Андрей Белый — стихи. Читать стихотворения Андрея Белого

Мы ответили на самые популярные вопросы — проверьте, может быть, ответили и на ваш?

• Подписался на пуш-уведомления, но предложение появляется каждый день
• Хочу первым узнавать о новых материалах и проектах портала «Культура.РФ»
• Мы — учреждение культуры и хотим провести трансляцию на портале «Культура.РФ». Куда нам обратиться?
• Нашего музея (учреждения) нет на портале. Как его добавить?
• Как предложить событие в «Афишу» портала?
• Нашел ошибку в публикации на портале. Как рассказать редакции?

Подписался на пуш-уведомления, но предложение появляется каждый день

Мы используем на портале файлы cookie, чтобы помнить о ваших посещениях. Если файлы cookie удалены, предложение о подписке всплывает повторно. Откройте настройки браузера и убедитесь, что в пункте «Удаление файлов cookie» нет отметки «Удалять при каждом выходе из браузера».

Хочу первым узнавать о новых материалах и проектах портала «Культура.РФ»

Подпишитесь на нашу рассылку и каждую неделю получайте обзор самых интересных материалов, специальные проекты портала, культурную афишу на выходные, ответы на вопросы о культуре и искусстве и многое другое. Пуш-уведомления оперативно оповестят о новых публикациях на портале, чтобы вы могли прочитать их первыми.

Мы — учреждение культуры и хотим провести трансляцию на портале «Культура.РФ». Куда нам обратиться?

Если вы планируете провести прямую трансляцию экскурсии, лекции или мастер-класса, заполните заявку по нашим рекомендациям. Мы включим ваше мероприятие в афишу раздела «Культурный стриминг», оповестим подписчиков и аудиторию в социальных сетях. Для того чтобы организовать качественную трансляцию, ознакомьтесь с нашими методическими рекомендациями. Подробнее о проекте «Культурный стриминг» можно прочитать в специальном разделе.

Электронная почта проекта: [email protected]

Нашего музея (учреждения) нет на портале. Как его добавить?

Вы можете добавить учреждение на портал с помощью системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши места и мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После проверки модератором информация об учреждении появится на портале «Культура.РФ».

Как предложить событие в «Афишу» портала?

В разделе «Афиша» новые события автоматически выгружаются из системы «Единое информационное пространство в сфере культуры»: all.culture.ru. Присоединяйтесь к ней и добавляйте ваши мероприятия в соответствии с рекомендациями по оформлению. После подтверждения модераторами анонс события появится в разделе «Афиша» на портале «Культура.РФ».

Нашел ошибку в публикации на портале. Как рассказать редакции?

Если вы нашли ошибку в публикации, выделите ее и воспользуйтесь комбинацией клавиш Ctrl+Enter. Также сообщить о неточности можно с помощью формы обратной связи в нижней части каждой страницы. Мы разберемся в ситуации, все исправим и ответим вам письмом.

Если вопросы остались — напишите нам.

Андрей Белый – биография, фото, личная жизнь, книги, стихи

Биография

Поэт, яркий представитель русского символизма, прозаик, литературный критик и философ Андрей Белый – сын удивительной культурной эпохи, получившей название «серебряный век». Малоизвестный современникам автор интересен изобретениями и открытиями, во многом определившими облик литературы начала ХХ века.

Портрет Андрея Белого

Видя некое раздвоение окружающего мира, литератор и философ Белый сделал вывод, что источник социальных потрясений кроется в противостоянии двух мировоззренческих стихий – Востока и Запада. Ценители его творчества уверены, что Андрей Белый лучше всех современников изобразил такое сложное явление, как переломная эпоха.

Детство и юность

Родилась будущая звезда «серебряного века» поздней осенью 1880 года в столице, в интеллигентной семье коренных москвичей. Борис Бугаев рос и воспитывался в атмосфере двух противоборствующих стихий – математики и музыки, что позже удивительным образом отразилось в его поэзии.

Мама – Александра Егорова – ввела сына в мир музыки и привила любовь к произведениям гениальных композиторов России и Европы. Отец — известный математик, работал деканом Московского университета. Николай Бугаев предвосхитил многие идеи «космистов» и Константина Циолковского, основал математическую школу.

Николай Бугаев, отец Андрея Белого

В 1891 году Борис Бугаев стал учеником частной гимназии Л. И. Поливанова, где учился до 1899 года. В гимназии Бугаев-младший увлекся буддистской религией и тайнами оккультизма. Из литераторов и философов его интерес привлекло творчество Федора Достоевского, Генрика Ибсена и Фридриха Ницше. Эталонами поэзии для юноши стали стихи Бальмонта, Валерия Брюсова и Дмитрия Мережковского.

В стенах мужской гимназии на Пречистенке будущий поэт-символист подружился с Сергеем Соловьевым. Творческий псевдоним «Андрей Белый» появился благодаря отцу Сергея: дом Соловьевых стал вторым родным домом для литератора. Брат Сергея – философ Владимир Соловьев – оказал влияние на формирование мировосприятия Андрея Белого.

Андрей Белый в детстве

После окончания Поливановской гимназии Андрей Белый стал студентом Московского университета, где преподавал отец. Николай Бугаев настоял, чтобы сын выбрал физико-математический факультет. После его окончания Белый в 1904 году вторично стал студентом университета и взялся изучать историю и филологию, но спустя 2 года покинул вуз и уехал в Европу.

Литература

В 1901-ом Андрей Белый – студент университета – опубликовал первое произведение. «Симфония (2-я, драматическая)» продемонстрировала ценителям поэзии рождение жанра литературной «симфонии», создателем которого по праву считается Андрей Белый. В начале 1900-х свет увидели «Северная симфония (1-я, героическая)», «Возврат» и «Кубок метелей». Названные поэтические сочинения – удивительный синтез слова и музыки, их называют ритмической прозой.

Андрей Белый в молодости

В начале 19-го века Андрей Белый познакомился с московскими символистами, которые группировались вокруг издательств «Гриф» и «Скорпион». Затем москвич попал под влияние петербургских поэтов и писателей Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, издателей журнала «Новый путь», написав несколько философских статей.

В начале 1903 года Андрей Белый заочно сошелся с Александром Блоком: литераторы переписывались. Личное знакомство, переросшее в драматическую то ли дружбу, то ли вражду, состоялось в следующем году. В том же году поэт-мистик с единомышленниками организовал кружок «аргонавтов». В 1904-ом издан первый поэтический сборник «Золото в лазури», в который вошло стихотворение «Солнце».

Андрей Белый и Сергей Соловьев

В начале 1905 года Андрей Белый приехал к Мережковскому и Гиппиус в Петербург и увидел первые революционные события, которые воспринял восторженно, но остался в стороне от происходящего. Конец осени и начало зимы 1906 писатель жил в Мюнхене, потом перебрался в Париж, где оставался до 1907 года. В 1907-м Андрей Белый вернулся в Москву, где работал в журнале «Весы» и сотрудничал с изданием «Золотое руно».

В конце первого десятилетия 1900-х литератор подарил поклонникам сборники стихов «Пепел» и «Урна». В первый вошло стихотворение «Русь». Следующее десятилетие ознаменовалось выходом романов «Серебряный голубь» и «Петербург».

В октябре 1916 года творческая биография Андрея Белого обогатилась новым романом «Котик Летаев». Грянувшую Первую мировую войну писатель воспринял, как трагедию России. Летом того же года литератора призвали на военную службу, но в сентябре дали отсрочку. Андрей Белый жил то в Подмосковье, то в Царском Селе под Петроградом.

В февральской революции Белый увидел спасение, отобразив видение происходящего в поэме «Христос воскрес» и сборнике стихов «Звезда». После окончания революции Андрей Белый трудился в советских учреждениях. Был лектором и преподавателем, вел занятия с начинающими литераторами в «Пролеткульте», стал издателем журнала «Записки мечтателя».

Книга Андрея Белого

Разочарование действиями новой власти подтолкнуло Андрея Белого к эмиграции. В 1921 году писатель и философ уехал в Берлин, где жил и работал 3 года. В конце 1923 года Белый вернулся на родину и жил в России до последних дней.

Прозаик написал романы «Московский чудак», «Москва под ударом» и «Маски», издал мемуары о Блоке и трилогию о революционных событиях (роман «Между двух революций» опубликован посмертно). Контакт с властью Андрей Белый не наладил до конца жизни, из-за чего творчество ярчайшего представителя символистов и «серебряного века» оценили по достоинству лишь в конце ХХ века.

Личная жизнь

Любовные треугольники Андрея Белого с поэтами-символистами Валерием Брюсовым и Александром Блоком и их женами нашли отражение в творчестве. Брюсов описал роман Белого со своей женой Ниной Петровской в «Огненном ангеле». В 1905 году Петровская стреляла в любовника, а он ей посвятил строчки стихотворения «Друзьям».

Андрей Белый и Анна Тургенева

Мучительные отношения с женой Блока – Любовью Менделеевой – вдохновили Андрея Белого на создание романа «Петербург». Любовники встречались на съемной квартире, но в конце-концов Менделеева предпочла мужа, о чем объявила Белому, потребовав не приходить в их дом. Отчаянье подтолкнуло поэта к отъезду за границу.

Возвратившись из Европы в Россию весной 1909 года, Андрей Белый познакомился с Анной Тургеневой, племянницей классика. Зимой 1910-го возлюбленная сопровождала литератора в путешествии. Пара объездила Северную Африку и Ближний Восток. Весной 1914 года в Берне Белый и Тургенева поженились, но спустя 2 года писатель вернулся на родину. Через 5 лет он приехал в Германию к жене, но отношения иссякли. Последовал развод.

Андрей Белый и его жена Клавдия

Осенью 1923 года Андрей Белый встретил женщину, с которой прожил остаток жизни. Клавдия Васильева, или Клодя, как называл любимую Андрей Белый, летом 1931 года ответила согласием на предложение руки и сердца.

Смерть

Андрей Белый скончался на руках Клоди 8 января 1934 года от паралича дыхательных путей. Похоронили поэта на московском Новодевичьем кладбище. Клавдия Васильева исследовала творчество знаменитого символиста, написав о нем книгу воспоминаний.

Память

Ряд авторитетных исследователей и литературных критиков уверяют, что без изучения творческого наследия Андрея Белого нельзя оценить эстетический феномен поэзии конца XIX – начала XX веков. Поэтому современники, интересующиеся российской поэзией, непременно знакомятся с творчеством теоретика символизма и антропософа-мистику.

Андрей Белый

Стихи Белого «Родина», «Отчаяние», «Из окна вагона» и «Раздумье» – наиболее известные и любимые ценителями поэзии «серебряного века». Их часто цитируют современники, говоря о поэтах-символистах.

До 26 лет Андрей Белый жил в доме на Арбате. В квартире, где прошли детство и юность теоретика символизма, после его смерти основали музей. В доме Бугаевых бывал Лев Толстой.

Библиография

Романы

• «Серебряный голубь. Повесть в 7-ми главах»
• «Петербург»
• «Котик Летаев»
• «Крещеный китаец»
• «Московский чудак»
• «Москва под ударом»
• «Маски. Роман»

Поэзия

• «Золото в лазури»
• «Пепел. Стихи»
• «Урна. Стихотворения»
• «Христос воскрес. Поэма»
• «Первое свидание. Поэма»
• «Звезда. Новые стихи»
• «Королевна и рыцари. Сказки»
• «Звезда. Новые стихи»
• «После Разлуки»
• «Глоссолалия. Поэма о звуке»
• «Стихи о России»

Отчего умер Андрей Белый / / Независимая газета

На севере солнце еще пойди найди. А женщину – пожалуйста. Поль Гоген. Карибская женщина с подсолнухами.  1889. Частная коллекция

Среднестатистический любитель поэзии Серебряного века едва ли процитирует наизусть стихи Андрея Белого. Без труда вспомнятся Маяковский и Хлебников, Ахматова и Мандельштам, Есенин и Кузмин, даже Брюсов, а вот Белый навряд ли (за единственным исключением, о нем – далее). Это симптоматично. Колоритнейшая фигура русского символизма, теоретик литературы, «большой русский поэт» (определение Марины Цветаевой), которого современники сравнивали с Блоком, ныне существует в сознании читателя скорее как тень автора «Незнакомки» и «Скифов», главным образом благодаря сохранившейся напряженной переписке между ними, а также неврастеническому адюльтеру с участием Любови Менделеевой.

Более известен Белый-прозаик, чья экспериментально-экспрессивная манера изложения повлияла на стиль многих младших его собратьев по перу. Однако в наши дни я не встречал никого вне стен Литературного института, кто бы честно осилил лучший роман Белого «Петербург», не говоря уже о «Котике Летаеве» или «Москве под ударом».

Характерно, что мемуаристы очень скупо его цитировали. Упомянутое выше исключение – первые четыре строки из стихотворения «Друзьям», ими проиллюстрированы чуть ли не все посмертные очерки о Белом:

Золотому блеску верил,

А умер от солнечных стрел.

Думой века измерил,

А жизнь прожить не сумел.

Написанное в январе 1907 года в Париже стихотворение было впервые опубликовано в символистском журнале «Золотое руно», а затем вошло в авторский сборник «Пепел» (1909) как часть цикла «Эпитафия».

Дело, как вы уже, наверное, догадались, не в эстетической ценности этого немудреного верлибра, а в содержащемся здесь недвусмысленном указании на довольно экзотическую для наших северных широт причину смерти – тепловой солнечный удар. Оно было сделано 27-летним поэтом за 27 лет до своей кончины.

Впрочем, пророчеств тут два, второе – о прожитой жизни. С нее и начнем.

