Ф. М. Достоевский. Речь о Пушкине
Copied from http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0340.shtml.Ф. М. Достоевский. Речь о Пушкине
Произнесено 8 июня 1980 г. в заседании Общества любителей российской словесности
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа», — сказал Гоголь.
Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом.
В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание. Я делю деятельность нашего великого поэта на три периода. Говорю теперь не как литературный критик: касаясь творческой деятельности Пушкина, я хочу лишь разъяснить мою мысль о пророческом для нас значении его и что я в этом слове разумею. Замечу, однако же, мимоходом, что периоды деятельности Пушкина не имеют, кажется мне, твердых между собою границ. Начало «Онегина», например, принадлежит, по-моему, еще к первому периоду деятельности поэта, а кончается «Онегин» во втором периоде, когда Пушкин нашел уже свои идеалы в родной земле, восприял и возлюбил их всецело своею любящею и прозорливою душой. Принято тоже говорить, что в первом периоде своей деятельности Пушкин подражал европейским поэтам, Парни, Андре Шенье и другим, особенно Байрону. Да, без сомнения, поэты Европы имели великое влияние на развитие его гения, да и сохраняли влияние это во всю его жизнь. Тем не менее даже самые первые поэмы Пушкина были не одним лишь подражанием, так что и в них уже выразилась чрезвычайная самостоятельность его гения. В подражаниях никогда не появляется такой самостоятельности страдания и такой глубины самосознания, которые явил Пушкин, например, в «Цыганах» — поэме, которую я всецело отношу еще к первому периоду его творческой деятельности. Не говорю уже о творческой силе и о стремительности, которой не явилось бы столько, если б он только лишь подражал. В типе Алеко, герое поэмы «Цыгане», сказывается уже сильная и глубокая, совершенно русская мысль, выраженная потом в такой гармонической полноте в «Онегине», где почти тот же Алеко является уже не в фантастическом свете, а в осязаемо реальном и понятном виде. В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем. Отыскал же он его, конечно, не у Байрона только. Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле, поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы продолжают и до сих пор свое скитальчество и еще долго, кажется, не исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы искать у цыган в их диком своеобразном быте своих мировых идеалов и успокоения на лоне природы от сбивчивой и нелепой жизни нашего русского - интеллигентного общества, то все равно ударяются в социализм, которого еще не было при Алеко, ходят с новою верой на другую ниву и работают на ней ревностно, веруя, как и Алеко, что достигнут в своем фантастическом делании целей своих и счастья не только для себя самого, но и всемирного.
Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится, — конечно, пока дело только в теории. Это все тот же русский человек, только в разное время явившийся.
Человек этот, повторяю, зародился как раз в начале второго столетия после великой петровской реформы, в нашем интеллигентном обществе, оторванном от народа, от народной силы. О, огромное большинство интеллигентных русских, и тогда, при Пушкине, как и теперь, в наше время, служили и служат мирно в чиновниках, в казне или на железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции — и все это регулярно, лениво и мирно, с получением жалованья, с игрой в преферанс, безо всякого поползновения бежать в цыганские таборы или куда-нибудь в места, более соответствующие нашему времени. Много-много что полиберальничают «с оттенком европейского социализма», но которому придан некоторый благодушный русский характер, — но ведь все это вопрос только времени. Что в том, что один еще и не начинал беспокоиться, а другой уже успел дойти до запертой двери и об нее крепко стукнулся лбом. Всех в свое время то же самое ожидает, если не выйдут на спасительную дорогу смиренного общения с народом. Да пусть и не всех ожидает это: довольно лишь «избранных», довольно лишь десятой доли забеспокоившихся, чтоб и остальному огромному большинству не видать чрез них покоя. Алеко, конечно, еще не умеет правильно высказать тоски своей: у него все это как-то еще отвлеченно, у него лишь тоска по природе, жалоба на светское общество, мировые стремления, плач о потерянной где-то и кем-то правде, которую он никак отыскать не может. Тут есть немножко Жан-Жака Руссо. В чем эта правда, где и в чем она могла бы явиться и когда именно она потеряна, конечно, он и сам не скажет, но страдает он искренно.
Фантастический и нетерпеливый человек жаждет спасения пока лишь преимущественно от явлений внешних; да так и быть должно: «Правда, дескать, где-то вне его может быть, где-то в других землях, европейских, например, с их твердым историческим строем, с их установившеюся общественною и гражданскою жизнью». И никогда-то он не поймет, что правда прежде всего внутри его самого, да и как понять ему это: он ведь в своей земле сам не свой, он уже целым веком отучен от труда, не имеет культуры, рос как институтка в закрытых стенах, обязанности исполнял странные и безотчетные по мере принадлежности к тому или другому из четырнадцати классов, на которые разделено образованное русское общество. Он пока всего только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И он это чувствует и этим страдает, и часто так мучительно! Ну и что же в том, что, принадлежа, может быть, к родовому дворянству и, даже весьма вероятно, обладая крепостными людьми, он позволил себе, по вольности своего дворянства, маленькую фантазийку прельститься людьми, живущими «без закона», и на время стал в цыганском таборе водить и показывать Мишку? Понятно, женщина, «дикая женщина», по выражению одного поэта, всего скорее могла подать ему надежду на исход тоски его, и он с легкомысленною, но страстною верой бросается к Земфире: «Вот, дескать, где исход мой, вот где, может быть, мое счастье здесь, на лоне природы, далеко от света, здесь, у людей, у которых нет цивилизации и законов!» И что же оказывается: при первом столкновении своем с условиями этой дикой природы он не выдерживает и обагряет свои руки кровью. Не только для мировой гармонии, но даже и для цыган не пригодился несчастный мечтатель, и они выгоняют его - без отмщения, без злобы, величаво и простодушно:
Оставь нас, гордый человек;
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним.
Все это, конечно, фантастично, но «гордый-то человек» реален и метко схвачен. В первый раз схвачен он у нас Пушкиным, и это надо запомнить. Именно, именно, чуть не по нем, и он злобно растерзает и казнит за свою обиду или, что даже удобнее, вспомнив о принадлежности своей к одному из четырнадцати классов, сам возопиет, может быть (ибо случалось и это), к закону, терзающему и казнящему, и призовет его, только бы отомщена была личная обида его. Нет, эта гениальная поэма не подражание! Тут уже подсказывается русское решение вопроса, «проклятого вопроса», по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму. «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя и себе, подчини себя себе, овладей собой — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем гденибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его. Не у цыган и нигде мировая гармония, если ты первый сам ее недостоин, злобен и горд и требуешь жизни даром, даже и не предполагая, что за нее надобно заплатить». Это решение вопроса в поэме Пушкина уже сильно подсказано.
Еще яснее выражено оно в «Евгении Онегине», поэме уже не фантастической, но осязательно реальной, в которой воплощена настоящая русская жизнь с такою творческою силой и с такою законченностию, какой и не бывало до Пушкина, да и после его, пожалуй.
Онегин приезжает из Петербурга — непременно из Петербурга, это несомненно необходимо было в поэме, и Пушкин не мог упустить такой крупной реальной черты в биографии своего героя. Повторяю опять, это тот же Алеко, особенно потом, когда он восклицает в тоске:
Зачем, как тульский заседатель, Я не лежу в параличе?
Но теперь, в начале поэмы, он пока еще наполовину фат и светский человек, и слишком еще мало жил, чтоб успеть вполне разочароваться в жизни. Но и его уже начинает посещать и беспокоить
Бес благородный скуки тайной.
В глуши, в сердце своей родины, он конечно не у себя, он не дома. Он не знает, что ему тут делать, и чувствует себя как бы у себя же в гостях.
Впоследствии, когда он скитается в тоске по родной земле и по землям иностранным, он, как человек бесспорно умный и бесспорно искренний, еще более чувствует себя и у чужих себе самому чужим. Правда, и он любит родную землю, но ей не доверяет. Конечно, слыхал и об родных идеалах, но им не верит. Верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на родной ниве, а на верующих в эту возможность, — и тогда, как и теперь, немногих, — смотрит с грустною насмешкой. Ленского он убил просто от хандры, почем знать, может быть, от хандры по мировому идеалу, — это слишком по-нашему, это вероятно. Не такова Татьяна: это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. Это положительный тип, а не отрицательный, это тип положительной красоты, это апофеоза русской женщины, и ей предназначил поэт высказать мысль поэмы в знаменитой сцене последней встречи Татьяны с Онегиным. Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе — кроме разве образа Лизы в «Дворянском гнезде» Тургенева. Но манера глядеть свысока сделала то, что Онегин совсем даже не узнал Татьяну, когда встретил ее в первый раз, в глуши, в скромном образе чистой, невинной девушки, так оробевшей пред ним с первого разу. Он не сумел отличить в бедной девочке законченности и совершенства и действительно, может быть, принял ее за «нравственный эмбрион». Это она-то эмбрион, это после письма-то ее к Онегину! Если есть кто нравственный эмбрион в поэме, так это, конечно, он сам, Онегин, и это бесспорно. Да и совсем не мог он узнать ее: разве он знает душу человеческую? Это отвлеченный человек, это беспокойный мечтатель во всю его жизнь. Не узнал он ее и потом, в Петербурге, в образе знатной дамы, когда, по его же словам, в письме к Татьяне, «постигал душой все ее совершенства». Но это только слова: она прошла в его жизни мимо него не узнанная и не оцененная им; в том и трагедия их романа. О, если бы тогда, в деревне, при первой встрече с нею, прибыл туда же из Англии Чайльд-Гарольд или даже, как-нибудь, сам лорд Байрон и, заметив ее робкую, скромную прелесть, указал бы ему на нее, — о, Онегин тотчас же был бы поражен н удивлен, ибo в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного! Но этого не случилось, и искатель мировой гармонии, прочтя ей проповедь и поступив все-таки очень честно, отправился с мировою тоской своею и с пролитою в глупенькой злости кровью на руках своих скитаться по родине, не примечая ее, и, кипя здоровьем и силою, восклицать с проклятиями:
Я молод, жизнь во мне крепка,
Чего мне ждать, тоска, тоска!
Это поняла Татьяна. В бессмертных строфах романа поэт изобразил ее посетившею дом этого столь чудного и загадочного еще для нее человека. Я уже не говорю о художественности, недосягаемой красоте и глубине этих строф. Вот она в его кабинете, она разглядывает его книги, вещи, предметы, старается угадать по ним душу его, разгадать свою загадку, и «нравственный эмбрион» останавливается наконец в раздумье, со странною улыбкой, с предчувствием разрешения загадки, и губы ее тихо шепчут:
Уж не пародия ли он?
Да, она должна была прошептать это, она разгадала.
В Петербурге, потом, спустя долго, при новой встрече их, она уже совершенно его знает. Кстати, кто сказал, что светская, придворная жизнь тлетворно коснулась eu души и что именно сан светской дамы и новые светские понятия были отчасти причиной отказа ее Онегину? Нет, это не так было. Нет, это та же Таня, та же прежняя деревенская Таня! Она не испорчена, она, напротив, удручена этою пышною петербургскою жизнью, надломлена и страдает; она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней иначе, тот совсем не понимает того, что хотел сказать Пушкин. И вот она твердо говорит Онегину:
Но я другому отдана
И буду век ему верна.
Высказала она это именно как русская женщина, в этом ее апофеоза. Она высказывает правду поэмы. О, я ни слова не скажу про ее религиозные убеждения, про взгляд на таинство брака — нет, этого я не коснусь. Но что же: потому ли она отказалась идти за ним, несмотря на то, что сама же сказала ему: «Я вас люблю», потому ли, что она, «как русская женщина» (a нe южная или не французская какая-нибудь), не способна на смелый шаг, не в силах порвать свои путы, не в силах пожертвовать обаянием честей, богатства, светского своего значения, условиями добродетели? Нет, русская женщина смела.
Русская женщина смело пойдет за тем, во что поверит, и она доказала это. Но она «другому отдана и будет век ему верна». Кому же, чему же верна? Каким это обязанностям? Этому-то старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина, н за которого вышла потому только, что ее «с слезами заклинаний молила мать» а в обиженной, израненной душе ее было тогда лишь отчаяние и никакой надежды, никакого просвета? Да, верна этому генералу, ее мужу, честному человеку, ее любящему, ее уважающему и ею гордящемуся. Пусть ее «молила мать», но ведь она, а не кто другая, дала согласие, она ведь, она сама поклялась ему быть честною женой его. Пусть она вышла за него с отчаяния, но теперь он ее муж, и измена ее покроет его позором, стыдом и убьет его. А разве может человек основать свое счастье на несчастье другого?
Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если назади стоит нечестный, безжалостный, бесчеловечный поступок?
Ей бежать из-за того только, что тут мое счастье? Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо, мало того — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот только его надо опозорить, обесчестить и замучить и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание!
Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастие, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастие, остаться навеки счастливыми? Скажите, могла ли решить иначе Татьяна, с ее высокою душой, с ее сердцем, столь пострадавшим? Нет; чистая русская душа решает вот как:
«Пусть, пусть я одна лишусь счастия, пусть мое несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец, никто и никогда, а этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят ее, но не хочу быть счастливою, загубив другого!» Тут трагедия, она и совершается, и перейти предела нельзя, уже поздно, и вот Татьяна отсылает Онегина. Скажут: да ведь несчастен же и Онегин; одного спасла, а другого погубила! Позвольте, тут другой вопрос, и даже, может быть, самый важный в поэме. Кстати, вопрос: почему Татьяна не пошла с Онегиным, имеет у нас, по крайней мере в литературе нашей, своего рода историю весьма характерную, а потому я и позволил себе так об этом вопросе распространиться. И всего характернее, что нравственное разрешение этого вопроса столь долго подвергалось у нас сомнению. Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее старый муж и она овдовела, то и тогда бы она не пошла за Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера! Ведь она же видит, кто он такой: вечный скиталец увидал вдруг женщину, которою прежде пренебрег, в новой блестящей недосягаемой обстановке, — да ведь в этой обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. Ведь этой девочке, которую он чуть не презирал, теперь поклоняется свет — свет, этот страшный авторитет для Онегина, несмотря на все его мировые стремления, — вот ведь, вот почему он бросается к ней ослепленный! Вот мой идеал, восклицает он, вот мое спасение, вот исход тоски моей, я проглядел его, а «счастье было так возможно, так близко!» И как прежде Алеко к Земфире, так и он устремляется к Татьяне ища в новой причудливой фантазии всех своих разрешений. Да разве этого не видит в нем Татьяна, да разве она не разглядела его уже давно? Ведь она твердо знает, что он в сущности любит только свою новую фантазию, а не ее, смиренную, как и прежде, Татьяну! Она знает, что он принимает ее за что-то другое, а не за то, что она есть, что не ее даже он и любит, что, может быть, он и никого не любит, да и не способен даже кого-нибудь любить, несмотря на то, что так мучительно страдает! Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия. Ведь если она пойдет за ним, то он завтра же разочаруется и взглянет на свое увлечение насмешливо. У него никакой почвы, это былинка, носимая ветром. Не такова она вовсе: у ней и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незыблемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь, — это «крест и тень ветвей над могилой ее бедной няни». О, эти воспоминания и прежние образы ей теперь всего драгоценнее, эти образы одни только и остались ей, но они-то и спасают ее душу от окончательного отчаяния. И этого немало, нет, тут уже многое, потому что тут целое основание, тут нечто незыблемое и неразрушимое. Тут соприкосновение с родиной, с родным народом, с его святынею. А у него что есть и кто он такой? Не идти же ей за ним из сострадания, чтобы только потешить его, чтобы хоть на время из бесконечной любовной жалости подарить ему призрак счастья, твердо зная наперед, что он завтра же посмотрит на это счастье свое насмешливо. Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания. Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным.
Итак, в «Онегине», в этой бессмертной и недосягаемой поэме своей, Пушкин явился великим народным писателем, как до него никогда и никто. Он разом, самым метким, самым прозорливым образом отметил самую глубь нашей сути, нашего верхнего над народом стоящего общества. Отметив тип русского скитальца, скитальца до наших дней и в наши дни, первый угадав его гениальным чутьем своим, с историческою судьбой его и с огромным значением его и в нашей грядущей судьбе, рядом с ним поставив тип положительной и бесспорной красоты в лице русской женщины, Пушкин, и, конечно, тоже первый из писателей русских, провел пред нами в других произведениях этого периода своей деятельности целый ряд положительно прекрасных русских типов, найдя их в народе русском. Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной и осязательной, так что отрицать их уже нельзя, они стоят, как изваянные. Еще раз напомню: говорю не как литературный критик, а потому и не стану разъяснять мысль мою особенно подробным литературным обсуждением этих гениальных произведений нашего поэта. О типе русского инока-летописца, например, можно было бы написать целую книгу, чтоб указать всю важность и все значение для нас этого величавого русского образа, отысканного Пушкиным в русской земле, им выведенного, им изваянного и поставленного пред нами теперь уже навеки в бесспорной, смиренной и величавой духовной красоте своей, как свидетельство того мощного духа народной жизни, который может выделять из себя образы такой неоспоримой правды. Тип этот дан, есть, его нельзя оспорить, сказать, что он выдумка, что он только фантазия и идеализация поэта. Вы созерцаете сами и соглашаетесь: да, это есть, стало быть, и дух народа, его создавший, есть, стало быть, и жизненная сила этого духа есть, и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека,
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни, -
сказал сам поэт по другому поводу, но эти слова его можно прямо применить ко всей его национальной творческой деятельности. И никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после ею, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин. О, у нас есть много знатоков народа нашего между писателями, и так талантливо, так метко и так любовно писавших о народе, а между тем, если сравнить их с Пушкиным, то, право же, до сих пор, за одним, много что за двумя исключениями из самых позднейших последователей его, это лишь «господа», о народе пишущие. У самых талантливых из них, даже вот у этих двух исключений, о которых я сейчас упомянул, нет-нет, а и промелькнет вдруг нечто высокомерное, нечто из другого быта и мира, нечто желающее поднять народ до себя и осчастливить его этим поднятием. В Пушкине же есть именно что-то сроднившееся с народом взаправду, доходящее в нем почти до какого-то простодушнейшего умиления. Возьмите Сказание о медведе и о том, как убил мужик его боярыню-медведицу, или припомните стихи:
Сват Иван, как пить мы станем.
и вы поймете, что я хочу сказать.
Все эти сокровища искусства и художественного прозрения оставлены нашим великим поэтом как бы в виде указания для будущих грядущих за ним художников, для будущих работников на этой же ниве. Положительно можно сказать: не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов.
