Демон. М.Ю. Лермонтов (отрывок) / Творчество / Мир Адвайты
Х
Тамара
О! кто ты? речь твоя опасна!
Тебя послал мне ад иль рай?
Чего ты хочешь?..
Демон
Ты прекрасна!
Тамара
Но молви, кто ты? отвечай…
Демон
Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине,
Чья мысль душе твоей шептала,
Чью грусть ты смутно отгадала,
Чей образ видела во сне.
Я тот, чей взор надежду губит,
Едва надежда расцветет,
Я тот, кого никто не любит,
И все живущее клянет.
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы,
И, видишь,- я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слезы первые мои.
О! выслушай — из сожаленья!
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там.
Как новый ангел в блеске новом;
О! только выслушай, молю, я
Я раб твой,- я тебя люблю!
Лишь только я тебя увидел — И тайно вдруг возненавидел
Бессмертие и власть мою.
Я позавидовал невольно
Неполной радости земной;
Не жить, как ты, мне стало больно,
И страшно — розно жить с тобой.
В бескровном сердце луч нежданный
Опять затеплился живей,
И грусть на дне старинной раны
Зашевелилася, как змей.
Что без тебя мне эта вечность?
Моих владений бесконечность?
Пустые звучные слова,
Обширный храм — без божества!
Тамара
Оставь меня, о дух лукавый!
Молчи, не верю я врагу…
Творец… Увы! я не могу
Молиться… гибельной отравой
Мой ум слабеющий объят!
Послушай, ты меня погубишь;
Скажи, зачем меня ты любишь!
Демон
Зачем, красавица? Увы,
Не знаю!.
. Полон жизни новой,
С моей преступной головы
Я гордо снял венец терновый,
Я все былое бросил в прах:
Мой рай, мой ад в твоих очах.
Люблю тебя нездешней страстью,
Как полюбить не можешь ты:
Всем упоением, всей властью
Бессмертной мысли и мечты.
В душе моей, с начала мира,
Твой образ был напечатлен,
Передо мной носился он
В пустынях вечного эфира.
Давно тревожа мысль мою,
Мне имя сладкое звучало;
Во дни блаженства мне в раю
Одной тебя недоставало.
О! если б ты могла понять,
Какое горькое томленье
Всю жизнь, века без разделенья
И наслаждаться и страдать,
Ни за добро вознагражденья;
Жить для себя, скучать собой
И этой вечною борьбой
Без торжества, без примиренья!
Всегда жалеть и не желать,
Все знать, все чувствовать, все видеть,
Стараться все возненавидеть
И все на свете презирать!.
.Лишь только божие проклятье
Исполнилось, с того же дня
Природы жаркие объятья
Навек остыли для меня;
Синело предо мной пространство;
Я видел брачное убранство
Светил, знакомых мне давно…
Они текли в венцах из злата;
Но что же? прежнего собрата
Не узнавало ни одно.
Изгнанников, себе подобных,
Я звать в отчаянии стал.
Но слов и лиц и взоров злобных,
Увы! я сам не узнавал.
И в страхе я, взмахнув крылами,
Помчался — но куда? зачем?
Не знаю… прежними друзьями
Я был отвергнут; как эдем,
Мир для меня стал глух и нем.
По вольной прихоти теченья
Так поврежденная ладья
Без парусов и без руля
Плывет, не зная назначенья;
Так ранней утренней порой
Отрывок тучи громовой,
В лазурной вышине чернея,
Один, нигде пристать не смея,
Летит без цели и следа,
Бог весть откуда и куда!
И я людьми недолго правил.
Греху недолго их учил,
Все благородное бесславил,
И все прекрасное хулил;
Недолго… пламень чистой веры
Легко навек я залил в них…
А стоили ль трудов моих
Одни глупцы да лицемеры?
И скрылся я в ущельях гор;
Во мраке полночи глубокой…
И мчался путник одинокой,
Обманут близким огоньком,
И в бездну падая с конем,
Напрасно звал я и след кровавый
За ним вился по крутизне…
Но злобы мрачные забавы
Недолго нравилися мне!
В борьбе с могучим ураганом,
Как часто, подымая прах,
Одетый молньей и туманом,
Я шумно мчался в облаках,
Чтобы в толпе стихий мятежной
Сердечный ропот заглушить,
Спастись от думы неизбежной
И незабвенное забыть!
Что повесть тягостных лишений,
Трудов и бед толпы людской
Грядущих, прошлых поколений,
Перед минутою одной
Моих непризнанных мучений?
Что люди? что их жизнь и труд?
Они прошли, они пройдут…
Надежда есть я ждет правый суд:
Простить он может, хоть осудит!
Моя ж печаль бессменно тут.
И ей конца, как мне, не будет;
И не вздремнуть в могиле ей!
Она то ластится, как змей,
То жжет и плещет, будто пламень,
То давит мысль мою, как камень я
Надежд погибших и страстей
Несокрушимый мавзолей!..
Тамара
Зачем мне знать твой печали,
Зачем ты жалуешься мне?
Ты согрешил…
Демон
Против тебя ли?
Тамара
Нас могут слышать!..
Демон
Мы одне.
Тамара
А бог!
Демон
На нас не кинет взгляда:
Он занят небом, не землей!
Тамара
А наказанье, муки ада?
Демон
Так что ж? Ты будешь там со мной!
Тамара
Кто б ни был ты, мой друг случайный,-
Покой навеки погубя,
Невольно я с отрадой тайной,
Страдалец, слушаю тебя.
Но если ты, обман тая…
О! пощади! Какая слава?
На что душа тебе моя?
Ужели небу я дороже
Всех, не замеченных тобой?
Они, увы! прекрасны тоже;
Как здесь, их девственное ложе
Не смято смертною рукой…
Нет! дай мне клятву роковую…
Скажи,- ты видишь: я тоскую;
Ты видишь женские мечты!
Невольно страх в душе ласкаешь…
Но ты все понял, ты все знаешь — И сжалишься, конечно, ты!
Клянися мне… от злых стяжаний
Отречься ныне дай обет.
Ужель ни клятв, ни обещаний
Ненарушимых больше нет?..
Демон
Клянусь я первым днем творенья,
Клянусь его последним днем,
Клянусь позором преступленья
И вечной правды торжеством.
Клянусь паденья горькой мукой,
Клянусь свиданием с тобой
И вновь грозящею разлукой.
Клянуся сонмищем духов,
Судьбою братий мне подвластных,
Мечами ангелов бесстрастных.
Моих недремлющих врагов;
Клянуся небом я и адом,
Земной святыней и тобой,
Клянусь твоим последним взглядом,
Твоею первою слезой,
Незлобных уст твоих дыханьем,
Волною шелковых кудрей,
Клянусь блаженством и страданьем.
