Что свидетельствует о зарождающейся симпатии Гринёва к его новому знакомому?

Прочитайте приведённый ниже фрагмент произведения и выполните задания В1—В7; C1, С2.

Я вышел из кибитки. Буран ещё продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввёл меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.

Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, ещё свежий и бодрый. Савельич внёс за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошёл хлопотать.

— Где же вожатый? — спросил я у Савельича.

«Здесь, ваше благородие», — отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати, и увидел чёрную бороду и два сверкающие глаза. — «Что, брат, прозяб?» — «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик». В эту мaинуту хозяин вошёл с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В чёрной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднёс ему чашку чаю; он отведал и поморщился. «Ваше благородие, сделайте мне такую милость, — прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питьё». Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошёл к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе» — сказал он — опять ты в нашем краю! Отколе бог принёс?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал конопли клевал; швырнула бабушка камушком — да мимо. Ну, а что ваши?»

— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте. — «Молчи, дядя», — возразил мой бродяга, — будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!« — При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати.

Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмирённого после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. Постоялый двор, или, по- тамошнему, умёт, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лёг на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лёг на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул, как убитый.

А. С. Пушкин «Капитанская дочка»

Показать текст целиком

Гринев положительно воспринимает своего нового знакомого, несмотря на недоверие Савельича.

Доступ будет предоставлен навсегда, откроется сразу после оплаты.

Купить пожизненный доступ за 499 ₽

Критерии

• 2 из 3К1Глубина приводимых суждений и убедительность аргументов
• 1 из 1К2Следование нормам речи
• ИТОГО: 3 из 4

✅ 55 сочинений по литературе от эксперта

✅ Подготовка к ЕГЭ по литературе для ленивых

Пять-сорок восемь | The New Yorker

Когда Блейк вышел из лифта, он увидел ее. Несколько человек, в основном мужчины, ожидающие девушек, стояли в вестибюле и смотрели на двери лифта. Она была среди них. Когда он увидел ее, ее лицо приняло выражение такой ненависти и целеустремленности, что он понял, что она ждала его. Он не подошел к ней. У нее не было с ним никаких законных дел. Им нечего было сказать. Он повернулся и пошел к стеклянным дверям в конце вестибюля, чувствуя ту легкую вину и недоумение, которые мы испытываем, когда обходим стороной какого-нибудь старого друга или одноклассника, который кажется изношенным, больным или каким-то другим несчастным. На часах в офисе «Вестерн Юнион» было пять восемнадцать. Он мог поймать экспресс. Ожидая своей очереди у вращающихся дверей, он увидел, что дождь все еще идет. Дождь шел весь день, и теперь он заметил, насколько громче дождь делал шум улицы. Снаружи он быстро пошел на восток в сторону Мэдисон-авеню. Движение транспорта было затруднено, и вдалеке на улице, пересекающей город, торопливо гудели гудки. На тротуаре было людно. Интересно, что она надеялась получить, мельком увидев, как он выходит из офисного здания в конце дня? Потом он подумал, не следует ли она за ним.

Гуляя по городу, мы редко оборачиваемся и оглядываемся назад. Привычка сдерживала Блейка. С минуту он прислушивался — глупо — пока шел, как будто мог отличить ее шаги от мира звуков в городе в конце дождливого дня. Затем он заметил впереди себя на другой стороне улицы пролом в стене зданий. Что-то было снесено; что-то устанавливалось, но стальная конструкция только-только возвышалась над ограждением тротуара, и сквозь щель лился дневной свет. Блейк остановился напротив и заглянул в витрину магазина. Это был дом декоратора или аукциониста. Окно было устроено как комната, в которой люди живут и развлекаются со своими друзьями. На кофейном столике стояли чашки, журналы для чтения и цветы в вазах, но цветы были мертвы, чашки пусты, а гости не пришли. В зеркальном стекле Блейк увидел ясное отражение себя и толпы, проходящей, как тени, за его спиной. Затем он увидел ее изображение — так близко к себе, что это потрясло его. Она стояла всего в футе или двух позади него. Он мог бы тогда обернуться и спросить ее, чего она хочет, но вместо того, чтобы узнать ее, он резко уклонился от отражения ее перекошенного лица и пошел по улице. Может быть, она хочет причинить ему вред — может, она хочет убить его.