По крайней мере, не проявились бы они в такой силе и с такою ясностью, несмотря даже на великие их дарования, в какой удалось им выразиться впоследствии, уже в наши дни. Но не в поэзии лишь одной дело, не в художественном лишь творчестве: не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою непоколебимою силой (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов. Этот подвиг Пушкина особенно выясняется, если вникнуть в то, что я называю третьим периодом его художественной деятельности.
——-
Еще и еще раз повторю: эти периоды не имеют таких твердых границ. Некоторые из произведений даже этого третьего периода могли, например, явиться в самом начале поэтической деятельности нашего поэта, ибо Пушкин был всегда цельным, целокупным, так сказать, организмом, носившим в себе все свои зачатки разом, внутри себя, не воспринимая их извне. Внешность только будила в нем то, что было уже заключено во глубине души его. Но организм этот развивался, и периоды этого развития действительно можно обозначить и отметить, в каждом из них, его особый характер и постепенность вырождения одного периода из другого. Таким образом, к третьему периоду можно отнести тот разряд его произведений, в которых преимущественно засияли идеи всемирные, отразились поэтические образы других народов и воплотились их гении. Некоторые из этих произведений явились уже после смерти Пушкина. И в этот-то период своей деятельности наш поэт представляет собою нечто почти даже чудесное, неслыханное и невиданное до него нигде и ни у кого. В самом деле, в европейских литературах были громадной величины художественные гении — Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин. Напротив, обращаясь к чужим народностям, европейские поэты чаще всего перевоплощали их в свою же национальность и понимали по-своему. Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность. Вот сцены из «Фауста», вот «Скупой рыцарь» и баллада «Жил на свете рыцарь бедный». Перечтите «Дон-Жуана», и если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали, что это написал не испанец. Какие глубокие, фантастические образы в поэме «Пир во время чумы»! Но в этих фантастических образах слышен гений Англии; эта чудесная песня о чуме героя поэмы, эта песня Мери со стихами:
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
это английские песни, это тоска британского гения, его плач, его страдальческое предчувствие своего грядущего. Вспомните странные стихи:
Однажды странствуя среди долины дикой…
Это почти буквальное переложение первых трех страниц из странной мистической книги, написанной в прозе, одного древнего английского религиозного сектатора, — но разве это только переложение? В грустной и восторженной музыке этих стихов чувствуется самая душа северного протестантизма, английского ересиарха, безбрежного мистика, с его тупым, мрачным и непреоборимым стремлением и со всем безудержем мистического мечтания. Читая эти странные стихи, вам как бы слышится дух веков реформации, вам понятен становится этот воинственный огонь начинавшегося протестантизма, понятна становится, наконец, самая история, и не мыслью только, а как будто вы сами там были, прошли мимо вооруженного стана сектантов, пели с ними их гимны, плакали с ними в их мистических восторгах и веровали вместе с ними в то, во что они поверили. Кстати: вот рядом с этим религиозным мистицизмом религиозные же строфы из Корана или «Подражания Корану»: разве тут не мусульманин, разве это не самый дух Корана и меч его, простодушная величавость веры и грозная кровавая сила ее? А вот и древний мир, вот «Египетские ночи», вот эти земные боги, севшие над народом своим богами, уже презирающие гений народный и стремления его, уже не верящие в него более, ставшие впрямь уединенными богами и обезумевшие в отъединении своем, в предсмертной скуке своей и тоске тешащие себя фантастическими зверствами, сладострастием насекомых, сладострастием пауковой самки, съедающей своего самца. Нет, положительно скажу, не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо… ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своем развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк.
В самом деле, что такое для нас петровская реформа, и не в будущем только, а даже и в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию? Что означала для нас эта реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Вникнем, как дело было, поглядим пристальнее. Да, очень может быть, что Петр первоначально только в этом смысле и начал производить ее, то есть в смысле ближайше утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии им своей идеи, Петр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм. Так точно и русский народ не из одного только утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием почти тотчас же некоторую дальнейшую, несравненно более высшую цель, чем ближайший утилитаризм, — ощутив эту цель, опять-таки, конечно, повторяю это, бессознательно, но, однако же, и непосредственно и вполне жизненно. Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу, нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное.
Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону! Знаю, слишком знаю, что слова мои могут показаться восторженными, преувеличенными и фантастическими. Пусть, но я не раскаиваюсь, что их высказал. Этому надлежало быть высказанным, но особенно теперь, в минуту торжества нашего, в минуту чествования нашего великого гения, эту именно идею в художественной силе своей воплощавшего. Да и высказывалась уже эта мысль не раз, я ничуть не новое говорю. Главное, все это покажется самонадеянным: «Это нам-то, дескать, нашей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?» Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или науки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил благословляя» Христос.
Почему же нам не вместить последнего слова его? Да и сам он не в яслях ли родился? Повторяю: по крайней мере, мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и всечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные. В искусстве, по крайней мере, в художественном творчестве, он проявил эту всемирность стремления русского духа неоспоримо, а в этом уже великое указание. Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии основаться. Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем.
Пушкинская речь Ф. М. Достоевского. Риторико-критический анализ
Эта
речь, произнесенная 8 июня 1880 года на втором заседании Общества
любителей российской словесности по случаю открытия памятника Пушкину в
Москве, вызвала такую восторженную и неистовую реакцию у слушателей,
какая, кажется, никогда более не повторялось в истории русского
публичного слова. Благодаря «Пушкинской речи Ф. М. Достоевского
установился принципиально новый взгляд на творчество и личность
Пушкина; многие мысли о назначении и судьбе русского народа,
высказанные великим писателем, надолго закрепились в отечественной
культуре и русском национальном самосознании. Так что же произошло 8
июня 1880 года?
«На эстраде он вырос, гордо поднял голову, его глаза на бледном от
волнения лице заблистали, голос окреп и зазвучал с особой силой, а жест
стал энергическим и повелительным. С самого начала речи между ним и
всею массой слушателей установилась та внутренняя духовная связь,
сознание и ощущение которой всегда заставляют оратора почувствовать и
расправить свои крылья. В зале началось сдержанное волнение, которое
всё росло, и когда Фёдор Михайлович окончил, то наступила минута
молчания, а затем как бурный поток, прорвался неслыханный и невиданный
мною в жизни восторг. Рукоплескания, крики, стук стульями сливались
воедино и, как говорится, потрясли стены зала. Многие плакали,
обращались к незнакомым соседям с возгласами и приветствиями; и
какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения.
Почти все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором,
по первому его призыву, куда угодно! Так, вероятно, в далёкое время,
умел подействовать на собравшуюся толпу Савонарола». Так вспоминал об
историческом выступлении Ф. М. Достоевского известный русский юрист
А.Ф. Кони [3]. Оценка А. Ф. Кони Пушкинской речи особенно значительна
для нас, потому что он сам был выдающимся оратором.
У нас, людей, живущих в начале ХХI века, в большинстве своём
воспитанных в отрыве от риторической культуры, лишённых возможности
оказаться слушателями образцового публичного выступления, закономерно
возникает вопрос: почему, за счёт каких языковых или иных средств автор
речи достиг такого, едва ли не в буквальном смысле слова,
умопомрачительного эффекта, эффекта, который для самого оратора
оказался неожиданностью: «… я был так потрясён и измучен, что сам был
готов упасть в обморок», — писал Достоевский 30 июня 1880 года в письме
к С. А. Толстой [4].
Но это не единственный вопрос, который возникает в связи с феноменом
пушкинской речи. Парадокс этого произведения заключается в том, что
первая однозначно положительная, восторженная реакция непосредственных
слушателей сменилась крайне негативной, едкой и подчас агрессивной
критикой в прессе. Чем объяснить это противоречие?
Здесь прежде всего, обращает на себя внимание различие речевых
фактур: в первом случае это непосредственное восприятие речи на слух в
проникновенном исполнении автора, во втором – вдумчивое, неторопливое
и, очевидно, придирчивое чтение очерка на страницах газеты «Московские
ведомости». Основное отличие слухового восприятия речи от зрительного,
как известно, заключается в том, что на слушателя непосредственно
воздействует ораторский пафос и он не всегда в состоянии «вернуться» к
ранее высказанным мыслям, чтобы ещё раз вдуматься в излагаемое.
По-видимому, именно в этой разнице влияния логоса и пафоса пушкинской
речи Достоевского следует искать причины её двоякого восприятия.
Что же услышала и что «прослушала» публика, собравшаяся в Колонном зале московского Благородного собрания в июне 1880 года?
Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо проникнуться душевным
состоянием той аудитории, понять и проследить движения души слушателей.
Но для этого надо иметь более широкое представление о политической
ситуации и общественных настроениях того периода российской истории,
ибо, как справедливо замечает И. Волгин, «Пушкинская речь непостижима в
отрыве от реальных исторических обстоятельств, её породивших. Более
того: изъятие текста речи из реального общественного контекста
парадоксальным образом «искривляет» сам текст» [5].
Рубеж 70-х – 80-х годов XIX века – время политического кризиса,
обострения революционной борьбы, всплеска народовольческого террора:
покушение Веры Засулич на петербургского градоначальника Ф.Ф.Трепова;
убийство 4 августа 1878 года шефа жандармов и начальника III Отделения
генерала-адъютанта Мезенцева; взрыв 5 февраля 1880 года в подвальном
помещении Зимнего дворца, под столовой, где должен был происходить в
это время дипломатический обед Александра II с принцем Гессенским;
покушение на главного начальника Верховной распорядительной комиссии
М.Т.Лориса-Меликова 20 февраля 1980 года и др. Усиливающийся раскол
общества и ожидание грядущих социальных катаклизмов вынуждают русскую
интеллигенцию осмыслить свои стремления и идеалы, определить свою
историческую позицию. Не принимая политику народников, интеллигенция
пыталась найти альтернативные пути решения проблем России в духе
западнической (С.М. Соловьёв, К.Д. Кавелин, И.В. Вернадский, И.С.
Тургенев, и др.) или славянофильской (И.С. Аксаков, Ф.М. Достоевский и
др.) традиции. Однако весною 1880 года противостояние государства и
революционеров ослабевает в связи с умеренно либеральной,
примиренческой политикой графа М.Т. Лорис-Меликова, назначенного
единоличным главным начальником Верховной распорядительной комиссии.
«Оттепель» Лорис-Меликова привела к снятию консервативного министра
народного просвещения Д.А. Толстого, ослаблению цензуры, небывалому
развитию прессы и, как следствие этих сдвигов, к выжидательному затишью
в деятельности «Народной воли» и к прекращению организованного террора.
Особая роль в проведении реформ и развитии национальной культуры
правительство отводило образованным слоям общества.
В этой
атмосфере позитивных перемен и надежд проходили пушкинские торжества
1880 года. «Так сильно это торжество, по своему характеру и значению,
отвечало настоятельно–жгучей, глубоко–таившейся потребности русского
общества, живущим среди его в настоящую минуту стремлениям, – тому
настроению, которое владеет ими и ищет себе исхода. Эта несмолкающая,
рвущаяся наружу потребность – есть потребность дружного действия ради
общей цели, ради того, чтобы общественные силы, дремлющие и немые,
получили наконец возможность проявляться на благо страны», – писала
газета «Неделя» 15 июня, а непосредственно в дни торжеств, 8 июня, на
страницах той же газеты журналист, пользуясь словами известного тоста
Островского, так характеризовал происходящие события: «Пушкинский
праздник явился у нас единственным моментом, когда интеллигенция могла
сказать, что «сегодня на её улице праздник», и посмотрите с каким
увлечением она его отпраздновала!» Действительно, все газеты того
периода отмечали небывалый подъём общественного настроения и
активности. Именно в такой обстановке повышенной восторженности и
энтузиазма предстояло читать речь Ф.М.Достоевскому.
Доведённое до крайней степени нервное напряжение требовало исхода,
разрешения, и все только ждали свершения какого-либо события или горячо
высказанного слова, чтобы всецело отдаться восторгу и ликованиям.
Первым таким исходом стало непосредственное открытие памятника поэту,
когда под звоны колоколов со статуи А.М. Опекушина спало покрывало. Как
писали потом в газетах, люди «обезумели от счастья». «Сколькими
искренними рукопожатиями, хорошими честными поцелуями обменялись здесь
люди, иной раз даже и незнакомые между собою!» [6]. Подобными бурными
излияниями эмоций сопровождался всякий обед, заседание или концерт,
будь то торжественный акт в Московском университете, или
литературно-музыкальный и драматический вечер, или (первое)
торжественное заседание Общества любителей российской словесности,
причём большая часть оваций, как правило, была адресована
И.С.Тургеневу, неофициально провозглашённому «прямым и достойным
наследником Пушкина» [7].
Все ожидали, что его речь [8] на I заседании Общества любителей
российской словесности 7 июня станет кульминацией праздника: «Сейчас же
почувствовалось, что большинство выбрало именно Тургенева тем пунктом,
на который можно устремлять и изливать весь накопляющийся энтузиазм»
[8]. Но выступление автора «Отцов и детей» не оправдало надежд
слушателей: он не только отказал Пушкину в праве стать в одном ряду со
всемирными гениями, но и в звании «народного поэта» (только
«национального»), поскольку, по мнению Тургенева, простой народ поэта
не знал. По причине того, что основным предметом нашего анализа
является не речь Тургенева, позволим себе воспользоваться комментариями
современного американского исследователя Маркуса Ч. Левитта,
занимавшегося историей пушкинских празднеств: «Выступление Тургенева –
это тщательное, хорошо продуманное обоснование права Пушкина на
памятник, попытка объяснить, почему «вся образованная Россия»
сочувствовала празднику и почему «так много лучших людей,
представителей земли, правительства, науки, словесности и искусства»
собралось в Москве, чтобы отдать «дань признательной любви» Пушкину.
<…> Это был тщательно продуманный, изящный, простой и
непритязательный панегирик поэту. Вся речь Тургенева была проникнута
глубоким уважением к Пушкину; она была признана серьёзным критическим
выступлением, однако не удовлетворила всеобщему желанию услышать или
убедительную оценку значения поэта, или важное политическое заявление и
не стала, как ожидалось, «гвоздём программы» [9]. Итак, глобальной
разрядки эмоций не произошло. Неудача Тургенева заключалась в том, что,
по словам М.М.Ковалевского, речь «направлялась более к разуму, нежели к
чувству толпы» [10]. Оставался только один день празднеств, когда
общественность могла бы выплеснуть доведённое до апогея внутреннее
напряжение.
Этот день, 8 июня 1880 года, стал днём триумфа Ф.М.Достоевского.
«Тому, кто слышал его известную речь в этот день, конечно, с полной
ясностью представилось, какой громадной силой и влиянием может обладать
человеческое слово, когда оно сказано с горячей искренностью среди
назревшего душевного настроения слушателей», – вспоминал А.Ф. Кони
[11]. Но накануне, когда к аудитории со своим словом обратился
Тургенев, «душевное настроение» было не менее «назревшим», однако оно
не произвело того эффекта, какого достиг Достоевский. Чем же смог автор
«Карамазовых» так расположить к себе и сплотить сердца своих слушателей?
Едва ли можно предположить, что это объяснялось манерой чтения. Все,
описывавшие его выступление, единодушно подчёркивали неприглядный вид
оратора: «Фрак на нём висел, как на вешалке, рубашка была уже измята,
белый галстук, плохо завязанный, казалось, вот сейчас совершенно
развяжется …» [12]. Непритязательной была и манера чтения: «Говорил он
просто, совершенно так, как бы разговаривал со знакомыми людьми, не
надседаясь в выкрикивании громких фраз, не закидывая головы. Просто и
внятно, без малейших отступлений и ненужных украшений он сказал
публике, что думает о Пушкине…» [13].
Очевидно, разгадка кроется в самом тексте речи. Зная приблизительный
состав аудитории (студенты, газетчики, «гранд-дамы», представители
московской и петербургской интеллигенции, большая часть которой
принадлежала к либеральной партии), помня о её изначальной повышенной
нервной восприимчивости, мы можем, обратившись к тексту, проследить,
как те или иные места речи оказывали влияние на настроение публики и
постепенно присоединяли её к автору, как, в конечном счёте, довели её
до состояния эйфории. Иными словами, проанализируем эмоциональную
технику аргументации, или пафос, пушкинской речи Достоевского.
«Пушкин
есть явление чрезвычайное, и может быть, единственное явление русского
духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое», – так, уже в
первых фразах, Достоевский располагает к себе аудиторию; постулируемая
исключительность чествуемого национального поэта, а тем более
исключительность с религиозно-мистическим оттенком, – именно то, что
больше всего хотелось услышать публике.
Задав таким образом тезу о пророчестве Пушкина, Достоевский
переходит к анализу творчества поэта, деля его на три периода. И уже в
связи с характеристикой первого периода оратор вводит понятие
«исторического русского скитальца», который, по мнению автора речи,
«отыскал и гениально отметил» Пушкин, воплотив этот тип в образе Алеко.
И тут же Достоевский соотносит литературный тип с современной
ситуацией, узнавая в новоявленных социалистах черты пушкинского Алеко:
«Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надёжно у нас,
в нашей русской земле поселившийся. Эти русские бездомные скитальцы
продолжают и до сих пор своё скитальчество, и ещё долго, кажется, не
исчезнут. И если они не ходят уже в наше время в цыганские таборы
искать у цыган… своих мировых идеалов…, то всё равно ударяются в
социализм, которого ещё не было при Алеко, ходят с новою верой на
другую ниву и работают на неё ревностно, веруя, как и Алеко, что
достигнут в своём фантастическом делании целей своих и счастья не
только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу
необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не
примирится…»
Такая новая трактовка пушкинского образа не могла не насторожить, не
увлечь публику: проблематика речи переносилась из
литературно-критической сферы в общественно-историческую. Сказанное уже
слишком касалось каждого лично, особенно, когда к потомкам Алеко автор
причислил и тех, кто «служили и служат мирно в чиновниках, в казне и на
железных дорогах и в банках, или просто наживают разными средствами
деньги, или даже и науками занимаются, читают лекции – и всё это
регулярно, лениво и мирно, с получением жалования, с игрой в
преферанс…» После этих слов добрая половина слушателей почувствовала
себя причастной к числу «страдающих по всемирному идеалу» и, возможно,
так увлеклась самоанализом, что не заметила, как скитальчеству автором
была противопоставлена «спасительная дорога смиренного общения с
народом». Нет, это ещё не дошло до сознания, сейчас все заняты
рефлексией. Как справедливо замечает Маркус Ч. Левитт, «… Достоевский,
заручившись сначала сочувствием слушателей, заставляет их участвовать в
своего рода коллективном самоанализе… Отождествив слушателей с
литературными персонажами, он может перейти к анализу их нравственных
проблем и логических ошибок» [14]. Для подобного рода психологической
игры оратор регулярно использует фигуры заимословия, как бы отгадывая
мысли своих слушателей.