Клянусь любовию моей:
Я отрекся от старой мести,
Я отрекся от гордых дум;
Отныне яд коварной лести
Ничей уж не встревожит ум;
Хочу я с небом примириться,
Хочу любить, хочу молиться.
Хочу я веровать добру.
Слезой раскаянья сотру
Следы небесного огня — И мир в неведенье спокойном
Пусть доцветает без меня!
О! верь мне: я один поныне
Тебя постиг и оценил:
Избрав тебя моей святыней,
Я власть у ног твоих сложил.
Твоей — любви я жду как дара,
И вечность дам тебе за миг;
В любви, как в злобе, верь, Тамара,
Я неизменен и велик.
Тебя я, вольный сын эфира,
Возьму в надзвездные края;
И будешь ты царицей мира,
Подруга первая моя;
Без сожаленья, без участья
Смотреть на землю станешь ты,
Где нет ни истинного счастья,
Ни долговечной красоты,
Где преступленья лишь да казни,
Где страсти мелкой только жить;
Где не умеют без боязни
Ни ненавидеть, ни любить.
Иль ты не знаешь, что такое
Людей минутная любовь?
Волненье крови молодое,-
Но дни бегут и стынет кровь!
Кто устоит против разлуки,
Соблазна новой красоты,
Против усталости и скуки
И своенравия мечты?
Нет! не тебе, моей подруге,
Узнай, назначено судьбой
Увянуть молча в тесном круге
Ревнивой грубости рабой,
Средь малодушных и холодных,
Друзей притворных и врагов,
Боязней и надежд бесплодных,
Пустых и тягостных трудов!
Печально за стеной высокой
Ты не угаснешь без страстей,
Среди молитв, равно далеко
От божества и от людей.
О нет, прекрасное созданье,
К иному ты присуждена;
Тебя иное ждет страданье.
Иных восторгов глубина;
Оставь же прежние желанья
И жалкий свет его судьбе:
Пучину гордого познанья
Взамен открою я тебе.
Я приведу к твоим стопам;
Прислужниц легких и волшебных
Тебе, красавица, я дам;
И для тебя с звезды восточной
Сорву венец я золотой;
Возьму с цветов росы полночной;
Его усыплю той росой;
Лучом румяного заката
Твой стан, как лентой, обовью,
Дыханьем чистым аромата
Окрестный воздух напою;
Всечасно дивною игрою
Твои слух лелеять буду я;
Чертоги пышные построю
Из бирюзы и янтаря;
Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака,
Я дам тебе все, все земное — Люби меня!..
«Как демон, с гордою душой…».
Лермонтов, Милюков и царская цензура- Информация о материале
- Опубликовано: 06 октября 2021
- Просмотров: 8303
Среди материалов Русского зарубежного исторического архива в Праге, поступивших в Советский Союз как дар Чехословацкого правительства, имеется значительное количество документов, касающихся Павла Николаевича Милюкова.
Начиная с 1890-х и вплоть до Октябрьской революции 1917 года, Павел Милюков занимал видное место в культурной и общественно-политической жизни России. Научные работы Павла Николаевича выдвинули его в первый ряд русских историков. Как политический деятель, он принимал руководящее участие в сплочении и организации либерально-демократических течений, с 1905 года стал общепризнанным лидером образовавшейся тогда и быстро приобретшей большое влияние Конституционно-демократической партии. Наконец, в образованном при его участии Временном правительстве первого состава он занимал пост министра иностранных дел.
Покинув страну, Милюков стал заметной фигурой Белой эмиграции, писал серьёзные аналитические статьи, работал над книгами (библиографический перечень его научных трудов составляет около 40 машинописных страниц), редактировал газету, принимал активное участие в жизни русских деятелей культуры, оказавшихся в изгнании.
В течение 20 лет возглавляемые Милюковым «Последние новости» играли руководящую роль в культурной жизни эмиграции, объединяли вокруг себя лучшие литературные и публицистические силы Русского зарубежья. Достаточно назвать имена тех, чьи произведения регулярно появлялись на страницах газеты: И. А. Бунин, М. И. Цветаева, В. В. Набоков (Сирин), М. А. Алданов, Саша Чёрный, В. Ф. Ходасевич, К. Д. Бальмонт, А. М. Ремизов, Н. А. Тэффи, Б. К. Зайцев, H. H. Берберова, Г. В. Иванов, И. В. Одоевцева, Дон Аминадо, А. Н. Бенуа, С. М. Волконский, Е. Д. Кускова, С. Н. Прокопович и многие другие.
Милюков был подлинным эрудитом, обладал поразительной памятью, владел многими языками, глубоко знал историю искусств и литературы, любил поэзию, особо выделяя два имени — Пушкин и Лермонтов, чьи стихи часто читал по памяти.
Он рано начал писать стихи: вначале это были подражания Никитину, Пушкину, позднее это уже были свои оригинальные произведения.
Человек очень организованный, отличавшийся высокой самодисциплиной, он тщательно сохранял любого рода документы и составил, невзирая на крутые обвалы судьбы, обширнейший архив, являющийся сейчас бесценным подспорьем для историков.
В этом отношении определённый интерес представляет обширная коллекция газетных вырезок из русских, советских и эмигрантских газет, посвящённая творчеству Михаила Юрьевича Лермонтова. В досье, хранящемся в Государственном архиве РФ (Ф. Р-5856. Оп. 1), насчитывается 354 статьи, опубликованные о великом русском поэте с 1884 по 1934 годы.
Коллекция собранных Милюковым вырезок о Лермонтове — разумеется, совершенно различных и подчас даже противоречивых по содержанию каждой — тем не менее даёт представление о месте, которое занимал великий поэт в духовной жизни российского общества — на родине и в эмиграции.
Архивные материалы красноречиво дополняют и тот замечательный фон, на котором прошла и полная драматизма жизнь Павла Николаевича Милюкова.
В этом же фонде — Русского заграничного исторического архива — отложился ещё один любопытный документ, касающийся Михаила Лермонтова. Он из большой коллекции газетных вырезок Василия Васильевича Водовозова (1864—1933), публициста, юриста и экономиста, автора статей по социально-экономической и политической истории, члена Центрального комитета левой Трудовой народно-социалистической партии (Ф. 539. Оп. 1). В 1923 году Водовозов остался за границей, не вернувшись в СССР из научной командировки. Последние годы жил в крайней нужде, болел. Покончил жизнь самоубийством.
Документ — маленькая вырезка из газеты «Речь», одной из крупнейших дореволюционных российских газет, редактируемой главой кадетов Павлом Милюковым, где он был ведущим публицистом. В короткой заметке со ссылкой на «члена Совета главного управления по делам печати г.
Виссарионова» говорится о постановке тем вопроса о цензурной переработке лермонтовского «Демона», чтобы «Лермонтов из библиотек был устранён».
Публикация в слывшей либерализмом «Речи» 20 февраля 1914 года была неслучайной. Это были отголоски дискуссии, сопровождавшей «Демона» едва ли не со дня создания поэмы.
