Вадим Напольских — Диалоги. Почему люди не летают читать онлайн бесплатно

12 3 4 5 6 7 …13

Диалоги

Почему люди не летают

Вадим Валентинович Напольских

© Вадим Валентинович Напольских, 2020

ISBN 978-5-4498-2482-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Учитель. Зачем вы пришли?

Ученик 1. Мы были вчера, и ты призывал всех.

Учитель. Я не помню вас.

Ученик 2. Как же? И хлеб мы ели с рук твоих.

Учитель. Мудрый раздаёт на право и налево.

Ученик 3. Но ты сказал слово… Это слово коснулось нас. Оно, как живой дух, не остановилось в ушах моих, а прошло далее… Я хочу ещё…

Учитель. Слово есть дух.

Ученик 1. И что же; всякий раз, когда я что- либо говорю, я испускаю свой дух? На много ли меня хватит?

Учитель. Пустой кувшин может ли стать источником? Всё что влил, всё чего намешал, становится твоим напитком.

Ученик 2. Учитель, непонятное говоришь… Если я кувшин, и напиток во мне, как же мне из себя пить?

Учитель. Напояя другого – насыщаешься сам. Но захотят ли испить из твоего кувшина? Следи сам за ним. Раз испив, захотят ли пригубить вдругой?

Ученик 1. Ну и на что же это похоже; я лью в него, он льёт в меня?

Учитель. А ты не переливай из пустого в порожнее, а найди источник.

Ученик 1. Ну и…? Дал я им попробовать, а они нос воротят.

Учитель. А ты смотри, из какого источника сам пьёшь, и в какой сосуд наливаешь. Чистую воду льют ли в отхожий горшок?

Ученик 1. Ну, а как же мне источник определить? Да и что есть «источник»?

Учитель. Зачастую горшок по себе и источник выбирает.

Ученик 1. Как это?

Учитель. Кто привык пить горькую воду, « живую» назовёт безвкусной.

Ученик 2. А есть ли выбор?

Учитель. Горшечник делает сосуды, но порой горшок ли, кувшин ли, от рук горшечника, до места на помойке, либо в зале музея, сам влияет на свою судьбу; когда лепят его из куска глины, насколько послушен он в руках мастера? Каждый мастер старается делать хорошо, а плохо всегда получится. Всегда есть выбор, какой бы жребий тебе не выпал. Ты следи, чем наполняется священный сосуд, чтоб кто- либо по своему произволу не делал этого. И даже если тебе выпала честь хранить в себе дорогое вино, смотри, как бы и тебя не выпустили из рук и не разбили.

Ученик 2. И что же – рок, карма, судьба держат нас на коротком поводке?

Учитель. Причём здесь суд Божий? Коль сам ступил на тонкий лёд, винить ли Господа за это?

Ученик 1. Но постой! Я не вижу выхода. Я не вижу в чём…, между, чем выбирать?

Учитель. Слеп не тот, кто не открывает глаз, а тот, кто не видит оттенков. Для него всё равно.

Ученик 2. Учитель, ну вот я нашёл чистую воду, начал всех подряд поить…

Учитель. Даже если всё море будешь с усердием вычерпывать на землю – море останется на месте моря, а земля на месте земли. Изливать надо на жаждущее.

Ученик 2. Да это в пустыне. Но там пока кого найдёшь, и для себя воды не останется.

Учитель. Пустыня не там, где один песок, а там, где нет чистой воды. И посреди моря можно умереть от жажды, если кто не даст тебе пить. И чтоб самому от жажды не умереть, нельзя отходить далеко от источника.

Ученик 2. Если я не далеко отошёл, то разве они сами не смогут добраться и попить?

Учитель. Порой, прежде чем напоить и указать путь к источнику, надо глаза промыть и уши, и тело, и не один день… А чем больше будешь поить других, тем больше будет твой сосуд, и однажды может статься чудо, и ты сам сможешь стать источником.

Ученик 1. Ты говоришь, что Господь Всемогущий, так разве Он не может сразу из нас, из людей, сделать источники и направить нас в пустыню?

