Почему Гоголь обещал, что Александр Сергеевич явится нам через 200 лет — Российская газета

10 февраля — День памяти Александра Сергеевича Пушкина. За пять лет до гибели великого поэта Гоголь написал «Несколько слов о Пушкине». В этой статье говорится: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет». Самое время спросить самих себя: явился нам уже тот самый «русский человек в его развитии», каким он воплотился в Пушкине? Обозреватели «РГ» выступили «за» и «против».

Pro

Павел Басинский, писатель, литературный критик:

Гоголь был абсолютно прав. Просто мы понимаем его слова неправильно и слишком буквально. Дескать, через 200 лет явится русский человек, подобный Пушкину.

Гоголь, конечно, был тот еще абсурдист, но вряд ли он это имел в виду. Ведь тогда получается, что Пушкин — это тот, кто явится через 200 лет. Да он уже явился! Зачем ему являться еще раз через 200 лет? А 200 лет мы чем занимались?

Гоголь говорил о «русском человеке в его развитии».

И тут нужно обозначить ряд принципиальных вещей.

Слово «прогресс» почему-то стало у нас немодным, а слово «либерал» в последнее время стало и вовсе ругательным. Но «прогресс» означает всего лишь развитие, а «либерализм» — это всего лишь требование свободы для развития общества. Мы, что, отказываемся от этих категорий? Мы хотим жить во времена Ивана Грозного под названием «Святая Русь»? Или хотим вернуться обратно в XIX столетие под не менее красивым названием «Золотой век»?

Однажды на книжной ярмарке Владимира Познера спросили: в каком столетии он предпочел бы жить? Он сказал: в эпоху Возрождения. Вот интересно: в качестве кого он представляет себя в том времени? Наверняка в качестве поэта, художника. А почему не крестьянина, не ремесленника, которые гнули спину на знать?

Так же и те, кто грезит о «Золотом веке», наверняка видят себя аристократами на балу князя Гагарина, а не крепостными в прокопченных от дыма избах.

Наши великие писатели XIX века все были в лучшем смысле слова «прогрессистами» и «либералами». Они мечтали не о том, чтобы Россия катилась назад, а чтобы она развивалась. На пути просвещения, народного образования и — да-да! — обретения «свобод». Ровно 155 лет в феврале (по старому стилю) 1861 года лучшие русские люди добились отмены крепостного права. То есть такого состояния общества, когда людей продавали, как свиней. Давайте вспомним об этом великом событии, а не том, как вальсировали на балу у князя Гагарина.

Во время советской власти, которую я вовсе не считаю каким-то кромешным адом, мы добились всеобщего образования и возможности представителям из любых социальных слоев — крестьян, рабочих — становиться интеллигенцией и составлять те самые «элиты», о которых пишет Вирабов. И, без сомнения, это было колоссальным прогрессом!

Сегодня пришло поколение «непуганых» молодых людей. Хороши они или плохи, мы еще увидим. Но эти люди, хотим мы того или нет, привыкли жить в мире без границ, в мире легкой доступности любой информации и в мире, в котором возможно любое высказывание через социальные сети, минуя цензуру и «начальство». К этому миру, да, нужно привыкать. И я лично в социальные сети не хожу. А на комсомольские собрания ходил. Но больше не хочу.

И никто Пушкина в социальных сетях не «забанит». Его там больше, чем кого бы то ни было. Его вообще удивительно много. Он стал как бы эталоном русского человека. Я лично не знаю людей, у которых есть возражения против Пушкина. Об этом Сергей Есенин чудесно написал: «Мечтая о могучем даре / Того, кто русской стал судьбой, / Стою я на Тверском бульваре, / Стою и говорю с собой».

Да, мы говорим с Пушкиным, как с самими собой. 100 лет после смерти, 200, 300. И так далее.

Contra

Игорь Вирабов, обозреватель «РГ»:

Конечно, Гоголь не имел в виду «реинкарнацию» Александра Сергеевича, да и «клонирование» отмел бы как человек набожный. Хотя писатели давно превратили это в игру «вернем Александра Сергеевича». Веселое же имя Пушкин

— это еще Блок сказал.

Возможно, Николай Васильевич, если и имел в виду что-то волшебное, просто надеялся, что через 200 лет воздух в обществе будет иным, атмосфера, которая не душит, среда, которая не травит «русского человека в его развитии».

Все знают назубок: Пушкин поэт любимый и чтимый народом. Но кто он, современный Пушкину «народ»? Абсолютное большинство населения в том веке крепостное и неграмотное. Читающий народ — это элиты, образованное общество, бомонды и служивые при чинах, при деньгах и при власти. Как ни парадоксально, эти самые «элиты» и имел в виду Гоголь, когда говорил, что «общество от него отвернулось». Не видели в Пушкине (речь не о друзьях и приятелях) «своего».

Вот отчего все же так и не нашли авторов анонимных пасквилей, ставших последней каплей, поводом к дуэли Пушкина? От разных объяснений лишь сильней ощущение: тайны какие-то неслучайные. Круги узки, и ниточки вились вокруг одних и тех же элитных петербургских салонов.

Первое собрание сочинений, 11 томов, изданных с царского одобрения в 1837 — 1841 годах, пытались распространять по подписке, в том числе по разнарядкам сверху. Пермский губернатор Огарев, получив из министерства внутренних дел 10 билетов на подписку, сунул их куда-то в дальний ящик, а через пять месяцев вспомнил и вернул министру Блудову: желающих, мол, нету… Каждый том этого издания выходил тиражом в одну-две тысячи. К концу XIX века тиражи новых пушкинских изданий доросли аж до 15 тысяч.

А дальше… Боже упаси от умозаключений, но что за нестыковка: дальше пришла неправедная власть, и в 1937 году (к 100-летию смерти) большой однотомник разлетелся тиражом в 500 тыс. А еще спустя полвека, в 87-м, чернь распоясалась настолько, что раскупила и трехтомник Пушкина, тиражом 10 млн 700 тыс.

«В поле бес нас водит, видно». То ли дело теперь, когда вернулись к благодатной старине: и тиражи пожиже, и цены неприступней. Пушкина вернули «избранным»? Вопрос — об этом ли Гоголь мечтал?

Все вновь по кругу: так ведь было всегда, каждый лагерь, любая идейная кочка приспосабливала поэта к собственной нужде. Пушкин удобен, как трансформер.

Ну да, Пушкин, по Вяземскому, «часто был эолова арфа либерализма на пиршествах молодежи». Но стоит записать поэта в «либералы», он тут же ответит, как когда-то Чаадаеву: да-да, «я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя» — «хотя»… Вот это вот «хотя» он говорит как совершеннейший «крымнаш», противный нынешнему «либералу»: «Хотя лично я сердечно привязан к государю». И дальше, вовсе как последний «патриот»: «но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал». Зачем такого возвращать?

Мы только раззадорились строительством чего-то невнятно-олигархического, разомлели от богоизбранности новых купцов-аристократов, как Пушкин снова о своем: «Что значит аристократия породы и богатства в сравнении с аристократией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли». А это как же понимать? Если он такой умный, почему он был такой бедный!

Мы тут рады Википедии, сменившей проклятую систему образования, а Пушкин может ведь свалиться на завсегдатаев соцсетей, увидев в них (как когда-то в прогрессивном Радищеве) «невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему». Пушкин не Пушкин — а таких соцсети быстро «забанят».

У Набокова в романе «Дар» вымышленный мемуарист Сухощеков разыграл некоего Ч., который давно в России не был и о смерти Пушкина не знал. В театре (давали «Отелло») выдал за поэта случайного старика с растрепанными баками. Ч. поверил: ну и ладно. Зато у самого мистификатора мурашки по спине: «Что если это и впрямь Пушкин». А если правда — живой?

Нет, нет, зачем нам такое. И без того нервы совсем ни к черту.

Гоголь и современники

«Нет уз святее товарищества»
Николай Гоголь, «Тарас Бульба»

Писатель родился на Украине, но очень любил приезжать в Москву. Гоголь говорил, что для него Москва — это город, куда «едешь прямо домой, а не в гости». Здесь писатель навещал своего земляка М.Щепкина в Большом Каретном переулке. Щепкин играл пьесы Гоголя «Ревизор» и «Женитьба» на сцене Малого театра, Николай Васильевич любил смотреть эти постановки.

Знакомство Пушкина с Н.В. Гоголем состоялось на вечере у П.А. Плетнева в двадцатых числах мая 1831 года. Годом раньше, желая познакомиться с Пушкиным, Гоголь приходил к нему на квартиру, но не застал его. Летом 1831 года Гоголь жил в Павловске по соседству с Царским Селом и, по его словам, «почти каждый вечер» встречался с Пушкиным и В.А. Жуковским. Дальнейшие встречи Пушкина и Гоголя происходили на квартире поэта, у Жуковского, П.А. Плетнева, П.А. Вяземского, А.О. Смирновой и в литературных кругах столицы. Нельзя сказать, что Пушкин и Гоголь были дружны. Но Пушкин, со свойственной ему гениальной проницательностью, рано угадал великое призвание собрата по перу. Гоголь едва ли не глубже всех современников Пушкина понимал значение его поэзии еще при жизни поэта. Трагическую гибель Пушкина Гоголь воспринял как свое личное горе: » — Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет.»

Гоголь был особенно дружен с Сергеем Тимофеевичем Аксаковым и подолгу живал в Абрамцеве, где ему отводилась определённая комната. Здесь же в кругу семьи Аксаковых им впервые была прочитана в августе 1849 г. глава из второй части «Мёртвых душ».  В гостях у Аксаковых бывали Тургенев, Тютчев, Загоскин, Щепкин, Грановский, Погодин и др.

В доме историка Погодина на нынешней Погодинской улице Гоголь не раз останавливался для встречи со знаменитыми москвичами: А.Тургеневым, П.Вяземским, П Чаадаевым, М.Лермонтовым. Николай Васильевич во время своих приездов пользовался богатым архивом древних грамот, рукописей, книг, которые наряду с коллекцией народных лубков, старинного оружия и монет собирал в своем доме Погодин.

Последние годы Гоголь жил в Москве в доме графа Александра Петровича Толстого на Никитском бульваре. Он занимал переднюю часть нижнего этажа: две комнаты окнами на улицу (покои графа располагались наверху). Поэт и переводчик Николай Берг вспоминал: «Здесь за Гоголем ухаживали как за ребёнком, предоставив ему полную свободу во всём».

Гоголь и Пушкин

Гоголь и Пушкин

О стихотворении «С Гомером долго ты беседовал один»

Памяти В.Э.Вацуро [i]

Стихотворение Пушкина «С Гомером долго ты бедовал один» было впервые напечатано В.А.Жуковским в девятом томе посмертного собрания сочинений Пушкина под заглавием «К Н**». Хотя многие современники Пушкина полагали, что оно обращено к к Н.И.Гнедичу, [ii] в «Выбранных местах из переписки с друзьями» Н.В.Гоголь назвал совсем другого адресата этого стихотворения. В статье «О лиризме наших поэтов (Письмо к В.А.Ж………му)» он писал: «Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значенье великих истин! Это внутреннее существо – силу самодержавного монарха он даже отчасти выразил в одном своем стихотворении, которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собраньи его сочинений, выправил даже в нем стих, а смысла не угадал. Тайну его теперь открою. Я говорю об оде императору Николаю, появившейся в печати под скромным именем: К Н ***. Вот ее происхожденье. Был вечер в Аничковом дворце, один из тех вечеров, к которым, как известно, приглашались одни избранные из нашего общества. Между ними был тогда и Пушкин. Всё в залах уже собралося; но государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул Илиаду и увлекся нечувствительно ее чтеньем во все то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближенье этих двух противуположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина оно оставило сильное впечатленье, и плодом его была следующая величественная ода, которую повторю здесь всю». [iii] И далее Гоголь привел шестнадцать первых строк этого стихотворения по тексту девятого тома посмертного издания Пушкина, содержавшему несколько неверных чтений, конъектуры которых мы приводим в подстраничных примечаниях:

С Гомером долго ты беседовал один,

Тебя мы долго ожидали.

И светел ты сошел с таинственных вершин

И вынес нам свои скрижали.

И что ж? Ты нас обрел в пустыне под шатром,

В безумстве суетного пира,

Поющих буйну песнь и скачущих кругом

От нас созданного кумира.

Смутились мы, твоих чуждаяся лучей,

В порыве гнева и печали

Ты проклял нас, бессмысленных детей,

Разбив листы своей скрыжали.[iv]

Нет! Ты не проклял нас. [v] Ты любишь с высоты

Сходить под [vi] тень долины малой,

Ты любишь гром небес и также внемлешь ты

Журчанью[vii] пчел над розой алой». [viii]

Довольно неожиданное гоголевское истолкование стихотворения Пушкина «С Гомером долго ты беседовал один» имеет уже продолжительную историю изучения. Еще В.Ф.Саводник поставил ряд вопросов, в которых отражены большие сомнения исследователя в справедливости предложенного Гоголем объяснения: «что может значить выражение: “И вынес нам свои скрижали” в приложении к личности императора Николая? О каких скрижалях идет речь и какие скрижали мог вынести Государь из беседы с Гомером? Затем применима ли характеристика настроения изображаемой “толпы” к придворному балу? … Ты нас обрел в пустыне под шатром, / В безумстве суетного пира, /Поющих буйну песнь и скачущих кругом / От нас созданного кумира… Последнее выражение, если придерживаться толкования Гоголя, должно быть отнесено непосредственно к августейшему хозяину праздника. Мог ли Пушкин допустить самую возможность подобного сближения? Далее, что значат слова: “смутились мы, твоих чуждаяся лучей”? Ведь Гоголь говорит, что никто кроме Пушкина не заметил настроения Государя». [ix]

Кроме того, исследователь обратил внимание и придал «решающее значение» тому, что имеющиеся в черновой рукописи стихотворения дополнительные две строфы, опущенные при первой его публикации, известной Гоголю, начинаются со слов «Таков прямой поэт…»:

Таков прямой поэт. Он сетует душой

На пышных играх Мельпомены,

И улыбается забаве площадной

И вольности лубочной сцены,

То Рим его зовет, то гордый Илион,

То скалы старца Оссиана,

И с дивной легкостью меж тем летает он

Во след Бовы иль Еруслана. [x]

Это убедило исследователя в том, что и выше «речь шла также о поэте; в противном случае, если бы предмет сравнения был иной, он выразился бы несколько иначе: “так и поэт…” и т. д.». [xi]

Тем не менее, исследователь не утверждал, что «Гоголь просто выдумал из головы весь свой рассказ: весьма возможно, что нечто подобное действительно было, что сам Пушкин рассказывал когда-то Гоголю о впечатлении, произведенном на имп. Николая Павловича чтением Илиады перед выходом на придворный бал, но только между этим случаем и разбираемым стихотворением нет никакой причинной связи. Гоголь же, встретив это стихотворение в собрании сочинений Пушкина и вспомнив о слышанном им от покойного поэта рассказе, решил, что именно этот случай и послужил темою для стихотворения Пушкина». [xii]

Позднее к аргументам против гоголевской версии Н.Ф.Бельчиковым были прибавлены ценные сопоставления стихотворения с другими пушкинскими текстами: «Вся эта характеристика “пророка”, который после д о л г о й беседы на горе с Гомером, вынес живым людям его скрижали, очень напоминает двустишие Пушкина, которым он приветствовал появление в свет перевода Илиады:

Слышу умолкнувший звук божественной Эллинской речи,

Старца великого тень чую смущенной душой.

и известный отзыв Пушкина в “Литературной газете” Дельвига (№ 2, 1830 г.), именно начальные слова: “Наконец вышел в свет так давно и так нетерпеливо ожиданный перевод Илиады!”».[xiii] На основании наблюдений над черновым автографом стихотворения Н.Ф.Бельчиков также высказал соображение о том, что оно было написано в ответ на стихотворное послание Н.И.Гнедича от 23 апреля 1832 г. «А.С.Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.» Обнаружив в черновых строфах пушкинского стихотворения упоминание «сказки (про) царя Салтана»,[xiv] исследователь, в сущности, решил вопрос о его адресате.

Казалось бы, вопрос о сообразности гоголевской интерпретации мог после этого больше уже и не подниматься. Однако предположив, что пушкинское стихотворение было написано в ответ на послание Гнедича, исследователь отверг датировку автографа «1834» и датировал стихотворение периодом между 23 апреля 1832 года и датой смерти Гнедича, т. е. 3(15) февраля 1833 г. Между тем датировка «1834» в черновом автографе стихотворения была признана сделанной рукой Пушкина. [xv] Это дало основание для возрождения гоголевской версии.

Противоречие между датой в автографе и тем обстоятельством, что стихотворение представляет собой ответ на послание Гнедича к Пушкину, написанное в 1832 г., удалось разрешить В.Э.Вацуро. По-настоящему послание Гнедича стало «настоятельно требовать ответа», утверждал он, после опубликования его в сборнике «Стихотворения Н. Гнедича. СПб., 1832», которое из «факта частной переписки» сделало его «печатным откликом, рассчитанным на всеобщее чтение». Сборник этот, который Гнедич подарил Пушкину, вышел только в октябре 1832 г. Пока Пушкин, которому в это время «дела творческие и чисто бытовые решительно препятствовали» окончить ответное послание, начатое, по-видимому, не ранее декабря 1832 г., откладывал это дело, Гнедич скончался, и Пушкин отложил надолго работу над ним. [xvi]

На протяжении 1832 года Гнедич сделал Пушкину, как об этом пишет и сам В.Э.Вацуро, три подарка: он адресовал ему два своих стихотворных послания: «А.С.Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.» (от 23 апреля 1832 г. ) и «Пушкин, прийми от Гнедича два в одно время привета» (от 26 мая 1832 г. ) – а затем прислал с дарственной надписью экземпляр итогового сборника своих стихотворений, в который вошло и первое из двух названных посланий. Все это, конечно, указывало на то, что Гнедич с нетерпением ждал от Пушкина ответного послания. Пушкин, как и все в таких случаях, не любил, когда его, даже если и слегка, «подталкивали». Когда же он все же начал писать, его, возможно, смущало то, что у него получалось стихотворение, которое мало вязалось с обликом самого Гнедича. Все это могло послужить дополнительной, психологической причиной промедления Пушкина, связанного, как показал исследователь, также и с чисто жизненными обстоятельствами, в которых находился поэт.