Внезапность, с которой он двинулся, увидев отражение ее лица, заставила воду вылиться из поля его шляпы так, что часть воды стекала ему по шее. Это было неприятно, как пот страха. Затем холодная вода, падающая ему на лицо и на голые руки, прогорклый запах мокрых канав и тротуаров, сознание того, что его ноги начинают промокать и что он может простудиться, — все обычные неудобства ходьбы под дождем. — казалось, усиливало угрозу его преследователя и давало ему болезненное осознание его собственной физической формы и легкости, с которой он мог быть ранен. Он мог видеть впереди себя угол Мэдисон-авеню, где огни были ярче. Он чувствовал, что если сможет добраться до Мэдисон-авеню, то все будет в порядке. На углу была булочная с двумя входами, и он вошел через дверь на улице, пересекающей город, купил кофейную кружку, как и любой другой пассажир, и вышел на Мэдисон-авеню. Направляясь по Мэдисон-авеню, он увидел, что она ждет его у будки, где продавались газеты.

Она не была умной. Ее было бы легко поколебать. Он мог сесть в такси через одну дверь и выйти через другую. Он мог поговорить с полицейским. Он мог бежать, хотя и боялся, что если он побежит, это может спровоцировать насилие, которое, как он теперь был уверен, она спланировала. Он приближался к той части города, которую хорошо знал и где лабиринт уличных и подземных переходов, лифтов и переполненных вестибюлей позволял человеку легко потерять преследователя. Мысль об этом и дуновение сладкого тепла от кофейного кольца ободрили его. Абсурдно было представить, что кто-то может причинить вред на многолюдной улице. Она была глупой, сбитой с толку, может быть, одинокой — вот и все, к чему это могло привести. Это был ничтожный человек, и никому не было смысла следовать за ним из кабинета на станцию. Он не знал никаких важных секретов. Доклады в его портфеле не имели отношения ни к войне, ни к миру, ни к торговле наркотиками, ни к водородной бомбе, ни к какой-либо другой международной афере, которую он связывал с преследователями, людьми в плащах и мокрыми тротуарами. Затем он увидел перед собой дверь мужского бара. О, это было так просто!

Он заказал Gibson и протиснулся между двумя другими мужчинами в баре, чтобы, если бы она смотрела из окна, она потеряла бы его из виду. Место было переполнено пассажирами, которые выпивали перед поездкой домой. Они нанесли на свою одежду — на обувь и зонтики — прогорклый запах мокрых сумерек за окном, но Блейк начал расслабляться, как только попробовал свой «Гибсон» и огляделся на окружавшие его простые, в основном немолодые лица. и которые беспокоились, если вообще беспокоились, о налоговых ставках и о том, кто будет отвечать за мерчандайзинг. Он попытался вспомнить ее имя — мисс Дент, мисс Бент, мисс Лент, — и с удивлением обнаружил, что не может вспомнить его, хотя гордился своей памятью, а ведь это было всего полгода назад. [#unhandled_cartoon]

Персонал прислал ее однажды днем ​​— он искал секретаршу. Он увидел темноволосую женщину — лет двадцати, наверное, — стройную и застенчивую. Платье у нее было простое, фигура невысокая, один чулок сошел на бок, но голос у нее был мягкий, и он хотел попробовать ее. Проработав у него несколько дней, она сказала ему, что провела в больнице восемь месяцев и что после этого ей было трудно найти работу, и она хотела поблагодарить его за предоставленный ей шанс. Волосы у нее были темные, глаза темные; она оставила у него приятное впечатление темноты. По мере того, как он узнавал ее лучше, он чувствовал, что она слишком чувствительна и, как следствие, одинока. Однажды, когда она говорила с ним о том, какой она представляла себе его жизнь — полную дружбы, денег и большой и любящей семьи, — ему показалось, что он узнал странное чувство лишения. Она, казалось, воображала жизнь остального мира более блестящей, чем она была на самом деле. Однажды она положила ему на стол розу, а он бросил ее в мусорную корзину. «Я не люблю розы, — сказал он ей.

Она была компетентна, пунктуальна и хорошо печатала на машинке, и он нашел в ней только одно, против чего мог возразить, — ее почерк. Он не мог связать грубость ее почерка с ее внешностью. Он ожидал, что она напишет округлым ударом слева, и в ее почерке были прерывистые следы этого, смешанные с корявым шрифтом. Ее письмо давало ему ощущение, что она стала жертвой какого-то внутреннего — какого-то эмоционального — конфликта, который в своей жестокости нарушил непрерывность линий, которые она могла изобразить на бумаге. Когда она проработала у него уже три недели, а не больше, они задержались на одну ночь, и он предложил после работы угостить ее выпивкой. «Если тебе действительно хочется выпить, — сказала она, — у меня дома есть немного виски».

Она жила в комнате, которая показалась ему похожей на чулан. В углу были свалены коробки от костюма и шляпные коробки, и хотя комната казалась недостаточно большой, чтобы вместить кровать, комод и стул, на котором он сидел, у одной из стен стояло пианино, а на нем лежал сборник сонат Бетховена. стойка. Она дала ему выпить и сказала, что собирается надеть что-нибудь поудобнее. Он убеждал ее; в конце концов, именно за этим он и пришел. Если бы у него и были сомнения, они были бы практическими. Ее неуверенность, чувство лишенности своей точки зрения обещали защитить его от любых последствий. Большинство женщин, которых он знал, были выбраны из-за отсутствия у них чувства собственного достоинства.

