Солженицын «Эго» – краткое содержание

на нашем сайте можно прочесть и ПОЛНЫЙ ТЕКСТ рассказа А. И. Солженицына «Эго» 

1

Главный герой рассказа А. И. Солженицына «Эго» – тамбовчанин Павел Васильевич Эктов. Этот представитель «передовой» русской интеллигенции, в отличие от большинства более радикальных коллег, не увлекается абстрактными мечтами о быстрой постройке идеального общество для всего мира, а трудится на почве реальных дел. До революции Эктов работает в бурно развивавшейся тогда системе кооперации, но гражданская война и страшный большевицкий режим меняют всю его жизнь.

«Военный коммунизм» приносит на сельскую Тамбовщину ужасы продразвёрсток. А. И. Солженицын описывает в рассказе «Эго» зверства продотрядов, чей приход в деревню всегда означает неминуемый расстрел хоть одного-двух крестьян, в науку другим. Кроме конфискаций для пролетарской власти (никогда не поделившейся с крестьянами ни солью, ни мылом, ни железом) продотрядовцы грабят и для себя самих. В сёлах их бойцов зовут «чёрными» – среди них много нерусских «интернационалистов». Во главе тамбовской «проддиктатуры» стоят губернский продкомиссар Гольдин, борисоглебский уездный комиссар Альперович и начальник губернского политотдела ­Вейднер.

Автор рассказа «Эго» Александр Исаевич Солженицын

 

На Тамбовщине начинается народное движение против большевизма. Осенью 1919 крестьяне убивают предгубисполкома Чичканова во время его поездки по губернии. Большевики отвечают на это многими расстрелами. В августе 1920 толпа мужиков с вилами, лопатами, топорами истребляет в селе Каменке вооружённых до зубов продотрядовцев. Из села Княже-Богородицкого масса в лаптях с вилами и кухонными рогачами идёт «брать Тамбов», но в Кузьминой гати её расстреливают из пулемётов. Три уезда – Тамбовский, Кирсановский и Борисоглебский – восстают поголовно. Во главе движения становится решительный кирсановский мещанин Александр Антонов.

Александр Антонов, вождь тамбовского крестьянского восстания

 

Оставив в Тамбове молодую жену-учительницу Полину и 5-летнюю дочку Мариночку, к восстанию присоединяется и Павел Эктов. По соображениям конспирации он скрывает от других повстанцев свою настоящую фамилию, назвавшись кличкой «Эго». Это как бы случайно совпавшее с латинским словом «Я» прозвище затем становится в рассказе А. И. Солженицына символичным: в кульминации сюжета личные чувства Эктова берут верх над требованиями нравственного долга.

Восстание Антонова быстро ширится. Силы «партизан» вскоре доходят до десятка полков (по 1,5-2 тысячи бойцов каждый). В ноябре Антонов даже делает попытку взять Тамбов, куда со всей губернии бегут коммунистические активисты. Для подавления «мятежа» большевики стягивают огромные силы с бронеавтомобилями и самолётами, бросающими бомбы для устрашения деревень. Красные начинают «планово оккупировать» три мятежных уезда. Однако к зиме 1920/1921 силы Антонова ещё удваиваются и начинают обретать черты регулярной армии. Эго, один из немногих образованных, выдвигается в ней до одного из главных деятелей штаба. В марте 1921 антоновцы в фабричном селе Рассказово у самого Тамбова берут в плен целый красный батальон, и половина его добровольно присоединяется к партизанам.

Большевики усмиряют народное движение со страшной жестокостью. По оккупированным сёлам разъезжает выездная сессия губЧК. Устраивается много расстрелов, за одно подозрение в причастности к повстанчеству ссылают в концлагеря. Туда часто уводят баб и девок насиловать. Но Тамбовское, Кронштадтское и ряд других восстаний в феврале 1921 вынуждают кремлёвских диктаторов отказаться от военного коммунизма и продразвёрстки – перейти к НЭПу (иначе весной уже никто не будет сеять). Газеты вдруг сообщают, что Ленин «принял делегацию тамбовских крестьян». (Позже выясняется: несколько мужиков, сидевших в тамбовской ЧК, запуганных, доставляли в московский Кремль.) Зато в марте на Тамбовщине публикуются и новые зверские приказы коммунистов: «если кто из села будет оказывать какую-либо помощь бандитам, то отвечать за это будут все жители этого села». И даже – «всё здоровое мужское население от 17 до 50 лет арестовывать и заключать в концентрационные лагеря».

Простудившийся Эго остаётся в марте лечиться в одной деревне, и на следующий же день чекисты берут его по бабьему доносу, увозя в московскую лубянскую тюрьму.