Учитель. Быть Всемогущим, это не значит быть безрассудным и глупым. Чем больше ты напояешь людей, чем больше твой сосуд, тем более надо следить за ним и за содержимым. И источник, если не следить за ним должным образом, может превратиться в зловонную лужу.

Ученик 2. А как следить?

Учитель. Просто и легко: изощряй свой вкус, найди источник, который даруя жизнь, напояет всё живое. И чем чаще и больше ты будешь пить из него, тем ощутимей для тебя будут изменения в составе воды. И чаще омывай свой сосуд извне и внутри.

Ученик 1. А если я стал источником?

Учитель. Ты можешь стать источником лишь той воды, какую больше всего любишь: источником горькой, либо живой воды. Всё имеешь по усердию и все изменения от него.

Ученик 1. Учитель, а вот я слышал написано, чтоб я относился к женщинам, как к немощнейшему сосуду.

Учитель. Есть женщины большие, нежели ты, а есть мужчины хуже иной женщины. Не ищи в писаниях, что возвеличивает тебя, а что возвеличивает другого. Не задуматься ли тебе – почему так же написано, что на небесах не будет ни мужеского пола, ни женского, а будут подобно Ангелам? Да; Ангелы различны в служении и в силе, но кому из Ангелов было сказано: сотворим по подобию Нашему, мужчину и женщину, сотворим их? Как Бог один, так и подобие одно, хотя нас и много. Подобие одно, хоть и сосуды разные. Господь решает, какое подобие, в какой сосуд вместить. Имеет ли нужду в чём Господь? Посему, не о своей пользе заботится, а о пользе другого. По премудрости своей Господь видит, что какое подобие в каком сосуде более послужить может, более прославить Творца своего. И не то важно – мужчина ли то, или женщина, богач ли, бедняк, а то важно – чьё подобие, и сколько его там. Зачастую сосуд влияет на содержимое. Чем более влияет, тем немощнее он есть. Дух бодр, плоть же немощна. И не сосуд ставится на первое место, а то, что он содержит; худое ли, либо доброе. Это, как две ослицы, везущие двух разных пророков: один был призван проклясть, а другой благословить. Похожие судьбы, но итог различен. И иная ослица может оказаться мудрее, чем то, что носит на спине своей.

Ученик 1. Что же это получается, что мужчины и женщины равны?

Учитель. Каждый ребёнок имеет подобие отца своего.

Ученик 1. Получается, что у мужчин и женщин отцы разные?

Учитель. У тех, кто видит разницу – один отец, у тех, кто не видит – другой. У другого – старшие заботятся о младших.

Ученик 2. А что тогда есть старшие и, что есть младшие?

Учитель. А старше из двух тот, кто больше напоил, кто больше омыл, кто больше очистил, и себя в первую очередь.

Ученик 2. Выходит, что о себе я должен заботиться больше других?

Учитель. Не больше, а в первую очередь. Если сосуд твой неухожен и грязен, если вода затхлая, кого напоишь?

Ищи подобия в себе. Вникай в себя; чем наполнен твой сосуд? Ищи чистый источник, и время от времени меняй содержимое, чтоб не закисло.

Ученик 3. Учитель, вот я нашёл две лозы. Стал поливать, ухаживать. Одна распустила ветви, но вторая нет. Почему?

Читать дальше

12 3 4 5 6 7 …13

Почему люди не летают как птицы?

Почему люди не летают как птицы?

tschirk

September 13th, 2012

Навеяно сегодняшним одноименным акунинским постом.
Собрала отрывки про литературных «летунов». Без комментариев.

Горький. Буревестник.

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо
реет Буревестник, черной молнии подобный.
То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и —
тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике — жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в
победе слышат тучи в этом крике.
Чайки стонут перед бурей, — стонут, мечутся над морем и на дно его
готовы спрятать ужас свой пред бурей.