Как мы знаем, Михаил Лермонтов взялся за разработку произведения ещё в пятнадцатилетнем возрасте и многократно возвращался к придуманному им герою, прочно захватившему его воображение.
Я не для ангелов и рая
Всесильным богом сотворен;
Но для чего живу страдая,
Про это больше знает он.
Как демон мой, я зла избранник,
Как демон, с гордою душой,
Я меж людей беспечный странник,
Для мира и небес чужой;
Прочти, мою с его судьбою
Воспоминанием сравни
И верь безжалостной душою,
Что мы на свете с ним одни.
Демон в мифологии — обобщённое представление о некоей неопределённой и неоформленной божественной силе, злой или благодетельной, часто определяющей жизненную судьбу человека, силе, способствующей или препятствующей человеку в исполнении его намерений.
Стихотворение было написано в 1831 году, когда автору исполнилось 17 лет и он, студент словесного отделения Московского университета, уже считал поэзию своим призванием. В этот период умер отец поэта. Летом Михаил гостил в семье друзей, где безнадёжно влюбился в одну из дочерей хозяина дома, Варвару Лопухину. По воспоминаниям родственников, это чувство поэт сохранил до конца жизни. Однако семья Лопухиных и глава её, отец Александр Николаевич Лопухин, не пожелали подобного брака. Собственно, байронический настрой и разочарование в безответной любви явно придали весьма мрачный оттенок стихотворению. Исследователи воспринимают это стихотворение как своеобразную предтечу к эпилогу «Демона».
Поэма основана на библейском мифе о падшем ангеле, восставшем против Бога. Этот образ буквально захватил Лермонтова. В дальнейшем поэт работал над произведением в течение десяти лет — до 1839 года. Накануне поэт подарил своей бывшей возлюбленной, вышедшей замуж за богатого помещика Николая Бахметева, авторскую рукопись с посвящением: «Я кончил — и в груди невольное сомненье!..»
Герои поэмы не имеют прототипов, однако литературоведы указывают на отдельные эпизоды из биографии Лермонтова, позволяющие предположить, что в сознании его современников образ Демона соотносился с беспокойным, бунтарским характером самого поэта. Несомненно, поэт ощущал внутреннюю близость к своему герою. Так, после знакомства с поэмой великий князь Михаил Павлович, человек строгий, о котором говорили, что он не прочитал ни одной книги, кроме армейского устава, тем не менее задал риторический вопрос:
«Никак не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли — духа зла или же дух зла — Лермонтова?»
С кого был списан главный герой, совершенно определённо автор — со свойственной ему иронией — ответил библиотекарю цензурного комитета, писателю и философу Владимиру Одоевскому: «С самого себя, князь, неужели вы не узнали?. .»
Из-за цензурных рогаток «Демон» долгое время не допускался к печати и распространялся в списках, в которых были представлены как его ранние, так и поздние версии. Всего, по данным исследователей, насчитывалось восемь авторских редакций «Демона».
Официальный запрет только подогревал интерес к опальному поэту и его поэме. В известном отношении «Демон» повторил судьбу другого запрещённого произведения — комедии «Горе от ума» Александра Сергеевича Грибоедова. Оба стали известны задолго до выхода первого издания, благодаря хождению в списках и чтению в петербургских и московских салонах либерального толка. Запрет лишь способствовал росту популярности поэмы, поэтому современники, в том числе и такие, как Виссарион Белинский, давали «Демону» очень высокие оценки.
«“Демон” сделался фактом моей жизни, — писал выдающийся русский критик, — я твержу его другим, твержу себе, в нём для меня — миры истин, чувств, красот.
Я его столько раз читал — и слушатели были так довольны…»
Проблема с печатью поэмы решалась не без влияния Николая Карамзина, находившегося официальным чтецом у супруги главного гонителя Лермонтова, царя Николая I, — императрицы Александры Фёдоровны — и главным наставником наследника, цесаревича Александра. О том говорит запись в личном дневнике Александры Фёдоровны насчёт состоявшегося при дворе чтения «Демона». О том же и строки в «Реестре рукописей и книг, поступивших в Санкт-петербургский цензурный комитет в 1839 г.», где под номером 97 значится «Демон, восточная повесть» на 70 страницах, поступившая 7 марта «от г. Карамзина». Буквально через три дня она была изучена цензором, историком и профессором Александром Никитенко, не чуждым либеральных взглядов, и 11 марта возвращена Карамзину, расписавшемуся в получении.
Исследователь творчества Лермонтова Вадим Вацуро отмечает, что список, переданный Карамзиным для чтения в императорскую семью, не требовал цензуры.
«С другой стороны, факт такого чтения был для цензуры своего рода частичной апробацией. Из записи следует, что поэма была одобрена, — в противном случае была бы сделана отметка о запрещении, и рукопись, приобщённая к числу запрещённых сочинений, осталась бы в делах цензурного комитета и не была бы выдана на руки представлявшему её лицу. Факт запрещения отразился бы в комитетских протоколах, — между тем, никаких следов цензурования “Демона” в них нет».
По словам Вацуро, «последнее обстоятельство — отсутствие упоминаний о “Демоне” в протоколах цензурного комитета — весьма любопытно. Из него следует, что Никитенко сделал сам все нужные изменения и купюры, не вынося их на обсуждение комитета… Разрешая поэму без санкции комитета, Никитенко брал на себя серьёзную ответственность и пытался уменьшить её, сделав большое число купюр. С другой стороны, ему, вероятно, было известно об одобрении поэмы императрицей; семейство Карамзиных, подававшее поэму в цензуру, также сумело привести в действие свои обширные связи», заключает лермонтовед.
От Карамзина рукопись, из которой цензор собственноручно удалил многочисленные «крамольные» фрагменты, вернулась автору. Лермонтов мог отдать её в печать, но он этого не сделал. Возможно, его остановили сокращения и поправки, внесённые Никитенко, или, что по мнению историков более правдоподобно, — вскоре последовавшее общее ужесточение цензурной политики, предусматривавшей «все сочинения духовного содержания в какой бы то мере ни было» проходить через цензуру духовную. Понятно, образ падшего ангела, взбунтовавшегося против творца и получившего за свой мятеж участь вечного скитальца, не мог быть принят официальным духовенством и властью, остро ощущавшей бунтарскую природу поэтического героя. Помимо того, в конце августа 1839 года было получено предписание министра народного просвещения графа Сергея Уварова, прямо касавшееся недопущения к публикации «Демона».
Только в апреле 1842 года, уже после гибели поэта, после настойчивых ходатайств друзей и почитателей, фрагменты поэмы были напечатаны по личному разрешению министра.
Что же касается цензурной рукописи, то она осталась в руках у Лермонтова, а затем перешла к его троюродному брату Акиму Шан-Гирею, со временем поменяв ещё несколько владельцев.