Когда он снова оделся примерно через час, она плакала. Он чувствовал себя слишком довольным, теплым и сонным, чтобы беспокоиться о ее слезах. Одеваясь, он заметил на комоде записку, которую она написала уборщице. Единственный свет исходил из ванной — дверь была приоткрыта, — и в этом полумраке безобразно нацарапанные буквы опять казались ей совершенно неправильными, как будто это был почерк какой-то другой и очень грубой женщины. На следующий день он сделал то, что считал единственно разумным. Когда она ушла на обед, он позвонил персоналу и попросил уволить ее. Затем он взял выходной во второй половине дня. Через несколько дней она пришла в офис, попросив о встрече с ним. Он велел девушке на коммутаторе не впускать ее. До сегодняшнего вечера он ее больше не видел.

Блейк выпил второй Гибсон и по часам увидел, что опоздал на экспресс. Он достанет местного — пять сорок восемь. Когда он вышел из бара, небо было еще светлым; все еще шел дождь. Он внимательно посмотрел вверх и вниз по улице и увидел, что бедная женщина ушла. Раз или два он оглядывался через плечо, идя к станции, но, похоже, был в безопасности. Он все еще был не в себе, понял он, потому что оставил свое кофейное кольцо в баре, а он не из тех, кто что-то забывает. Этот провал в памяти причинил ему боль.

Он купил газету. Местный был только наполовину полон, когда он сел в него, и он уселся на берегу реки и снял плащ. Это был худощавый мужчина с каштановыми волосами, ничем не примечательный, если только в его бледности или серых глазах нельзя было угадать его неприятные вкусы. Он одевался — как и все мы — так, словно признавал существование законов о роскоши. Его плащ был бледно-желтого цвета, как гриб. Его шляпа была темно-коричневой; как и его костюм. Если не считать нескольких ярких нитей на галстуке, в его одежде было тщательное отсутствие цвета, что казалось защитным.

Он оглядел машину в поисках соседей. Миссис Комптон сидела на несколько мест впереди него, справа. Она улыбнулась, но ее улыбка была мимолетной. Он умер быстро и ужасно. Мистер Уоткинс стоял прямо перед Блейком. Мистеру Уоткинсу нужно было подстричься, и он нарушил законы о роскоши; на нем был вельветовый пиджак. Он и Блейк поссорились, поэтому они не разговаривали.

Гордость и предубеждение: Глава 43

Элизабет, пока они ехали, с некоторым волнением наблюдала за первым появлением Пемберли Вудс; и когда, наконец, они свернули в вигвам, ее настроение было в сильном трепете.

Парк был очень большим, и в нем было очень много разных мест. Они вошли в него в одной из самых низких точек и некоторое время ехали через красивый лес, раскинувшийся на большом протяжении.

Разум Элизабет был слишком занят для разговоров, но она видела и восхищалась каждым примечательным местом и точкой зрения. Они постепенно поднялись на полмили, а затем очутились на вершине значительного возвышения, где лес кончался, и взору тотчас же бросился дом Пемберли, расположенный на противоположной стороне долины, в которую вела дорога. с какой-то резкостью завелся. Это было большое, красивое каменное здание, хорошо стоявшее на возвышенности и окруженное грядой высоких лесистых холмов; а впереди поток некоторого естественного значения превратился в больший, но без какого-либо искусственного вида. Его берега не были ни формальными, ни ложно украшенными. Элизабет была в восторге. Она никогда не видела места, для которого природа сделала больше или где природной красоте так мало противопоставлялся неуклюжий вкус. Все они были горячи в своем восхищении; и в этот момент она почувствовала, что быть хозяйкой Пемберли — это нечто!

Они спустились с холма, пересекли мост и подъехали к двери; и, когда она осматривала ближний фасад дома, к ней вернулось все опасение встречи с его владельцем. Она боялась, как бы горничная не ошиблась. По ходатайству о осмотре места их пустили в холл; и Элизабет, пока они ждали экономку, имела время удивляться тому, что она находится там, где она была.

