Критика солженицына: Почему ненавидят Солженицына?

Содержание

Почему ненавидят Солженицына?

Мнение «Правого полушария интроверта»
Время чтения — 2 минуты
Автор — Никита Добряков

Русская литература помнит много противоречивых фигур, но в новейшей истории именно Солженицын вызывает больше всего разногласий. Это лауреат Нобелевской премии, автор «Архипелага ГУЛАГ» и «Одного дня Ивана Денисовича», писатель, которого сначала выслали из страны, а потом с триумфом встречали обратно. Одни видят в нем спасителя русской земли, другие – предателя родины. Давайте разбираться, за что Солженицына ненавидят и оправдано ли это.

Предатель
Ключевой претензией, вокруг которой строится львиная доля обвинений в адрес Солженицына, – он предатель Родины. И заметьте, речь идёт не о его литературном мастерстве, Солженицына критикуют за его понимание СССР и ГУЛАГа. В случае с Солженицыным мы видим, что история и литература смешались так сильно, что многие уже не видят разницу между художественным произведением и исторической хроникой.

Сам Солженицын до конца дней подчёркивал, что он занимается именно «художественным исследованием». Но это не останавливает критиков придираться к цифрам, датам и местам и спорить с писателем на языке исторического процесса, а не на языке литературы. Ведь, как мы с вами помним, «поэт в России больше, чем поэт».

Этому во многом способствует сам литературный метод Солженицына: он словно пишет историческую хронику событий, насыщая ее реалистичным описанием. Такой стиль очень легко принять за историческое исследование, что мешает читателям видеть безусловный литературный талант писателя.

«Архипелаг ГУЛАГ» – клевета
Главная заслуга писателя многими воспринимается как главный грех и позор. Он не автор первого произведения о лагерной системе, но он первым заговорил о ней в официальной литературе. Солженицын ярко, в деталях описывает ГУЛАГ и то, как он перемалывает человеческие жизни.

Критики Солженицына видят здесь антисоветский настрой и попытку угодить Западу. Причём даже те, кто отчасти согласен с несправедливостью ГУЛАГа, ненавидят Солженицына за то, что он «вынес сор из избы». А присуждение ему Нобелевской премии, как и в случае с Пастернаком, добавляет аргументов против писателя: мол, не за литературу же в конце концов ее вручают!

…и не либерал
У писателя есть своё четкое видение, какой должна быть Россия. И этот момент разделяет его с либеральным крылом, ведь Солженицын довольно консервативен и близок к монархическим взглядам. К тому же он критикует европейский гуманизм за утрату веры в Бога, что привело к человеческому беспределу XX века.

А что хотел сам писатель?
Солженицын создает монументальный проект осмысления судьбы России в XX в., и его интересует то, как и в какой момент история страны пошла под откос. Важно понимать, что Солженицын очень четко разделяет страну, режим и вождя. Он преданный патриот русской земли, и лишь огромная тревога за ее судьбу заставляет Солженицына совершить титаническое усилие по «художественному исследованию» русской революции и советской власти. То есть он не враг России, как это обычно подают сторонники СССР, он критик режима советской власти и конкретно Сталина с его бесчеловечными решениями.

Итого
В случае Солженицына мы видим, как его уникальный взгляд на Россию критикуют сразу с двух противоположных сторон. Со стороны просоветских сил он очернил СССР и Сталина, а для либерального крыла он консервативный почвенник и монархист. Тем самым он находится между молотом и наковальней, не принадлежит ни одной из действующих сторон, отстаивая свой собственный взгляд на прошлое и будущее России.

Подписывайтесь на наши соц. сети. Там еще больше статей!

Instagram |VK |Facebook |YouTube

Гений литературы или великий лжец. Нобелевский скандал вокруг Солженицына | ОБЩЕСТВО:Люди | ОБЩЕСТВО

8 октября 1970 года – день, когда Александр Солженицын получил высшую награду — Нобелевскую премию по литературе.

Человек, который не боялся выражать свое недовольство положением в стране, до сих пор вызывает бурную реакцию в обществе.

Одни считают, что награда заслужена и он гений отечественной и мировой литературы, другие приравнивают его к предателям Родины и называют лгуном, считая, что он не достоин Нобелевской премии.

Так за что дали Нобелевскую премию?

Александр Солженицын родился в Кисловодске, а детство и юность прошли в Ростове-на-Дону. Успешно закончив Ростовский госуниверситет по специальности «математика», он работал учителем в школе, позже женился на ростовчанке Наталье Решетовской.

Охранник обыскивает заключённого Солженицына (постановочное фото) Фото: Википедия

Жизнь Солженицына текла безмятежно: работал и учился заочно в Москве, в свободное время писал очерки и рассказы. Перемены произошли осенью 1941 года, будущего литератора призвали на службу. А в 1945 году Солженицына арестовали за переписку с товарищем, содержащую критику Сталина. И он попал в исправительно-трудовые лагеря на восемь лет.

Позже все пережитые ужасы испытания в сталинских лагерях станут главной темой его произведений — «Один день Ивана Денисовича», «Архипелаг ГУЛАГ».

Во времена «хрущевской оттепели» писатель получил свободу творчества. Новая власть не только не мешала разоблачению сталинской политики, но и разрешила издать повесть «Один день Ивана Денисовича». Произведение произвело настоящий фурор: уже на второй день после первой публикации в журнале «Новый мир» в 1962 году литератор получил мировую известность. На третий день его работу начали переводить на несколько языков, а самого автора скоро приняли в Союз советских писателей.

Через два года редколлегия выдвинула рассказ на Ленинскую премию, но его кандидатура была отвергнута — в середине 70-х годов произошла смена государственной верхушки. Тогда начались гонения писателя.

Органы государственной безопасности изъяли рукопись романа «В круге первом» и архив прозаика. Партии получили указание не организовывать читательские вечера с участием Солженицына, а в 1968 году запретили публиковать роман «Раковый корпус». Еще через год неугодного для властей Александра Исаевича исключили из Союза писателей.

Однако рукописи двух романов «В круге первом» и «Раковый корпус» оказались за рубежом и были напечатаны без согласия писателя. После этого положение прозаика на родине только ухудшилось.

А тем временем в Швеции 8 октября в 1970 году Александру Солженицыну присудили Нобелевскую премию по литературе «За нравственную силу, с которой он следовал непреложным традициям русской литературы».

Вопреки распространённому мнению, престижная премия никак не связана с «Архипелагом ГУЛАГ». К тому моменту роман не был опубликован и о нем не знали даже самые близкие Солженицына.

Лауреат пожелал получить награду лично, но советское правительство этому противилось, считая решение Нобелевского комитета «политически враждебным».

«Приходится сожалеть, что Нобелевский комитет позволил вовлечь себя в недостойную игру, затеянную отнюдь не в интересах развития духовных ценностей и традиций литературы, а продиктованную спекулятивными политическими соображениями», — написала «Литературная газета» 14 октября 1970 года.

Опасаясь, что власти запретят ему возвращаться домой, он не поехал на церемонию награждения. Только через четыре года, когда его депортируют из СССР, Солженицын лично получит свою награду.

Кстати, Александр Исаевич является рекордсменом: он получил Нобелевскую премию спустя всего восемь лет после издания первого произведения, в истории данной награды это самое быстрое присуждение звания и, соответственно мирового признания.

Непримиримый борец

Нобелевская премия усилила гонения Солженицына в Советском союзе. Были изъяты рукописи писателя, в том числе его главного произведения «Архипелаг ГУЛАГ», все остальные его издания были уничтожены.

Тогда лауреат премии разрешил напечатать его работы за границей. В 1972 году в Лондоне был издан «Август четырнадцатого».

Кроме того, Солженицын по памяти восстановил собственные записи и отдал свою работу на публикацию. Так в 1973 году в Париже вышел в свет первый том «Архипелаг ГУЛАГ». За эту книгу литератора обвинили в измене Родине, лишили гражданства и депортировали в ФРГ.

Жена Солженицына Наталья Дмитриевна уверена, Нобелевская премия спасла ее мужа от ссылки и тюрьмы и дала возможность заниматься писательством, несмотря на цензуру.

Два года Солженицын с семьей прожил в Цюрихе, потом переехал в Америку. Там был закончен третий том «Архипелага ГУЛАГа».

Только в 1990 году Солженицыну было возвращено гражданство. В том же году ему присудили Государственную премию за «Архипелаг ГУЛАГ». А затем были изданы все основные произведения Солженицына в России.

В 1994 году писатель вместе с супругой Натальей Светловой вернулся на родину и активно включился в общественную жизнь страны.

Отношение к «Архипелагу ГУЛАГ», как и к самому автору и сейчас остаётся весьма противоречивым, поскольку не устоялись мнения по поводу прошлого страны и эпохи политических репрессий. Поэтому как личность Солженицына, как человека одним из первых открывших миру эту потайную сторону советского режима, так и его работы всегда будут вызвать острую политическую полемику.

Этому способствует и то, что хотя «Архипелаг ГУЛАГ» и воспринимается как документальная книга, но сам автор называл его художественным осмыслением действительности. Александр Солженицын не проверял (да и не мог проверить) достоверность многих из тех историй, которые были включены им в свое произведение.

В то же время масштаб репрессий, и безусловная невиноность сотен тысяч людей, попавших под их маховик, не вызывает сомнений.

Поэтому противники Солженицына считают его бессовестным лжецом, подтасовщиком исторических фактов. Как считают они, «Архипелаг ГУЛАГ» написан для того, чтобы внушить читателям отвращение к Советской власти в угоду Западу. Нобелевская премия в таком контексте становится своего рода авансом за клевету в адрес страны.

Сторонники же ценят труды Солженицына не столько за жонглирование словами в тексте, сколько за честность и показ с истиной стороны времен той эпохи. Строчки его произведений пропитаны болью и тяжестью всей судьбы писателя, который, не смотря на многочисленные гонения и ссылки, не побоялся опубликовать и открыть миру правду о реальной жизни обычных советских граждан.

Мир Солженицына: «мир подсчётов и расчётов»

Анастасия Шарова

Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности.

Варлам Шаламов

Книга, обманувшая мир: сборник критич. статей и материалов об «Архипелаге ГУЛАГ» А.И. Солженицына / сост. и ред. В.В. Есипов. — М.: Летний сад, 2018. — 520 с.

11 декабря 2018 года исполнилось сто лет со дня рождения Александра Солженицына. Ещё в 2014 году было решено, что юбилей писателя отметят на государственном уровне[1]. Открытие памятника в Москве, мемориального музея-квартиры в Рязани, международная конференция, выпуск академического издания «Архипелага ГУЛАГ» и ещё «около 90 различных событий, направленных на глубокое изучение и популяризацию творческого наследия автора среди молодежи и старшего поколения, будут реализовываться в течение этого года» — такая информация была опубликована в сентябре 2016 года на сайте РИА Новости[2]. И все это свершилось в «год Солженицына», хотя на 2018-й год пришлись стопятидесятилетие Горького и двухсотлетие Тургенева, но их отметили с несоизмеримо меньшим размахом.

В 2016 же году Министерство иностранных дел Российской Федерации предложило ЮНЕСКО объявить 2018-й год годом Солженицына[3]. В список памятных дат, в которых ЮНЕСКО планирует принять участие в 2018 и 2019 годах, вошли юбилеи трёх, по выражению автора заметки с сайта godliteratury.ru, классиков русской литературы — Ивана Тургенева, Максима Горького и Александра Солженицына — 200, 150 и 100 лет соответственно. И если первых можно с чистой совестью назвать таковыми, то последнее имя не может вызывать вопросов у думающего человека. 2018 год примечателен также юбилеями Л.Н. Толстого, Чернышевского, Ефремова… Видимо, Александр Исаевич оставил в мировой культуре несколько больший след, чем авторы «Анны Карениной», «Что делать?» и «Туманности Андромеды».

Солженицын, несомненно, является одним из крупнейших мифотворцев советской и постсоветской эпохи. Казалось бы, одних только мнений Варлама Шаламова и Юрия Домбровского, крупнейших писателей-лагерников, должно быть достаточно, чтобы сделать фигуру автора «Архипелага ГУЛАГ» предметом пристального критического рассмотрения. Однако объём публикаций с критикой его идеологии и творчества не просто уступает славословиям и восхищённому цитированию, а безнадёжно теряется на их фоне. А сёрьезной, основательной критики Солженицына – и того меньше. Появление подобных исследований – явление крайне редкое. Уже хотя бы поэтому читатель, интересующийся историей трагедии советских лагерей и советской историей вообще, должен очень внимательно отнестись к тому под названием «Книга, обманувшая мир: сборник критических статей и материалов об «Архипелаге ГУЛАГ» А. И. Солженицына», вышедшему в минувшем году в издательстве «Летний сад».

Здесь представлен ряд работ, посвящённых предпосылкам возникновения, истории написания и восприятия эпопеи Солженицына, оценке деятельности писателя современниками, его знакомыми, а также учёными, чьи исследования внесли и продолжают вносить серьёзный вклад в формирование объективного мнения об «Архипелаге…» и о том влиянии, которое книга оказала на общественно-политические и культурные процессы в нашей стране и за рубежом.

В связи с концепцией книги, нацеленной на создание своего рода разоблачительной панорамы мнений, представляется довольно странным, что открывается она предисловием писателя Захара Прилепина, с порога объявляющего: «Солженицын должен быть» (С. 5)[4]. Прилепин, видимо, привлечён в надежде, что он является одним из мощнейших литературных и моральных авторитетов наших дней, и сможет за счет своего статуса придать содержимому сборника больший вес.

Прилепин называет Солженицына «публицистом огромного дарования» и с прискорбием сообщает, что пресловутое дарование пошло на создание «мощнейшего вируса» — книги «Архипелаг ГУЛАГ», где «страшная правда» замешана с «жуткими домыслами». Он как бы убеждает, что идея Солженицына оказалась загублена сильнейшим желанием окрасить эту правду в самые тёмные тона. Риторика Прилепина с его вопросами, требующими от читателя однозначного ответа, противоречит смыслу, который он вкладывает в собственные слова об «Архипелаге». Получается, что Солженицын сам и не представлял, насколько мощный удар он нанесёт «сознанию русского человека». «Из «Архипелага», — пишет Прилепин, — выросло то, что самого Солженицына, наверное, испугало бы, доживи он до наших дней» (С. 5).

Выходит, что из благих намерений рассказать об одной из трагедий XX века само по себе получилось сильнейшее информационное оружие, которое попало не в те руки: книгой «…сплошь и рядом клянутся люди весьма сомнительных взглядов — антисоветизм которых неизбежно оборачивается воинствующей русофобией» (С. 6). Прилепин заявляет: «Солженицын целую жизнь свою посвятил, я не иронизирую, поиску правды» (С. 10). С лёгкой руки писателя, посвятившему обличению «Архипелага» львиную долю заглавной статьи, Солженицын становится не кем иным как жертвой собственного замысла.

Прилепин, как и Солженицын, – представитель державной идеологии, просто другого типа. Он противоречит типу солженицынскому, ориентированному по большей части на ностальгию по «великой России» царей и столыпиных. Прилепинская державность направлена на возвеличивание и позитивный образ такой мифологической конструкции – «советская империя». Но Прилепин не приемлет Солженицына лишь в этом пункте. Принципиальные враги их обоих, читаем мы между строк, – это «либералы», которые и воспользовались «Архипелагом» в своих грязных целях.

Здесь совсем не место разбирать конфликт между «либералами» и державниками, главное для нас в другом. Ни Прилепину (по понятным причинам), ни составителю сборника (к большому сожалению) не пришло в голову, что критиковать одну державность, гордо стоя под знаменем другой – значит только вредить делу, и делу очень важному. Это чётко демонстрируется в первых же строках вступительного текста, где звезда современного книжного рынка даёт понять, что более-менее спокойно относится к книге «Двести лет вместе». А ведь книга эта лжива в большей степени, чем «Архипелаг», — например, в ней упорно утверждается, что в Российской империи не было дискриминации евреев.

Предисловие Прилепина в корне противоречит замыслу и форме сборника. Главное – оно противоречит содержанию и тем выводам, которые читатель может сделать, ознакомившись с представленными материалами.

Во втором предисловии составитель и редактор сборника Валерий Васильевич Есипов — известный специалист по биографии и творчеству В.Т. Шаламова — пишет о давно назревшей необходимости глубокого и всестороннего исследования писательской деятельности Солженицына:

«Речь, разумеется, не о разного рода откликах и рецензиях на “Архипелаг ГУЛАГ” — их было множество, а о строгом объективном анализе, который включал бы, как минимум, детальную фактологическую экспертизу содержания всего произведения наряду со столь же внимательным рассмотрением методов автора и его концептуальных посылов» (С. 11).