В 1848 году после того, как по всей Европе прокатилась волна революционно-демократического подъёма, правительство Николая I ещё больше ужесточило борьбу с проникновением в общество передовой мысли. О публикации «Демона» не могло быть и речи. Издатели «Отечественных записок» и «Современника», например, получили предписания, что «если впредь замечено будет в оных что-либо предосудительное или двусмысленное, то они лично подвергнуты будут не только запрещению продолжать свои журналы, но и строгому взысканию».
Поэма «Демон» — это как своеобразный гимн силе хаоса, который, тем не менее, слабее, чем мир гармонии, — тот самый прекрасный мир, который Демон презрительно отвергает, но который, подобно пушкинской «равнодушной природе», всё же торжествует в финале. Лермонтову было близко оправдание «демонизма», что коренным образом противоречило общепринятому в христианстве представлению о зле как об отсутствии добра: «Дух беспокойный, дух порочный…»
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы […]
Оглядываясь на николаевскую эпоху, Белинский писал:
«Во времена переходные, во времена гниения и разложения устаревших стихий общества, когда для людей бывает одно прошедшее, уже отжившее свою жизнь, и ещё не наставшее будущее, а настоящего нет, — в такие времена скептицизм овладевает всеми умами, делается болезнию эпохи. Истинный скептицизм заставляет страдать, ибо скептицизм есть неудовлетворяемое стремление к истине».
«Демон, — полагал великий русский критик, — не пугал Лермонтова; он был его певцом». Тема мятущегося героя Белинским связывалась с пафосом борьбы и отрицания, которыми насыщена мысль поэта: «исполинский взмах, демонский полёт — с небом гордая вражда». Именно такими словами определял Белинский основную особенность поэзии Лермонтова.
В 1852 году в цензурном комитете рассматривался вопрос о допуске в Россию сочинений Лермонтова, которые в Германии в переводе на немецкий язык появились незадолго до смерти поэта. Следует отметить, что там нередко печатались русские издания, которые по цензурным соображениям не могли быть выпущены в России. В частности, речь шла о двухтомнике, изданном в Берлине.
Младший цензор Санкт-Петербургского комитета цензуры иностранной, известный русский поэт Аполлон Майков, не решаясь самостоятельно сделать заключение, направил издание в цензурный комитет с таким донесением:
«Недоумевая, как поступить в этом случае, какой приговор произнести этому переводу…
Комитет, в свою очередь, переслал это дело на усмотрение Главного управления цензуры, которое вынесло решение: «…запретить для публики этот перевод, о чём объявлено комитету… в предложении г. товарища министра народного просвещения от 18 июня 1853 года за № 1187».
Впервые полный текст произведения на русском языке увидел свет в той же Германии в 1856 году тиражом… 28 экземпляров. Их предполагалось раздать «высоким особам» и добиться отмены цензурного запрещения. Правда, в книге был вырезан диалог Тамары с Демоном. Писатель и книгоиздатель, полковник Пётр Мартьянов, описывает историю публикации так: «Имея в виду, что поэма в полном объёме, по цензурным условиям, в русской печати появиться не может, генерал-адъютант Алексей Илларионович Философов, бывший воспитателем великого князя Михаила Николаевича и находившийся с ним за границей, возымел намерение издать “Демона” полностью в Карлсруэ. Баронесса А. М. Гюгель (урождённая Верещагина) (жена вюртембергского дипломата, двоюродная сестра и приятельница Лермонтова. — Прим.) — этот старый испытанный друг поэта, в гостиной которой возникла первая мысль об издании “Демона” за границею, предложила г. Философову находившийся у неё бахметевский список поэмы и издание её, при содействии протоиерея И. И. Базарова (духовник особ царствующего дома, автор богословских трудов, мемуарист. — Прим.), было начато с этого списка у придворного типографа Баденского двора Гаспера…» Вскоре в 1857 году вышло второе карлсруйское издание «Демона», в котором диалог героев, наконец, был опубликован. Затем последовали другие издания — в 1858-м, 1875-м.
На родине поэма «Демон» впервые издана полностью в 1860 году. К счастью, материалы нового издания попали на предварительный просмотр к писателю Ивану Гончарову, исполнявшему в то время должность цензора, что придавало его положению некую двусмысленность. Многие представители интеллектуальной элиты в общем-то недолюбливали цензоров, задачей которых входило недопущение распространения идей, могущих пошатнуть сложившиеся устои, и такое недоверие тяготило Гончарова, но он честно исполнял свой долг, вполне сообразуясь со своей совестью и чётким пониманием , какое значение уготовано Лермонтову в русской литературе.
Иван Александрович очень бережно отнёсся к литературному наследству Лермонтова. Однако, не решаясь самостоятельно дозволить к печати сочинения Лермонтова, Гончаров составил донесение в Санкт-Петербургский цензурный комитет и нашёл их «удобными для одобрения в печать по духу ныне действующей цензуры». Он выразил лишь сомнение в отношении отдельных стихов. К примеру, не знал, как поступить со строками, где говорилось, что молиться — это «напрасный труд», или с диалогом Тамары и Демона о Боге. «Вероятно, — дипломатично подчеркнул Гончаров, — исключение некоторых из показанных мест имело значение в своё время и могло иметь какое-нибудь отношение к личности и судьбе автора, но теперь всё это составляет забытое прошедшее. Между тем, запрещения в печать этих мест у Лермонтова, как писателя классического, подают и будут подавать повод к перепечатыванию его поэмы в заграничных типографиях. Поэтому я имею честь испрашивать разрешения цензурного комитета к одобрению в печать как означенных в поэмах “Демон” и “Орша” мест, так и других, если таковые встретятся в прочих сочинениях Лермонтова и не будут противны духу ныне действующей цензуры».
Доброжелательное заключение Гончарова, несомненно, сыграло свою решающую роль, и к лету 1860 года первый том собрания сочинений Лермонтова вышел из типографии.
Поэма была напечатана уже в ту пору, когда Россия жила в ожидании реформ Александра II, а интерес к бунтарским страстям заметно снизился — на смену романтическим персонажам приходили реалистические герои: Дмитрий Рудин и Евгений Базаров, Вера Розальская и Дмитрий Лопухов, Родион Раскольников и Иван Карамазов… В российском обществе активно зарождались демократические идеи, которые, хоть и не носили радикальный характер, но выражались в чётком осознании необходимости перемен. По словам литературоведа Ирины Роднянской, «шестидесятники и семидесятники “Демона” заземлили».