Борис Бугаев, взявший впоследствии литературный псевдоним Андрей Белый, родился 14 октября 1880 года в Москве в семье декана физико-математического факультета Московского университета Николая Бугаева и до 26 лет проживал в доме на Старом Арбате, где сейчас функционирует его мемориальная квартира. Среднее образование получил неподалеку, на Пречистенке, в знаменитой частной гимназии Поливанова, этой поэтической кузне Москвы. Выпускником Поливановской гимназии был, например, старший товарищ и литературный кумир молодого Бори Бугаева – Валерий Брюсов. Из ее стен вышел небезынтересный поэт, переводчик и теоретик символизма Эллис (Лев Кобылинский). А Николай Поздняков, Сергей Ширвинский, идеолог имажинизма Вадим Шершеневич и Сергей Эфрон, вскоре после выпуска женившийся на юной поэтессе Марине Цветаевой, вообще были однокашниками. Некоторое время учился там и Максимилиан Волошин.

На первых порах дружба связала Бориса с другим поливановцем, Сергеем Соловьевым, прототипом главного героя дебютного романа Белого «Серебряный голубь» (1909). Сергей был племянником знаменитого философа и поэта Владимира Соловьева, оказавшего сильнейшее влияние не только на Белого, но и на молодого Александра Блока. Вот уж действительно «как причудливо тасуется колода»! Блок приходился Сергею троюродным братом, так что личное знакомство двух будущих корифеев русского символизма, важное и для них, и для истории литературы, было заранее предопределено.

С детства увлекавшийся музыкой, чему потакала мать, Борис все же уступил настоянию отца, поступив на естественное отделение физико-математического факультета. Однако в 1899 году он, по собственному выражению, «всецело отдается фразе, слогу». В 1901 году Бугаев-младший знакомится с Брюсовым, Мережковским и Гиппиус, выходит первая книга Андрея Белого – «Симфония (2-я, драматическая)», написанная музыкальной, слегка ритмизованной прозой. Непривычную для читателя манеру письма автор «Симфонии» объяснил в предисловии потребностью «в выражении ряда настроений, связанных друг с другом основным настроением (настроенностью, ладом)», откуда «вытекает необходимость разделения ее на части, частей на отрывки и отрывков на стихи (музыкальные фразы)». Эта импрессионистическая фрагментация текста наряду с музыкальной перекомпоновкой фразы стала излюбленным литературным приемом, фирменным стилем Белого, по которому его влияние легко узнается в произведениях многих позднейших отечественных модернистов и авангардистов (в «карнавальных» романах Вагинова, например), а от них, значительно обогащенное, простирается в XXI век.

В 1903–1904 годах происходит несколько узловых событий в жизни Белого. Он оканчивает с отличием университет и возвращается туда снова, но уже на историко-филологический; вступает в переписку с Блоком; в Денежном переулке, рядом с Арбатом, начинаются регулярные собрания его приятелей – «аргонавтов», из которых пять лет спустя составится костяк издательства «Мусагет» (под этой маркой будут изданы сборники классических литературно-критических статей Белого, несколько томов поэзии и драматургии Блока, стихи Бодлера в переводе Эллиса и многое другое, а в 1929 году в Швейцарии возобновленный Метнером «Мусагет» выпустит впервые на русском языке труды Юнга). Также Белый начал сотрудничать в только что (январь 1904 года) основанном журнале «Весы», сразу сделавшимся главным печатным органом московских символистов. А в издательстве «Скорпион», которому принадлежал журнал, вышел первый чисто поэтический сборник Белого «Золото в лазури» – заметное явление на весьма ярком литературном небосклоне середины 1910-х годов.

В то же время Белый всецело погрузился в богемную жизнь со всеми ее «прелестями», адекватно воспринять которые его рассудок, вероятно, не был в состоянии изначально. Владислав Ходасевич много позднее так описал суть любовных игрищ декадентов: «Любовь открывала для символиста или декадента прямой и кратчайший доступ к неиссякаемому кладезю эмоций. Достаточно было быть влюбленным – и человек становился обеспечен всеми предметами первой лирической необходимости: Страстью, Отчаянием, Ликованием, Безумием, Пороком, Грехом, Ненавистью и т.д. Поэтому все и всегда были влюблены: если не в самом деле, то хоть уверяли себя, будто влюблены; малейшую искорку чего-то похожего на любовь раздували изо всех сил».

За этот «кратчайший путь», обставленный разного рода излишествами, Белый едва не заплатил жизнью: весной 1905-го на лекции в Политехническом музее его пыталась застрелить из револьвера доведенная до отчаяния их отношениями морфинистка и любовница Брюсова Нина Петровская. Оружие дало осечку. А вскоре уже в Петербурге «осечка» вышла у Белого с Любовью Менделеевой, женой Блока, причем не совсем понятно, с чьей стороны. Так или иначе, москвич не выдержал накала декадентских страстей и, расставшись окончательно с университетом, в 1906 году удрал за границу.

Дальнейшая его судьба напоминает раскачивающийся маятник: он то путешествует с женой Асей Тургеневой (племянницей великого писателя) по Северной Африке и Ближнему Востоку, то читает в России лекции о просодии, полагая тем начало существованию русского стиховедения как научной отрасли, то, до фанатизма увлекшись модной антропософией Рудольфа Штейнера, принимает непосредственное участие в строительстве первого штейнеровского Гетеанума в швейцарском Дорнахе. В военном 1916-м, вернувшись домой один, кружным путем, февральский и октябрьский перевороты 1917 года он встретил в Москве, работал в большевистском Пролеткульте. В 1921-м, разочаровавшись в Ленине, как до того в Штейнере, снова очутился за рубежом, в Берлине. Видевшие его здесь Ходасевич и Цветаева оставили красноречивые свидетельства невменяемости, в которую писатель впадал теперь все чаще. Он мог ни с того ни с сего огреть палкой пробегавшего мимо здоровенного пса и часами отплясывал в берлинских барах странные, эпатажные танцы, напоминавшие тем, кто их видел, о хлыстовских радениях. Удивительно, что осенью 1923-го ему позволили вернуться на родину.

Удивительно и другое: до начала 1930-х в СССР регулярно выходили из печати произведения Андрея Белого, наиболее ценную часть которых составляет беллетризованная мемуарная трилогия «На рубеже двух столетий» (1930), «Начало века» (1933), «Между двух революций» (1934). Видимо, пролетарская власть считала его безвредным стареющим чудаком, тихим сумасшедшим, эдаким живым пугалом, оставшимся от былой интеллигенции. Поселившись в подмосковном Кучине, Борис Бугаев стал вести жизнь типичного советского литератора тех лет: переживал из-за квартиры в строящемся кооперативном писательском доме, проводил лето с новой женой в Крыму. Здесь, в Коктебеле, в жарком июле 1933 года он перегрелся на солнце и упал в обморок – микроинсульт. Помните?

Золотому блеску верил,

А умер от солнечных стрел.

Думой века измерил,

А жизнь прожить не сумел.

Так и не оправившись от последствий солнечного удара, 54-летний писатель умер 8 января 1934 года. Сбылось ли с той же точностью и его второе предсказание? Думается, все-таки нет. 

Творчество Андрея Белого — Русская историческая библиотека

Особенности творчества Андрея Белого

Блок был величайшим, но Андрей Белый, конечно же, самым оригинальным и самым влиятельным из всех символистов. В отличие от Блока, которого больше всего влекло прошлое с его великими романтиками, Белый был весь обращен к будущему и из символистов был ближе всех к футуристам. В особенности большое влияние оказала его проза, которая революционизировала стиль русских писателей. Белый – фигура более сложная, чем Блок, да и все прочие символисты; в этом смысле он может соперничать с самыми сложными и смущающими фигурами в русской литературе – Гоголем и Владимиром Соловьевым, которые оказали немалое влияние на него. С одной стороны Белый – это самое крайнее и типичное выражение символистских воззрений; никто не пошел дальше его в стремлении свести мир к системе «соответствий» и никто не воспринимал эти «соответствия» более конкретно и реалистично. Но именно эта конкретность его нематериальных символов возвращает его к реализму, как правило, находящемуся вне символистского способа самовыражения. Он настолько владеет тончайшими оттенками реальности, выразительнейшими, значительнейшими, подсказывающими и одновременно ускользающими деталями, он так велик и так оригинален в этом, что невольно возникает совершенно неожиданное сравнение с реалистом из реалистов – с Толстым. И все-таки мир Белого, несмотря на его более чем жизнеподобные детали, есть невещественный мир идей, в который наша здешняя реальность лишь проецируется как вихрь иллюзий. Этот невещественный мир символов и абстракций кажется зрелищем, полным цвета и огня; несмотря на вполне серьезную, интенсивную духовную жизнь он поражает как некое метафизическое «шоу», блестящее, забавное, но не вполне серьезное.

У Белого до странного отсутствует чувство трагедии, и в этом он опять-таки совершенная противоположность Блоку. Его мир – это мир эльфов, который вне добра и зла; в нем Белый носится как Ариэль, недисциплинированный и сумасбродный. Из-за этого одни видят в Белом провидца и пророка, другие – мистика-шарлатана. Кем бы он ни был, он разительно отличается от всех символистов полным отсутствием сакраментальной торжественности. Иногда он невольно бывает смешон, но вообще он с необычайной дерзостью слил свою наружную комичность с мистицизмом и с необычайной оригинальностью использует это в своем творчестве. Он великий юморист, вероятно, величайший в России после Гоголя, и для среднего читателя это его самая важная и привлекательная черта. Но юмор Белого озадачивает – слишком он ни на что не похож. Русской публике понадобилось двенадцать лет, чтобы его оценить. Но те, кто его отведал и получил к нему вкус, всегда будут признавать его редчайшим, изысканнейшим даром богов.

Андрей Белый в молодости

 

 

Поэзия Белого

Андрей Белый обычно считается прежде всего поэтом, и, в общем, это верно; но его стихи и по объему, и по значению меньше, чем его проза. В стихах он почти всегда экспериментирует, и никто не сделал больше, чем он, в открытии доселе неизвестных возможностей русского стиха, особенно в его традиционных формах. Первая его книга переполнена древнегерманскими ассоциациями (более в сюжетах, чем в форме). На многих страницах вы встретите Ницше с его символами Заратустры, и Беклина с его кентаврами, но уже и тут видны первые плоды его юмористического натурализма. Пепел, самый реалистический из стихотворных сборников Белого – книга, одновременно и самая серьезная, хотя в ней содержатся некоторые самые смешные его вещи (Дочь священника и Семинарист). Но господствующая нота – мрачное и циничное отчаяние. В этой книге находится самое серьезное и сильное стихотворение Россия (1907):

 

Довольно: не жди, не надейся, –
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год.

 

И оно заканчивается словами:

 

Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!

 

 

Через десять лет, с высоты второй революции, он переписал эти стихи, закончив их так:

 

Россия! Россия! Россия! –
Мессия грядущего дня.

 

Урна (написанная после Пепла и опубликованная одновременно с ним) – любопытное собрание пессимистических и причудливо-иронических размышлений о несуществовании мира реальностей, открытом философией Канта. С этого времени Белый написал немного стихов; последняя книга его лирики (После разлуки, 1922) – прямо говоря, сборник словесных и ритмических упражнений. Но одна его поэма – Первое свиданье (1921) – прелестна. Как и Три встречи Соловьева, это смесь серьезности и веселья, которые у Белого странно-неразделимы. Большая часть опять покажется непосвященному пустой словесно-фонетической игрой. Надо принять ее как таковую – с удовольствием, потому что она необыкновенно веселит. Но реалистическая часть поэмы – это нечто большее. Там его лучшие юмористические портреты – портреты Соловьевых (Владимира, Михаила и Сергея), и описание большого симфонического концерта в Москве (1900 г.) – шедевр словесной выразительности, мягкого реализма и прелестного юмора. Эта поэма тесно связана с прозаическим творчеством Белого и так же основана на очень сложной системе музыкального построения, с лейтмотивами, «соответствиями» и «ссылками» на себя же.

 

Проза Белого

В предисловии к первому своему прозаическому произведению (Драматическая симфония) Белый говорит: «Эта вещь имеет три смысла: музыкальный смысл, сатирический смысл и, кроме того, философски-символический смысл». Это можно сказать обо всей прозе, разве что отметить еще, что второй смысл не всегда чисто сатирический – правильнее было бы назвать его реалистическим. Последний смысл, философский, вероятно, по мнению Белого, самый важный. Но для читателя, который хочет получить удовольствие от прозы Белого, важно не принимать его философию слишком всерьез и не ломать голову над ее смыслом. Это будет бесполезно, особенно в отношении его более поздних «антропософских» произведений, философия которых не может быть понята без предварительной долгой инициации в Дорнахе Рудольфа Штайнера. К тому же это и не нужно. Проза Белого ничего не потеряет, если воспринимать ее философские символы просто как орнамент.