Одна из таких фигур, по всей видимости, была предназначена для
либерально настроенной интеллигенции (а ведь именно она составляла
бóльшую часть аудитории): «правда, дескать, где-то вне его, может быть,
где-то в других землях, европейских, например, с их твёрдым
историческим строем, с их установившеюся общественною и гражданскою
жизнью». И уже несколькими фразами ниже, словно моделируя искусственный
диалог, Достоевский вновь использует фигуру заимословия, но теперь
«закавыченными» оказываются слова народа, дающего ответ на «проклятый
вопрос» русской интеллигенции: «Смирись, гордый человек, и прежде всего
сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего
потрудись на народной ниве. <…> Не вне тебя правда, а в тебе
самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, и узришь
правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а
прежде всего в твоём собственном труде над собою. Победишь себя… и
поймёшь, наконец, народ свой и святую правду его». Далее автор речи
переходит к анализу другого пушкинского скитальца – Онегина, причём
благодаря особому толкованию этого образа, а именно допущению, что
преступление можно совершить из «хандры по мировому идеалу», подобно
Онегину, убившему Ленского, ещё какая-то часть публики начинает
подозревать в себе всё тот же тип «исторического скитальца». Итак,
мужская половина публики если ещё не во власти идей Достоевского, то
однозначно всецело увлечена речью, ибо для них эта речь уже не о
Пушкине, а о них самих. Настало время для привлечения женской аудитории.
Онегину и ему подобным противопоставляется Татьяна – «тип твёрдый,
стоящий твёрдо на своей почве». Но пока что для слушателей это просто
«апофеоза русской женщины». Но как только Достоевский начинает
анализировать судьбу этой недооценённой, робкой, скромной русской
женщины, признавая в ней «законченность и совершенство», женские сердца
преисполняются состраданием и пониманием трагедии Татьяны Лариной,
подсознательно сравнивая и отождествляя судьбу литературной героини со
своей. В скольких сердцах благодарным эхом, должно быть, отозвались
слова оратора: «Кстати, кто сказал что светская, придворная жизнь
тлетворно коснулась её души…? <…> Она не испорчена, она,
напротив, удручена этою пышною петербургскою жизнью, надломлена и
страдает; она ненавидит свой сан светской дамы, и кто судит о ней
иначе, тот совсем не понимает того, что хотел сказать Пушкин». Как же
отрадно почувствовать, что тебя не понимали так же, как и Татьяну
Ларину и самого Пушкина, и вот наконец-то поняли! В подсознании
слушательниц грань между судьбой литературного персонажа, обобщённого
образа русской женщины, и своей собственной жизнью окончательно
стирается после заявления Достоевского о том, что «русская женщина
смела. Русская женщина смело пойдёт за тем, во что поверит, и она
доказала это».
Татьянинская часть речи, с её тщательно продуманным риторическим
построением (использованием фигур обращения, концессии, заимословия,
предупреждения и др.), а главное, с однозначно положительной,
возвышенной трактовкой образа пушкинской героини, неизбежно превратила
всех слушательниц Достоевского в его фанатичных почитательниц. Недаром
по окончании речи группа молодых женщин «ворвалась на эстраду» и
увенчала Достоевского лавровым венком с надписью: «За русскую женщину,
о которой вы столько сказали хорошего!». В панегирике Татьяне они
услышали лишь восхваление всех русских женщин, иными словами – себе, а
не тому конкретному типу русской женщины, который был важен для
Достоевского тем, что он «твёрдо стоит на своей почве». Они не только
обманулись, но и своими бурными восторгами и овациями обманули автора
речи, увидевшего в их энтузиазме «великую победу нашей идеи над
25-летием заблуждений» [15].
Но вернёмся к анализу речи, к тому её эпизоду, когда все
присутствующие в зале уже чувствовали себя или страдальцами по мировой
гармонии – Онегиными, или недооценёнными «нравственными эмбрионами» с
«обиженной, израненной душой» – Татьянами. Один раз Достоевский чуть
было не потерял доверие всех новоявленных онегиных, признав «в этих
мировых скитальцах так много… лакейства духовного». Но уже следующей
фразой, называя всё тот же тип русского человека «искателем мировой
гармонии», он как бы примиряет себя с публикой и восстанавливает
доверительный баланс.
Итак, подавляющее большинство
публики уже присоединено к мнению оратора и морально готово
откликнуться на его воззвания. В зале остаётся лишь один скептически
настроенный слушатель. Этот человек – Иван Сергеевич Тургенев, старый
идейный противник и литературный соперник Достоевского. Но в тот день
давний враг обречён был поддаться всеобщему энтузиазму. По окончании
речи он даже «бросился обнимать» Достоевского со словам «Вы гений, вы
более чем гений!» [16]. Правда, некоторое время спустя его оценка речи
принципиально изменится. В письме к Стасюлевичу он напишет: «Это очень
умная, блестящая и хитроискусная, при всей страстности, речь всецело
покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия
<…> понятно, что публика сомлела от этих комплиментов; да и речь
была действительно замечательная по красивости и такту» [17]. А ещё
чуть позже, в беседе с В.В.Стасовым он признается, «как ему была
противна речь Достоевского, от которой сходили у нас с ума тысячи
народа» [18]. Подобные замечания Тургенева мало чем отличались от
допраздничных его высказываний в адрес автора «Бесов».
Как же удалось Достоевскому 8 июня заручиться и признанием
Тургенева? Просто в речи нашлось горячее, искреннее слово, приятное и
для его, тургеневского, самолюбия: Достоевский проводит аналогию между
героиней Тургенева и Татьяной Лариной: «Можно сказать, что такой
красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторился в
нашей художественной литературе – кроме разве Лизы в «Дворянском
гнезде» Тургенева». После этих слов, по воспоминаниям современников,
Ивану Сергеевичу устроили овацию.
Таким образом, не успел Достоевский дойти до ключевого места в своей
речи, а зал уже был всецело в его власти, готов был откликнуться на
любой его призыв. Но прежде чем перейти к основным тезисам своего
выступления, автор речи очерчивает выстраивающуюся систему образов
своего собственного произведения: 1) Пушкин, великий народный писатель;
2) Тип русского скитальца «До наших дней и в наши дни»; 3)
Противопоставленный ему «тип положительной и бесспорной красоты в лице
русской женщины». Таким ходом оратор как бы отрывает своих слушателей
от самоанализа и возвращает их к первоначальной теме обсуждения –
Пушкину и его творчеству. Далее, переходя к характеристике третьего
периода, он вводит новый тезис: «Повсюду у Пушкина слышится вера в
русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и
надежда, великая надежда за русского человека». Теперь преобладающий
пафос – пафос патриотический. На его фоне легче всего проводить идею
национальной самобытности и превосходства русского народа: «И в этот-то
период своей деятельности наш поэт представляет собою нечто почти даже
чудесное не слыханное и не виданное до него нигде и ни у кого». Если
накануне Тургенев отказал Пушкину в звании всемирного гения, то сегодня
Достоевский ставит русского поэта выше «Шекспиров, Сервантесов,
Шиллеров», не обладающих такой «способностью всемирной отзывчивости,
как наш Пушкин». Подобный взгляд более всего соответствовал желаниям и
настроениям аудитории. В какой-то степени публика (но не Достоевский!)
могла увидеть в этом оправдание, обоснование масштабности и помпезности
праздника. И если для Достоевского в этом эпизоде было важно
подчеркнуть отзывчивость, способность к чудесному перевоплощению гения,
то публика услышала прежде всего то, что «ни в каком поэте целого мира
такого явления не повторилось». В способности Пушкина «перевоплощаться»
в другие нации Достоевский видел «силу духа русской народности»,
сущность которого заключается в «стремлении в конечных целях своих ко
всемирности и ко всечеловечности». Именно за понимание и выражение
основных стремлений своего народа, Пушкина, по мнению автора речи,
можно назвать писателем народным. С новым тезисом легко согласились
сочувствующие почвенническим и славянофильским идеям, но либеральная
часть публики ещё колебалась.
Чтобы устранить последние сомнения, Достоевский интерпретирует
деятельность Петра I, главного кумира всех западнически мыслящих, как
политику, направленную «к единению всечеловеческому»: «…в дальнейшем
развитии им своей идеи, Пётр I несомненно повиновался некоторому
затаённому чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим,
несомненно огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм». После
такой трактовки никто уже не сомневался, что «славянофильство и
западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение».
Последние сомнения рассеяны, каждый в зале чувствует себя «вполне
русским», «братом всех людей», «всечеловеком». И это очень приятно для
русского самолюбия (в этом Тургенев был прав).
В финальной части к чувствам гордости, всеобращённой любви,
восторженности, умиления добавляется ещё одно – религиозное. Ибо только
в конце выступления Достоевский позволяет себе обратиться к самой
сокровенной своей идее – идее «братского окончательного согласия всех
племён по Христову евангельскому закону»: «Пусть наша земля нищая, но
эту нищую землю «в рабском виде» исходил, благословляя, Христос».
Почему же нам не вместить последнего слова его?» Позже эти высказывания
станут предметом спора и иронии в прессе, но сейчас, в обстановке
доведённого до предела нервного напряжения, мысль эта находит горячий
отклик в душах всех слушателей, ещё больше усиливая эмоциональный
накал. «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с
собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту
тайну разгадываем», – так закончил своё блистательное выступление
Ф.М.Достоевский. И даже в последних его словах заключается еще одна
посылка к безумной овации, которую устроит ему через минуту
восторженная публика. Заключительной фразой оратор делает своих
слушателей сопричастными к великой тайне, смысл которой, по сути, им не
предстоит отгадывать, а только что был истолкован самим ритором.
Последним предложением своей речи Достоевский, сам того не желая и не
ожидая, возвел себя в глазах публики в ранг пророка. (Будут же кричать
ему потом «Вы наш святой, вы наш пророк!»)
Речь закончена. Настало время исхода эмоционального перенапряжения
публики. Неистовый, исступленный восторг, переходящий в массовую
истерику и единичные обмороки. Все оказались во власти эмоций, но это
лишь опьянение любовью, гордостью и самолюбованием. Достоевский
обманывался, когда расценивал бурную реакцию публики как полное,
осознанное принятие его идеи всечеловечества, как «победу». По большому
счету, многие из его положений не были услышаны (в переносном, а может
быть и в буквальном смысле слова, ибо, как писал своей жене вечером
того же дня Достоевский, «прерывали решительно на каждой странице, а
иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий» [19]).
Получается, что потрясающее впечатление, произведенное речью,
оказалось основанным почти что на недоразумении, массовом психозе,
минутном увлечении. «Несколько одновременно сработавших факторов дали
непредсказуемый эффект» [20]. Предположение это подтверждает и тот
факт, что мысль о всемирной отзывчивости Пушкина и русского народа
высказывалась в дни Пушкинских торжеств и ранее – Н.А.Некрасовым («Наш
великий поэт представляет собой лучшее доказательство того, что русская
национальность не может отличаться исключительностью, или нетерпимостью
к другим народам») и С.А. Юрьевым («И быт, и дух русского народа
предуготованы к возможному осуществлению этой великой всемирной идеи;
все наши народные инстинкты направлены к ней. <…> Каждого
иноземца принимает он в свою среду, как брата, и обменивается с ним
духовными сокровищами. <…> Человечность, стремление к братству и
общность – вот наша природа»), но тогда идея эта, преподнесенная без
предварительного эмоционального воздействия, была далека от восприятия
в качестве пророчества или указания.
Вырванная из контекста праздника, лишенная авторского голоса, с
измененными интонациями и акцентами, речь Достоевского в печати
порождает другую бурю, но уже прямо противоположного характера. Если 8
июня в Колонном зале московского Благородного собрания многие речь
неправильно услышали, то 13 июня, напечатанную в крайне консервативной
газете Каткова «Московские ведомости», многие ее неправильно прочли.
(Другие же прочли ее верно, но не захотели принять.)
То, что пушкинская речь 1880 года есть итог, «концентрат» всех идей,
выраженных Достоевским в «Дневнике писателя», говорилось неоднократно.
Но предположение, что это «художественный концентрат», отчётливо было
высказано лишь однажды – в книге И.Волгина «Последний год
Достоевского»: «Все компоненты Пушкинской речи могут быть рассмотрены
как связанные друг с другом элементы единой образной структуры, где
такие понятия, как «Пушкин», «Татьяна», «русский народ», «скиталец»,
«всечеловек» и так далее, имеют не только прямую, непосредственно –
публицистическую функцию, но и обладают еще дополнительным
художественным смыслом» [21].
Обратимся к тексту и попытаемся выявить и соотнести ключевые понятия
речи. Во вступительной части в связи с личностью и творчеством Пушкина
вводится большая часть концептуальных понятий: пророчество, русский
дух, указание, родная земля, любящая душа, глубина самосознания. Это
понятия, связанные с положительным полюсом художественного пространства
речи, – Пушкиным. Далее вводятся отрицательные категории, изначально
касающиеся Алеко, позже Онегина, а шире – типа скитальца: скиталец,
фантастическое (а у Достоевского это всегда крайне отрицательный
эпитет) делание, оторванный от народа, отвлечённый человек, гордость,
страдание. Им противопоставляется категории иного порядка, вводимые в
текст в связи с идеей народной правды и ее носителем – Татьяной: вера и
правда, смирение, труд над собою, жертвование собою, почва,
страдальческое сознание, соприкосновение с родиной, с родным народом, с
его святыней. Возвращаясь к образу Пушкина, Достоевский рассматривает
его уже не как автора блестяще созданных типов русской интеллигенции, а
как носителя идеи братского окончательного согласия всех племен по
Христову евангельскому закону, как к всечеловеку. Для этого он
использует ряд ключевых понятий, часть из которых в измененном виде уже
употреблялась в начале речи: правда, вера в народные силы, грядущее
самостоятельное назначение, уникальность, всемирность, братское
стремление, Христов евангельский закон.
Таким образом в речи Достоевского выстраивается иерархия
художественных образов, олицетворяющих собой определенные типы русского
человека и соотносящихся с той или иной группой ключевых понятий речи.
Причем в одном ряду оказываются и Пушкин, и его герои. Эта система
представляет собой лестницу нравственной эволюции (русского) человека,
где для перехода с одной ступени, на другую человеку необходимо
выработать в себе какое-либо качество.
Вся речь Достоевского есть указание спасительной дороги
нравственного самосовершенствования и обращенный к русской
интеллигенции в критический период истории России призыв пойти по этому
пути, преодолевая свою гордость и праздность и приобщаясь к народной
вере и правде. Тот, кто обвинял Достоевского в отсутствии предложений
жизненных, реально осуществимых действий, либо не увидел в его речи
вполне последовательно очерченных этапов программы
самосовершенствования, либо не считал внутреннюю работу, в которой и
заключался императив Достоевского, достаточно действенной и уместной в
сложившейся общественно-политической обстановке.
В других случаях журналистами из речи вычленялся призыв, у
Достоевского соотносимый лишь с одним этапом программы, а критиками
рассматриваемый как важнейший и единственный. В отрыве от всей
программы смысл искажался, акценты смещались, стройное здание
пушкинской речи рушилось. Подобным образом получилось с призывом
Достоевского «смирись, гордый человек», который вызвал особое
негодование у оппонентов автора речи. В нем они увидели и призыв к
смирению перед власть имущими, церковью, государством, перед
невежественным народом, и «ординарную проповедь полнейшего мертвения»
[22].
То, что для мироощущения Достоевского понятие смирения ключевое,
следует из всего его творчества (олицетворением этой идеи стала целая
галерея художественных образов его произведений: Соня Мармеладова, Лев
Мышкин, Алеша Карамазов, Зосима и др.). Для писателя это понятие
значительно более широкое и глубокое, чем просто примирение с
действительностью, отсутствие гордости, готовность подчиняться чужой
воле. Его смирение – смирение своих амбиций в пользу евангельских
истин, это жизнь по законам любви, по Христову закону, а поскольку
единственным хранителем евангельских истин, по Достоевскому, является
русский православный народ, то, в конечном счете, это смирение и перед
ним. Такое прочтение не устраивало ни либерально настроенную
интеллигенцию с ее идеалами западной культуры и прогресса, ни
консерваторов с их идеалом самодержавия и института власти. Речь была
обречена на неприятие и искажающее истолкование.
Ярые идейные противники Достоевского не могли простить писателю и
его очевидного, публичного триумфа, и того, что многие из них оказались
сопричастными к неимоверному возвеличиванию и провозглашению писателя
«пророком, гением, святым». Теперь каждый, словно оправдываясь,
стремился подчеркнуть «пламенность и вдохновенность» речи, «восторг,
охвативший слушателей…»: «…ясный острый ум, вера, смелость речи… Против
всего этого трудно устоять сердцу» [23].
Если отрезвление от праздничной эйфории озлобило оппонентов, то
автору речи – принесло горькое сознание того, что его в очередной раз
не поняли и не приняли. Шквал едких, злых, переходящих в личные
оскорбления публикаций обрушивается на Ф. М. Достоевского, пагубно
сказываясь на его не только психологическом, но и на физическом
состоянии. Газетная травля сократила и жизнь писателя: со времени
пушкинских торжеств до кончины автора «Братьев Карамазовых» прошло чуть
больше полугода. Но то, что было сказано Достоевским о Пушкине,
оказалось справедливым и для него самого, ибо таков удел пророков в
России; и мы можем смело сказать и о Достоевском, что он «умер в полном
развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую
тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
Литература
1. Буква. Мимоходом: Пушкинская неделя в Москве // Молва,1880,14 июня, N162, с.2.
2. Достоевский Ф.М. Пушкин. (Очерк) произнесено 8 июня в заседании
Общества любителей российской словесности // Достоевский Ф.М. Полное
собрание сочинений: В 30 т. / Ан СССР. Ин-т рус.литературы
(Пушкин.дом). — Л.: Наука, 1984. — т. 26, С.136-149. Также доступно в
Интернете, например, по адресу
http://www.upm.orthodoxy.ru/library/D/Dostoevskij_Puskin.htm или
http://www.philosophy.ru/library/dostoevsky/push.htm
3. Кони А.Ф. Из воспоминаний. Тургенев. — Достоевский. — Некрасов. —
Апухтин. — Писемский. — Языков. – В кн.: На жизненном пути: В 2т. Т.2.-
М., 1916. — С.99.
4. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т.. — Л.: Наука, 1988. — т. 30, кн. 1, С.188.
5. Волгин И.Л. Последний год Достоевского: Ист. зап. — М.: Сов.писатель,1986. С.215.
6. Современные известия, 1880, 7 июня, №155, с.2.
7. Страхов Н.Н. Пушкинский праздник (Из «Воспоминаний о Ф. М.
Достоевском»). – В кн.: Ф. М. Достоевский в воспоминаниях
современников: Сб.: в 2т. Т.2. — М.: Худож.лит., 1964 -С.349.
8. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30-ти т. -М.: Наука,1986. Т.12. -C.341-350.
9. Маркус Ч. Левитт. Литература и политика: пушкинский праздник 1880
года [Пер. с англ.] — СПб.: Гуманит. агентство «Акад. проект», 1994.
С.120, 124.
10. Ковалевский М. М. Воспоминания об И. С. Тургеневе // Минувшие годы, 1908, №8. С.13.
11. Кони А.Ф. Из воспоминаний. Тургенев.- Достоевский.- Некрасов.-
Апухтин.- Писемский.- Языков. – В кн.: На жизненном пути: В 2т. Т.2.-
М., 1916. – С. 98.
12. Любимов Д. Н. Из воспоминаний // Вопросы литературы, 1961, №7, с.162.
13. Успенский Г.И. Праздник Пушкина: (письма из Москвы — июнь 1880)
// Успенский Г.И. Полное собрание сочинений. -Т.6. -М., Изд-во АН СССР,
1953 — С.422.
14. Маркус Ч. Левитт. Там же. С.144.
15. Достоевский Ф.М. Письмо 872. А.Г.Достоевской 8 июня 1880. Москва
// Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. / Ан СССР. Ин-т
рус.литературы (Пушкин.дом). — Л.: Наука, 1988. — т. 30, кн. 1 , С.184.
16. Там же.
17. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 12, кн. 2, с. 272.
18. Стасов В.В. Двадцать писем Тургенева и моё знакомство с ним // Северный вестник, 1888 № 10, С.161.
19. Достоевский Ф.М. Письмо 872. А.Г.Достоевской 8 июня 1880. Москва
// Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. / Ан СССР. Ин-т
рус.литературы (Пушкин.дом). — Л.: Наука, 1988. — т. 30, кн. 1 , С.184.
20. Волгин И.Л. Последний год Достоевского: Ист. зап. — М.: Сов.писатель,1986. – С.267.
21. Там же. С.265.
22. Успенский Г.И. Праздник Пушкина: (письма из Москвы — июнь 1880)
// Успенский Г.И. Полное собрание сочинений. Т.6. -М., Изд-во АН СССР,
1953 — С.429.
23. Леонтьев К.И. Наши новые христиане. Ф.М. Достоевский и гр. Лев
Толстой: (По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести
гр. Толстого «Чем люди живы?»). — М.: тип.Е.И.Погодиной, 1882 –С.14.
Очерк седьмой. Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. Очерки по истории русской философии
Очерк седьмой. Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ
В плане русской общественной мысли Достоевский принадлежит к «почвенникам» — этому умеренному крылу славянофильства. Недаром он, совместно с Аполлоном Григорьевым, издавал журнал «Время», в котором Григорьев, Страхов и Достоевский пытались перенять знамя у выбывших из строя ранних славянофилов. В объявлении о подписке на журнал Достоевский писал: «Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность, и в высшей степени самобытная, и что наша задача — создать себе форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей». Миссию свою Достоевский тогда уже видел в «упразднении распри между славянофилами и западниками», и статьи его, несмотря на их страстность, умеренны по выдвинутым в них тезисам. В ряде публицистических статей Достоевский проповедует смирение перед «высшей правдой», заключенной в «народе нашем». Эти статьи проникнуты духом своеобразного «религиозного народничества». Те идеи о «всепримирении», которые с такой патетической силой были выражены им в знаменитой пушкинской речи, — уже были высказаны им на страницах «Времени», «Эпохи» и «Дневника писателя». Однако рассматривать Достоевского как одного из «почвенников» или «религиозных народников» значило бы снижать значение мира идей писателя. Значение Достоевского как религиозного мыслителя выходит, конечно, далеко за пределы не только «почвенничества», но и всей русской общественной мысли. Поэтому, ограничившись общим указанием на «место» Достоевского-публициста в русской общественной мысли32, я приступлю к изложению его идейного наследства в философско-религиозном плане. «На приказ Петра Великого образоваться Россия ответила через сто лет колоссальным явлением Пушкина», — сказал Герцен. И на Пушкина она ответила через четверть века гением Достоевского. От европейничанья петровской эпохи к русской и европейской человечности Пушкина и далее к русской и мировой всечеловечности Достоевского — таков путь русской культуры. В Достоевском — залог оправдания и возрождения русской культуры, корнями своими глубоко уходящей в родную почву и дышащей в то же время горним воздухом духовного мира. В Достоевском как бы предуказан трагический и страдальческий путь нашего национального бытия: «Через пропасти к звездам». Входя в мир творчества Достоевского, мы как бы погружаемся в душную, насыщенную грозовым напряжением атмосферу, которую озаряют от времени до времени молнии полета его мысли. Не всякому дано выдержать высокое давление этой атмосферы, насыщенной испарениями зла и страдания, не всякому дано полюбить Достоевского. Ибо Достоевский — страстный к страданию писатель. В своих произведениях он рисует темное подполье человеческой души, драму борьбы добра и зла в сердце человека. Недаром Мережковский назвал его «исследователем глубин сатанинских и высот ангельских». Вероятно, Достоевский потому так влекся всю жизнь к Пушкину и благоговел перед ним, что в Пушкине он чувствовал ту стихию светоносной гармонии, которой ему самому столь недоставало. Главный литературный учитель Достоевского, сам поклонник Пушкина, Гоголь проронил знаменательные слова: «Нельзя повторять Пушкина». Нельзя, ибо былая гармония уже нарушена вступлением сил зла на авансцену истории. «Диавол выступил уже без маски в мир», говоря словами того же Гоголя.
Однажды нарушенная гармония может быть восстановлена не возвратом к былому равновесию, а достижением новой гармонии через дисгармонию. В мире, исполненном силами зла, нравственно недопустимо пребывать в духовной гармонии. Заболевший организм должен переболеть, чтобы восстановить на новых путях утраченное здоровье. И в этом отношении гений Достоевского, умевшего, как никто, видеть силы зла в мире, может принести большую духовную пользу современному миру. Ибо Достоевский призывает нас к духовному подвигу катарсиса через объективацию и изживание зла. Достоевский — писатель визионерского, профетического склада. Его визионерство не вмещалось в рамки художественного реализма, хотя он сам старался держаться этих рамок. Весь мир героев Достоевского, при всем соблюдении формального художественного реализма, фантастичен и, при всей фантастичности, реален в высшем смысле этого слова. «Меня называют психологом, тогда как я только реалист в высшем смысле», — писал он. Смешение фантастического и до тривиальности реального — один из излюбленных художественных приемов Достоевского. Недаром он говорит, что «правда всегданеправдоподобна». Достоевский до всякого психоанализа показал, насколько неправомерен «просвещенский» миф о человеке как о существе якобы по преимуществу разумном; он показал, насколько сильны в нем разрушительные, демонические силы подсознания. Недаром он вкладывает в уста Лебедева в «Идиоте» слова: «Закон саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве». Но в отличие от Фрейда Достоевский не растворяет человеческую личность в стихийно-хаотических силах подсознания. Он всегда дает понять, что человек, хотя и одержим темными силами, все же остается личностью, морально ответственной за всякое свое сознательное или даже бессознательное проявление. Достоевский открывает в душе человека не только «инферно» (подсознания), но и горний мир сверхсознания — источник вдохновения добра. «…да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных», — говорит старец Зосима. Темами Достоевского до сих пор живет русская философия, и темы эти, после Ницше и экзистенциализма, а главное, после большевистской революции, стали родственными философии Запада. Достаточно упомянуть, что все современные философы-экзистенциалисты (особенно Сартр) видят в Достоевском своего великого предшественника. Гений Достоевского духовно радиоактивен, и с годами та идейная радиация, которую лучеиспускает его творчество, не слабеет, а скорее усиливается. Но философия Достоевского далека от духа академического спокойствия, ей чуждо олимпийское величие Гёте. Философия Достоевского исполнена пророчеством духа, она есть «философия трагедии» (выражение Льва Шестова). Существование Божие, предназначение человека для него — не «точки зрения», а вопросы на жизнь и на смерть. • Сами романы Достоевского в сущности трагедии в форме романа или, по удачному выражению Вячеслава Иванова, «романы-трагедии». Сама взволнованность Достоевского, переходящая иногда в исступленность, вызвана не только его болезненной телесно-душевной конституцией. Она вызвана прежде всего трагическим характером тех проблем, которыми былодержим его гений. Достоевский видел и предвидел слишком многое —больше, чем в силах вынести дух человеческий. Поэтому его «болезнь» была в сущности естественной и здоровой реакцией души на те глубины и высоты, в которые проникал его гений. Но делать из Достоевского философа безысходного трагизма, как это утверждает Лев Шестов, было бы глубоким заблуждением. Ибо Достоевский не только изображает трагедию, но предлагает катарсис от этой трагедии.
Трагедии Достоевского — не древняя трагедия Рока, но современная, христианская трагедия свободы. В самом облике Достоевского есть нечто трагическое и пророческое, сближающее его скорее с ветхозаветными пророками, чем с греческими мудрецами. Под «катарсисом» Аристотель разумел то очищение и возвышение души, которое достигается через эмоции страха и жалости, благоговения, которые возбуждаются лицезрением трагедии. Трагедия не должна означать безысходности. Истинная трагедия должна давать чувство освобождения. Показывая страшный урок, изображая дисгармонии жизни, она должна указать путь к высшей гармонии. Достоевский дает этот катарсис тем, что, изображая страдание и зло, он дает и разоблачение зла своей верой в конечную победу Добра. Вернее, зло у Достоевского, показанное им со всем реализмом, в конце концов разоблачает само себя. Люциферовская воля к власти и разрушению переходит в аримановскую волю к самоуничтожению. Так из преступления рождается воля к самонаказанию. Так, утонченный атеист Ставрогин и лакейский атеист рмердяков кончают самоубийством, причем духовное самоубийство предшествует физическому. Так, Иван Карамазов, не в силах выдержать конфликта между гордым умом, склоняющим его к безбожию, и жаждущим веры сердцем, сходит с ума. Трагедия у Достоевского — «трагедия свободы»,изобличающая зло, неизбежно вытекающее из безбожия.
* * *
Для понимания мира идей Достоевского нельзя не коснуться хотя бы некоторых моментов его биографии. Крайне поучительна в этом отношении история.перерождения его убеждений. Как известно, Достоевский был возведен на литературный пьедестал Белинским, восторженно приветствовавшим литературный дебют писателя роман «Бедные люди» как «первый русский социальный роман». Знаменитый критик находился тогда в периоде увлечения социализмом и атеизмом. Белинский с жаром принялся обращать молодого писателя, которому он пророчил большую будущность, в свою веру. Достоевский, по его собственным словам, «страстно принял тогда это учение» (то есть утопический социализм).Достоевский был принят в кружке Белинского не только как обещающий талант, но как убежденный социалист. Разойдясь затем с Белинским по причинам личного характера, Достоевский вступает в другой, более активный, кружок Петрашевского, поклонника Прудона. На одном из собраний этого кружка Достоевский зачитал запрещенное цензурой письмо Белинского к Гоголю, в котором критик обвинял писателя в потворстве реакции. Письмо это называли тогда манифестом русского крайнего западничества, оно дышит ненавистью не только к самодержавию, но и к религии. Как известно, кружок Петрашевского был раскрыт, и Достоевский, вместе с группой других «петрашевцев», приговорен к смертной казни. В последнюю минуту казнь была заменена ссылкой с последующим разжалованием в рядовые. На каторге Достоевский провел пять лет и жил затем еще около пяти лет на положении ссыльного. Лишь в 1860 г. ему было разрешено вернуться сначала в Тверь, а затем в Петербург. Как известно, Достоевский прошел через все эти испытания несломленным, с новой силой к жизни и борьбе. И тем не менее Достоевский не только отрекся от своих прежних убеждений, но посвятил все могучие силы своего художественного и философского гения борьбе против этих прежних убеждений. Что это «перерождение убеждений» было искренним, в этом можно не сомневаться. Ведь кто-кто, а Достоевский не принадлежал к натурам, которые можно было бы сломить грубым насилием.
Страстное обличение противоестественности и аморальности социализма становится теперь едва ли не главным делом Достоевского как мыслителя и как публициста. Какое же духовное прозрение вызвало столь радикальный переворот в душе Достоевского? В силу каких причин восстает он с такой силой и с такой страстностью против тех, возвышенных, казалось бы, идеалов, которыми был одушевлен утопический социализм и сам Достоевский в дни своей юности? За что «проклял он, чему поклонялся, и поклонился тому, что сжигал»? Ответ на эти вопросы дал бы ключ к раз гадке творческого пути Достоевского. Предваряя будущие выводы, я могу сформулиро вать этот ответ так: Достоевский потому отверг социализм, что за его возвышенным фасадом он увидел некую страшную сердцевину, что за относительной правдой социализма он увидел его абсолютную ложь. Но ревизия Достоевским его прежних убеждений, конечно, не исчерпывается критикой социализма. Сам атеистический социализм является, по прозрению писателя, лишь одной из форм общего недуга западной культуры. Сам Достоевский не нашел точного имени этому недугу, но он глубже, чем кто-либо, постиг его природу. Следуя терминологии Бердяева, мы можем охарактеризовать эту первопричину кризиса западной культуры, ставшей теперь мировой, как «безбожный гуманизм». Ибо исторические корни того действенного вступления сил зла на авансцену истории, свидетелями, и жертвами которого мы все являемся, заключается в поклонении человеку только как природному и социальному существу, без связи с миром высших ценностей — и безбожный гуманизм явился проводником этих сил зла. Главное значение Достоевского как философа заключается в том, что он пророчески предвидел этот кризис и крушение безбожного гуманизма, неизбежно оборачивающегося антигуманизмом, что он предвосхитил соблазны, угрожающие ныне всему зданию христианской цивилизации — незримые тогда еще пути зла: коллективизм и индивидуализм. Разоблачению этих двух форм социального идолопоклонства и посвящено идеологическое творчество Достоевского. Против коллективизма Достоевский утверждает реальность и необходимость свободы, свидетельствует обиррациональной глубине личности, к которой слеп рационалистически-утилитарный дух коллективизма. В противовес индивидуализму Достоевский показывает, что беспредельная свобода ведет к богоборчеству,к формуле «все дозволено», к аморальной морали сверхчеловечества, приводящей личность, парадоксальным путем, не к возвеличению, а к нравственному саморазрушению. В силу мистической связи человека с Богом, богоборчество приводит также к человекоборчеству. Человек, восставший против образа Божьего в себе, восстает этим самым и против своей сокровенной сущности. Этой борьбой на два фронта объясняются кажущиеся противоречия в мировоззрении Достоевского: крайнее утверждение свободы, с одной стороны, и разоблачение соблазнов свободы — с другой.
Уже в первом своем крупном произведении, написанном после возвращения из Сибири, в «Записках из подполья», Достоевский поднимает почти анархический бунт против «хрустального дворца», — социалистической фаланстеры, за которой ему чудится человеческий муравейник. Если человечество когда-нибудь достигнет материального благоустроения, купленного ценой добровольной потери свободы, то Достоевский заранее готов предать такое человечество проклятие. В противовес провозглашенному в то время позитивистами культу материальных благ Достоевский всей силой своей гениальной диалектики показывает, что свобода, даже в форме иррационального каприза, дороже человеку, чем всякие материальные выгоды. «Ведь это глупейшее, ведь этот свой каприз, и в самом деле, господа, может быть, всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле… А в частности, может быть, выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах — потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность». Нечего и говорить, что острие этого полемического гимна свободе прямо направлено против того царства социалистического муравейника, который прельстил в юные годы самого автора. Но, уже в следующем своем произведении, в «Преступлении и наказании», Достоевский разоблачает «соблазны свободы». На примере Раскольникова Достоевский показывает, к каким выводам может прийти человек, до конца проникнувшийся идеями об относительном характере нравственности и лишившийся, таким образом, твердой нравственной опоры в голосе своей совести. Главный герой романа — выросшая из пушкинского Германа такая петербургская фигура — Родион Ро дионович Раскольников. В воспаленном от голода и бессонных ночей мозгу героя рождается идея, что, если убить «никому ненужную» паразитку общества — старуху-процентщицу, с тем чтобы воспользоваться ее деньгами как для устройства личной судьбы,так и для помощи людям? Не оправдает ли себя в тысячу раз это «преступление ради добра»? Из этих раздумий выросла знаменитая теория Раскольникова о «праве на преступление» для людей, стоящих по своему развитию выше толпы. Теория эта, как известно, предвосхитила основные контуры учения Ницше о «сверхчеловеке». Но, разумеется, в отличие от Ницше Достоевский не становится на сторону этой сверхчеловеческой философии, а разоблачает ее аморальность. Чрезвычайно важно подчеркнуть, что убийство старухи замышляется Раскольниковым из принципа, а отнюдь не по мотивам личной выгоды. Он идет на это убийство как на своего рода подвиг, которому противится его изначально неиспорченная натура. Его «теоретическая совесть» приказывает ему убить старуху. Но — тем глубже его вина, тем глубже его падение. Его разум, ослепленный построенной им теорией, разрешает ему убийство, на которое он идет, как бы толкаемый какой-то внешней силой, чуть ли не автоматически. Разум Раскольникова внушает ему, что, решившись на это убийство, он освободится от «предрассудков» и станет чем-то вроде Наполеона. Но —странная вещь: совершив убийство, он отнюдь не переживает чувства освобождения, а начинает испытывать чувство во сто крат худшее, чем обычные угрызения совести. Его охватывает «мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения» от людей. Он не рад даже любимым матери и сестре. Ему не по силам нести бремя сверхчеловеческой свободы, которое он добровольно взвалил себе на плечи. Хорошо пишет о мистерии внутреннего наказания Раскольникова Розанов: «Все, что совершается в душе Раскольникова, иррационально. Едва разбил он лик Божий, правда, обезображенный его носителем, — и он почувствовал, как для него самого померк этот свет. «Не старушонку я убил, я себя убил», — говорит он. Мистический узел его существа, который мы именуем условно душою, точно соединен неощутимой связью с мистическим узлом другого существа, внешнюю форму которого он разбил. Здесь, в этом анализе преступности, разгадана глубочайшая тайна человеческой природы, раскрыт великий и священный закон об абсолютности человеческого существа». На примере Раскольникова Достоевский показал,что совесть, лишенная путеводной звезды христианкого учения, легко вырождается в псевдосовесть.