Несмотря на все это, основываясь на несколько странной расшифровке заглавия «К Н**», данного стихотворению, по всей видимости, Жуковским, как «К Николаю I» и на пушкинском действительном политическом консерватизме 1830-х годов, некоторые исследователи доказывали справедливость гоголевской версии, изображая противоположную трактовку как якобы изобретение советских пушкиноведов, «красной профессуры». Так, например, Л.М.Аринштейн, уже не отрицая незримое присутствие в стихотворении Гнедича: «В этих стихах, действительно, витает память о Гнедиче (гордый Илион, Оссиан), но центр тяжести смещен на идею духовной всеотзывчивости, роднящей истинного поэта и идеального правителя». [xvii] – тем не менее, утверждал, что «это сближение образов царя и поэта» нисколько, не противоречит «тому, что ода в целом обращена к Николаю Павловичу. Напротив, по мысли исследователя, Пушкин здесь в очередной раз стремится донести до Императора свою излюбленную мысль, проходящую через многие его стихотворения: истинный поэт-властитель дум, обладающий высшей поэтической, то есть пророческой и духовной, прерогативой – равен в этом отношении властителю светскому». [xviii] Между тем последняя мысль не звучит в стихотворении «С Гомером…», и никакого «сближения образов царя и поэта» в нем нет.

Также уже не сбрасывая со счетов Гнедича как адресата послания, явно ощущающегося в заключительных строфах, не вошедших в печатный текст посмертного издания, пытался отстоять основательность гоголевской версии В.А.Воропаев: «Создается впечатление, что Гоголь знал нечто такое, чего не знали друзья Пушкина. <…> Но все-таки мы не можем отбросить Гнедича как хотя бы привходящего адресата послания. Нельзя не признать, что смысл стихотворения не может быть объяснен до конца. Возможно, что Пушкин имел в виду и великий труд Гнедича, и Государя Николая Павловича (его, может быть, более), читавшего “Илиаду”, которая и была ему посвящена от переводчика». [xix]

Попытку объяснить, как стихотворение могло быть адресовано одновременно и Гнедичу, и императору представляет собой статья В.Есипова. Признавая, что две последние строфы «действительно весьма трудно связать с императором», и не отрицая, что «стихотворение связано с Гнедичем», исследователь доказывал, что «во второй части стихотворения Гнедич как бы отступает на второй план и в стихотворении “в высоком стилевом регистре” (если воспользоваться формулой Вацуро) начинает звучать совсем иная тема, сквозная, можно сказать, для всего пушкинского творчества конца 20-х – 30-х годов: терпимости, “благоволения к людям” (Саводник), милосердия». [xx]

По мнению исследователя, стихотворение начинается как связанное с Гнедичем («это совершенно очевидно уже при прочтении двух первых стихов:

С Гомером долго ты беседовал один,

Тебя мы долго ожидали…»). [xxi]

Затем оно продолжается как обращенное к императору. И, наконец, завершается снова строфами, обращенными к Гнедичу. [xxii] Как возможны столь неожиданные и немотивированные переключения адресата в пределах одного и того же стихотворения, исследователь не объясняет. Можно было бы дать им такое, хотя и довольно странное, объяснение: Пушкин начал писать стихотворение как послание Гнедичу, но затем, после его смерти, зачеркнул последнюю часть и переадресовал (?!) его императору. Но и в этом случае, не говоря уже о прочем, остаются без ответа вопросы В.Ф.Саводника, а самое главное, на самом деле в стихотворении нет ничего, что давало бы основание полагать обращенным к Николаю I.

Как можно, например, истолковать его первую часть, если иметь в виду объяснение Гоголя? Разве что так: император проявил милосердие, потому что собравшиеся на бале, пока он читал, начали танцевать, но он их за это «не проклял». Разумеется, на самом деле речь здесь идет не о милосердии самодержца, а о снисходительности поэта к своей легкомысленной публике. Недаром гоголеведы, как правило, недостаточно хорошо представляющие себе контекст творчества Пушкина, нередко допускают, что адресатом стихотворения был император, и пытаются вписать стихотворение в чуждый ему ряд, идущий от «Стансов» (1826) и «Друзьям» (1828) к «Пиру Петра Первого» (1835). Пушкинисты же видят в нем устойчивые мотивы, связанные с собственными представлениями Пушкина о поэте и поэзии, которые выражены в нем «на случай», в связи с Гнедичем.

Единственным аргументом В.Есипова, как и В.А.Воропаева, помимо произвольно истолкованного заглавия, остаются фальсифицированные «Записки» А.О.Смирновой-Россет, в которых «стихи Н. когда Государь читал “Илиаду” перед балом» упоминаются как якобы передававшиеся А.О.Смирновой-Россет на прочтение императору; Пушкин же по этому поводу замечает, что “этот последний факт” он “рассказал Гоголю, который записал его, так он был им поражен”». [xxiii] Уже из приведенного текста видно, что в основе его как раз и лежит версия самого Гоголя, изложенная им в «Выбранных местах…», а не наоборот.

Вопрос о том, к кому обращено пушкинское стихотворение, следовательно, уже решен. Однако в таком случае возникает другой вопрос: как могло произойти, что Гоголь придал стихотворению совершенно иной смысл, который кое-кому, даже и из его окружения, показался совершенно невероятным и «даже неприличным». [xxiv] Помимо некоторых возможных объяснений, уже приведенных выше, в последнее время все большее распространение получает представление о том, что Гоголь сознательно мистифицировал читателя, как он это делал и в целом ряде других моментов, выстраивая свои отношения с Пушкиным после его смерти в определенный ряд. Так, например, В.Э.Вацуро считал «рассказ о стихотворении “С Гомером долго ты беседовал один” — о полномочном монархе, зачитавшемся “Илиадой”», «полностью изобретенным Гоголем», примером «мифологизации» — и писал в связи с этим о создаваемой писателем «консервативной легенде» о Пушкине. [xxv]

Этот подход получил свое развитие в работах В.П.Белоноговой. «…Там, где Гоголь рассказывает, что именно Пушкин заставил его взглянуть на писательство серьезно и подарил ему (и только ему!) свой собственный сюжет для большого романа. – пишет она, на основе детального анализа разворачивая целую концепцию “мифологизации образа Пушкина в творчестве Гоголя”. – Гоголь творит миф о Пушкине-наставнике, гении, который, сходя в могилу, передает эстафету ему, Гоголю. Там, где Гоголь “открывает тайну” стихотворения “С Гомером долго ты беседовал один”, он творит миф о Пушкине – страстном монархисте. Можно предположить, что, услышав нечто о чтении императором Гомера, Гоголь “досоздает” историю, “догадывается” об истине». [xxvi]

Такой подход представляется довольно плодотворным. Однако конкретное объяснение исследовательницей гоголевской версии происхождения пушкинского стихотворения нуждается в некоторых дополнениях. В действительности Гоголь одновременно творит миф и о большей, чем в действительности, доверительности отношений к нему Пушкина, и о высокопросвещенности Николая I, и о своей внутренней близости с императором («Илиада» была предметом постоянного чтения и самого Гоголя), и о сходстве задач, стоявших перед ним самим и императором. Ведь он создает эпопею нового времени, которая должна преобразить подданных Николая I, без чего русская жизнь не может измениться.

В сущности, при этом Гоголь опирался на известный романтический принцип, однажды сформулированный самим Пушкиным в концовке стихотворения «Герой»:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман… [xxvii]

Это идущий еще от Ж. де Сталь и А.И.Галича «принцип романтической сублимации». [xxviii] Гоголю тоже казалось, что истина нуждалась в корректировке, чтобы выражать душеполезные мысли. Перед его глазами был пример самого Пушкина. «…Многие в России могут сказать. – писал Гоголь все в той же статье «О лиризме наших поэтов». — “Если сам Пушкин думал так, то уж, верно, это сущая истина» (YIII, 259). И это несмотря на то, что многое у Пушкина, как хорошо понимал Гоголь, изображено не таким, каким оно было, а каким ему следовало быть, по мысли поэта. Гоголь не без основания полагал, что о нем потом тоже будут говорить: «Если сам Гоголь думал так, то уж, верно, это сущая истина». И он не так уж сильно ошибся. [xxix]

В первую очередь Гоголь создавал миф о самом себе – а это то, чем в той или иной мере занимался и Пушкин. «Самостилизация» Гоголя: то, как он «преувеличивал, обострял, раздувал» факты своей жизни, [xxx] — безусловно, связана с тем, что Ю.М.Лотман называл «второй биографией» Пушкина. [xxxi] Так, в своем истолковании стихотворения «С Гомером…» Гоголь мог ориентироваться на другие пушкинские стихотворения – например, на стихотворение «К ***» («Я помню чудное мгновенье»), [xxxii] первоначальный толчок к созданию которого Пушкину дали отношения с А.П.Керн, но которое в своем окончательном виде так далеко отошло от личности этой женщины и превратилось в обобщающий образ того, как любовь преображает человеческую жизнь, что Пушкин не хотел ей его отдать. [xxxiii]

Основанием для такого мифотворческого отношения Гоголя к пушкинскому стихотворению послужило то, что и само это стихотворение во многом мифотворческое. Пушкин ведь тоже создал в своем роде «миф» о Гнедиче как о воплощении своего собственного идеала «прямого поэта». Гоголь, стремившийся в 1840-е годы во многом уподобиться Пушкину, счел возможным – в значительной степени, наверное, непроизвольно – истолковать пушкинское стихотворение и сделать его одним из источников своего собственного мифа об особом отношении русских поэтов к монархам именно потому, что оно уже само по себе было «мифом».

Пушкин в своем стихотворении говорил не столько о Гнедиче, сколько о себе, высказывал отношение к публике не Гнедича, а свое. Как известно, сам Гнедич был чрезвычайно обидчив и несколько высокопарен, то есть скорее слишком привержен к высокому и слишком недооценивал простоту. [xxxiv] Таким образом, он меньше всего подходил на роль снисходительного художника; скорее он мог при случае выступить в роли Моисея. Однако Пушкину нужно было довести до конца ту тенденцию к постепенному смягчению в отношении поэта к публике, которая просматривается у него в следующем ряду произведений: «Поэт и толпа» (1827), «Поэту» (1830), «Моцарт и Сальери» (1830), «С Гомером долго ты беседовал…» (1832-1834) – и характеризует изменения в его собственном мироощущении. И Гоголь, таким образом, следовал пушкинскому рецепту мифологизации чужого мироотношения. Свои чувства по отношению к русскому монарху он вкладывал в уста Пушкина, не считаясь с тем, что самому Пушкину 1833-1834 годов, писавшему в то время «Дубровского» и «Сказку о золотом петушке», они в общем-то не совсем, а то и совсем не были присущи. [xxxv]

Миф в отношении Гнедича как снисходительного мэтра-небожителя самим Пушкиным также создавался довольно последовательно. Ведь этот образ возникает еще на страницах его рецензии «Илиада Гомерова, переведенная Н.Гнедичем…»: «Когда писатели, избалованные минутными успехами, большею частию устремилися на блестящие безделки, когда талант чуждается труда, а мода пренебрегает образцами величавой древности, когда поэзия не есть благоговейное служение, но токмо легкомысленное занятие: с чувством глубоким уважения и благодарности взираем на поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстным вдохновениям и совершению единого, высокого подвига». [xxxvi] В сущности, это ведь прозаический сценарий начальных 8 строк стихотворения, а он в свою очередь воспроизводит устойчивое условно-поэтическое преклонение перед Гнедичем, которое Пушкин не раз высказывал в письмах к нему, в частности, в письме от 23 февраля 1825 г., перефразированное им в черновике продолжения рецензии: «Все благомыслящие люди чувствовали важность сего перевода и ожидали оного с нетерпением. Вы требуете сочинений моих. В то время как ваш корабль входит в пристань, нагруженный богатствами Гомера при громе наших приветствий, нечего говорить о моей мелочной лавке № 1». [xxxvii] Пушкинское изображение Гнедича как творца высокого, снисходительно взирающего на легкомысленную публику, в сущности, было не мифом, а реализацией условно-этикетного отношения к старшему поэту, восходящего корнями еще к репутации Гнедича в «Вольном обществе любителей российской словесности». [xxxviii]

Одновременно с комплиментарной антологической эпиграммой на перевод «Илиады»: «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи» – Пушкиным был набросан сатирический дистих: «Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, / Боком одним с образцом схож и его перевод». [xxxix] При жизни Пушкина эпиграмма, разумеется, не печаталась и даже в рукописи им тщательно зачеркнута. Однако Гоголь мог слышать о ней. А если и нет, то во всяком случае он хорошо знал, что с этикетно-почтительным отношением к Гнедичу как к переводчику «Илиады» у Пушкина и писателей пушкинского круга уживалась добродушная ирония над высокопарностью самого Гнедича и односторонней высокостью его перевода.

Таким образом, помимо принципа «романтической сублимации», декларированного самим Пушкиным в стихотворении «Герой», основанием для гоголевского мифологизма было то условно-этикетное изображение Гнедича, которое легко просматривается в стихотворении «С Гомером…». Гнедичу приписывается в нем снисходительность, отзывчивость по отношению как к высокому, так и к низкому, и протеизм, [xl] — черты, которыми подлинный поэт должен был обладать в соответствии с представлениями Пушкина. Внутренняя логика Гоголя – скорее всего даже не совсем осознанная – была, очевидно, примерно такова: «Если Пушкин, ничтоже сумняшися, приписал Гнедичу свои собственные представления о подлинном поэте, то почему, спрашивается, я не могу приписать Пушкину что-то свое – например, свое преклонение перед монархом». Тем более что Пушкин тоже был предан Николаю I, и о предсмертных словах Пушкина императору Гоголь наверняка знал от Жуковского. [xli]

«Открытие» Гоголем «тайны» пушкинского стихотворения «С Гомером…» имело еще одну причину: Гоголь хотел довершить «устроение своего мира в соотнесении с пушкинским, и дело ведь не в том, что бывало, а в том, что Гоголь ощущал как закономерность, правило, а что – как единичный случай». [xlii] Открывая якобы подлинного адресата послания «С Гомером…», Гнедич ориентировался на такие прецеденты, как, например, открытие М.П.Погодиным истинного смысла пушкинского стихотворения «Герой», написанного в действительности под впечатлением от смелости Николая I, не побоявшегося приехать в холерную Москву. Если общавшийся с Пушкиным лично в 1830-е годы меньше, чем Гоголь, М.П.Погодин смог, тем не менее, действительно «открыть тайну» пушкинского стихотворения «Герой», то и Гоголь, по крайней мере, как казалось ему самому, тоже должен был сделать нечто подобное. А то, что это что-то подобное должно было также послужить свидетельством монархизма Пушкина, помимо собственного желания Гоголя, опиралось как раз и на такие прецеденты, каким стало стихотворение «Герой».

Оно было помещено в том же девятом томе посмертных сочинений (СПб., 1841), в который входит и стихотворение «С Гомером…» (этот том Гоголь, вероятно, возил с собой в своих заграничных странствиях). Текст сопровожден примечанием о подлинном историческом подтексте этого стихотворения, [xliii] который М.П.Погодин раскрыл в письме к П.А.Вяземскому еще в 1837 году, передавая стихотворение для публикации в «Современнике»: «Вот Вам еще его стихотворение, которое Пушкин прислал мне в 1830 году из Нижегородской деревни, во время холеры. Кажется, никто не знает, что оно принадлежит ему <…> В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному царю. Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший однако ж продираться со льстецами… Я напечатал стихи тогда в “Телескопе” <…> и свято хранил до сих пор тайну… Разумеется, никому не нужно припоминать, что число, выставленное Пушкиным под стихотворением, после многозначительного утешься! 29 сентября 1830, – есть день прибытия Государя Императора в Москву во время Холеры». [xliv] Действительно, вероятно, памятуя о приеме, оказанном в свое время “Стансам”, Пушкин счел нужным скрыть свое авторство. Посылая “Героя” для печати Михаилу Петровичу Погодину, он специально просил его: «… Прошу вас и требую именем нашей дружбы не объявлять никому моего имени». [xlv]

Почему Гоголь попытался «открыть тайну» не какого-нибудь другого стихотворения Пушкина, а именно стихотворения «С Гомером…»? Выбор у него был не так уж и велик. Например, раскрытие тайны стихотворения «Друзьям» не имело бы особого эффекта, так как оно оставалось ненапечатанным вследствие запрета на его публикацию со стороны Николая I, да и знали ее, помимо Гоголя, многие другие. Что касается послания «С Гомером…», то оно и написано было в 1832 – 1834 годах, то есть в период, быть может, наиболее тесного общения Гоголя с Пушкиным. [xlvi] Именно Гоголь в эти годы был, например, частым посредником все того же Погодина в его отношениях с Пушкиным. Так, в письмах к Погодину за 1833 год Гоголь информирует его (со слов Пушкина) о разговоре последнего с Николаем I в связи с планом привлечь московского историка к работе поэта над историей Петра I и держит его в курсе того, как продвигаются другие исторические проекты Пушкина (X, 263, 269). [xlvii]

Кстати, в статье «О лиризме наших поэтов» сам Гоголь упомянул и процитировал стихотворение «Герой»: «Пушкин слишком высоко ценил всякое стремление воздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало сердце, когда услышал он о приезде государя в Москву во время ужасов холеры, — черта, которую едва ли показал кто-нибудь другой из венценосцев, и которая вызвала у него сии замечательные стихи:

Небесами

Клянусь: кто жизнию своей…

(YIII, 260, 792). Более того, немного выше он сам сослался, хотя и непрямо, на открытие Погодиным тайны стихотворения «Герой»: «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю и тайны двух его лучших сочинений. Никому не говорил он при жизни о чувствах, его наполнявших, и поступил умно». И далее излагая в довольно туманных выражениях историю обвинений Пушкина в лести за стихотворение «Стансы», он заключал: «Но теперь, когда явились только после его смерти эти сочинения, верно, не отыщется во всей России такого человека, который посмел бы назвать Пушкина льстецом или угодником кому бы то ни было. Чрез то святыня высокого чувства сохранена» (YIII, 259).

Нетрудно заметить в этих и других словах Гоголя отзвук рассказа самого Погодина о «тайне» стихотворения «Герой». Ср. у Гоголя: «Это внутреннее существо – силу самодержавного монарха он даже отчасти выразил в одном своем стихотворении, которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собраньи его сочинений, выправил даже в нем стих, а смысла не угадал. Тайну его теперь открою», «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю и тайны двух его лучших сочинений <…> Чрез то святыня высокого чувства сохранена» (YIII, 253, 259; курсив мой – С.К.). – и у Погодина: «… В этом стихотворении самая тонкая и великая похвала нашему славному царю. Клеветники увидят, какие чувства питал к нему Пушкин, не хотевший однако ж продираться со льстецами… Я напечатал стихи тогда в «Телескопе» и свято хранил до сих пор тайну…». Переклички совершенно очевидны, и, кроме того, в целом стилистически и ритмически тексты Гоголя и Погодины очень сходны. Желание не уступить Погодину в близости к Пушкину усугублялось еще и тем, что к тому времени у Гоголя накопилась изрядная доля раздражения против него, которое и вылилось все в тех же «Выбранных местах…» в совершенно прозрачную для большинства литераторов – хотя фамилия историка и не была названа – критику Погодина в главе «О том, что такое слово»,.