Сборник состоит из трёх разделов. В первом блоке материалов под заголовком «От имени репрессированных» собраны воспоминания бывших узников трудовых лагерей, успевших «…при жизни так или иначе выразить своё отношение к «Архипелагу» и его автору» (С. 32). Первым «дают слово» Варламу Тихоновичу Шаламову, человеку несравнимо более трудной судьбы, несравнимо более прямого и честного характера, писателю куда большей силы, относившемуся к тому, о чем пишет и как пишет, с гораздо большей ответственностью. В своё время Солженицын предлагал ему совместную работу над своим «художественным исследованием». Шаламов, отличавшийся бескомпромиссностью, полным неприятием лицемерия и отсутствием жажды наживы, поначалу хорошо отнёсся к Солженицыну как к человеку и писателю, хвалил «Один день Ивана Денисовича», признавал значение этого произведения как прорыва в советской литературе, вёл с ним переписку. Однако вскоре, разобравшись в том, как Солженицын трактует лагерную тему и как видит свою писательскую задачу, Шаламов ярко выразил своё принципиальное отношение к несостоявшемуся коллеге в дневниковых записях и письмах. «Мир Солженицына — это мир подсчётов, расчётов» — пишет он в 1965 году (С. 46) (Критическое сопоставление позиций А.И. Солженицына и В.Т. Шаламова имеет долгую историю, первым его начал ещё писатель-лагерник Олег Волков во внутренней рецензии на «Колымские рассказы»[5]. Современные исследователи и мемуаристы также не обходят вниманием этот сюжет[6].). Под словом «мир» мы должны здесь понимать не только совокупность интересов писателя, но и некую параллельную реальность, которую он создаёт, эксплуатируя свои возможности.

После Шаламова от имени репрессированных высказывается Алексей Яроцкий, автор книги «Золотая Колыма». Её автор, на чью долю, как и на долю Шаламова, пришлись поистине страшные испытания, не мог поддержать Солженицына в его идее свалить в одну кучу и террор Гражданской войны, и расстрелы ЧК, и раскулачивание, и коллективизацию, и Большой террор, и дальнейшие сталинские репрессии. Искажение фактов, замалчивание обстоятельств и отказ от анализа причинно-следственных связей помогают лишь спекулировать на больной теме, придавая ей извращённую привлекательность, которая способствует не раскрытию подлинных фактов, а созданию нового, выгодного кому-то мифа на фоне трагедии — мифа, который хорошо продаётся и покупается.

В отличие от Солженицына, Яроцкий не только не пытался во что бы то ни стало напечатать свою книгу на Западе, но и просил наследников «…ни при каких обстоятельствах не публиковать её за рубежом… лаять на свою родину из чужой подворотни не хочу» (С. 62).

Отрывки из оригинального издания книги Леонида Самутина «Я был власовцем…» также представляют необычайный интерес. Во время войны Самутин попал в плен и вступил в РОА, после войны до 1955 находился в заключении в воркутинских лагерях. Он был знаком с Солженицыным и даже держал у себя копию рукописи «Архипелага ГУЛАГ», которую изъяли у него сотрудники КГБ в 1973 г. Самутин описывает эволюцию своего отношения к «Архипелагу…» и личности самого писателя, даёт Солженицыну яркую характеристику, называя его талантливым артистом, незаурядным притворщиком. Автор сравнивает реальные, легко проверяемые факты из жизни Солженицына с их подачей в автобиографии «Бодался телёнок с дубом». Например, большие сомнения вызывает история с крамольной фронтовой перепиской с женой и друзьями, из-за которой Солженицын и получил срок, история его взаимоотношений с товарищами по этой переписке… По мнению Кирилла Симоняна, знавшего Солженицына с детства и оговорённого им, Солженицын, «опасаясь гибели на фронте от артобстрела или бомбёжки…», затеял эту переписку «чтобы создать видимость большой антисоветской группы и для ведения следствия быть отправленным в тыл за преступление, выразившееся лишь в крамольной переписке, не дадут слишком строгого наказания» (С. 92).

А вот история вербовки Солженицына — о том, что, уже завербованный «опером» и получивший кличку, он не только смог без проблем отвертеться от своих новых унизительных обязанностей, не только обдурить «опера», но и получить перевод в спецлагерь с куда более мягкими условиями существования. Самутин пишет:

«Мы, обломанные лагерями старые зеки, твёрдо знаем — такое было невозможно! Нельзя поверить, чтобы, дав подписку стучать, от опера можно было так легко отделаться! Да ещё как отделаться? Переводом на привилегированное положение в особый, да ещё и сверхсекретный лагерь! Кому он это рассказывает?» (С. 69).

В «Открытом письме Солженицыну» Семён Бадаш упрекает писателя в неблагодарности и равнодушии к судьбе людей, прямо или косвенно обращавшихся к нему за помощью, в подтасовке фактов и беспримесной автобиографической лжи Солженицына, раскрывает контекст многих событий, описание которых явно противоречит объективным событиям, да и просто логике и знанию жизни. Среди прочих непозволительных вольностей в обхождении с материалом о забастовке-голодовке в Экибастузе в 1952 году Бадаш припоминает Солженицыну «перенос» её даты с 21 на 22 января — «чтобы совместить эту дату с Кровавым Воскресеньем» (С. 112).

«В моей книге я упоминал о том, как в Экибастузе с папкой нормативных справочников ходил в колонне зеков нормировщик Саша Солженицын» (С. 110) — пишет Бадаш. А вот и реальный «мир подсчётов и расчётов». Нормировщик не только по лагерной профессии, нормировщик собственной жизни и литературных жизней людей, которые ему доверились, людей, которые помогали… Впечатление это создано отчасти воспоминаниями и размышлениями современников, которые по страшному опыту могли отличить фантазию и прямую ложь от правды, чувствовали ужасную обиду за то обманчивое ощущение откровения, которое принесла публикация в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича», когда в талант и честность Солженицына поверили другие «политические», когда пошли письма благодарных з/к… Статистические выкладки, сделанные на основе данных не так давно рассекреченных архивов, документы, свидетельства, логика жизни, знание социально-политического контекста эпохи, исследования неангажированных учёных подтверждают впечатления свидетелей времени.

«Если поначалу имя Солженицына ещё было связано с какими-то надеждами… — то «Архипелаг» не оставил от них камня на камне» (С. 122) – пишет Лия Горчакова-Эльштейн, педагог и писатель. «Краткий курс истории ВКП(б)» наоборот — вот как охарактеризовал «Архипелаг…» после прочтения муж и старший товарищ Лии Борисовны, литературовед Генрих Натанович Горчаков, проведший в лагере почти 15 лет. «Чистая пропаганда… всё выкрасила нужным… цветом» — продолжает эту мысль его жена. «В «Кратком курсе» — цвет густо-красный, а в «Архипелаге» — густо-чёрный: вот и вся разница… лживая, бессвязная и навязываемая — пропаганда. А густота тех цветов необходима для замазывания ПРАВДЫ» (С. 122).

В третьем разделе сборника будет подробно рассказано об истории публикации «Архипелага» в СССР в годы перестройки. Солженицын успешно настоял на том, что именно это произведение должно быть опубликовано у него на родине в первую очередь. По мнению В. Есипова

«Солженицын показал, что он сам заинтересован прежде всего в пропагандистском эффекте своей книги — убийственном, по его мнению, для “ненавистной коммунистической идеологии” Реальное разрушительное начало в его литературно-политической деятельности многократно преобладало над утопическим созидательным… неистовый автор “Архипелага”, “Красного колеса”, “Ленина в Цюрихе” как никто другой поспособствовал тому, чтобы превратить весь советский период истории в «черную дыру»[7].

Последним «от имени репрессированных», а точнее, «от имени репрессированного», выступает учёный и писатель Жорес Медведев. Фрагмент из его воспоминаний под заголовком «Потомок декабриста в «Архипелаге» рассказывает о судьбе правнука декабриста А.И. Якубовича и племянника народовольца П.Ф. Якубовича Михаила Петровича Якубовича. Яркая личность, один из руководителей фракции меньшевиков в РСДРП, с 1931 по 1956 год он находился в заключении, осуждённый по фальшивому делу «Союзного бюро меньшевиков». В 1960-е гг. Михаил Петрович, считавший Солженицына своим другом, стал одним из тех многих лагерников, кто давал ему личные материалы, документы, истории для «художественного исследования».

Ж. Медведев пишет о попытке Якубовича добиться реабилитации: «По настоятельной рекомендации московских друзей Михаил Петрович направил Генеральному прокурору СССР письмо… где подробно объяснил технологию фальсификации “процесса”, рассказав о пытках, которым подвергали арестованных чтобы вынудить их дать ложные показания» (С. 155). Текст этого письма и получил Солженицын. Как же он им распорядился? Медведев подробно рассказывает о том, каким образом Солженицын исказил приводимые Якубовичем факты в главе «Закон созрел», резюмируя: по тексту «Архипелага…» выходит, что «…арестованный добровольно и с энтузиазмом сразу соглашается стать ключевым свидетелем обвинения, а его после этого безо всякой нужды долго пытают, доведя до попытки самоубийства…» (С. 157).

Дело в том, что история Якубовича была описана Солженицыным ещё до прочтения копии его письма. Солженицын умолчал о пытках, но, как пишет Медведев, «С появлением такого свидетельства скрывать [их применение — А.Ш.] было нельзя. Но и менять уже нарисованный портрет энтузиаста-сталиниста не хотелось» (С. 156). Поэтому и получилось у писателя, что пытали Якубовича уже после получения нужных показаний, — видимо, просто из любви к искусству. Была предпринята попытка юридического вмешательства, Солженицына обвинили в клевете, «Архипелаг..» с исправленным фрагментом был издан дважды — в т.н. «вермонтском издании» и в «Новом мире» в 1980 и 1989 годах соответственно, но более новые издания содержат оригинальное свидетельство подлинного мошенничества. Медведев объясняет: «практика набора с рукописей прекратилась — для новых изданий стали просто сканировать прежние тексты А делать это было удобнее с первого издания…» (С. 163).

«Нет никакого секрета в том, что книга Солженицына не состоялась бы, если бы автор не получил после публикации своей первой повести в «Новом мире» в 1962 году огромного количества доверительных писем с воспоминаниями бывших заключенных» — пишет в предисловии к сборнику В. Есипов (С. 31). Солженицын распорядился ими по своему усмотрению. Некоторые письма были анонимными, но ведь в числе соавторов «Архипелага…» было указано больше двухсот имён людей, подаривших писателю свои записи и документы. «Трудно судить, — пишет далее В. Есипов, — как происходила подобная трансформация в случаях с анонимными авторами, однако, как можно убедиться на материалах нашего сборника, писатель совершенно самоуправно и беззастенчиво обходился с теми, чьи имена и фамилии он указывал в книге… Разве нет оснований предположить, что такая же судьба была уготована в той или иной мере и другим «соавторам» из всех 227 (257)?» (С. 31-32).

Второй раздел сборника посвящён теме «Солженицын и война». Мифы о штрафных батальонах, об отношении основной массы оккупированного населения к фашистским захватчикам, о «героическом» поступке генерала Власова — все те мифы, которые живучи в головах многих людей, надломленных развалом Советского союза или тех, кто отличается бессмысленной к нему ненавистью, те мифы, которые так охотно и так часто транслируют медийные персоны и школьные учителя, являются ещё одной важной темой изучения писаний Солженицына. В этом разделе мы сталкиваемся со случаем, во многом напоминающий случай прилепинского предисловия.

Первой здесь помещена статья знаменитого писателя-фронтовика Юрия Бондарева. О том, что написана она была как контрпропагандистская, фактически выражающая позицию официальных кругов СССР в отношении Солженицына и «Архипелага», составитель упоминает почему-то лишь расплывчато, а вот про письмо маршала Василия Чуйкова это говорится прямо. Бондарев и Чуйков, безусловно, правы в конкретной, достаточно содержательной критике многих солженицынских выдумок о Великой Отечественной войне, но слишком часто авторы заведомо не могут и одновременно не хотят разбирать проблему, а лишь указывают и гневно обличают. Этот формат подразумевает, что подобные вещи следует скорее помещать в раздел исторических материалов.

В основу публикации Александра Пыльцына положена переработанная им статья «А. Солженицын — классик лжи и предательства». Командир роты штрафного батальнона, он затрагивает в статье крайне важные темы, которые уже были подняты авторами других статей из сборника. Во-первых, тема ареста Солженицына на фронте, связанного с перепиской антисоветского характера. Как и Леонид Самутин, Пыльцын, участник войны (к тому же, повторимся, командир роты штрафников), считает, что «…версия, что Солженицын писал провокационные письма своим друзьям вовсе не по «дурости» и не по «ребячеству» (ему было уже 26 лет, и он имел звание капитана Советской Армии), а с трезвым и тонким расчётом — чтобы путём своего ареста по политической статье избежать риска гибели на фронте в последние месяцы войны» (С. 181-182) вполне правдоподобна.

Вторая важная тема статьи Пыльцина — пропаганда сочувственного и даже уважительного отношения к печально известному генералу Власову; Солженицын сыграл большую роль в развитии и распространении идеи о том, что Власов был жертвой сталинского режима, и его сдача в немецкий плен — вклад в борьбу против сталинизма. Пыльцын пишет: «Именно Солженицын запустил в умы читателей ядовитую мысль: «Не власовцы изменили Родине, а Родина трижды изменила им» (С. 189). Он справедливо замечает: мысли о реабилитации власовского движения высказаны Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», а в крамольных письмах с фронта о Власове ни слова: «Если бы он высказал нечто подобное, находясь на фронте в 1945 г., — его жизненная участь была бы совсем иной…» (С. 189).

Владимир Бушин знал Солженицына лично и по переписке. Бушину принадлежит целый ряд статей и книг, посвящённых критическому обзору деятельности Солженицына. Он один из немногих, кто, по выражению составителей сборника, «прочёл все произведения Солженицына очень внимательно, с карандашом в руках» (С. 191). В сборнике читатель знакомится со сводным материалом из нескольких публикаций Бушина, связанных непосредственно с книгой «Архипелаг ГУЛАГ». Бушин касается не только вопроса о «…его просто безумно-фантастическом, многократно комментировавшемся преувеличении потерь населения СССР от репрессий — 66,7 млн человек, — которые Александр Исаевич, ничтоже сумняшеся, взял напрокат у безграмотного заокеанского «профессора статистики» И.Курганова» (С. 193). Он также комментирует нестыковки в цифрах внутри самой книги, искажение задокументированных фактов (например, многократное преуменьшение количества убитых 9 января 1905 года), а также орфографические ошибки, выявленные в огромном количестве при прочтении первого издания «Архипелага».

Бушина, фронтовика, более всего оскорбляет всё, что написано в «Архипелаге» о Великой Отечественной войне, которую Александр Исаевич именовал «советско-германской» (С. 215). Справедливое возмущение вызывает представление Солженицына о том, что советский народ только выиграл бы от немецкого захвата, о том, что ужасы концентрационных лагерей преувеличены сталинской пропагандой, о том, что немцы в оккупированных областях были чуть ли не желанными гостями, гуманистами, при которых начали вновь открываться церкви. Бушин разбирает подробности истории сдачи генерала Власова и его солдат в плен, опираясь на воспоминания участников войны — маршалов Баграмяна, Мерецкова и других, — опровергает мнение о том, что армию Власова бросили на произвол судьбы.

Прискорбно, что в работе Бушина никак не затрагивается тема подлинной истории репрессий и лагерей — хотя для этого есть все предпосылки (создаваемые самим автором в том числе) и возможности. Эта тема как будто старательно обходится. Автор старается сконцентрироваться в основном на личности Солженицына и делать выводы — местами справедливые, местами популистские — о том, что самому-то автору «Архипелага» в Советском Союзе, включая тюрьмы и лагеря, жилось совсем неплохо. Таким образом исключается возможность объективного разговора. Бушин — державник, сталинист, для него такой разговор невозможен, иначе ему пришлось бы открывать разговор о сталинском терроре в его истинном виде. Получается, что составитель снова помещает в сборник (без оговорок и комментариев) наравне с серьезной критикой мнение человека, который пытается бороться с мифами собственным мифологическим оружием. Оно дискредитирует не только справедливость многих его замечаний, но и саму критическую позицию по отношению к «главной книге» Солженицына.

Историк Рой Медведев, левый диссидент, выступал в печати с критикой Солженицына уже в 1970-х годах. В опубликованной статье, открывающей раздел «От имени науки и здравого смысла», он анализирует политические взгляды Солженицына, разбирает методологию его т.н. «художественного исследования», иллюстрируя обвинения в фальсификации, передёргивании и замалчивании фактов примерами из текста третьего тома «Архипелага ГУЛАГ», о котором в основном и идёт речь в тексте. В основном статья посвящена разбору более мелких искажений и ошибок. Они важны и очень показательны, но их количество и локальный характер дают нам право не дублировать их в этой рецензии.

Медведев пишет: «Та страшная правда, которую открывает миру великий художник в своей книге, прослоена незначительным по количеству, но внушительным по составу элементом тенденциозной неправды» (С. 232). Смысл этой фразы удручает. Подобная логика может привести к мысли о том, что, несмотря на художественную слабость и идеологическую предвзятость, которая не только очерняет историю в общем и целом, но и оскорбляет память жертв истории, труд Солженицына — дело нужное, правильное.

Следующим «от имени науки здравого смысла» выступает историк и демограф Виктор Земсков. «Архипелаг ГУЛАГ»: глазами писателя и статистика» — это интервью Земскова еженедельнику «Аргументы и факты», данное в ноябре 1989 года. В этом году он в составе специальной комиссии по определению потерь населения СССР работал над материалами ранее засекреченных фондов ОГПУ-НКВД-МВД-МГБ. В дальнейшем Земсков продолжил работу над архивами, исследуя систему лагерей и репрессии отдельных категорий граждан. Редактор сборника замечает, что интервью «Аргументам и фактам» — это первая публикация, обнажившая всю тенденциозность замысла Солженицына.