«Совесть без Бога есть ужас, — писал Достоевский в своей «Записной книжке». — Она может довести человека до величайшего преступления». Ибо, «ведь это разрешение преступить через кровь по совести страшнее обычных преступлений», — говорит в самом романе Разумихин. Здесь мы видим, как провозглашенный гуманизмом лозунг «свободы совести» приводит, будучи односторонне понят, к «свободе от совести». Зло никогда не овладевает человеческой душой прямо. Оно всегда соблазняет той или иной маской добра. И один из самых могучих соблазнов зла заключается во внушении мысли о применении злых средств ради достижения доброй цели. Сам Раскольников находит в себе силы не поддаться окончательно злу. В его душе зреет воля к раскаянию, которому, однако, противится его гордый ум. «Преступление и наказание» образуют в романе органическое целое, хотя самое раскаяние Раскольникова только намечено, а не показано воочию в романе. Перейдем теперь к роману «Бесы», где нарождающееся зло богоотвержения изображено Достоевским с потрясающей силой. Здесь уже не только бунт против нравственного закона, но прямой бунт против Творца является главной темой Достоевского. Роман «Бесы» — полемический роман parexcellence. Он и был задуман как художественное обличение той части русской интеллигенции, которая стремилась к революционному перевороту в духе радикального социализма. Ближайшим конкретным поводом к написанию романа явилось раскрытие заговора революционного кружка «нечаевцев», этих предтечей большевизма. Кружок этот и стал жизненным прототипом той группы революционеров, которая изображена в романе во главе с Петром Верховенским. Характерно, что жизненным прототипом Ставрогина явился петрашевецдуровец Спешнев (а не Михаил Бакунин, как это полаали раньше). Вероятно, Достоевский сознавал, что сравнительно невинный кружок Петрашевского, к которому он сам в свое время принадлежал и за участие в котором он попал на каторгу, — был тем зародышем, из которого выросли впоследствии кружки нечаевского типа. Но, как это всегда бывает у Достоевского, сам роман вышел далеко за пределы изобличительного изображения современной ему действительности. В него вошла часть неосуществленного Достоевским романа «Атеизм», где он хотел вскрыть первопричины и сущность неверия. Из полемического обличения выросло пророческое визионерство. Памфлет превратился в «книгу великого гнева». Если в «Записках из подполья» Достоевским обличается, главным образом, противоестественность утопии человеческого муравейника, то в «Бесах» он идет дальше. Утопия эта, при всей ее противоестественности, начинает представляться ему принципиально осу ществимой. Она преподносится пророческому гению писателя как реальная опасность, угрожающая человечеству. Здесь невольно вспоминаются слова Бердяева: «Утопии, к несчастью, осуществимы. И, может быть, настанет время, когда человечество будет ломать себе голову над тем, как избавиться от утопий ». Но с тем большим моральным пафосом, с тем большим мистическим ужасом обличает Достоевский аморальность этого «идеала», теоретическим глашатаем которого в «Бесах» выступает Шигалев, а практиком и организатором — Петр Верховенский. При этом, что самое интересное у Достоевского, он сумел разгадать за розовым туманом либеральных чаяний подлинный, сатанинский лик грядущей революции. Он гениально угадал диалектику коммунизма, начавшегося в качестве исторически объяснимого и по-своему возвышенного заблуждения и переродившегося затем со внутренней необходимостью в порождение злой воли, начавшегося призывом к освобождению человека и кончившего его закрепощением. Эта «диалектика свободы», не освященной служением высшим ценностям, это вырождение свободы в рабство показаны у Достоевского в теории Шигалева. «.. .Я запутался в собственных данных… Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным дес потизмом», — говорит Шигалев перед изложением своей теории, обещающей «единственно возможный рай на земле».
Фраза «Выходя из безграничной свободы, я заклю чаю безграничным деспотизмом» является глубочайшим проникновением в загадку коммунистического сфинкса. Она выражает собой также диалектику безбожного гуманизма, понимающего свободу только как право человека и не видящего, что подлинная свобода неразрывно связана с нравственной ответственностью и предполагает, как это ни парадоксально, смирение перед Верховной Ценностью. Ибо заявление абсолют ной свободы делает человека рабом гордыни и беса властолюбия. Сама практическая идея Петра Верховенского — связать революционных заговорщиков общим преступлением — есть типично тоталитарная, типично большевистская идея, вытекающая из лозунга «Цель оправдывает средства». Вспомним еще раз сущность «шигалевщины» в изложении Петра Верховенского, этого предтечи большевистского комиссара. «…каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, и все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях — клевета и убийство, а главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям — не надо высших способностей. Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами… Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями… Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство… Горы сравнять — хорошая мысль…» Пророчества эти не нуждаются более в обосновании. Они оправдались дословно. Достоевский действительно явился пророком русской революции, хотя в своих публицистических статьях пророчил революцию Европе. Если кто-нибудь скажет, что все это так, но при чем тут социализм, то на это можно возразить следующее: социализм социализму рознь. Но тот безбожный и материалистический социализм, который процветал у нас в шестидесятые годы и который во многом столь сроден марксизму, во имя любви к дальнему готов был пожертвовать «миллионом голов» ближних. «Атеизм сердца» иссушает источники любви к ближнему вопреки лозунгу «Свобода, равенство, братство». Поэтому пафос разрушения начинает перевешивать пафос творчества, власть из средства осуществления социа лизма становится самоцелью, что приводит к одержимости идеей тотальной власти, то есть как раз к тому, во что превратился современный большевизм. «Раз отвергнув Христа, — писал по этому поводу Достоевский, — ум человеческий может дойти до удивительных результатов». «В своем романе «Бесы», — заметил далее писатель, — я пытался изобразить те многоразличные и многообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердца и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого чудовищного злодейства. Ведь в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный, самый мерзкий поступок, не будучи вовсе мерзавцем. Это не у нас одних, это на всем свете так, всегда с начала веков, во времена переходные, во время потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шаткости в основных нравственных понятиях». Обратимся теперь к другому «соблазну зла», художественно изобличенному в романе, — к соблазну свободы. Ибо имя бесам — легион и крайний индивидуализм — обожествление свободы представляет не менее опасный соблазн, чем апология рабства. Этот обратный полюс зла вскрыт Достоевским в образе Кириллова. Индивидуализм доводится здесь до своего логического предела. Диалектика обожествившего себя гуманизма оборачивается самообожествлением. Кириллов раскрывает карты атеистического замысла гуманизма.«Если Бог есть, то вся воля Его, и из воли Его я не могу», — говорит он. Но «если нет Бога, то я бог…».«Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость…» Правда, большинство атеистов не делают этого вывода. Отрицание Высшего Существа не обязывает их интеллектуальную совесть к самообожествлению.Мало того, атеисты позитивистического толка, вероятно, посмеялись бы над подобным выводом как над новой «мифологией». Однако это значит, что они не принимают атеизма всерьез. Они просто равнодушны к вопросу о бытии Божьем. Они не понимают, что полное безверие психологически и логически невозможно, что человек верит или в Бога, или в идола. «Король умер, — да здравствует король». «Я три года искал атрибут божества моего и нашел:атрибут божества моего — Своеволие!» — заявляет далее Кириллов. Заявление своеволия означает прежде всего победу над страхом, ибо «страх, — говорит Кириллов, — есть проклятие человека». И он хочет победить страх актом добровольного и беспричинного самоубийства. Своеволие утверждал также Раскольников. Но бунт Кириллова носит более глубокий характер. «Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия… — говорит он Верховенскому, — …я хочу высший пункт и себя убью». А когда Верховенский с иронией говорит ему, что самоубийц много было, то Кириллов гордо отвечает: «С причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия — один я». На замечание Ставрогина, что он не успеет достичь вечности, Кириллов приводит ему слова, совпадающие не только с Евангелием, но и с «Критикой чистого разума» Канта: «Время не предмет, а идея. Погаснет в уме». И Кириллов вспоминает евангельские слова о том, что «времени больше не будет». «Кто победит боль и страх, тот сам Бог будет. А тот Бог не будет…» Явится новый человек — человекобог. В изобретенном им слове «человекобог» Достоевский подводит итоги диалектике гуманизма. Позднее слово безбожного гуманизма, в его понимании, это — человекобог. И последняя борьба в мире будет проис ходить между человекобогом и Богочеловеком. Итак, зло безбожного коллективизма и богоборческого индивидуализма были с предельной силой изображены в романе «Бесы», этой величайшей в мировой литературе трагической мистерии зла. Ту же борьбу «на два фронта» — против демонов коллективизма и крайнего индивидуализма — мывидим в грандиозных масштабах в «Братьях Карамаровых». Если в «Бесах» Достоевский как бы подслушивает подземный тогда еще гул надвигающейся революции, то в главе этого романа «Великий Инквизитор» он рисует грозную картину всемирного царства всерабства. При этом вторично и малосущественно, что Достоевский хотел изобличить здесь римское католичество. Эта сторона «Инквизитора» отступает теперь на задний план перед величайшей духовной опасностью, нависшей ныне, более чем когда-либо, над человечеством. Ибо для нас важны не «головные» взгляды Достоевского, в которых он не раз грубо ошибался, а его гениальная пророческая интуиция. Нет другого произведения, до такой степени пропитанного презрением к человеку и духом сверхчеловеческой гордыни, как «Легенда». Стадный человек здесь изображается прежде всего как существо по природе своей рабское, жаждущее хлебов земных и повиновения кумиру. «Они невольники, хотя и созданы бунтовщиками». Стадный человек ищет «чуда, тайны и авторитета». Якобы в защиту этих слабых духом людей, которым не по плечу царственный дар свободы, и выступает против Христа Великий Инквизитор. Он излагает сошедшему на землю Христу свой план «осуществления рая на земле без Бога», путем умерщвления в человеке инстинкта свободы, так, чтобы он субъективно свободно ощущал свое объективное рабство. Инквизитор выступает как будто по мотивам человеколюбия, он говорит как настоящий «гуманист». «Иль Тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных… нам дороги и слабые… Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его, хотя бы и грех, но с нашего позволения?» Ради любви к человечеству Инквизитор жертвует свободой человеческой воли. Но к этому «человеколюбию» примешана и сверхчеловеческая гордыня. «И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч, управляющих ими. Ибо лишь мы мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла… и царство наше созиждется». «Едино стадо, един пастырь». Царство всеобщего коллективизма, царство всеобщего рабства предполагает не только обезличившееся, утратившее самый инстинкт свободы, стадо, но и «пастырей» — господ коллективистического царства. Мало того, сама идея умерщвления в человеке дара свободы, ради земного его благополучия, могла зародиться в одаренной свободой, но злоупотребившей ею личности. Недаром и Петр Верховенский говорит: «Желание и страдание для нас, а для рабов — шигалевщина». Подавление свободы у масс предполагает ее утверждение у самоизбранных вождей. Таким образом в «Инквизиторе» скрещиваются соблазны сверхчеловеческой свободы и коллективистического всерабства. Подлинное лицо безбожного гуманизма раскрыто здесь Достоевским в его двух внешне противоположных, но внутренне родственных обличиях. Но Алеша правильно угадывает подлинные, подсознательные мотивы логики Инквизитора. «Инквизитор твой не верует в Бога…» — говорит он Ивану. И действительно это так. Хотя умом своим он и признает Бога, но он не верит в Него своим сердцем. А ведь самое страшное — это не столько головной атеизм, сколько «атеизм сердца». Сам Инквизитор признается Христу: «мы не с Тобой, а с ним*. С ним — со страшным духом небытия и самоуничтожения! Так, противоречие между целью и средством приводит к бессознательной вначале подмене цели средством, и тогда неизбежно под маской добра человек становится проводником сил зла. В «Легенде» Достоевский дал вечный прообраз тоталитарной диктатуры, составляющей проклятие нашего времени. Мало того, Достоевский предвидел, что возвышенный атеизм Ивана Карамазова, «почтительнейше возвращающего свой билет Богу», не сможет удержаться на своей горделивой высоте и неизбежно порождает из себя лакейский атеизм Смердякова. Однако Смердяков последовательнее Ивана. Он резюмирует сущность атеистической утопии своего учителя в словах: «Если Бога нет бессмертного, то нет и никакой добродетели», и тогда «все дозволено». В «Братьях Карамазовых» Достоевский разоблачает утопию атеизма, видя в одержимости этой утопией трагедию, оставляющую непримиренными разум и совесть и порождающую из себя Смердяковых. Достоевский ошибся в одном, если это можно назвать ошибкой, — в том, что жертва свободой может. принести человечеству хотя бы счастье рабов. На самом деле, как показывает современный опыт, соблазнившиеся «хлебами земными» не получают этих хлебов, ибо черт платит черепками. Подобно этому, непитающееся божественным вдохновением человеколюбие легко вырождается в человеконенавистничество. Проникновенные слова на эту тему можно найти у того же Достоевского в романе «Идиот»: «Слишком шумно и промышленно становится в человечестве, мало спокойствия духовного», — жалуется один удалившийся мыслитель. «Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного», — отвечает тому победительно другой разъезжающий повсеместно мыслитель и уходит от него с тщеславием. «Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было… уже был Мальтус, друг человечества. Но друг человечества с шатостию нравственных оснований есть людоед человечества, не говоря уже о тщеславии…» И в «Дневнике писателя» Достоевский говорит о том, что любовь к человечеству, лишенная нравственно-религиозных корней, легко переходит в презрение или равнодушие к тому же человечеству, а особенно к конкретному человеку. И он предсказывает, что, уничтожив идею Бога, человечество незаметно для себя дойдет до антропофагии. В противовес этому безбожному гуманизму Достоевский выдвигает «христианский гуманизм», который утверждает абсолютную ценность человеческой личности не самой по себе, а как образа и подобия Божия. Недаром в «Дневнике писателя», в статье «О том, каковой должна была бы быть молитва великого Гёте»,он вкладывает в уста Вертера проникновенные слова: «Боже, благодарю Тебя за лик человеческий, Тобою данный мне». В этих словах заключена классическая формула христианского гуманизма. Из тупика богоборчества может быть один только выход: вера в Бога и в бессмертие души человеческой через веру в Богочеловека-Христа, преодоление гордыни человеческой, возомнившей, что она может знать планы Творца и «исправлять» их, то есть смирение.«Смирись, гордый человек», — взывал Достоевский в своей речи о Пушкине. Этот призыв слишком часто истолковывался левой частью нашей общественности как призыв к послушанию власть имущим. Но между покорностью и смирением есть громадная качественная разница. Покорность бывает перед силою, смирение — перед ценностью. Смирение в этом смысле есть высшая форма свободы. Человеческое творчество, индивидуальное и коллективное, тогда лишь может приносить благие плоды, если в основе его лежит смирение перед верховными ценностями. Вообще ошибочно думать, что Достоевский был индивидуалистом, боровшимся лишь с соблазнами коллективистического всерабства. Мы видели, что едва ли не главный фронт его духовной борьбы был направлен против соблазнов сверхчеловечества, то есть против крайнего индивидуализма. Выражаясь языком современной философии, Достоевский был персоналистом, а не индивидуалистом. Персонализм же сочетает утверждение личной свободы с императивом служения обществу и тому, что выше общества. Достоевскому принадлежат слова о том, что «все за всех виноваты». Идея мистической, солидарной связи между людьми была одной из его излюбленных идей. В противовес нивелирующей идее всеравенства Достоевский выдвигает христианскую идею соборности и братства — идею «всечеловечества». Христианство Достоевского чуждо прекраснодушия. Вера Достоевского — не слепая вера, а «прошедшая через горнило сомнений». «Мерзавцы упрекают меня в ретроградной вере в Бога, — писал Достоевский по поводу этих обвинений, повторяемых теперь советскими критиками. —Этим олухам и не снилась та глубина отрицания, которую я вывел в «Инквизиторе». И они хотят учить меня».
Христианство Достоевского чуждо отвлеченного морализма, которого не был чужд Толстой. Между про чим, передают, что, когда графиня Толстая читала Достоевскому «Мою исповедь» Толстого, то Достоевский бегал по комнате и восклицал: «Не то, не то!» Недаром сам Достоевский говорил: «Не мораль, не учение Христово спасут мир, а только вера в то, что Слово плоть бысть». Христианство Достоевского прежде всего мистично и реалистично, как всякое подлинное христианство. Христианство Достоевского есть Иоанново, профетическое христианство, исполненное горения, достойного первых христиан. По антропологии Достоевского человек хотя и первородно греховен, но не придавлен грехом. Сквозь его падшее и бунтующее естество всегда сквозит образ Божий в человеке. Достоевский, как никто, знал силу зла в мире. Он понимал, что источники зла — не только в чувственных соблазнах или в эгоизме, но прежде всего в неправедной одержимости духа. Он пророчески предостерегал против морали, оторванной от религии. «Мыслят устроиться справедливо, — писал он, — но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью. Ибо кровь зовет кровь и извлекший меч от меча погибнет. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга до последних двух человек на земле». Достоевский — писатель трагического жанра, мыслитель, выражавший трагическое мироощущение. В то же время Достоевский всю жизнь стремился к «высшей гармонии духа» — к примирению логики ума и запросов сердца. Сам Достоевский не достиг этой гармонии. До конца жизни он пребывал в мучительном раздвоении, о котором он поведал нам в своих романах. Но, по словам Гераклита Темного, «невидимая гармония прекраснее, чем видимая», и, по слову Достоевского, осанна его проходила через «горнило сомнений» .
К этой осанне стремится и ею живет все творчество Достоевского. Гармония эта не дана в законченной форме, но она предвосхищается. Творчество Достоевского заканчивается на высокой прерванной ноте. Но в этой ноте уже дан переход от раздвоения к высшей гармонии духа.
Пророчество и указание Classements d’appli et données de Store
Пророчество и указание. А.С.Пушкин
1. Ф.М.Достоевский Очерк»Пушкин». Фрагмент 1
2. Ф.М.Достоевский Очерк»Пушкин». Фрагмент 2
3.