 

2

Эго поначалу и там скрывает свою настоящую фамилию, чтобы чекисты не добрались до оставшихся в Тамбове жены и дочери. На допросах следователи из бывших интеллигентов внушают ему: большевики – это новые гунны; это сила, против которой не устоит никто во всём мире. Поэтому благоразумно добровольно сдаться им и не идти против неумолимого хода истории, пусть и отягчённого жестокостями. К тому же коммунистическая программа не так уж далека от давнишнего идеала русского просвещённого слоя. Эго показывают газеты с вестями о разгроме главных сил Антонова. В них же – и новые коммунистические приказы № 130 (арестовывать семьи повстанцев, сгонять их в концлагеря, а потом ссылать в отдалённые местности) и № 171 (опять: о каре семьям).

Эго фотографируют. По фото в Тамбове выясняют его настоящее имя, находят и семью. Чекист-следователь угрожает, что если Эго не будет сотрудничать, то Полину сначала на его глазах отдадут мадьярам и ЧОНу, потом, после всего, пристрелят; расстреляют и его самого, а дочь сдадут в детдом. Если же Эго выполнит задание, то его обещают отпустить к семье. Сломленный духом Эго, поколебавшись, соглашается.

От него требуют выехать к кавалерийской бригаде знаменитого Григория Котовского, красного командира с каторжной мордой и звериным взглядом, который при царе сидел за неоднократные убийства. Бригада Котовского только что вырубила на Тамбовщине полтысячи повстанцев. Прибыв в её расположение, Эго видит там странный эскадрон из красноармейцев, переодетых в казаков. Чекисты объясняют: Эго, как известный участник восстания, должен будет встретиться с командиром крупного уцелевшего партизанского отряда Ивана Матюхина (450 – 500 сабель) и убедить его, что часть казаков из враждебной красным кубано-донской повстанческой армии, прорвались для соединения с Антоновым через Воронежскую губернию. Роль этих «казаков» и будут играть ряженые котовцы. При «соединении» с ними отряд Матюхина и планируется уничтожить.

Григорий Котовский, один из главных палачей тамбовского крестьянства. Тюремная фотография 1907

 

Окружённый переодетыми чекистами Эго вначале встречается с братом Ивана Матюхина, Мишкой, а затем с ним самим. Он излагает обоим обманную чекистскую версию о пришедших продолжать борьбу с красными на Тамбовщине «казаках», выдавая Котовского за «войскового старшину Фролова». Предательская, иудина роль мучительно тяготит Эго. Несколько раз он порывается раскрыть обман матюхинцам. Эго не страшит опасность личной гибели, однако он сознаёт: в случае невыполнения задания большевики отомстят на его жене и дочке. А. И. Солженицын ярко описывает, как в трагической борьбе между долгом и личными чувствами Эго (Я) Эктова побеждает. У Павла Васильевича не оказывается сил обречь на смерть своих близких.

Поверившие Эго матюхинцы сходятся с «казаками» Котовского в большом селе. Человек по 10 командиров с обеих сторон собираются на ужин в богатой избе. Во время него Котовский и его люди, неожиданно вынув маузеры, на глазах окаменевшего Эго расстреливают «союзников». Приготовленный к бойне отряд Котовского по сигналу рубит в избах и постелях захваченных врасплох матюхинцев…

 

© Автор статьи – Русская историческая библиотека.

 

Солженицын. Настенька: nicolaitroitsky — LiveJournal

?

Category:

• Литература
• Cancel

Предыдущий рассказ
Вот еще один «двухчастный» рассказ, из позднего, так сказать, 1993-95 годов.
Можно прочитать здесь или здесь. Рассказ небольшой. Точнее, это никакой не двухчастный рассказ, а просто два рассказа про двух советских девушек-тёзок, живших в 20-е — начале 30-х годов ХХ века, со схожей судьбой, хотя и несколько разного происхождения.
Одна из семьи священника, что вынуждена всю жизнь скрывать, вступает в комсомол, делает определенную карьеру, правда, весьма специфическим образом — став классическим сексуальным объектом, перебираясь из постелей мелких советских начальников в постели всё более крупных их коллег.
Другая из интеллигентной семьи, скрывать ей нечего, мечтала быть учительницей русского языка и литературы и стала ею, но столкнулась с идиотизмом советской школы тех лет, приспосабливается, как может и небезуспешно. Но не только сексуальным объектом стать не пожелала, но даже любимому парню не отдалась, ибо «без черемухи» жить с ним не захотела.
Что еще общего? Обе девушки отдают все силы для выживания, обе приспосабливаются, мимикрируют и сливаются с советской средой. При этом, безусловно, что-то теряют, да и многое, но зато остаются целыми и невредимыми, и на свободе.
Эти оба рассказа — а я их считаю за два — мне опять-таки не понравились с художественной точки зрения. Как ни странно, на мой взгляд, в них не хватает именно литературы, это скорее очерки, публицистика, которая мимикрирует, притворяется рассказами.
Если в «Абрикосовом варенье» меня смутила чрезмерная литературность, то здесь — наоборот. Вот такие крайности и контрасты. Как мне кажется, к этому времени Солженицын утратил главное свойство-качество писателя — чувство равновесия, соразмерности. То выстравивал «архитектурные излишества», то напротив останавливался на полпути. Разучился превращать документальные подробности жизни в литературу. А раньше это у него блистательно получалось, хотя бы в том же «Архипелаге ГУЛАГе»…