И гагары тоже стонут, — им, гагарам, недоступно наслажденье битвой
жизни: гром ударов их пугает.
Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах… Только гордый
Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!
Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к
высоте навстречу грому.
Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот
охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой
злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает
тучи, пену волн крылом срывает.
Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — и смеется, и
рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!
В гневе грома, — чуткий демон, — он давно усталость слышит, он уверен,

что не скроют тучи солнца, — нет, не скроют!
Ветер воет… Гром грохочет…
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы
молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая,
отраженья этих молний.
— Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно
морем; то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..

Чехов. Чайка. Нина Заречная

«.. Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом,— словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли. .. Уже тысячи исков, как земля не носит на себе ни одного живого существа, и эта бедная луна напрасно зажигает свой фонарь. На лугу уже не просыпаются с криком журавли, и майских жуков не бывает слышно в липовых рощах. Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно.

…
Тела живых существ исчезли в прахе, и вечная материя обратила их в камни, в воду, в облака, а души их всех слились в одну. Общая мировая душа — это я… я… Но мне душа и Александра Великого, и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона, и последней пиявки. Во мне сознания людей слились с инстинктами животных, и я помню все, все, все, и каждую жизнь в себе самой я переживаю вновь…»

Островский. Гроза. Катерина:

Я говорю, отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь? (Хочет бежать.)

Читать бесплатно отрывок из книги Фредерика Либби «Лошади не летают»

Глава вторая
Антилопа, веревка и маленький мальчик

Я смотрю в окно на конюшню, где расквартированы две коровьи пони Бада и две причудливые лошади отца, и на загон, где две мои пони жуют сено.

Я очень горжусь всем этим делом, особенно тремя людьми внизу. Сейчас девять, а воскресная школа начинается в десять. Потом церковь, где я должен петь с хором. Может быть, что-то произойдет до этого.

Все готово, только Салли расчесывает мне волосы и надевает черный галстук, когда я в последний раз смотрю в окно. Здесь есть чем порадовать сердце любого маленького мальчика. На нашей лужайке, поедая нашу замечательную зеленую траву, пять самых красивых антилоп, которых я когда-либо видел. Они, видимо, только что приземлились, потому что, когда я раньше выглядывал в окно, их там не было.

Трое из тех, что я видел раньше, двое новых парней. Три самых крупных находились здесь зимой в поисках пищи в день, когда была метель. Салли накормила их картофельными очистками, а Бад рассыпал сено поверх снега. Тогда они были очень худыми и выглядели не очень хорошо, но сегодня они толстые и красивые, с большим пучком седых волос вместо хвоста и гладкой шерстью. Это зрелище. Это единственный раз, когда я видел антилопу так близко к городу летом.

Я начинаю звонить своей семье, чтобы увидеть зрелище, когда у меня появляется идея получше. Пропали все мысли о воскресной школе, моем синем костюме или планах на будущее. У меня есть срочные дела. Я спускаюсь по черной лестнице, прохожу через кухню и переднюю комнату, где Бад раскладывает пасьянс, а отец читает. Все это, не привлекая лишнего внимания, и я выхожу из парадной двери, спускаюсь по ступенькам и выхожу из парадных ворот. Берег чистый. Пригнувшись, чтобы меня не заметили, я бегу вперед и поворачиваю обратно к конюшне, держась подальше от антилопы, пока не достигаю задней части нашего загона. Здесь я замедляюсь, потому что кажется, что я благополучно сбежал из дома. Мои дети все еще глубоко в траве.

Все будет идеально. Если я смогу поставить свою веревку на место, открыть дверь тихо, но быстро и сделать один выстрел. Если я вспомню все, чему меня научил Бад. Я поймаю этого парня, и будут ли когда-нибудь отец и Бад гордиться мной! Одежда, о которой я забыл. Как меня учили, я делаю небольшую петлю для быстрого броска, держа катушку в левой руке, петлю в правой. Я уже собирался открыть дверь коленом, когда вспоминаю, что в прошлом месяце на нашем ранчо я привязал дикую лошадь, выходившую из ворот. Я не только потерял веревку, я обжег себе руки от веревки. И что хуже всего, это была одна из лучших верёвок Бада, и он потратил целый день на её восстановление, что не слишком его обрадовало. На этот раз я буду в безопасности. Я обвязываю самый конец веревки вокруг талии, оставляя себе достаточно места для заброса. Надев одну из перчаток Бада на левую руку, я оставляю правую свободной, чтобы завязать петлю.