Ф.М.Достоевский Очерк»Пушкин». Фрагмент 3
4. Ф.М.Достоевский Очерк»Пушкин». Фрагмент 4
Поэмы. А.С.Пушкин
5. Цыганы. Фрагмент 1
6. Цыганы. Фрагмент 2
7. Евгений Онегин. Глава 1. Фрагмент 1
8. Евгений Онегин.
Глава 1. Фрагмент 2
9. Евгений Онегин. Глава 1. Фрагмент 3
10. Евгений Онегин. Глава 2. Фрагмент 1
11.
Евгений Онегин. Глава 2. Фрагмент 2
12. Евгений Онегин. Глава 3. Фрагмент 1
13. Евгений Онегин. Глава 3.
Фрагмент 2
14. Евгений Онегин. Глава 4. Фрагмент 1
15. Евгений Онегин. Глава 4. Фрагмент 2
16. Евгений
Онегин. Глава 5. Фрагмент 1
17. Евгений Онегин. Глава 5. Фрагмент 2
18. Евгений Онегин. Глава 6. Фрагмент 1
19. Евгений Онегин. Глава 6. Фрагмент 2
20. Евгений Онегин. Глава 7. Фрагмент 1
21. Евгений Онегин. Глава 7.
Фрагмент 2
22. Евгений Онегин. Глава 7. Фрагмент 3
23. Евгений Онегин. Глава 1. Фрагмент 1
24. Евгений
Онегин. Глава 1. Фрагмент 2
25. Евгений Онегин. Глава 1. Фрагмент 1
26. Евгений Онегин. Последняя глава
27. Пир во время чумы
Композиция этой аудиокниги подсказана знаменитой речью Фёдора Михайловича Достоевского «Пушкин», произнесённой в
заседании Общества любителей российской словесности.
«Пушкин есть пророчество и указание», — говорит Достоевский и
делит деятельность нашего великого поэта на три периода .
В первый период деятельности Пушкина на развитие его
гения имени значительное влияние поэты Европы, особенно Байрон. Тем не менее даже самые первые поэмы Пушкина были не
одним лишь подражанием, потому что в подражаниях никогда не появляется такой самостоятельности страдания и такой глубины
самосознания, которые явил Пушкин, например, в своей ранней гениальной поэме «Цыганы»…
Ко второму периоду может
быть отнесён «Евгений Онегин», поэма осязательно реальная, в которой воплощена настоящая русская жизнь с такой
творческой силой и с такой законченностью, какой и не бывало до Пушкина… Пушкин нашёл уже свои идеалы в родной земле,
воспринял и возлюбил их всецело своею любящею и прозорливою душой. В «Онегине», в этой бессмертной и недосягаемой поэме
своей, Пушкин явился великим народным писателем, как до того никогда и никто…
К третьему периоду следует отнести
тот разряд произведений Пушкина, в которых преимущественно засияли идеи всемирные, отразились поэтические образы других
народов и воплотились их гении. Какие глубокие, фантастические образы в его поэме «Пир во время чумы»!.. Но в этих
образах слышен гений именно английский, именно Англии… Не было поэта с такою всемирную отзывчивостью, как Пушкин, с
таким почти совершенном, а потому и чудесным перевоплощением своего духа в дух чужих народов…
Речь
Ф.М.Достоевского заканчивается знаменательными словами: «…Бог судил умереть Пушкину в полном развитии своих сил, и
бесспорно Пушкин унёс с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
Будем надеяться, что эта аудиокнига также послужит раскрытию этой великой тайны великого поэта…
Произведения А.С.Пушкина и очерк Ф.М.Достоевского прочитаны одним из ведущих мастеров художественного слова, народным артистом России, неоднократным лауреатом конкурсов артистов-чтецов Рафаэлем Александровичем Клейнером. За годы творческой деятельности Р.А.Клейнер создал более 30 сольных программ русской и мировой литературы. В его творческом багаже практически вся отечественная поэзия, классическая и философская проза, публицистика… Новые возможности, открытые форматом MP3, позволяют нам — благодарным слушателям — в полной мере насладиться замечательным мастерством этого выдающегося исполнителя.
Время звучания: 6 ч. 52 мин.
Издатель: ООО «Деоника»
www.deonika.ru
тел. +7(495)589-33-11
разработка приложения
www.samapps.ru
ПРОБЛЕМАТИКА, ИДЕЙНО-КОМПОЗИЦИОННОЕ И ЖАНРОВОЕ СВОЕОБРАЗИЕ – тема научной статьи по языкознанию и литературоведению читайте бесплатно текст научно-исследовательской работы в электронной библиотеке КиберЛенинка
УДК 82.09.001.5 Мережковский
Критический очерк Д.С. Мережковского «Пушкин»: проблематика, идейно-композиционное и жанровое своеобразие
Е.А. Муртузалиева
Отношение Д.С. Мережковского к А.С. Пушкину — это тот же больной вопрос времени, что и отношение к великому поэту критики века XIX, да и начала ХХ. Одним предстает Мережковский в очерке «Пушкин», несколько иным видится сквозь призму его более поздней статьи «Иваныч и Глеб» (1909) [1].
Цель нашей статьи — проанализировать очерк Д.С. Мережковского «Пушкин» с точки зрения его проблематики, идейно-композиционного и жанрового своеобразия, критического метода. Одним из аспектов нашего исследования является сопоставление очерка Мережковского с одноименным очерком Ф.М. Достоевского, выявление того нового, что внес Мережковский в изучение творчества Пушкина.
Очерк Мережковского был написан и опубликован в 1896 году, через 16 лет после Пушкинских торжеств в честь открытия памятника поэту в Москве.
Речь Ф.М. Достоевского была прочитана им на торжествах 8 июня 1880 года, затем опубликована в августовском номере «Дневника писателя» с полемическими комментариями в адрес оппонентов, главным образом в адрес А.Д. Градовского.
Очерк Мережковского становится своеобразной вехой в осмыслении роли и значения Пушкина, поскольку появляется накануне 60-летия со дня смерти поэта, на рубеже веков и, с одной стороны, в нем сделана попытка подвести некоторые итоги, с другой — он предвосхищает новый взгляд на Пушкина и новое (иногда — хорошо забытое старое) отношение к нему.
Несмотря на 16-летнюю временную разницу между очерками Достоевского и Мережковского, следует отметить, что на эти годы приходится период относительного затишья в пушкини-
стике, после отгремевшей полемики, вызванной речью-очерком Достоевского. Вместе с тем этот временной фактор сработал на Мережковского: критик смог дать оценку и суждениям Гоголя, и критике 60-х годов, и взглядам Н.К. Михайловского, и очерку Достоевского, хотя конкретно о последнем он не распространяется.
Различие целей, лежащих в основе написания очерков Достоевского и Мережковского, многое определяет в их проблематике, идейно-художественном, композиционном своеобразии и даже в жанровой специфике.
Мережковский написал очерк для сборника П. Перцова «Философские течения русской поэзии», поэтому его «Пушкин» лишен двойственности речи-очерка Достоевского; при всей полемичности в нем нет ни откровенной публицистичности, ни своеобразного художественного элемента, присущего критической прозе Достоевского.
В жанровом отношении очерк Достоевского предстает как один из жанров критической прозы, и это сказывается на природе художественного и публицистического образа, средствах их раскрытия, на композиции и стилистике речи-очерка. Очерк Мережковского в жанровом отношении более тради-ционен, это критический очерк с элементами литературоведческого исследования.
Проблематика речи-очерка Достоевского чрезвычайно широка: от литературно-критического обзора периодизации творчества Пушкина до типологии образов и их глубокой связи с русской действительностью. Достоевский определяет место Пушкина в русском и мировом литературном процессе, решает проблему народности Пушкина. Суждения Достоевского о народ-
ности Пушкина не лишены односторонности, так как в содержании понятия «народность» у критика не отразились связь поэта с декабристской идеологией и волновавшая Пушкина тема народных движений (исключение составляет интерес Достоевского к повести «Капитанская дочка»). Поэтому в анализе-обзоре Достоевского ощущается неполнота, его типология пушкинских характеров избирательна, соответствует собственным представлениям Достоевского. Тем самым Достоевский сужает границы «нового слова» Пушкина по сравнению с его реальным содержанием. Материалом для исследования у Достоевского становятся «Евгений Онегин», «Цыганы».
Материал для исследования у Мережковского более широк: от упоминания лирики до поэм «Кавказский пленник», «Цыганы», «Полтава», а также «Евгений Онегин», «Маленькие трагедии», «Галуб», хотя степень обращения к ним и уровень анализа различны.
Если обратиться к истории вопроса, то следует отметить, что очерк Мережковского «Пушкин» в истории критики и литературоведения серьезному и обстоятельному анализу не подвергался, хотя общая оценка ему давалась [2]. Так, например, в 1933 году С. Франк писал: «В русской мысли и литературе господствует какое-то странное, частью пренебрежительное отношение к духовному содержанию поэзии и мысли Пушкина, на это указал уже почти сорок лет тому назад Мережковский, об этом твердил М.О. Гершензон, и это приходится повторить и теперь» [4].
Р.А. Гальцева во вступительной статье к сборнику «Пушкин в русской философской критике XIX — первой половины ХХ века» говорит о «декларативной и произвольной переакцентировке некоторых пушкинских мотивов у Мережковского», но воспринимает ее как непринципиальный уклон [3].
В работе Л. Г. Фризмана затронут вопрос о критическом методе Мережковского и методике анализа, а именно — о продуктивности сопоставительного анализа в очерке «Пушкин». О самой
же концепции Мережковского Фризман лишь упоминает, дав общую положительную оценку очерку, избегая конкретных оценок, и мотивирует это тем, что «нет ничего легче, чем изыскивать субъективные оценки и другие слабые места в тех характеристиках Гоголя, Тургенева, Достоевского или других писателей, о которых говорится в статье Мережковского» [5, с. 457].
Очерк Мережковского во многом, на наш взгляд, вырастает из очерка Достоевского. Свидетельством этому является и общий подход к анализу, и прием сопоставления (общий литературно-критический контекст, хотя у Мережковского он, несомненно, шире), и использование пушкинских идей, образов для декларации собственных идей. Мережковский вписывает Пушкина не просто в контекст истории русской литературы XIX века, но в целую систему своих историко-философских и религиозных взглядов (от античности и эпохи Леонардо да Винчи, над романом о котором Мережковский в то время работал, до европейской литературы в лице Гете, Шекспира, Байрона). Вообще же, следует отметить, что очерк Мережковского очень интертекстуален.
Интересно, что Мережковский начинает свой очерк с той же гоголевской фразы о Пушкине, что и Достоевский, и этот факт представляется нам не случайным. Общая оценка роли и значения Пушкина для русской литературы у Достоевского и Мережковского совпадает. Также критики сходятся в оценке влияния Писаревского мнения о Пушкине как негативного на всю последующую критику.
Значимым также видится совпадение выбора материала для анализа («Цыганы», «Евгений Онегин»), однако Мережковский считает, что идет дальше Гоголя и Достоевского в анализе творчества Пушкина. «Ни Гоголь, ни Достоевский не отметили в творчестве Пушкина одной характерной особенности <…>. Пушкин первый из мировых поэтов с такой силою и страстностью выразил вечную противоположность культурного и первобытного человека» [6].
В каком-то смысле Мережковский, по нашему мнению, претендует на авторство «нового слова» о Пушкине (используем термин Достоевского).
Мережковский, как и Достоевский, ценит в Пушкине не только великого поэта мирового уровня, но и мыслителя. По мнению Л.Г. Фризмана, заслуга Мережковского в том, что он сформулировал важнейший тезис: «… усвоение Пушкина сочеталось с удалением от него, развитие одной стороны пушкинской гармонии — с умерщвлением другой» [5, с. 457]. В глазах Мережковского это было не более чем констатацией факта.
В очерке Мережковского затронуто очень много проблем, что определяет его структуру и композицию. Очерк состоит из четырех глав, тесно связанных между собой проблемно-смысловыми и религиозно-культурологическими связями. Основная задача Мережковского — не собственно литературно-критический анализ произведений Пушкина, а, как и у Достоевского, попытка по-своему, в некоей собственной системе координат осмыслить Пушкина. У Достоевского это этическая система общечеловеческих ценностей, связанная с общественной идеей примирения и «русской идеей», причем эта система оценок не искажает чисто критических моментов анализа и адекватна авторскому замыслу. У Мережковского, как мы уже отмечали, это не столько литературно-критическая или этическая система оценок, сколько религиозно-философская и культурологическая.
Мережковский в каждой из глав разрабатывает тему или проблему и в доказательство цитирует разные произведения Пушкина. Одним из методологических приемов критика, на наш взгляд, является прием «дублирования доказательств». Критик не останавливается, проиллюстрировав свой тезис цитатой из Пушкина, а как бы подтверждает свою правоту дополнительно, приводя в доказательство еще и воспоминания А.О. Смирновой по данному эпизоду.
Первая глава очерка представляет собой своеобразное введение, напоминающее историю вопроса в литературоведческих исследованиях. Уже в первой главе намечены глобальные, по мнению Мережковского, проблемы в творчестве Пушкина: идея мудрости и потребности в высшей свободе, столкновение с русским варварством, проблема жизни и смерти.
Во второй главе Мережковский продолжает развивать и доказывать на примерах из творчества Пушкина наличие следующих оппозиций: культура -варварство, свобода — рабство.
В третьей главе критик подводит под них религиозные идеи и рассматривает эти оппозиции уже в сфере «христианство — язычество» с помощью категорий «воля», «бог», «христианское милосердие», «гордыня — сладострастье», а также выделяет мотивы в поэзии Пушкина, подчеркивает аристократизм его духа, возвращение к простоте, всепрощающей природе. Итоговой в этой главе становится идея противопоставленности первобытного христианства и новой героической мудрости. Все рассуждения Мережковского обосновываются в широком культурно- и литературно-историческом контексте, и всем им он находит подтверждения в творчестве Пушкина и в сравнении Пушкина с русскими и европейскими писателями, мыслителями. Как справедливо отметил Л.Г. Фризман, все упоминаемые поэты и писатели «создают фон, на котором он виден лучше и может быть правильнее понят. <…> Отсюда избирательность взгляда, расстановка акцентов, может быть, и гипертрофирование тех или иных черт их творческого облика» [5, с. 458].
Четвертая глава продолжает развивать идеи третьей, и ее квинтэссенцией становится сопоставление Пушкина с его последователями в русской литературе. Вывод Мережковского — традиции Пушкина сохраняются в творчестве Гоголя, Достоевского, Гончарова, Толстого в том или ином виде, но это не отрицает общего упадка пушкинского духа в нашей литературе.
К. И. Чуковский высказывает очень интересное соображение по поводу романов Мережковского, которое можно отнести и к его критическим работам. Он считает, что для Мережковского важен не человек сам по себе, а «человек в контексте окружающего его культурного, вещного мира» (выделено нами. — Е.М.). Поэтому и в романах, и в критических статьях Мережковского так много «перечней вещей», воплощающих культуру [7, с. 190].
Этот прием Мережковский делает (наряду с антитезой) одним из составляющих своего художественного и критического метода. И, возможно, Чуковский прав, замечая, что синтеза антитез, «двух бездн» в душах его героев нет, а есть лишь в вещах, да и то, тоже в антитезах. Иногда Мережковский соединяет их механически. Иронично, но вполне в стиле и духе самого Мережковского, Чуковский называет его «тайновидцем вещи» [7, с. 200]. Такими «перечнями» в очерке «Пушкин» становятся произведения поэта, к которым критик обращается, факты и приметы античной и ренессансной культуры, русской и западноевропейской культуры XVIII — XIX веков, постулаты христианства.
При всей логичности мысли Мережковского, его подход к Пушкину весьма схематичен, да и сам очерк построен по строгой схеме, контуры которой мы уже очертили.
При том, что Мережковский воспринимает гибель Пушкина как своего рода закономерный финал («Пуля Дантеса только довершила то, к чему постепенно и неминуемо вела Пушкина русская действительность. Он погиб, потому что ему некуда было дальше идти, некуда расти» (выделено нами. — Е.М.) [6, с. 490]), царя он считает защитником поэта (взгляд столь же парадоксальный, что и высказанный позднее в статье В. Соловьева «Судьба Пушкина»).
Первопричиной Мережковский считает стремление Пушкина к высшей свободе, и в этом смысле, если следовать логике критика, автор оказывается в одной плоскости со своими героями -Алеко, Евгением Онегиным.
Интересно также, что в рассуждениях Мережковского просматриваются и некоторые аналогии, вероятно, навеянные полемикой Белинского с Аксаковым, и апелляции к Н.К. Михайловскому.
Рамки статьи не позволяют нам остановиться на религиозной и культурологической сфере воззрений Мережковского, поэтому мы затронем только непосредственно литературно-критический пласт оценок пушкинских героев, а именно Алеко и героев «Евгения Онегина».
В «Цыганах» Мережковский видит противоположность культурного человека и первобытного варварства. Культурный человек, Алеко, обманывает себя, воображая, что может вернуться к первобытной свободе, простоте. «Ошибка Алеко заключается в том, что он отрекся лишь от внешних, поверхностных форм культуры, а не от внутренних ее основ. Он надеется, что страсти культурного человека в нем умерли, но они только дремлют» [6, с. 498]. Здесь Мережковский очень тонко прочувствовал пушкинскую идею свободы. Любовь женщины — высшее проявление свободы, а такой свободы Але-ко, по мнению критика, не выносит.
Если Достоевский делает акцент на «скитальничестве русского человека» (Алеко, Онегина), то Мережковского, по сути близкого в своем понимании пушкинских героев Достоевскому, больше интересует парадигма «суд «простой девы» над героем современной культуры», в полном соответствии с его собственным идейным замыслом.
Для Мережковского важнее всего в Пушкине то, что «Пушкин первый доказал, что в глубине русского миросозерцания скрываются великие задатки будущего Возрождения — той духовной гармонии, которая для всех народов является самым редким плодом тысячелетних стремлений» [6, с. 515]. И эта идея, при всей ее глобальности, по сравнению с идеей Достоевского о «всеобщем примирении» под знаменем Пушкина, такая же утопия, как и идея Достоевского.
По сути, Мережковский говорит практически о тех же особенностях творчества Пушкина, что и Достоевский: и о протеизме Пушкина, и о скитальни-честве лишних людей (правда, не называя их «лишними»), и о протеизме как качестве исключительно русском по своей природе. Единственное исключение: Мережковский не анализирует художественные типы женской красоты.