Ранее в цитате из статьи Бушина было показано, как Александр Исаевич обращался с цифрами репрессий. Часто можно слышать, что автор «Архипелага», создавая книгу, не мог, конечно, пользоваться архивами и поэтому был вынужден обратиться к «независимым исследованиям». Разумеется, не мог, но огромное число Курганова, очевидно противоречащее здравому смыслу, Солженицыну для создаваемой картины было крайне выгодно. Если выкинуть из «песни» это «слово», вся созданная мифология претерпевает серьезный урон. Именно поэтому Солженицын, когда у него появилась-таки возможность работать с архивами (или дать многочисленным поклонникам такое задание) и уточнить данные для своих, по выражению Прилепина, «поисков правды», — он не стал этого делать. И не собирался.

Виктор Земсков подробно объясняет структуру огромной лагерной системы, вносит ясное представление о контингенте заключённых и количестве репрессированных за «контрреволюционную деятельность», приводит объективные официальные статистические сводки, исключающие возможность намеренной подтасовки фактов и цифр: «Сводные отчёты ГУЛАГа — стостраничные тома — походят скорее на отчёты народнохозяйственных предприятий. В них учтено даже количество гвоздей, ушедших на сбивку тары…» (С. 253).

Текст статьи Земскова «Политические репрессии в СССР: реальные масштабы и спекулятивные построения» печатается по публикации в шестом выпуске журнала «Политическое просвещение» за 2013 год. В статье Земсков подробно описывает динамику количества репрессированных по тем или иным особым статьям — и не только описывает, но и объясняет особенности судопроизводства и бюрократические аспекты, позволявшие классифицировать преступления определённым образом. Не менее важно то, что в статье Земсков рассказывает о трудной борьбе с историками-фальсификаторами, чьим «исследованиям» в основном была склонна верить публика в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Публикации же Земскова и его товарищей, основанные на архивной информации из засекреченных фондов, ставших доступными в эти годы, подвергались резкой, но бездоказательной критике. Это очень обстоятельный материал, не потерявший своей актуальности — ведь, хоть, по мнению некоторых, «лагерную тему» можно считать закрытой, остаются те, кто успешно спекулирует ею. Попытка оценки исторических событий с точки зрения нравственности всегда рискует мутировать в попытку обличения тех или иных аспектов истории — обличения, обусловленного идеологической позицией автора или его конъюнкурного сознания.

Критик Павел Басинский рассуждает о значении Солженицына: «[значение его] комплексное, сложносоставное. Нет более глупого отношения к нему, чем когда его начинают делить на «художника» и «публициста»[8]. Утверждение спорное, его можно применить не к любому писателю, но дело не в данной конкретной цитате — ею просто хочется проиллюстрировать отношение Басинского к объекту рассуждения, чтобы потом рассмотреть его тезис куда более любопытный и близкий теме этой рецензии:

«Литература — это все-таки часть жизни, даже если и одна из самых прекрасных. Но у литературы есть то преимущество перед всеми другими формами искусства, что она создается из материала, доступного всем — из слов. И по-настоящему крупный писатель рано или поздно по-новому оценивает эту невероятную возможность слова — отражать смыслы напрямую. Но однажды в литературе появляется писатель, который ставит рядом самые обыкновенные, самые обыденные слова так, что они исторгают из себя какие-то громадные общественные, да и просто человеческие смыслы»[9].

Своей славой и успехом, упорной живучестью изрядного количества мифов об истории собственной страны Александр Солженицын обязан литературе. Речь идёт не только и не столько о его собственных произведениях. Здесь, по справедливому замечанию В.В. Есипова, имеет место «…та старинная и трудноискоренимая черта нашего общества, которую Н.Лесков определял как «покорство литературному авторитету», доверие к печатному слову»[10]. Невозможно отрицать, что Солженицын заставлял «обыкновенные, самые обыденные» слова, поставленные рядом, исторгать какие-то громадные смыслы. Но! Является ли способность сочетать слова так, чтобы они вместе несли некий смысл, литературным даром? Всякий ли «громадный общественный» или «человеческий» смысл, выраженный в печатном слове, имеет ценность для литературы, для истории, для современности? Нужно ли объявлять неприкосновенным всякий труд «творческого человека», или всё же художника и писателя оценивают не только по умению сочетать цвета и слова?

Ответы — или, что не менее ценно, — размышления, вызываемые подобными вопросами, можно найти в книге, собранной В.В. Есиповым и выпущенной в этом году издательством «Летний сад».

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.Ригосику, права на все остальные материалы сайта принадлежат авторам текстов и редакции сайта shalamov.ru. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией [email protected]. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.

Солженицын-критик: диалоги с писателями — предшественниками и современниками – тема научной статьи по языкознанию и литературоведению читайте бесплатно текст научно-исследовательской работы в электронной библиотеке КиберЛенинка

УДК 82-95

DOI: 10.18101/1994-0866-2018-2-4-57-61

СОЛЖЕНИЦЫН-КРИТИК: ДИАЛОГИ С ПИСАТЕЛЯМИ-ПРЕДШЕСТВЕННИКАМИ И СОВРЕМЕННИКАМИ

учитель русского языка и литературы, Мысовская средняя общеобразовательная школа № 56 Россия, 671230, г. Бабушкин, ул. III Интернационала, 35 E-mail: [email protected]

В статье рассматриваются некоторые аспекты писательской критики А. И. Солженицына: его эстетические взгляды на литературу и искусство, историко-литературные представления, включающие религиозно-философские стороны его мировоззрения. Именно эти аспекты выявляются в статьях из «Литературной коллекции», в публицистической прозе писателя. Раскрыто его отношение к роману М. Булгакова «Мастер и Маргарита», в том числе разочарование из-за отсутствия в романе основ православной этики. В суждениях Солженицына о прозе И. Шмелева и В. Распутина, поэзии С. Есенина раскрывается природа таланта этих художников слова. Делается вывод, что критика Солженицыным постмодернистской поэзии оценивается с позиций неприятия иронии, неоправданно большого внимания к частной жизни, и эта субъективность писателя объясняется обостренным чувством ответственности писателя-гражданина перед читателями-соотечественниками.

Ключевые слова: цикл очерков; русская классика; советская литература; русский андеграунд; исторический факт; художественная правда.

Явление Солженицына для всех, кому небезразлична судьба России, показало смысл его духовного наставничества. Он актуален как правдивый летописец своего времени, гуманист и философ, чьи труды учат «жить не по лжи». В свете острой проблемы утраты потребности у современной молодежи к чтению серьезной литературы нельзя обойти вниманием опыт А. И. Солженицына, выступающего в качестве читателя и интерпретатора литературы XIX и XX вв. Литературно-критические и публицистические суждения писателя знакомят нас с его высокой читательской культурой, учат активному отношению к произведениям русской литературы, которые он рассматривает в статьях и заметках из «Литературной коллекции» — цикле литературно-критических очерков о писателях-предшественниках и современниках.

Внимание Солженицына-критика привлекала и русская классика, и современная писателю советская литература, и русский андеграунд, и эмигрантская литература. Особого внимания заслуживает стиль писателя в «Литературной коллекции». Непосредственность суждений наивного читателя, сменяющиеся глубокими философскими размышлениями о смысле литературного творчества, заставляют по-новому взглянуть на произведения писателей, заинтересовавших Солженицына.

Составив собственное мнение о писательской личности, о впечатлении, которое произвел на него текст его произведения, Солженицын также прослеживает его дальнейшую судьбу, чтобы узнать, как это произведение приняли читатели. Например, восхищаясь «Грозой» А. Н. Островского, где, по его мнению, «впервые распахивается нам — как простор от волжской воли — ощутимый, непридуманный, страстный и вольный женский характер…» [3, с. 3], Солженицын отмечает, что пьеса, сразу же после написания поставлена и в Малом, и в Александринском театрах и затем шли с аншлагами в других городах. А сейчас она постоянно находится в репертуаре российских театров, по ней снят фильм и телеспектакль [3, с. 9]

В своих публицистических выступлениях, например, в лекции на вручении Нобелевской премии, Солженицын утверждал: «Писателям и художникам доступно победить ложь. Против многого в мире может выстоять ложь, но только не против искусства». По мысли писателя, высказываемой им неоднократно, именно в русской национальной традиции сильна тяга к правдоискательству, что находит отражение и в языке. «В русском языке, — замечает Солженицын, — излюблены пословицы о правде. Они настойчиво выражают немалый тяжелый народный опыт, и иногда поразительно: одно слово правды весь мир перетянет» [7, с. 7]. Поэтому нет ничего важнее, по его мнению, правдивого изображения действительности и способов ее выражения.

В каждом очерке он анализирует, в первую очередь, соотношение реальных исторических фактов с художественным вымыслом, пытаясь сделать вывод, насколько правдив анализируемый им автор. Так, в «Мастере и Маргарите» М. Булгакова Солженицын обращает внимание на правдивость описания советской действительности: «Все описание советской Москвы 20-х годов — это <…> неподражаемо блистательный, меткий, неопровержимый Булгаков — никаким советским румянцем этой картины не затереть ни в едином квадратном сантиметре ни во век. <…> Клиника Стравинского — как эвфемизм для посадки. Серия разгромных доносительских газетных статей (а верно: «Что-то на редкость фальшивое и неуверенное было в них, несмотря на грозный уверенный тон») и была достаточным основанием для ареста Мастера, Алоизий Могарыч подставлен как бытовая подушка, отвести острие от прессы и ГПУ. » [6, с. 123].

При этом Солженицын выражает сомнение, что «нечистая сила выступает осуществителем справедливости», скорее, — орудием мести разочарованных в советской действительности героев. «Прослеживается, конечно, замысел и в том, что нечистая сила и ГПУ производят в разных местах сходные опустошения, выметают одного за другим <…> И в эту — уже по сути своей бесовскую советскую жизнь — безо всякого усилия художника, естественно вписывалась вся дьявольская компания как своя — и так же естественно оказывалась на несколько градусов благороднее, чем собственно советско-большевистское.» [6, с. 124].

Рассуждая о том, что «могло увлечь» Булгакова этой темой, Солженицын создает своеобразный портрет писателя, чье творчество, по его мнению,

оставило особый «отпечаток» в литературе России. Его суждения заставляют по-новому взглянуть на личность Булгакова, особенно это касается писательской судьбы того, кто несмотря на события жестокой реальности: войны, случайную службу у белогвардейцев, голод и сложное начало творчества под давлением режима, «литературной мафии», продолжал мечтать о справедливости, но от отчаяния вынужден был обратиться не к Божьей справедливости, а к дьявольской, нечистой силе [6, с. 125],

Отдельно Солженицын анализирует религиозно-философские аспекты мировоззрения Булгакова, так как считает, что важнейший для художника принцип «жить не по лжи» неотделим от православных ценностей. Он приходит к выводу: «.в мире Булгакова — Бога нет вообще, даже за сценой, даже за пределами видимого мира <…> Булгаков в этом романе даже не приближен к христианству, заземлен по-советски. (А где у Булгакова есть прямая религиозность? Только в «Белой гвардии», молитва Елены)» [6, с. 126].

Не устраивает Солженицына и образ Мастера, сломленного тоталитарной системой: «Мастера в романе нет. <…> Нет творческой фигуры, высокого духа — хотя, конечно, в замысле и заложена сломленность. (Писатель в психдоме — пророчество к 60-70 годам)». Итог: «Я восхищаюсь этой книгой — а не сжился с ней.» [6, с. 127].

Достоверность в изложении фактов у Солженицына неотделима от искренности писателя, выражения его внутренней свободы. Авторы — герои «Литературной коллекции», у которых искренность изложения является определяющей чертой творчества, вызывают у Солженицына неизменное уважение. Так, восхищение, сопоставимое с потрясением, вызывает у него «Солнце мертвых» И. Шмелева: «Это такая правда, что и художеством не назовешь. В русской литературе первое по времени настоящее свидетельство о большевизме.» [2, с. 190]. В этой фразе чувствуется летописец, ценящий правдивость исторического факта.

Анализируя произведения, освещающие жизнь России рубежа XIX и XX вв., Солженицын рассматривает их как историк, досконально изучивший острые нравственные и социальные проблемы того времени. Предреволюционное настроение масс, проблемы православной церкви, позицию русской интеллигенции к происходящему в стране ищет он в произведениях А. П. Чехова, И. С. Шмелева, Е. И. Замятина, вступая с писателями в своеобразный диалог. Не уходит от пытливого взора Солженицына, автора «Красного колеса», и литература, воссоздающая революционные и послереволюционные события в стране. «Солнце мертвых» И. Шмелева, «Пещера» Е. Замятина, «Голый год» Е. Пильняка проанализированы с точки зрения правдивости описания трагедии страны, где разрушены государственность, экономика, нравственные и христианские принципы, казавшиеся незыблемыми.

В связи с историей революции и Великой Отечественной войны Солженицына интересует, как писатели-современники раскрывают судьбу русского крестьянства. Его очерки, посвященные В. Белову, Б. Можаеву, В. Распутину и Е. Носову, содержат размышления о русском национальном характере, о нравственных и религиозных традициях, постепенно уходящих из рус-

ских деревень. Высоко оценивает Солженицын прозу В. Распутина. Так, в 2000 г. при вручении В. Распутину премии своего имени он отметил: «…если <…> мы не упустим и такие качества Валентина Распутина, как сосредоточенное углубление в суть вещей, чуткую совесть и ненавязчивое целомудрие, столь редкое в наши дни, то изо всего и составится образ писателя» [8, с. 189]. Это во многом субъективное и в то же время очень точное понимание Солженицыным таланта другого писателя, близкого ему по духу и эстетическим взглядам.

На литературные темы Солженицын размышляет и в мемуарных книгах, и в публицистических статьях. Есть и в его художественных произведениях суждения на темы творчества. Так, в рассказе-миниатюре «На родине Есенина» из цикла «Крохотки» он подчеркивает природу таланта большого русского поэта, сумевшего в непримечательности обыкновенной окрестности открыть столько красоты, «которую тысячу лет топчут и не замечают» [5, с. 507]. Талант Есенина, по мнению Солженицына, — «небесного» происхождения, и потому рассказ о посещении им села Константинова полностью построен на приеме романтической антитезы.

И более всего писательская критика Солженицына настаивает на понимании важности реализма, унаследовавшего лучшие традиции русской классики. И отсюда его неприятие постмодернизма и резкая критика писателей и поэтов — постмодернистов. В статье «Иосиф Бродский — избранные стихи» писатель полемизирует с теми, кто признает Бродского гением. Обвиняя поэта в непонятности, нарушении законов стихосложения, излишних длиннотах, он пишет: «От поэзии его стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику.» [4, с. 182], Не принимает он и иронии Бродского как форму мировосприятия поэта и как своеобразное оружие борьбы интеллигента за поруганную справедливость: «Иронией — все про-сочено и переполнено <…> иронию можно назвать сквозной чертой, органической частью его мирочувствия и всеохватным образом поведения <…> Неизменная ироничность становится для Бродского почти обязанностью поэтической службы.» [4, с. 184],

Пристрастное отношение к И. Бродскому, который, как и он, ел «хлеб изгнанья», связано с тем, что взгляд на искусство этих художников резко отличается. И. Бродский считал предметом искусства частную жизнь личности, с чем не мог согласиться Солженицын, утверждавший, что искусство должно служить прогрессу.

Интересно, что именно статья Солженицына об И. Бродском вызвала ответные полемические статьи современных критиков. Так, не соглашаясь с портретом Бродского-поэта, изображенного в статье Солженицына, Н. Иванова высказала суждение: «Солженицынскую «Литературную коллекцию» будет любопытно почитать именно с целью понимания Солженицына…» [1, с. 191].

Несомненно, основой писательской критики Солженицына являются его эстетические взгляды и историко-литературные представления, включающие религиозно-философские аспекты его мировоззрения, его позиция ху-

дожника, больше всего ценящего художественную правду и достоверность, его этические и эстетические категории, продиктованные ответственностью перед Россией, перед читателем и перед самим собой.

Литература

1. Иванова Н. «Меня упрекали во всём, окромя погоды» (Александр Исаевич об Иосифе Александровиче) // Знамя. 2000. № 8. С. 183-191.

2. Солженицын А. И. Литературная коллекция. Иван Шмелев и его «Солнце мертвых» // Новый мир. 1998. № 7.

3. Солженицын А. И. Литературная коллекция: Из пьес А. Н. Островского. URL: http://rushist.com/index.php/literary-articles/4120-ostrovskij-groza-analiz-a-solzhenitsyna

4. Солженицын А. И. Литературная коллекция. Иосиф Бродский — избранные стихи // Новый мир. 1999. № 12. С. 180-193.

5. Солженицын А. И. На родине Есенина // Ленин в Цюрихе. Рассказы. Крохотки. Публицистика. Екатеринбург: Изд-во «У-Фактория», 1999. С. 506-507.

6. Солженицын А. И. Литературная коллекция. Награды Михаилу Булгакову при жизни и посмертно // Новый мир. 2004. № 12. С. 122-127.

7. Солженицын А. И. Нобелевская лекция. URL: http://lib.ru/PROZA/SOLZHENICYN/s nobel.txt

8. Солженицын А. И. Слово при вручении премии Солженицына Валентину Распутину 4 мая 2000 // Новый мир. 2000. № 5. С. 186-189.