Я готов. Все это практически не заняло у меня времени. Еще раз взглянув, чтобы увидеть, где находится моя добыча, я нахожу все, что мне нравится. С быстрым легким толчком моего колена я и антилопа становимся единым целым. Моя красивая петля сверху открылась прямо сверху и спереди, так что мистеру Антилопе некуда деваться. Но он идет, прямо вверх, поворачиваясь в воздухе к широким открытым пространствам.

Возможно, это первый и единственный случай, когда маленький мальчик был привязан к реактивной антилопе. Этот младенец ударяется о конец веревки, подбрасывая меня прямо в воздух и приземляясь на живот прямо на сломанную часть отцовского дощатого настила, из которого повсюду торчат шляпки гвоздей. Мистер Антилопа едва перебрался через наш частокол, учитывая, что я был на другом конце веревки, и распластался. К тому времени, как я слезла с досок, он снова встал на ноги, и мы пошли. Один рывок, и я лежу на животе в красивой зеленой траве, скользя по лужайке и вниз по террасе, где с грохотом ударяюсь головой о основание частокола. Я не очень хорошо себя чувствую. Над мной и забором проходит тень, и я знаю, что меня спасает мой многострадальный, но верный брат, который хватается за веревку и, перебирая руками, отделяет петлю от удивленной и очень счастливой антилопы. Я дошел до того, что пытаюсь подняться на террасу на коленях, когда Бад протягивает мне руку и развязывает веревку вокруг моей талии.

• 1
• 2
• 3

Copyright Фредерик Либби. Чтобы получить разрешение на перепечатку этого отрывка, обращайтесь по телефону horsesdon’tfly.com

Прочитайте отрывок из книги Когда-нибудь мы полетим!

От автора книг  Слепой , Когда-нибудь мы полетим  – душераздирающая история взросления, действие которой происходит во время Второй мировой войны в Шанхае, одном из немногих мест, где евреи без виз могли найти убежище.

Прокрутите вниз, чтобы увидеть специальный отрывок!

 

В Хункоу вы можете встретить кого-то сегодня, а на следующий день жить с ним. Даже если он тебе не нравился. Мы сняли комнату в трехэтажном доме, где жил Габриэль Эбер, номер 54 по Уорд-роуд. Габриэль заставил меня почувствовать себя плохим человеком, недостаточно религиозным, слишком быстрым, чтобы танцевать с китайскими незнакомцами, бесполезным. Я боялся его суда. Таубе и мистер Миченер тоже переехали. И Липнеры. У меня не было никакой власти, кроме как называть 54 Ward своим именем, 54 Ward, никогда не путать его с дом .

Это был один дом в ряду одинаковых домов, переполненных печальными семьями, которым повезло выжить. Теперь даже быть живым было счастливой милостью.

Мы переместили наш чемодан, хлопковую сумку и три «я» в отдельную комнату на первом этаже. Это было рядом с главным входом, кирпичная арка над железными воротами, увешанными бельем, которое нам приходилось отодвигать каждый раз, когда мы открывали дверь. У изножья моей койки было ровно столько места, чтобы по утрам свесить голову вниз, перевернуться на руки и попытаться удержать ее стойку на руках, считая тридцать дней, сорок дней, пятьдесят. Наш первый месяц в новой комнате, ее стены размыты, мое тело опустошено, кровь заливает голову. Папа, должно быть, видел, как я делаю ее упражнения, звал ее по имени, но никогда не спрашивал.

Весь август горячий воздух и пыль дули сквозь щели в наши разбитые окна, вздувались стены и подоконники. Но старики и дети толпились позади нас в переулке, как бы ни было жарко, болтая, смеясь, играя.