Вернемся к вопросу о «тайнах двух его лучших сочинений». В.А.Воропаев и И.А.Виноградов так прокомментировали эти гоголевские строки: «Гоголь, вероятно, имеет в виду стихотворения А.С.Пушкина “К Н***” (“С Гомером долго ты беседовал один…”) и “Друзьям” (“Нет, я не льстец, когда царю”)». [xlviii] Однако стихотворение «Друзьям» вряд ли могло быть одним из этих двух стихотворений. Потому что далее сказано: «Но теперь, когда явились только после его смерти эти сочинения…» (YIII, 259; курсив мой – С.К.). Между тем стихотворение «Друзьям» оставалось еще неопубликованным, и это Гоголь скорее всего хорошо помнил. Вряд ли Гоголь мог и столь обтекаемо говорить о послании «С Гомером…», «тайну» которого он «открыл» несколькими страницами выше. Ведь у него сказано: «Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к государю и тайны двух его лучших сочинений». Логичнее предположить, что речь идет о каких-то двух произведениях, опубликованных ранее и обнаруживших монархические чувства Пушкина, «тайны» которых были приоткрыты кем-то другим.

Как мы уже сказали, очевидно, одним из этих двух произведений является скорее всего «Герой». Вторым же был, вероятно, «Пир Петра Первого» (1835), которого Гоголь также, как и «Героя», цитирует ниже. Стихотворение это, впрочем, было опубликовано самим Пушкиным; более того, оно открывало первую книгу «Современника» за 1836 год. Однако у Гоголя могла возникнуть аберрация на этот счет, и в момент написания статьи «О лиризме наших поэтов» он мог полагать, что оно появилось в «Современнике» – также как и стихотворение «Герой» – после смерти Пушкина. [xlix] Поскольку он находился за границей, то проверить это ему было не так уж и легко, да и для Гоголя это были сущие пустяки.

Этим вторым «сочинением», тайна которого обнаружилась только после смерти Пушкина, мог быть также и «Пророк», который, правда, также был опубликован самим поэтом, и кстати, в «Московском вестнике» все того же Погодина. Связь же его с Николаем I – которая, впрочем, многими исследователями ставится под сомнение – удостоверяет, как и в случае с «Героем», авторская дата, с которой оно было опубликовано: «8 сентября 1826» (в этот день произошла аудиенция Пушкина с Николаем I, вызвавшим поэта из ссылки). [l]

Было еще одно обстоятельство, которым Гоголь мог руководствоваться, переадресуя стихотворение «С Гомером…» императору. «Открывая тайну» стихотворения «Герой» и передавая его для публикации в «Современник», Погодин писал Вяземскому относительно даты «29 сентября 1830. Москва», с которой оно было напечатано еще в «Телескопе»: «Разумеется, никому не нужно припоминать, что число, выставленное Пушкиным под стихотворением, после многозначительного утешься! 29 сентября 1830, – есть день прибытия Государя Императора в Москву во время Холеры». Гоголю могла быть известна от Жуковского дата в автографе стихотворения «С Гомером…», выставленная рукой Пушкина: «1834». Он также хорошо знал, что Гнедич скончался еще в феврале 1833 года, [li] а с начала 1834 года Пушкин «был пожалован» камер-юнкером, что было сделано в первую очередь именно для того, чтобы его жена могла принимать участие в придворных балах в Аничковом дворце. Гоголю, разумеется, не была известна пушкинская запись в его «Дневнике» за 1834 год: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове» [lii] – однако все эти события и их подоплека были ему хорошо известны. И свое истолкование пушкинского стихотворения Гоголь вписывает именно в эти хорошо известные ему общие рамки 1834 года, при этом вслед за Погодиным и в угоду своей собственной тенденции сглаживая противоречия, которые наметились у Пушкина в то время в отношениях с Бенкендорфом и Николаем I.

Еще один возможный внутренний импульс Гоголя – это его особое отношение к Гомеру. «Не последнюю роль в истории о “тайне” стихотворения ”С Гомером долго ты беседовал один” сыграло, по всей видимости, и совершенно особое отношение Гоголя к Гомеру. – справедливо отмечает В.Ю.Белоногова. – Как известно, объявление Гоголя “русским Гомером” после выхода в свет первого тома “Мертвых душ” стало едва ли не журналистским штампом <…> значимость фигуры полумифического поэта древности для Гоголя (особенно в 40-е годы) исключительна. И обращение русского монарха к Гомеру в глазах писателя обретает тем более возвышенный смысл». [liii] Добавим к этому, что для Гоголя было важно утвердить в общественном сознании свои прямые отношения с Гомером без каких-либо посредников. Неудивительно, что в гоголевском истолковании пушкинского стихотворения “С Гомером…” именно переводчик и оказался лишним, так что остались только сам Гоголь, Пушкин и император.

Проследим, как сам Гоголь последовательно репрезентировал свои отношения с Гомером. В своих письмах к друзьям он изображает себя его ревностным учеником: «На всяком шагу я чувствовал, что мне многого недостает, что я не умею еще ни завязывать, ни развязывать событий и что мне нужно выучиться постройке больших творений у великих мастеров. Я принялся за них, начиная с нашего любезного Гомера». [liv] Во второй редакции повести «Портрет» Гоголь писал о насущной необходимости для «поэта-художника» оставить себе, наконец, «настольною книгой одну только “Илиаду” Гомера» (III, 96). В период своих заграничных странствий и сближения с Жуковским Гоголь постоянно проводит параллель между своей работой над вторым томом «Мертвых душ» и работой Жуковского над переводом «Одиссеи». [lv]

При этом он все время обходит стороной вопрос о том, а как, собственно, он читает Гомера. Совершенно очевидно, что в переводе Гнедича. [lvi] Но об этом Гоголь нигде не упоминает. А в поздние годы считает нужным даже несколько преувеличивать свои познания в латыни: «Все хочу спросить и все позабываю. – писал он Жуковскому 29 декабря 1847 года, то есть почти в одно время с моментом написания статьи «О лиризме наших поэтов». — есть ли у тебя латинский надстрочный перевод «Одиссеи», напечатанный недавно в Париже вместе с подлинником. Весьма красивое издание. Весь Гомер в одном томе, в большую осьмушку. Editore Ambrosio Firmin Didot. Parisiis, 1846. Мне он показал(ся) весьма удовлетворительным и для тебя полезнейшим прочих». [lvii]

В таком же плане он изображает свои отношения с Гомером и в статье «Об Одиссее, переводимой Жуковским», также вошедшей в «Выбранные места…». О переводе Жуковского Гоголь пишет многое из того, что он хотел бы услышать о «Мертвых душах»: «Вот скольким условиям нужно было выполниться, чтобы перевод Одиссеи вышел не рабская передача, но послышалось бы в нем слово живо, и вся Россия приняла бы Гомера, как родного! <…> Наконец, я даже думаю, что появление Одиссеи произведет впечатление на современный дух нашего общества вообще» (YIII, 237, 243). Об этой статье Погодин писал Гоголю 10 апреля 1847 г.: «Об “Одиссее” все сначала еще пожали плечами. Пятое евангелие не сделает того, что приписываешь ты переводу Жуковского. Для всех ясно, что это сочиненное письмо на заданную себе тему – похвалить приятеля. Говорят: Гомер написал “Одиссею”, Жуковский перевел “Одиссею”, Гоголь рецензировал “Одиссею”, Языков напечатал рецензию об “Одиссее”, а по справке оказалось, что по-гречески из всех четверых знал только один – Гомер <…> Мужик будет читать “Одиссею” и сравнивать свое положение с языческим и сделается лучше – это такой вздор, какой может натянуть студент или семинарист, получивший заказ панегирика». [lviii] Надо думать, что именно подобными шутками и общим ироническим отношением к «апостольству» Гоголя Погодин и вызвал на себя ту критику, которая обрушилась на его голову в статье «О том, что такое слово».

В целом, компания у Гоголя получилась такая: Гоголь, Жуковский, Гомер. Сюда можно было допустить еще Пушкина и Николая I, но при чем здесь Гнедич? Гнедича Гоголю нужно было решительно убрать; последний только лишний раз невыгодно оттенял малороссийское происхождение Гоголя. Нужно было изъять гнедичевский перевод «Илиады» отовсюду, в том числе и из пушкинского стихотворения «С Гомером…», потому что картина, нарисованная в нем, заслоняла собой другую, которую Гоголь хотел представить. Это картина «Мертвых душ» как новой «Илиады» — «русской Илиады», которая является перед публикой, а она к этому совершенно не готова. Именно такую картину рисует Гоголь, например, в письме к А.С.Данилевскому от 25 февраля 1849 г.: «Насчет II тома “М<ертвых> душ” могу сказать только то, <что> еще не скоро ему до печати. Кроме того, что сам автор не приготовил его к печати, не такое время, чтобы печатать что-либо, да я думаю, что и самые головы не в таком состоянии, чтобы уметь читать спокойное художественное творенье» (XIY, 107) . Это, в сущности, главная мысль пушкинского послания «С Гомером…» — с той разницей, что речь здесь идет не о Гнедиче, а о самом Гоголе. «Русская Илиада» по Гоголю, вопреки пушкинской рецензии в «Литературной газете» (к счастью для Гоголя к тому времени ни разу не перепечатанной), — это не «Илиада Гомера, переведенная Гнедичем», а его собственные «Мертвые души».

История отношений Гоголя к Гнедичу и к его переводу только укрепляет нас в этом предположении. Первый дошедший до нас отзыв Гоголя о Гнедиче совершенно восторженный. В письме к А.С.Данилевскому <?> от 1822-1823 г. он обильно цитирует его идиллию «Рыбаки» и прибавляет: «Чем далее, тем лучше…» (XIY, 287). 8 февраля 1833 г. он сообщает все тому же Данилевскому о смерти Гнедича: «Читаешь ли ты “Илиаду”? Бедный Гнедич уже не существует. Как мухи мрут люди и поэты…» (X, 260). Этот фрагмент не оставляет никаких сомнений в том, что именно «Илиада Гомера, переведенная Гнедичем» с момента ее выхода в 1829 году входила в круг повседневного чтения Гоголя и его окружения. В то же время продолжение этого письма показывает, что Гнедич воспринимался Гоголем как едва ли не в первую очередь как «земляк», малоросс. «Поздравляю тебя с новым земляком – приобретением нашей родине. – иронически замечал он далее в этом же письме. — Это Фадей Бенедиктович Булгарин. Вообрази, уже печатает малороссийский роман под названием Мазепа » (X, 260). Чтобы оценить степень ревнивости Гоголя по отношению к каждому в русской литературе, кто как-то ассоциировался с Малороссией, напомним, что Булгарин был поляк.

Любопытно, что, хотя уже с лета 1831 года Гоголь часто встречался с Пушкиным и Жуковским, а П.А.Вяземский, А.И.Тургенев, В.Ф.Одоевский, И.А.Крылов и Н.И.Гнедич составляли его новое литературное окружение, в котором талант Гоголя получил несомненное признание, тем не менее, из них всех с Гнедичем у него были едва ли не самые ограниченные контакты. Между тем оба они были малороссийского происхождения, и Гнедич, казалось, должен был вызывать у Гоголя особый интерес как автор недавно вышедшего первого русского гекзаметрического перевода «Илиады». Со стороны Гоголя, вероятно, эта дистанцированность имела характер условного рефлекса. Если бы он был единственным малороссом на петербургской литературной сцене, то, очевидно, представлял бы собой весьма колоритное в этнокультурном отношении явление. Соседство Гнедича лишало его этой исключительности.

Некоторые из современников Гоголя, близкие к писателю, хорошо понимали, что его поведение представляло собой в известной степени выстроенную литературную стратегию, направленную в конечном итоге на достижение максимального писательского успеха. «Но что такое ты? – восклицал как-то раз в письме к Гоголю П.А.Плетнев. — Как человек существо скрытное, эгоистическое, надменное, недоверчивое и всем жертвующее для славы. Может быть, все это и необходимо для достижений последнего». [lix]

Из начальных строк статьи «О лиризме наших поэтов» совершенно ясно, что Жуковский отговорил Гоголя печатать первую редакцию ее, подготовленную в 1845 году. Однако в редакции 1846 года, вошедшей в «Выбранные места…», Гоголь, должно быть, несмотря на его покаянные и благодарственные речи, открывающие эту статью (YIII, 248-249), все равно оставил кое-что из того, что было ему особенно важно сказать, несмотря на, по всей видимости, имевшие место протесты Жуковского.

Главная мысль этой статьи Гоголя – о почитании монархов русскими поэтами – характерна для него как для типичного представителя этнического меньшинства России. Между прочим, ее подтверждение он мог найти в том числе и в «Илиаде Гомера, переведенной Гнедичем», как известно посвященной императору Николаю I. [lx] В сознании Гоголя, на протяжении не одного года изучавшего эту книгу, должно быть, прочно отпечаталось посвящение этого перевода императору. Но затем в нем «нечувствительно», если воспользоваться собственным выражением Гоголя, произошло несколько аберраций, в результате которых всякие признаки «земляка» Гнедича из триумвирата «Гомер, Пушкин, Николай I» исчезли. А мысль о связи перевода Гнедича с императором приняла довольно неожиданный вид.

Многие вопросы в истории пушкинского послания «С Гомером…», считает, например, В.А.Воропаев, по-прежнему «остаются без ответов. Если Пушкин имел в виду Гнедича, то почему Жуковский не назвал адресата? Кто надписал “К Н**” в беловой рукописи и кто скрыт под этим названием? Откуда Белинский мог знать то, чего не знали Плетнев и Жуковский? Зачем Гоголь распространял слуха, что стихотворение адресовано Гнедичу?»[lxi] Думаю, что и на некоторые из этих вопросов ответы у меня есть. Жуковский назвал адресата послания, но, хорошо понимая, что это не совсем адресат, а скорее образ подлинного поэта в представлении Пушкина, ограничился лишь первым инициалом, обозначив два других птичками. Плетнев и Жуковский хорошо знали, что стихотворение адресовано Гнедичу, причем скорее всего от самого Пушкина, а Белинский уже просто об этом «слышал» — возможно, от кого-то из них. Наконец, Гоголь вовсе не распространял слух, что стихотворение адресовано Гнедичу, однако ему пришлось пойти на эту выдумку, [lxii] чтобы подкрепить свою версию в ответ на изумленные восклицания С.П.Шевырева и других. [lxiii]

---

Примечания

[i] В 1983 году на банкете по случаю моей успешной защиты в Пушкинском доме кандидатской диссертации «Русская антологическая поэзия первой трети XIX века» В.Э.Вацуро торжественно подарил мне три миниатюрных томика «Илиады» в переводе на французский язык А. Дасье со словами: «Наконец-то стало ясно, к кому обращено стихотворение Пушкина “С Гомером долго ты беседовал один”».

[ii] Это, по всей видимости, распространенное мнение впервые озвучил В.Г.Белинский (Отечественные записки. 1843. № 10. Отд. Y. С.82; 1844. № 2. Отд. Y. С.81 – Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С.255-256, 355).

[iii] Гоголь Н.В. Полн. cобр. cоч. М.; Л., 1952. Т. YIII. C.234-235. Далее ссылки на это издание (т. 1-16) даются в тексте с указанием номера тома римской цифрой и номера страницы арабской.

[iv] Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,

Разбил ли ты свои скрижали?

[v] О, ты не проклял нас.

[vi] Скрываться в

[viii] Там же. С.235. Ср.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 3 (1). С. 286.

[ix] Саводник В.Ф. Заметки о Пушкине. По поводу стихотворения к Н**// Русский архив. 1904. № 5. С. 142.

[x] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 3 (1). С. 286.

[xi] Там же. С.142-143.

[xii] Там же. С.147-148.

[xiii] Бельчиков Н.Ф. Пушкин и Гнедич. История послания 1832 г. // Пушкин. Сборник 1. Ред. Н.К.Пиксанова. М., 1924. С. 197-199.

[xiv] См.: Там же. С. 201; Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1957. Т.3. С. 889.

[xv] Соловьева О.С. Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский дом после 1937 г. М.; Л., 1964. С. 25, 91.

[xvi] Вацуро В.Э. Поэтический манифест Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1991. Т. XIY. С. 71-72

[xvii] Аринштейн Л.М. Пушкин. Непричесанная биография. М., 1998. С.146, 144.

[xix] Воропаев В.А. Поэт и Царь: Гоголь о монархизме Пушкина // Пушкин и Крым. IX Крымские Пушкинские Международные Чтения. Крым, Гурзуф, 18-21 сентября 1999 г. Симферополь, 2000. С. 19-20.

[xx] Есипов В. «”С Гомером долго ты беседовал один…”. Опыт текстологического исследования// Пушкинский сборник. М., 2005. С. 267.

[xxi] Там же. С. 265.

[xxii] Нельзя пройти мимо вопиюще бессмысленной конъектуры «Журчанью (а не жужжанью) пчел над розой алой», которую исследователь предлагает, защищая ошибочное прочтение П.В.Анненкова, исправленное Н.Ф.Бельчиковым (Там же. С. 263).

[xxiii] Смирнова-Россет А.О. Записки. М., 2003. С. 382.

[xxiv] Переписка Н.В.Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С.345.

[xxv] Вацуро В.Э. Пушкин в сознании современников // А.С.Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 1. С. 22.

[xxvi] Белоногова В.П. Выбранные места из мифов о Пушкине. Нижний Новгород, 2003. С. 89.

[xxvii] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 3. С. 111.

[xxviii] См. о нем: Кибальник С.А. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998. С. 75-78.

[xxix] Написанное Гоголем надолго скрыло подлинный характер его отношений с Пушкиным, а в массовом сознании истории о подаренных ему сюжетах «Ревизора» и «Мертвых душ» и т.п. так и останутся неискорененными. Еще в конце 1980-х – начале 1990-х годов после выхода в свет моего очерка «С Гомером долго ты беседовал один…» (Петербургские встречи Пушкина. Л., 1987. С. 298-303), в котором это пушкинское стихотворение рассматривалось в ряду личных отношений между Пушкиным и Гнедичем, я получал письма от читателей этой книги, в которых они, основываясь исключительно на «Выбранных местах…», «открывали» мне глаза на то, что это стихотворение в действительности адресовано к Николаю I.

[xxx] Чижевский Дм. Неизвестный Гоголь // Трудный путь. Из наследия русской эмиграции. («Зарубежная Россия и Гоголь»). М., 2002. С. 200. Ю.М.Лотман писал в связи с этим о стремлении Гоголя в своем творчестве «скрыть себя, выдумать вместо себя другого человека и от его лица разыгрывать романтический водевиль ложной искренности. Принцип этот определял не только творческие установки, но и бытовое поведение Гоголя» (Лотман Ю.М. О “реализме” Гоголя // Лотман Ю.М. О русской литературе. СПб., 1997. С. 694-711).

[xxxi] Лотман Ю.М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960-1990. «Евгений Онегин». Комментарий. СПб., 1997. С.63-71.

[xxxii] Стихотворения А.Пушкина. СПб., 1829. Ч.2. С.25-27.