SOLZHENITSYN AS CRITIC: DIALOGUES

WITH PREDECESSOR WRITERS AND CONTEMPORARIES

Nataliya V. Ershova

Teacher of Russian and literature,

Mysovsk middle School of General education № 56

35 III International St., Babushkin, Russia

The article reviews some aspects of the writer’s criticism by Alexander Solzhenitsyn: his aesthetic views on literature and art, historical and literary ideas, including religious and philosophical aspects of his world view. These aspects are revealed in the writer’s articles from the «Literary Collection», in journalistic prose. The author reveals Solzhenitsyn’s attitude to the «Master and Margarita» by Mikhail Bulgakov, including his disappointment due to the lack of foundations of Orthodox ethics in the novel. Solzhenitsyn’s judgments about the prose by Ivan Shmelev and Valentin Rasputin, the poetry by Sergei Yesenin reveal the nature of these artists’ talent. It is concluded that the criticism of postmodern poetry by Solzhenitsyn is evaluated from the standpoint of rejection of irony, unreasonably great attention to private life, and this writer’s subjectivity is explained by the heightened sense of responsibility of the writer-citizen to the compatriot reader.

Keywords: cycle of essays; Russian classics; Soviet literature; Russian underground; historical fact; artistic truth.

Вдова Солженицына — о Путине, Западе и теннисе

Во вторник исполняется 100 лет со дня рождения писателя, публициста, общественного деятеля Александра Солженицына. Автор многих литературных произведений, таких как «Матренин двор», «Один день Ивана Денисовича», «В круге первом» и «Архипелаг ГУЛАГ», Солженицын остается одной из знаковых фигур российской культуры, хотя его личность часто вызывает жаркие споры. Вдова писателя Наталья Солженицына рассказала обозревателю «Газеты.Ru» Александру Братерскому, как произошло ее знакомство с мужем, что Солженицын думал о Западе, и почему ему симпатизировал президент России Владимир Путин.

— Вы рассказывали, что первое произведение Солженицына, которое прочитали, было «Один день Ивана Денисовича». Какое впечатление оно произвело на вас тогда и сейчас?

— В то время я кончала мехмат МГУ. «Один день…» я прочитала в журнале «Новый мир», в ноябрьском номере за 1962 год. Я знала о лагерях, мой дед погиб в лагере, но я не знала, как устроена там жизнь. Мы еще не были знакомы с Александром Исаевичем.

И когда я закрыла последнюю страницу, я уже понимала, что это великая литература. Именно поэтому она так прожигает сердце. И сегодня моя оценка так же высока. Когда через два месяца в «Новом мире» появились еще два рассказа: «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка», я их тоже, конечно, немедленно прочитала. Потом я читала уже все, что появлялось в «самиздате» — и «В круге первом», и «Раковый корпус». И мое впечатление от этих вещей с годами не поблекло.

Я считаю, что весь Солженицын актуален, особенно его публицистика. Потому что все, о чем он предупреждал и от чего заклинал соотечественников, случилось и пошло по худшему варианту.

При этом, рассуждая о Солженицыне, часто говорят: это писатель, который «открыл нам глаза на советскую тюремную систему». Но дело вовсе не в этом. В каждом его произведении главный центр — это человек, попавший в непростые, иногда предельные обстоятельства, в которых может оказаться каждый из нас. В этом смысле он актуален всегда.

— Известно, что Александр Исаевич все время думал о возвращении на родину. Вы пишете о том, что когда началась перестройка, вы ждали возвращения. Почему ваш переезд в Россию не произошел тогда?

— Горбачев вернул нам гражданство в 1990-м году в числе 23-х деятелей третьей эмиграции, которые прежде сами от него отказались и уехали.

Однако при этом с Солженицына не было снято тяжелое обвинение в «измене Родине» (64-я статья), это произошло значительно позже. Не под статью же ехать.

А книги Солженицына напечатали в России последними, когда уже было опубликовано решительно все, что ранее было запрещено. Конечно, власти были готовы сразу напечатать вновь и «Матренин двор» и «Один день Ивана Денисовича», однако Солженицын говорил, что если его изгнали за «Архипелаг ГУЛАГ», именно эту книгу и нужно публиковать первой.

Мы вернулись весной 1994-го, но, как мы оба убеждены, — не опоздали.

— Многие помнят, как Солженицын, вернувшись, проехал всю страну на поезде. Многие воспринимали это как некий пиар. Зачем ему это было нужно?

— Тут и не пахло пиаром. У нас был жадный интерес ко всему, что происходило тогда в России. Было ясно, что происходит нечто очень важное, но идет как-то косо, неблагополучно, а что конкретно — издали было трудно понять. И поэтому Солженицын решил посмотреть на все своими глазами, повидаться с массой самых разных людей по всей стране. Позже, в том числе по итогам своей поездки, он написал книгу «Россия в обвале».

100%

Жители Магадана встречают в аэропорту писателя Александра Солженицына, вернувшегося на российскую землю после 20-летнего проживания за границей, 1994 год

Д. Коротаев/РИА «Новости»

К самому факту перемен он относился положительно, а к тому, как эти перемены производятся, отрицательно. Об этом он говорил вслух, и это сразу настроило против него тех, кто всей душой поддерживал ход реформ Гайдара и Чубайса. Он считал, что идет только передел собственности, а институты демократии не создаются. И даже спустя несколько лет жизни в России, он говорил, что демократия у нас еще и не начиналась.

— Хотел спросить вас о советском обществе. Александр Исаевич отрицательно относился к коммунизму, к левым идеям. Но можно ли сказать сегодня, что в этих идеях была какая-то привлекательность?

— Идеи-то, конечно, привлекательны, они и сегодня опять завоевывают мир, а Маркса изучают в западных университетах, но нужно одновременно изучать, что происходит, когда эти идеи возводят в абсолют. Коммунизм дает ложный ответ на справедливое негодование людей, так как он обещает им то равенство, которое осуществить невозможно.

Разумеется, сама идея справедливости дорога людям.

Наш народ мало знаком с законом, с правом, но справедливость и несправедливость чувствует остро.

Сейчас вокруг много несправедливости и колоссальный разрыв между богатыми и бедными — и это, естественно, создает благоприятную атмосферу для продвижения левых идей.

— Как бы вы охарактеризовали политические взгляды Александра Исаевича? Его ведь нельзя назвать консерватором или либералом.

— Я думаю, что его можно назвать консерватором, но консерватором просвещенным, ведь просвещенный консерватизм — это как раз спасение в сложные времена. Я надеюсь, что восторжествует трезвый разумный консерватизм, который не скатится в запретительство.

— Насколько свойственным было для Солженицына пересматривать свои ошибки и взгляды?

— Я не знаю другого такого писателя в русской литературе, который бы больше исповедовался и каялся в своих произведениях, чем Солженицын. Он много писал о том, каким был в молодости и каким стал. В «Архипелаге» полно страниц, где он говорит о себе такое, что никакие враги не сказали бы. Впрочем, враги как раз подхватывают его признания, только не говорят, что это он сам о себе написал, а представляют так, будто они разыскали, раскопали — и вот обличают.

— В книге Солженицына «Как нам обустроить Россию?» много говорилось о земстве и местном самоуправлении. Почему, как вы думаете, они не были востребованы?

— Местное самоуправление — это когда люди выбирают тех, кто имеет возможность управлять жизнью на местах. Эти выбранные люди знают свою местность, с ними можно поговорить, их можно отозвать, если они плохо работают. Такой стране как наша, это просто необходимо, но пока этот процесс буксует. Местное самоуправление может быть эффективным, только если оно финансово независимо от центра, то есть если местные налоги остаются в своей местности. Но вертикаль властная не хочет делиться властью с людьми на местах, хотя при этом произносит правильные слова.

— Каким было отношение Солженицына к США, где он прожил многие годы?

— Скоро выйдет книга «Россия, Запад, Украина», составленная из мыслей Солженицына, в частности, о неверных представлениях друг о друге России и Запада. В Америке Солженицын тоже не пришелся ко двору. Он какое-то время присматривался, а потом начал задавать вопросы: «Вы, ребята, против коммунизма или против России? Против коммунистической России или вообще России как таковой?» И довольно скоро понял, что именно против России как таковой — что мы сегодня и видим.

100%

Писатель Александр Солженицын, президент России Владимир Путин во время встречи в доме Солженицыных в Троице-Лыково, 2007 год

Михаил Климентьев/РИА «Новости»

Ему многое не нравилось в американской политической жизни, и он много раз критиковал ее в своих выступлениях. И эти его выступления снискали поддержку простых людей, которые слали ему пачки писем, но элита американская не принимала никакой критики, а элита в США — большая сила и в ее руках все ведущие СМИ.

При этом он симпатизировал Рейгану и даже по приглашению собирался посетить его в Вашингтоне, но в последний момент советники президента подменили личную встречу, где предполагался сущностный разговор, мероприятием, которое назвали «диссидентским завтраком». Солженицын ответил, что на путешествия ради символических встреч у него нет времени.

Потом Washington Post напечатала статью, где со ссылкой на источники говорилось, что другие диссиденты считают Солженицына «русским националистом». Для Солженицына это было оскорбительно, он не был националистом, он был русский писатель и патриот.

— Сегодня очень часто можно увидеть, что в полемике звучит уже не критика Солженицына, а нападки на его личность. Как вы противостоите этому?

— В советское время политические власти СССР смотрели на Солженицына как на «врага номер один». У него ничего не было, кроме силы его слова, но эта сила была такой, что по сей день жалит коммунистов. Он по-прежнему «живой лев», и его слово по-прежнему вызывает их ярость. Они поливают его грязью, называют «иудой» и «врагом отечества».

В советские времена пятое управление КГБ под руководством генерала Филиппа Бобкова разработало немало клеветнических «мемов» про Солженицына. Ровно то же, слово в слово, повторяют и сегодняшние ненавистники. Используются либо прямо подложные цитаты, либо слова, вырванные из контекста. Сам он никогда не был против критики, тем более литературной, но это не критика, а просто ругань и клевета.

— Если бы кто-то из молодых хотел прочесть одну книгу Солженицына, какую бы вы посоветовали?

— Нельзя советовать в общем, не зная человека, его характер и вкусы. Но вот недавно вышло издание «Крохоток». Книга вышла с фотографиями, сделанными Александром Исаевичем в путешествиях, из которых эти «Крохотки» и родились. Некоторые называют их стихотворениями в прозе, но я бы назвала их притчами. Это чтение, которое доступно каждому и на любой возраст.

— Как, находясь столь долго в Америке, вы смогли сохранить русскую культуру, уклад русской жизни?

– Для нас было важно, чтобы дети сохранили язык, читали, писали и говорили на хорошем русском. Это требует специальных усилий, в эмигрантских семьях часто дети быстро теряют язык. Но у нас дома было правило для мальчиков: говорить только по-русски, не только со взрослыми, но и друг с другом.

Что касается уклада, мы его сохраняли безо всяких особых усилий.

Готовили русскую еду. Александр Исаевич очень любил щи и готов был их есть 365 дней в году. Опасался: «Представь, мы возвращаемся в Россию, а наши дети не будут знать, что такое щи!»

— Все ваши сыновья: Игнат, Ермолай, Степан — состоявшиеся люди. Какое влияние Александр Исаевич оказал на их образование и воспитание?

— Он занимался с ними один час в день разными точными предметами: алгеброй, тригонометрией, геометрией, физикой, астрономией в школьном объеме. Я привезла с собой старые наши школьные учебники, которые гораздо лучше американских.

Литературой и русским с ними занималась я, но никаким специальным воспитанием мы их не донимали. Отец, конечно, пилил с ними дрова, научил плавать в такой холоднющей воде, в которую я бы никогда не полезла. Главное, что они всегда видели его и меня в работе. И сыновья понимали без всяких нравоучений, что праздность — это плохо.

— На одной из фотографий Александр Исаевич с теннисной ракеткой. Он любил играть в теннис?

— С юности у него было восхищение теннисом. Он хотел играть, но возможностей у него никогда не было, они появились уже только в Америке. Он играл, но играл плоховато, и сыновья скоро уже начали его обыгрывать. Но он очень любил теннис.

— Когда вы были в программе у Познера, вы сказали, что тяжелее всего для вас переносить «состояние неопределенности». Вам не кажется, что мы сегодня снова живем в состоянии неопределенности?

— Неопределенность сегодня велика, но примиряет тот факт, что она касается не только нас. Мы проживаем интересный, но сложный момент, потому что вся структура устройства мира, которая была сформирована после Второй мировой войны, разрушается. ООН была попросту отброшена американцами. Первый раз они ее отбросили в 1999 году, когда бомбили Белград, и я помню, что это был первый момент отрезвления нашего общества.

Когда мы вернулись, здесь все были в полном восхищении Америкой, хотя никогда там не бывали.

Если я говорила, что США хорошая страна, но отнюдь не рай, страна со своими проблемами, — от меня отмахивались, считали ретроградкой.

А в 1999 году настроения у большинства изменились.

— В 1973 году Солженицын написал письмо советским вождям. Многие реалии исчезли, но, кажется, в некоторых местах можно заменить советских вождей на российских.

— Прожив большой кусок жизни в СССР, я скажу, что страна сегодня другая. У нее масса родимых пятен того времени, масса вещей, которые нужно менять, иначе мы просто не выстоим в конкурирующем мире, — но это другая страна. Я совершенно не согласна с теми, кто говорит, что все как было, так и есть. Нет. Люди свободно могут ездить по всему миру и видеть, как живут другие. Есть компьютеры, есть интернет и, в общем, есть выборы, все еще несовершенные, но в СССР и таких не было. Конечно, хотелось бы, чтобы улучшения происходили быстрее и эффективнее, чтобы мы не топтались на месте, упуская время, но все же страна кардинально другая.

— Пугает ли вас тот факт, что Сталина в России начинают воспринимать как защитника угнетенных?

— Я называю это «протестной любовью». Никто не восхвалял Сталина в 1990-е годы, и не потому, что кому-то затыкали рот, а потому, что многим казалось: вот сейчас выйдем на верную дорогу и заживем, «как за бугром». Такого не случилось, и разочарование породило протестную любовь. Те, кто ее выражают, вряд ли мечтают о клонировании сталинского режима. Но для того, чтобы эта любовь не превратилась во что-то позорно-пугающее, власти должны осознать, что ее порождает, и попытаться изменить почву, на которой она растет.

100%

Александр Солженицын и его жена Наталья Светлова (Солженицына) в Нью-Йорке, 1975 год

Виктор Васенин/РГ

— Известно, что президент Путин с большим уважением относится к Солженицыну. Как вы думаете, что он, прежде всего, видит в его наследии?

— Я предполагаю, что он видит в Солженицыне зрячего патриота и государственника, каким Солженицын, безусловно, и был.

— Вы посвятили большую жизнь Солженицыну и в какой-то степени находились в его «добровольной тени». Было ли вам иногда тяжело быть рядом с таким человеком?

— Мне часто задают вопрос — трудно ли жить с таким человеком? На этот вопрос нельзя дать общий ответ, так как все люди разные и все пары разные. Но нам очень повезло друг с другом. Обстоятельства нашей жизни были довольно тяжелыми, трудными, но нам друг с другом не никогда не было трудно. И я никогда не чувствовала себя «задвинутой в тень», так как принимала участие в его работе, я была первым читателем и редактором его работ. Я с ним была счастлива.

Деградация Солженицына

Полная видеоверсия программы «Деградация Солженицына» здесь
Елена Рыковцева:
Очень скоро страна начнет широкие официальные торжественные чествования Александра Солженицына, у него намечается юбилей – 95 лет. Мы первыми с Бенедиктом Михайловичем Сарновым начинаем свои торжества, домашние пока, неофициальные. Но все-таки я вас хотела спросить о тех торжествах, которые предстоят. Как вы считаете, насколько большим будет размах, и если он будет большим, то почему, какие мысли, чувства, какие надежды вложит власть современная российская в это торжество?

Бенедикт Сарнов: Гадать не хочу, какой размах это примет – не знаю. Но если примет большой размах, то это будет в значительной степени искусственно. Потому что Солженицын, конечно, как говорят, уходящая, даже ушедшая натура. Роль его была огромна в свое время, сейчас, я не думаю, что она так велика. Но нынешней власти, я думаю, он очень удобен и нужен. Я думаю, что президент сравнительно недавно, наш президент не зря посетовал, что его нет в школьной программе, настоял, чтобы он был. К этой теме, я думаю, мы еще вернемся. А если действительно торжества, то моя книга менее всего подходит для этой темы. О Солженицыне существует огромная литература и очень много пасквильной, пасквилянтской литературы о нем, разоблачительной, в свое время тоже искусственно организованной и подпитываемой нашей властью. Я от нее бесконечно далек, отношусь к этим книгам с брезгливостью. Но сам я отношусь к Солженицыну весьма критично, хотя с совершенно других, совершенно иных позиций.

Елена Рыковцева: Вы меня опередили немного, я хотела сказать, что повод для нашей сегодняшней встречи как раз в выходе в свет вашей книги. Не знаю, специально ли вы ее приурочили к этому юбилейному году. Вряд ли. Но, тем не менее, вышла эта книга, которая называется «Феномен Солженицына» Бенедикта Сарнова. Конечно, интересно, почему вы взялись именно сейчас. Вы говорите, что не к юбилею, к чему тогда?