Но «Демон» продолжал жить. Музыкальность лермонтовского стиха и драматический сюжет не могли обойти внимания композиторов. Самым известным музыкальным произведением стала опера «Демон» Антона Рубинштейна. Увлечённый поэмой, композитор спешил с её написанием. Автором либретто стал известный биограф и исследователь творчества Лермонтова Павел Висковатов. Через три месяца опера была закончена и в 1871 году представлена в дирекцию Мариинского театра в Петербурге. Однако, как и текст, опера подверглась цензурному гонению: её запретили к постановке, поскольку «общее очертание драмы имеет характер, несовместный с учением нашей церкви, и может затронуть в публике религиозное чувство, тем более что подобные сопоставления Ангела с Демоном на сцене доселе не являлись». Последовало долгое ожидание постановки. Композитор уже подумывал о передаче постановки оперы в Германию. Лишь в январе 1875 года опера впервые увидела сцену в бенефисе одного из крупнейших представителей русской вокальной сценической школы Ивана Мельникова. Для этого Рубинштейну пришлось переименовать Ангела в Доброго Гения, отказаться от иконы и лампадки в келье Тамары, изменить в либретто некоторые выражения. В Москве премьера оперы в Большом театре состоялась ещё спустя четыре года. Сегодня «Демон» является самой популярной оперой этого композитора, а образ главного героя стал этапным в творчестве великого Фёдора Шаляпина.
Широкое распространение поэмы по-прежнему было под запретом. «Отрицание духа и миросозерцания, выработанного веками», по отзывам официальных критиков, фактически оставляли поэму вне российского общественного пространства.
В 1891 году в одном из докладов Учёного комитета Министерства народного просвещения задавались вопросом: «На что деревенскому мальчику, школьнику и простолюдину знать “Демона”?..» «Так называемое “разочарование” лермонтовской поэзии вносить в народную школу, в среду нашего крестьянства, да и вообще юношества, никак не следует. Для ума простолюдина сопоставления понятий, как “тучки небесные” и “гонящая их злоба, зависть, преступление и клевета ядовитая”, — непостижимо и покажется безумием — подобных стихов в сборнике много; таковы все, между прочим, отрывки из поэмы “Демон”».
Главный редактор «Правительственного вестника» Константин Случевский (между прочим, ныне полузабытый писатель и поэт, чьё творчество высоко оценивали Аполлон Майков, Иван Тургенев и другие современные литераторы) в аналогичном докладе утверждал:
«Такая высокохудожественная вещь, как “Демон”, конечно, ничего общего со школою иметь не может…»
Полное собрание сочинений Лермонтова к обращению в библиотеках начальных и средних учебных заведений было запрещено. До начала 1900-х годов в Министерстве просвещения ещё несколько раз рассматривались различные издания произведений Лермонтова, и многим из них, не говоря уж о «Демоне», в школьные и общедоступные библиотеки путь был закрыт.
Лишь в конце XIX — начале XX века с приходом декадентства и на фоне возникшего движения поэтов-символистов интерес к «Демону», несмотря на яростное сопротивление черносотенных кругов и консервативной части общества, пережил как бы второе рождение и начал хождение в издательствах и либеральной печати. Баталии в российском обществе с апелляциями к власти и церковным иерархам вокруг «демонов тоски, сомненья и неверья», постепенно угасая по накалу, продолжались почти до самой революции.
Потому и неудивительно, что кадетская «Речь», редактируемая лидером партии Павлом Милюковым, человеком, безусловно, широко образованным и одарённым, большим приверженцем творчества Михаила Лермонтова, не могла не пройти мимо очередного слуха о возможных попытках цензуры репрессировать знаменитую поэму.
«Речь» — «ежедневная политическая, экономическая и литературная газета» леволиберальной Конституционно-демократической партии (кадетов) — была одним из влиятельных предреволюционных российских периодических изданий. Имела отделения и агентства более чем в 50 городах империи и репутацию самого популярного оппозиционного издания. Тираж составлял около 40 тыс. экземпляров.
Очевидно, публикация слуха в «Речи», впрочем, как и попытки цензурировать творчество Михаила Лермонтова в новой политической реальности, никаких последствий не имели и отражали лишь настроения отдельных реакционно настроенных деятелей и охранителей церковной морали, ведущих арьегардные бои. Судя по тому, что либеральная «Речь» в дальнейшем не возвращалась к этой теме, высказанные «предложения» должного позитивного отклика не нашли. Страна уже ощущала дыхание грядущих социальных потрясений.
Относительно упомянутого в заметке «г. Виссарионова» известно немного. В своё время Сергей Евлампиевич Виссарионов (1867—1918) был заметным деятелем политического сыска, исполнял должность вице-директора департамента полиции Министерства внутренних дел, занимался кадрами всех охранных отделений в стране. В его же ведении были все агентурные расходы. Являясь членом Совета Главного управления по делам печати Российской империи, совмещал эту должность с обязанностями старшего военного цензора Петроградской Военно-цензурной комиссии. После Февральской революции был арестован Временным правительством, допрашивался Чрезвычайной следственной комиссией. В конце 1918 года проходил в суде по делу провокатора, секретного сотрудника охранки Романа Малиновского, и был расстрелян большевиками.
Лермонтовский «Демон», одолевший десятилетия свирепой и изощрённой цензуры, продолжает жить не только в поэзии, но и в других видах искусства — музыке, драматургии, живописи, графике, скульптуре. Стало классическим его воплощение Михаилом Врубелем как символа новой эпохи. К этому образу возвращались Дмитрий Мережковский, Константин Бальмонт, Валерий Брюсов, Александр Блок, Андрей Белый и другие, искавшие вдохновение в тайных силах, ведущих человека к подвигу. Борис Пастернак посвятил Лермонтову книгу «Сестра моя — жизнь», которая начиналась со стихотворения «Памяти Демона». По словам Пастернака, Лермонтов был олицетворением творческого поиска и откровения.
Он, Демон, казалось бы, «герой неприкаянности и печали», обрёл и самые неожиданные повороты. Он ещё и олицетворение силы человеческого духа.
Яркий тому пример противоположного отношения связан с Великой Отечественной войной.
Участница краснодонской подпольной организации Ульяна Громова, погибшая вместе со своими товарищами, любила и знала наизусть поэму Лермонтова. Советский писатель Александр Фадеев в романе «Молодая гвардия» рассказал, как в фашистской тюрьме девушка читала «Демона» вслух своим товарищам, и это чтение позволило на короткое время забыть о том кошмарном мире, в котором оказались молодые подпольщицы, найти воодушевление в самый мрачный час.
«Уля прочла и те строки поэмы, где ангел уносит грешную душу Тамары.
Тоня Иванихина сказала:
— Видите! Всё-таки ангел её спас. Как это хорошо!
— Нет! — сказала Уля всё ещё с тем стремительным выражением в глазах, с каким она читала. — Нет!.. Я бы улетела с Демоном… Подумайте, он восстал против самого бога!
— А что! Нашего народа не сломит никто! — вдруг сказала Любка с страстным блеском в глазах. — Да разве есть другой такой народ на свете? У кого душа такая хорошая? Кто столько вынести может?.. Может быть, мы погибнем, мне не страшно»…
И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра,
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора.