Tags: Солж, литературное

Subscribe

• Пост сквозь годы. Марш маргиналов-2011

  Предыдущий пост сквозь годы Вот так это происходило. Фрик-хроника минувших дней. Иных уж нет, а те далече. Жаль, что отморозки убили самого…

• Необязательные мемуары. Глава 6. Павлов. Константинов

  Предыдущая глава Слева направо: Илья Константинов. Николай Павлов «Другая Россия» былых времен Следующие два героя моих воспоминаний -…

• Пост сквозь годы.

  Митинговая трескотня мне неинтересна

  Предыдущий пост сквозь годы И не была никогда интересна, кроме одного краткого периода в конце 2011 года, когда даже меня увлекла митинговая стихия.…

Photo

Hint http://pics.livejournal.com/igrick/pic/000r1edq

Попытка больничного листа не удалась

 

В этом романе Солженицын редко дает нам пространные описания характера человека или его происхождения. Вместо этого информация о главном герое и его сокамерниках дается небольшими частями по мере развития сюжета и по мере того, как она становится важной для понимания читателем главного героя. Таким образом, мы пока выяснили, что Иван уже десять лет отсутствует дома, что у него есть жена, что он провел некоторое время в лагере под Усть-Ижмой (где болел цингой), что у него авитаминоз, и что он потерял несколько зубов. Но мы до сих пор не знаем, почему он заключенный.

В этом выпуске нам рассказывают, что Иван сейчас находится в «особом» лагере, лагере для военнопленных с особо суровыми условиями. Это солженицынская фраза о лагерях, предназначенных главным образом для противников советской власти; эти люди были осуждены по статье 58 Уголовного кодекса СССР (см. «Система ГУЛАГ»).

Спрятавшись за какие-то бараки, чтобы не попасться без присмотра, Иван направляется в тюремную больницу. По дороге он думает купить табаку у латышского заключенного, получившего посылку из дома, но решает сначала заглянуть в больницу. Молодой медик Николай Семенович Вдовушкин вообще не имеет медицинского образования; он студент-литературовед, которого взял под свое покровительство новый тюремный врач Степан Григорьевич.

Когда Иван входит, Вдовушкин переписывает длинное стихотворение, которое он обещал показать доктору и от которого не хочет, чтобы его отвлекал Иван. Объяснив, что максимальное суточное количество заключенных (двое) уже поставлено на больничный, он засовывает Ивану в рот градусник и продолжает писать.

Иван мечтает о роскошной возможности побыть «достаточно больным», три недели, чтобы не работать. К тому времени, когда молодой поэт, ставший медиком, сообщает Ивану, что у него температура чуть ниже девяноста девяти градусов, Иван смиряется с тем, чтобы идти на работу, комментируя, что замерзший человек не может ожидать любое сочувствие от человека, который тепл.

В этом эпизоде ​​мы видим, как Иван направляется в больницу, обдумывая изменение своего плана попасть на больничный в пользу покупки табака у товарища по заключению. Читатель узнает, что некоторые удачливые узники лагеря получают посылки из дома, факт тюремной жизни, который исследуется на протяжении всего романа.

Человек, у которого Иван хочет купить табак (а позже покупает), является латышем, то есть родом из одной из небольших прибалтийских стран, аннексированных Советским Союзом после Второй мировой войны. Лагерное население представляет собой срез угнетенных народов современной России, и в нем представлено большинство этнических меньшинств. Помимо латышей есть еще украинцы и эстонцы, а также молдаванин.