Бенедикт Сарнов: О юбилее я, конечно, не думал. Честно говоря, даже не думал, что я к этой книге приступлю, хотя писал о нем раньше. Дело в том, что еще при советской власти в годы так называемого застоя, когда я понял, что в критике и вообще в литературе работать почти невозможно, я стал писать, как это тогда называлось, в стол без всякой надежды опубликовать, просто, чтобы как-то не дисквалифицироваться и чтобы попытаться как-то выразить то, что мне хотелось. Я написал в стол сначала две такие книги, одна называлась «Случай Мандельштама», другая «Случай Зощенко». У каждой свое название, но это был в одном случае заголовок, в другом подзаголовок. Впоследствии я написал «Случай Эренбурга», я задумал цикл таких случаев, «Случай Маяковского».

Елена Рыковцева: Случаев, казусов, феноменов.

Бенедикт Сарнов: А тут вдруг феномен. Почему Солженицын? Я должен прежде всего сказать, что он сыграл очень большую роль не только в жизни нашей страны, моей личной жизни, он сам, его личность, его «Иван Денисович», который, как мне сказал Маршак: «Я всегда говорил Александру Трифоновичу Твардовскому, когда появился «Иван Денисович», что надо хорошо раскладывать костер, а огонь упадет с неба». Вот Солженицын был этим огнем, упавшим с неба. И большая глава в моей книге воспоминаний посвящена Александру Исаевичу Солженицыну. Почему все случаи, а тут феномен? Ведь когда я писал, я предполагал, что будет «Случай Солженицына» в ряду всех моих случаев.

Елена Рыковцева: Принизили бы вы его, конечно.

Бенедикт Сарнов: Но, понимаете, в самый последний момент, у меня даже файл в компьютере назывался «Случай Солженицына». Но потом вдруг возникла мысль о феномене. Чтобы коротко это объяснить, я прочту эпиграф, который у меня к этой книге: «Феномен. 1. Редкое, необычное явление или выдающийся, исключительный в каком-либо отношении человек. 2. Субъективное содержание нашего сознания, не отражающее объективной действительности. Словарь иностранных слов». Так вот, к Солженицыну это определение Словаря иностранных слов очень хорошо подходит.

Елена Рыковцева: Именно второе определение.

Бенедикт Сарнов: В обоих этих значениях, не только во втором, но и в первом тоже, он действительно личность феноменальная.

Елена Рыковцева: В первом как-то очевидно, второе полюбопытнее.

Бенедикт Сарнов: Второе – это то, что, как это ни печально, он оказался не тем человеком, за которого мы его принимали, не тем деятелем, за которого мы его принимали, не тем писателем, за которого мы его принимали. Тут, я бы сказал, проблема для меня и стимул для написания этой книги был, во-первых, этот колоссальный разрыв между силой обольщения этой фигурой, влюбленности в него и глубиной разочарования в нем. И первый вопрос, который встал передо мной, его предстояло решить, на него нельзя было однозначно ответить, а для этого надо было вникнуть глубоко и написать такую толстую книгу, может быть, необязательно такую толстую, но у меня так вышло, проблема заключалась в том, чтобы понять, что это было – маскировался ли он, до поры не обнажал себя, не открывался в полной мере, не открывал свои тайны, подспудные взгляды. Или проделал какой-то путь, какую-то эволюцию и был вначале тем, что мы тогда не ошибались, когда любили его, восхищались им и всячески поддерживали в меру наших слабых сил, и тем, каким он предстал перед нами позже, в более поздние годы.

Елена Рыковцева: Бенедикт Михайлович, может быть, это с вами случилось, может быть, вы изменились, может быть, вы стали по-другому на него смотреть. Может быть, он остался собой, а вы чего-то не видели, не просчитывали?

Бенедикт Сарнов: Нет, я не изменился, а он сначала в осторожной форме…

Елена Рыковцева: Я сказала не о вас лично, вы же не только о себе говорите, когда говорите о разочаровании.

Бенедикт Сарнов: Войнович, который написал о нем очень резкую книгу.

Елена Рыковцева: «Портрет на фоне мифа»?

Бенедикт Сарнов: Он написал по сути дела роман «Москва 2042», в котором вывел гротескный образ Сим Симыча Карнавалова.

Елена Рыковцева: За которого заклевали Войновича.

Бенедикт Сарнов: Он, конечно, имел в виду не Солженицына, а просто вот эту потребность и способность творить и создавать мифы, иногда вредоносные, злокачественные мифы, творение культа, создание культа.

Елена Рыковцева: Бенедикт Михайлович, конечно, Солженицын прототип этого персонажа.

Бенедикт Сарнов: В этом романе Сим Симыча Карнавалова, конечно, некоторые черты Солженицына угадывались и многие на него за это кинулись. В этой книге откровенно написано о Солженицыне и говорить нечего. И ведь он совсем не изменился, он каким был, таким и остался, Войнович. И все люди моего круга и люди, даже выходящие за этот круг, которые поддерживали, любили, восхищались Солженицыным, нет, они не переменились. Переменился именно он или раскрылся именно он. На этот вопрос и надо ответить, раскрылся или переменился, в какой мере раскрылся, в какой переменился. Я думаю, что имело место и то, и другое.

Елена Рыковцева: Если он раскрылся, значит, он скрывал, значит было что-то такое, что он с самого начала скрывал и по каким-то причинам не мог проявлять? По каким, если не мог, если скрывал?

Бенедикт Сарнов: Я вам скажу. Не то, чтобы скрывал.

Елена Рыковцева: Воздерживался от проявлений.

Бенедикт Сарнов: Я не хочу сказать, что он был лицемером, нет, он не скрывал, но он не раскрывался в полной мере.

Елена Рыковцева: А почему?

Бенедикт Сарнов: Сейчас я вам скажу. Во-первых, потому что он выступил как борец с советской властью, с КГБ, с тоталитаризмом, со сталинщиной, конечно, совершенно очевидно, что Ленин был ему так же отвратителен как Сталин, что потом он прямо написал об этом.

Елена Рыковцева: Это не изменилось.

Бенедикт Сарнов: Но он тогда открыть это не мог, его же напечатали «Ивана Денисовича» с большим трудом и с большим скрипом только потому, что перед этим Хрущев разоблачил Сталина и в этой идеологической кампании Хрущева Солженицын с «Иваном Денисовичем» очень пригодился. Во-вторых, я думаю, что тут второй его секрет или, во всяком случае, скрытность, нежелание открыто и откровенно высказываться на эту тему – это был его антисемитизм, который был присущ ему, как это я пытался показать, даже и в тогдашних ранних его книгах, в «В круге первом» и прочих.

Елена Рыковцева: Но вы показали, что он не так ярко прочитывался тогда.

Бенедикт Сарнов: Не так, когда он обнажился, но все-таки стало ясно. Это, конечно, не такая глобальная тема антисемитизм, но важная. Не помню, кто, кажется, Эренбург сказал, что антисемитизм – это международный язык фашизма. Но это я заглядываю в будущее и довольно далекое будущее. Но главное, когда поддерживали его, дело тут не в том, как сейчас мне прислал один мой однокашник, что его поддерживали одни евреи – это глупость, поддерживали его люди демократически настроенные, люди, которые ненавидели, отрицали советскую власть именно с позиций демократических, как всякий тоталитаризм, авторитетные режимы, самодержавие. Солженицын, конечно, в более мягкой, корректной форме, всегда был противником демократии. Ему становилось все определеннее, все резче овладевала эта мысль его сознанием, все сильнее и сильнее. Но он, как прямо и откровенно говорил, ненавидел февраль, резко отрицательно относился к Западу. А когда оказался на Западе и понюхал этот Запад, как говорится, вкусил в полной мере, он стал выступать с откровенной и жесткой критикой Запада. А поддерживали мы все, люди, настроенные демократически и западнически, я бы сказал. Потому что дело не в том, это не старый спор славянофилов и западников, старорусский спор, а дело в том, что речь не шла, я, грубо говоря, причисляю себя к западникам, но это не значит, что я хочу, чтобы Россия стала Америкой, Россия должна остаться Россией. Просто я исхожу из того, как японцы сумели остаться японцами, ориентируясь на западные ценности, на европейские ценности, на современную западную цивилизацию, а это глубокий Дальний Восток. А уж Россия, которая всегда была европейской страной, русская культура всегда, и Толстой, и кто бы ни отталкивался, как Достоевский от Запада, но все равно не мыслили себя иначе, как культурной частью Европы.

Елена Рыковцева: Давайте остановимся. Вы сказали, что люди, демократически мыслящие и поддерживающие демократию, при этом прозападные, всячески поклонялись, культивировали, превозносили человека, который демократию ненавидел фактически, вы так выразились, не любил и критиковал Запад. Они в этот момент этого не понимали, когда поддерживали и поклонялись?

Бенедикт Сарнов: Понимаете, какая вещь, отчасти понимали. Я уже сказал, что он не очень открывал.

Елена Рыковцева: Значит, не понимали все-таки, не видели этого в нем. Или это было не главным в тот момент?

Бенедикт Сарнов: В тот момент и диссидентское наше движение было пестрым, там были уже такие откровенные националисты, был такой самиздатовский журнал «Вече», то есть люди довольно реакционного и авторитарного образа мыслей, они тоже выступали против советской власти, против зажима цензуры. Тут был период короткий, когда разные силы в своем противостоянии советскому режиму уже загнивающему и даже, я бы сказал, смердящему, были едины, поэтому Солженицын стал лидером и тех, и других. Знаменитая фраза Ленина: прежде, чем объединяться, надо размежеваться – вот это мы тогда не принимали во внимание, мы готовы были объединиться с кем угодно, хоть с чертом, только против этого гниения, против этого загнивающего, смердящего, разрушающегося, но казавшегося нам чуть ли не вечным советского режима.

Елена Рыковцева: Вот в том, что вы сейчас говорите, можно вычеркивать фамилию Солженицын и вставлять кое-какую другую. Есть еще одна современная тема в вашей книге как раз о том бесконечном поклонении и культе, который испытывали к Солженицыну люди и пронесли его через годы безотносительно к тому, как он раскрывался, как он закрывался. Вы говорите о Лидии Чуковской, например, эта поклонница, которая давала отпор любым попыткам покуситься на честь своего кумира. Тут прочитаю последнюю фразу из книги «Портрет на фоне мифа» Войновича, очень горькая фраза: «Имя Солженицына все еще одним людям внушает почтительный трепет, другим мистический страх. Правду о нем раньше нельзя было говорить по одной причине, теперь по другой, но мало отличимой от первой и с похожими последствиями. Противники Солженицына когда-то за защиту его исключили меня из Союза писателей и запрещали мои книги в Советском Союзе. Сторонники Слженицына за пародию на него запрещали мою книгу на Западе и в России меня проклинали. Не противники и не сторонники, а осторожные печатать меня раньше боялись, а теперь опасаются. Это все укрепляет меня в убеждении, что жить не по лжи трудно, но надо. Но бесполезно».
Очень современно. Смотрите: нельзя было ругать, потому что он гонимый, а потом нельзя было ругать, потому что невозможно отбиться от этих толп поклонников, которые заклюют, затюкают. Разве это не актуально, не современно?

Бенедикт Сарнов: Конечно, это актуально и современно. Как вам сказать? Тут еще действует гипноз, инерция сложившегося мнения, примелькавшегося, ставшего привычным и даже уже неколебимым, незыблемым. Одна из важных тем моей книги и один из стимулов для написания ее была всегдашняя моя неприязнь и даже отвращение к неадекватным оценкам, когда человека раздували. Я при всей моей симпатии, относительной симпатии и несогласии с той критикой, которая шла со стороны советской власти к таким людям, как Евтушенко, как Белла Ахмадулина, конечно, когда они были гонимыми, я им сочувствовал. Но эта неадекватность, преувеличенное значение – это меня всегда раздражало. А в Солженицыне, даже когда я был его поклонником, когда я его высоко ценил, почитал, всячески, как Войнович пишет, поддерживал по мере своих слабых сил, меня всегда бесконечно раздражало, что едва он появился, тут же стали сравнивать его с Толстым, Достоевским, ставить чуть ли не выше их обоих. Это Россия.
Когда умер Некрасов Николай Алексеевич, Достоевский, выступая на похоронах, ловко, чтобы как-то потрафить молодежи, для которой Некрасов был пророк, святой, великий поэт, он сказал не очень уверенно, но все-таки, что он где-то рядом с Пушкиным. И тогда из толпы раздались голоса: не рядом, а выше! Вот это Россия. То, что уже образовался стереотип, что он при жизни стал именоваться великим писателем земли русской, то, что его сравнивали с Толстым, с Достоевским, с бог знает кем – это гипнотизировало многих и действует до сих пор. Люди не перечитывают, люди не меняют своего мнения, они находятся в плену этой инерции, у них уже в мозгах застряло это.
Кроме того, Александр Исаевич и сам так считал, себя воспринимал, и сам этот миф создавал. Но у него всегда было ощущение, и это тоже втемяшилось в головы многим людям, что он всегда был первым и единственным. «Архипелаг ГУЛАГ» – это первое и единственное настоящее разоблачение сталинщины, сталинских концлагерей! В то время как некоторые люди осведомленные, и я принадлежал к этой части нашего общества в силу некоторых биографических особенностей, знали, что существовала огромная литература о сталинских лагерях, что была прекрасная книга Марголина «Путешествие в страну зэка», был Шаламов, перечислять всех не надо.
А главное, что все говорили: он первый нанес удар по мировому коммунистическому движению, он первый разоблачил сталинщину. Забывая при этом, что первым гласным, не со стороны эмиграции и антисоветчины, грубо говоря, в тогдашней идеологии, а исходящий из официального советского источника первым был все-таки доклад Хрущева на ХХ съезде. Именно Хрущев нанес этот первый мощный удар по мировому коммунистическому движению, расколол его и так далее.

Елена Рыковцева: Вы говорите в своей книге, что он действительно так себя нес, он вещал, он не писал – он вещал. Вы особенное внимание уделяете его «Письму вождям» – это принципиальный для вас момент.

Бенедикт Сарнов: То, что крупный человек, большой писатель, даже не всегда большой, во всяком случае не всегда великий преувеличивает свою роль и значение – это дело нормальное. Лев Николаевич Толстой ввел в обиход такое выражение «энергия заблуждения». То есть человек преувеличивает значение того, что он делает. Лев Николаевич говорил, что каждый раз, когда я садился за большой труд, у меня было ощущение, что мир изменится, что я изменю мир. Сорок веков, он повторял фразу Наполеона, смотрят на вас с вершин этих пирамид. Это чувство, это сознание необходимо художнику, даже если он только художник. Но это заблуждение, с которым потом приходит отрезвление и с этим надо расставаться. Александр Исаевич обладал огромной энергией заблуждения, но при этом был далек от мысли, что это заблуждение, он всегда был носитель истины. Это тоже нормально. Но, понимаете, это нормально для людей другого типа, не для художника. Это нормально для политика, это нормально для человека власти, у которого кружится голова от этой власти и он становится неадекватным. Это нормально для таких людей как Маркс или Фрейд. Сосредоточенность Маркса на том, что все коренится в политической экономии или сосредоточенность Фрейда, что все беды человека и страдания его лежат в сфере сексуальных переживаний – это все в пределах нормы.

Елена Рыковцева: Он же не считал себя только художником, он считал себя гораздо большим, чем художник.

Бенедикт Сарнов: Конечно. Забегая вперед, не могу не остановиться на одном сюжете, важном для меня и моей книги. В эмиграции Александр Исаевич сблизился с таким человеком протопресвитером Александром Шмеманом – это был один из столпов православия, зарубежной православной церкви, человек блистательного ума, человек чистой души и благородства. Выдающийся человек. Я не очень начитан в его трудах богословских, но я читал его дневник, и там он раскрылся замечательно как очень крупная личность. Они сблизились, Шмеман с Александром Исаевичем. Александр Исаевич неоднократно говорил, что это родной и близкий мне человек, и с ним он был предельно откровенен. А Шмеман, который проделал тот же путь, ту же эволюцию, который относился сначала к нему с восторгом, с восхищением и тоже считал его необыкновенно близким и родным человеком, вдруг с некоторым ужасом стал в этом своем дневнике фиксировать какие-то страшные черты этой личности. И вот потому, что тот был с ним предельно откровенным, Шмеман рассказывает о том, что Солженицын прямо в разговоре сказал ему, что он чувствует наиболее близким по типу, по личности человеком, как бы вы думаете – кого? – Ленина. И вы знаете, для меня одной из важных целей, когда я писал книгу, одной из важных задач я видел в том, чтобы показать, что Солженицын и как художник деградировал, и как писатель, как автор художественных произведений.

Елена Рыковцева: А это связанные вещи?