Его проза – «орнаментальная проза» – прозаический текст, сформированный по принципам поэтического, где сюжет уходит на второй план, а на первый выходят метафоры, образы, ассоциации, ритм. «Орнаментальная» проза не обязательно отмечена приподнятым поэтическим языком, как у Вячеслава Иванова. Напротив, она может быть подчеркнуто-реалистической, даже агрессивно-грубой. Основное в ней то, что она привлекает внимание читателя к малейшей детали: к словам, к их звучанию и ритму. Она прямо противоположна аналитической прозе Толстого или Стендаля. Величайшим русским орнаменталистом был Гоголь. У орнаментальной прозы отчетливая тенденция: ускользнуть из-под контроля большей величины, разрушить цельность произведения. Эта тенденция полностью развернулась почти у всех продолжателей Белого. Но в творчестве самого Белого эта тенденция уравновешивается музыкальной архитектоникой всего произведения. Это музыкальная архитектоника выражена в самом названии Симфонии, которое Белый давал своим произведениям, и осуществляется продуманной системой лейтмотивов и повторов-ссылок, «крещендо и диминуэндо», параллельным развитием независимых, но (по своему символизму) связанных между собою тем. Однако центробежная тенденция орнаментального стиля обычно побеждает центростремительные силы музыкальной конструкции и (за исключением, может быть, Серебряного голубя) Симфонии и романы Белого не являют совершенного целого. В этом смысле их нельзя сравнить с высшим единством Двенадцати Блока. Симфонии (особенно первая, так называемая Вторая, Драматическая) содержат много прекрасных страниц, особенно сатирического плана. Но неопытному начинающему читателю их не порекомендуешь. Начинать читать Белого лучше с Воспоминаний об Александре Блоке или с первого романа – Серебряный голубь, о котором можно прочитать в отдельной статье нашего сайта.

Следующий роман Белого, Петербург, как и Серебряный голубь имеет темой философию русской истории. Тема Серебряного голубя – противостояние Востока и Запада; тема Петербурга – их совпадение. Русский нигилизм, в обеих своих формах – формализма петербургской бюрократии и рационализма революционеров, представлен как точка пересечения опустошительного западного рационализма и разрушительных сил «монгольских» степей. Оба героя Петербурга, бюрократ-отец и террорист-сын Аблеуховы – татарского происхождения. Насколько Серебряный голубь идет от Гоголя, настолько же Петербург идет от Достоевского, но не от всего Достоевского – только от Двойника, самой «орнаментальной» и гоголевской из всех «достоевских» вещей. По стилю Петербург непохож на предшествующие вещи, тут стиль не так богат и, как и в Двойнике, настроен на лейтмотив безумия. Книга похожа на кошмар, и не всегда можно понять, что, собственно, происходит. В ней большая сила одержимости и повествование не менее увлекательно, чем в Серебряном голубе. Сюжет вертится вокруг адской машины, которая должна взорваться через двадцать четыре часа, и читатель все время держится в напряжении подробными и разнообразными рассказами об этих двадцати четырех часах и о решениях и контррешениях героя.

Котик Летаев – самое оригинальное и ни на что не похожее произведение Белого. Это история его собственного младенчества и начинается она с воспоминаний о жизни до рождения – в материнской утробе. Она построена на системе параллельных линий, одна развивается в реальной жизни ребенка, другая в «сфеpax». Несомненно, это гениальная вещь, несмотря на смущающие детали и на то, что антропософское объяснение детских впечатлений как повторения прежнего опыта расы не всегда убедительно. Главная линия повествования (если тут можно говорить о повествовании) – постепенное формирование представлений ребенка о внешнем мире. Этот процесс передан с помощью двух терминов: «рой» и «строй». Это кристаллизация хаотических бесконечных «роев» и четко очерченные и упорядоченные «строи». Развитие символически усиливается тем, что отец ребенка, известный математик, мастер «строя». Но для антропософа Белого ничем не ограниченный «рой» представляется более истинной и более значащей реальностью.

Продолжение Котика Летаева – Преступление Николая Летаева гораздо менее абстрактно-символично и может без труда быть прочитано непосвященными. Это самое реалистическое и самое забавное произведение Белого. Оно развертывается в реальном мире: речь в нем идет о соперничестве между его родителями – математиком отцом и элегантной и легкомысленной матерью – по поводу воспитания сына. Тут Белый в своей лучшей форме как тонкий и проницательный реалист, и его юмор (хотя символизм постоянно присутствует) достигает особенной прелести.

Записки чудака, хотя они блистательно орнаментальны, читателю, не посвященному в тайны антропософии, лучше не читать. Но последнее его произведение Андрея Белого – Воспоминания об Александре Блоке (1922) читать легко и просто. Музыкальная конструкция отсутствует, и Белый явно сосредоточен на передаче фактов, как они были. Стиль тоже менее орнаментален, порой даже небрежен (чего никогда не бывает в других его произведениях). Две-три главы, посвященные антропософской интерпретации блоковской поэзии, можно пропустить. Остальные же главы – это залежи интереснейших и неожиданнейших сведений из истории русского символизма, но, прежде всего, это восхитительное чтение. Несмотря на то, что он всегда смотрел на Блока снизу вверх, как на высшее существо, Белый анализирует его с изумительной проницательностью и глубиной. Рассказ об их мистической связи 1903–1904 гг. необычайно жив и убедителен. Но думается, что самое лучшее в этих Воспоминаниях – портреты второстепенных персонажей, которые написаны со всем присущим Белому богатством интуиции, подтекста и юмора. Фигура Мережковского, например, – чистый шедевр. Этот портрет уже широко известен среди читающей публики и, вероятно, тапочки с кисточками, которые Белый ввел как лейтмотив Мережковского, навсегда останутся как бессмертный символ их носителя.

 

Басинский: Андрей Белый — самая «серебряновечная» фигура начала ХХ столетия — Российская газета

Осип Мандельштам: «Голубые глаза и горячая лобная кость / — Мировая манила тебя молодящая злость. / И за то, что тебе суждена была чудная власть, / Положили тебя никогда не судить и не клясть. / На тебя надевали тиару — юрода колпак, / Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!»

Можно ли все это сказать об одном человеке в шести стихотворных строках? Кто же он был? Властитель или юродивый? Учитель или дурак?

Это стихи памяти Андрея Белого, которому сегодня исполняется 140 лет. Пожалуй, самая «серебряновечная» фигура начала ХХ столетия. Да, именно он, не Блок, который Серебряный век все-таки перерос, как перерос и символизм. А вот Андрей Белый так и застрял в них до самой смерти в 1934 году в окончательно сложившемся и победившем коммунистическом СССР.

Его преданность символизму была безмерной. Немудрено, что в 30-е годы он, один из немногих значительных эмигрантских писателей вернувшихся в коммунистическую Россию, оказался в общем-то не у дел. Владислав Ходасевич, хорошо его знавший, писал, что в это время «в литературном смысле оказался он одинок в высшей степени. Это одиночество не только не смягчалось, а, напротив, резко и ежеминутно подчеркивалось теми писателями и критиками, которые, то заявляя себя даже «учениками» его, то усиленно говоря о его «историко-литературном» значении, тем самым все дальше отодвигали его из настоящего в прошлое. Он видел себя окруженным «почитателями», внешне перенявшими многое из его литературного опыта, но не принявшими и даже не понявшими ничего, что ему самому было в действительности дорого и что было для него внутренним импульсом всей былой деятельности».

При этом одно из классических произведений соцреализма, роман «Цемент» Федора Гладкова, в первоначальной версии был написан явно не без влияния «орнаментальной» ритмизованной прозы Андрея Белого. Но что там оставалось от настоящего символизма? Ровным счетом ничего.

Андрей Белый, пожалуй, самая «серебряновечная» фигура начала ХХ столетия

Но, конечно, одним символизмом значение Андрея Белого далеко не исчерпывается. Поэт, прозаик, критик, мемуарист, философ, первый, по сути, теоретик стиха… Его лекции 1910 года начинающим поэтам, по словам критика Дмитрия Мирского, это «дата, с которой можно отсчитывать само существование русского стиховедения как отрасли науки». Владимир Набоков чрезвычайно высокого ценил его как филолога, хотя прохладно относился к его собственному творчеству. А еще… прекрасный танцор, мастер фокстрота, мечтавший соединить фокстрот и стихи. А еще… глубокий исследователь-зоолог, поклонник Чарлза Дарвина. А еще… Безмерная фигура!

Его настоящее имя было Борис Бугаев. Но с такой фамилией, конечно, в Серебряном веке делать было нечего, поэтому с легкой руки семьи Соловьевых он и взял себе этот звучный псевдоним — Андрей Белый. Согласитесь, звучит не хуже, чем Максим Горький. Хотя фамилия Бугаев была весьма почтенной. Отец — декан физико-математического факультета московского университета, яркая личность. Любопытно, что самый, наверное, «петербуржский» писатель начала ХХ века, автор гениального романа «Петербург», где главным героем впервые стал не человек, а город, Андрей Белый, тогда просто Борис Бугаев, свои первые двадцать шесть лет жизни провел в самом сердце Москвы на углу Арбата и Денежного переулка. Сегодня там находится музей Андрея Белого. В доме отца бывали очень крупные фигуры, не один раз в гости заходил Лев Толстой.

В биографии Андрея Белого вообще много противоречий. Создается впечатление, что он, может, и не сознательно, выстраивал ее в духе героев Достоевского, который был его кумиром, как Фридрих Ницше, а потом Рудольф Штайнер. Даже любовные связи его были какие-то уж слишком «литературные». Знаменитый «любовный треугольник»: Блок — Белый — Менделеева. После мучительного романа с Белым она вернулась к Блоку, Белый впал в чудовищную депрессию и скрылся за границей. Другой «треугольник» — Брюсов — Белый — Петровская — был как бы «наоборот». Писательница Нина Петровская боготворила как раз Белого, но он ее оставил. Тогда на одной из лекций Белого она выстрелила в него в упор из браунинга. Слава богу, осечка…

И все «треугольники» само собой уходили в творчество: «Балаганчик» Блока, стихи Белого в книге «Пепел», роман Брюсова «Огненный ангел»…

Поэт, прозаик, критик, мемуарист, философ, первый, по сути, теоретик стиха…

Даже женитьба его была отчасти «литературной». Первой женой его стала племянница И.С. Тургенева Анна Тургенева, которую близкие называли просто Асей («Ася» — одна из лучших повестей Тургенева). И опять все было мучительно: любовь, брак, расставание на годы, возвращение, воссоединение, разрыв…

Но за всеми этими интимными подробностями, конечно, не стоит прежде всего забывать гигантского значения Андрея Белого для русской литературы рубежа веков. Теоретик символизма, основатель группы «Аргонавты», сам ярчайший поэт и прозаик, самый значительный автор мемуаров об этом времени. Трилогия «На рубеже двух столетий», «Начало века», «Между двух революций» и сегодня остается главным источником-свидетельством удивительного времени.

Кстати

Первой независимой литературной премией был вовсе не «Русский Букер», как многими принято считать. Еще в 1978 году редакцией ленинградского самиздатовского журнала «Часы» была учреждена премия имени Андрея Белого. Ее «премиальный фонд» был крайне забавный: один рубль, бутылка водки (в просторечии «беленькая») и яблоко на закуску. С тех пор премия претерпела много изменений, но существует до сих пор.

Андрей Белый, 26 октября 2021 – аналитический портал ПОЛИТ.РУ

26 октября 1880 года родился поэт и писатель Андрей Белый

 

Личное дело

Андрей Белый (настоящее имя Борис Николаевич Бугаев, 1880 – 1934) родился в Москве, в семье выдающегося математика Николая Бугаева. С 15 лет начал писать стихи, лирическую прозу, фантастические и сказочные произведения, драмы. В 1899 году окончил Поливановскую гимназию и поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета.

Испытывая интерес к достижениям физики, химии и биологии, Борис, тем не менее, с не меньшей силой увлекается искусством, проблемами философии и эстетики. В 1901 году, по его воспоминаниям, он окончательно понимает, что должен связать свою жизнь с литературным творчеством. «Я осознаю впервые отчетливо, что мой путь – не путь науки и что естественный факультет – лишь случайная веха моего развития». Тем не менее он продолжил обучение и с отличием окончил университет два года спустя, а в 1904 – 1905 годах занимался также на историко-филологическом факультете.

Вскоре по инициативе Бугаева возникает литературный кружок «Аргонавты», объединивший молодых поэтов-символистов Московского университета. Туда вошли Эллис (Л. Л. Кобылинский), А. С. Петровский, С. М. Соловьев, В. В. Владимиров, М. И. Сизов, также в деятельности кружка участвовали художники, философы, музыканты. Сам Борис Бугаев начал использовать псевдоним Андрей Белый.

В эти годы публикуются первые произведения Андрея Белого в созданном им жанре «симфоний», где прозаическое повествование строится по законам симфонической музыкальной формы (1-я симфония «Северная, героическая» 1900; 2-я симфония «Драматическая» 1902).

С 1903 года Андрей Белый переписывается с Александром Блоком. В том же году впервые публикуются его стихи: цикл «Призывы» напечатан в третьем выпуске альманаха «Северные цветы».

В 1904 году Андрей Белый публикует свой первый поэтический сборник «Золото в лазури». С этого же года Белый – постоянный сотрудник основного символистского журнала «Весы». Он лично знакомится с семьей Блока. С 1905 года Андрей Белый живет в Петербурге. Развитие его отношений с Любовью Блок (Менделеевой) привело к тому, что августе 1906 года Андрей Белый вызвал Александра Блока на дуэль, а год спустя вызов послал уже Блок Белому, но в обоих случаях поединки не состоялись.

После того, как Андрей Белый напечатал рассказ «Куст», в котором Любовь Дмитриевна увидела отражение их истории, она настояла на разрыве всех отношений. Однако переписка между Белым и Блоком продолжалась до самой смерти Блока и составила важнейшую часть эпистолярного наследия Серебряного века.

С осени 1906 по весну 1907 года Андрей Белый совершает поездку за границу, живет в Мюнхене и Париже, изучает живопись, интенсивно общается с Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус. В последующие несколько лет он становится одним из самых активных участников литературной жизни в России, выступает с критическими и теоретическим статьями о символистской поэзии, принимает участие в диспутах, сотрудничает с журналами и издательствами, участвует в работе литературных организаций (Общество свободной эстетики, Московский литературно-художественный кружок, Дом песни).