Неясный трепет ожиданья,
Страх неизвестности немой,
Как будто в первое свиданье
Спознались с гордою душой…
Вячеслав Тарбеев,
советник директора Государственного архива Российской Федерации
Первое заседание Межведомственной комиссии по историческому просвещению
Состоялось Учредительное собрание Ассамблеи «петровских музеев» России
Рука об руку. Советско – Монгольское сотрудничество в годы второй мировой войны
Читать бесплатно отрывок из книги Ричарда Престона «Демон в морозилке»
Глава 1
Кое-что в воздушном путешествии внутрь
26 ОКТЯБРЯ 2001
В начале 1970-х британский ретушер фотографий по имени Роберт Стивенс прибыл в южную Флориду, чтобы устроиться на работу в National Enquirer, который издается в округе Палм-Бич. В то время фоторетушеры таблоидов супермаркетов использовали аэрограф (сейчас они используют компьютеры), чтобы прояснить новостные фотографии мировых лидеров, обменивающихся рукопожатием с инопланетянами, или придать больше выразительности фотографиям шестимесячных младенцев, которые весят триста фунтов. Стивенс считался одним из лучших ретушеров фотографий в бизнесе. The Enquirer отходил от таких историй, как «Я съел голову своей свекрови», и редакторы наняли его, чтобы он привнес в газету некоторый класс. Они предлагали ему гораздо больше, чем он зарабатывал, работая в британских таблоидах.
Стивенсу было за тридцать, когда он переехал во Флориду. Он купил красный пикап «Шеви», поставил в него CB-радио, наклеил на заднее стекло наклейку с американским флагом и установил рядом с флагом стойку для оружия. У него не было ружья: стойка для ружья предназначалась для его удочек. Стивенс проводил много времени на озерах и каналах южной Флориды, где ловил окуня и морского окуня. По пути на работу и с работы он часто останавливался, чтобы бросить леску в воду. Он стал американским гражданином. Он пил Гиннесс или два в барах со своими друзьями и объяснял им Конституцию. «Бобби был единственным английским жлобом, которого я когда-либо знал, — сказал мне Том Уилбур, один из его лучших друзей.
Из-за лучших работ Стивенса на Enquirer подали в суд. Когда телезвезда Фредди Принц застрелился, Стивенс соединил две фотографии в единое изображение Принца и Ракель Уэлч на совместной вечеринке. Подразумевалось, что они были любовниками, и это вызвало судебный процесс. Он увеличил фотографию женщины с длинной шеей: «Женщина-жираф». Женщина-Жираф подала в суд. Его самая известная работа по ретуши была на фотографии Элвиса, лежащего мертвым в гробу, которая появилась на обложке Enquirer. Опухшее лицо Элвиса выглядело намного лучше в версии Стивенса, чем в творении гробовщика.
Роберт Стивенс был добрым человеком. Он спилил зазубрины со своих рыболовных крючков, чтобы выпустить много пойманной рыбы, и позаботился о диких кошках, которые жили в болотах вокруг его дома. В нем было что-то мальчишеское. Даже когда ему было за шестьдесят, дети по соседству стучали в дверь и спрашивали его жену Морин: «Можно Бобби выйти и поиграть?» Незадолго до своей смерти он начал работать в The Sun, таблоиде, издаваемом American Media, компании, которой также принадлежит National Enquirer. Два таблоида делили пространство в офисном здании в Бока-Ратон.
В четверг, 27 сентября, Роберт Стивенс и его жена поехали в Шарлотт, Северная Каролина, чтобы навестить свою дочь Кейси. Они гуляли в парке Чимни-Рок, где каждую осень можно наблюдать захватывающее зрелище пятисот или более перелетных ястребов, парящих в воздухе одновременно, и Морин сфотографировала своего мужа на фоне гор позади него. К воскресенью Стивенс почувствовал себя плохо. Они уехали во Флориду в воскресенье вечером, и по дороге домой ему стало плохо. В понедельник у него поднялась высокая температура, и он стал бессвязным. В два часа утра во вторник Морин отвезла его в отделение неотложной помощи Медицинского центра Джона Ф. Кеннеди в округе Палм-Бич. Врач подумал, что у него может быть менингит. Через пять часов у Стивенса начались судороги.
Врачи сделали ему спинномозговую пункцию, и жидкость вышла мутной. Доктор Ларри Буш, специалист по инфекционным заболеваниям, посмотрел на слайды жидкости и увидел, что она полна палочковидных бактерий с плоскими концами, немного напоминающих тонкие макароны. Бактерии окрашивались в синий цвет при окраске по Граму и были грамположительными. Доктор Буш подумал, сибирская язва. Сибирская язва, или Bacillus anthracis, представляет собой одноклеточный бактериальный микроорганизм, который образует споры и быстро размножается в лимфе и крови. К четвергу, 4 октября, государственная лаборатория подтвердила диагноз. Симптомы Стивенса соответствовали ингаляционной сибирской язве, которая возникает, когда человек вдыхает споры. Заболевание крайне редкое. За последние сто лет в Соединенных Штатах было зарегистрировано всего восемнадцать случаев ингаляционной сибирской язвы, а последний зарегистрированный случай был двадцать три года назад. Тот факт, что сибирская язва пришла в голову доктору Бушу, не в последнюю очередь связан с недавними сообщениями в новостях о двух угонщиках самолетов 11 сентября, которые обыскивают аэропорты вокруг Южной Флориды и интересуются арендой самолетов для уборки урожая. Сибирскую язву можно было распространять с небольшого самолета.
- 1
- 2
- 3
Выдержки из Демон в морозильной камере Ричарда Престона Copyright © 2002, Ричард Престон. Взято с разрешения Random House, подразделения Random House, Inc. Все права защищены. Никакая часть этого отрывка не может быть воспроизведена или перепечатана без письменного разрешения издателя.
Отрывок из новой книги Барбары Кингсолвер «Демон Медноголовый»
Знаменитая первая фраза «Сначала я родился сам» начинает рассказ о Дэймоне Филдсе, также известном как Демон Копперхед, который родился в трейлере матери-одиночки в горах Аппалачей. Вдохновленный романом Чарльза Диккенса « Дэвид Копперфильд, », который был опубликован в 1850 году среди бедности викторианской Англии, действие « Демон » Кингсолвера происходит в Вирджинии в начале опиоидной эпидемии в 1990-х годах. От округа Ли, штат Вирджиния, до округа Юнион, штат Теннесси, Демон оглядывается на свое депрессивное детство, включая бедность и отчаяние его обстоятельств. Рыжий мальчик родился бойцом, но с годами становится все более растерянным, а зависимость его матери углубляется. Несмотря на то, что большинство шансов складываются против него, в том числе ощущение, что он никогда не принадлежит полностью, именно его врожденная стойкость в конечном итоге держит его на плаву. История рассказывается от первого лица ретроспективно пожилым и мудрым рассказчиком, который показывает нам, что, несмотря на обстоятельства Демона, его остроумие, выдержка и другие таланты являются его спасательным кругом. Они также захватывают читателя с первых страниц и заставляют думать об этом замечательном главном герое еще долго после того, как вы дойдете до конца.