Бенедикт Сарнов: Да. Потом, если у нас будет время, я об этом обязательно скажу. Чтобы понять, что в сухом остатке мы имеем, я для себя пришел к выводу и постарался это доказать, что художественной вершиной его был тот самый «Иван Денисович», которого он считал мелкой, неважной, проходящей, самой не то, что пустяковой, но во всяком случае той, которую он может предложить советской печати. Я же считаю, что это была его художественная вершина. И если бы меня спросили: какую книгу вы цените Солженицына, помимо «Ивана Денисовича», выше его других книг, «Красного колеса», выше «Августа 14», выше «Ракового корпуса», допустим? Я бы ответил – «Ленин в Цюрихе». Эта книга ему удалась, как мне кажется, именно потому, что Ленина он не просто разоблачал, осуждал, мордовал, как это полагается его антагонистам в политике. Один из лидеров русского революционного, но во всяком случае либерального движения Струве, когда его спросили: вы жили с Лениным в эмиграции, вы знали его, как бы вы в двух словах оценили, охарактеризовали? Тот сказал: «В двух словах? Пожалуйста – думающая гильотина». И вот Солженицын Александр Исаевич, наш дорогой борец с Лениным, с ленинизмом, который сказал, что не Сталин, а именно Ленин изобрел концлагеря, он обнимается, говорит о том, что ему по характеру, по складу души, темперамента, личности близок именно Ленин, именно эта «думающая гильотина».

Елена Рыковцева: Вы назвали последнюю главку своей книги «Обыкновенный фашизм». Объясните нашим зрителям и слушателям – почему?

Бенедикт Сарнов: Вы знаете, эту главу я назвал так, не имея в виду именно Солженицына, во всяком случае, только Солженицына. На мой взгляд, я могу ошибаться, как вы понимаете, но на мой взгляд, доброкачественного национализма не бывает. Национализм – это всегда шаг к фашизму.

Елена Рыковцева: Мы сейчас говорим о Солженицыне, которого называют русским националистом.

Бенедикт Сарнов: Да, он не скрывает этого, он себя сам так позиционирует.

Елена Рыковцева: От любого национализма, вы считаете, шаг к фашизму, даже от мягкого, аккуратного?

Бенедикт Сарнов: Там есть у меня такой термин, который принадлежит не мне, принадлежит другому человеку – это «лестница Соловьева», Владимира Соловьева, русского философа, замечательного, чистого, благородного человека. И он говорит, Соловьев, что сначала все более-менее в порядке, пока человек говорит о любви к своему народу, о том, что его народ ему роднее и ближе других. Это все в пределах нормы и это было бы странно и даже дико, если бы этих чувств каждый нормальный человек не испытывал. Но за этим начинается следующая ступень: мой народ лучше других народов, мой народ благороднее других народов, талантливее других народов, умнее других народов. А дальше начинается следующая ступень – неприязнь к другим народам. Дальше ксенофобия, и тут уже прямой путь к фашизму.

Елена Рыковцева: Антисемитизм вы забыли перечислить.

Бенедикт Сарнов: Антисемитизм – это и есть ксенофобия.

Елена Рыковцева: Просто у вас это выделено отдельно.

Бенедикт Сарнов: Хотя в ХХ веке Холокост сыграл определенную роль, как это часто бывало с евреями, они вышли на первый план, для меня антисемитизм не хуже и не страшнее, чем любая другая форма ксенофобии. Когда начинают говорить то же самое о таджиках, о кавказцах, то это так же отвратительно и чревато теми же драмами, трагедиями, бедами для человечества. Для кого опаснее ксенофобия, для кого опаснее, допустим, русский фашизм, русский антисемитизм – для евреев или для русских? Я бы сказал, что для русских он не менее, а может быть более опасен, потому что это искажает душу нации.

Елена Рыковцева: Иногда евреи думают, что русский национализм – это не про них. Они очень хорошо и терпимо относятся к русскому националисту, к носителю таких взглядов, думая, что это не про них – это про таджиков, про узбеков и так далее. Есть такое явление.

Бенедикт Сарнов: Сейчас во всем мире, поскольку «Аль-Каида», ислам, агрессивные формы, исламский фундаментализм – эта проблема встала перед всем человечеством. Естественно, это вызывает ответную реакцию, не всегда здоровую, а часто очень болезненную и злокачественную реакцию. Но что делать, это, к сожалению, неизбежно. Это другая тема, мы ее касаться не будем. Из уст такого человека, как Александр Исаевич Солженицын, который нам представлялся не только образцом, символом борьбы со всем темным и гнусным, что было в нашей жизни… Александр Исаевич написал про себя «Теленок бодался с дубом». На самом деле это название приуменьшает сильно его роль, на самом деле он не теленком был, а бойцом, сильным, мощным бойцом, который единолично в рукопашную схватился и бодался не с дубом, а с могущественной ядерной державой. Как же можно было не восхищаться.

Елена Рыковцева: Это хорошо его характеризует, что так иронично относится к самому себе, назвался теленком.

Бенедикт Сарнов: Это все хорошо. Но я говорю, как можно было ему в этой ситуации не сочувствовать, не восхищаться. И вдруг этот человек в тот момент, когда его могли убить и близко было к этому, когда могли похитить его детей, он говорил, что мы и перед этим не остановимся с женой, в тот момент, когда он находился на переднем крае борьбы со всеми рецидивами сталинщины и брежневщины, хотя это не одно и то же, но близко, в тот момент он пишет и отдает на тайное хранение первую свою прикидку к этой антисемитской книге и говорит, что я обязан был высказаться. Меня больше всего поразил антисемитский пафос этого его сочинения, когда я его прочел.
И больше всего меня потрясло не то, что он проявился как антисемит, подумаешь, эка невидаль, антисемитом был Розанов, которого я очень люблю, которого я считаю одним из гениев русской литературы. Он, правда, был при этом и филосемитом и антисемитом. Много антисемитских высказываний мы найдем у Достоевского. Ладно, антисемитизм. Но дело в том, что этот борец с мракобесием, с темным средневековьем советского сталинского режима, он выступает именно с этих мракобесных позиций и настаивает на этом как на некоей важной части своего мировоззрения, которую он обязательно хочет донести до потомков. Это меня просто глубочайшим образом поразило, задело. А уж «Двести лет вместе», тут и говорить не о чем.

Елена Рыковцева: Тут уже не удивило, воспринималось как само собой разумеющееся.

Бенедикт Сарнов: Можно отнести к старческому, не скажу слабоумию, но недомыслию. Потому что, что тут можно сказать? На уровне самых грязных обывательских разговоров: евреи не воевали, евреи воевали не в пехоте, были почему-то в медсанбате. Что еврею-врачу воевать в пехоте, какой от него толк? Дело было не в евреях, он мог бы сообразить, что дело было в горожанах, в городской интеллигенции, в том числе всех наций и в большом числе русских. Пехота в основном крестьянская масса. Все это можно было понять. А он в некоторых своих высказываниях в этой книге просто уподобляется тем, кто, как в стихотворении Слуцкого: «Евреи хлеба не сеют, евреи в лавках торгуют. Евреи рано лысеют, евреи много воруют». Мы услышали от кого это? Мы услышали от человека, на которого, можно сказать, молились, которого обожествляли. Может быть, не обожествляли и не молились.

Елена Рыковцева: Когда-то, по крайней мере, точно.

Бенедикт Сарнов: Так что все это было очень горько и тяжело. А самое для меня, хуже всего оказалось то, что этот Солженицын, борец с тоталитарным советским режимом, борец с КГБ, он вылил ведро помоев на Горбачева, на Ельцина, на Гайдара. Я не идеализирую ни Горбачева, ни Ельцина, хотя Гайдара выделяю в этом списке, как человека по своим взглядам и некоторым трудным решениям, которые он принимал, мне более близкого. Заслуга Ельцина в том, что он нашел Гайдара, он его выдвинул – это тоже было. Во всяком случае, Россия сделала какой-то серьезный шаг благодаря Горбачеву, благодаря Ельцину в сторону освобождения от вековой традиции самодержавия, православия, народности, то есть тоталитаризма, разных форм тоталитаризма. Что такое самодержавие, как не разновидность тоталитаризма. Хотя тоталитарный режим оказался еще более страшным, еще более жестоким и убийственным, тут уже пошла война со своим народом. И вот этот человек, главный борец с КГБ, находящийся на передовой борьбы с этим зловещим и страшным ведомством, он поддерживает режим, пронизанный насквозь, уже тогда это было очевидно, сегодня мы это видим уже в таких страшных злокачественных формах, что, честно говоря, я даже не ожидал, что до такого доживу, но тогда уже было совершенно очевидно, тогда было ясно, на какой путь вступает страна. Он демонстративно отказывается от ордена Андрея Первозванного, которым его награждает Ельцин, просто плюет в эту сторону и выливает помои на голову Ельцина, на голову Горбачева. И он принимает почести от преемника Ельцина – от Путина, который открыто говорит, что чекисты не бывают бывшими. Главное, вы поймите, они же раньше при Ельцине, отчасти при Путине говорят: мы не такие, мы теперь другие, нас не надо сравнивать с теми злодеями, которые были при Сталине. Говорят-то говорят, но с гордостью несут свое наименование, они называют себя чекистами.

Елена Рыковцева: С Путиным его больше соединяло, чем разъединяло, получается так. То есть КГБ осталось неважным в истории. Так получилось. А что же их так соединило?

Бенедикт Сарнов: Он, оправдываясь, говорил, что Путин был не контрразведчиком, а разведчиком. Дело не в том, кем был лично Путин, дело в том, кто поднял голову при нем и на кого он ставку делает. Кстати, раз уж мы заговорили о нем, когда Путин сказал в начале своей большой политической карьеры, он, если помните, сказал: хочу доложить своим товарищам по Комитету государственной безопасности, что мы высадили свой десант в правительстве, президентом стал. Я думал, что он так неудачно пошутил, честно говоря, у меня в голове не укладывалось. Что мы видим? Оказалось, что это была совсем не шутка, дело нешуточное.

Елена Рыковцева: Я может быть не по теме книги, но все-таки спрошу: вы ходили голосовать в воскресенье на выборы?

Бенедикт Сарнов: Да, ходил.

Елена Рыковцева: А за кого?

Бенедикт Сарнов: Я вам скажу: я проголосовал за Навального. Я не могу сказать, что я от него в восторге. Я даже не могу сказать, что он мне нравится. Если он выдвинется в первые люди страны, еще неизвестно, что он нам преподнесет. Но впервые, во-первых, выборы после огромного срока, когда 96 году была дилемма, за кого голосовать. Как бы ни раздражал меня тогда Ельцин, но не за Зюганова же мне голосовать.
Так и тут я проголосовал за Навального по двум причинам. Во-первых, потому что за Навального – это против этого режима. А во-вторых, потому что я подумал, что все-таки они шьют ему всякие липовые уголовные дела, чем больше голосов он наберет, тем больше это будет защитой от этого неправедного, продиктованного сверху судебного приговора. Но главным образом, потому что как тогда мне было хоть с националистами, хоть с чертом, дьяволом, но против загнивающего брежневского тоталитарного режима, так и сейчас. Я считаю, что этот наш новый, тоже уже, я бы сказал, агонизирующий режим, сколько эта агония продлится, я не знаю, она может годами еще длиться – это огромное несчастье для страны. Это страну нашу, получившую впервые шанс, может быть не впервые, но получившую серьезный шанс стать нормальной цивилизованной и европейской, не боюсь этого слова, страной, опять загоняют в страны третьего мира и даже куда-то дальше. Как говорят в таких случаях – за державу обидно. Мало того, что мне это не симпатично.
Я должен сказать, каков бы ни был Горбачев и каков бы ни был Ельцин, но вот уже сколько лет благодаря им я пишу и печатаю свои книги без цензуры. Как я могу об этом забыть? Я не могу об этом забыть. Люди из-за этого рвали с родиной, уезжали, покидали родину. Коржавин мне прислал из Америки письмо, где говорил, как ему тяжело в эмиграции, но без свободы тоже тяжело. Очевидно, нормальному человеку одинаково нужны и родина, и свобода. Так вот люди порывали свою связь с родиной только для того, чтобы реализовать свое право на свободу. И я получил эту возможность здесь, у себя дома, как же я могу об этом забыть? Конечно, у меня к Ельцину, особенно в последний период его жизни, деятельности, когда он нес всякую чепуху, 38 снайперов, помните? Был неадекватен. Но по сравнению с тем, что с нами случилось дальше, по сравнению с тем, какие законы принимает наша так называемая дума, оторопь берет, волосы дыбом становятся.

Елена Рыковцева: Пять лет назад, когда умер Солженицын, газеты взорвались заголовками, я их напомню сейчас: Солженицын титан античного уровня, Гомер нашего времени, единственный апостол совести ХХ века и так далее. Но при этом выступали люди с двух позиций. Я тогда пять лет назад приводила два мнения, Дмитрия Быкова, который писал: «Был писателем великим и был властителем дум. С кем его можно поставить в один ряд? С Достоевским. Он был духовным учителем» и так далее. И приводила слова Александра Проханова: «Когда Солженицын вернулся в Россию с надеждой, что станет пророком, духовным лидером, у него ничего не получилось. Всю жизнь борясь за свои идеалы, играл в чужую игру, оказался в стране, которая, став результатом чужой игры, ему не нравилась». За эти пять лет, вы считаете, изменились, полюса оценок Солженицына или сохранилась, законсервировалась вот эта система взглядов на него?

Бенедикт Сарнов: Я думаю, для людей думающих, размышляющих, безусловно, эта позиция укрепилась, она стала более очевидной. Но, конечно, сила инерции еще действует. Наша интеллигенция меня потрясала, когда Солженицын вернулся. Возвращение его носило откровенно комические формы, оно, даже в некотором смысле переплюнуло то, что написал Войнович о возвращении Сим Симыча Карнавалова на белом коне. Истерия была такая! Была знаменитая женщина, прекрасная, благородная, ее убили, как вы знаете, Галина Старовойтова, мы были с ней знакомы, не скажу, что отношения были близкие, но дружеские, приятельские. Я ее уважал, глубоко почитал, позиция ее мне была близка. Я о других уже не говорю, вот она сказала, когда он вернулся, что сейчас наконец-то есть человек, который нам, демократам, поможет выбрать общенационального лидера демократического. Этот ненавистник демократии, этот человек, который откровенно говорит, что демократия таит в себе огромное зло!
Вот это ослепление, вот это обольщение, оно действовало. И конечно, не сомневаюсь, что оно, я не хочу называть своих друзей, которые, когда я высказывался о нем довольно резко, говорили: ты хватил, ты чересчур. Я не хочу называть – это чистые, благородные люди, просто они не перечитывали. Одного назову, его уже, к сожалению, нет на этом свете – это Виталий Гинзбург, академик, лауреат Нобелевской премии, мы были с ним достаточно близки. Он все время говорил, когда заходил разговор об Александре Исаевиче: «Я не могу представить себе, что он был антисемитит, никакой он не антисемит». Я говорю: «Витя, а ты читал вообще то-то то-то?». «Не могу же я все читать». Я говорю: «Я понимаю, что ты не читал, поэтому, естественно, ничего не можешь по этому поводу сказать».

Елена Рыковцева: Солженицына не читал, но не осуждаю.

Бенедикт Сарнов: Тут опасность все время была. Ты скажешь что-нибудь осуждающее про Солженицына, значит, ты автоматически попадаешь в другой лагерь.

Елена Рыковцева: Как это все похоже на современную ситуацию, которая сегодня сложилась с лидером, за которого вы проголосовали.

Бенедикт Сарнов: У меня был такой друг, приятель Аркадий Викторович Белинков и все разговоры с ним неизменно кончались репликой: «Голубчик, это же Россия»!

Разрушенное колесо. Александр Солженицын и его редактор

Перед вами публикация из архива галериста и коллекционера Ильдара Галеева («Галеев-галерея»). Это заметки редактора и критика Анны Берзер, посвященные роману Александра Солженицына «Август четырнадцатого». Анна Самойловна (1917–1994) работала в редакциях «Литературной газеты», «Советского писателя», «Знамени», «Москвы»; наиболее значимым был период ее службы в «Новом мире» (1958–1971), который возглавлял А. Твардовский. Берзер сыграла незаметную, но бесценную роль в истории советской литературы. Она публиковала литературно-критические статьи, но главной ее заслугой было умное и тактичное редактирование. Она участвовала в публикации сочинений Гроссмана и Домбровского, Искандера и Некрасова, Войновича и Солженицына… Вероятно, именно Берзер предложила название «Черной книги» (1945). Она отмечала и помогала убрать фактические ошибки, выправляла стиль и композицию (возможно, в последнем случае это было фамильной чертой: Берзер – племянница знаменитого конструктивиста М. Гинзбурга). В последние годы жизни Анна Берзер стала ценным мемуаристом и историком советской литературы. Она опубликовала «Прощание» (историю Гроссмана и его главного романа), работала над книгой «Сталин и литература» (фрагменты изданы в 1995-м).

Анна Берзер редактировала и рукопись «Одного дня Ивана Денисовича». Вот фрагменты ее заметок 1984 года:

Начало ноября 1961.

Легла мне на стол эта рукопись. По внешнему виду – это была типично безнадежная графоманская рукопись, которая имеет свой определенный облик, без интервалов – это первое впечатление. Без полей, напечатано черно с двух сторон. Без имени автора, без адреса: Щ-854 – как прочитать это название? Лагерный номер, вынесенный в название.

А. Т. не было, и я решила твердо, что отнесу ему эту рукопись, что я делала очень редко. Когда я вошла к А. Т. – он даже не дал мне произнести заготовленную мною речь. Я повторила только, что необыкновенная, и что лагерь глазами крестьянина – А.И. написал, что мужика – но я так сказать не могла. Но я очень волновалась, была красной.

И он, конечно, сказал сразу, что берет ее читать сам.