Те, у кого есть домашние сверчки, сравнили их пение. Некоторые люди сидели на корточках над открытым потоком сточных вод. Другие расстилали газеты и продавали свитера, чтобы их распускали и перевязывали, куски ткани, доски, кирпичи, спички, гвозди, сигареты, еду. Каждый переулок казался своим крошечным оживленным городом.

Ночью Папа слушал нелегальное радио Габриэля в подвале. Германия проиграла воздушную войну с Британией, и люди ликовали; Италия вторглась в Грецию, и они плакали и волновались. По утрам, пока я пытался удержаться вверх ногами, пока я поднимал сестру, чтобы укрепить руки, папа читал новости о Шанхае, о нашей собственной жизни, хотя она казалась чужой. Он рассказал мне истории о городах Китая, один из которых назывался Чунцин, который японцы разбомбили дотла. Он сказал, что другие уже подверглись бомбардировке или продолжают бомбить, а другие города будут подвергнуты бомбардировке позже. Я боялся спросить, как определить, какие именно.

Проголодавшись до завтрака, папа каждый день уходил искать работу, а я наблюдал за Наоми, мыл нас из общего ведра, чистил, собирал жуков и стекло из риса, прежде чем готовить его на кастрюле с углями. Я пытался уговорить Наоми заговорить, чтобы не быть таким одиноким. К сентябрю я мог стоять на руках в течение двадцати пяти секунд, шепча Мама , но я боялся сойти с ума, поэтому отвел Наоми в комнату Таубе. Я надеялся на еду или иголку, с помощью которой я мог бы починить нашу мышь, даже на разговор. Что угодно, лишь бы не быть вечно в нашей комнате, такой голодной, вечно ждущей папу.

Таубе подошла к двери в темно-синем платье и втянула нас внутрь, словно из бури. Я огляделся: зажженная лампа, самодельное одеяло на стуле, стол. Она заметила, что я смотрю, и спросила: «Хочешь помочь сделать твою комнату более удобной? Почему бы нам не сшить подушку?»

«Мы можем это сшить?» Я спросил. Я протянул игрушечную мышь, ее живот все еще был открыт.

Она сунула руку за кровать, прислоненную к стене, и достала коробку. Внутри были три иглы, две катушки с нитками, немного ткани и пачка набивки. Достаточно для ремонта мышки и одной тонкой подушки. Таубе помог мне, исправив мои случайные узлы, добавив стежки между теми, которые я пришила слишком далеко друг от друга. Наоми играла у моих ног, пытаясь удержаться на руках, но падала, пыталась взобраться на мои ноги, но падала. Мы слушали звуки наших соседей, шесть семей в доме, рассчитанном на одного или двоих. Миссис Липнер двигалась, как призрак, в соседней комнате. Мистер Липнер всегда отсутствовал, пытаясь начать бизнес, печатая новости для еврейского народа. Никто, даже мистер Липнер, не мог вынести пропитанного облаком печали миссис Липнер. Если бы пришли ее мальчики, она могла бы быть энергичной, как Таубе. Или, если бы у нее никогда не было детей, она тоже могла бы быть счастливее. Может папа? Он бы остался, чтобы спасти нашу мать, если бы не Наоми и я, я был уверен.

Был веселый шум семьи Сун, которая владела домом и жила на его верхнем этаже: бабушка и дедушка, мистер и миссис Сун; их дети; и двое внуков — Мэй-Мэй и Сяо Су, шести и четырех лет. Девочки пробежали мимо и заглянули в дверь, хихикая, говоря: «Нихао, нихао!» привет , привет! Наоми была прикована. Когда они убежали, все еще смеясь, Наоми с надеждой уставилась на дверь.

— Твой отец говорит, что ты нервничаешь из-за школы, — сказал Таубе. «Но школа Кадури будет замечательной. Я могу помочь присмотреть за твоей сестрой. Теперь мы все должны работать вместе».

Моя правая рука соскользнула и проткнула иглой большой палец левой руки. «Я хочу работать, а не учиться». Капля крови выступила на поверхности моей кожи, и я сунул большой палец в рот.