В 1909 году выходят вторая и третья книги его стихов – «Пепел» и «Урна». Андрей Белый задумывает создать эпическую трилогию о философии русской истории «Восток или Запад». Первой частью этого нереализованного до конца замысла стал опубликованный в 1909 году роман «Серебряный голубь». В том же году он знакомится с Анной Тургеневой (Асей), племянницей Ивана Тургенева. Они совершают путешествие по Сицилии, Тунису, Египту и Палестине. В 1912 году Андрей Белый и Ася Тургенева в Германии знакомятся с мистиком Рудольфом Штейнером, создателем антропософии. Они глубоко проникаются этим учением, слушают лекции Штейнера и участвуют в строительстве антропософского храма в швейцарском Дорнахе. Андрей Белый часто возвращается в Дорнах и порой подолгу там живет, Ася Тургенева остается в общине Штейнера насовсем. В 1912–1916 годах Андрей Белый прослушал свыше 400 лекций Штейнера.

В 1913 году Белый становится одним из основателей Антропософского общества в Москве. В 1915 году он пишет исследование «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности».

В 1911 – 1913 годах Андрей Белый пишет свой знаменитый роман «Петербург». Первые два с половиной года Первой мировой он проводит в Швейцарии в антропософской общине. Затем получает уведомление о призыве на военную службу и через Францию, Англию и Норвегию возвращается в Россию, но в армию не попадает, так как сначала ему предоставили отсрочку, а потом произошла Февральская революция.

Андрей Белый приветствовал эту революцию, как и последующую Октябрьскую, видя в них возможность выхода России на новую стадию духовного развития. О его принятии революции свидетельствует поэма «Христос воскрес». Несмотря на многочисленные бытовые трудности в первые послереволюционные годы Андрей Белый не покидает страну. Он откликается на призыв начать культурно-просветительскую работу в массах и выступает как лектор и педагог. Ведет занятия по теории поэзии с молодыми писателями в Пролеткульте, издает журнал «Записки мечтателей», становится одним из организаторов Вольной философской организации (ВОЛЬФИЛЫ).

В 1921 году Андрей Белый отправляется в Берлин с целью восстановить отношения со Штейнером и Асей Тургеневой, однако это ему не удается. Ася говорит ему, что они должны расстаться навсегда.

В Германии Белый провел два года, работал редактором русского альманаха «Эпопея», выпустил более десятка своих книг, как новых, так и переизданных, совместно с Максимом Горьким и Владиславом Ходасевичем издавал журнал «Беседа». В октябре 1923 года Андрей Белый вернулся в Москву.

В России Андрей Белый начинает работать над драматической версией романа «Петербург». В результате премьера созданной им пьесы «Гибель сенатора» прошла 14 ноября 1925 года во Втором МХАТе с Михаилом Чеховым в главной роли. Также он пишет роман, который первоначально должен был называться «Слом». Работа над романом длилась несколько лет, и он превратился в трилогию «Москва» («Московский чудак» 1926, «Москва под ударом» 1926 и «Маски» 1932).

Весной 1925 года Андрей Белый и его жена Клавдия Васильева снимают две комнаты в подмосковном поселке Кучино, где живут, изредка выезжая в столицу, в Ленинград и в Коктебель к Максимилиану Волошину. В 1927 – 1929 годах Андрей Белый совершил поездки в Грузию и Армению, о которых рассказал в путевых дневниках. Наиболее значительным произведением последних лет его жизни  стала автобиографическая трилогия («На рубеже двух столетий» 1930, «Начало века» 1933, «Между двух революций» 1934).

Умер Андрей Белый в Москве 8 января 1934 года.

 

Чем знаменит

Андрей Белый стал не только одним из выдающихся поэтов русского символизма, но также и его ведущим теоретиком и литературным критиком. Его романы «Серебряный голубь» (1909) и «Петербург» (1913) – лучшие образцы символистской прозы в русской литературе. Его творчество повлияло на многих авторов следующего поколения, как в поэзии, так и в прозе, от Владимира Маяковского до Бориса Пильняка.

 

О чем надо знать

Андрей Белый был основателем отечественного стиховедения. Он стремился к объективному изучению стиха, основанному на статистических подсчетах. Результаты своих исследований он представил в статьях о ритме четырехстопного ямба, опубликованных в сборнике «Символизм» в 1910 году. Эта книга определила развитие русского стиховедения в 1910-е – 1920-е годы и стала причиной того, что исследования, основанные на точных подсчетах, в стиховедении стали называть «русским методом». Вторая книга Андрея Белого по стиховедению «Ритм как диалектика» вышла в 1929 году. Анализу стиховедческих работ Андрея Белого посвящена статья Михаила Гаспарова «Белый-стиховед и Белый-стихотворец».

 

Прямая речь

Сухие пустыни позора,
Моря неизливные слез —
Лучом безглагольного взора
Согреет сошедший Христос.

Пусть в небе — и кольца Сатурна,
И млечных путей серебро,—
Кипи фосфорически бурно,
Земли огневое ядро!

И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня,
Россия, Россия, Россия,—
Мессия грядущего дня!

Андрей Белый «Родине», август 1917

Перекликаясь с Марселем Прустом в мастерстве воссоздания мира первоначальных ощущений, А. Белый делал это полнее и совершеннее. Джемс Джойс для современной европейской литературы является вершиной мастерства. Надо помнить, что Джемс Джойс – ученик Андрея Белого. Придя в русскую литературу младшим представителем школы символистов, Белый создал больше, чем все старшее поколение этой школы, – Брюсов, Мережковские, Сологуб и др. Он перерос свою школу, оказав решающее влияние на все последующие русские литературные течения. Мы, авторы этих посмертных строк о Белом, считаем себя его учениками.

Б. Л. Пастернак, Б. А. Пильняк, Г. А. Санников «Андрей Белый» (некролог) // газета «Известия» 9 января 1934 года

Голубые глаза и горячая лобная кость —
Мировая манила тебя молодящая злость.

И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.

На тебя надевали тиару — юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!

Как снежок на Москве заводил кавардак гоголек:
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, легок…

Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец…

Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.

Часто пишется казнь, а читается правильно — песнь,
Может быть, простота — уязвимая смертью болезнь?

Прямизна нашей речи не только пугач для детей —
Не бумажные дести, а вести спадают людей.

Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.

На коленях держали для славных потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.

Меж тобой и страной ледяная рождается связь —
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.

Да не спросят тебя молодые, грядущие те.
Каково тебе там в пустоте, в чистоте, сироте…

Стихотворение Осипа Мандельштама, посвященное памяти Андрея Белого

 

10 фактов об Андрее Белом

• Изначально Борис Бугаев хотел взять псевдоним Борис Буревой, но его отговорил старший товарищ, переводчик Михаил Соловьев («будут каламбурить – Бори вой»). Он же придумал вариант «Андрей Белый».
• Иногда Андрей Белый использовал псевдоним 2Б, означавший «Борис Бугаев».
• Первая «Северная» симфония Андрея Белого была, по его словам, создана как импровизация на музыку Грига.
• В 1920-е годы Андрей Белый усиленно занимался кардинальной переделкой своих старых стихов. Владимир Пяст шутил, что нужно создать «Общество защиты творений Андрея Белого от жестокого с ними обращения». В результате, например, многие стихи из второго издания сборника «Пепел» (1929) были изменены до неузнаваемости. Белый потом говорил, что «Пепел» 1909 и 1929 года – две разные книги, отразившие изменения в его мировоззрении и поэтике, произошедшие за двадцать лет.
• В 1921 году, задолго до первых испытания ядерного оружия, Андрей Белый написал строчки: «Мир – рвался в опытах Кюри / Атомной, лопнувшею бомбой».
• В последние годы жизни Андрей Белый также работал над двумя книгами, которые не рассчитывал напечатать в СССР. Оставшийся незаконченным философский труд «История становления самосознающей души» был частично опубликован в книге Андрея Белого «Душа самосознающая» в 1999 году, а «Воспоминания о Штейнере» вышли в свет в Париже в 1982 году.
• Владимир Набоков называл роман «Петербург» «дивным полетом воображения» и лучшим романом XX века после «Улисса».
• После смерти Андрея Белого его мозг был передан для исследования в Институт мозга в Москве (ныне Отдел исследований мозга Научного центра неврологии РАМН).
• Именем Андрея Белого названа старейшая независимая литературная премия в России.
• Всемирный центр антропософского движения в Дорнахе, где долгое время провел Андрей Белый, действует до сих пор. Сейчас в мире насчитывается около 50 тысяч приверженцев антропософского учения.

 

Материалы об Андрее Белом

Статья об Андрее Белом в русской Википедии

Андрей Белый в проекте «Хронос»

Статья об Андрее Белом в энциклопедии «Кругосвет»

Произведения в библиотеке Максима Мошкова

Аудиозапись чтения Андреем Белым своего стихотворения

Андрей Белый. Проект 1917

  — Пешком по трамвайным рельсам, освистанные не публикой, а метелью. Читать далее

Все слушали Маяковского затаив дыхание, а многие — затаив свое отношение к нему. Но слушали одинаково все — и старики, и молодые. Алексей Толстой бросился обнимать Маяковского, как только тот кончил. Ходасевич был зол. Маленькое, кошачье лицо его щерилось в гримасу и подергивалось. Но особенно заметным было восторженное внимание Андрея Белого. Он буквально впился в чтеца. Синие, сапфирные глаза Белого сияли. Как только Маяковский кончил, Андрей Белый взял слово. Он сказал, что еще в годы мировой войны ждал появления «такого поэта» — с кругозором, распахнутым на весь мир. Что-то в этом роде. Кажется, речь шла и о черепной коробке, поднявшейся над мозгом в звездные пространства. Словом, это было безоговорочным и очень взволнованным признанием со стороны очень далекого человека.

— Что ж, Володя, если нас признал такой поэт, как Борис Николаевич… — начал было с издевкой Бурлюк, но Маяковский только слегка повел на него бровями, слегка скосил глаза, и Бурлюк немедленно притих, ушел в угол и закурил трубку.

Хозяйка позвала к столу. Маяковский поднялся первый, подошел к ней и довольно грациозно предложил ей руку. Она залепетала что-то о нравственном потрясении, испытанном от его читки, а он почтительно, хотя и несколько звучнее, чем следует, поцеловал ей руку.

Стол был ярко освещен и завален великолепной, неслыханной по тем временам едой: телячьи окорока, огромные рыбы в ледяном желе, куски желтого масла, графины с водкой — все это изобилие сверкало и нагло предлагало себя.

После первой же стопки поднялся Бальмонт. Он очень легко пьянел. В руке у него была маленькая книжка. Он прочитал только что, тут же за столом, написанный, посвященный Маяковскому сонет:

«Меня ты бранью встретил, Маяковский…»  

Помню одну только эту первую строку. В дальнейшем предлагалось забвение и мир — не надо, дескать, помнить зла: «я не таковский», — так, очевидно, кончалась вторая строфа сонета. Маяковский доброжелательно улыбался, был немного сконфужен, попросил, чтобы Бальмонт отдал ему свое произведение.

  — Володя, почему это у него отваливается нижняя челюсть, когда он жует телятину? — снова начал Бурлюк, показывая пальцем в огромном перстне на кого-то из гостей… И снова Маяковский резко одернул своего Санчо-Пансо. В нем чувствовалось желание быть корректным в этом буржуазном, втайне враждебном к нему доме. Повторяю: так держат себя победители.

Белый писатель | The New Yorker

Единственный современный писатель, который приближается к широте охарактеризования Маккаллера, — это Кэрил Филлипс, писательница из Сент-Китса, которая может жить в рабовладельце-мужчине, так влюбленном в черного раба, что он освобождает его, а затем меняет пересечение. преследовать его в Либерию; или белая женщина двадцатых годов двадцатых, впервые открывшая для себя Карибское море; или другие мастерские озарения чужих перспектив. Но Маккаллерс остается знаменосцем для белых авторов, и вот уже почти двадцать лет я путешествую, чтобы попытаться понять, как ей это удалось.Кем должен быть белый писатель, чтобы преодолеть институциональное невежество, которым мы окутаны?

Я пытался — с разной степенью успеха или неудачи — запечатлеть в своих романах, пьесах и сценариях мир, в котором я живу, мир отличий. Моя первая книга «История Софи Горовиц», опубликованная в 1984 году, включала в себя то, что я считаю первым азиатским лесбийским персонажем в американском романе, а не то, что характеристика преуспела за пределами простого существования. В четырех романах о кризисе AIDS я представлял геев с AIDS , иногда от первого лица.Но черные персонажи остались второстепенными. Только в моем романе «Шиммер» 1998 года я впервые начал работать с черными вторыми героями. Исторический роман, действие которого происходит на заре маккартизма, «Шиммер» воссоздает так называемую беллетристику американской мечты, в которой молодая белая женщина-гей и молодой чернокожий гетеросексуал являются символическими американцами, стремящимися «добиться успеха» — но в в этом случае, обнаружив, что американская мечта им просто недоступна.