Эпизод с Вдовушкиным — один из самых интересных в этом романе, так как здесь Иван вступает в контакт с творческим писателем. Молодой Николай был арестован в университете, предположительно, за чтение или написание крамольных материалов. Однако здесь, в лагере, как студент-поэт-идеалист, он отказался от всех своих политических идеалов. В какой-то степени он стал «инструментом» системы в обмен на спокойное рабочее время. Он следует инструкциям, переписывает длинное, вероятно, лишенное воображения стихотворение («он писал аккуратными, прямыми строками, начиная каждую строку прямо под предыдущей с заглавной буквы и оставляя немного места сбоку»), чтобы угодить своему крикливому, всезнайка благодетель. Он совсем не проявляет сострадания и не проявляет никакой инициативы по облегчению участи заключенных, потому что боится потерять свои привилегии. Он рабски защищает бесчеловечные правила врача.

Иван понимает, что если человеку холодно, то не следует ждать сочувствия от того, кому тепло, то есть от «обычного человека», которому тепло. Но от поэта, творческого гуманиста, казалось бы, можно ожидать

какой-то симпатии.

Вдовушкин — это солженицынский портрет современного русского писателя, который отрекся от своих идеалов ради мелких удобств и теперь пишет длинные, лишенные воображения произведения в тюрьме в качестве попечителя. Солженицын особенно суров с молодым поэтом, потому что он сам поставил перед собой опасную задачу показать, по какому пути должны идти современные советские писатели.

Моральное свидетельство Александра Солженицына by Daniel J. Mahoney | Статьи

С его уходом из жизни год назад — 3 августа 2008 года в возрасте 89 лет — мир был вынужден еще раз смириться с Александром Исаевичем Солженицыным. Пришло время подвести итоги и подвести итоги русскому нобелевскому лауреату, антитоталитарному писателю и мужественному, хотя и нервирующему нравственному свидетелю. Ответ был более обильным и в целом более уважительным, чем можно было ожидать.

Тем не менее, в американских и британских комментариях было что-то тревожно анахроничное.

Хотя большинство комментаторов понимали, что Солженицын сыграл поистине решающую роль в падении «империи зла», и воздавали должное «Архипелагу ГУЛАГ » как книге, рассказывающей основные истины о коммунизме, почти все подчеркивали его выступление в Гарварде в 1978 году и его статус диссидент (слово, которое он никогда не использовал для описания себя), и они были чрезмерно озабочены его суждениями о годах Ельцина и Путина. Писая о его недавних политических взглядах, они больше полагались на переработанные новостные сообщения, чем на изучение его собственных речей и сочинений.

Были и более отъявленные преступники. Длинный некролог в New York Times изобиловал фактическими ошибками и повторял всевозможные клише о политических и религиозных убеждениях Солженицына и ничего по существу не говорил о его крупных литературных проектах за последние двадцать лет. Во всем остальном уважительная статья в номере

The Economist предполагает, что его яростная критика криминальной олигархии в России 1990-х коренится в личной досаде: Солженицын, вопреки всем доказательствам, якобы стремился к политической власти для себя. Профессиональные критики Солженицына Кэти Янг (в Boston Globe ) и Зиновий Зиник (в Times Literary Supplement ) утверждали, что наследие Солженицына «запятнано», что он стал теоретиком путинского авторитаризма и даже квазифашистом.

Западные комментарии, последовавшие за смертью Солженицына, мало уловили сложности и нюансов политического суждения Солженицына после его возвращения в Россию в мае 1994 года. Тенденциозные комментаторы никогда не обсуждали его подробные предложения по построению демократического самоуправления в России снизу вверх, предложения которые лежат в основе его политического видения, сформулированного в

Восстановление России (1990) , Россия в коллапсе (1998) и блестящие речи и обращения, собранные в Минута в день (1999).

Большинство комментаторов упустили из виду, что поддержка Солженицыным широкой «социальной реставрации» в России после 2001 года не была некритической поддержкой путинского режима. Он открыто критиковал партийный характер российской законодательной власти, прискорбно медленное развитие местного самоуправления на его родине, массовую коррумпированность в частной и общественной жизни. Он утверждал, что правительство должно делать гораздо больше для поощрения предпринимательского капитализма, поддерживая энергичный независимый малый и средний бизнес.

Он беспокоился о том, что демократия — особенно «демократия малых пространств» — не сможет укорениться в его любимой России. Он был убежден, что местное самоуправление наподобие швейцарского или новоанглийского будет «желанным решением» и выходом энергии простых, порядочных граждан. Как свидетельствует статья, над которой он работал в момент смерти (см. «Беглецы от семьи»,

Российская газета , 11 декабря 2008 г.), его особенно беспокоило отчуждение современных россиян от тысячелетней духовной достояние нации, достояние, завещавшее им веру в Бога, «свободный, богатый и живой язык» и «традиции домашнего и делового быта».