Пришла экономка; респектабельной пожилой женщиной, гораздо менее изящной и более вежливой, чем она думала найти ее. Они последовали за ней в столовую. Это была большая, хорошо спланированная комната, красиво обставленная. Элизабет, немного осмотрев его, подошла к окну, чтобы насладиться его видом. Холм, увенчанный лесом, по которому они спустились, издалека приобретая все большую крутость, был прекрасным объектом. Каждое расположение земли было хорошим; и она смотрела на всю сцену, реку, деревья, разбросанные по ее берегам, и извилистую долину, насколько она могла проследить, с восторгом. Когда они проходили в другие комнаты, эти предметы принимали разные положения; но из каждого окна можно было увидеть красоту. Комнаты были высокими и красивыми, а их мебель соответствовала состоянию ее владельца; но Элизабет, восхищаясь его вкусом, заметила, что он не был ни безвкусным, ни бесполезно прекрасным; с меньшим великолепием и большим изяществом, чем мебель Розингса.

«И в этом месте, — думала она, — я могла бы быть хозяйкой! С этими комнатами я могла бы теперь быть близко знакома! Вместо того чтобы смотреть на них как на чужих, я могла бы радоваться им как к ним как к гостям мои дядя и тетка. Но нет, — спохватившись, — этого не могло быть; мои дядя и тетя были бы для меня потеряны; мне не позволили бы пригласить их».

Это было счастливое воспоминание — оно спасло ее от чего-то очень похожего на сожаление.

Ей очень хотелось узнать у экономки, действительно ли ее хозяин отсутствует, но не хватило на это смелости. Однако в конце концов вопрос задал ее дядя; и она отвернулась с тревогой, в то время как миссис Рейнольдс ответила, что он был, добавив, «Но мы ожидаем его завтра, с большой компанией друзей». Как обрадовалась Элизабет, что их собственное путешествие ни при каких обстоятельствах не было отложено ни на день!

Ее тетя позвала ее посмотреть на картину. Она подошла и увидела изображение мистера Уикхема, подвешенное среди нескольких других миниатюр над каминной полкой. Тетя спросила ее, улыбаясь, как ей понравилось. Экономка вышла вперед и сказала им, что это портрет молодого джентльмена, сына управляющего ее покойного хозяина, которого он воспитывал за свой счет. «Он теперь ушел в армию,» добавила она; «но я боюсь , что он оказался очень диким «.

Миссис Гардинер посмотрела на племянницу с улыбкой, но Элизабет не смогла ответить ей взаимностью.

«А это, — сказала миссис Рейнольдс, указывая на другую миниатюру, — мой мастер — и очень похож на него. Она была нарисована в то же время, что и другая — около восьми лет назад».

«Я много слышал о прекрасном человеке вашего хозяина,» сказала миссис Гардинер, глядя на картину; — Красивое лицо. Но, Лиззи, ты можешь сказать нам, похоже оно или нет.

Уважение миссис Рейнольдс к Элизабет, казалось, возросло после намека на то, что она знает своего хозяина.

«Эта юная леди знает мистера Дарси?»

Элизабет покраснела и сказала: «Немного».

«А вы не находите его очень красивым джентльменом, мэм?»

«Да, очень красивый.»

«Я уверен, что не знаю никого столь же красивого, но в галерее наверху вы увидите его портрет получше и крупнее, чем этот. Эта комната была любимой комнатой моего покойного хозяина, и эти миниатюры такие же, как прежде. тогда. Он очень любил их «.

Это объяснило Элизабет присутствие мистера Уикхема среди них.

Затем миссис Рейнольдс обратила их внимание на изображение мисс Дарси, нарисованное, когда ей было всего восемь лет.

«А мисс Дарси так же красива, как ее брат?» сказала миссис Гардинер.

«О! Да, самая красивая барышня, какую только можно было видеть, и такая совершенная! Она целый день играет и поет. придет сюда завтра с ним «.

Мистер Гардинер, манеры которого были очень легкими и приятными, поощрял ее общительность своими вопросами и замечаниями; Миссис Рейнольдс, то ли из гордости, то ли из привязанности, очевидно, с большим удовольствием говорила о своем хозяине и его сестре.

«В течение года ваш хозяин часто бывает в Пемберли?»

«Не так много, как мне хотелось бы, сэр, но я осмелюсь сказать, что он может проводить здесь половину своего времени, а мисс Дарси всегда уезжает на летние месяцы.»

«Кроме того, — подумала Элизабет, — когда она отправится в Рамсгейт».

«Если бы ваш хозяин женился, вы могли бы чаще видеться с ним. »

«Да, сэр, но я не знаю, когда этот  будет. Я не знаю, кто для него достаточно хорош.»

Мистер и миссис Гардинер улыбнулись. Элизабет не могла не сказать: «Я уверена, что это большая честь для него, что вы так думаете».

«Я говорю только правду, и каждый скажет, что знает его», ответил другой. Элизабет думала, что это зашло довольно далеко; и она слушала с растущим удивлением, как экономка добавила: «Я никогда в жизни не слышала от него ни одного ругательства, а я знаю его с тех пор, как ему исполнилось четыре года».