Я гордился своими исследованиями, слушанием, погружением в пьесы и романы чернокожих писателей, чтобы попытаться воссоздать то, что Маккаллерс «с легкостью» нашел, — комнату чернокожих, где нет белых.Это, конечно, самая тяжелая работа белого писателя, потому что это комната, в которую мы никогда не сможем войти. Лично «Шиммер» — мой любимый роман, но иллюзия успеха рухнула однажды, через несколько месяцев после публикации, когда писательница Жаклин Вудсон отвела меня в сторону. В середине рассказа она упомянула раздел, действие которого происходит в конференц-залах сетевого телевидения, где пишутся сценарии для «Амоса и Энди». Джеки указала на сцену, где одна из чернокожих героинь, молодая женщина, изучающая историю своей семьи, приходит к выводу, что ее любимый дедушка, сторонник «возвышения», когда-то был женат на белой женщине.Джеки объяснил, что это беспокойство по поводу скрытого расового смешения было беспокойством белых. Она сказала мне, что чернокожие знают историю рабства и изнасилований и не придерживаются тех же концепций расовой чистоты, что и белые. Фактически, я совершил ошибку, которой больше всего боялся: вложил белое сознание в разум и рот черного персонажа.

Примерно в это же время я впервые открыл для себя Карсона Маккаллера. С тех пор я написал пьесу о Маккаллере; В настоящее время я пишу о ней фильм, и уже около трети прочел роман, в котором ее смерть играет центральную роль.В течение почти двадцати лет я пытался понять, как Маккаллерс воплотил то, что Ричард Райт назвал «отношением к жизни», которое «невозможно объяснить ни стилистически, ни политически», — то, что позволило ей представить и создать сознание, которое не было ее собственным, и также тот, который не был широко доступен в других романах или фильмах.

Легко предположить, что кто-то с этим даром очень сочувствует другим. Но я думаю, будет справедливо сказать, что это не было источником вдохновения Маккаллера.У меня была возможность поговорить с несколькими людьми, которые знали ее до ее трагической смерти в 1967 году. Одним из них был покойный писатель Тобиас Шнебаум, который прославился тем, что жил с «каннибалами», один из которых был его любовником-мужчиной. , с которым он ел человеческое мясо. Когда ему было восемьдесят, он рассказал мне о том, как в сороковые годы работал секретарем у писательницы Изабель Болтон, когда она пригласила Маккаллера на обед. Маккаллерс явился с тремя пьяными матросами; Последовал хаос. Покойный скульптор и автор дневников Энн Труитт, которой тоже было за восемьдесят, когда мы разговаривали, рассказала мне, как она и ее муж (редактор Time ) устроили вечеринку в честь Маккаллера в их Вашингтоне, округ Колумбия.С., дом. Маккаллерс появился в кимоно и сел в углу, отказываясь общаться с гостями. Суть этих историй в том, что они рассказывались с большим ликованием, как будто Маккаллерс был еще жив. И все же они всегда говорили о том, что она устраивает сцены или создает проблемы, обычно связанные с выпивкой. Возникает картина уязвимого человека, но не слишком чуткого. По мере того, как я снова и снова перечитывал ее работы и читал рассказы и теории других людей о ней, я начал создавать свою собственную картину.

За много лет до Кейтлин Дженнер или «Прозрачной» я начал замечать, что у Маккаллерс были проблемы с ее полом. Первые свидетельства были самыми поверхностными. Ее звали Лула, но она взяла свое второе имя Карсон, напоминающее американского ковбоя Кита Карсона. Она носила мужскую одежду и часто фотографировалась в костюме. Ее главными героями были молодые мальчишки с мужскими именами: Фрэнки и Мик. Фактически, Карсон изобрел американский прототип странной девчонки-сорванца, ставший теперь классикой, позже увиденный в фильмах «Убить пересмешника», «Ублюдок из Каролины» и «Шпионка Гарриет».Но это было еще не все. Когда я встретился и поговорил с большим количеством энтузиастов Маккаллера, стало очевидно, что то, что казалось ее постоянным распутством, на самом деле ни к чему не привело. Хотя она была дважды замужем за обреченным Ривзом Маккаллером, который сам, возможно, имел непродолжительные отношения с композитором Дэвидом Даймондом, Карсон преследовала женщин, которых никогда не получала.

Э. Белый | Американский писатель

Э. Уайт , полностью Элвин Брукс Уайт , (родился 11 июля 1899 г., Маунт-Вернон, Нью-Йорк, U.С. — умер 1 октября 1985 года в Северном Бруклине, штат Мэн), американский публицист, писатель и литературный стилист, чья красноречивая, непринужденная проза понравилась читателям всех возрастов.

Уайт окончил Корнельский университет в Итаке, штат Нью-Йорк, в 1921 году и работал репортером и внештатным писателем, прежде чем присоединиться к журналу The New Yorker в качестве писателя и редактора в 1927 году. Он женился на Кэтрин Сержант Энджелл, The New Yorker стал первым редактором художественной литературы в 1929 году, и он оставался с еженедельным журналом до конца своей карьеры.Очерки Уайта для The New Yorker быстро получили похвалу критиков. Написанные в личном, прямом стиле, демонстрирующем приветливое чувство юмора, его остроумные произведения содержали размышления о городской жизни, политике и литературе, а также на другие темы. Уайт также писал стихи, подписи к карикатурам и короткие зарисовки для журнала, и его труды помогли установить его интеллектуальный и космополитический тон. Уайт сотрудничал с Джеймсом Тербером в работе над фильмом «Нужен ли секс?» (1929), подделка современных руководств по сексу.В ежемесячной колонке (1938–43) для журнала Harper’s он писал очерки о сельской жизни.

Э. Белый.

Британская энциклопедия, Inc.

Британская викторина

Викторина об американских писателях

Кто написал «Любимая»? Как насчет «Листьев травы»? Приготовьтесь проверить свои самые глубокие знания об американских писателях с помощью этой викторины размером с книгу.

В 1941 году Уайт вместе со своей женой редактировал «Сокровищница американского юмора». Три его книги для детей — Стюарт Литтл (1945, фильм 1999), Паутина Шарлотты (1952, фильм 1973 и 2006) и Лебединая труба (1970) — считаются классикой, изображая живого животного. главные герои, которые органично взаимодействуют с человеческим миром. В 1959 году он переработал и опубликовал книгу покойного Уильяма Странка-младшего « The Elements of Style», , которая стала стандартным руководством по стилю для письма на английском языке.Среди других работ Уайта — пунктов моего компаса (1962). Письма Э. White, под редакцией Д.Л. Гут, появившийся в 1976 году, его сборник эссе в 1977 году и стихотворений и очерков Э. Белый в 1981 году. Он был награжден Президентской медалью свободы (1963) и специальной наградой Пулитцеровской премии (1978). Биография Уайта Гарольда В. Росса появилась в 14-м издании Британской энциклопедии .

Паутина Шарлотты Э.Б. Уайт, иллюстрация Гарта Уильямса.

PRNewsFoto / Nick Movies and Paramount Pictures / AP Images

Для чего нужны белые писатели?

Примерно в это же время я впервые понял, что небелые писатели учатся почти по умолчанию: для художественной литературы писатель отрицает, что художественная литература в некотором роде является политической — в том смысле, что в изначально политизированном мире — это не только акт недобросовестности, но и своего рода артистической неудачи. Как мы, писатели, можем не понять, что наши собственные политические существование, наша собственная субъективность, наше гражданство, наша расовая и культурная принадлежность идентичности и аргументы нашего времени не являются материальными для нашего искусства, что в каком-то смысле все эти вещи не являются частью одного продолжающегося разговора?

Мои инстинкты говорят мне, что Шрайвер, как и многие другие писатели, не хочет совершать такой скачок, потому что разговоры требуют определенного уровня ответственности.Сказать, что Мандибулы следует читать в разговор с The Sellout , так как это обязательно должен, подразумевает, что нам нужно взглянуть на эти две антиутопические фантазии, каждый кошмар по-своему, каждый расово заряжен, и спросите: где общие черты, и что эти фантазии могут сказать друг о друге? К сопоставить The Corrections, скажем, с Дом Анжелы Флорной The Turner House — расширенный Семьи со Среднего Запада борются из-за разрушающихся домов, секреты передаются поколения, старые немощные люди, преследуемые прошлыми неудачами, — значит сказать, что The Corrections есть и всегда была об упадке послевоенного белого среднего класса точно так же, как The Turner House , как утверждает каждый критик. уже говорилось о крахе чернокожего среднего класса Детройта в десятилетия спустя после Великого переселения народов.

В речи, которую он произнес в 1987 г. получив Иерусалимскую премию, Дж. М. Кутзи рассказал о том, что, по его мнению, было роковой изъян в белой южноафриканской культуре и ее литература в В частности: «В основе их несвободы, — сказал он, — лежит недостаток любви». Этот отрывок не давал мне покоя после того, как я закончил читать интервью Франзена: Где, я хотел знать, была ли самооценка, сомнения в духовном и художественном неудача, желание, чтобы он мог знать и любить свою страну и культура более глубоко и полно? Одновременно можно спросить: где любопытство Шрайвер и ее сострадание, когда дело доходит до перспективы людей, которые ассоциируют символические действия, такие как ношение сомбреро, с более глубокими историческими травмами? Разве это тоже не цель художественной литературы? Часть того, что она точно описывает как «удивительную реальность других людей»?

Мы не ведем этот разговор Теперь.Мы говорим о том, что Гринидж называет «паранойей по поводу несуществующих цензура ». Белые люди — писатели, критики, редакторы, учителя — все еще имеют подавляющее большинство вакансий, дюймы колонки, обзор обзора, избирательная власть и, конечно же, деньги. «Кризис» Шрайвера в любом наглядно, в конкретном смысле — это фантазия — плохой сон, в котором какой-то безликий цензор, или критик, или сердитый смуглый человек, собирается прийти и забрать все, что у нее есть. Это само по себе было бы отличный сюжет для романа! Но только если в романе ясно сказано, что в какой-то Художник просыпается, оглядывается и понимает, что ничего — кроме может быть, ее точка зрения — изменилась.

Э. Белый — Книги, цитаты и факты

Писатель Э.Б. Уайт был автором «Паутины Шарлотты» и «Стюарта Литтла», участником «Жителя Нью-Йорка» и соавтором «Элементов стиля».

Кто был Э. Белый?

Э. Уайт присоединился к журналу The New Yorker в качестве писателя и редактора, и эту должность он будет занимать до конца своей карьеры. Он написал три книги для детей, в том числе Stuart Little (1945) и Charlotte’s Web (1952).В 1959 году он переработал The Elements of Style покойного Уильяма Странка-младшего, который стал стандартным руководством по стилю для писателей. Уайт, получивший особую награду Пулитцеровской премии в 1978 году, скончался в своем доме в штате Мэн в 1985 году.

Ранняя жизнь и карьера

Уайт родился 11 июля 1899 года в Маунт-Верноне, штат Нью-Йорк. Его родители назвали его Элвин Брукс Уайт, но ему не понравилось это имя. «Мне никогда не нравился Элвин. Моя мать просто повесила его на меня, потому что у нее закончились имена», — сказал он The New York Times в 1980 году.«Я был ее шестым ребенком».

Во время учебы в Корнельском университете Уайт получил прозвище «Энди», которым он был известен всю оставшуюся жизнь. В колледже он работал редактором школьной газеты; После окончания университета в 1921 году Уайт несколько лет работал журналистом. Он работал в United Press и Seattle Times , прежде чем в 1927 году занял позицию в журнале The New Yorker . До конца своей карьеры он работал с этим литературным изданием.

Уайт также встретил свою жену Кэтрин, редактор и писатель, в The New Yorker . Пара поженилась в 1929 году.

Признанный автор

Помимо работы для The New Yorker , Уайт взял на себя ряд других литературных проектов. Он и Джеймс Тербер написали юмористическую книгу 1929 года «Нужен ли секс?» Или «Почему вы чувствуете то же самое» . Уайт также создавал классику детской литературы. Его первая детская книга была опубликована в 1945 году. Стюарт Литтл повествует о восхитительных приключениях мыши, живущей со своей человеческой семьей в Нью-Йорке.

К концу 1930-х годов Уайт и его семья проводили большую часть своего времени на своей ферме в штате Мэн. Однажды Уайт заметил паука, плетущего мешочек для яиц в своем сарае в штате Мэн. Эта встреча послужила источником вдохновения для его, пожалуй, самой любимой работы, Charlotte’s Web (1952), о дружбе между пауком по имени Шарлотта и свиньей Уилбуром.

Хотя Уайт стал известен своими работами для детей, он продолжал писать и для взрослых. Его литературный классик Вот Нью-Йорк , опубликованный в виде эссе в 1948 году, а затем переизданный в виде книги в следующем году, для многих является наиболее существенным изображением опыта Большого Яблока. Он также пересмотрел более раннюю работу Уильяма Странка-младшего, выпустив в 1959 году свой взгляд на The Elements of Style . Рекомендации, содержащиеся в этой известной книге, помогли сформировать и вдохновить многие будущие поколения писателей.

Уайт получил Президентскую медаль свободы в 1963 году. За этим достижением он последовал своим третьим классическим произведением для юных читателей, «Труба лебедя » (1970). В 1971 году Уайт был награжден Национальной медалью за литературу.

Спустя годы и смерть

Уайт за свою жизнь написал множество стихов и эссе; Сборник его эссе вышел в 1977 году. В том же году скончалась жена Уайта. Он был опустошен потерей.

1 октября 1985 года Уайт умер в своем доме в Северном Бруклине, штат Мэн.Ему было 86 лет, и, согласно The New York Times , он страдал болезнью Альцгеймера. У Уайта остались его сын Джоэл, его приемные дети, Роджер Энджелл и Нэнси Стейблфорд, а также многочисленные внуки и правнуки.

Промышленный комплекс Белого Спасителя — Атлантика

Если мы собираемся вмешиваться в жизнь других, небольшая должная осмотрительность является минимальным требованием.