Он не был националистом в узком смысле этого слова, но был глубоко привержен сохранению русского «национального самосознания». Хотя он приветствовал восстановление русской национальной гордости или самоуважения в путинские годы — и категорически отвергал империализм или иностранный авантюризм — он расстался с растущим отказом российского правительства противостоять чудовищному характеру советского прошлого.

Тем не менее, даже сочувствующие комментаторы, как правило, упускали из виду возвышенность соображений Солженицына, которые предполагали широту и глубину взглядов, которые можно охарактеризовать только как философские. По большей части сочинения, появившиеся за последние два или два с половиной десятилетия, остаются неизвестными в Соединенных Штатах, и его шедевр, Красное колесо , о нем гораздо больше говорят, чем читают. Важнейшие тома, посвященные революционным потрясениям февраля и марта 1917 года, до сих пор недоступны на английском языке. Поэтому необходимо обратиться за границу для более глубокого лечения и оценки. В важной новой книге Le Phénomène Soljénitsyn , опубликованной в начале 2009 года, французский русист Жорж Нива проницательно анализирует достижения Солженицына как писателя-новатора и проницательного нравственного мыслителя, восстановившего старые, но непреходящие истины в эпоху идеологии.

Ниват утверждает, что в солженицынской литературной вселенной доминируют две вершины — два огромных «собора»: Архипелаг ГУЛАГ и Красное колесо . Первый — это уникальный «опыт литературного расследования», рассказывающий правду о советских репрессиях после 1917 года, хотя и глубоко прослеживающий противостояние души с «колючей проволокой». Второй (насчитывающий 6000 страниц) сочетает в себе литературное новшество с драматизированной историей, достойной Фукидида. Эти две работы различаются по тональности и стилю, но тем не менее образуют диптих.

В русских революциях 1917 года не было ничего предопределенного или неизбежного. Но из-за определенного выбора или его отсутствия «красное колесо» начало вращаться с какой-то космической интенсивностью. Его целью был «архипелаг ГУЛАГ», массивная система советских репрессий, сосредоточенная вокруг системы исправительно-трудовых лагерей. В этом диптихе Солженицын с несомненностью устанавливает, что ГУЛАГ логически и в этом смысле неумолимо вытекал из самопровозглашенного ленинского проекта «очистить Россию от всех вредных насекомых», устранить действительных или воображаемых врагов квазимифологического социализма. .

Ниват также справедливо предполагает, что Первый круг образует третью вершину, или собор, достижения Солженицына. Это великий «европейский роман», обращенный как к Западу, так и к Востоку, к более широкому смыслу и истокам советской трагедии, никогда не упускающий из виду первоочередные человеческие вопросы.

Публикация HarperCollins в октябре года «В первом круге » (первоначальное название книги) в восстановленной версии, состоящей из девяноста шести глав, поэтому является издательским событием первого порядка. Работа, впервые доступная на английском языке, прекрасно переведена Гарри Т. Уиллетсом и включает вдумчивое и информативное предисловие Эдварда Эриксона-младшего. Солженицын сочинил В первом круге между 1955 и 1958 годами, проведя много лет в тюрьмах, трудовых лагерях и внутренней ссылке, но он прошел обширный процесс «смягчения» и «затвердевания» перед «искаженным» или самоцензурным, версия была опубликована на Западе в 1968 году.

Восстановленная версия в некоторых важных отношениях является новой работой. Девять глав полностью новые, а двенадцать существенно изменены. Более того, перевод произведения Гарри Т. Уиллеттса больше, чем более ранние переводы, передает ритм и идиоматику оригинала. В результате мы теперь в гораздо лучшем положении, чтобы судить о достижениях Солженицына.

Место действия — привилегированная научно-исследовательская тюрьма, шарашка , на окраине системы ГУЛАГа — шарашка Марфино в Подмосковье, где Солженицын провел три года в заключении между 1947 и 1950 годами. метафорический «первый круг» ада, к которому относится его вдохновленное Данте название. Но произведение неправильно истолковывается, если его сводят к «беллетристике о ГУЛАГе», как будто единственной целью Солженицына было разоблачение адских операций советской системы политических репрессий.