Субъективность критического метода Мережковского сказывается в микроанализе пушкинских героев, например, в оценке образа Петра I в поэме «Полтава», но эта субъективность объясняется влиянием художественного метода, сферой интересов писателя и критика. Отсюда ассоциация Петра I с эллинским богом.
Так и Пушкин видится Мережковскому более христианином, «чем Гете и Байрон» «в первобытном галилейском смысле». «Христианство Пушкина <. > оно чуждо всякой теологии, всяких внешних форм; оно естественно и бессознательно» [6, с. 504]. Но вопрос об отношении Пушкина к религии более сложен и многоаспектен, чем представлялось Мережковскому и многим другим исследователям. Поэтому все концеп-
ции характера религиозности Пушкина — это попытки вписать взгляды поэта в какую-то одну узкую схему. Отсюда очевидная субъективность суждений Мережковского, соответствующая схеме и методу его критического анализа.
Слава Пушкина, по мнению Мережковского, становится все академичнее и глуше, все непонятнее для толпы. «В настоящее время мы переживаем эту «черную осень», этот невидимый ущерб — убыль пушкинского духа в нашей литературе» [6, с. 520]. И здесь Мережковский объективен, а его переживания искренни.
Очерк Мережковского ставит больше новых вопросов, нежели дает ответов, и эти вопросы еще требуют своего разрешения.
Как отметил А. Белый, «Мережковский любит уединение. Это потому, что он — большой художник. Но, как Толстой, как Гончаров, как Достоевский, говорит он свое «нет» эстетической культуре во имя культуры религиозной» [8]. Хотелось бы добавить — оставаясь при этом эстетом. И, может быть, это самый большой недостаток критика -умозрительность и односторонность подхода к проблеме.
1. Мережковский Д.С. Иваныч и Глеб // Мережковский Д.С. Акрополь: Избранные литературно-критические статьи. — М.: Книжная палата, 1991.
2. Гершензон М.О. Мудрость Пушкина // Пушкин в русской философской критике конца XIX — первой половины ХХ века. — М.: Книга, 1990; Франк С. Религиозность Пушкина, О задачах познания Пушкина // Пушкин в русской философской критике XIX -первой половины ХХ века. — М.: Книга, 1990; Фризман Л.Г. Пушкин в концепции Мережковского // ИАН. 1991. № 5; Пушкин в истории русской критики и литературоведения. 90-е годы — начало ХХ века // Пушкин: Итоги и проблемы изучения / Под ред. Б.П. Городецкого, Н.В. Измайлова, Б.С. Мейлаха. — М.-Л.: Наука, 1966;
Гальцева Р.А. По следам гения // Пушкин в русской философской критике конца XIX — первой половины ХХ века.
3. Франк С. Религиозность Пушкина. -М., 1933.
4. Фризман Л.Г. Пушкин в концепции Мережковского // ИАН. 1991. № 5.
5. Мережковский Д.С. Пушкин // Мережковский Д.С. Лев Толстой и Достоевский. Вечные спутники. — М.: Республика, 1995.
6. Чуковский К.И. Сквозь человека // Чуковский К.И. Собр. соч.: В 6 т. — М.: Худ. лит. 1969. Т. 6.
7. Белый А. Мережковский. Силуэт // Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. -М.: Советский писатель, 1991. — С. 7.
Пушкин. Достоевский. Серебряный век. — СПб. : Наука. 1995
%PDF-1.6 % 1 0 obj > endobj 7 0 obj /ModDate (D:20181119141811+01’00’) /Producer (https://imwerden.de) /Title /Author /Subject (ISBN 5-02-028244-8) >> endobj 2 0 obj > stream
Речь Достоевского о Пушкине — это… Что такое Речь Достоевского о Пушкине?
Речь Достоевского о Пушкине — речь, произнесённая Ф. М. Достоевским 8 (20) июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности и опубликованная 1 августа в «Дневнике писателя».
Хронология
Официальное приглашение принять участие в пушкинских праздниках и произнести речь на публичном заседании Общества любителей российской словесности было отправлено Достоевскому 2 мая. Достоевский интенсивно работал над речью в Старой Руссе, куда он выехал с семьей в середине мая. Приехал же в Москву 23 мая на открытие памятника Пушкину. Ввиду смерти императрицы Марии Александровны торжества открытия памятника были отложены на 6 июня. С 24 мая по 5 июня Достоевский выступал с речами, встречался с И. С. Аксаковым, Д. В. Григоровичем, И. С. Тургеневым, Н. Г. Рубинштейном, А. Н. Майковым и др., познакомился с дочерью Пушкина Н. А. Меренберг, племянниками поэта А. А. Пушкиным и Л. Н. Павлищевым.
6 июня состоялось открытие памятника Пушкину, в котором принял участие Достоевский, а вечером на празднике в Благородном собрании он читал сцену Пимена из трагедии Пушкина «Борис Годунов». Первое заседание Общества любителей российской словесности состоялось на следующий день после которого, за обедом, Достоевский произнёс краткое слово. На втором же публичном заседании Общества любителей российской словесности, состоявшемся 8 июня, Достоевский произнёс свою знаменитую речь о Пушкине. В ней писатель, в частности, сказал:
Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое… И никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин… Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем.
1 августа вышел из печати «Дневник писателя», где Речь о Пушкине была опубликована вместе с предисловием и дополнениями.[1][2]
Реакция
Речь произвела огромное впечатление. «Вы сказали речь, — обратился Аксаков к Достоевскому, — после которой И. С. Тургенев, представитель западников, и я, которого считают представителем славянофилов, одинаково должны выразить вам величайшее сочувствие и благодарность». «Я считаю, — обратился Аксаков с кафедры, — речь Федора Михайловича Достоевского событием в нашей литературе. Вчера еще можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин, или нет; сегодня этот вопрос упразднен; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать!»[3]. Общество любителей российской словесности единогласно избрало Достоевского своим почётным членом. Достоевский был увенчан огромным лавровым венком. Ночью Достоевский поехал к памятнику Пушкину и положил к его подножию свой венок.
Широкое распространение получила фраза, которою писатель истолковал смысл поэмы Пушкина «Цыганы»:
«Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму.
Примечания
Ссылки
БЕСПЛАТНЫХ очерков о сравнении и сопоставлении Пушкина и Достоевского, Уитмена и Мелвилла
Произведения двух ведущих американских писателей конца XVIII и XIX веков, поэта Уолта Уитмена и писателя Федора Достоевского; и два ведущих русских писателя того же периода, поэт и новеллист Александр Пушкин и писатель Федор Достоевский, соответственно, происходили из разных социальных, экономических и интеллектуальных сред, а также из разных политических и культурных сред.Например, в 19 веке, когда Россия все еще была царской монархией (и в то время только начинала наконец выходить за рамки феодального крепостного и осваивать земледельческий образ жизни), Америка праздновала свое первое полное столетие демократии. Стили письма и тематическое наполнение этих русских и американских авторов, соответственно, во многом отражают эти различия. Короче говоря, российские авторы более пессимистично пишут об обществе и условиях жизни человека; в то время как два американских автора пишут (по крайней мере в целом, хотя и не полностью) о наиболее многообещающих и позитивных аспектах общества и человечества..
Например, произведения Пушкина и Достоевского, русские глубоко фаталистичны и, особенно в случае Достоевского, также мрачно бунтуют против социального неравенства в царской России. (Однако стили и содержание этих двух русских авторов также содержат много отдельных различий, по этой причине, вероятно, также важно, что Пушкин родился в русской аристократии, а Достоевский — нет). .
Однако произведения двух американских писателей Уитмена и Мелвилла, особенно Уитмена, по сравнению с ними свободны и обширны, и как тематически, так и по содержанию имеют дело с возможностью; справедливость (Билли Бадд не получает собственного правосудия на борту «Воинствующего», но получает бессмертную справедливость, став почти священной легендой для своих товарищей-моряков) и широкие просторы (земля; море).Свободная форма, всеобъемлющий стиль Уитмена, например, в его праздничной, часто радостной экспансивности, неявно описывает предмет автора: разнообразный; растущая, все более самореализующаяся Америка.
«Достоевский» — The New York Times
& nbsp; & nbsp; & nbsp; Какими бы ни были личные моральные недостатки отца Достоевского, которые подробно исследовались в других источниках, Михаил Андреевич сознательно заботился о своей семье и давал своим сыновьям наилучшее образование.Он отправил их в частные школы, чтобы оградить их от телесных наказаний, а наставники приходили в дом, чтобы преподавать французский язык и религию. Достоевский вспоминал, что научился читать по религиозному букварю, и он также вспомнил ежегодные паломничества своей благочестивой матери в монастырь Троицы и Святого Сергия в шестидесяти верстах от Москвы, а также посещения многих соборов города. сам. Таким образом, его учили уважать русскую религиозную традицию, и этим ранним впечатлениям он приписал решающее влияние на его дальнейшее развитие.Этот религиозный аспект его воспитания снова отличает его от обычной модели дворянского сословия (правда, не всех, поскольку благочестивые славянофилы принадлежали к той же категории). Но по большей части религиозная вера среди высшего сословия была подорвана Вольтером и французской мыслью восемнадцатого века, и дети из дворянства получали очень мало, если вообще получали религиозные наставления, чьи заповеди самопожертвования и благоговения перед мученичеством они принимали. в основном от своих слуг.
& nbsp; & nbsp; & nbsp; Отец Достоевского предназначил двух своих старших сыновей, Михаила и Федора, на военную карьеру, и Федору удалось сдать экзамен для поступления в Военно-инженерную академию в Санкт-Петербурге.Петербург. Таким образом, он получил образование офицера и джентльмена, хотя совершенно не интересовался военной инженерией и, очевидно, не имел к ней никаких талантов. К счастью, в академию также входили курсы русской и французской литературы, и он появился как с искренней оценкой французского классицизма (он особенно восхищался Расином), так и с повышенными знаниями о самых последних произведениях социально прогрессивных писателей, таких как Жорж Санд и Виктор Гюго, с которым он уже был частично знаком.Литература была его страстью с тех пор, как он научился читать, и он давно решил, что хочет стать писателем, как его кумир Пушкин; он сказал, что если бы он уже не носил траур по своей матери, умершей в 1837 году, он бы носил его, когда Пушкин был убит на дуэли в том же году. Одним из величайших общественных триумфов Достоевского всего за год до своей смерти в 1881 году было выступление, которое он произнес на церемониях открытия памятника Пушкину в Москве.
& nbsp; & nbsp; & nbsp; Долгое время считалось, что, согласно местным слухам, его убили крепостные, хотя официально сообщалось, что он перенес инсульт, отец Достоевского пошел на могилу в 1839 году.Некоторое недавнее расследование поставило под сомнение историю убийства, основанную полностью на слухах и отклоненную судебным расследованием в то время; но он стал чрезвычайно популярным после знаменитой статьи Фрейда о «Достоевском и отцеубийстве». Невозможно установить, верил ли сам Достоевский хорошо известным семье слухам об убийстве его отца. Небольшой доход от поместья позволил ему уйти в отставку с армейской комиссии в 1844 году, в первую очередь, без сомнения, чтобы посвятить себя литературе, но также и потому, что одна из его официальных обязанностей — надзор за дисциплинарным наказанием поркой — входила в его состав. возмутило его до глубины души.Он начал серьезно писать много лет назад, и две его поэтические трагедии, самый престижный литературный жанр того времени, к сожалению, утеряны. Однако вскоре он был вовлечен в новое литературное движение, спонсируемое пламенным критиком Виссарионом Белинским, обратившимся в утопический социализм. Белинский призвал представителей нового поколения русских литератур обратить свое внимание на окружающий мир и, в частности, последовать примеру Гоголя из «Шинели» и «Мертвых душ» в разоблачении вопиющей несправедливости российского общества.Гоголь был очень далек от прогрессивного (как раз наоборот!), И его замысел был скорее сатирическим и комическим, чем подрывным; но его острый взгляд на несоответствия русского общества объективно обнажил всю его морально отвратительную действительность.
& nbsp; & nbsp; & nbsp; Молодые писатели, объединившиеся вокруг программы Белинского, стали известны как «Естественная школа», и в их число входили многие важные создатели русского романа XIX века «Тургенев и Гончаров», а также Достоевский, не говоря уже о «Натуральной школе». гражданский & quot; поэт Некрасов.Первый роман Достоевского «Бедные люди» (1845) был назван Белинским самым важным произведением, созданным до сих пор под его вдохновением, и сразу же вывел молодого автора на передний план русской литературной сцены. Его личное знакомство с Белинским — яркой и могущественной личностью, оставившей неизгладимое впечатление как на его друзей, так и на свое время, — имело важнейшее значение для формирования его собственной морально-духовной и идеологической эволюции. «Дневник писателя» изобилует ссылками на Белинского, и, в частности, одна статья, в которой записан разговор с великим критиком примерно тридцатью годами ранее, содержит ядро того, что должно было стать легендой о Великом инквизиторе.
& nbsp; & nbsp; & nbsp; «Бедный народ» уже демонстрирует определенные черты, которые должны были и дальше отличать литературное искусство Достоевского. Написанный в форме обмена письмами, он иллюстрирует его предпочтение поэтике субъективности, в которой его персонажи прямо выражают свои сокровенные мысли и чувства; и он будет продолжать отдавать предпочтение драматическим монологам или диалогам, а не объяснительным повествованиям от третьего лица, во всех своих более поздних романах. Даже когда он использует рассказчика от третьего лица, как в его следующей работе «Двойник», этот рассказчик никогда не бывает чисто объективным, отстраненным наблюдателем; он сливается с сознанием персонажа, предвосхищая более позднее развитие техники потока сознания.Однако Двойник не имел успеха, поскольку Белинский резко критиковал его за то, что он сосредоточился на атипичной «психопатической» психологии. характер — критика, которая продолжала поступать в его адрес на протяжении всей его жизни. Между 1845 и 1849 годами он пробовал свои силы в различных историях, но им не удалось поднять репутацию, сильно пострадавшую из-за критики Белинского. Они потерпели неудачу прежде всего потому, что больше не давали очевидного социального пафоса, столь трогательно выраженного в «Бедных людях»; но Достоевский не потерял интереса к социальным вопросам, волновавшим тогда русскую интеллигенцию.Он, скорее, экспериментировал с художественными способами, которые выражали их более косвенно через их влияние на характер и личность.