Выросшая в Кентукки и недолго побывавшая в Конго, Кингсолвер известна историями, действие которых происходит в Аппалачах, где она живет на ферме. Она не новичок в семье Книжного клуба Опры: ее роман The Poisonwood Bible, о миссионерской семье в Конго, , был выбран OBC в 2000 году. В том же году она учредила премию Pen/Bellwether Prize за Социально вовлеченная художественная литература и выиграла Национальную гуманитарную медаль за свой вклад в служение через искусство. Она написала несколько бестселлеров, отмеченных наградами произведений художественной литературы, стихов и эссе, в том числе Бобовые деревья и Без укрытия . Выбивая из переполненного поля с Хилари Мэнтел и Лорри Мур, шестой роман Кингсолвер, Лакуна, выиграл Оранжевую премию за художественную литературу (теперь Женская премия за художественную литературу ) в 2010 году.
Эта цитата появляется в начале Демон Копперхед не просто так. Переосмысливая эту классическую историю, Кингсолвер представляет настоящее в резкой форме, демонстрируя, что общества, будь то в графстве Саффолк, Англия, или округе Ли, штат Вирджиния, находят способ существовать и процветать, несмотря на экономическое неравенство, причиняемое им институтами, которые должны работать лучше. . — Вадзанаи Мхуте, редактор книг
Во-первых, я родился. Приличная толпа была готова посмотреть, и они всегда давали мне так много: худшая часть работы была на мне, моя мать, скажем так, не участвовала в этом.
В любой другой день они увидели бы ее снаружи на палубе ее дома-трейлера, добрые соседи обратили на это внимание и приставали к проблемной сисечке, как им заблагорассудится. Сквозь душный воздух позднего лета и осени, брось взгляд на гору, и вот она, маленькая светловолосая курит свои сигареты «Пэлл-Мэлл», висит на перилах, словно капитан своего корабля, и теперь может быть час он идет вниз. Это восемнадцатилетняя девушка, которую мы обсуждаем, совершенно одна и настолько беременна, насколько это возможно. В тот день, когда она не появилась, Нэнси Пеггот пришлось стучаться в дверь, ворваться внутрь и обнаружить, что она без сознания лежит на полу в ванной, разбросанная повсюду, а я уже выхожу. Гладкая заложница цвета рыбы собирает песок с виниловой плитки, ползает и толкается, потому что я все еще нахожусь в мешке, в котором плавают младенцы, в дореальной жизни.
Мистер Пеггот стоял снаружи, глушил свой грузовик, направляясь на вечернюю службу, вероятно, думая о том, сколько времени в своей жизни он провел, прислуживая женщинам. Его жена сказала бы ему, что Иисус может подождать минуту, сначала ей нужно пойти посмотреть, не напилась ли снова маленькая беременная девчонка. Миссис Пеггот, женщина, которая не ходит вокруг да около и, если понадобится, скажет Христу Иисусу, чтобы он сидел спокойно и не носил свои красивые волосы. Она вернулась, крича, чтобы он позвонил в 911, потому что бедный ребенок в ванной пытается выбить себя из сумки.
Как маленький синий боец. Эти слова она использовала позже, совершенно не стесняясь обсуждать худший день в жизни моей мамы. И если я так попался первым людям, увидевшим меня, я возьму это. Для меня это говорит о том, что у меня был шанс на бой. Большие шансы, да, я знаю. Если мать лежит в собственной бутылочке с мочой и таблетками, пока они шлепают ребенка, ее выгоняют, говоря ему, чтобы он выглядел живым: скорее всего, ублюдок обречен. Ребенок, рожденный от наркомана, наркоман. Он вырастет и станет всем, чего вы не хотите знать: гнилыми зубами и глазами из мертвой зоны, неприятностью запирать ваши инструменты в гараже, чтобы они не ушли, арендной платой. Недельный мотель на корточках далеко от живописного шоссе. Этот ребенок, если он хотел попробовать себя в лучших вещах, должен был отдать себя какой-нибудь богатой, или умной, или христианке, неиспользующей матери. Любой скажет вам, что рожденные в этом мире отмечены с самого выхода, победят или проиграют.
Но я был прирожденным любителем спасения супергероев. Существовало ли вообще такое направление работы в нашей вселенной домов-трейлеров? Неужели все они покинули Смоллвиль и отправились на поиски более масштабных действий? Спасти или быть спасенным, вот вопросы. Вы хотите думать, что это не конец до последней страницы.
Все это произошло в среду, которая якобы является плохой. Полный горя и т. д. Добавьте к этому, выйдя все еще внутри зародышевого замка. Но. По словам миссис Пеггот, есть одна удача, которая приходит с рождением в мешочке: это обещание от Бога, что вы никогда не утонете. Конкретно. У вас все еще может быть передозировка, или вас прижало к рулю и обожгли на водительском сиденье, или, если уж на то пошло, вышибить себе мозги, но единственное место, где вы не сделаете последний вздох, находится под водой. Спасибо Иисус.
Не знаю, связано ли это вообще, но мне всегда нравился океан. Обычно дети зацикливаются на том, чтобы назвать каждую марку и модель динозавра или что у вас есть. Со мной это были киты и акулы. Даже сейчас я, наверное, думаю больше, чем обычно, о воде, плавающей в ней, просто о самом голубом цвете и о том, что для рыбы этот синий цвет и есть все дело. Воздух, и шум, и люди, и наша важнейшая лихорадочная чепуха, пусть даже мелкий раздражитель.
Я не видел настоящего, только картинки и эту гипнотизирующую заставку с волнами, вздымающимися и разливающимися по библиотечному компьютеру. Так что же я знаю об океане, пока еще не встал на его песчаную бороду и не посмотрел ему в глаза? Я все еще жду встречи с той большой вещью, которая, как я знаю, не поглотит меня заживо.
Мертвый в самом сердце округа Ли, между угольным лагерем Руэлинн и поселением, которое люди называют Райт-Бедный, на вершине дороги между двумя крутыми горами была установлена наша одинарная ширина. Я провел в этих лесах больше часов, чем вы хотели бы сосчитать, вместе с мальчиком по имени Мэггот, перебираясь вброд ручья, переворачивая большие камни и проявляя силу. Я мог бы пойти разными путями, но определенно герой Marvel предпочтительнее DC, а Росомаха — фаворит. В то время как Мэггот обычно выбирала Шторм, девушку. (Отличные способности и мутант, но все же.) Мэггот — это сокращение от Мэтта Пеггота, очевидно связанное с кричащей дамой на вечеринке по случаю моего дня рождения, его бабушкой. Она была причиной того, что Мэггот и я какое-то время были соседскими дикими мальчишками, но сначала ему нужно было родиться, немного раньше меня, плюс быть заложником на ней, в то время как его мама взяла на себя расширенную отпуск в женской тюрьме Гучленд. У нас здесь достаточно историй, чтобы расшевелить не одну молодую жизнь, но это проект.