Этот самопровозглашенный «полифонический» роман прежде всего диалогичен: как в платоновском диалоге или романе Достоевского, здесь нет абсолютно контролирующего или просто авторитетного авторского голоса. Для него характерна сложная структура повествования, сочетающая точку зрения от третьего лица с субъективностью, присущей повествованию от первого лица. Различные персонажи по очереди оказываются в центре внимания главы или серии глав книги. Романистическая полифония Солженицына уважает разнообразие точек зрения и голосов, приглашая читателей присоединиться к поиску истины. В то же время один из главных героев, молодой Глеб Нержин, тридцати одного года от роду и пять лет «в упряжке» по ходу действия, является верным литературным воплощением молодого Солженицына и выразителем его собственной глубочайшие убеждения того времени.

Главные действующие лица: Нержин и талантливый советский дипломат Иннокентий Володин, а также ближайшие друзья и главные собеседники Нержина Лев Рубин и Дмитрий Сологдин, прототипами которых являются реальные персонажи Лев Копелев и Дмитрий Панин. Рубин, лингвист и стойкий коммунист, разрывается между своими гуманными инстинктами и бескомпромиссной приверженностью революционным принципам. Сологдин, инженер, яростный противник коммунистического режима и самопровозглашенный христианский индивидуалист (в новой версии его христианские убеждения выражены гораздо сильнее). Множество других персонажей, от полуслепого дворника Спиридона (чье нравственное благоразумие ничем не обязано философской рефлексии) до Сталина, дает блестящую картину советского общества сверху донизу.

Возможно, самое значительное изменение заключается в том, что новые главы проясняют интеллектуальную метанойю дипломата Володина, чей драматический телефонный звонок приводит в движение весь сюжет. В первой версии он звонит другу-врачу, чтобы предупредить его, что власти расценят обмен спасительным медицинским открытием с врачами с Запада как акт государственной измены.

В новой версии Володин звонит в американское посольство, чтобы предупредить о готовящемся в Нью-Йорке акте ядерного шпионажа (эта часть сюжета основана на деле советского разведчика Георгия Коваля). Это Рождество на Западе, год 1949, а военно-морской атташе, который отвечает на звонок в неукомплектованном посольстве, плохо говорит по-русски и с подозрением относится к информации. Героический поступок молодого дипломата кажется напрасным. В обеих версиях его звонок записывается тайной полицией, а ученым-заключенным в шарашке Марфино дается задание с помощью новой науки фоноскопии , или голосовой идентификации, выследить звонящего.

Как показывает Жорж Нива в авторитетном эссе 1980 года о «Разных кругах» Солженицына, новое начало решительно меняет смысл и значение поступка Володина. Им движет «активная ненависть к коммунистическому режиму». Он сознательно «предает» режим, который представляет. Таким образом, Солженицын ставит вопрос о том, обязаны ли люди выполнять приказы действительно извращенного режима. Ниват не ошибается, сравнивая эту проблематику со «средневековыми спорами о законности тираноубийства» или, можно добавить, со знаменитым вопросом Аристотеля в Политика о том, является ли хороший человек таким же, как хороший гражданин.

Таким образом, новая редакция начинается с постановки вопроса политической философии, который стал тем более актуальным в условиях тоталитаризма. (Следует добавить, что патриот Солженицын всегда отказывался отождествлять ленинско-сталинский режим с делом России или поддаваться чарам «великого советского патриотизма».)

Среди главных героев романа Володин и Нержин выделяются тем, что их верность совести в конечном итоге приводит их к заключению в трудовые лагеря ГУЛАГа. Нержин отказывается участвовать в проекте, который даст ему время в шарашке, потому что он заманит в ловушку невинных людей и отвлечет его от охватившей его «страсти», страсти к созерцанию истины и взращиванию своей души. .

Нержин узнаваем в двух версиях В кругу первом . Володин — еще более интересный и весомый персонаж в новой версии. В обеих версиях он превращается из привилегированного, беззаботного и космополитического члена советской элиты в обеспокоенного растущим отвращением к режиму, которому он до сих пор служил без колебаний. Решающее воспоминание в «Но и нам дана только одна совесть», одной из самых важных глав, раскрывает внутреннюю трансформацию, которая привела к его отчуждению от жены, дочери прокурора в Москве, и его решению сделать все возможное. телефонный звонок, изменивший жизнь.

Слишком нервный, чтобы присутствовать на вечеринке в доме его родственников мужа. Всего через двадцать четыре часа после звонка он размышляет о первых шести годах своего брака, когда «никакие запреты, никакие препятствия» не могли «встать между Желание и исполнение». Стремясь «попробовать каждый новый, экзотический плод», он и его жена имеют эпикурейский девиз (по крайней мере, в вульгарном смысле): «Нам дана только одна жизнь!»