И если говорить о полной радости, то она началась на другой день, когда я узнала, в какой восторг пришел он.

Как читал сам, как читал вслух другим. Что говорил.

У меня были дни абсолютного счастья – этот день я отношу к ним.

Борьба за публикацию повести Солженицына хорошо известна, она завершилась счастливо – родился знаменитый писатель. В записях Берзер сохранилось письмо автора редактору:

21.10.62 Перед выходом

Я знала, что есть «Архипелаг», А.Т. – не знал. Но понимал отчетливо, что А.И. уходит в подполье

Итак, я кажется могу вас поздравить с уходом в отпуск? Затянулся он у Вас в этом году бесчеловечно – и я чувствую себя отчасти виноватым в этом. Куда же Вы теперь – в холодный грязный ноябрь?

Вчера вечером пришла поздравительная телеграмма от Александра Трифоновича, на которую я ему сейчас отвечаю. Была она неожиданна – вчера, по моим расчетам, окончилась оптимальная декада, и я решил, что повесть приторможена надолго…

Я собираюсь, если «Денисович» действительно появится в № 11… привезти в середине ноября в редакцию еще один рассказ. Но, разумеется, не подноравливайте больше своего отпуска ни под что. О пьесе мы можем поговорить с Вами и в декабре, и в январе – успеется.

Сердечно поздравляю своего первого и такого отзывчивого редактора!

С самыми добрыми пожеланиями

Ваш С-н

В последующие годы Анна Берзер стала читателем, редактором, почитателем и – насколько возможно – пропагандистом сочинений Солженицына:

…Восторг, когда на стол ко мне тайно легли папки «Архипелага» – 68-69 год.

Я считаю эту великую книгу подвигом, особенно необыкновенным в эти годы. Было ужасно, что А.Т. не мог это прочитать. [По прочтении «Августа 1914-го» Берзер нашла сходство между Твардовским и персонажем Солженицына: В Самсонове есть что-то от Твардовского и от его унизительности положения в зависимости от штаба, ставившего его в невыносимые и невыполнимые условия]

Именно в годы «Архипелага» становилась особенно жесткой оскорбительная для обоих борьба А.И. с А.Т. И А.Т. с А.И. Я знала, что есть «Архипелаг», А.Т. – не знал. Но понимал отчетливо, что А.И. уходит в подполье – так он сказал мне прямо. И сказал: «Он не должен становиться подпольным писателем».

Гранки «Одного дня…» в Новом мире, красным отмечен снятый фрагмент, редактор публикации — Анна Берзер

А А.И. снова являлся и снова сваливал свои беды и свои дела на голову «Н.м.» – и обыск (но это понятно, это начало) и письмо съезду, и обсуждения и исключения из Союза! Разве это было по силам журналу, когда он гремел по всем станциям и шел своим путем. И «Архипелаг» – великая книга, лежит в тайниках. И я вспоминаю свои слова, что самым счастливым днем моей жизни будет день, когда она выйдет в свет. Собственно счастливых дней я не планировала себе. При высочайшей оценке этой великой книги-подвига меня царапали две вещи – власовцы (хотя после нашего разговора и разговора с Л [вероятно, В.Лакшин] он сильно переделал эту главу). И осталась слабенькая царапина, что он лагерников считает высшей категорией людей.

Сначала я тоже думала так, самоуничижалась, а особенно теперь знаю не столько изломанных, раздавленных, сколько злых, как волки. Думаю, что тут, как и в любой сфере нашей жизни не годятся обобщения и нужен только конкретный подход.

огромная часть интеллигенции обрушилась с воем на эту книгу. Почему-то «Архипелаг» они не могли вынести

И вот происходит страшная несправедливость. Когда появилась эта книга (кровавым путем), когда выходили части ее на Западе, когда А.И. не было в России и он, казалось, для «Архипелага» больше всего совершает этот рывок. Именно тогда огромная часть интеллигенции обрушилась с воем на эту книгу. Почему-то «Архипелаг» они не могли вынести. Их любовь к Солженицыну вдруг выдохлась на «Архипелаге». Мне казалось, и сейчас кажется, это таким горьким и несправедливым. Вой подняли Копелевы, я сама слышала его речи, Корнилов (антисемит!), не читая, ругали, читая, впивались только в тему Власова. Кричали, передавали друг другу, что антисемит – тут, там, здесь…

Так обидно было: и решила, что люди не могут выдержать высоты этой книги и его подвига в ней.

Солженицын в «Архипелаге» оказался не по силам многим людям, и это остается печальным фактом их биографии и нашей истории.

Для самой Берзер переломным моментом в отношении к личности и творчеству Солженицына стало чтение романа «Август четырнадцатого», растянувшееся на полтора десятка лет. Она читала рукопись этого романа в ноябре 1970 г., отвечала на знаменитую Памятку первочитателя. А в августе-сентябре 1984-го Берзер изучила парижское издание 1983 г., дополненное главами о Ленине, Столыпине и Богрове. По существу, публикуемые заметки Анны Берзер – это эссе о романе Солженицына и размышления на его главные темы: война и революция, евреи в России и СССР, милитаризация и имперская идеология. При публикации опущены постраничные примечания Берзер, но сохранена, насколько возможно, структура ее текста:

Впечатления о чтении издания 1983 г. (1984)
Тайное рецензирование 1970 г.: ответы на Памятку первочитателя и письмо автору.
Резюмирующие размышления Берзер после чтения издания 1983 года и перечитывания своих записей 1970 года (1984).

[Берзер читает парижское издание романа]

27 августа 1984.

Читаю «Август» А.И. Тяжело, но напишу потом.

А ночью приснился сон – понятно почему, читаю и думаю, потому и сон, тут нет мистики и тайны, как бывает с другими снами. И раньше – когда видела его во сне – за ним бежала, сначала радость встречи, какие-то огромные пустые комнаты, какие-то пустые залы, он целует, радуется. А потом стали снится сны, что убегает он куда-то, ~~исчезает~~ и вообще – в беге…

А тут сегодня приснилось, что пришел он ко мне в мою комнату – в нынешней квартире, – сел за мой письменный стол как сидел когда-то, но чаще в старой квартире. И точно что вернулся он из эмиграции, непонятно почему и совсем ли. Но я должна очень торопиться и что-то он хочет посмотреть<…>он сидит недовольно, упершись в мой стол головой и чего-то ждет от меня важного<…>

И я ощущаю, что главное – надо ему сказать, что же случилось со всеми нами без него, что люди жили, что появлялись книги, а он вроде знает это, но я ищу что-то ~~в словах главное~~ и хочу объяснить все одним каким-то словом.

Страницы рукописи Анны Берзер

12 сентября 1984

Я очень устала от его романа «Август», такой тяжелый оказался он, хотя я и родилась в этом месяце. Подарка он мне не принес.

Я помнила по первому чтению в 1970 году. Поясняла неуверенность своего права на критику романа в том положении, в каком он жил тогда, и все-таки донесла до него свое разочарование, свои сомнения, отвечая на его неумную «анкету». Не могут наши люди отказаться от наших форм: А.И. составил «анкету первочитателей». Это надо же такое придумать для себя самого. И нет и тени неудобства, неловкости, сомнений.

эта махина – не живое «Колесо», а разрушенное

Так ушла я от ненавистной мне «анкеты» – сколько раз застывала я над ней. Кто ты? Кто твой отец? И сразу холод «отдела кадров» и его тайной кгбешной силы. А А.И. – кроме «анкеты» – в 1970 году не нашел ничего лучшего и тоже пол, возраст <…>Смешно! Мне тогда не было смешно. Потому что считалось – все тяжелое, опасное – это у него, у Вики [Некрасова], у Володи [Войновича]. А у меня за год разгрома «Нового мира» и огромных всевозможных разгромов собственной моей жизни – у меня собственной беды нет.

И, действительно, все подавляла в себе – о себе. Только для них. Но вспоминая потом свои ответы на анкету и свою тяжесть от романа, я думала, что читала его в тяжелый период и, может быть, я не имела сил его понять и оценить.

И тогда в 70-ом году я подумала, что у него бедного мало материалов, а вход закрыт в библиотеки и архивы.

Я помнила, как после того, как появился «Ив. Ден.», он сидел у меня в комнате на моей кушетке, а я напротив него. И он сказал, что просьба у него ко мне большая.

Сначала сказал, что Паустовский – о революции – (мемуары, книги) ему не нравится очень. И он ему написал об этом (раньше когда-то). Но мне пока тоже не понравилось. Я удивлялась, что он послал «читательское» письмо. У меня был другой его образ. И после этого добавил, что у него давняя мечта: написать роман о революции «руки чешутся» – так буквально он сказал. Я прочитала «Свечу на ветру» и «Корпус», и чувствовала, что он не может писать о том, о чем не знает. Что-то о трудностях я сказала и о том, что он автор современной темы. Но он так горячо стал говорить о своей мечте. Великий писатель, кто может знать, как повернет он свой путь.

Он горячо говорил, что сейчас он может приступить и что я должна ему помочь. А помочь надо было – чтобы мог он войти в архивы и библиотеки. Господи, но это – в моей власти. Говорю, что напишем отношение от «Нового мира» со штампами, бланком и печатью с любым текстом – он был так счастлив, что и передать нельзя. А у меня опять все сжалось внутри от жалости – всего был лишен, даже входа в библиотеку им. Ленина. Все что нужно было, конечно, сделано. Потом тема эта возникла позже и знала, что есть люди, которые ему помогают собирать материал. Но с романом этим он от меня отошел совсем. Именно с романом, потому что в дела его я была погружена сильно. Но не об этом речь.

Значит, в 70 году я прочитала роман, очень огорчилась<…>

Виделась я с ним гораздо реже, но через общих друзей передала: может быть надо помочь – пойти куда-то, что-то найти и прочитать.

Он откликнулся быстро <… > Потом напишу об этом отдельно: как ездила к нему (это уже записано в то время), а потом сидели то в газетном зале, то в отделе редких книг, читая материалы Февраля. Так больно было глазам читать эти стертые, пыльные неудобные газетные страницы. Надо было все списать – ведь он не сумеет их прочитать.

<…>Он презирал тогда Февральскую революцию – так понимала я. Но я знала – это единственный раз, когда солдаты отказались стрелять в народ.

Все время, пока шли эти десять лет и докатились от него то верные вещи, то грубые, то совсем не умные и ограниченные, когда он всех эмигрантов от себя разогнал, после сборника «Из-под глыб», – всегда я говорила одно и точно. Если роман за эти 10-12-13 лет он напишет – настоящий, тогда он – победит, тогда счет к нему будет другой. И просила, чтобы дали роман, и ждала, и боялась.

Дарственная надпись Солженицына на пиратском издании «Одного дня Ивана Денисовича». [London]: Flegonpress [1963]

<…>Но читая видела, что он стал после стольких лет отчетливо хуже, скучнее. И, кроме того, прорезала – от новых частей и вставок – как мрачное сочинение ограниченного монархиста.

И только закончив читать и подождав несколько дней, я достала копию своей «анкеты», дневниковую запись того дня и построчные замечания. И увидела, что я напарывалась на те же места<…> и поняла, что я донесла тогда до него и свою тяжесть от романа, и свой испуг, и свое предостережение ему.

9 сентября 1984

Подавлена чтением «Колеса» – чувствую, будто постарела от него. Эта махина – не живое «Колесо», а разрушенное<…>

Военные главы из 14 года, разорванные отступлениями о Богрове, Столыпине, царе и всей истории царства, в конце снова появляются опять и завершают собой роман. Воротынцев у Великого князя – в штабе – это я читала много лет назад, и тогда казалось лучшим.

Все крохи мысли, какие можно вынести с поля боя – что армия погибла и Россию постигла военная катастрофа. Как ни вертел А.И. перед царем – видно, что царская машина – в полной негодности. Армия, образ Воротынцева – более удачный и гибель Самсонова – тоже более, – где чуть правдивее, там лучше. В бесконечной растянутости – видно, в конце живая сцена – как Воротынцев врывается в Ставку, как он разоблачает всю систему руководства войны. Как изгоняют его из штаба – Верховный главнокомандующий Великий Князь. Не к террористам ли бежит любимый герой А.И.? Имела ли право во всяком случае на критику этой системы интеллигенция и честные люди? Разве не из нее возникли они?

Писатель, поднимая весь пласт жизни, чего он оказался не в состоянии сделать, показывал: гибель армии не может не объяснить причину недовольства.

Но всех недовольных он объявляет евреями и террористами.

<…> И осмысление истории заваливается ненавистью к Богрову, убившему Столыпина. Но сам царь выгнал Столыпина до убийства? Что было бы, если Столыпин был жив.

Я давно и прочно считаю революцию – всякую – гибельным процессом. Особенно, если смотреть назад, а не вперед. Но А.И. не может смотреть назад – нет знания, культуры и мужества.

Нет мужества у него и на то, чтобы смотреть вперед – на беспросветное будущее России.

У него есть мужество и сила только на то, чтобы обличать – нынешний, сегодняшний день или недавно прошедший.

<…> Почему нужна эта война? Писатель обязан это объяснить с позиции гуманизма. Война – нелепая, царская, правительственная, государственная, а народная. А.И. считает – задним числом – что она нужна. Зачем? Чтобы победить в ней? Тогда его заводит – вероятно, не было бы революции. Но даже Распутин считал, что война не нужна и высказывался яснее, чем А.И.

народ виноват – вот где ответ

Ведь если писать в 1914 году, или в 15-м – то можно – это первое удивление – но в 69-м, печать в Париже в 1983 <…> Через сорок лет – подумать надо — зачем.

Виноваты революционеры, евреи, террористы, царский генеральный штаб?

И весь ответ <… > народ виноват – вот где ответ.

Через сорок лет – те же хлевы, жэки, дороги <…> и ползуче и скучно <…> Военизированное сочинение. Это я почувствовала при первом чтении (мой ответ на его анкету, пыталась что-то сказать в тех условиях, когда по гонениям он был – вне достижений критики).

Тост Самсонова: «За святого русского солдата, кому терпение и страдание – в привычку. Как говорится: русского солдата мало убить, пойди его еще повали!» Жестоко<…>

Убийственно, как тост Сталина после войны за терпение русского народа.

Анна Берзер

Все время восхищаются Германией – хлевом, скотом, порядком, целесообразной жизнью. Это совсем не связано с необходимостью войны с ней. Это противоречие в авторской позиции. Война идет на немецкой земле, в Пруссии, русские грабят мебель, сады, дома. И автор восхищен этими домами и этими дворами, но не возмущается войной и необходимостью это грабить<…>

Нет ответа и объяснения этому, но точно есть – что необходимо воевать с этой деловой и умелой, прекрасной Германией.

<…> Котя: «А почему нельзя быть патриотами? … Ведь не мы напали, на нас! На Сербию напали!»

На Сербию напали – правда истории, значит на нас – философия А.И. Понимание истории.

<…>История глазами черных полковников.

Как Богров работает с охранкой. Одновременно вынашивает идею – убить Столыпина – «он главная сила государства». Зачем провокатору убивать главную силу одиночным актом?

Концы с концами не сходятся. Если он тайный террорист, революционер – он может решить, что надо убить главную силу государства. Про себя решить – актом одиночного террора, как пишет А.И. Но если он провокатор – зачем ему самому придумывать этот акт? Как показывает А.И.

Столыпин – талантливый ч-к – но не в европейском направлении – «он оздоровляет средневековый самодержавный хребет, чтобы ему стоять и стоять». Но почему средневековый – земельная реформа давала возможность фермерства по-американски? <..>

«Именно со столыпинского времени и его Третьей думы евреев стало охватывать настроение уныния и отчаяния, что в России невозможно добиться нормального человеческого существования <…> Врага евреев надо уметь рассмотреть глубже, чем на поверхности. Он слишком назойливо, открыто, вызывающе выставлял русские национальные интересы<…> русское государство. Он строит не всеобще свободную страну, но – национальную монархию. Так еврейское будущее в России зависит не от дружественной воли, столыпинское развитие не обещает расцвета евреям».

А.И., излагая в восторге эту доктрину, скатывается к фашизму.

Победили революционеры и захватили власть.

Вытаскивает тщательно все еврейские фамилии, с именами еврейскими, если они есть. А русских террористов – почти нет и скромно: Каляев <…>

Посмотреть, что делают с Россией – Ваши А.И. крестьянские дети – в правительстве, в литературе, в Москве, в ЖЭКе, в магазинах. В редакциях – всюду только они. А евреев, радуйтесь, нет. А вместо одного еврея – 10-15 русских.

<…> Столыпинские реформы были умными и необходимыми, но в России ничего невозможно сделать. Устраняют всякого – кто крупнее, значительнее, сильнее – и революционеры, и монархисты, и коммунисты.

И Распутина зверски убили великие князья. И Столыпин, я уверена, шел от них.

А А.И. упивается, что убийца – еврей, такая радость.

Писатель может иметь любую точку зрения на историю, революцию и революционеров в России. Особенно в те годы, когда он живет и является современником событий. Тут бывали и перекосы и искажения, но такого как у А.И. не было никогда в русской литературе.

Чтобы писатель был выразитель государственности более отсталой и мрачной, чем у всех почти деятелей русского правительства, чтобы он требовал бисмарковского государства от России. Чтобы он утверждал смертную казнь. Чтобы националистически был на уровне гитлеровских штурмовиков.