[xxxiii] Керн А.П. Воспоминания о Пушкине. Цит. по: Друзья Пушкина. М., 1984. Т. 2. С. 237. Исследователи также справедливо вспоминают в связи с этим архаическую веру Гоголя в материальную силу сказанного Слова (см.: Воронский А. Искусство видеть мир. М., 1987; Лотман Ю.М. О русской литературе. СПб., 1997. С. 696). Ее он сам высказывал в другом очерке «Выбранных мест…» – «О том, что такое слово». В известном смысле для него слово и действие были одним и тем же. «Гоголь верил, что он не изображает, а творит мир. – писал в связи с этим Ю.М.Лотман. – Отсюда источник одной из важнейших его трагедий» (Лотман Ю.М. О русской литературе. С. 696).

[xxxiv] См. отзывы о нем современников. По словам С.П.Жихарева, Гнедича еще в университете прозвали ходульником, “L’homme aux échases”, потому что он всегда говорил свысока и всякому незначительному обстоятельству придавал какую-то особенную важность» (Жихарев С.П. Записки. М., 1890. С. 158, 336, 350 и др.). Как отмечал В.А.Сологуб, Гнедич «кажется, и думал гекзаметрами и относился ко всему с вершины Геликона» (Сологуб В. Воспоминания. СПб., 1887. С. 5).

[xxxv] Проанализировав все страницы «Выбранных мест…», на которых появляется Пушкин, И.П.Золотусский заключает: «Когда надо опереться на незыблемое мнение в вопросах поэзии, личного достоинства и исторической прозорливости, Гоголь вызывает дух Пушкина. Пушкин является и когда заходит речь об отношениях поэта и власти» (Золотусский И.П. Пушкин в «Выбранных местах из переписки с друзщьями» // Четвертые Гоголевские чтения. Сборник докладов. М., 2005. С. 365).

[xxxvi] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1959. Т.XI. С. 88.

[xxxvii] Там же. С. 359. Черновик этой заметки Пушкина цитируется по уточненному чтению Я.Л.Левкович (Левкович Я.Л. Из наблюдений над «арзрумской» тетрадью Пушкина. «Илиада Гомерова»// Временник Пушкинской комиссии. Л., 1986. Вып. 20. С.162-163).

[xxxviii] После речи Гнедича о назначении поэта, произнесенной на полугодичном собрании общества 13 июня 1821 г. и сыгравшей важную роль в формировании эстетики гражданской литературы, со стихотворными посланиями к нему обратились Рылеев (1821), Пушкин (1821), Дельвиг (1821 или 1822), Плетнев (1822), Е.А.Баратынский (1823, дважды). Подробнее см.: Кибальник С.А. Н.И.Гнедич // Русские писатели. 1800 – 1917. М., 1989. Т. 1. С. 585-588.

[xxxix] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 3 (1). С. 185, 189.

[xl] При этом Пушкин как бы переадресовывал Гнедичу его собственный комплимент, сделанный им в его стихотворении «А.С.Пушкину по прочтении сказки его о царе Салтане и проч.» («Пушкин, Протей…»). См.: Гнедич Н.И. Стихотворения. Л., 1956. С. 148.

[xli] «Скажи ему, что мне жаль умереть; был бы весь его». — отвечал Пушкин на предложение Жуковского что-то сказать от него императору (Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1985. Т. 2. С. 401).

[xlii] Падерина Е.Г. Пушкинский мотив в заграничных письмах Гоголя 1836 – 1842 годов // Гоголь и Пушкин. Четвертые Гоголевские чтения. Сборник докладов. М., 2005. С. 346-359.

[xliii] Пушкин А.С. Соч. Т. 9. СПб., 1841. С. 218-221. Заглавие стихотворения сопровождено следующим примечанием: «Это стихотворение доставлено от М.П.Погодина при следующем письме: “Посылаю Вам стихотворение Пушкина “Герой”. Кажется, никто не знает, что оно принадлежит ему…» и далее по тексту письма П.А.Вяземскому.

[xliv] Пушкин А.С. Письма. М.; Л., 1928. Т.2. С.474-475.

[xlv] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. XIY. C. 122.

[xlvi] См., например: Петрунина Н.Н., Фридлендер Г.М. Пушкин и Гоголь в 1831-1836 годах // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1969. Т.6. С. 203-208.

[xlvii] См. подробнее: Переписка Н.В. Гоголя. М., 1988. Т. 1. С.339-355.

[xlviii] Гоголь Н.В. Духовная проза. Сост. и коммент. В.А.Воропаева и И.А.Виноградова. М., 1992. С. 470.

[xlix] Некоторые стихотворения Пушкина, напечатанные при жизни, перепечатывались в посмертных томах «Современника». Все тот же Погодин писал Вяземскому о стихотворении «Герой»: «Судя по некоторым обстоятельствам, да и по словам вашим в письме к Д.В.Давыдову, очень кстати перепечатать его теперь в Современнике или, если 1-я книжка уже выходит, — в Литературных прибавлениях» (Пушкин А.С. Письма. М.; Л., 1928. Т.2. С.474-475).

[l] См. подробнее: Аринштейн Л.М. Пушкин. Непричесанная биография. С. 154-159. Не исключено, что Гоголь мог знать смысл этой многозначительной даты при первой публикации «Пророка».

[li] Гоголь, должно быть, хорошо помнил дату смерти Гнедича, тем более что сам в своем время сообщил о ней А.С.Данилевскому в письме, написанном 8 февраля 1833 г.,

т. е. через несколько дней после этой смерти (X, 260).

[lii] Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1959. Т. 8. С. 111.

[liii] Белоногова В.Ю. Выбранные места из мифов о Пушкине. С. 92.

[liv] Переписка Н.В.Гоголя. Т. 1. С. 213.

[lv] Например, 16 (28 марта) 1843 г. он писал из Рима: «А я думаю даже пожить в Дюссельдорфе, и мысль эта занимает меня сильно. Мы там в совершенном уединении и покое займемся работой, вы “Одиссеей”, а я “Мертвыми душами”» (Там же. С.176).

[lvi] Ср., например, свидетельство П.В.Анненкова (Анненков П.В. Н.В.Гоголь в Риме летом 1841 года // Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952. С.273).

[lvii] Переписка Н.В.Гоголя. Т. 1. С. 216.

[lviii] Там же. С. 414. О других откликах на статью Гоголя «Об Одиссее, переводимой Жуковским» см.: Егунов А.Н. Гомер в русских переводах XYIII – XIX веков. М.; Л., 1964. С. 353-357.

[lix] Письмо П.А.Плетнева к Н.В. Гоголю от 27 октября 1844 г. (Там же. С. 248).

[lx] На возможную связь истолкования Гоголя с посвящением императору самой «Илиады» обращал внимание Б.С. Мейлах (Мейлах Б.С. «С Гомером долго ты беседовал один…»// Стихотворения Пушкина. Л., 1974. С. 220).

[lxi] Воропаев В.А. Поэт и Царь: Гоголь о монархизме Пушкина. С. 19.

[lxii] «Слух о том, что это стихотворение Гнедичу, распустил я, с моих слов повторили это “Отечественные записки”» (Переписка Н.В.Гоголя. Т. 2. С. 354; Русская старина. 1875. № 12. С. 661).

[lxiii] «Как мог ты сделать ошибку, нашед в послании Пушкина к Гнедичу совершенно иной смысл, смысл неприличный даже? Не знаю, как Плетнев не поправил тебя. Послание адресовано к Гнедичу: как же бы Пушкин мог сказать кому другому: “ты проклял нас”? (Переписка Н.В.Гоголя. Т. 2. С.345).

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru

Ruthenia:

ДВЕ ПРОГРАММЫ ПУШКИНСКОГО «СОВРЕМЕННИКА» (*) ПАВЕЛ РЕЙФМАН Под занавес, и мой вклад (может быть, не слишком удачный) в библиографию Пушкинского кабинета.                                                             Автор. В середине апреля 1836 г. вышел первый том пушкинского «Современника» со статьей Гоголя «О движении журнальной литературы ». Она была в значительной степени литературно-критической программой нового журнала и так воспринималась читателями. Так она рассматривалась в известной мере самим Пушкиным. В начале апреля он распорядился снять в оглавлении имя Гоголя, превращая неподписанную статью как бы в редакционную и беря на себя за нее ответственность (8. 129)*. Многие решили, что статья написана Пушкиным. Пушкин заказал ее Гоголю. «По совету и настоянию Пушкина Гоголь вносит ряд поправок и изменений в свой текст» (8. 95). Статья была острой, резкой, но хотя Пушкин, начиная издание журнала, вовсе «не стремился к обострению журнальной полемики < >, но статью Гоголя Пушкин оценил по достоинству и принял ее в первый номер, посоветовав автору смягчить наиболее резкие выражения» (8. 95). Осенью того же года, в третьем томе «Современника», появилось «Письмо к издателю» А. Б., якобы присланное одним из читателей, на самом деле написанное Пушкиным и содержавшее полемику с рядом положений статьи Гоголя. Содержание «Письма к издателю» обычно объясняется исследователями тактическими соображениями, нежеланием Пушкина вступать в спор с другими журналами (4. 768) Как тактический ход рассматривает статью М. И. Гиллельсон, называя ее одновременно «наиболее “темным” эпизодом журнальной полемики, связанной с пушкинским “Современником”» (11. 10). Чем-то частным, сравнительно важным, но не имеющим отношения к программным установкам, считает «Письмо к издателю» Е. Г. Эткинд (15. 198). Мимоходом упоминает о нем С. Л. Абрамович: «Эта мистификация позволила Пушкину откликнуться на журнальную полемику как бы с точки зрения простодушного рядового читателя» (8. 254). Тактические соображения были у Пушкина на самом деле, но смысл «Письма к издателю» ими не ограничивался. В нем шла речь о важных для Пушкина проблемах. По сути оно являлось тоже программным, но затрагивающим иные вопросы. Отмечая общее неблагополучие современной журналистики, наибольшее внимание Гоголь уделял «Библиотеке для чтения». Основной пафос его статьи — резкая и развернутая критика журнала Сенковского, а по сути дела — всего так называемого «торгового направления» в литературе. Резкость статьи, помимо прочего, определялась и раздражением Гоголя, вызванным издевательской рецензией Сенковского на «Арабески» (7. 8Ÿ14), которое наиболее отчетливо заметно в черновике (4. 524–525, 528). Но смысл гоголевского выступления определялся не этим, а задачами принципиальной борьбы с реакционным «журнальным триумвиратом», наиболее влиятельным изданием которого была в то время «Библиотека ». По ней и наносился главный удар. Такая направленность объясняла характеристику остальных журналов с точки зрения их отношения к «Библиотеке». Осуждаются ее союзники, «Сын отечества», «Северная пчела». Отрицательная оценка дается «Московскому телеграфу». Более снисходителен Гоголь к тем, кто пытается, хотя и безуспешно, бороться с «Библиотекой ». Иронически, но не враждебно он отзывается о «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду», не без сочувствия относится к статьям «Телескопа», осуждавшим «Библиотеку ». Отмечается, что «Телескоп» действовал против «Библиотеки », «но действовал слабо, без постоянства, терпения и необходимого хладнокровия» (4. 165). Пожалуй, наиболее положительно оценивается позиция «Московского наблюдателя», его борьба с «Библиотекой ». Но и она оказалась безуспешной, так как редактор «Наблюдателя» «не начертал для себя вовсе ника<ко>го обдуманного плана действий» (4. 529), и после первых неудачных попыток он замолчал. В то же время, не во всем принимая статью С. П. Шевырева «Словесность и торговля», считая, что она не повлияла на читателей, Гоголь отмечает «благородный порыв негодования» автора, находит, что изредка в «Наблюдателе» появлялись «замечательные статьи», которые «были похожи на оазисы» (4. 169, 168). Хвалит он и стихотворения Баратынского, Языкова, публиковавшиеся в «Наблюдателе». В целом же современная критика, с точки зрения Гоголя, очень слаба, ее попытки подорвать монополию «Библиотеки» несостоятельны. Противники «Библиотеки» не приняли в соображение, что она «имела около пяти тысяч подписчиков», что мнение ее доносилось до таких мест, где даже не знали о существовании журналов, пытавшихся с нею бороться (4. 165). И все же Гоголь не теряет надежды. Он верит, что в наступающем году появятся новые издания и монополия «Библиотеки» окажется уничтоженной. Значение статьи Гоголя не ограничивалось борьбой с «журнальным триумвиратом», с изданиями, ему подобными. В ней ставилась задача создания журналов четко выраженного направления, единой идеи, редактируемых «видными лицами», сознающими принципы, которыми они руководствуются, способными осуществить их. Содержание «Современника», начиная с 1-го тома, должно было демонстрировать воплощение поставленной задачи (15. 198–199). Но прежде, чем говорить о дальнейшем, следует сказать несколько слов об отношениях Гоголя и Пушкина с сотрудниками «Московского наблюдателя». Этот журнал претендовал на некую элитарность, светскость, на то, чтобы противопоставить низкопробной торговой литературе произведения, рассчитанные на сравнительно узкий круг знатоков. Как мы старались показать, Гоголь оценивает «Наблюдатель» не слишком высоко. В то же время он близок с его сотрудниками (с Погодиным они на «ты»), приветствует появление журнала, обещает всяческую помощь, хотя иногда и раздражен действиями редакции (10. 228, 232, 234, 263, 334, 337). Сложнее обстояло дело с Пушкиным. Пушкин давно знаком с Погодиным и Шевыревым. Отношения между ними отнюдь не враждебные, но не перешедшие в дружбу (в довольно многочисленных письмах к Погодину Пушкин именует его «Милостивый государь Михайло Петрович» — 1. 16. 24, 103 ). В начале марта 1836 г. редактор «Наблюдателя», В. П. Андросов, советует А. А. Краевскому не слишком надеяться на «Современник». В мае он же высказывает обиду из-за того, что Пушкин не прислал ему 1-го тома своего журнала (8, 104, 219). Во время поездки в Москву в мае 1836 г. Пушкин пытается привлечь Наблюдателей к сотрудничеству в «Современнике», но без особого успеха (1. 16. 103, 111, 114, 116 ). Знаменательно, что в одном из писем жене Пушкин упоминает Нащокина, называющего Наблюдателей les treize (Тринадцать). Имеется в виду название бальзаковского романа «История тринадцати», в котором идет речь о компании (чтобы не сказать шайке) светских людей, безнравственных, циничных, совершающих поступки, часто граничащие с преступлениями. Название, данное Нащокиным Наблюдателям, не вызывает протеста Пушкина. Он сообщает о нем как бы даже с некоторым удовольствием (1. 16. 111). Напомним о публикации в конце 1835 г. в «Московском наблюдателе» пушкинского стихотворения «На выздоровление Лукулла» — едкого памфлета, направленного против министра просвещения С. С. Уварова. К этому времени Пушкин и Уваров — непримиримые враги. Уже весной 1835 г, в черновике письма А. X. Бенкендорфу, ходатайствуя о назначении цензора из III отделения, вместо обычного, Пушкин мотивирует свою просьбу тем, что он «имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения» (1. 16. 29, 370). Само разрешение издавать «Современник» получено Пушкиным через Бенкендорфа, помимо Уварова, который был просто уведомлен о решении царя (8. 23). Редакция «Наблюдателя» публикует стихотворение, не подозревая об его истинном смысле. «Лукулл» вызвал громкий скандал (10. 271–272; 8, 28–30 ). Пикантность ситуации усугублялась тем, что Погодин и Шевырев, ведущие сотрудники «Наблюдателя», были с Уваровым в наилучших отношениях. Позднее, во времена «Москвитянина», в 1840-е гг., они стали активнейшими пропагандистами теории «официальной народности», сформулированной Уваровым. Но и к середине 1830-х гг. контуры их будущей позиции в достаточной степени определились. Не останавливаясь на скандале, вызванном публикацией «Лукулла», выскажем одно сомнение: так ли был Пушкин «без вины виноватым», отправляя «Лукулла» именно в «Наблюдатель», журнал проуваровской ориентации. Вряд ли история с «Лукуллом» прибавила симпатий Наблюдателей к Пушкину. Они были потрясены случившимся. Денис Давыдов писал: «Я знаю, что Наблюдатель охает» (10. 272). Знаменательно, что несколько позднее редакция «Московского наблюдателя» не захотела напечатать статью В. Ф. Одоевского в защиту «Современника». Шевырев, которому была послана статья, долго тянул с ответом, а затем, после настоятельного напоминания, вернул ее автору (8. 366–367, 407, 489). С. Л. Абрамович считает, что, в связи с чаадаевской историей, издатели «Московского наблюдателя» «не решились дать ей ход» (8. 367). Но, вероятно, дело было не только в таких опасениях. Для понимания отношений Пушкина и Наблюдателей важна и заметка об «Истории поэзии» Шевырева. Пушкин работает над ней в начале 1836 г., собирается, вероятно, печатать ее в «Современнике», но по каким-то причинам не заканчивает и не печатает. Между «Лукуллом» и заметкой об «Истории поэзии» Шевырева была связь, зафиксированная некоторыми исследователями, но объясняемая, по нашему мнению, неверно. В целом же значение заметки явно недооценивается, она рассматривается как благоприятный отзыв о Шевыреве. В комментариях даются только даты ее создания, публикации, отмечается, что в ней «Пушкин излагает содержание первой главы книги» (2. 7. 709). H. П. Барсуков, сообщая об «Истории поэзии», пишет: «Книга эта чрезвычайно заинтересовала Пушкина». Он напоминает о пушкинской заметке, тоже истолковывая ее как похвалу Шевыреву, подробно цитирует ее и выражает сожаление, что она не попала в печать (10. 355). Не придает особого значения пушкинской заметке и Абрамович, она приводит письма Шевыреву, где идет речь о работе Пушкина над заметкой, указывает, что та, видимо, предназначалась для публикации в «Современнике»: «поэт, готовя эту рецензию, стремился загладить свой невольный грех перед редакцией “Московского наблюдателя”, к которой, после публикации “Лукулла”, цензура стала проявлять особенно придирчивое внимание» (8. 50). Между тем «История поэзии» вполне заслуживает того, чтобы на ней, в связи с заметкой Пушкина, остановиться подробнее. Книга Шевырева вышла в самом начале 1836 г. (цензурное разрешение дано в конце 1835 г.). Она состояла из 11 чтений, ориентированных на студенческую аудиторию, содержала обзор древнеиндийской и древнееврейской (библейской) поэзии. Но в двух чтениях, помещенных в начале книги, называемых вступительными, Шевырев давал общую характеристику образования и поэзии «главных народов новой Западной Европы». Видимо, первое чтение являлось изложением лекции, открывавшей курс Шевырева в Московском университете, о которой говорит Барсуков: «о характере образования главнейших новых народов Западной Европы» (10. 184). Шевырев подчеркивал историчность своего метода: «Изучение мое есть чисто-историческое, в соединении с философским воззрением» (6. I). По мнению Шевырева, в его методе сочетаются умозрительное и эмпирическое; философия должна стать душой, история — телом (6. 3). Но уже с самого начала проявлялось недоверие Шевырева к умозрительной теоретичности и иностранной учености. Он призывал юных слушателей к положительному изучению, «не довольствуясь чужими суждениями и не доверяя умозрительным теориям» (6. II). Антизападнические воззрения Шевырева, характерные для него в 1840-е гг., в «Истории поэзии» еще четко не обозначены, о Европе, ее истории, науке, поэзии говорится с уважением. Шевырев отмечает, что в своем труде он использовал материалы исследований европейских ученых. В сущности, «История поэзии» — компиляция из такого рода материалов. Но уже во вступлении заявляется, что автор главным образом надеялся на собственные силы и средства. Для книги характерен антифранцузский пафос. Сочувственно отмечая труды немецких ученых, Шевырев явно не одобряет исследователей французских. Он говорит об односторонности французского подхода к изучению словесности: «мы не можем посредством его оценить произведения в его внутреннем эстетическом достоинстве <так. — П. Р.>; ибо Поэзию видим не свободным искусством, а служащим свету, входящим в его цели, интриги, крайности»; «здесь мысль всегда запутана в отношениях общественных < > всегда жертва общества» (6. 6–7). Мимоходом Шевырев делает выпад и в адрес современной французской литературы: она даже хуже французского общества, которое все же еще не достигло «до крайней степени разврата и изнеможения» и лучше его литературного изображения; если бы французы судили о себе по литературе, какое бы «ужасное и отчаянное заключение должны были они вывести о современном обществе своего отечества!» (6. 7). Опыт Запада, по мнению Шевырева, должен предохранить Россию от заблуждений: «да послужит нам уроком; да внушит нам мудрую умеренность, трудолюбивое терпение и разумное избрание»; «Сим средством наконец избегнем и пагубных искушений к предприятиям невозможным» (6. 4). Изучение европейской литературы, по Шевыреву, полезно и в том плане, что позволяет понять причины явлений, «у нас совершенно не имеющих корня» (с таких позиций он позднее анализировал «Героя нашего времени» и поэзию Лермонтова). В то же время Шевырев утверждает, что будущее русской словесности «может быть разумно обеспечено от подражательности, всегда ни к чему не приводящей»; «ничего нет вреднее как чужая опытность» (6. 10–11). Высказывается надежда, что со временем русские опередят европейцев, так как чуждаются всякого одностороннего направления: «В их ветхой опытности заключается, может быть, и богатство их и немощь; в нашей молодой свежести — наша нищета и надежда» (6. 11). Далее идет краткий обзор образования стран Европы. Италия, по словам Шевырева, вышла из античного язычества, «из тучного мира древности; в ней истлел этот колоссальный, роскошный, великолепный труп древнего Рима», который пал под ударами варваров и под гнетом своей собственной чувственности. Но сохранились остатки «от этого пира пресыщенной чувственности» (6. 14–15). С появлением христианства в Италии направление религиозное подчинило себе направление художественное, чувственное, характерное для античности (6. 17). Религия дала душу искусству. Но позднее западная католическая религия, ранее противодействующая чувственности, подчинилась ее влиянию, которое воплотилось в новом прельстительном виде служителя <религии. — П. Р.> — художника. Таким образом направление религиозное перешло в художественное, вновь обратившееся к чувственности, впавшее «в дремоту бездействия, в бессилие изнеженности» (6. 18). По-иному дело происходило в Испании. Она, вместе с европейским, христианским, приняла и восточную стихию, начало магометанское (6. 19). Арабский мир стал для нее тем, чем для Италии языческий. В ней навсегда сохранился арабский дух. Поэтому христианская религиозность в Испании превратилась в религиозный фанатизм, в инквизицию и т. п. «Религия христианская действовала не водою оживляющею, а огнем мертвящим» (6. 20). И рыцарство здесь стало фанатизмом. Все это определило художественное направление Испании, связанное тоже с арабским началом (6. 23). «Не так счастливы народы Севера, вскормленные под туманами и снегами, эти сыны нужды и труда, эти пасынки суровой природы» (6. 24). В Англии — нужда, труд, практические, промышленное направление никогда не давали процветать художественной деятельности, религия здесь никогда не сочеталась с искусствами (6. 26–27). Германия, с ее феодальной разрозненностью, «воспитанная в диких и туманных лесах своих», обратилась к жизни внутренней, замкнутой. Она всегда стремилась к «тайному отвлеченному началу» (6. 27, 28, 30). Франция, находясь в центре Европы, «призвана была служить каким-то средоточием в духовном образовании стран западной Европы». Во всех периодах развития в ней преобладали общественные направления, основанные «на глубоком чувстве его <народа. — П. Р.> национального эгоизма», отсюда «чувство исключительности < > оскорбительное для всех других наций, чувство враждебное человеческому совершенствованию», «крайности эгоизма национального» (6. 31–35). Кроме того, по мнению Шевырева, на Франции лежит «неизгладимое пятно»: она первая употребила западную религию для своих политических видов. Все это отразилось на французской литературе, где «Поэты — рабские услужники современного вкуса, испорченного развратом и пресыщением» (6. 34). Как видно из вышесказанного, Франции достается больше всех, но и к Италии, Испании, Англии Шевырев не особенно благосклонен, осуждая их то за языческую чувственность, то за арабские тенденции и фанатизм, за католицизм, безразличие к искусству и пр. Как бы подводя итоги рассуждениям о Франции и вообще о Европе, упоминая о 1812 годе, Шевырев переходит к вопросу о России. Франция, по его словам, хотела наложить иго своей национальности на все народы и превратить весь мир человеческий в себя. «Но какая страна своими снегами и своим оружием, охладила и пресекла это стремление, и, младшая из всех, была всех великодушнее и избрала девизом: всякому свое» (6. 35). Заканчивая первое чтение, Шевырев выражает уверенность, что плоды европейской образованности «может соединить в себе разумным избранием только страна свежая, молодая, сильная», которая мало участвовала в жизни Европы, не приняла ее одностороннего направления, т. е. Россия (6. 35). Но вернемся к заметке Пушкина. Как уже упоминалось, она не закончена. Ряд слов дан в сокращении, многие положения не развернуты, намечены пунктирно. Все это делает весьма сомнительными какие-либо определенные суждения о заметке. Тем не менее, особенно в контексте других пушкинских материалов, имеются основания для некоторых выводов о рецензии на «Историю поэзии» Из всей довольно толстой книги (333 стр.) Пушкин останавливается лишь на первом чтении (36 стр.), никак этого не оговаривая. Может создаться впечатление, что речь идет обо всей книге, которая, видимо, не интересует рецензента; его внимание привлекает только то, что дает понятие об общей концепции Шевырева. Первая фраза заметки, на первый взгляд, явно комплиментарная. Комплиментарность смысла еще более усиливается восклицательным знаком, вроде бы не нужным, поставленным не совсем кстати, не обусловленным дальнейшим содержанием: «Ист<ория> поэзии явление утешительное, книга важная!» (1. 12. 65). Сама акцентированность похвалы заставляет насторожиться, однако сомневаться в ее искренности еще нет оснований. В следующем абзаце такие основания появляются. Пушкин забывает на время о Шевыреве и дает явно ироническую оценку критических высказываний русских о Европе. Начало абзаца, его первая фраза написана еще вроде бы в серьезном тоне. В конце же, начиная с французских слов, ирония звучит совершенно отчетливо «Россия по своему положению, географич.<ескому>, политич.<ескому> etc. есть судилище, приказ Европы. — Nous sommes les grands jugeurs. Беспристрастие и здравый смысл наших суждений касательно того, что делается не у нас, удивительны — примеры тому» (1. 12. 65). Кстати, слова о «географическом, политическом etc.» положении России, как и встречающиеся позднее: «Франция, средоточие Европы», вероятно, пародия на аналогичные слова Шевырева о положении Франции, цитируемые выше. Далее по логике вещей должны бы следовать примеры, подтверждающие мысль Пушкина, но примеров нет. Вместо них начинается новый абзац, к Шевыреву прямого отношения не имеющий, но смыкающийся с ироническим звучанием слов предыдущего абзаца о «здравом смысле наших суждений»: «Критика литературная у нас ничтожна: почему? потому, что в ней требуется не одного здравого смысла, но и любви и науки» (1. 12. 65). Затем после слов «Взгляд на нашу критику», Пушкин называет ряд имен разного плана (два — критиков архаической ориентации, третье — карамзиниста, активного участника «Арзамаса»): «— Мерзляков — Шишков — Дашков — etc.» (1. 12. 65), и только после этого возвращается к Шевыреву. Если бы похвалы «Истории поэзии» были серьезными, то Пушкин должен был бы здесь противопоставить ее той ничтожной критике, удивительным примерам странных суждений о Европе, о которых шла речь в начале заметки. Но он и не думает делать этого, а просто переходит к изложению содержания книги, с ее вступления. Тон рассказа об «Истории поэзии» подчеркнуто объективный, без малейшего намека на отношение рецензента к ней: «Шевыр.<ев> при самом вступлении своем обещает не следовать ни эмпирич.<еской> сист.<еме> франц.<узско>й кр.<итик>и, ни отвлеченной филос.<офии> немцев (Стр. <6–11>). Он избирает способ изложения историч.<еск>ий — и поделом: таким образом придает он науке заманчивость рассказа» (1. 12. 65). Лишь одно словечко, «поделом», т. е. «справедливо», «так и нужно», имеет какой-то оценочный оттенок, не то похвалы, не то насмешки. Напомним, что Шевырев особенно напирал на независимость и самостоятельность своих суждений. Далее у Пушкина идет изложение основных положений книги. Именно эта часть производит впечатление наиболее законченной: «В Италии видит он чувственность римскую, побежденную христианством — обретающую покровительство религии — воскресшую в художествах, покорившую своему роскошн.<ому> влиянию строгий кафолицизм и снова овладевшую своей отчизною. В Испании признает он то же начало — но встречает мавров и видит в ней магометанское направление (?). Оставляя роскошный юг, Ш<евырев> переходит к северным народам, рабам нужды, пасынкам природы. В туманной Англии видит он нужду, развивающую богатство — промышленность, труд, изучение — литературу без преданий etc., вещественность. < > Франция, средоточие Европы, представительница жизни общественной, жизни всë вместе эгоистической и народной. В ней наука и поэзия — не цели, а средства. Народ (der Herr Omnis) властвует со всей отвратительной властию демокрации. — В нем все признаки невежества: презрение к чужому, une morgue pétulante et tranchante etc. Девиз России: Suum cuique» (1. 12. 65–66). Знаменательно, что, по словам Пушкина, Шевырев считает первым признаком невежества французского народа его «презрение к чужому» (1. 12. 66). Но ведь это презрение пронизывало книгу самого Шевырева и было достаточно ясно отражено в изложении Пушкина. Думается, пушкинский пересказ Шевырева — тонкая ирония, довольно умело замаскированная. Передавая содержание «Истории поэзии», Пушкин пародирует и концепцию, и стиль книги, антизападнические и антикатолические тенденции автора, претенциозность и манерность, категоричность, назидательность и самоуверенность, позднее высмеянные Белинским в «Педанте». Свою оценку излагаемого Пушкин передает то вопросительным знаком, поставленным в скобках, то шевыревским эпитетом «роскошный», то словосочетанием-реминисценцией («рабы нужды, пасынки природы» — у Шевырева «сыны нужды и труда, эти пасынки суровой природы»), то корявым словосочетанием, имитирующим язык книги («жизни всë вместе эгоистической и народной»), то курсивом («средоточием Европы»), то обилием etc., но, в первую очередь, умелым подбором приводимого текста. Такой прием был характерен, между прочим, и для Белинского, умевшего, не выражая прямо своего мнения, одним пересказом (иногда иронически-восхищенным) и цитированием, совершенно уничтожить противника. Замаскировав иронию, Пушкин, видимо, все же опасался, что она будет понята, и, чтобы избежать нового конфликта с Наблюдателями, не закончил и не напечатал статьи. Но к мыслям, определившим ход ее создания, он обращается в рецензии «Мнение M. E. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной », напечатанной в 3-м томе «Современника». Исследователи считают ее одним из лучших литературно-критических выступлений Пушкина (8. 254–255). Как и в случае с «Письмом к издателю», о чем пойдет речь ниже, Пушкин заранее готовит читателей к восприятию своей рецензии. В статье «Российская академия» («Современник» Том 2-й), упомянув о Лобанове, Пушкин обещает поговорить об его «Мнении » подробнее: «Мнение сие заслуживает особенного разбора, как по своей сущности, так и по важности места, где оное было произнесено» (1. 12. 45). Отметим, между прочим, что такая предварительная подготовка встречается часто и у Белинского, особенно, когда речь идет о будущих важных, программных выступлениях. Статья о «Мнении » Лобанова построена иначе, чем отзыв об «Истории поэзии». Пушкин не маскирует своего отношения к «Мнению », несогласия с его автором. Но было и нечто общее в рассматриваемых статьях. Пушкин как бы дает слово самим Шевыреву и Лобанову, в одном случае путем близкого к стилю текста пересказа, в другом — подробного цитирования. Резко нападая на романтизм, обвиняя его в проповеди безнравственности, в изображении грязных, мерзких сцен, Лобанов осуждал современную французскую литературу, по существу — все французское. «Для Франции, — пишет г. Лобанов, — для народов, отуманенных гибельною для человечества новейшею философией, огрубелых в кровавых явлениях революций и упавших в омут душевного и умственного разврата, самые отвратительнейшие зрелища < > не кажутся им таковыми» (1. 12. 68). Лобанов доказывал, что тлетворное французское влияние пагубно отражается и на русской литературе. Он призывал цензуру быть более строгой, а академию — взять на себя часть цензурных обязанностей. Пушкин решительно опровергал по всем пунктам доводы Лобанова. По поводу нападок на Францию он вопрошал: «Спрашиваю: можно ли на целый народ изрекать такую страшную анафему?» (1. 12. 69). Он утверждал, что народ не может отвечать за произведения нескольких молодых писателей, даже если они употребляют во зло свои таланты. Да и само зло, по мнению Пушкина, Лобановым явно преувеличено: «мы не думаем, чтоб нынешние писатели представляли разбойников и палачей в образец для подражания < > Зачем же и в нынешних писателях видеть преступные замыслы < >?» (1. 12. 69. Курсив Пушкина). Знаменательно, что Белинский, несколько ранее Пушкина, в статье «О критике и литературных мнениях “Московского наблюдателя”», по тому же поводу, почти в тех же словах, обвиняет Шевырева: «Мы не можем понять, как можно по одному примеру и по одному литератору делать такое невыгодное заключение о целой литературе и произносить ей такой грозный приговор?» (5. 2. 143). Напомним, что появлению статей, содержащих нападки на современную французскую литературу, содействовал и Уваров (5. 2. 709), об отношении к которому Пушкина мы уже говорили. Отметим и другое. В начале 1830-х гг., в письме к Погодину сам Пушкин резко критикует современную французскую литературу, говоря о желании высказать свое мнение публично. Но ведь в то время он и к Уварову, еще не ставшему министром, относится довольно благожелательно, как и Уваров к Пушкину (1. 14. 236; 15. 29, 32; 10. 81). Однако к середине 1830-х гг. кое-что изменилось. Тема «Франция и Россия», с отнюдь не антифранцузским акцентом, становится одной из важнейших тем «Современника» (15. 211–212). Отвергает Пушкин и мнение Лобанова о гибельности «новейшей философии»: «Умствования великих европейских мыслителей не были тщетны и для нас. Теория наук освободилась от эмпиризма, возымела вид более общий, оказала более стремления к единству. Германская философия, особенно в Москве, нашла много молодых, пылких, добросовестных последователей, и хотя говорили они языком мало понятным для непосвященных, но тем не менее их влияние было благотворно и час от часу становится более ощутительно» (1. 