На шестом году брака он зашел в тупик. Жизнь бесконечной новизны и материальных удовольствий стала ему «противна». Его душа созрела для самоанализа. Однажды ему «появилась забавная идея прочитать то, чему на самом деле учил его «учитель». Обыскав шкафы своей покойной матери, он нашел не только книгу изречений Эпикура, но и ее письма и дневники.

Он всегда восхищался, даже боготворил своего отца, революционного морского офицера, убитого в 1921 году при подавлении независимого крестьянского мятежа в Тамбовской губернии. Он обнаружил, что его «буржуазная» мать глубоко и широко думала о вещах — «Правда, Красота, Добро, Нравственный Императив», — которым не было места в «прогрессивном» советском мире, сформировавшем его душу. «То, чего ему не хватало» — морального якоря, принципиальной точки зрения — «кралось в его сердце».

Открытие нравственного закона (по словам его матери: «Несправедливость сильнее тебя… но пусть она не совершается через тебя») заставило его переосмыслить претензии, предъявляемые к большевистской революции. Его работа в качестве «дипломата» — секретные встречи, кодовые имена, передача инструкций и денег — начала казаться грязной, неприятной, отталкивающей.

Одними из важнейших слов книги Солженицын пишет: «Великая истина для Иннокентия заключалась в том, что нам дана только одна жизнь. Теперь, с созревшим в нем новым чувством, он осознал и другой закон: что и нам дана только одна совесть. Положенная жизнь не может быть восстановлена, равно как и испорченная совесть».

Здесь Солженицын со всей силой своего искусства ведет хронику «экзистенциального» восстановления тех стихийных нравственных переживаний, которые свидетельствуют о нравственном законе и опровергают всякое идеологическое отрицание связи души с добром и истиной и ее ответственность перед ними.

В следующей главе «Дядя в Твери», которая следует сразу же за отказом Володина от эпикуреизма, восстановленная версия дает более полное представление о замечательной духовной и политической трансформации Володина. Стремясь узнать больше о своей матери и прикоснуться к ее прошлому, Володин навещает ее единственного оставшегося родственника, дядю Авенира.

Разнорабочий, которого поддерживает его жена, работающая медсестрой в больнице, Авенир — свободный человек, который поддерживает свою моральную целостность, насколько это возможно, отказываясь от системы, которая воюет против человеческой совести. Его дом, немногим более чем залатанная лачуга, заполнен закамуфлированными старыми газетами, которые говорят правду о большевистской революции 1917 года и, таким образом, разоблачают ложь о прошлом, которой ежедневно подвергаются советские люди.

Авенир повторяет вопрос русского мыслителя девятнадцатого века Герцена о пределах патриотизма, лояльности режиму, намеренному «уничтожить свой народ». Он рассматривает Вторую мировую войну как трагедию, в которой советский народ героически боролся за родину только для того, чтобы быть уничтоженным «человеком с большими усами». Он убежден, что советский режим никогда не сможет получить атомную бомбу сам по себе, но для этого он прибегнет к шпионажу и воровству, и тогда народ Советского Союза потеряет всякую надежду на свободу.

Встреча с Авениром укрепляет решимость Володина и излечивает его от оставшихся идеологических иллюзий. Он полон решимости искупить грехи отца, сделав все возможное, чтобы не дать одиозному режиму заполучить атомную бомбу. Эпикурейцы прошлого избегали политики и пытались возделывать свои частные «сады», но теперь он видит, что делать это в контексте идеологического режима, который безжалостно воюет с телами и душами людей, значит становиться соучастником зла, риск постоянного духовного разложения.

Таким образом, Володин следует велениям совести и встает на защиту своей страны и человечества, а также против тоталитарного режима, который он официально обязан поддерживать. Но после этого он отчаянно боится разоблачения и еще больше переживает, что его призыв был напрасным. Он знает, что был прав, пытаясь помешать «Преобразователю Мира, Кузнецу Счастья, украсть бомбу», но он не уверен, что Запад заслуживает спасения или способен действовать в соответствии с предупреждением. И поймут ли простые советские люди, сбитые вместе и подвергшиеся самой лживой пропаганде, что было поставлено на карту в его «предательском» поступке?

Несколько глав ближе к концу произведения посвящены хронике ареста, допроса и заключения Володина. Эти главы отражают собственный опыт Солженицына после его ареста в феврале 1945 года. Если Нержин является авторским alter ego Солженицына, то интеллектуальная и духовная трансформация Володина параллельна его интеллектуальному и духовному «восхождению», описанному в « Архипелаг ГУЛАГ » и в других местах его работы. Недавно измененный вывод одной из последних глав, «Второе дыхание», приобретает в этом отношении дополнительное значение.