«Ну, в конце концов, ты будешь работать лучше, если сначала будешь учиться».

Тогда почему мистер Миченер повсюду таскал с собой ножницы? А Таубе, учительница, подушки шьет? Я поднял Наоми, и она начала меня гладить. Видела ли она, как я засунул большой палец?

— Пошли, — сказал Таубе, — пойдем за лапшой. Мы можем наблюдать за лодками.

— О, у нас нет… — сказал я с горящим лицом, но она перебила.

«Лапшу, конечно, куплю. Пожалуйста, не беспокойтесь».

Я был слишком смущен, чтобы поблагодарить ее, и слишком голоден, чтобы отказаться. Мы вошли в конце дня, как будто на обычной прогулке, мать и ее дочери. Вот только я вынашивала Наоми, а матери у нас не было. У входа на Чусан-роуд стоял мужчина с мешком из-под муки. Вместо обуви он привязал к ногам куски ткани, даже резиновых ремней для шин не было. Таубе подошел к нему и коснулся его плеча. Он повернулся с дикими глазами, и она протянула ему пять китайских юаней, пять долларов китайской национальной валюты, достаточно, чтобы купить пять блюд, десять сосисок из тележки, мимо которой мы проезжали, лапшу или суп на улице на пятнадцать дней, недели рис, который мы сделали в 54 Уорде.

Его глаза ожили, как будто наличие достаточного количества денег на еду или даже обувь изменило его. Он кивнул в знак благодарности и слегка поклонился. «Все наладится, — сказал ему Таубе. Но он убежал, возможно, опасаясь, что она может передумать. — Это было так много, — сказал я, обеспокоенный.

«У меня еще осталось пять CN». Она улыбнулась. «Хватит нам на что-нибудь горячее и сегодня, и завтра, и послезавтра. У нас все будет хорошо, и твой отец найдет работу.

У ближайшей к нам стойки с лапшой не было стульев, только котел, над которым склонилась китаянка, яростно помешивая. Ее волосы были завязаны на макушке, и на ней было так много слоев одежды, что она напоминала котел, круглый и серый. Она выудила лапшу, прежде чем разлить бульон по тарелкам. Таубе купила две порции, одну для себя и одну для меня и Наоми. Я старался есть медленно, давая Наоми по кусочку за каждый откусанный. Габриэль предупреждал нас никогда не есть то, что он называл китайской уличной едой, но Таубе явно не согласился. И шокирующе горячий бульон был настолько вкусным, что мы съели моментально. Наоми закричала: «Ах, ах, ах!» Таубе ответил: «Да, да, да! Вкусный!» Мы могли бы взять ах и сделать так, чтобы это означало то, что мы хотели. Мы вернули наши миски продавщице лапши, которая опустила их в ведро с темной водой.

Таубе провела нас до Садового моста, бесстрашная, как будто она либо принадлежала Шанхаю, либо не возражала против того, чтобы не принадлежать. Корабли, сампаны, рыбаки уходили, прибывали, швартовались, разбегались. Река бурлила и уходила за горизонт. Таубе указал на него. — Пудун, — сказала она. «Мы можем когда-нибудь сесть на паром и увидеть пристань. По-видимому, это очень красиво».

Я не мог говорить, потому что моя грудь и горло были забиты грязью. Мне было слишком грустно, чтобы знать, что делать или говорить, во мне не было достаточно места для печали. Я закрыл глаза и покачался, а Таубе тихо сказал: «Однажды скоро корабль доставит сюда твою мать, и Шанхай будет больше похож на дом».

Мы вернулись в 54-й район. И в течение следующих двух долгих недель в сентябре, пока мы пытались найти работу, кипятить воду и есть достаточно, чтобы не голодать в Шанхае, правительства Канады, Советского Союза и Великобритании собрали мужчин в возрасте от двадцати одного до тридцати пяти лет. — мальчиками, как называл их папа, — и заставил их пойти на войну. Италия, Германия и Япония обязались, что любой враг одного союзника является врагом всех союзников.