12. 72; 2. 7. 709). Комментаторы указывали, что Пушкин имеет здесь в виду так называемых любомудров (с ними связан и Шевырев), но во многом приведенные слова (особенно последние) могут относиться и к концепциям Надеждина, материалам, публиковавшимся в «Телескопе». Характерно, что в данном вопросе Лобанов и Шевырев вновь оказываются единомышленниками. Шевырев, полемизируя с Надеждиным об «Истории поэзии», признавал, что он не охотник до логических построений, «особливо так называемых, которые вы переняли у Германии. Перед немецкой ученостью я благоговею, но страсть к логическим построениям не есть ее лучшая сторона». По этому поводу Белинский в статье «Вторая книжка “Современника”» иронически упоминал о журнале, который считает, что логика только вредит (5. 2. 237, 721). Вряд ли можно утверждать, что отношение Пушкина к «Мнению » Лобанова и к концепции Шевырева тождественно, но в чем-то оно сходно. В их враждебности к Франции, к ее литературе, в охранительном пафосе было много общего; отчетливо выраженная Пушкиным оценка «Мнения » проясняет его замаскированную иронию по поводу книги Шевырева. На «Историю поэзии» откликнулся в «Телескопе» Надеждин. Напомним, что Погодин, Шевырев, Надеждин — коллеги, профессора Московского университета, друзья. Перед самым началом полемики, во второй половине 1835 г., Надеждин и Погодин вместе путешествуют по Европе (10. 101, 102, 108, 210, 329–330). Статья Надеждина об «Истории поэзии» в целом не была резкой, но Шевырев обиделся, началась полемика (10. 355–357, 448; 5. 2. 723). Не вдаваясь в ее подробности, отметим, что Надеждин упрекал Шевырева за то, что он подходит к истории поэзии как эмпирик, пренебрегая постижением законов ее развития. Но главные расхождения, ссоры между Наблюдателями и Надеждиным, по словам Барсукова, возникли из-за Белинского, ставшего сотрудником «Телескопа» и не церемонившегося с Наблюдателями (10. 354). Не следует забывать, что Белинский — бывший студент Московского университета, слушал лекции Шевырева, в частности, первую лекцию, видимо, ставшую основой для вступительных чтений «Истории поэзии» (5. 2. 283; 10. 184), хорошо знаком со студенческим мнением о нем. Барсуков рассказывает, как к середине 1830-х гг. это мнение, сперва весьма сочувственное, резко изменилось. Станкевич, довольно одобрительно отзывавшийся о Шевыреве, позже характеризует его так: «Шевырев обманул наши ожидания; он педант» (10. 350, 351, 185, 186). Белинский не мог не быть в курсе этих дел. Не случайно название его более поздней статьи о Шевыреве, «Педант», повторяет оценку, данную Станкевичем. Белинский начинает борьбу с «Наблюдателем», с Шевыревым уже с весны 1835 г. Еще до появления статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя», сообщая о выходе «Арабесок» и «Миргорода», он полемизирует с положениями Шевырева, высказанными в статье «Словесность и торговля». Белинский пишет о людях, приписывающих неудачу своих произведений «какому-то меркантильному направлению и торговым расчетам гг. авторов; по моему мнению, это странное явление можно всего естественнее и всего справедливее объяснить бездарностию гг. авторов: истинный талант не могут убить ни хорошая плата за заслуженные труды, ни резкая критика» (5. 1. 174). В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» Белинский много раз спорит с Шевыревым, то называя его по имени, то намекая на него (5. 1. 280, 283, 292, 305, 307). Шевыреву и Погодину доставалось и в других статьях 1835 г. (5. 1. 312–313, 328, 362; 10. 354). Еще более резко оба оцениваются в 1836 г. В статье «Ничто о ничем », обещая поговорить о «Наблюдателе» позднее, Белинский утверждает, что тот «нисколько не оправдал надежд»; из всех обещаний он выполнил лишь одно: «Со стороны своей благонамеренности «Наблюдатель» не изменил своей программе; но благонамеренность и талант или умение, к несчастию, не одно и то же!..» (5. 2. 46). В следующем томе «Телескопа» была опубликована статья «О критике и литературных мнениях “Московского наблюдателя”», обещанная ранее. Белинский довольно подробно разбирает статью Шевырева «Словесность и торговля», оценки им «Миргорода» Гоголя, поэзии Бенедиктова, повестей Павлова, отзывы о Каратыгиных и пр. С большинством из них Белинский решительно не согласен; проанализировав их, он приходит к выводу, что основная идея и цель «Московского наблюдателя» — «паркетность» (5. 2. 136): он «старается о распространении светскости в литературе», хочет «одеть нашу литературу в модный фрак и белые перчатки, ввести ее в гостиную и подчинить зависимости от дам» (5. 2. 176). Здесь же шла речь об оценке Шевыревым современной французской литературы, о чем говорилось выше. Не обходит Белинский и «Историю поэзии». В статье «Опыт системы нравственной философии < > Дроздова», он мимоходом отзывается о книге весьма иронически, имея в виду пренебрежение Шевырева к умозрению: «Недавно как-то в одном журнале отстаивали от жестких нападок здравого смысла плохенькую приятельскую книжонку < > Вот что значит основываться на фактах без мысли! < > Смешно и жалко!» (5. 2. 241–42, 723). Резкая оценка «Истории поэзии» содержится и в статье «Молвы» «Признаки мыслительности и жизни в Московском наблюдателе», которую Барсуков приписывает Белинскому: «тут еще нет мыслительного движения, тут, напротив, царствует горячее ожесточение против мысли» (10. 357; 5. 2. 712). Любопытно, что враждебность к Белинскому оттеснила на второй план борьбу Наблюдателей с «Библиотекой для чтения». Последняя публикует сочувственный отзыв на книгу Погодина «Начертание русской истории для гимназий», раскритикованную Белинским (10. 285; 4. 1. 312). Погодин помещает свои статьи «Период самозванца» и «Кто написал Нестерову летопись?» в «Библиотеке » (10. 289, 293). Но вернемся к «Письму к издателю», напечатанному за подписью «А. Б. Тверь. 23 апреля 1836». Придавая, видимо, большое значение публикации этого письма, Пушкин известил о нем заранее: во 2-м томе «Современника» появилась редакционная заметка, в которой упоминалось о письме: «Статья, присланная нам из Твери с подписью А. Б., не могла быть напечатана в сей книжке по недостатку времени. Мы получили также статью г. Косичкина. Но, к сожалению, и эта статья доставлена поздно, и мы, боясь замедлить выход этой книжки, отлагаем ее до следующей» (1 12. 183). Преуведомительная заметка, видимо, имела несколько задач: намекнуть на авторство Пушкина (упоминание его псевдонима Косичкин), предупредить Булгарина о возможности отпора в связи с его нападками на «Современник» (под псевдонимом Косичкин Пушкин выступал против Булгарина в начале 1830 г. в «Литературной газете»). Об этих задачах, о том, что «намек оказался недостаточно ясным», говорится в примечаниях к заметке (2. 7. 717). Но имелись и другие задачи, да и неясность намека, видимо, была запланирована. Суть редакционной заметки — обратить внимание на «Письмо к издателю», напечатанное в следующем томе. В то же время она придавала правдоподобие маске тверского корреспондента, делала его реальным и для читателей, и, возможно, для редакционного круга «Современника», в том числе и для Гоголя. Само «Письмо к издателю» сопровождалось примечанием Пушкина, выступавшего на этот раз не под маской: «С удовольствием помещая здесь письмо г. А. Б., нахожусь в необходимости дать моим читателям некоторые объяснения. Статья О движении журнальной литературы напечатана в моем журнале, но из сего еще не следует, что все мнения, в ней выраженные с такою юношескою живостию и прямодушием, были совершенно сходны с моими собственными. Во всяком случае, она не есть и не могла быть программою “Современника”» (1. 12. 98). Последнее не совсем соответствовало действительности. Как уже указывалось, статья Гоголя была во многом программной. Но и «Письмо к издателю», довольно короткое, является тоже программой «Современника», чрезвычайно важной и принципиальной, существенно отличающейся и от положений, высказанных в статье «О движении журнальной литературы», и от точки зрения некоторых литераторов редакционного круга журнала. Пушкинская программа осталась неосуществленной, она относится к ряду замыслов, прерванных смертью поэта, но это не делает ее менее интересной и значимой. Похвалив статью «О движении журнальной литературы», А. Б. все же полагает, что она не может считаться программной, «не соответствует тому, чего ожидали мы от направления, которое дано будет вами вашей критике» (1. 12. 94). А. Б. находит неправомерным, что слишком уж много внимания в статье «О движении журнальной литературы» уделяется Сенковскому и «Библиотеке для чтения»: «По мнению вашему, вся наша словесность обращается около “Библиотеки для чтения”. Все другие повременные издания рассмотрены только в отношении к ней» (1. 12. 94). Не оспаривая общей оценки Сенковского, А. Б. не согласен с некоторыми упреками, высказанными в его адрес. Прежде всего это касается упрека в большем количестве подписчиков; остановившись на нем, А. Б так его комментировал: «Что же касается до последнего пункта, т. е. до 5000 подписчиков, то позвольте мне изъявить искреннее желание, чтоб на следующий год могли вы заслужить точно такое же обвинение» (1. 12. 96). Не согласен А. Б. с автором статьи «О движении журнальной литературы», когда тот упрекает Сенковского, что он «не всегда соблюдает тон важности и беспристрастия» (1. 12. 95). Характерно, что здесь А. Б. дважды обращается к понятию «требования публики»: «Публика требует отчета обо всем выходящем»; «Но если публика того требует непременно, зачем ей не угодить?» (1. 12. 95). Да и вообще слово «публика», как некий критерий оценки, употребляется в «Письме » несколько раз. В связи с этим следует остановиться еще на одном упреке А. Б. автору статьи «О движении журнальной литературы»: «Вы говорите, что в последнее время заметно было в публике равнодушие к поэзии и охота к романам, повестям и тому подобному» (1. 12. 97). Такое предпочтение, по мнению А. Б., вовсе не заслуживает осуждения: «Но поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем как повести и романы читаются всеми и везде?» (1. 12. 98). И в данном случае, как и в других, А. Б. ориентируется на широкий круг читателей, которые противопоставляются «малому числу избранных». По сути дела, он солидаризуется с мнением Белинского, основанном на анализе произведений Гоголя, что поэзия оттесняется прозой, которая более в духе времени. А. Б. хвалит «Библиотеку » за аккуратность выхода, за разнообразие статей, за свежие европейские новости, за отчет о «литературной всячине», т. е. опять же за ориентацию на широкий круг читателей и его потребности. Здесь содержится упрек в том, «что многие литераторы, уважаемые и любимые нами, отказались от соучастия в журнале г. Смирдина », как бы метящий в Пушкина (1. 12. 97). Цель его, вероятно, — придать большую реальность облику А. Б., отграничить его от личности издателя «Современника». Наконец, А. Б. упрекает автора статьи «О движении журнальной литературы» за то, что он не упоминает о Белинском: «Жалею, что вы, говоря о «Телескопе», не упомянули о г. Белинском. Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостию мнений и с остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, — словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного» (1. 12. 97; 3. 3. 327–328). К процитированным словам исследователи обращались многократно, как к свидетельству прозорливости Пушкина, высокой оценки им творчества молодого Белинского. Упоминая с похвалой о Белинском, А. Б. делает ряд оговорок, но тем не менее отзывается об его деятельности весьма положительно. Не исключено, что оговорки, важные по сути, отражающие мнение Пушкина, в какой-то степени имеют и тактический смысл, должны успокоить кого-то (может быть, и из сотрудников «Современника»), недовольного похвалами Белинскому. Следует отметить, что в черновике гоголевской статьи тоже говорилось о Белинском: «В критиках Белинского, помещавшихся в Телескопе, виден вкус, хотя еще не образовавшийся, молодой и опрометчивый, но служащий порукою за будущее развитие, потому что основан на чувстве и душевном убеждении. При всем этом в них много есть в духе прежней семейственной критики, что вовсе неуместно и неприлично, а тем более для публики» (4. 533). В окончательном варианте похвала Белинскому снята. Мы не будем делать предположений о возможных причинах ее исчезновения. Нас интересует Пушкин. Он, видимо, был хорошо знаком с деятельностью Белинского. Оценка его — не пустые слова. Она основана на знании материалов, публиковавшихся в «Телескопе», который Пушкин читал. В 1836 г. Надеждин посылает Пушкину билет на получение «Телескопа». Пушкин благодарит и обещает высылать Надеждину «Современник» (1. 16. 104). В мае, в Москве, Пушкин, видимо, интересуется Белинским и как предполагаемым влиятельным рецензентом, и как возможным сотрудником. Уже в 1826 г., думая об издании журнала, Пушкин понимает значение для его успеха ведущего критика, считает, что на эту роль подходил бы Катенин (1. 13. 279). Естественно, что в 1836 г., когда речь шла о подборе сотрудников «Современника», имя Белинского всплывало в памяти. О нем, как и о Наблюдателях, говорилось в беседах с Нащокиным. Пушкин не встретился с критиком, видимо, опасаясь обострения отношений с Наблюдателями, но он говорил Нащокину о своем намерении пригласить Белинского в «Современник». По словам Нащокина, «критику стало известно о намерении Пушкина». Кольцов вспоминал, что в 1836 г., в Москве, Пушкин «прочел с большой охотой» статью Белинского, которую ему показал Чаадаев (8. 176, 178, 220). Таким образом, у последнего говорилось о критике «Телескопа». В конце мая, вернувшись в Петербург, Пушкин посылает Белинскому тайком, через Нащокина, экземпляр «Современника» и просит передать сожаление о несостоявшейся встрече (1. 16. 121). К этому времени в результате впечатлений, полученных в Москве, Пушкин, вернее всего, перестал надеяться на сотрудничество Наблюдателей, что могло оживить желание поддерживать контакты с Белинским. В первой половине ноября, когда «Телескоп» был запрещен и Белинский остался без работы, Нащокин советует Пушкину пригласить его в «Современник», сообщая, со слов друзей Белинского, в частности, Щепкина, что тот примет предложение: «он будет очень счастлив на тебя работать». Письмо попало к Пушкину «в самый разгар ноябрьской дуэльной истории» и осталось без ответа (8. 399). Следует помнить при этом, что Белинский, начиная с «Литературных мечтаний», весьма сдержанно, чтобы не сказать отрицательно, оценивал творчество Пушкина последних лет: «Теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время»; «мы должны оплакивать горькую, невозвратимую потерю» (5. 1. 73). Приведенная мысль о закате пушкинского творчества неоднократно повторяется и в других статьях (5. 1. 139, 2. 75, 82 ). Особо следует остановиться на откликах Белинского на два тома «Современника». К первому из них критик отнесся еще относительно доброжелательно. В рецензии «Несколько слов о “Современнике”» он возлагает на журнал определенные надежды, хотя считает, что тот не будет иметь успеха. Наибольшие похвалы высказаны Белинским по поводу статьи «О движении журнальной литературы», в которой отразились «дух и направление нового журнала» (5. 2. 180). Белинский с симпатией цитирует начало статьи и на основании его делает вывод, что редакция «Современника» «имеет настоящий взгляд на журнал» (5. 2. 180). В конце статьи высказывается пожелание, чтобы осуществились надежды, которые рождает имя издателя «и резкая определенность его мнений о деятельности своих собратий по ремеслу» (5. 2. 184). Последние слова подкрепляют предположение, что Белинский считал Пушкина автором статьи «О движении журнальной литературы». Однако уже здесь Белинский резко отзывается о Вяземском: «Что же касается до кн. Вяземского, то избавь нас Боже от его критик так же, как и от его стихов » (5. 2. 183. Многоточия текста). Останавливаясь на отзывах «Современника» о «Московском наблюдателе», Белинский находит, что они похожи на мнения «Телескопа», «только немного поснисходительнее» (5. 2. 181). Он упрекает автора статьи «О движении журнальной литературы» в противоречивости: тот говорит о безжизненности, отсутствии общего мнения «Наблюдателя», но и восхищается «перлами поэзии», там напечатанными, восторгается критическими статьями Шевырева; вообще «Современник», при всей своей откровенности, «обнаруживает какую-то симпатию к “Наблюдателю”» (5. 2. 181). Белинский такую симпатию явно не одобряет. Несколько позднее, в статье «Метеорологические наблюдения над современною русскою литературою», Белинский уже прямо сопоставляет «Современник» с «Московским наблюдателем», говоря о двух «светских» журналах, московском и петербургском, хотя и не называет их. Видно, что здесь критик относится более строго к статье «О движении журнальной литературы», не думает, что автор ее Пушкин, да и вообще отделяет от него журнал, издающийся «под щитом знаменитого и громкого, но совершенно невинного в этом издании имени» (5. 2. 205). Незадолго до запрещения «Телескопа» в «Молве» напечатано заявление «От Белинского». Отвечая на нападки различных журналов, критик упоминает и «Современник», вновь не называя его: «В “светских” журналах стреляют в меня намеками, разбором моих фраз, выносками» (5. 2. 230). Имеется в виду сноска в статье Вяземского, опубликованной во втором томе «Современника» (3. 2. 290). В том же номере «Молвы» помещена рецензия «Вторая книжка “Современника”» — резкое осуждение пушкинского журнала. Белинский считает, что во второй книжке «участия Пушкина нет никакого»; «она показала явно, что “Современник” есть журнал “светский”, что это петербургский “Наблюдатель”» (5. 2. 234). Любопытно то, что Белинский вновь отграничивает журнал от Пушкина, а последний как бы отчасти соглашается с упреком критика. Одну из редакционных заметок, напечатанных в третьем томе «Современника», он начинает словами: «Обстоятельства не позволили издателю лично заняться печатанием первых двух номеров своего журнала» (1. 12. 184). Особенно непримиримо Белинский отзывается о трех статьях, подписанных буквой В (т. е. Вяземского). Именно оценка их, в первую очередь, статьи о «Ревизоре», составляет главное содержание и пафос рецензии Белинского. По его словам, статьи В «самые “светские”», «должны совершенно уронить “Современник”»; в них ощущается «самая глубокая симпатия к московскому “светскому” журналу <т. е. к “Наблюдателю”. — П. Р.> и беспредельное уважение к его критике» (5. 2. 237). С насмешкой говорится о восхищении Вяземского «высшим обществом», о пренебрежительном отношении к людям, не принадлежащим к «свету»; вновь намекается на его нападки, направленные против Белинского. Барсуков, рассказывая про статью Вяземского о «Ревизоре», сообщает, что она привела Белинского в негодование (10. 375). Белинский воспринял ее несколько односторонне и повышенно эмоционально, но для такого восприятия, думается, были основания. Не останавливаясь на статье Вяземского, отметим, что в ней на самом деле имелись и восхваления «Наблюдателя», и панегирики «свету», и выпады в адрес «Телескопа» (3. 2. 289, 290, 296, 297). Для нас сейчас важно другое. Рецензия на «Современник» не заставила Пушкина воздержаться от положительного отзыва о Белинском. Не вызывали его возмущения и многочисленные резко отрицательные оценки материалов «Наблюдателя». Более того, похвала Пушкина Белинскому основывалась на таких оценках (они ведь являлись программными, наиболее характерными для «Телескопа» 1836 г.). Они формировали представления Пушкина о Белинском. Пушкин разделял, нередко повторял многие из них. Размышления Пушкина и Белинского о качествах, необходимых для журнала, в чем-то совпадали. Как раз в то время, когда Белинский резко осудил второй том «Современника», Пушкин предпринимает ряд действий, которые должны были преобразовать его журнал именно в духе требований критика. Он покупает большое количество иностранных книг, в том числе романов, думает о необходимости популярных научных статей, доступных пониманию читателей (8. 108, 115, 116, 120, 149, 217, 226, 240, 243, 255, 315). В этом же русле следует рассматривать и ориентацию Пушкина на занимательное, популярное чтение. Исследователи неоднократно указывали, что последний год жизни Пушкина — год тяжелых переживаний, мрачных раздумий. Это верно. Но 1836 г., время издания «Современника», является и годом искрометной игры, мистификаций, веселой, а иногда и не совсем безобидной иронии, смакования острых ситуаций, создаваемых нередко самим поэтом. Отметим лишь то, что непосредственно касается нашей темы. Игра начинается с публикации послания к Лукуллу, где под маской подражания античности скрывается современнейшая сатира на Уварова, напечатанная в самом проуваровском журнале. Затем идет история со статьей Гоголя «О движении журнальной литературы», поданной так, что многие современники, в том числе Белинский, приняли ее за пушкинскую. Далее отклик на «Историю поэзии» Шевырева, не опубликованный, но предназначавшийся для «Современника», где под видом похвалы содержалась едкая ирония. Потом «Письмо к издателю», где подлинный Пушкин, замаскированный под тверского обывателя А. Б., полемизирует с мнимым Пушкиным, автором статьи «О движении журнальной литературы». Мистификацией является и пушкинская статья «Последний из свойственников Иоанны д’Арк», опубликованная в «Современнике» уже после смерти ее автора (2. 7. 715; 12. 57; 14; 8. 483–484). В той же цепочке игры важное место занимают три произведения, напечатанные в трех томах «Современника», следующих друг за другом (2, 3, 4). Первое из них — «Записки Н. А. Дуровой, издаваемые А. Пушкиным» (без подписи). Они оформлены так, что можно было заподозрить мистификацию, приписать авторство самому Пушкину. И вновь, как и в случае со статьей Гоголя, Белинский попался на крючок. В рецензии на второй том «Современника», резко отрицательной, он хвалит «Записки », добавляя при этом: «Если это мистификация, то, признаемся, очень мастерская; если подлинные записки, то занимательные и увлекательные до невероятности» (5. 2. 236) Предполагая, что автор Пушкин, Белинский высказывает сомнение, что таким языком могли писать в 1812 г., когда якобы создавались «Записки ». Другое произведение того же ряда — «Отрывок из неизданных записок дамы» (пушкинский «Рославлев», опубликованный также без подписи). Здесь вновь мистификация, но иного рода: свое произведение Пушкин выдает за чужое. Как и в случае с произведением Дуровой, речь идет об Отечественной войне, повествование ведется от лица женщины, выдержано в форме записок. Наконец, в четвертом томе печатается «Капитанская дочка», вновь в форме записок на историческую тему, за подписью Издатель (непонятно, издатель чего, «Современника» или «Капитанской дочки»), причем Пушкин тщательно скрывает свое авторство, просит цензора не упоминать о нем, а объявить, что рукопись доставлена через Плетнева (1. 16. 178). Не мудрено было запутаться во всем этом, на что и рассчитывает Пушкин. Заметим, что все три произведения связаны с наполеоновским мифом (1836 г. — Бородинская годовщина), что мотив самозванца является в русской традиции некоторым инвариантом мотива Наполеона (13). Эти же три произведения отражают ориентацию Пушкина на публикацию в журнале занимательного, увлекательного чтения, интересного для широкого круга читателей и в то же время высокохудожественного, не опускающегося до уровня низкопробных романов. И в письме А. Б., и в объявлении об издании «Современника» в 1837 г. (обе заметки напечатаны в 3-м томе) Пушкин настаивал: «Современник» нигде не формулировал своей программы. Связывая направление журнала с традициями «Литературной газеты», он напоминал: «Современник» — «литературный журнал», эти слова «заключают в себе достаточное объяснение» (1. 12. 183). По сути же дела речь шла о следующем: программа «Современника» не ограничена ни тем, что сказал Гоголь, ни тем, о чем писала «Библиотека » (якобы пушкинский журнал создан специально для борьбы с нею), ни тем, наконец, что утверждал Белинский в рецензии на вторую книгу «Современника» на основании статьи Вяземского о «Ревизоре». Принципы, которыми Пушкин собирался руководствоваться при издании, отразились в последних томах «Современника». А в «Письме к издателю» эти принципы обосновывались теоретически, намечая путь, которым намерен был идти редактор. В целом же анализируемые нами пушкинские статьи весьма важны для выяснения направления «Современника». В статье Гоголя «О движении журнальной литературы» оно противопоставлено реакционному «журнальному триумвирату». В «Письме к издателю», в рецензиях на «Историю поэзии», на «Мнение » Лобанова, в редакционных заметках оно отграничивается от замкнутой салонно-дворянской, светской сословности, от «официальной народности», свидетельствует о пушкинской ориентации на широкий, в конечном итоге, демократический круг читателей, на новые ценности, принимаемые далеко не всеми сотрудниками «Современника», давними знакомыми поэта. И это во многом перекликалось с Белинским, с «Телескопом». Для полноты картины следует помнить, что в 3-м томе «Современника» (С. 152–157) напечатана «Родословная моего героя», тоже программная, дополняющая представления о сложной, многоплановой, чуждой всякой односторонности позиции Пушкина. * Сноски и ссылки даются в тексте, в скобках. Первая цифра, отделяемая от остальных точкой, обозначает номер по списку литературы, приведенному в конце статьи. Следующие — страницы, между которыми стоят запятые. При необходимости указать том, он обозначается за номером. Одновременные отсылки к разным источникам и пособиям отделяются точкой с запятой. Вместо «и другие» ставится многоточие. Назад ЛИТЕРАТУРА 1 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. М.; Л., 1937–1959. 2 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Изд. 3. M., 1962–1965. 3 Современник. 1836. Т. 1–4. 4 Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 8. M., 1952. 5 Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.; Л., 1953–1959. 6 Шевырев С. <П.> История поэзии. М., 1836. 7 Сенковский <О. И.> Арабески. Разные сочинения г. Гоголя // Библиотека для чтения. 1835. Т. IX. Литературная летопись. 8 Абрамович С. <Л.> Пушкин. Последний год. Хроника. М., 1991. 9 Абрамович С.  Л. Пушкин в 1836 году. Изд. 2-е. Л., 1989. 10 Барсуков Н. <П.> Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 4. СПб., 1891. 11 Гиллельсон М. И. Пушкинский «Современник» // Современник. Литературный журнал, издаваемый Александром Пушкиным. Приложение к факсимильному изданию. М., 1987. 12 Егоров Б. Ф. О жанрах литературно-критических статей Пушкина // Болдинские чтения. Горький, 1978. 13 Лейбов Р. <Г.> 1812: две метафоры. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение, II (Новая серия).  Тарту, 1996. C. 68–104. 14 Фомичев С. А. Последнее произведение Пушкина // Русская литература 1987. № 3. 15 Эткинд Е. Г. Незамеченная книга Пушкина // Revue des études slaves. T. 59. Fas. 1–2. Paris, 1987. (*) Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение, II. (Новая серия) / Ред. Л. Киселева. Тарту, 1996. C. 130–155.Назад © Павел Рейфман, 1996. Дата публикации на Ruthenia 21.08.03.