Володин теперь признает, что «другого он бы не сделал. Он не мог остаться равнодушным». Энергичной мудрости дядюшки Авенира противопоставляется «глупая» мысль Эпикура о том, что «наши чувства удовлетворения и неудовлетворенности являются высшим критерием добра и зла». Утонченный, аполитичный гедонизм древнего философа, его тщательно выверенное взвешивание удовольствий и страданий не могут дать принципиального основания для отказа тирану от претензий на благо его удовольствия. «Сталин, например, любил убивать людей — значит, для него это было «хорошо»?» Те, «кто за истину сидит в тюрьме, не получают от нее удовлетворения — так разве это зло?»

Эпикурейство представляет собой тупик, духовную тупость первой степени для заключенного Володина. «Мудрость великого материалиста» теперь «показалась детской болтовней». «Добро и зло теперь были отдельными сущностями, явно разделенными этой светло-серой дверью, этими оливково-зелеными стенами и той первой ночью в тюрьме». Это была решающая метанойя, открытие морального универсума, реального разделения между добром и злом. Володин красноречиво формулирует суть зрелого нравственного видения Солженицына.

Нержин иллюстрирует другой аспект этого нравственного видения, скептическое сопротивление идеологиям на службе поиска истины. Коммунист-диссидент Лев Рубин, незаслуженно посаженный в тюрьму, но до сих пор искренне отождествляющий себя с делом революционного социализма, призывает его «смотреть на вещи в исторической перспективе», под которой он понимает «неизбежность», которая якобы соответствует «внутренним законам». истории».

Со своей стороны, Нержин — самопровозглашенный скептик, скептицизм которого направлен прежде всего на идеологический фанатизм. Это еще более очевидно в восстановленной версии 9.0031 В первом круге . Он недоумевает, как он мог когда-то «поклоняться» Ленину, чей догматизм и фанатизм недостойны порядочного и мыслящего человека. Но скептицизма недостаточно, ни в интеллектуальном, ни в моральном отношении. Это полезно как способ «успокоить фанатизм», но не может дать человеку надежную опору.

Но, как ясно показывает важная восстановленная глава «Совершенно секретный разговор», Нержин уже значительно продвинулся от скептицизма к гораздо более существенному утверждению справедливости, совести и самоограничения. Рубин предостерегает его от безрассудства «мешать» движению истории и высмеивает его как « Pithecanthropus erectus », человек-обезьяна, оторванный от требований истории.

Нержин отказывается принять эту терминологию или попасть в плен идеологических абстракций. Он не будет иметь ничего общего с «проклятыми фанатиками», отказывающимися дать людям пространство для жизни и дыхания. Он основывает свою оппозицию фанатизму на «моральном самоограничении» и высмеивает марксистскую идею о том, что справедливость есть не что иное, как «классово обусловленная идея». В прекрасном cri de coeur он провозглашает, что «справедливость — краеугольный камень, основа вселенной! . . . Мы рождаемся с чувством справедливости в душе; мы не можем и не хотим жить без него!»

В последней главе «На черном ходу» Нержин, которого вот-вот отправят в ГУЛАГ, тайно беседует с Илларионом Герасимовичем, инженером, отбывающим второй срок заключения. Герасимович безгранично уверен в силе технической или научной элиты управлять миром. Он возлагает надежды на революцию, которая приведет к власти настоящих людей науки.

У Нержина нет времени на «рациональное общество» — врага всякого разума и приличия, — и он знает, что нет технического политического решения, которое могло бы обойти потребность людей хорошо жить со своей свободой. Он категорически отвергает современную идеологию прогресса, поскольку она смешивает нравственный и технический прогресс и закрывает глаза на человеческую способность ко злу, способность, усугубляемую «прекрасными» современными идеями. В истории человечества нет «назад и вперед», — говорит Нержин Герасимовичу. Скорее, история «подобна осьминогу, у которого нет ни спины, ни переда».

Нержин по-прежнему привержен жизни размышлений о человеческой природе и порядке вещей, связанной с концепцией человеческого достоинства, которая воздает должное моральной природе человека. Теперь он может утверждать определенные истины, которые еще больше открывают ему глаза. Философское утверждение естественной справедливости, переживание душой того, что добро не безосновательно, есть предпосылка солженицынского восстановления веры, ярко описанного в центральном разделе Архипелаг ГУЛАГ 9.0032: «Душа и колючая проволока». Зрелость мысли Солженицына лучше всего описывается как философское христианство, которое никогда не упускает из виду философскую метанойю, описанную в преобразованиях Володина и Нержина в полной версии В круге первом .