Это была похвала, из всех других самая необыкновенная, самая противоположная ее идеям. То, что он не был добродушным человеком, было ее самым твердым мнением. Ее самое пристальное внимание было разбужено; она жаждала услышать больше и была благодарна своему дяде за то, что он сказал:

«Очень мало людей, о которых можно сказать так много. Вам повезло, что у вас есть такой мастер.»

«Да, сэр, я знаю. Если бы я пошел по свету, я не встретил бы лучшего. Но я всегда замечал, что те, кто добродушен в детстве, добродушны, когда они вырастают, а он всегда был самым милым, самым великодушным мальчиком на свете».

Элизабет почти уставилась на нее. — Это может быть мистер Дарси? подумала она.

«Его отец был превосходным человеком,» сказала миссис Гардинер.

«Да, сударыня, это действительно так; и его сын будет таким же, как он, таким же приветливым к бедным.»

Элизабет слушала, удивлялась, сомневалась и с нетерпением ждала большего. Миссис Рейнольдс не могла заинтересовать ее ни в чем другом. Напрасно она перечисляла сюжеты картин, размеры комнат и цену мебели. Мистера Гардинера, чрезвычайно забавлявшего предубеждение семьи, которому он приписывал ее чрезмерную похвалу своему хозяину, вскоре снова перешел к этой теме; и она усердно размышляла о его многочисленных заслугах, пока они вместе поднимались по большой лестнице.

— Он лучший домовладелец и лучший хозяин, — сказала она, — когда-либо живший, не то что нынче дикие молодые люди, которые думают только о себе. Ни один из его арендаторов или слуг не отдаст У него хорошее имя. Некоторые люди называют его гордым, но я уверен, что никогда ничего этого не видел. Мне кажется, это только потому, что он не болтает, как другие молодые люди.

«В каком приятном свете он находится!» подумала Элизабет.

«Этот прекрасный рассказ о нем,» прошептала ее тетя, когда они шли, «не совсем согласуется с его поведением по отношению к нашему бедному другу.»

«Возможно, нас обманывают.»

«Это маловероятно, наша власть была слишком велика.»

Достигнув просторного вестибюля наверху, они оказались в очень красивой гостиной, недавно обставленной с большей элегантностью и легкостью, чем апартаменты внизу; и были проинформированы, что это было сделано только для того, чтобы доставить удовольствие мисс Дарси, которой понравилась эта комната, когда она в последний раз была в Пемберли.

«Он, безусловно, хороший брат», — сказала Элизабет, подходя к одному из окон.

Миссис Рейнольдс предвкушала восторг мисс Дарси, когда она должна была войти в комнату. «И так всегда с ним», — добавила она. «Все, что может доставить удовольствие его сестре, обязательно будет сделано в одно мгновение. Нет ничего, чего бы он для нее не сделал».

Осталось показать картинную галерею и две-три главные спальни. В первом было много хороших картин; но Элизабет ничего не знала об этом искусстве; и из тех, что уже были видны внизу, она охотно отвернулась, чтобы посмотреть на несколько рисунков мисс Дарси, выполненных мелками, сюжеты которых обычно были более интересны, а также более понятны.

В галерее было много семейных портретов, но они мало могли привлечь внимание незнакомца. Элизабет отправилась на поиски единственного лица, черты которого были бы ей известны. Наконец это остановило ее — и она увидела поразительное сходство с мистером Дарси, с такой улыбкой на лице, которую она иногда видела, когда он смотрел на нее. Она постояла несколько минут перед картиной, серьезно задумавшись, и снова вернулась к ней, прежде чем они вышли из галереи. Миссис Рейнольдс сообщила им, что снимок был сделан еще при жизни его отца.

Безусловно, в этот момент в сознании Элизабет возникло более нежное чувство к оригиналу, чем она когда-либо испытывала на пике их знакомства. Благодарность, оказанная ему миссис Рейнольдс, не была пустяковой. Какая похвала ценнее похвалы разумного слуги? Как брат, помещик, хозяин, она считала, сколько народного счастья находится под его опекой! — сколько удовольствия или боли в его власти подарить! — сколько добра или зла должно быть сделано им! Каждая идея, высказанная экономкой, была благоприятна для его характера, и, стоя перед полотном, на котором он был изображен, и устремив на себя его взгляд, она думала о его отношении с более глубоким чувством благодарности, чем раньше. когда-либо поднятый прежде; она вспомнила его теплоту и смягчила его неприличное выражение.

Когда весь дом, открытый для общего осмотра, был осмотрен, они вернулись вниз и, попрощавшись с экономкой, были переданы садовнику, который встретил их у дверей холла.

Когда они шли через зал к реке, Элизабет обернулась, чтобы снова посмотреть; ее дядя и тетя тоже остановились, и пока первая гадала о дате постройки, сам хозяин ее вдруг вышел вперед с дороги, ведущей за ним к конюшням.