Где отдыхали и работали русские писатели

Великие классики, чьи портреты висят в кабинетах литературы, умели точно запечатлеть русскую душу, но не отказывались от поездок за рубеж. Многие провели там значительную часть жизни, работая над знаменитыми произведениями (а иногда их же и уничтожая). Писателей тянуло в Европу, и их можно понять: богатая культура, красивая природа и архитектура, роскошные курорты. Раз уж мы все равно сидим дома, вспоминаем, куда судьба забрасывала русских литераторов и кого им доводилось встречать в путешествиях.

Баден-Баден 

Этот немецкий курорт у склонов Шварцвальда с XVIII века пользовался популярностью среди русских путешественников и писателей. Город и по сей день притягивает наших соотечественников, а прямо в его центре стоит русская церковь. Некогда в Баден-Баден заезжали Николай Гоголь, Лев Толстой, Федор Достоевский, Иван Гончаров, Иван Тургенев. Антон Чехов и князь Петр Вяземский также бывали в городе, а Василий Жуковский провел в Бадене последние месяцы жизни, там же его временно похоронили в 1852 году (позднее прах был перевезен в Петербург).

Именно на водах Баден-Бадена и происходит действие романа «Дым» Тургенева. Однако не стоит верить всем легендам, которые вам будут рассказывать местные: они утверждают, что в укромном уголке тенистой аллеи можно найти лавочку, на которой якобы встречались Гоголь и Пушкин. Согласно преданию, именно там Александр Сергеевич подсказал Николаю Васильевичу сюжет «Мертвых душ». Гоголь и в самом деле читал незаконченную поэму знакомым в Баден-Бадене, но точно без Пушкина – поэт никогда не был в Европе.

Николай Гоголь и Александр Пушкин были знакомы – пусть и не прогуливались по улочкам Баден-Бадена

© Heritage Images

Париж

Французская столица во все времена была местом притяжения писателей со всего мира. Пожалуй, невозможно перечислить всех русских литераторов, которые побывали в этом городе, но все-таки стоит вспомнить отдельных героев. Тургенев долго жил за границей, но с Парижем его связывали особые отношения. Последние восемь лет он провел в Буживале, где купил дом, чтобы быть ближе к Полине Виардо. Сейчас там работает музей «Ясени». Но и задолго до этого Тургенев не раз останавливался в Париже, а в 1848-м даже стал свидетелем революции. Иван Сергеевич дружил с европейскими писателями, а «обеды пяти» стали настолько популярны, что о них вспоминают по сей день: в парижских ресторанах регулярно встречались Тургенев, Золя, Флобер, Гонкур и Доде.

Иван Сергеевич Тургенев

© Heritage Images

Бад-Хомбург

Стоит отметить и другой немецкий курорт, который нравился русским писателям. Это сегодня Бад-Хомбург ведет размеренную провинциальную жизнь, а в прошлом там кипели настоящие русские страсти. Именно в Бад-Хомбурге Гоголь сжег первый вариант второго тома «Мертвых душ», а Достоевский не раз проматывался в казино. Его впечатления и воспоминания об этом времени легли в основу романа «Игрок». Князь Вяземский также поселился в этом городке, причем на улице, которая сегодня названа в честь графини Киселевой. Та проводила много времени в городе, построив там аж четыре дома. Пожилая графиня обожала местное казино и нередко проводила там дни напролет. 

Кстати говоря, и здесь можно найти русскую церковь, на церемонии открытия которой присутствовал царь Николай II. Но при этом город любили не только русские – так, Достоевский останавливался в одном отеле с англичанкой Мэри Энн Эванс, которая куда больше известна как Джордж Элиот.

Лондон

Одним из самых знаменитых русских жителей в Лондоне стал философ Александр Герцен. Он прожил в британской столице целых десять лет и успел принять немало гостей. Так, к нему наведывались Толстой (Лев Николаевич заглядывал и на чтения Диккенса), Некрасов, Достоевский, Слепцов и Тургенев (он успел встретиться с Мэри Энн Эванс). Достоевский, в свою очередь, совсем не оценил Лондон. О визите он вспоминает в «Зимних заметках о летних впечатлениях». «Хоть в городе и хорошее освещение, уж слишком там большие толпы, а пьют люди много, но «без веселья». Это Федор Михайлович еще в метро в час пик не спускался.

Александр Иванович Герцен

© Heritage Images

Нельзя писать о русских в Лондоне и не упомянуть личность, которая навсегда изменила судьбу России. Речь, конечно же, о Ленине. До сих пор можно посетить его кабинет в здании, где революционер редактировал «Искру», – сегодня там находится самый большой архив марксистской литературы в мире. В свободное от работы время Владимир Ильич прогуливался до могилы Маркса или же захаживал в Британскую библиотеку. 

Рим

Еще одна столица, которая внесла свой вклад в создание шедевров русской литературы. Рим стал второй родиной Гоголя. Здесь он работал над «Мертвыми душами», здесь же закончил «Шинель» и написал повесть «Рим». Николай Васильевич любил пить кофе в Antico Caffe Greco, которое открылось еще в 1760-м на Виа Кондотти и чья судьба остается неопределенной – осенью прошлого года владелец здания решил поднять стоимость аренды с 19 до 132 тысяч долларов в месяц.

Antico Caffe Greco в Риме

© Ronald Roberson

Но и другие города Италии были популярны среди русских писателей: Чехов не раз посещал Венецию, а во Флоренции Анна Григорьевна Достоевская вынашивала вторую дочь Федора Михайловича Любовь. Кстати, и в рабочем плане пребывание в городе оказалось успешным для Достоевского: именно здесь он закончил работу над романом «Идиот».

Вероятно, вам также будет интересно:

Самоизоляция – прекрасная пора для большой литературы

25 советов, как быть писателем

Кто получит Нобелевскую премию по литературе в этом году

Гоголь и Пушкин – сравнение

Гоголь принадлежал к характерному для России типу людей «алчущих правды». «Счастливого» довольства собой ему не было дано в удел. В этом заключается его личное «несчастие». Несчастлив был он и оттого, что натура его представляла собою причудливое соединение самых противоречивых качеств: эгоизма и способности самопожертвования и смирения, смешения земного и небесного зараз… Немного Хлестаков (по его собственному признанию) и Муразов (второй том «Мёртвых душ»), он вечно боролся с собою, вечно хлопотал над устройством своей души и, окрыленный лучшими чувствами, играл не без самодовольства несвойственную ему роль «пророка»! Гоголь – «герой безвременья». Если бы он появился в древней Руси, быть может, он сыграл бы тогда великую роль именно в той «проповеднической» деятельности, которая так влекла его.

В этом отношении, он совершенно не похож на Пушкина, у которого душа была в равновесии, в ней не было того раздвоения, которое исковеркало Гоголя.

 

Гоголь. Биография. Иллюстрированная аудиокнига

 

Если мы вглядимся в Гоголя, как в писателя, то и здесь увидим ту же раздвоенность: «художник-реалист» и «моралист-проповедник» не слились в его лице. Пушкин никогда не брался «поучать» людей добру, и, тем не менее, учил их, пробуждая добрые чувства. Он никогда не подчинял своего творчества морали и высоко держал свое знамя писателя, Гоголь, наоборот, проповедник, по призванию с детских лет, и великий художник по таланту, хотел принести в жертву морали свой прирожденный талант, но оказался не в состоянии «учить» людей так, как ему хотелось. Трагедия его литературной карьеры и заключается в том, что, когда, под влиянием Пушкина, в нем «моралист» уступил «художнику», и он написал свои бессмертные произведения – Гоголь остался ими недоволен. Когда же «моралист» в нем победил «художника», он стал печатать такие вещи, которые нравились ему, но перестали нравиться другим и встречались укором. Эта двойная борьба со своей душой и своим талантом была причиной несчастья его жизни. Это был с детства «отравленный талант», который творил трудно, кровью сердца и слезами очей своих.

Даже светлую и свободную любовь Пушкина к жизни он до боли заострил своей проповедью сострадания к ближним. У Гоголя эта любовь перестала быть свободной и радостной.

В ценной работе Д. Н. Овсянико-Куликовского: «Гоголь» мы найдем указание еще других психологических причин гоголевских неудач, найдем и очень меткую характеристику особенностей его таланта и манеры письма.

Сравнивая приемы творчества Пушкина и Гоголя, Овсянико-Куликовский отмечает существенное различие их. Пушкин относится к разряду писателей-наблюдателей, рисующих жизнь полностью, как она есть. Гоголь же относится к разряду писателей-экспериментаторов тех, которые делают над жизнью эксперименты, опыты. Такие писатели подходят к жизни с определенной идеей, и из жизни выделяют только некоторые, интересующие их черты. Эти два приема, «пушкинский» и «гоголевский», стали отправными точками, от которых пошли в русской литературе XIX столетия два направления, две школы. «Пушкинское» и «гоголевское» проходят, с 1830-х годов и доселе, по всей русской литературе, сближаясь, расходясь, дополняя друг друга. К писателям «пушкинской» школы относится, например, в лучших своих произведениях Тургенев; к «гоголевской» – Гончаров, Достоевский, Л. Толстой, Чехов.

Художник-наблюдатель стремится дать правдивое и полное изображение жизни. Он «присматривается и прислушивается к жизни, стараясь понять ее, он стремится постичь человека в жизни, взятой в определенных пределах места и времени, и в своих созданиях он не столько обнаруживает и передает свою манеру видеть и слышать жизнь и свой дар чувствовать человека, сколько, открывая нам широкую картину действительности, дает нам возможность, при её помощи, развивать и совершенствовать наше собственное понимание жизни, наш собственный дар чувствовать человека и все человеческое». У художников-экспериментаторов нет такого беспристрастия в творчестве: он на фактах, взятых из жизни, доказывает свою идею. В силу нарочитого подбора нужных черт, нужных типов, «изучаемая художником сторона жизни выступает так ярко, так отчетливо, что её мысль, её роль становятся понятны всем».

Гоголь, и как человек, был экспериментатор, он постоянно делал опыты над своей душой, не стеснялся делать опыты и над душой своих друзей. Вот почему он никогда не жил просто. В этом отношении, он тоже противоположность Пушкину. «Душа, открытая всем впечатлениям и всем сочувствиям, любознательный и восприимчивый ум, разносторонность натуры, живой интерес к действительности в многообразных её проявлениях – таковы те особенности душевной организации, в силу которых Пушкин был в искусстве «художником-наблюдателем» и вместе «мыслителем», а в жизни мыслящим «передовым человеком», откликавшимся на все важнейшие интересы и запросы времени. Он бодро и сочувственно, с заинтересованным вниманием, смотрел на Божий мир и, наблюдая людей и жизнь, почти не заглядывал, разве урывками и случайно, в свою собственную душу. Он не думал о себе, как не думает о себе естествоиспытатель, наблюдая природу. Не таков был Гоголь: сосредоточенный и замкнутый в себе, склонный к самоанализу и самобичеванию, предрасположенный к меланхолии и мизантропии, натура неуравновешенная, Гоголь смотрел на Божий мир сквозь призму своих настроений, большею частью, очень сложных и психологически темных, и видел ярко и в увеличенном масштабе преимущественно все темное, мелкое, пошлое, узкое в человеке; кое-что от этого порядка он усматривал и в себе самом, и тем живее и болезненнее отзывался он на эти впечатления, идущие от других, от окружающей среды… Он изучал их одновременно и в себе, и в других».

Вот почему, в сравнении со «светлым», широким пушкинским умом, огромный, но узкий, односторонний, ум гоголевский был «темным» (Овсянико-Куликовский). Быть может, это объясняется тем, что Гоголь, по словам Овсянико-Куликовского, по натуре своей был «мыслителем», но плохим «учеником», т. е. своего умственного кругозора не расширял «чтением», как это делал, например, Пушкин. Вот почему домашнее религиозное воспитание Гоголя сделалось основанием его «философии». Он и не вышел из её узких пределов, не расширял ее, а только углублял. В Гоголе русская старина, забытая в XVII и XVIII веке, опять воскресла, но, не будучи в состоянии слиться с жизнью XIX столетия, изломала того великого человека, которым овладела. После этой великой искупительной жертвы, в деятельности Тургенева, Толстого, Достоевского и других великих учеников Гоголя произошло органическое и мирное скрещение старых русских идеалов с новой жизнью.

 

Пушкин | St. Petersburg Writers

Александр Сергеевич Пушкин считается Петербургским писателем, потому что он учился, работал, и умер в этом городе. В городе есть дом-музей Пушкина на Мойке, дом 12. Также есть памятник Пушкину на Площади искусств. У Пушкина есть петербургские произведения, которые называются «Пиковая дама» и «Медный всадник». Недалеко от Санкт-Петербурга находится город Пушкин, раньше Царское село, где стоит Царскосельский лицей, школа в которой Пушкин учился и получил диплом. В Пушкине есть и памятник Пушкину и музей Царскосельского лицея.

Александр Сергеевич Пушкин родился в Москве в тысяча семьсот девяносто девятом году. Он вырос в маленькой семье. У него были один брат и одна сестра. Когда ему было двенадцать лет он пошёл в школу в Царскосельский лицей.[1] Когда он учился в лицее, Пушкин всегда любил читать книги и писать, но не любил делать домашнее задание. В тысяча восемьсот семнадцатом году он окончил лицей и начал работать в Санкт-Петербурге.

Когда он работал в Санкт-Петербурге, Пушкин часто писал, пил, встречался с друзьями. В тысяча восемьсот двадцатом году Пушкин переехал на юг[2], а потом в усадьбу Михайловское[3], которая находится около города Псков. В тысяча восемьсот двадцать шестом году Пушкин вернулся в Санкт-Петербург и начал искать жену.

В тысяча восемьсот тридцать первом году Пушкин женился на Наталье Николаевне Гончаровой. Они жили вместе в Санкт-Петербурге. Наталья Николаевна родила четырёх детей – «Машка, Сашка, Гришка, и Наташка» по словам Пушкина. Пушкин с женой не разводились, но у них были проблемы, так как жена была очень красивая. Молодой, красивый офицер, Жорж Дантес хотел, чтобы Наталья Николаевна была его любовницей[4]. Пушкин не болел, а умер из-за дуэли[5] с Дантесом. Пушкин не умер сразу[6], а умирал несколько дней. В Санкт-Петербурге можно видеть место дуэли Пушкина, которое находится на Чёрной речке.