Известно, что это место, где мы жили, кишело медноголовыми. Люди думают, что они многое знают. Вот что я знаю. За те годы, что я провел, лазая по скалам во всех местах, где любит лежать змея, мы не видели ни одного медноголового. Змеи, да, постоянно. Но змеи бывают разные. Во-первых, обычный пятнистый вид, называемый водяным дьяволом, который легко выходит из себя и быстро наносит удар, если вы совершите эту ошибку, но это меньший укус, чем укус собаки или укус пчелы. Всякий раз, когда вас настигает водяная змея, вы выкрикиваете все ругательства, которые припасли в своем маленьком чулане-черепе. Тогда вытри кровь, возьми палку и продолжай быть адаптоидом, бьясь о замшелый пень зла. Где, если медноголовый нападет на вас, это конец того, что вы планировали сделать в этот день, и, может быть, с этой частью вашей руки или ноги, и точка. Поэтому очень важно, на что вы смотрите.
Если вам не все равно, вы узнаете одно от другого. Кто-нибудь отличит овчарку от бигля или воппера от бигмака. Это означает, что собаки имеют значение, и гамбургеры имеют значение, но змея — это чертова змея. Наш крик был полон медноголовых, говорили кассиры в бакалейной лавке всякий раз, когда видели наш адрес на мамином конверте с талонами на питание. — говорила водитель школьного автобуса изо дня в день, захлопывая за мной дверь, словно хлопая ею по их острым змеиным мордам. Людям нравится верить в опасность, если вам грозит опасность, и они говорят: благослови ваше сердце.
Пройдут годы, прежде чем я докопаюсь до всех сердечных благословений, и дело было не только в змеях. Одним из плохих вариантов мамы, которых она научилась называть в реабилитационном центре, а таких, поверьте мне, было много, был парень по имени Медноголовый. Предположительно, у него была смуглая кожа и светло-зеленые глаза мелунджона, а также рыжие волосы, на которые приходилось смотреть дважды. Он носил его длинным и блестящим, как грош, сказала моя мать, у которой явно был тяжелый случай. Татуировка в виде змеи обвилась вокруг его правой руки, где его дважды укусили: первый раз в церкви, а еще ребенком, пытающимся стать мужественным среди мужчин своей семьи, занимающихся змеями. Второй раз, позже, вдали от Бога. Мама сказала, что татуировка ему не нужна для напоминания, эта рука раздражала его до конца. Он умер за лето до моего рождения. Мой испорченный день рождения удивил достаточно людей, чтобы вызвать скорую помощь, а затем грязный митинг детских служб. Но я сомневаюсь, что кто-то был удивлен, увидев, как я вырастаю с такими глазами, такими волосами. С тем же успехом я мог бы родиться с чернилами.
У мамы была своя версия дня моего рождения, в которую я никогда не верил, учитывая, что она потеряла сознание из-за этого события. Не то чтобы я был свидетелем, будучи новорожденным младенцем в сумке. Но я знала историю миссис Пеггот. И если бы вы провели хотя бы день в компании ее и моей мамы, вы бы знали, какой из этих двух лотерейных билетов выиграет.
Это было у мамы. В день, когда я родился, мать ее папочки появилась ни с того ни с сего. Она была тем, кого мама никогда не встречала и не хотела видеть, учитывая то, что она слышала об этой семье. Баптист, обращающийся со змеями, был не вполовину. Говорили, что это были люди, которые выбивали друг из друга смолу, мужья били жен, матери били детей всем, что попадалось под руку, о самой Библии не могло быть и речи. Я поверил маме на слово, потому что вы слышали о таких вещах, о людях настолько благочестивых, что они ходят вокруг змей, а также передают синяки под глазами. Если это новое для вас, может быть, вы также думаете, что сухой округ — это место, где нет спиртного. Юго-Западная Вирджиния, мы одна чертова штука за другой.
Предположительно, к тому времени, когда появилась эта дама, мама уже почти ушла от болей. В тот день на нее из ниоткуда обрушился труд. Думая притупить самое худшее, она зашла в «Сигрэм» еще до полудня, выпив достаточно белых крестов, чтобы не заснуть и выпить еще, и немного викодина после того, как все уже слишком. Поднимает глаза и видит, что лицо незнакомки так сильно прижимается к окну ванной, что рот кажется треснувшим. (Слова мамы, возьми или оставь образ.) Дама марширует через парадную дверь и вгрызается в маму адом и серой. Что она делает с этим невинным ягнёнком, которого Всемогущий Бог вложил в её чрево? Она пришла, чтобы забрать единственную дочь своего мертвого сына из этого логова порока и воспитать ее достойной.
Мама всегда клялась, что это был тот самый поезд, который я едва не опоздал: меня увезли, чтобы присоединиться к какой-то дикой толпе Святых Роликов в Опен-Зад, штат Теннесси. Название места, мое собственное прикосновение. Мама вообще отказалась обсуждать семью отца и даже то, что его убило. Только то, что это был несчастный случай в месте, которое я никогда не должен был посещать под названием Ванна Дьявола. Хранение секретов от юных ушей только сеет семена между ними, и они вырастали в моей крошечной голове в более ужасные смерти, чем те, которые я должен был видеть по телевизору в том возрасте. Вплоть до того, что я боялся ванн, которых, к счастью, у нас не было. Пегготы так и сделали, и я держался подальше. Но мама стояла на своем. Все, что она когда-либо говорила о матушке Копперхед, было то, что она была седой старой ведьмой по имени Бетси. Я был разочарован, желая, по крайней мере, голову Черной Вдовы с офигенными рыжими волосами. Это были единственные родственники моего отца, которых мы могли увидеть. Когда ваш родитель уходит раньше, чем вы приходите, вы можете провести слишком много своей жизни, глядя в эту черную дыру.
Но мама увидела достаточно. Она жила в страхе потерять опеку и выложилась на реабилитации. Я вышел, мама зашла и выложилась на сто процентов. Давал и снова отдавал на протяжении многих лет, становясь, как говорится, экспертом в реабилитации. Сделав это так много раз.
Демон Медноголовый: Роман
Демон Медноголовый: Роман
Сейчас скидка 39% Появляется (или не приходит) какая-то дама, предлагает мне дом получше (или нет), а затем уходит, после того как ее осыпают сочными ругательствами (зная мама), от которых у дамы звенит в ушах.