Они были в двадцати ярдах друг от друга, и его появление было таким внезапным, что невозможно было избежать его взгляда. Их взгляды мгновенно встретились, и щеки обоих покрылись глубочайшим румянцем. Он совсем вздрогнул и на мгновение казался недвижимым от удивления; но вскоре опомнившись, подошел к компании и заговорил с Элизабет если не с полным хладнокровием, то по крайней мере с полной вежливостью.

Она инстинктивно отвернулась; но, остановившись при его приближении, принял его комплименты с непреодолимым смущением. Если бы его первого появления или его сходства с картиной, которую они только что рассматривали, было недостаточно, чтобы уверить двух других, что они теперь видят мистера Дарси, выражение удивления садовника, увидевшего своего хозяина, должно было немедленно сказать об этом. Они стояли немного в стороне, пока он говорил с их племянницей, которая, изумленная и смущенная, едва осмеливалась поднять глаза к его лицу и не знала, что ответить на его вежливые расспросы о своей семье. Пораженная изменением его манер с тех пор, как они расстались в последний раз, каждое произнесенное им предложение увеличивало ее смущение; и каждая мысль о непристойности ее пребывания там возвращалась к ней в голову, несколько минут, в течение которых они продолжались, были одними из самых неудобных в ее жизни. И при этом он не казался намного более непринужденным; когда он говорил, в его акценте не было обычной степенности; и он повторил свои расспросы о времени, когда она уехала из Лонгборна и осталась ли она в Дербишире, так часто и так поспешно, что ясно говорило о рассеянности его мыслей.

В конце концов, казалось, что все его идеи подводят его; и, постояв несколько минут, не говоря ни слова, вдруг опомнился и распрощался.

Остальные присоединились к ней и выразили восхищение его фигурой; но Елизавета не слышала ни слова и, целиком поглощенная своими чувствами, молча следовала за ними. Ее одолели стыд и досада. Ее приход туда был самым несчастным, самым необдуманным событием в мире! Каким странным это должно показаться ему! В каком позорном свете это могло бы броситься на столь тщеславного человека! Могло показаться, что она снова нарочно встала у него на пути! Ой! зачем она пришла? Или почему он таким образом пришел на день раньше, чем его ожидали? Если бы они появились хотя бы на десять минут раньше, они были бы вне досягаемости его различения; ибо было ясно, что он был в тот момент, когда он наступил — в тот момент, когда он слез с лошади или своей кареты. Она снова и снова краснела из-за порочности встречи. А его поведение, так разительно изменившееся, — что бы это могло значить? То, что он вообще заговорил с ней, было удивительно! Но говорить с такой учтивостью, спрашивать о ее семье! Никогда в жизни она не видела, чтобы он вел себя так без достоинства, никогда еще он не говорил с такой нежностью, как при этой неожиданной встрече. Какой контраст он представлял с его последним адресом в Розингс-парке, когда он вручил ей свое письмо! Она не знала, что думать и как объяснить это.

Теперь они ступили на прекрасную дорожку у воды, и каждый шаг приближал более благородный склон земли или более тонкий участок леса, к которому они приближались; но прошло некоторое время, прежде чем Элизабет осознала что-либо из этого; и хотя она машинально отвечала на неоднократные просьбы дяди и тети и, казалось, направляла взгляды на те предметы, на которые они указывали, она не различала ни одной части сцены. Все ее мысли были прикованы к тому месту в Пемберли-Хаусе, каким бы оно ни было, где в то время находился мистер Дарси. Ей хотелось знать, что сейчас происходит в его душе, как он думает о ней и дорога ли она ему, вопреки всему, еще. Может быть, он был вежлив только потому, что чувствовал себя непринужденно; а было то  в его голосе не было легкости. Она не могла сказать, испытал ли он больше боли или удовольствия, увидев ее, но он определенно не смотрел на нее спокойно.

В конце концов, однако, замечания ее спутников о ее рассеянности возбудили ее, и она почувствовала необходимость выглядеть более похожей на себя.