Слева, Невидимый Детский Джейсон Рассел. Правильно, лидер протеста в Лагосе, Нигерия / Facebook, AP

Полторы недели назад я смотрел видео о Кони 2012 года.После этого я написал краткий ответ из семи частей, который я последовательно разместил в своем аккаунте в Твиттере:

1 — От Сакса до Кристофа, детей-невидимок и TED, самой быстрорастущей отраслью в США является Промышленный комплекс Белого Спасителя.

— Теджу Коул (@tejucole) 8 марта 2012 г.

2- Белый спаситель утром поддерживает жестокую политику, днем ​​основывает благотворительные организации и вечером получает награды.

— Теджу Коул (@tejucole) 8 марта 2012 г.

3- Банальность зла превращается в банальность сентиментальности.Мир — не что иное, как проблема, которую нужно решить с энтузиазмом.

— Теджу Коул (@tejucole) 8 марта 2012 г.

4- Этот мир существует просто для того, чтобы удовлетворить потребности — в том числе, что важно, сентиментальные потребности — белых людей и Опры.

— Теджу Коул (@tejucole) 8 марта 2012 г.

5- Промышленный комплекс «Белый Спаситель» не о справедливости. Речь идет о большом эмоциональном переживании, подтверждающем привилегию.

— Теджу Коул (@tejucole) 8 марта 2012 г.

6- Лихорадочное беспокойство за этого ужасного африканского военачальника.Но почти 1,5 миллиона иракцев погибли в результате предпочтительной войны Америки. Беспокоитесь об этом.

— Теджу Коул (@tejucole) 8 марта 2012 г.

7. Я глубоко уважаю американскую сентиментальность, как раненого бегемота. Вы должны следить за этим, потому что вы знаете, что это смертельно опасно.

— Теджу Коул (@tejucole) 8 марта 2012 г.

Эти твиты были ретвитированы, перенаправлены и широко распространены среди читателей. Они перешли за пределы Twitter в блоги, Tumblr, Facebook и другие сайты; Мне сказали, что они вызвали ожесточенные споры.Шли дни, и твиты полностью воспроизводились на сайтах , , , Atlantic, и , , , New York Times, , а также появлялись на немецких, испанских и португальских сайтах. Друг написал мне, что четвертый твит, в котором дерзко проверяет имя Опры, был упомянут по телевидению Fox.

Эти мои предложения, написанные без особого обдумывания, задело нерв. Я получил ответ от многих людей, которые были благодарны за то, что прочитали их.Я получил ответ от многих других, которые были разочарованы или разъярены. Многие, слишком многие, чтобы сосчитать, называли меня расистом. Один человек сравнил меня с Мау-Мау. Автор Atlantic , который воспроизвел их, согласился с моими более широкими тезисами, но охарактеризовал язык, на котором они были выражены, как «негодование».

В эти выходные я слушал радиоинтервью, данное журналистом, лауреатом Пулитцеровской премии –, Николасом Кристофом. Кристоф наиболее известен своей регулярной колонкой в ​​ The New York Times, , в которой он часто рассказывает о своей деятельности или активности других жителей Запада.Когда я увидел видео Kony 2012, я обнаружил, что он тонально похож на подход Кристофа, и именно поэтому я упомянул его в первом из семи своих твитов.

Подробнее об Армии сопротивления Господа

Эти твиты, хотя и непреднамеренные, были преднамеренными по своей иронии и серьезности. Я писал их не для того, чтобы набрать дешевые очки, не говоря уже о том, чтобы обидеть чьи-то чувства. Я считал, что определенный вид языка слишком редко встречается в нашем публичном дискурсе. Я писатель. Я разбираюсь в тонкостях, и моя цель в написании романа — оставить читателя не знающим, что думать.В хорошем романе не должно быть смысла.

Но в политической сфере есть место для прямой речи, и в последние несколько лет в Соединенных Штатах наблюдается сдерживающий эффект на определенный вид прямой речи, касающейся прав. Президент опасается, что его будут считать «рассерженным черным человеком». Цветные люди, женщины и геи, которые теперь имеют больший доступ к центрам влияния, чем когда-либо прежде, вынуждены вести себя хорошо, когда говорят о своей борьбе. Ожидается, что мы можем говорить о грехах, но никого нельзя считать грешником: газеты любят описывать слова или дела как «расовые» даже в тех случаях, когда честнее было бы сказать «расистские»; мы согласны с тем, что женоненавистничество широко распространено, но женоненавистников нигде не найти; гомофобия — проблема, но никто не гомофобен.Одним из совокупных эффектов этого контролируемого языка является то, что когда кто-то осмеливается указать на что-то столь очевидное, как привилегия белых, это рассматривается как излишне провокационный. У маргинальных голосов в Америке все меньше и меньше возможностей открыто говорить о том, от чего они страдают; эффект этой принудительной вежливости состоит в том, что эти голоса фальсифицируются или полностью блокируются из дискурса.

Только в контексте этого стерилизованного языка мои довольно ручные твиты можно рассматривать как крайние. Интервьюер радио-шоу, которое я слушал, спросил Кристофа, слышал ли он обо мне.«Конечно», — сказал он. Она спросила его, что он думает о моей критике. Его ответ был обдуманным и гениальным, но то, что он сказал, обеспокоило меня больше, чем могла бы вызвать вспышка гнева:

Среди африканцев, образованных средним классом, особенно угандийцев, в частности, в данном случае, был настоящий дискомфорт и негативная реакция, но люди в более широком смысле: о том, что Африка, как они ее видят, определяется военачальником, который делает особенно жестокие вещи, и о восприятии того, что американцы собираются прокатиться на белом коне и разрешить эту проблему.Мне, однако, кажется еще более неудобным думать, что мы, белые американцы, не должны вмешиваться в гуманитарную катастрофу, потому что у жертв другой цвет кожи.

Вот некоторые из «образованных африканцев среднего класса», которые Кристоф, независимо от того, знаком ли он со всеми ими и их работой или нет, решил поспорить с: угандийской журналисткой Розбелл Кагумире, которая освещала «Армию сопротивления Бога» в 2005 году и сделал красноречивый видеоответ на Kony 2012; Ученый из Уганды Махмуд Мамдани, один из ведущих мировых специалистов по Уганде и автор основательного ответа на политическую ошибочность «Детей-невидимок»; и американский писатель эфиопско-американского происхождения Динау Менгесту, который разыскал Джозефа Кони, встретился с его помощниками и недавно написал блестящее эссе о том, как Кони 2012 ошибается.У них другой взгляд на то, что Кристоф называет «гуманитарной катастрофой», и это может быть связано с тем, что они видят за этим более серьезные бедствия: милитаризацию более бедных стран, недальновидную сельскохозяйственную политику, добычу ресурсов, поддержку коррумпированных правительств и поразительная сложность длительных ожесточенных конфликтов на обширной и разнообразной территории.

Я хочу действовать осторожно: я не обвиняю Кристофа в расизме и не верю в его расизм. Не сомневаюсь, что у него доброе сердце.Слушая его по радио, я начал думать, что мы могли бы все сгладить за пару кружек пива. Но именно это меня и беспокоит. Вот что заставило меня сравнить американскую сентиментальность с «раненым бегемотом». Его доброе сердце не всегда позволяет ему мыслить созвездно. Он не соединяет точки и не видит сил, стоящих за отдельными «бедствиями». Все, что он видит, — это голодные рты, и он, в своей собственной журналистской пропаганде, кладет еду в эти рты так быстро, как только может.Все, что он видит, — это потребность, и он не видит необходимости аргументировать эту потребность.

Но я не согласен с подходом Invisible Children, в частности, и промышленного комплекса «Белый Спаситель» в целом, потому что делать хорошую работу — это гораздо больше, чем просто «что-то изменить». Есть принцип «Сначала не навреди». Есть идея, что с теми, кому помогают, нужно консультироваться по волнующим их вопросам.

Я все это пишу с разных позиций.Я пишу как африканец, чернокожий мужчина, живущий в Америке. Я каждый день подвергаюсь многочисленным микроагрессиям американского расизма. Я также пишу это как американец, пользующийся многими привилегиями, которые дает американский паспорт и возможность проживания в этой стране. Я вовлекаюсь в эту критику привилегий: мои собственные привилегии класса, пола и сексуальности недостаточно изучены. Мой мобильный телефон, вероятно, был изготовлен плохо обращающимися рабочими на китайском заводе. Колтан в телефоне, вероятно, связан с раздираемой конфликтом Демократической Республикой Конго.Я не обманываюсь тем, что не причастен к этим транснациональным сетям репрессивных практик.

И еще я пишу все это как романист и писатель: я чуток к силе повествования. Когда Джейсон Рассел, рассказчик видео Kony 2012, показал своему жизнерадостному светловолосому малышу фотографию Джозефа Кони как воплощения зла (сердитый темнокожий мужчина) и его друга Джейкоба как представителя беспомощности (симпатичный африканец) Мне было интересно, как у маленького мальчика Рассела разовьется тонкое представление о жизни других людей, особенно людей другой расы, отличной от его собственной.Как этот маленький мальчик смог бы понять, что другие обладают автономией? что их право на жизнь не исключает права на самоуважение? В другом контексте Джон Бергер однажды написал: «Певец может быть невиновен; никогда не песня ».

В чем Африка нуждается более остро, чем обвинительный акт Кони, так это в более справедливом гражданском обществе, более прочной демократии и более справедливой системе правосудия.

Одна песня, которую мы слышим слишком часто, — это песня, в которой Африка служит фоном для белых фантазий о завоеваниях и героизме.От колониального проекта до Из Африки до Постоянный садовник и Кони 2012, Африка предоставила пространство, на которое можно удобно проецировать белое эго. Это освобожденное пространство, в котором не действуют обычные правила: никто из Америки или Европы не может поехать в Африку и стать богоподобным спасителем или, по крайней мере, удовлетворить свои эмоциональные потребности. Многие сделали это под лозунгом «изменить мир к лучшему». Заявление об этой очевидной и хорошо подтвержденной истине не делает меня расистом или мау-мау.Это действительно выдаёт меня как «образованного африканца из среднего класса», и я признаю себя виновным по предъявленным обвинениям. (Стоит также отметить, что есть и другие образованные африканцы из среднего класса, которые видят в этом вопрос иначе, чем я. Именно так поступают люди, образованные и другие: они оценивают информацию и иногда не соглашаются друг с другом.)

В любом случае Мы с Кристофом полностью согласны в одном: во многих частях африканского континента происходит много не так, как должно быть. Мне повезло в жизни, но это не значит, что я не видел и не испытал африканскую бедность на собственном опыте.Я вырос в стране военных переворотов и экономически разрушительных программ «структурной перестройки», навязанных МВФ. Настоящая боль Африки — это не вымысел.

И мы также согласны в другом: существует внутреннее этическое побуждение, которое требует, чтобы каждый из нас служил справедливости настолько, насколько он или она может. Но помимо непосредственного внимания, которое он справедливо уделяет голодным ртам, детям-солдатам или изнасилованным гражданским лицам, существуют более сложные и более распространенные проблемы. Существуют серьезные проблемы управления, инфраструктуры, демократии и правопорядка.Эти проблемы непросты сами по себе и не сводятся к лозунгам. Такие проблемы сложны и очень локальны.

Как, например, мог действующий из лучших побуждений американец «помочь» такому месту, как Уганда сегодня? Я считаю, что все начинается с некоторого смирения по отношению к людям в тех местах. Все начинается с некоторого уважения к роли народа Уганды в его собственной жизни. Угандийцы проделали и продолжают проделывать огромную работу по улучшению своей страны, и невежественные комментарии (я видел много) о том, что «мы должны спасти их, потому что они не могут спастись сами», могут не изменю этот факт.

Позвольте мне привести в это обсуждение пример из африканской страны, которую я очень хорошо знаю. Ранее в этом году сотни тысяч нигерийцев вышли на улицы своей страны в знак протеста против решения правительства отменить субсидию на бензин. Эта субсидия широко рассматривалась как одно из немногих благ, приносящих катастрофическое нефтяное богатство страны. Но что сделало эти протесты такими обнадеживающими, так это то, что они касались не только отмены субсидий. В Нигерии одно из самых коррумпированных правительств в мире, и протестующие явно требовали с этим что-то сделать.Акции протеста продолжались несколько дней, что не давало им личной жизни. Несколько молодых людей были застрелены, и движение в конечном итоге было подавлено, когда профсоюзные лидеры капитулировали и армия вышла на улицы. В общепринятых терминах движение не было «успешным». Но что-то важное изменилось в политическом сознании населения Нигерии. Для меня и для многих людей, которых я знаю, протесты дали нам возможность гордиться Нигерией, многие из нас впервые в жизни.

Это не из тех историй, о которых легко резюмировать в статье, не говоря уже о том, чтобы сделать вирусное видео. В конце концов, не существует простого требования и, поскольку коррупция является повсеместным явлением, нет единственного злодея, которого можно было бы свергнуть. В повествованиях о странах третьего мира, конечно, нет «персонажа-моста», эвфемизма Кристофа для белых спасителей, который делает историю более привлекательной для американских зрителей. И все же история протестного движения Нигерии — одна из самых важных в этом году в странах Африки к югу от Сахары.Мужчины и женщины всех классов и возрастов отстаивали то, что считали правильным; они шли мирно; они защищали друг друга и давали друг другу пищу и питье; Христиане стояли на страже, пока мусульмане молились, и наоборот; и они без страха говорили со своими лидерами о той стране, которую они хотели видеть. Все это произошло без каких-либо крутых американских 20-сантиметровых героев.