У современников[7] Пушкина были разные мнения[8] о характере поэта. Часто люди считали[9], что он очень энергичный, потому что он энергично читал свои стихи[10]. Другие пишут, что он вёл себя[11] по разному в разных ситуациях. Иногда он был грустный, иногда весёлый. Иногда люди думали, что он самоуверенный, так как он считал себя[12] великим писателем. Иногда думали, что он застенчивый, когда он ни с кем не хотел разговаривать, а только стоял и ел мороженое во время[13] бала. Некоторые считали его плохо воспитанным, потому что он был такой эмоциональный человек. Обычно люди соглашаются[14], что Пушкин был ревнивый, так как он умер из-за дуэли[15]. Хотя он был очень талантливый писатель, можно считать, что он был несчастный человек, потому что он умер на дуэли.

Что можно сказать о внешности[16] Пушкина? Люди обычно соглашаются[17], что он был некрасивый человек. Он был невысокий, стройный человек с тёмными волосами и красивыми голубыми глазами. У него не было ни бороды, ни усов, но у него были бакенбарды[18].

Пушкин – отец русской литературы. Он писал во всех[19] литературных жанрах[20]. Он написал много произведений: романы, пьесы, стихи, поэмы. Некоторые[21] произведения простые, некоторые сложные, некоторые серьёзные, некоторые смешные, но все[22] очень интересные. У него нет никаких скучных произведений.

Самое известное произведение Пушкина называется «Евгений Онегин». «Евгений Онегин» – роман в стихах о любви. Это сложный и интересный роман. В этом романе есть два главных[23] героя, которых зовут Евгений и Татьяна. Татьяна очень серьезный человек, который любит читать. Евгений – холодный человек, который ничего не любит. В начале романа Татьяна влюбляется в Евгения,[24] но он её не любит. В конце он влюбляется в неё, но у неё уже есть своя семья. Несчастный Евгений остаётся одиноким.[25]

 

[1] Царскосельский лицей – The Lyceum at Tsarskoe Selo (a type of school)

[2] юг – south

[3] усадьба Михайловское – The Mikhailovskoe Estate

[4] любовник/любовница – lover

[5] из-за дуэли – As the result of a duel

[6] сразу – immediately

[7] современники – сontemporaries (people who lived at the same time)

[8] мнение – opinion

[9] считать = думать

[10] стихи – poems/verses

[11] вёл себя – conducted himself/behaved

[12] считал себя – considered himself

[13] во время – during

[14] соглашаться – agree (with each other)

[15] умер на дуэли – died in a duel

[16] внешность – appearance

[17] соглашаться – to agree (among themselves)

[18] бакенбарды – sideburns

[19] во всех – in all

[20] жанр – genre

[21] некоторые – several

[22] все – all of them

[23] главный – the main

[24] влюбляться в (+А) – to fall in love with

[25] оставаться одиноким – to remain alone

U.R. Боуи о русской литературе: ЛЕРМОНТОВ И ГОГОЛЬ

В 2014 году исполняется 200 лет со дня рождения Михаила Лермонтова. Так что во всем русскоязычном мире люди собираются вместе, чтобы отметить его короткую жизнь и почитать его стихи.

Всегда интересно созерцать встречи великих писателей, размышлять о том, что они могли сказать друг другу. В 1878 году Толстой и Достоевский сидели в одном лекционном зале и слушали доклад Соловьева.Они никогда не встречались, ни в тот день, ни в какой-либо другой, но если бы у них был мех, наверняка бы полетел.

Вот три великих русских писателя, Лермонтов, Пушкин и Гоголь, изображенные в совмещении на монументе «Тысячелетняя история России» в Великом Новгороде. Такого разговора никогда не было, потому что трое из них никогда не встречались. Однако Гоголь и Пушкин знали друг друга, хотя не были большими друзьями, и Пушкин предоставил Гоголю сюжеты для некоторых из его самых известных произведений.

Лермонтов и Гоголь встречались всего дважды, в течение двух дней подряд в Москве, 9 и 10 мая 1840 года. Лермонтов явился на вечеринку, посвященную именинам Гоголя 9 мая. Она проходила в саду историка и публициста Погодина. у которого тогда жил Гоголь. На следующий день они снова встретились на собрании, организованном Е.А. Свербеева.

Весной 1840 года Гоголь был самым известным русским писателем того времени, а Лермонтов, уже весьма уважаемый за свои стихи, только что опубликовал лучший ранний реалистический роман в русской литературе (Герой нашего времени ).

Каждый из них был в пути в другом месте в то время, когда они встретились. Вскоре Гоголь вернулся в свой любимый Рим, а Лермонтов, все еще находившийся в армии и изгнанный из Петербурга за непослушный образ жизни, был направлен на Кавказ, где через год его убили на дуэли.

Что они сказали друг другу при встрече? Никто не знает. По-видимому, ничего интересного, поскольку ни один из двух писателей не записал ни единого слова из этого разговора.

изданий Вордсворта

Николай Гоголь родился 31 марта 1809 года в Сорочинцах, Украина.В детстве он вырос на даче своих родителей, а в 1819 году поступил в Полтавскую школу-интернат. После окончания средней школы в 1821 году Гоголь поселился в Санкт-Петербурге, зарабатывая на мелких государственных должностях и время от времени писавшим для периодических изданий.

Он опубликовал свое первое стихотворение в 1829 году, но это раннее повествовательное стихотворение высмеивалось повсеместно, в результате чего Гоголь поклялся никогда больше не писать стихи. В последующие годы он преподавал историю в Институте Патротики и в свободное время преподавал.В 1831 году Гоголь познакомился с Александром Пушкиным, великим писателем-романтиком и поэтом эпохи романтизма, оказавшим большое влияние на творчество Гоголя, особенно на первый том его украинских рассказов « Вечера на хуторе близ Диканьки ». Когда эта история была опубликована в 1831 году, она имела мгновенный успех, и вскоре после этого были опубликованы работы Mirgord и Arabesques .

В 1836 году Гоголь опубликовал несколько рассказов в журнале « Современник », а позже в том же году выступил в своей комедии « Государственный инспектор», , что впоследствии вселило в него надежду поверить в свое литературное призвание.С 1836 по 1848 год Гоголь путешествовал за границу, побывал в Германии, Швейцарии и Париже, где часто встречался с польскими поэтами Адамом Мицкевичем и Богданом Залески.

В последние годы он поселился в Риме, где влюбился в дворянина Лосифа Вильгорски, и это был единственный задокументированный роман в его жизни. Смерть Пушкина в 1837 году опустошила его, и, находясь в Риме, он написал сатирическую эпопею « Мертвые души », вышедшую в Москве в 1842 году под названием « Приключения Чичикова ».

В 1848 году Гоголь совершил паломничество на Святую землю. По возвращении в Россию он был поражен сильной нервной депрессией и скончался 21 февраля 1852 года. Похоронен в Даниловом монастыре, рядом со своим собратом-славянофилом Алексеем Хомяковым.

Почитаемый поэт Александр Пушкин рисует этюды Николая Гоголя и других русских художников

Спросите американца или англичанина, кто лучший русский поэт, и они искренне задумаются над вопросом.Один и тот же вопрос, заданный русскому, неизменно дает один ответ: Александр Пушкин. В то время как его репутация пользуется известной известностью в некоторых редких литературных кругах на Западе, в России поклоняются Пушкину: ученики начальной школы заучивают его стихи, и трудно найти человека, не знающего о сюжете Евгения Онегина .

В общем, этюды Пушкина — столь любимые в России, что их собирали и публиковали много раз — остались почти неслыханными в других местах.Выше мы включили простой рисунок великого русского писателя Николая Гоголя, нарисованный поэтом. На следующем изображении ниже Пушкин изобразил еще одного авторского современника — Александра Грибоедова, чье « Горе от ума» остается русским классиком.

Еще ниже — сам поэт, все кудри и бакенбарды, на автопортрете, датируемом периодом между 1827 и 1830 годами.

Пушкин часто записывал эти очаровательные черно-белые наброски как в своих личных сочинениях, так и на полях своих рукописей.Финальное изображение, страница из Евгения Онегина, — потрясающий пример его записных книжек. Наряду с текстом Пушкин включил зарисовку известного русского живописца и аристократа, с которым автор наверняка был знаком: графа Федора Петровича Толстого (не путать с Львом Толстым).

Илья Блиндерман — писатель из Монреаля, посвященный культуре и науке. Следуйте за ним на @iliablinderman или читайте больше его работ в Huffington Post.

Связанное содержание:

Историческая встреча Диккенса и Достоевского, раскрытая как великая литературная мистификация

Лекции Джорджа Сондерса о великих русских, воплощенные в жизнь в студенческих зарисовках

Стивен Фрай представляет шесть русских писателей в новом документальном фильме «Открытая книга России»

«Несколько слов о Пушкине» Гоголя на JSTOR

Абстрактный

«Несколько слов о Пушкине» Гоголя традиционно считалось свидетельством того, что Гоголь боготворил Пушкина как национального поэта по преимуществу.В этой статье утверждается, что за уважением Гоголя к величайшему русскому поэту кроются слои полемики и подрывного иконоборчества. Хотя первоначально он объявляет Пушкина национальным поэтом России, Гоголь продолжает использовать свои фирменные риторические инструменты, чтобы фактически лишить поэта этой чести. Поступая таким образом, он пытается повлиять на восприятие его собственных произведений, которые в то время преимущественно касались украинской тематики, таким образом, чтобы побудить его российскую аудиторию рассматривать его — а не Пушкина — как главного национального писателя России.Противодействуя пушкинской русоцентрической модели национальной культуры, Гоголь отстаивает центробежную концепцию национально-имперской идентичности, которая ставит имперскую периферию России в центр «русского» опыта.

Информация о журнале

Канадские славянские газеты / Revue canadienne des slavistes (CSP) были созданы в 1956 году. В 1967 году они стали выходить два раза в год, а в 1968 году стали выходить ежеквартально. Журнал является официальным изданием Канадской ассоциации славистов (CAS).CSP — это рецензируемый многопрофильный журнал, публикующий оригинальные исследования на английском и французском языках по Центральной и Восточной Европе. Он привлекает читателей со всего мира и ученых из различных дисциплин: язык и лингвистика, литература, история, политология, социология, экономика, антропология, география, фольклор и искусство. Журнал особенно силен в славянском языкознании; Русская литература и история; Украинская литература и история; Польская и балканская история и культура.В статьях хорошо сбалансированы темы модерна, раннего модерна и средневековья. Специальные тематические выпуски (или разделы) выходят регулярно и проходят сложную рецензию журнала.

Информация об издателе

Основываясь на двухвековом опыте, Taylor & Francis быстро выросла за последние два десятилетия и стала ведущим международным академическим издателем. Группа издает более 800 журналов и более 1800 новых книг каждый год, охватывая широкий спектр предметных областей и включая журнал. отпечатки Routledge, Carfax, Spon Press, Psychology Press, Martin Dunitz и Taylor & Francis.Taylor & Francis полностью привержены публикации и распространению научной информации высочайшего качества, и сегодня это остается основной целью.

Николай Гоголь: Литературные пинки

Николай Васильевич Гоголь родился на Украине в 1809 году, всего через два месяца после рождения Эдгара Аллана По по всему миру. Он был естественным наблюдателем русского и украинского народа (Украина тогда была частью Российской империи), и его первый рассказ «Вечера на хуторе близ Диканьки» был опубликован до его двадцатилетия.

Бродя по сельской местности в начале 1830-х годов, зарабатывая на жизнь государственным служащим, он начал писать рассказы в периодические издания. В своих путешествиях по работе он встретит практически все русские карикатуры. Его комические рассказы о своих соотечественниках в конечном итоге были приняты в журнале «Совермемник», издаваемом глубоко уважаемым Гоголем писателем Александром Пушкиным, с которым он вскоре установил личную связь.

«Миргород» был издан в 1835 году, а его собрание сочинений было опубликовано с большим успехом в 1842 году.Но его сатирическая пьеса о российской бюрократии «Ревизор», хотя и стала классикой, успеха не имела.

Одно из его величайших произведений — «Мертвые души», рассказ о странствующем мошеннике. Каждый персонаж в этой книге сам по себе является поэтическим миром. Их испытания и невзгоды раскрываются через поразительные, непосредственные изображения Гоголя их внешности и манер. Другой классик Тарас Бульба рассказывает о гордом казацком прошлом России. «Нос» — это психологическая фантазия о жалком неудачнике, у которого внезапно пропадает нос, и, пожалуй, самая кафкианская история, написанная до рождения Кафки.«Шинель», дикая история крестьянской жизни, посвящена тяжелому положению бедного и замерзшего клерка, которому нужно сменить зимнее пальто.

По мере роста его литературной известности Гоголь все больше увлекался религиозными проблемами. Как и Уильяма Блейка, Гоголя посещали мистические явления, которые наполнили его потребностью проповедовать и обращать своих соотечественников. Как и два более поздних писателя, на которых он повлиял, Федор Достоевский и Джек Керуак, он стал политическим реакционером, выступив против своего либерального прошлого и поддерживая жесткие консервативные взгляды.Гоголь также начал вести себя странно, сжег свои собственные неопубликованные произведения, включая сиквелы к «Мертвым душам», и некоторые считают его трагически безумным. К 1852 году, в возрасте 43 лет, Гоголь умер.

Гоголь был могущественным сатириком и гуманистом, который стоял на заре новой эры, вглядывался в пропасти, выкапывал драгоценности и вдохновлял нацию. Это вдохновение теперь распространяется по всему миру.

Как написать научную статью Николая Гоголя

В научных статьях Николая Гоголя обсуждается русский писатель и основоположник так называемого реализма в русской литературе.

Николай Гоголь был русским писателем, родившимся в 1809 году. Он умер в 1852 году. Известный прежде всего своими реалистическими юмористическими произведениями, изображающими русскую жизнь и все типы русских персонажей, Гоголь считается «основоположником так называемого критического реализма в русском языке». литература.

Гоголь вырос в загородном имении своей семьи в Сорочинцах на Украине. Хотя фамилия семьи была Яновские, дедушка Гоголя взял фамилию «Гоголь», чтобы заявить о своем казацком происхождении.Интерес к писательству Гоголь получил от отца, который писал пьесы, стихи и очерки на украинском языке. В 1829 году, окончив школу-интернат и гимназию, Гоголь поселился в Петербурге. Там он работал на мелких государственных должностях и иногда публиковал произведения в литературных периодических изданиях. Опубликованное в 1829 году повествовательное стихотворение «Ганс Кюхельгартен» не вызвало интереса. С 1831 по 1834 год он работал учителем истории в Патриотическом институте в Санкт-Петербурге.Санкт-Петербург и в качестве частного репетитора.

Александр Пушкин, с которым Гоголь познакомился в 1831 году, оказал сильное влияние на его выбор литературного материала. После знакомства с Пушкиным Гоголь написал свои «Дикинки» на основе украинского фольклора. Этими сказками «Вечера на хуторе близ Дикинки» Гоголь привлек к себе внимание как писатель. Не сумев стать ассистентом кафедры всемирной истории в Санкт-Петербургском университете, Гоголь обратил свое внимание на писательскую деятельность на постоянной основе.В 1835 году он опубликовал второй сборник рассказов. «Старосветские помещики», первый рассказ этого сборника, названный «Миргород», был посвящен упадку старого образа жизни в России. Известна историческая сказка «Тарас Бульба» из этого сборника. Главный герой этой истории был сильным, героическим персонажем, стоящим в стороне от бюрократов, аферистов и безумцев поздних романов и рассказов Гоголя, благодаря которым он заработал себе прочную репутацию.

За

«Миргород» в 1935 г. вышел еще один сборник рассказов под названием «Св.Петербургские рассказы ». В сборник вошел рассказ« Нос », добавивший ему растущей известности как писателя сатирических произведений. В этом рассказе человек теряет нос и проходит через серию эпизодов, пытаясь вернуть его на место. В другом рассказе этого сборника, «Невском», молодой человек влюбляется в чуткую красивую девушку. Но она оказывается проституткой, и молодой человек кончает жизнь самоубийством ». Сумасшедший »и« Шинель »- два других рассказа из сборника« Св.Петербургские рассказы », пользующиеся успехом у многих поколений читателей.

Бумажные мастера

Главный адрес: Ханлок-Крик, Пенсильвания 18621

Тел: (570) 955-1438 [email protected]

Издательство «Новые направления» | Николай Гоголь

Николай Гоголь (1809–1852) был писателем и политическим сатириком. Родился в Сорочинцах, Украина, вырос в загородном имении своих родителей.В 1828 году начинающий писатель Гоголь поселился в Петербурге, имея свидетельство о праве на «чин 14-го класса». Чтобы прокормить себя, Гоголь работал на мелких государственных должностях и иногда писал для периодических изданий. Хотя он интересовался литературой, он также мечтал стать актером. Однако столица России не встретила его с распростертыми объятиями, и его ранняя повествовательная поэма Hans Küchelgarten (1829) обернулась катастрофой.

В разгар в значительной степени неудачного пребывания в должности профессора истории средневековья в Университете Св.В 1834 году в Петербурге Гоголь писал с большой энергией. Встретив в это время писателя Александра Пушкина, его литературные амбиции достигли новых высот. Презентация 19 апреля 1836 года его комедии « Государственный инспектор » ( Revizor ) была настолько успешной, что он, наконец, поверил в свое литературное призвание. Комедия, жестокая сатира русской провинциальной бюрократии, была поставлена ​​только благодаря вмешательству императора Николая I.

С 1836 по 1848 год Гоголь жил за границей, путешествуя по Германии и Швейцарии. Зиму 1836–1837 гг. Он провел в Париже среди русских эмигрантов и польских ссыльных, часто встречаясь с польскими поэтами Адамом Мицкевичем и Богданом Залески. В конце концов он поселился в Риме. Большую часть двенадцати лет с 1836 года Гоголь провел в Италии. Он изучал искусство, читал итальянскую литературу и полюбил оперу. Он общался с русскими и другими гостями, а в 1838 году встретил графа Иосифа Велгорского, 23-летнего сына чиновника, который привлек внимание императора к гоголевскому госинспектору.Великорский ехал в надежде вылечить туберкулез. Гоголь очень привязался к молодому человеку и помогал ему в его болезни, но в 1839 году Велгорский скончался. Гоголь оставил отчет об этом времени в своей книге « ночи на вилле».

Смерть Пушкина произвела на Гоголя сильное впечатление. Его основным произведением в годы, последовавшие за смертью Пушкина, была сатирическая эпопея « Мертвые души ». Параллельно работал над другими задачами — переделал «Тарас Бульба» и «Портрет», завершил вторую комедию «Женитьба», написал отрывок «Рим» и свой самый известный рассказ «Шинель ».

Его работы, смесь русского реализма и своего рода загадочного сюрреализма, полностью принадлежащего ему (сюрреализм, продемонстрированный в «Жемчужине новых направлений», «Ночь перед Рождеством »), оставили неизгладимый след в русской литературе, что привело Достоевского к знаменитому заявлению.