Они вошли в лес и, попрощавшись на некоторое время с рекой, поднялись на возвышенность; когда в тех местах, где расступившиеся деревья давали взору возможность блуждать, открывались очаровательные виды на долину, противоположные холмы, с длинной полосой леса, раскинувшейся на многих, а иногда и на часть ручья. Мистер Гардинер выразил желание обойти весь парк, но опасался, что это может оказаться не по силам прогулке. С торжествующей улыбкой им сказали, что кругом десять миль. Это решило вопрос; и они преследовали привычный кругооборот; что снова привело их через некоторое время к спуску среди висячих деревьев к кромке воды и к одному из ее самых узких мест. Они пересекли его по простому мосту, в соответствии с общим видом сцены; это было место менее украшенное, чем все, что они когда-либо посещали; и долина, здесь суженная в лощину, оставляла место только для ручья и узкой тропинки среди грубых порослей, которые окаймляли ее. Элизабет очень хотелось исследовать его обмотки; но когда они пересекли мост и поняли, что находятся далеко от дома, миссис Гардинер, которая не умела ходить пешком, не могла идти дальше и думала только о том, чтобы как можно скорее вернуться в карету. Поэтому ее племяннице пришлось подчиниться, и они направились к дому на противоположной стороне реки, в ближайшем направлении; но продвигались они медленно, потому что мистер Гардинер, хотя и редко мог насладиться вкусом, очень любил рыбную ловлю и был так занят наблюдением за случайной появлением в воде какой-нибудь форели и разговорами о ней с человеком, что он продвинулся, но мало. Пока они шли так медленно, они снова были удивлены, и удивление Элизабет было совершенно таким же, как и в первый раз, когда они увидели мистера Дарси, приближавшегося к ним и находившегося на небольшом расстоянии. Прогулка здесь, будучи здесь менее защищенной, чем на другой стороне, позволила им увидеть его до того, как они встретились. Элизабет, как бы она ни была поражена, по крайней мере более подготовлена ​​к встрече, чем раньше, и решила появиться и говорить спокойно, если он действительно намеревался встретиться с ними. В самом деле, на несколько мгновений ей показалось, что он, вероятно, пойдет по другому пути. Идея длилась, пока поворот на дорожке скрыл его от их взгляда; поворачивая прошлое, он был прямо перед ними. Бросив взгляд, она увидела, что он не утратил своей недавней вежливости; и, подражая его вежливости, она, встретившись, стала восхищаться красотой места; но она не успела произнести слов «восхитительный» и «прелестный», как тут же нахлынули какие-то неудачные воспоминания, и ей показалось, что похвала Пемберли в ее адрес может быть истолкована в озорном смысле. Ее цвет изменился, и она больше ничего не сказала.

Миссис Гардинер стояла немного позади; и когда она остановилась, он спросил ее, не окажет ли она ему честь представить его своим друзьям. Это был акт вежливости, к которому она была совершенно не готова; и она едва могла сдержать улыбку, видя, что он теперь ищет знакомства с некоторыми из тех самых людей, против которых восстала его гордость в его предложении самой себе. «Какое же будет его удивление, — думала она, — когда он узнает, кто они? Он принимает их теперь за светских людей».

Знакомство было сделано немедленно; и когда она назвала их отношение к себе, она украдкой взглянула на него, чтобы увидеть, как он терпит это, и не без ожидания, что он сбежит так быстро, как он может от таких позорных товарищей. То, что он был удивлен связью, было очевидно; он, однако, выдержал это с мужеством и, не уйдя, повернулся вместе с ними и вступил в разговор с мистером Гардинером. Елизавета не могла не радоваться, не могла не торжествовать. Утешало то, что он знал, что у нее есть родственники, которым незачем краснеть. Она очень внимательно прислушивалась ко всему, что происходило между ними, и восхищалась каждым выражением, каждой фразой своего дяди, которые отличали его ум, его вкус или его хорошие манеры.

Вскоре разговор зашел о рыбалке; и она слышала, как мистер Дарси с величайшей любезностью приглашал его ловить там рыбу столько раз, сколько он захочет, пока он остается поблизости, предлагая в то же время снабдить его рыболовными снастями и указывая те участки ручья, где там обычно было больше всего спорта. Миссис Гардинер, шедшая рука об руку с Элизабет, взглянула на нее с выражением удивления. Элизабет ничего не сказала, но это чрезвычайно обрадовало ее; комплимент должен быть только для нее самой. Удивление ее, однако, было крайним, и она беспрестанно повторяла: «Почему он так изменился?0083 меня — это не может быть ради моего , что его манеры так смягчаются. Мои упреки в Хансфорде не могли привести к такому изменению. Не может быть, чтобы он все еще любил меня». какое-то любопытное водяное растение, там произошло небольшое изменение. Оно возникло у миссис Гардинер, которая, утомленная утренней прогулкой, сочла, что рука Элизабет не годится для ее поддержки, и поэтому предпочла руку своего мужа. Мистер Дарси взял ее племянницей, и они пошли дальше вместе.После короткого молчания первой заговорила дама.Она хотела, чтобы он знал, что она была уверена в было очень неожиданно, — «потому что ваша экономка, — прибавила она, — сообщила нам, что вас непременно не будет здесь до завтра; и действительно, еще до того, как мы покинули Бейкуэлл, мы поняли, что вас не ждут в деревне немедленно». с которым он путешествовал. «Они присоединятся ко мне завтра рано,» продолжал он, «и среди них есть такие, которые заявят о знакомстве с вами — г. Бингли и его сестры».