Джозефа Кони больше нет в Уганде, и он больше не представляет угрозы, которой был, но он удобный злодей для тех, кому нужен удобный злодей.В чем Африка нуждается более остро, чем обвинительный акт Кони, так это в более справедливом гражданском обществе, более прочной демократии и более справедливой системе правосудия. Это строительные леса, на которых можно построить инфраструктуру, безопасность, здравоохранение и образование. Как мы поощряем голоса, подобные тем, что были в нигерийских массах, вышедших в январе этого года, или тем, кто участвует в борьбе за развитие угандийской демократии?

Если американцы хотят заботиться об Африке, возможно, им стоит подумать об оценке американской внешней политики, в которой они уже играют прямую роль посредством выборов, прежде чем они навязывают себя самой Африке.Дело в том, что Нигерия входит в пятерку крупнейших поставщиков нефти в США, и американская политика в первую очередь заинтересована в потоках этой нефти. Американское правительство не сочло нужным поддерживать протесты Нигерии. (Хотя Государственный департамент выступил с одобрительным заявлением: «Мы считаем, что нигерийский народ имеет право на мирный протест, мы хотим, чтобы он мирно протестовал, и мы также призываем нигерийские службы безопасности уважать право народные протесты и профессиональное поведение при борьбе с забастовками », — от этого пахло шаблонной риторикой, и, что неудивительно, из этого ничего не вышло.) Это было как и ожидалось; под флагом «американских интересов» нефть стоит на первом месте. Под тем же знаменем НАФТА уничтожило средства к существованию фермеров, выращивающих кукурузу в Мексике. Гаитянские фермеры, выращивающие рис, понесли ужасающие потери из-за наводнения Гаити субсидированным американским рисом. В последние три года в Гондурасе разыгрывается кошмар: государственный переворот и американская милитаризация этой страны способствовали конфликту, в котором уже были убиты сотни активистов и журналистов.Египетские военные, которые сейчас подавляют когда-то обнадеживающее движение страны за демократию и убивают при этом десятки активистов, живут на 1,3 миллиарда долларов ежегодной помощи США. Это литания, которая многим будет знакома. Для других это будет новостью. Но, знакомо это или нет, это имеет отношение к нашим представлениям о невиновности и нашему праву на «помощь».

Давайте начнем нашу деятельность прямо здесь: с основанного на деньгах злодейства, лежащего в основе американской внешней политики. Сделать это означало бы отказаться от иллюзии, что сентиментальная потребность «что-то изменить» превосходит все другие соображения.Невинные герои не всегда понимают, что они играют полезную роль для людей, у которых гораздо более циничные мотивы. Промышленный комплекс «Белый Спаситель» — это клапан для сброса невыносимого давления, которое встроено в систему, построенную на грабежах. Мы можем участвовать в экономическом разрушении Гаити в течение долгих лет, но когда случается землетрясение, мы чувствуем себя хорошо, чтобы отправить по 10 долларов в фонд спасения. В принципе, я не возражаю против таких пожертвований (я часто делаю их сам), но мы должны делать такие вещи только с осознанием того, что еще происходит.Если мы собираемся вмешиваться в жизнь других, небольшая должная осмотрительность является минимальным требованием.

Успех Кони в 2012 году будет означать усиление милитаризации антидемократического правительства Йовери Мусевени, которое находится у власти в Уганде с 1986 года и играет важную роль в самом смертоносном продолжающемся конфликте в мире — войне в Конго. Но тем, кому привилегия позволяет отрицать созвездие мышления, понравится игнорировать этот факт. Есть и другие тревожные связи, не в последнюю очередь то, что Мусевени, похоже, является U.С. прокси в своих негласных боях с боевиками в Судане и, особенно, в Сомали. Кто санкционирует эти конфликты? Под чьим руководством и контролем они проводятся? Кого убивают и почему?

Все это уводит нас довольно далеко от молодых американцев со свежим лицом, использующих силу YouTube, Facebook и чистый энтузиазм, чтобы изменить мир. Певец может быть невиновен; никогда не песня.

White Paper Writer »Wilton Blake

Samples Запросить цену

Современный технический документ — один из самых важных инструментов в вашем арсенале маркетинговых инструментов.

Что такое технический документ?

Как автор официальных документов, я рад сообщить, что они выросли из скучных, высокотехнологичных документов, которыми они когда-то были.

По сути, современный технический документ четко определяет бизнес-проблему и предоставляет читателю краткое решение в привлекательном, удобном для чтения формате.

Составители White paper

совершают этот подвиг, предоставляя полезную информацию тем, кто хочет понять проблему, решить бизнес-проблему или улучшить свою работу.

Сила официальных документов

Проще говоря, составитель white paper создает ваш white paper, чтобы помочь вам повлиять на потенциальных клиентов, чтобы они приняли решения, которые вы хотите, чтобы они приняли.

С помощью хорошо составленного технического документа вы можете мотивировать людей принять решение связаться с вами для получения дополнительной информации или для покупки вашего продукта или услуги. Даже если читатель не принимает окончательное решение, он может использовать ваш технический документ в качестве аргумента в пользу своих аргументов в пользу покупки.

Три наиболее эффективных варианта использования белой бумаги:

• Создание потенциальных клиентов
• Утверждение идейного лидерства
• Закрытие продаж

Почему мне нравится писать официальные документы

Я решил получить знания и навыки, чтобы стать автором официальных документов высшего уровня, потому что они идеально подходят для моих навыков и личности.

Вот как Гордон Грэм описывает идеального писателя белой бумаги:

Автор «белой книги» должен думать как юрист и писать как журналист. [Они] должны собрать доказательства для построения открытого и закрытого дела с неопровержимыми доказательствами, а затем представить вашу историю в четких, ясных и убедительных выражениях.

Вы обнаружите, что моя карьера юриста и владельца газеты позволила мне разработать все инструменты, которые мне нужны, чтобы стать писателем, который может создавать официальные документы, которые будут привлекать вашу аудиторию и помогать им продвигаться по циклу продаж.

Позвольте мне быть вашим автором официального документа.

Образцы Запросить цену

О белизне и расовом воображении ‹Литературный центр

Следующее — это адаптированное из предисловия к Расовое воображаемое, сборник эссе под редакцией Клаудии Рэнкин и Бет Лоффреда, доступный в Fence Books.

Вот несколько шаблонов, с которыми вы, вероятно, столкнетесь, если начнете смотреть на писателей, пишущих о расах в наши дни. Один: я встретил другого, и это было тяжело! Об этом легко сказано, но в этом суть тропа: тревожные, запутанные встречи с другими людьми, которые происходят еще до того, как кто-то даже дойдет до страницы, и которые появляются там, прежде всего, как повод для писателя столкнуться со своими собственными чувствами.Другое: мне нужно было поехать «познакомиться» с расой, я поехал в Африку или в Азию, или на юг Америки, или в Центральную Америку, чтобы посмотреть на расу, как если бы теперь ее можно было найти в заповеднике дикой природы отдельно от обычного. , повседневный опыт. Другое: раса — это расизм. И, наконец, устойчивая американская традиция смотреть на расу как на черно-белое, сцену, в которой реальный расовый материал теряет свою актуальность. Что сопровождается шаблоном скидки: тот, который не может передать другим цветным людям подлинную полноту опыта, близорукость, которая выражает их в терминах «не совсем.”

Вопрос о ремесле становится очевидным, когда мы сталкиваемся с различными тропами, к которым белые писатели прибегают неоднократно, когда дело касается расы. Эти образы обычно искренни; но их повторение следует воспринимать как знак. Вот один из них: «Воображение — это свободное пространство, и я имею право воображать с точки зрения того, кого я хочу, — это противоречит природе самого искусства — устанавливать ограничения на то, кого или что я могу вообразить». Этот язык прав столь же необычен, сколь и популярен, и удивительно видеть, как много белых писателей, в частности, рассматривают расу и творческое воображение как вопрос о том, считают ли они, что им позволено написать характер или голос. или личность «цвета».Это приманка, восхитительность которой проявляется в том, с какой частотой ее преследуют. Сама приманка указывает на белизну белизны: написать расу означало бы написать «цвет», написать другое.

Но утверждать, что воображение является или может быть каким-то образом свободным от расы, что это единственная область себя или опыта, свободная от расы, и что я имею право воображать, кого хочу, и что это повреждает и деформирует мою искусство, ограничивающее мое воображение — действует так, как будто воображение не является частью меня, не создается той же паутиной и матрицей истории и культуры, которые сделали «меня».«Так сказать, как белый писатель, я имею право писать о ком захочу, в том числе писать с точки зрения цветных персонажей, — что у меня есть право доступа и что мое творчество и артистизм пострадают, если Мне сказали, что я не могу этого сделать — это сделать ошибку. Это значит начать разговор не в том месте. Это неправильное место, потому что, во-первых, он ошибочно принимает критическую реакцию за запрет (мы все слышали раздувающуюся риторику о скандальной белизне). Но это также ошибка, потому что наше воображение столь же ограничено, как и мы сами.Это не какое-то особое, нефильтрованное царство, выходящее за пределы беспорядочной реальности нашей жизни и разума. Думать о творчестве с точки зрения трансценденции — это само по себе специфическое и частичное — возможно, прекрасная мечта, но бесчеловечная.

Конечно, не только белые писатели ценят превосходство. Многие писатели разного происхождения считают воображение неисторичным, как место генерации, куда не входит и не должна входить раса, пространство, в которое тела могут выходить за пределы законодательного, экономического — за пределы того, что не дает много поэзии.С этой точки зрения воображение является пострасовым, постисторической и постполитической утопией. Некоторые цветные писатели в традициях предыдущих писателей, таких как Каунти Каллен (мы признаем, что это хитрая и сложная традиция), не хотят, чтобы раса загрязняла первенство творческой работы; хотят, чтобы достоинства работы стали свободными по более нейтральным стандартам. Поднять вопрос о гонке для этих писателей — значит приблизиться к тревожному пространству позитивных действий.

Итак, все здесь.

Кейт Кларк, «Молись», 2013 г.

Однако трансцендентность распределена и переживается неравномерно. Белые писатели часто начинают с места, где трансцендентность является данностью — у одного уже есть доступ ко всем, одному уже разрешено населять все, обращаться ко всем. Кризис наступает, когда ставится под вопрос доступ. Для цветных писателей трансцендентность может казаться далекой и неуловимой, потому что цветные писатели часто начинают с того места, где к ним обращаются и к ним обращаются. Быть цветным человеком в расистской культуре — значит быть всегда доступным, а это значит, что человек всегда находится в пределах досягаемости стигмы.Итак, на воображение влияет осознание необходимости учитывать эту ситуацию — даже в воображении человек чувствует себя ответственным, он чувствует, что ему нужно противостоять. Так что цветной писатель может подпитываться желанием покинуть это место адресуемости. В то же время можно захотеть написать о расе. И, опять же, в то же самое время можно захотеть сделать что-то или все эти вещи внутри набора литературных институтов, которые ожидают и даже вознаграждают определенные предсказуемые действия расы. В этом представлении может быть комфорт, место, где можно переночевать, место для отдыха — то есть, если это представление соответствует требованиям.Но даже если это соответствует, перформанс возвращает писателя цвета к адресуемости, которая в любой момент может стать насильственной, а не безопасной — может стать насильственной, если перформанс выходит за рамки этих утешительных соответствий, или даже если перформанс остается в их пределах. Потому что «благосклонность» литературных институтов, управляемых преимущественно белыми, основана на оригинальном, хотя и скрытом, накоплении расовой власти: они всегда могут напомнить вам, что вы гость.

В приведенных выше примерах мы стремимся обнаружить присутствие более общей ситуации, сцены расы, занимающей место в творческом акте.Это то, что мы подразумеваем под расовым воображаемым, не лирическим термином, но тогда его отсутствие музыки вполне уместно. Один из способов узнать, что вы находитесь в присутствии — обладаете, одержимы — расовым воображаемым, — это увидеть, совпадают ли границы воображаемого сочувствия снова и снова с линиями, проведенными властью. Если, например, воображаемое сочувствие белого писателя отключается на грани белизны. Это не означает, что единственным решением было бы расширить воображение на другие идентичности, что белый писатель, чтобы быть антирасистом, должен писать с точки зрения цветных персонажей.Это значит, что работы белого писателя также могут размышлять и раскрывать эту расовую динамику. То, что могут делать белые художники, заключается не в том, чтобы в воображении населять друг друга, потому что это их право как художников, а вместо этого воплощать и исследовать внутренний ландшафт, который хочет говорить о правах, который хочет свободно и неограниченно перемещаться во времени, пространстве и линиях. власть, которая желает обитать в том, кого она выберет.

И наоборот, не следует предполагать, что «легко» или «естественно» писать сценарии или персонажей, чья раса соответствует (что бы это ни значило) вашей собственной.Это ловушка, с которой, в частности, все еще вынуждены договариваться цветные писатели; это место, где фраза «напиши то, что знаешь» становится, по сути, плантационным.

Мы признаем, что каждый акт воображаемого сочувствия неизбежно имеет пределы. Возможно, способ расширить эти пределы — это не «войти» в расовую другую, а вместо этого как можно более интенсивно прожить тот момент, когда симпатия воображения достигает своего предела. Или: осознать, что можно также сделать странным то, что кажется очевидным, близким, близким.