не беспокоить
• Используйте режим «Не беспокоить», если вы назначены группе поиска и покидаете рабочее место, поэтому при вызове группы поиска ваш добавочный номер будет пропущен и сразу же прозвучит следующий доступный добавочный номер в группе. «Не беспокоить» — это драматическая переработка современной истории региона Великих озер Африки, района, пострадавшего от величайшего геноцида двадцатого века.12 умных и забавных идей дверных знаков «Не беспокоить» для офиса, которые действительно работают 1. Фильм «Не беспокоить» от Ивана Атталя с Франсуа Клюзе, Иван Атталь. Этот смелый пересказ, основанный на прямых свидетельствах ключевых участников, подрывает традиционный сценарий. Может быть, вы собираетесь вздремнуть и хотите на час включить режим «Не беспокоить». Прокрутите до раздела «Push-уведомления». Он стал известным артистом, и люди окрестили его «Художником…» Винсента Гасаны, 8 мая 2021 года, 19:38 0.конструкторы сайтов. Вы также можете использовать этот статус, чтобы не отвлекать внимание команд от всплывающих окон во время презентаций! Эта функция была добавлена в… Вы можете использовать этот статус, когда сосредотачиваетесь на проекте и не хотите получать всплывающие уведомления от Teams. Этот знак прост и достаточно стильный, чтобы донести свою точку зрения до всех. Источник: Etsy Если вы изо всех сил пытаетесь подчеркнуть, как … 2. Режим «Не беспокоить» можно включить каждую ночь в определенное время и выключить, когда будильник сработает в утро. 104 лайка. «Не беспокоить» — это книга упадка, изображающая Руанду как антиутопическое общество, сопоставимое только с Северной Кореей, где не соблюдаются права человека, где нищета и нищета растут, а население хуту притесняется.• Отменить всю пересылку: * 00 Отключить любую переадресацию. Выберите часы по умолчанию, когда участники не будут получать уведомления. zzgl. Versandkosten. Интересный сюжет для «Не беспокоить». Палитра «Не беспокоить» 9 Farben Lidschatten. Центральным во всем, что создается Wrong и другими, придерживающимися аналогичного взгляда на Руанду, является тема «Нерассказанной истории». Windows автоматически активирует его, когда вы играете в компьютерные игры или зеркалируете свой дисплей, и вы также можете настроить автоматическую активацию Windows по расписанию.Чтобы включить аварийный обход для телефонных звонков или текстовых сообщений, откройте карточку контакта в приложении «Контакты» или «Телефон». Щелкните Сохранить. Определения крупнейшего словаря идиом. MwSt. Включает безусловную переадресацию, пересылку при занятости, пересылку при отсутствии ответа, отслеживание меня и не беспокоить. D O N O T D I S T U R B (Частные мероприятия) Lit Vibes & Exotic Tastes Pt. Если вы не хотите, чтобы вас беспокоили в определенное время,… Bleibe in deiner Zone mit azurblauen und veilchen-Tönen für Tage an denen Du einfach deine Ruhe brauchst.Что означает выражение «Не беспокоить»? Используйте «Не беспокоить» на своем iPhone, iPad и iPod touch. Включите или выключите режим «Не беспокоить». Кредит … Деметриус Фриман… 20 тыс. Подписчиков, 2 подписчика, 118 сообщений — смотрите фото и видео в Instagram из Do Not Disturb. ™ (@___donotdisturb) с Мэри МакДоннелл, G.W. Не беспокоить: как я отказался от телефона и разбил мозг. Фраза «Не беспокоить». С помощью MQTT мы настроим простой знак «Не беспокоить», который можно активировать одним нажатием клавиши и настроить по своему усмотрению.Пошаговое руководство представляет собой пошаговое руководство, в котором раскрывается влияние каждого выбора на вашего персонажа и историю. Нажмите на опцию Настройки. Когда режим «Не беспокоить» включен, в строке состояния отображается значок в виде полумесяца. Как … Установите определенную продолжительность для режима «Не беспокоить». Что означает выражение «Не беспокоить»? Это всего лишь один из способов его использования. Вы в отеле, пытаетесь нормально выспаться или развлечься, а горничная думает про себя: «Знаете что, мне лучше десять раз громко постучать, на всякий случай.«Между Патриотическим фронтом Руанды (РПФ) и его в основном западными недоброжелателями, мы должны без колебаний верить РПФ, начиная с щедрой щепотки скепсиса, переваривая последнюю книгу о Руанде, написанную журналистом и автором Микела Винж. Выберите настройки и администрирование в меню, затем щелкните Настройки организации. Имя исполнителя: Omah Lay; Название песни: Do Not Disturb; Продолжительность: 3:43; Жанр: Afro-beats. Вы также можете запрограммировать его на автоматическое включение и выключение через определенные промежутки времени.Функция «Не беспокоить» отключает все вызовы, предупреждения и уведомления на вашем мобильном устройстве. Продолжение моей предыдущей публикации об использовании статуса «Не беспокоить» в Teams. Ультра-пигментированный матовый Farben und Schimmernde Texturen die schreien: Не убивайте мою атмосферу! Обзор Микелы Ронг «Не беспокоить: история политического убийства и плохого африканского режима», опубликованный издательствами Fourth Estate и PublicAffairs. Выберите вкладку «Чат», чтобы перейти к параметрам, относящимся к чату. Бейли, Тони Денисон, Майкл Пол Чан.Добро пожаловать в прохождение режима «Не беспокоить». Что такое прохождение? Хотя расписания действительно полезны … Шаг 01: Подготовьте Raspberry Pi. Индийский дипломат препятствует расследованию крупного преступления убийства с участием человека, которому он заплатил приданое, чтобы жениться на его дочери. Функция «Не беспокоить» на Android очень полезна. Определения крупнейшего словаря идиом. Не беспокоить, меньше о RPF, больше о перезаписи истории. «Не беспокоить» — это отчасти загадка убийства, а отчасти — обширная история большой семейной трагедии, охватывающей две страны, три войны, четыре десятилетия и геноцид.Режим «Не беспокоить» — замечательная функция, доступная практически на каждом устройстве, но не имеющая особого значения. Не беспокоить — если вы установите статус «Не беспокоить», это будет держать вас в этом режиме, а не переключиться обратно на доступный, как это было до обновления. • Используйте режим «Не беспокоить», если вы не хотите, чтобы автосекретарь или система голосовых сообщений переадресовывали вам вызовы. Ома Лэй — Не беспокоить | Скачать Mp3. С помощью функции «Не беспокоить» у вас есть возможность настроить, какие уведомления, предупреждения или звонки вы хотите, чтобы вас беспокоили, а какие нет.Я обнаружил небольшую хитрость в настройках, которая позволяет вам настроить определенных людей на игнорирование статуса «Не беспокоить». Это позволяет вам настроить его так, чтобы ваш босс или … Особенно, когда вы посещаете важную встречу, играете в игры или просто хотите хорошо выспаться. В этом проекте мы используем два компьютера Raspberry Pi Zero W, хотя он будет работать с любой последней моделью. Режиссер Шилин Чоксей. Временно включите режим «Не беспокоить» на iPhone и iPad. Песня «Do Not Disturb» — крутой трек в медленном темпе и потенциальный хит.Просьба не беспокоить. ТАКЖЕ СКАЧАТЬ: Omah Lay — Lo Lo Download… Уровень организации. Режим «Не беспокоить» можно быстро включить или выключить с помощью быстрых настроек. Вы можете настроить параметры «Не беспокоить» в «Push-уведомлениях»… 1) У режима «Не беспокоить» есть постоянное место в вашем Центре управления. Что все вы можете делать с режимом «Не беспокоить»? Отрицательная энергия? Но если он застрял в том, чтобы никогда не беспокоить вас вечно, тогда начинает казаться, что это больше не смартфон. Обратите внимание, что эти страницы всегда находятся в стадии разработки, так как мы узнаем больше о последствиях нашего выбора.Включение и выключение режима «Не беспокоить». Щелкните, чтобы развернуть. Запланируйте автоматическое включение и выключение режима «Не беспокоить». 16,00 € 12 г (133,33 € или 100 г) Einzelpreis inkl. … Измените свои настройки. Владельцы и администраторы организации могут добавить политику организации, чтобы установить часы «Не беспокоить» по умолчанию для всех рабочих областей в организации. На рабочем столе щелкните имя своей рабочей области в левом верхнем углу. Кому нужен смартфон, если у вас есть реклама стоматологии со скидкой? 2 Skive / Robin / Melo / Mike Fifty / Mc Brunito Откройте и войдите в Zoom. Нигерийский певец Ома Лэй выпустил новый хит-сингл под названием «Do Not Disturb», Ома Лэй никогда не перестает исполнять горячие мелодии.Ангел — журналистка, у которой было тяжелое детство, особенно с тех пор, как ее отец бросил ее и ее мать, когда она была маленькой. Или, может быть, вы находитесь там, где требуется тишина, например, в библиотеке, на лекции или собеседовании. Это отличный совет. Многие люди знают, что он существует, но не понимают, насколько легко его включить, когда он вам нужен больше всего. «Не беспокоить» — это отчасти тайна убийства и отчасти обширная история большой семейной трагедии, охватывающей две страны, три войны, четыре десятилетия и… • Удалите номер исключения режима «Не беспокоить»: * 11 * N # Удалите номер (N) из вашего список исключений типа «Не беспокоить».В настройках режима «Не беспокоить» нет упоминания об экстренном обходе, вы должны найти и включить его для отдельных контактов, и не следует путать его с несвязанными контактами для экстренных случаев, используемыми для уведомлений о медицинском удостоверении. Ома Лэй — Не беспокоить. Функция «Focus Assist» в Windows 10 — это режим «Не беспокоить», который скрывает уведомления. Nein danke! Прокрутите вниз до «Не беспокоить» и нажмите «Развернуть». Omah Lay быстро становится силой, с которой приходится считаться с каждым новым релизом .. Omah Lay — Do Not Disturb Mp3.Предполагается, что знаки «Не беспокоить» служат нам защитниками сна и сексуального времени, но часто кажется, что их игнорируют. Настройки режима «Не беспокоить». Вы можете составить определенные расписания для режима «Не беспокоить». Просьба не беспокоить. Обзор стойки для велосипедовBnb, Йохан Кройфф Арена Зален, Текущие проблемы в Таиланде в 2021 году, Смешной Тайлер, Твиттер Создателя, Бхагваан на английском языке, Развлечения Земляные часы, Темный Волшебник Штамм, Сила Воли Колода, Красный плетень, Шри Кришна Сатьябхама телугу, Крепкий сон Значение, Mgk Australia 2021,
Русские мастера: произведения Достоевского, Чехова, Толстого, Пушкина, Гоголя, Тургенева и др. Электронная книга Николая Евреинова — 9788027218158
ЗакрыватьРусские мастера: произведения Достоевского, Чехова, Толстого, Пушкина, Гоголя, Тургенева и др.
Николая Евреинова, Дениса фон Визина, Антона Чехова, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, И. Тургенев, Ф. Достоевский, Л. Толстой, М. Салтыков, В. Короленко, В. Гаршин, Ф. Сологуб, И. Потапенко, С. Семенов, Максим Горький, Л. Андреев, М. Артыбашев, А. Куприн
Оцените это *Вы оценили *
Обязательно выберите рейтинг
Обзор * Как написать отличный отзывДо
- Скажите, что вам понравилось больше всего и меньше всего
- Опишите авторский стиль
- Объясните свою оценку
Не нужно
- Использовать грубую и нецензурную лексику
- Включите любую личную информацию
- Упоминание спойлеров или цена книги
- Краткое изложение сюжета
(0) Не менее 50 символов
Отзыв должен содержать не менее 50 символов.
Заголовок *Название должно состоять не менее чем из 4 символов.
Показать имя *Ваше отображаемое имя должно состоять не менее чем из 2 символов.
Отмена Представлять на рассмотрениеРоман Достоевского Преступление и наказание
Роман Достоевского Преступление и наказание
В этом исследовании исследуется роман Федора Достоевского «Преступление и наказание» с упором на аргумент о том, что великое страдание ведет к спасению и что страданием можно искупить грехи человека.
Роман исследует преступление убийства и его последствия на двух основных уровнях — психологическом и религиозном. Раскольников считает, что процесс носит в первую очередь или исключительно психологический характер, по крайней мере, до тех пор, пока он не начнет ухудшаться морально. Как психологическую проблему Раскольников считает, что способен преодолеть любые проблемы, возникающие в результате его преступления. Он считает, что он «задумался» достаточно далеко, чтобы предвидеть любые возникающие проблемы, и он считает себя способным противостоять этим проблемам и перехитрить любых врагов, появляющихся в его преследовании преступления, и контролировать последствия акта.
Однако читатель признает, что Раскольников вряд ли является главным преступником, и вряд ли можно сказать, что он контролирует последствия своего поступка. Сам акт — это тот, в котором он постоянно находится на грани полного обморока. Как говорит его жертва: «Но почему ты такой бледный? И руки дрожат. Ты болен или что-то в этом роде?» (Достоевского 65). Он «с трудом может сформулировать свои слова. Его силы снова иссякали» (Достоевский 65).
Но после того, как преступление было совершено, он может прийти в себя: «Он был достаточно собран, его способности больше не были омрачены, а голова не кружилась.. . «(Достоевский 66).
Раскольников считает, что на каждом повороте событий действует в первую очередь психологическая, а не духовная динамика. Он разделял господствовавшую в то время философию, согласно которой общепринятые ценности следует пренебрегать и отбрасывать. , эта мораль заключалась просто в том, чтобы его не поймали и не наказали за свои проступки…
Подробнее о романе Достоевского «Преступление и наказание» …
Загружается …
APA ГНД ЧикагоРоман Достоевского «Преступление и наказание».(1969, 31 декабря). На LotsofEssays.com. Получено 23:32, 14 августа 2021 г., с https://www.lotsofessays.com/viewpaper/1702853.html.
Много очерков. «Роман Достоевского« Преступление и наказание ». LotsofEssays.com. LotsofEssays.com, (31 декабря 1969 г.). Интернет. 14 августа 2021 г.
Множество эссе, роман Достоевского «Преступление и наказание», LotsofEssays.com, https://www.lotsofessays.com/viewpaper/1702853.html (по состоянию на 14 августа 2021 г.)
Евдокимова, Светлана
«Иван Елагин: Ностальгия или обида» в «Литературе в изгнании».Художественная литература эмигрантов (опыт ХХ века), VII Международный симпозиум. Современные проблемы литературной критики, т. 2, Институт литературной печати Национального научного фонда им. Шота Руставели, Тбилиси, 2013, 370-
«Бытие как событие, или Драма Dasein : Чехова Три сестры » в Чехов XXI век , изд. Кэрол Аполлонио и Анджела Бринтлингер. Блумингтон: Slavica, 2012, 57-78.
«Немелодраматическая драма: эксперимент Чехова», в Антон П. Č echov — Der Dramatiker . Drittes internationales Čechov-Symposium Bandeweiler im Oktober 2004. Die Welt der Slaven. Sammelbände, Band 44. Ed. Регине Нохейл и Хайнц Сетцер. Verlag Otto Sagner: München, 2012, 404-412.
«Слово и значение:« Повесть о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем ».» Феномен Гоголия. Материалы международной научной конференции, посвященной 200 – летию со дня рождения Н.В. Гоголя. Ed. М.Н. Виролайнен и А.А. Карпов. Санкт-Петербург: Петрополис, 2011, 204-216.
«Чехов: Поэтика улик», в сб. Образ Чехова и чеховской России в современном мире ( Образ Чехова и чеховской России в современном мире, ). Санкт-Петербург: «Петрополис», 2010, 177–187.
«Враги философии: Чехов и Шестов», в Чехов глазами русских мыслителей: В. Розанов, Д. Мережковский, Л. Шестов, С. Бильгаков . Современные перспективы.Лондон: Anthem Press, 2010, 219-245.
«Метафизический воду:« Женитьба »Гоголя и« Свадьба »Чехова». В г. Чехов и Гоголь: К 200-летию со дня рождения Н.В. Гоголя . Чеховские чтения в Ялте, вып. 14. Симферополь: «Доля», 2009, 48-61.
« Интеллектуальный в повседневной жизни: Чехов об этике и эстетике поведения ». Санкиртос. Исследования по русской и восточноевропейской литературе, обществу и культуре (В честь Томаша Венцловы).Эд. Лазар Флейшман. Франкфурт-на-Майне: Питер Ланг, 2007.
«Антимелодраматическое воображение Чехова: прививка от болезней современного театра». Чехов-иммигрант: перевод иконы культуры . Под редакцией Майкла Финке и Жюли де Щербинин. Издательство Slavica, Блумингтон, Индиана, 2007: 207-217.
«Пушкиниана как энциклопедия современной литературной критики». В Александр Пушкин: Справочник . Эд. пользователя David Bethea. Мэдисон: Издательство Висконсинского университета, 2006 (с Владимиром Гольштейном).
«Скульптурная история: образы имперской власти в литературе и культуре Санкт-Петербурга (от Фальконе до Шемякина)», Русское обозрение (апрель 2006 г.): 208-229.
«Эстетика Пушкина: Sprezzatura в» Евгении Онегине «, в Word, Музыка, История . Эд. Лазар Флейшман, Габриалла Сафран, Майкл Вахтель. Стэнфорд, 2005: 121-146. (в соавторстве с Владимиром Гольштейном)
Маленькие трагедии Александра Пушкина: Поэтика краткости Ред.и Введение. Мэдисон: Wisconsin University Press, 2003 (396 страниц. Выбор назвал его «Выдающимся академическим титулом» за 2004 год).
«Свадебный колокол, Звон смерти и заклинание философии: чувство конца Толстого». Подходы к преподаванию «Анны Карениной» Толстого . Ред. Лайзы Кнапп и Эми Манделькер. Нью-Йорк: Ассоциация современного языка, 2003: 137-143.
«Анатомия современной личности в маленьких трагедиях». В г. Маленькие трагедии Александра Пушкина: Поэтика краткости .Эд. Светланы Евдокимовой. Мэдисон: Издательство Висконсинского университета, 2003: 106-143.
«Эстетика дендизма в« Евгении Онегине »». В г. Пушкин I мировая культура . Санкт-Петербург: Российская академия наук, Институт русской литературы, 2003: 73-87. (совместно с Владимиром Гольштейном)
«« Дьявол различия »- трагедии, длинные или короткие?» Маленькие трагедии Александра Пушкина: Поэтика краткости . Эд. Светланы Евдокимовой.Мэдисон: Издательство Висконсинского университета, 2003: 3-38.
«Город земной и небесный: Санкт-Петербург в сказке Гоголя« Нос »». В Петербургская тема и «Петербургский текст» в русской литературе XVIII-XX веков. СПб: Издательство СПбГУ, 2002
«Что смешного в потере поместья или инфантильности в вишневом саду». Славянский и восточноевропейский журнал , т.44, номер 4 (зима 2000 г.): 623-648.
«Проблема дискурса в рассказе Чехова« Несчастье »». Чеховский сборник, . Москва: Издательство литературного института им. Горького, 1999: 131–144. («Риторика и искренность». Проблема дискурса в повести Чехова «Несчастье». М .: Институт мировой литературной печати, 1999: 131-144).
Историческое воображение Пушкина . New Haven: Yale University Press, 1999 (300 страниц) (Впервые рассмотрено в London Times Literary Supplement (TLS), Choice , Slavic Review , Slavic and East European Journal )
«Обманчивое сходство: Анекдот у Пушкина и Чехова».В г. Чеховиана. Чехов ИПушкин . Москва: «Наука», 1998: 79-88.
«Процесс художественного творчества и авторский текст». В Автор и Текст . Эд. В. Шмида и В. Марковича. СПб: Издательство СПбГУ, 1996: 7-24.
«Рисунок и жирное пятно: интерпретация и творчество в« Анне Карениной »», Журнал «Толстоведение» , вып. 8, 1995-96: 33-46.
«Проклятие риторики и иллюзии искренности: Рассказ Чехова» Несчастье.'» Русская литература , XXXV-II (15 февраля 1994 г.): 153-169.
«Работа и слова в« Дяде Ваня »». В Антон П. Чехов — Philosophische und Religiöse Dimensionen im Leben und im Werk : Vorträge des Zweiten Internationalen Chechov-Symposiums, Баденвайлер, 20-24 октября 1994 года. Изд. Владимир Б. Катаев, Рольф-Дитер Клюге и В. Регине Нохейл. München: Verlag Otto Sagner, 1997: 119-127.
«Толстой вызов понятию романтической любви: Наташа-герой.» Scando-Slavica , Tomus 39 (1993): 23–36.
«Женственность презираемая и желанная: любимец Чехова». В г. Чтение текстов Чехова . Эд. Роберт Л. Джексон. Эванстон: издательство Северо-Западного университета, 1993: 189-197.
«Медный всадник: История как миф». Русская литература XXVIII (ноябрь 1990 г.): 441-460.
Преступление и наказание Федора Достоевского — 2205 Words
Недавно завершил несколько книг Федора Достоевского «Преступление и наказание», «Идиот» и бесноватые.Сложный характер его сочинений, многие из которых, по общему признанию, представляют определенные трудности в их понимании. Обсуждение материала, безусловно, помогает расширить кругозор по этим предметам, если он не задумывался заранее. Политика того времени, религия и общественное сознание — вот некоторые из вопросов, которые так подробно описаны автором, заставляют меня хотеть прочитать больше. Следующие параграфы кратко описывают прочитанные романы. Между 1866 и 1880 годами русский писатель Федор Достоевский написал несколько начитанных романов, в том числе «Преступление и наказание», «Идиот» и «Бесы», а также длинный список других выдающихся произведений.Во второй части этого эссе, расширяющей мое чтение русских авторов XIX века, будут сравниваться рассказы Антона Чехова «Дама с белой собакой» и «Медицинское дело». Эти два великих автора, стилистические качества которых часто создают проблемы при интерпретации для нерусскоговорящих читателей, таких как я, которые мне очень нравятся.
В «Идиоте» Достоевский попытался придать форму тому, что он называл «идеей положительно прекрасного». Однако он обнаружил, что не может представить полностью уверенного в себе человека, хотя он признал возможность существования такой фигуры и нашел доказательство этого в историческом существовании Христа.Таким образом, герой «Идиота» слабоумный, эпилептик и, в конечном счете, побежден реальным миром, даже несмотря на то, что он занимает выгодное положение в обществе и обладает значительным богатством.
Одержимые, банда подражателей радикалов создает хаос в российских провинциях. Есть несколько сюжетных линий о любви, убийстве, атеизме и …
… середине бумаги …
… писатели были вовлечены в документирование и анализ революционных процессов, в России это было реалистическое движение. в литературе и в самом искусстве, которые инициировали революционную волну и продвинули ее вперед.