Элизабет ответила лишь легким поклоном. Мысли ее тотчас же вернулись к тому времени, когда имя мистера Бингли упоминалось между ними последним; и, если она могла судить по его цвету лица, его ум был занят не очень чем-то другим.

— В компании есть еще один человек, — продолжал он после паузы, — который особенно хочет быть с вами известным. Позвольте ли мне, или я прошу слишком многого, представить мою сестру вашему знакомому? во время вашего пребывания в Лэмптоне?

Сюрприз от такого приложения действительно велик; это было слишком велико для нее, чтобы знать, каким образом она присоединилась к нему. Она сразу же почувствовала, что любое желание мисс Дарси познакомиться с ней должно быть делом рук ее брата, и, если не вдаваться в подробности, оно было удовлетворительным; приятно было знать, что его обида не заставила его думать о ней по-настоящему плохо.

Теперь они шли молча, каждый глубоко задумавшись. Элизабет было неудобно; это было невозможно; но она была польщена и довольна. Его желание представить ей свою сестру было высшим комплиментом. Вскоре они опередили остальных, а когда добрались до кареты, мистер и миссис Гардинер отставали на полмили.

Затем он попросил ее пройти в дом, но она заявила, что не устала, и они вместе стояли на лужайке. В такое время можно было бы сказать многое, и молчание было очень неловко. Она хотела поговорить, но, казалось, на все темы было наложено эмбарго. Наконец она вспомнила, что путешествовала, и они с большим упорством говорили о Мэтлоке и Дав Дейле. Однако время и ее тетя двигались медленно, и ее терпение и ее идеи почти истощились еще до того, как тет-а-тет закончился. Когда подошли мистер и миссис Гардинер, их всех заставили пойти в дом и перекусить; но это было отклонено, и они расстались с каждой стороны с предельной вежливостью. Мистер Дарси посадил дам в карету; и когда он уехал, Элизабет увидела, что он медленно идет к дому.

Теперь начались наблюдения за ее дядей и тетей; и каждый из них заявил, что он бесконечно превосходит все, что они ожидали. «Он прекрасно воспитан, вежлив и непритязателен», — сказал ее дядя.

— В нем есть — есть, конечно, что-то величественное, — ответила тетя, — но это связано с его видом и вполне к лицу. Теперь я могу сказать вместе с экономкой, что, хотя некоторые люди назовите его гордым, я ничего этого не видел».

«Никогда меня больше не удивляло его отношение к нам. Оно было более чем учтивым, оно было действительно внимательным, и в таком внимании не было нужды. Его знакомство с Элизабет было очень пустяковым».

— Конечно, Лиззи, — сказала тетя, — он не так красив, как Уикхем, или, вернее, у него не лицо Уикхема, потому что черты лица у него совершенно хорошие. Но почему вы сказали мне, что он был такой неприятный?»

Элизабет извинилась, как могла; сказала, что он понравился ей больше, когда они встретились в Кенте, чем прежде, и что она никогда не видела его таким приятным, как сегодня утром.

«Но, может быть, он может быть немного капризным в своих вежливости,» ответил ее дядя. «Ваши великие люди часто бывают такими, и поэтому я не поверю ему на слово, так как он может передумать в другой день и предостеречь меня от своих земель».

Элизабет почувствовала, что они совершенно неправильно поняли его характер, но ничего не сказала.

— Судя по тому, что мы о нем видели, — продолжала миссис Гардинер, — мне и в голову не приходило, что он мог вести себя с кем-либо так жестоко, как он поступил с беднягой Уикхемом. Наоборот, в его устах есть что-то приятное, когда он говорит. И в его лице есть что-то достойное, что не могло бы дать дурного представления о его сердце. Нам его дом придал ему весьма пламенный характер! Иногда я едва мог удержаться от смеха вслух. Но он, я полагаю, щедрый хозяин, и0083 что  в глазах слуги понимает всякую добродетель». судя по тому, что она слышала от его родственников в Кенте, его поступки можно было истолковать совсем по-другому, и что его характер никоим образом не был таким порочным, а характер Уикхема вовсе не таким любезным, как считалось в Хартфордшире. она рассказала подробности всех денежных сделок, с которыми они были связаны, фактически не называя своего авторитета, но заявляя, что на него можно положиться.0003

Миссис Гардинер была удивлена ​​и обеспокоена; но по мере того как они приближались к месту ее прежних удовольствий, всякая мысль уступала место очарованию воспоминаний; и она была слишком занята показом мужу всех интересных мест в его окрестностях, чтобы думать о чем-нибудь другом.