Мы говорим, что азиатские писатели не могут писать латиноамериканские иероглифы? Что белые писатели не могут писать черных персонажей? Что никто не может писать с другой расовой точки зрения? Мы говорим, что хотели бы изменить условия этого разговора, чтобы думать о творчестве и воображении, не используя язык прав и иногда скрывающие термины ремесла. Чтобы вместо этого задать несколько вопросов из первых принципов. Итак, нет: могу ли я писать с другой точки зрения? Но вместо этого: спросить, почему и зачем, а не только если и как.В чем заключается харизма того, от чего я чувствую себя отчужденным, и почему я могу захотеть войти в него и поселиться в нем. Если говорить не о запрете и правах, а о желании. Спросить, что, по нашему мнению, мы знаем, и как мы можем подорвать собственное чувство власти. Не просто предполагать, что самые личные, внутренние, эмоциональные пространства существования — пространства, которые должны быть «надлежащим» материалом для лирического и вымышленного, — наиболее доступны для лирической и фиктивной передачи, потому что они каким-то образом выходят за рамки расы.Не предполагать, что присутствие расы искажает творческий акт, делает творческий акт приземленным. Мы сами привязаны к земле. И раса — одна из вещей, которая нас связывает.

Ключевым моментом в том, о чем мы говорим выше, является то, что мы не хотим говорить только о том, чтобы писать «сквозь» расовые различия. Ибо мы также хотим опровергнуть предположение о том, что легко или просто написать, что «есть». Почему я могу предположить, что легко написать то, что мне ближе? Как я узнаю, что это такое, и чего мне не хватает, когда я сохраняю знакомые вещи знакомыми? Должно быть сложно написать то, что «знает» — и если это слишком легко, стоит спросить, не потому ли, что кто-то воспроизводит условности и предположения, вознагражденные рынками литературы.И здесь снова расовые предпочтения — определенные сюжеты, конкретные персонажи, определенные сценарии и персонажи — одобряемые литературными институтами, оказывают особое давление на цветных писателей, угрожают исказить то, что такой писатель, как предполагается, знает и, как ожидается, произведет.

Раса входит в письмо, в создание искусства как в структуру чувства, как нечто, что структурирует чувства, что оставляет следы привязанности и отвращения, гнева и обиды, желания и боли. Эти следы встречаются не только в творчестве искусства; они также возникают (иногда злобно, иногда туманно) при восприятии творческой работы.Вот и мы снова: мы создали эту вещь и отправили ее в мир для признания — и потому что то, что мы создали, по сути, является областью человеческого опыта, созданной для других людей, области и ее создателя и его читатели, таким образом, снова подвергаются гонке и ее проникновениям. В этот момент возникают всевозможные слушания и неправильные слушания, всевозможные обращения и возмещения.

Например: в этот момент писатели и читатели цветных могут почувствовать глубокую и взаимную тревогу, что все цветные люди вот-вот будут заперты, заперты представленной репрезентацией, независимо от того, кто ее написал.Но особенно если это написал белый писатель. Это беспокойство подпитывается тем фактом, что расизм в его повседневной жизни, в самом разнообразии его проявлений не зафиксирован. Оно есть, а потом его нет, а потом снова. Каждый всегда занимается математикой: это было там? Не правда ли? Что сейчас произошло? Слышал ли я то, что думал, что слышал? Я должен это отпустить? Я слишком много делаю из этого? Расизм часто совершает свою уродливую работу тем, что , а не проявляется ясно и бесспорно, и подрывает собственную способность точно определять, какие силы действуют.Это происходит при чтении, как и везде. В некотором смысле это удваивает силу расы — вы чувствуете это, вы чувствуете травму, расистский адрес, а затем сомневаетесь в том, что чувствуете это. Вы задаетесь вопросом, построили ли вы свою собственную тюрьму.

Другой пример: белые писатели могут взбеситься, когда их просят признать, что их расовые представления могут быть несовершенными, — когда их просят признать, что их воображение не полностью их собственное, — и в особенности когда сталкивается с этим фактом цветным человеком, задающим вопросы. что-то они написали.И цель этого гнева — обычно цветной человек, который поделился с ними этим фактом. Белый писатель чувствует себя обиженным в этот момент — неправильно понятым и оскорбленным — и считает, что это читатель, цветной человек нанес ущерб. Вот как белый разум стремится к расовым «ранам» — он ошибается в отношении того, кто или что нанесло вред. Ибо рану наносит не цветной читатель. Это сама белизна.

Реконструировать цветного читателя как агрессора — это один из способов, с помощью которого белизна вновь утвердит свою силу в момент кризиса.Он был разоблачен — теперь он должен проявить слабость, беспомощность, он должен притвориться невиновным, безобидным, незащищенным и шокирующим невиновностью, чтобы «раскрыть» цветного читателя как мотивированного сомнительным, иррациональным, агрессивным, «политическим», или субъективные тенденции, которые набросились на невиновного и причинили ему вред (вот как работает образ «расовой карты», чтобы дисквалифицировать читателя, достаточно смелого, чтобы вызвать расу там, где это может быть нежелательно: образ демонстрирует свое пренебрежение, характеризуя любое упоминание расы как безответственной, инъекция расы «там, где она не принадлежит», хотя на самом деле она присутствует независимо от того, вызвана она или нет).Это нападение застало белую писательницу врасплох — как она могла предвидеть это? Она имела в виду добро — конечно, это делает ей прививку от любых обвинений. Нападение было несправедливым. И поэтому мы должны сплотиться к жертве. Таким образом, белизна оспаривается ненадолго.

Это изменение положения, кажется, очищает белизну от его силы, от его агрессии — ибо кто не может слышать агрессию в словах «У меня есть право на доступ к кому я хочу?» — и вместо этого говорит о белизне: «Меня несправедливо охарактеризовали и неправильно поняли, я был убит кем-то, чьи мотивы были политическими и который, таким образом, лишен возможности участвовать в человеческих усилиях, связанных с созданием искусства.Таким образом, рана выставляется на всеобщее обозрение, а белизна снова собирает в себе свою неизменную центральность, ее авторитет, свои «права». Его здравомыслие.

Амитис Мотевалли, В поисках птиц, 2005

Вместо этого белый писатель мог бы понять в этот кризисный момент, что она вполне может быть пострадавшей стороной, но травма была нанесена задолго до этого. Травма — ее белизна. Говоря «вред», мы не хотим стереть из поля зрения все преимущества и привилегии, которыми наделяет белизна; мы не хотим вызвать необоснованное сочувствие.Но мы действительно думаем, что белые люди в Америке, как правило, страдают от беспокойства (и многие писали об этом): они знают, что они белые, но они не должны знать того, что знают. Они знают, что они белые, но не могут знать, что такая вещь имеет социальное значение; они знают, что они белые, но они не должны знать, что их белизна приумножает силу. Они не должны называть это белизной, потому что это означало бы признать ее силу. Вместо этого они должны чувствовать себя личностями, на которых ничего не подействовало.Это рана в том, что их белизна скрыла от них их собственную способность ранить, уменьшила их симпатии до меньшего размера, убедила их, что их воображение неизменно, нефильтровано. Это сделало их неосведомленными. Это одна из причин, по которой белые люди прибегают к невиновности: я не хотел причинить никакого вреда. Или: я хотел представить вас — разве это не хорошо с моей стороны, разве другие не говорили, что мне стоит попробовать? Или: если бы меня интересовала политика, я бы написал манифест — я пытаюсь заниматься искусством.Или: у меня есть право воображать все, что я хочу, и это сводит или портит искусство, чтобы ограничить воображение. Или: я не вижу цвета. Или: все мы люди.

Отчасти ошибка белого писателя состоит в том, что она смешивает приглашение засвидетельствовать свою неизбежную расовую субъективность с заклейменным обвинением в расизме, которое должно быть опровергнуто любой ценой. Белый писатель в момент кризиса обычно не видит разницы. Вместо этого белый человек может знать следующее: ее белизна ограничивает его воображение, а не его читатель постфактум.Глубокое осознание этого знания действительно могло бы расширить границы — не превзойти их, но расширить их, освободить больше места для воображения. Хорошая вещь.

Ибо один источник творчества заключается в том, что каждый по своей сути странный. В индивидуальном человеческом разуме есть глубокая странность, инаковость, часть нас самих, которую мы никогда полностью не постигаем — и это то, что касается письма или, по крайней мере, является одним из источников письма, одним из его двигателей. Это могло бы объяснить загадку письма для столь многих из нас, что писатель так часто, кажется, знает больше, чем мы, что мы «за» письмом («за ним» в том, что мы делаем это, но также «за ним». «В том смысле, что мы не можем догнать то, что он знает и раскрывает, что это происходит впереди нас, движимое энергиями, которыми мы обладаем, но не полностью в нашем сознательном контроле).Эта существенная странность, эта непознаваемость — творческий ресурс, возможно, творческий ресурс , источник искусства, который показывает нам то, чего мы не знали, но которые каким-то образом неизбежны и правдивы — верны реальности или знанию, которого мы не знаем. тем не менее обладаем, но обнаруживаем в момент встречи возможным то, что мы принимаем фундаментальным существом, даже если его природа шокирует, испугает, отталкивает или сбивает нас с толку (странный предмет Бартельма, покрытый мехом, может разбить ваше сердце только в том случае, если вы приняли его, в момент встречи, его сущность, даже если вы еще не осознали его странность, его непохожесть).

Но хотя может быть непонятным, как творческие импульсы и решения возникают откуда-то изнутри, это не означает, что мы должны фетишировать эту таинственность. Ибо эта непознаваемая часть человеческого разума также является областью культуры — местом, пересеченным культурой и историей, где сказались условия, в которых мы родились. Часть того, что непознаваемо внутри нас, по крайней мере, пока мы не исследуем, — это структурирование самих наших чувств и мыслей тем, что предшествовало нам, и не является нашим «собственным», но тем не менее обусловливает наш опыт.Таким образом, место необычного писателя также является историческим очагом. Воображение писателя — это также место, где расовое воображаемое — задуманное до того, как оно возникло, но глубоко укоренилось в ее собственном сознании, — занимает свое место жительства. И распутывание и использование этих вещей — бесконечная и незавершенная, но не бесплодная задача. Можно сказать иначе: существенная странность писателя — ее величайший ресурс, но она также должна скептически относиться к своим наклонностям.Потому что эти наклонности отчасти унаследованы от расового воображаемого, которое принадлежит ей и не принадлежит ей.

Мы хотим признать, что попали в одну из тех самых ловушек, о которых упоминали в начале — нам трудно говорить о расе отдельно от расизма. В самом деле, мы не уверены, можем ли мы или считаем правдоподобным представить иное, представить время, когда или каким образом раса обгонит свое рождение в расизме и станет какой-то нейтральной, неискаженной категорией. И мы тоже хотим признать: это неприятное дело.Мы не должны притворяться, будто наш опыт расы противоположен. Когда мы пишем, когда мы читаем друг друга, внутренний шум неизбежен. Он может быть мягким или громким, но он будет состоять из некоторой примеси стыда, вины, ненависти, оппортунизма, беспокойства, раздражения, увольнения, ненависти к себе, боли, надежды, привязанности и других, еще менее известных. энергии. Конкретная химия может отличаться в зависимости от идиосинкразического сочетания личной истории и социального положения. Для некоторых это не что иное, как нападение, нападение, не менее болезненное, потому что это рутина, обычный результат переговоров о жизни в мире людей, которым в значительной степени комфортно наблюдать за продолжением нападения или, по крайней мере, желающих свести его к минимуму.Это беспорядок, и он будет оставаться беспорядком. Потому что история — это не плод воображения. Это условие, с которого мы начинаем.

То, чего мы хотим избежать любой ценой, — это то, от чего почти невозможно избежать в повседневной речи: противоречие между написанием, которое учитывает расу (и здесь мы также можем говорить о гендере, сексуальности и других связях тела в истории) и письмо, которое является «универсальным». Если мы продолжим думать о «универсальном» как о вершине, мы всегда будем сбрасывать со счетов написание, которое не выглядит универсальным, потому что оно учитывает расу или какую-то другую унизительную категорию.Универсальное — это фантастика. Но мы по-прежнему пленены чувством, которое отстаивает универсальное, одновременно определяя универсальное как белое. Мы по-прежнему зависимы от стиля защиты литературы, который утверждает, что работа цветных писателей успешна, когда белый человек, тем не менее, может относиться к ней, — что она «выходит за пределы» своей категории. Сказать, что эта книга цветного писателя прекрасна, потому что она выходит за рамки своей специфики, говоря что-то «человеческое» (и мы все читали этот обзор, может быть, даже написали его сами), значит достаточно ясно выявить расистскую подоплеку: такое утверждение начинается с позиции, согласно которой цветные люди — не люди, а достигают человеческих качеств только в определенных обстоятельствах.Мы не хотим строить лагеря. И мы знаем, что нет незагруженного языка. Но мы могли бы попытаться сказать, например, что хорошее письмо — это хорошо не потому, что оно достигает универсального, а, возможно, вместо этого, что в присутствии хорошего письма читателю дается что-то знать. Возникает нечто, о чем иначе нельзя было бы узнать, что-то дважды засвидетельствовано.

То, что мы подразумеваем под расовым воображаемым, мы все легко узнаем: то, как наша культура снова и снова представляет повествовательные возможности, виды чувств, атрибутов, ситуаций, сюжетов, сюжетов и форм, «доступных» как персонажам. разных рас и их авторов.Расовое воображаемое со временем меняется, отчасти потому, что художники вступают в противоречие с ним, бросают ему вызов, изменяют его доступность. Иногда он меняется очень быстро, как в нашей жизни. Но это еще не исчезло. Мы не можем представить, что это не существует. Вместо этого наше воображение может проверить их наследственность, чтобы освободить место на время, когда такое наследство больше не будет заманивать нас в ловушку. Но мы — создания этого момента, а не этого.

Избранные произведения искусства из The Racial Imaginary любезно предоставлены Fence.Изображение статьи: Chinoiserie , Kyungmi Shin, 2003.

.