я никогда не слышала столько национального хулиганства и ненависти лавочника к евреям, сколько я прочитала в этом произведении

~~За все годы, что я прожила в этой исполненной антисемитизма стране, я никогда не слышала столько националь~~ Конечно, правители и государственные деятели могут быть разные. И сильные фигуры, возможно, могли бы помочь России и Столыпин был лучше Ленина и Сталина. Но через почти сто лет, потеряв все гуманистические основы, сливаться с монархией Столыпина так, как это делает А.И., – такой позиции у русских писателей не было. Это сталинизм, обращенный к Столыпину, не к сильным его сторонам – крестьянские реформы, а к слабым – жандармским и национально шовинистическим.

В этом бесконечном романе – революция и революционеры показаны без понимания из каких бесконечных пороков этой страны и парадной ее жизни они вышли и были рождены.

Их правда неприятия и непонимания – тоже имеет право на изучение писателем и понимания того, из-за чего они вышли.

И левые силы необходимы, и критики – тоже. Пример – падение А.И. в этом романе.

Это не разрез исторический, это – или пасквиль или тронно-военно-националистическая фальшь и ложь.

За все годы, что я прожила в этой стране, я никогда ни от кого (кроме очередей) не слышала столько национального хулиганства и ненависти лавочника к евреям, сколько я прочитала в этом произведении.

Надо понять, что Николай, двор, состояние России и состояние народа – могли и имели право вызывать критику, недовольство.

Что левое движение лежит в корне России, рождена ею, всеми ее сторонами.

А.И. ненавидит террор и террористов, но защищает террор Столыпина и «столыпинские галстуки» — виселицы, против которых выступал Толстой

И вообще приличные люди, жившие в те годы, не могли сливаться с царем так, как сливается с ним сейчас А.И.

Слился бы с Брежневым и Андроповым – нет, убежал от них.

Марксизм и религиозный фанатизм А.И. – одного «помазания».

Русские писатели – великие – все были против революции: Пушкин, Грибоедов, Гоголь, Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов, Бунин<… >Но и Герцен – в зрелые годы против. А Карамзин – монархист. Но разве его «История государства Российского» по знаниям, гуманности, благородству чувств, ни в одной точке не может совпасть с «историей» С-а, мрачной, злобной, убогой, неправдивой.

Без культуры нельзя лезть в историю. Лагерный волк бегает по историческому полю страны, и без него израненному и больному.

[Чтение рукописи, ответы на Памятку первочитателя, письмо Солженицыну]

Конверт «Памятки первочитателя»

20 ноября 70 г. – 28 ноября 70 г.

Получила недели три назад рукопись «Август 14 года» и при ней запечатанный конверт. На конверте напечатано: «Конверт вскрывается после прочтения»

Памятка Первочитателя

Условия

Совершенно исключить возможность размножения даже отдельных глав и страниц, не говоря обо всей вещи. Вещь в Самиздат пока не идет. Поэтому давать читать только тем лицам, о которых сговорено с представителем автора.

Никакой утечки!

В конверте:

Анкета

Первочитателя

Возраст (округленно до пятка):
Пол:
Если мужчина – служил ли в армии, был ли на фронте?
Как прочли Вы сплотку военных глав: – тяжело, легко, средне? сохраняя интерес или теряя его? если терялся – с какой приблизительно главы?
Ясен ли Вам стал смысл и ход армейской операции с русской и немецкой сторон? Была ли охота у Вас вникать, или Вы скользили, пропускали? Как читались Вами обзорные (со штрихом) главы?
Создавалось ли у Вас доверие, что передаются немодифицированные атмосфера, быт, обстоятельства именно той войны, 1914 г.? или показалось проекцией этой войны?
Как Вы оцениваете эту книгу сравнительно с предыдущими того же автора?
Ваше мнение о монтажных главах (6″., 60″)?
Персонажи, наиболее удавшиеся?
Персонажи, наиболее неудачные?

Независимо от этой анкеты, устно и письменно, обще или детально, в любом виде сообщайте свое мнение, если есть охота.

Вот мои ответы на эту анкету:

4-й (вопрос)

Каждая отдельно взятая военная глава читается с постоянным интересом, написана с блеском; но по мере движения от главы к главе постепенно наваливается какая-то тяжесть, которая холодит душу. Начинаешь ощущать, вернее понимать, примерно с середины военных глав.

5. И смысл и ход армейской операции ясен со всех сторон до конца, исследован с невероятным военным мастерством стратега-художника. Замечательное описание всех движений армии, всех продвижений частей, всех военных дорог, боя, в котором участвует Воротынцев. Но не всегда ясен человеческий смысл и необходимость этой войны. Обзорные главы читаются хорошо.

6. Полное ощущение присутствия именно на той войне 1914 года. Ни разу не появляется чувство смещения, подмены событий. Мне кажется, что автор отдал этому даже слишком много сил.

7. Могу только сказать, что она не вызвала во мне такого потрясения, как все предыдущие книги.

8. Если речь идет об «Экране», то мне он не показался необходимым, он своей роли не выполняет.

9. На первое место я бы поставила Великого князя Николая Николаевича – никто в этом романе не написан с такой пластикой и свободой, как он. Все остальные герои «связаны» авторской волей больше, чем герои других книг. Из них самые значительные – Самсонов, Воротынцев, семья Томчака, Ленартович, Мартос, Терентий Чернега, Франсуа, Вероня, Женя, семья Архангородского… Я ловлю себя при этом перечислении, что называю иной раз тех, кого запомнила, а не тех, кто живет полнокровно в памяти. Но тут я все время поправляю себя методом этого романа – иным, чем в других. В каждой главе самостоятельно каждый герой живет полно и в меру своей необходимости здесь. Он, может быть, и нужен только здесь и только так. Каждый генерал (а их тут особенно много) не может быть написан, как Самсонов, да это, наверно, и не нужно.

10. Лев Толстой, Жилинский-Орановский, генерал Клюев, Харитонов, Саня-Котя; солдаты, большей частью, слащавы. Слишком прямо порой видна глупость революционеров, в жизни, мне кажется, было сложнее и темнее все это

Александр Солженицын в дни опубликования «Ивана Денисовича» в «Новом мире». Ноябрь 1962 года.

Дорогой А.И.! У меня всю жизнь какая-то несвобода перед анкетами, и я, вероятно, пишу тут плохо и невнятно. Роман слишком огромен и значителен, чтобы втиснуть даже какую-то долю его в эти жесткие вопросы. Но все-таки я боюсь не донести до Вас какую-то свою (первый раз от чтения Вашей вещи) разноречивость чувств. И сейчас, думая все время о романе (что свидетельствует о силе его) и перебирая свои мысли, я считаю необходимым Вам сказать еще раз, что главное титаническое значение вещи в воспроизведении войны и всего с ней связанного. Но духовная жизнь автора для меня (может быть, в силу моего женского пацифизма) предстает подавленной условно говоря «воинской силой». Я понимаю, почему Вы пишите об этой войне и почему воспроизводите ее глазами такого необходимого для России человека, как Воротынцев. Я понимаю также, что для нормальных честных людей того времени объяснение «Когда трубит труба, мужчина должен быть мужчиной» – достаточно, чтобы идти на войну. Но для философии романа, утверждающего войну спустя столько лет, этих объяснений мало. Мне важно понять, что было бы с Россией, если бы эти августовские бои кончились победой Воротынцева. Необходимость пролитой тут крови можно принять, только поняв, что это остановило бы хлынувшие потом потоки крови. А без этого получается холодно и слишком спокойно – спокойно о жертвах и о потерях. Есть даже в одном месте ирония, которая меня резанула: что если, мол, большие лишние потери, то не иди в генералы. Для генерала, может, и правильно, но для писателя – нет…

Война показана слишком изнутри того времени, а остальное общество слишком из современности. Потом я подумала, что и «черная сотня» (для справедливости) должна хоть где-то мелькнуть.

Простите за беглость, хотела бы сказать совсем другое, но не могу я сместить свои чувства, тем более перед Вами

[Итоговые размышления о романе в 1984 г.]

Тяжесть какая-то навалилась на меня – и от романа, и от безличного директивного конверта – без обращения, без слов привета. И от анкеты этой, хотя от самой анкеты, может быть, меньше – тут показалось, что есть в нем какие-то сомнения, хотя, наверно, все-таки сомнений нет.

Весь замысел – дьявольского честолюбия – это я раньше знала, но не давала себе права выпустить это знание даже на поверхность собственной души, назвать его про себя.

Он задумал двадцать романов – каждый такого объема листов тридцать. И вот один из них готов, но можно ли такое задумывать одному человеку, да еще в пятьдесят лет <…>

Нет, дело не в этом, можно, наверно, и в пятьдесят, только не так заранее, так точно все измерив и рассчитав.

Обложка издания «Август четырнадцатого» в Роман-Газете

И главное, что по этому роману в первый раз в жизни у него я вижу, что содержания – не фактического, а духовного нет на этот роман. Может быть, он припасает его на следующие – но ведь так нельзя, ведь надо сюда всадить все, что есть, не думая о последующем, надо писать двадцать романов тогда, когда не влезает в один, другой, десять, пятнадцать, а потом, в конце концов, двадцать.

Конечно, я тут утрирую эту хаотичность, конечно, настоящий художник может планировать, но не так – не на двадцать романов сразу.

И пугает в этом романе то, что так привлекало раньше – эта воля необыкновенная, но здесь в наших условиях непрерывной ее тренировки и гнета и бесконечной травли так она все-таки уже и ненормально, негармонично, что ли, развилась, что становится тоже тяжелой силой. Ощущением «я» постоянный мир уже ощущается постоянно и как само собой разумеющееся. Но ведь у него оно подлинное, в отличие от множества других людей, отражающее действительное распределение сил, действительную их расстановку и противостояние. И все-таки, вероятно, не должен так приподнято над миром жить даже самый могучий человек.

И вот по роману видно, что это иссушило ему душу, особенно потому головное начало в нем всегда было ~~сердечнее~~ сильнее эмоционального.

Какая-то железная, ломающая воля и в этом его языкотворчестве, которое всегда мне казалось излишним и самоуверенным. Но в других его вещах оно чувствовалось на первых страницах и в более слабых местах, а потом, когда он увлекался и мы увлекались, то шел процесс взаимного понимания – он меньше к этому обращался, а мы меньше это замечали и тогда получалось то, что всегда и должно быть в настоящем искусстве, когда самая сложная форма отступает, стушевывается и становится незаметной.

А тут я так часто чувствовала как будто кровоточит от его железной воли язык, будто он в угоду себе, для своего удобства ломает и рвет его как большевики историю – «на что не простягало воронье смельство генерала Жилинского…», «столько снилось невероимного сразу…», «от морга глазом…», «видимость не лучшела», «полевая дорога кривуляла…» Все это нужно ему, удобно, кажется легко выразимым именно через эту форму. А у меня ощущение, что кромсает он – для своей выгоды и удобства – язык и силой и напором, властью своей заставляет его служить себе. И он служит, ничего не скажешь, – служит и выражает и его характер и нужный ему смысл.

Это было и раньше, но сейчас я это чувствую особенно отчетливо. Наверно, потому отчетливо, что в первый раз не взволновал меня по-настоящему смысл им написанного.

Наверно, главное для меня в том спокойствии необходимости войны, которое здесь составляет главное. Может быть, он идет от обратного во всем – большевики проповедовали пораженчество в этой войне, значит надо утверждать ее необходимость. Но ведь и это – не метод оценки истории, ведь это не обычное жизненное событие – это война – самое страшное, что бывает в жизни людей, ее нельзя так бесстрастно, как он, утверждать. И потом – это все-таки не дело для писателя утверждать войну, ведь и Толстой писал о необходимости войны только до момента изгнания врага из самой России, потом он перестал писать о ней – когда вступали в Париж, это его не интересовало.

А тут идет война на территории Пруссии, и русский писатель-гуманист, наследник как его называли при присуждении Нобелевской премии, традиций русской классической литературы, доказывает, что эти бои и эта война необходима и вполне естественна. Именно естественна, потому что пишет он о ней не как современный наш писатель Солженицын, а как кастовый военный тех лет, передовой военный, владеющий передовым для тех лет тактическим мастерством и утверждающим это мастерство в своем романе.

Его нельзя назвать монархическим романом, но все-таки он более монархичен, чем гуманистичен. При этом множество вещей он не считает нужным прояснять, это впервые в своем творчестве.

И в этом опять какая-то новая грань вселенского его честолюбия.

В романе он чуть-чуть (но очень немного) иронизирует над выведенным им немецким генералом Франсуа, который все время делает записи о себе, диктует тут же на поле боя свои мемуары сыну. Он пишет про Франсуа: «Каждый шаг свой и каждый конфликт необходимо было тут же объяснять истории и потомкам, вряд ли кто это выполнит за тебя, если не позаботишься».

А я, читая это, подумала, а это ведь и про себя самого он сказал тоже.

Что-то горько от этого, а может быть, я себя накрутила и добавилось от того, что он перестал звонить, спустил роман через посредника, собрал анкету через посредника… Не поблагодарил, не спросил, как будто он уже для меня недосягаем.

Ну что ж, если прибавилось от этого, то никогда не легло на впечатление от романа, я так хотела, так мечтала, чтобы он понравился.

Публикация подготовлена Е. Шиваровой, И. Галеевым и К. Львовым.

Говоря правду об Александре Солженицыне

Приходит великий Дэниел Дж. Махони, автор проницательных интеллектуальных биографий Бертрана де Жувенеля, Раймона Арона и Шарля де Голля, среди других книг, чтобы обсудить его последнюю работу, Другой Солженицын . Махони, соредактор The Solzhenitsyn Reader , предлагает в этой дискуссии потрясающее введение в творчество русского писателя-диссидента и опровержение его многочисленным критикам.

Можно сказать, что некоторые западные писатели, которые со своей позиции фальшивого возмущения часто критикуют свои правительства, общества и культуры, вызывают зависть у Солженицына, искренне желая, чтобы их работы имели хоть малую долю влияния, чем совокупность произведений русских антикоммунистов.Не то чтобы они восхищались политической или моральной философией Солженицына или его верой в то, что свобода в конечном итоге рождается из духовной приверженности. Они только жаждут, чтобы было сказано, что их слова дали «щепотку власти». Такова была похвала Солженицыну в 1962 году после публикации «Один день Ивана Денисовича ».

Если этот краткий отчет о тюремной жизни был незначительным, Архипелаг ГУЛАГ представляет собой единственный наиболее значимый документ, делегитимизирующий советский коммунизм.В этом «эксперименте литературного расследования» рассказывается о восьми годах, проведенных Солженицыным в советских лагерях, и вспоминаются страдания зеков и ложь режима, сознательно принятая его аппаратчиками, лжи, необходимой для поддержания всего незаконного предприятия на плаву. Махони цитирует наблюдение швейцарского ученого Жоржа Нива о том, что в этой работе Солженицын является «Гомером подземного мира, населенным зеками , миром лагерей, репрессий и смерти, но также и духовным обновлением, которое он назвал« ГУЛАГ ». архипелаг.’”

Тем не менее, личность Солженицына и его работа подвергались нападкам и искажались. Верны ли утверждения о Солженицыне как о антидемократическом, теократическом и пропутинском, если назвать несколько? Раскрывают ли они что-то, что упустили его поклонники? Или дело в том, что многие западные писатели не понимают природу критики Солженицыным коммунизма и материализма и безграничной свободы западных демократий позднего модерна, не говоря уже об их понимании русской нации и культуры, а также типа политическая свобода, которую защищал Солженицын после падения советского коммунизма? Обсуждение этих вопросов и идей Махони увлекательно.

Кто-то может задаться вопросом, зачем нам прислушиваться к словам Солженицына, учитывая, что Союз Советских Социалистических Республик больше не существует. Это потому, что мы не смогли справиться с чудовищным наследием коммунизма. Мы потерпели неудачу, как сказал сам Солженицын, и нам нужно выяснить, почему. Его доводы о том, что коммунизм был воплощением философской современности, несомненно, заслуживает рассмотрения в вопросе нашей неуверенности в противостоянии коммунистической истории смерти и разрушения.

Другой Солженицын | Уильям Харрисон

Антисоветизм Александра Солженицына был героическим и влиятельным, но его обратная сторона стала более очевидной после распада Союза.

Смерть литературного колосса и антисоветского диссидента по праву была встречена похвалами за его принципиальное и смелое разоблачение ужасов советской власти. Его литературные достижения, тесно связанные с его диссидентской деятельностью, также заслужили много внимания.

Но у Солженицына есть и другая сторона, о которой большинство некрологов упоминают лишь вскользь, если вообще упоминают. Солженицынский анализ советского коммунизма основывался на представлении о том, что большевики навязали России тоталитарную систему, не имевшую основы в российской истории или характере. Он возложил вину на Маркса, Энгельса и большевиков.

Он утверждал, что русская культура, и особенно Русская Православная Церковь, подавлялась в пользу атеистической советской культуры.Персона нон грата в Советском Союзе, Солженицын жил в изгнании в США с 1974 года, но нашел западную культуру в равной степени к своему отвращению.

Его исторические произведения проникнуты стремлением к идеализированной царской эпохе, когда, казалось бы, все было радужно. Он искал убежища в мечтательном прошлом, где, как он считал, единое славянское государство (Российская империя), построенное на православных основах, стало идеологической альтернативой западному индивидуалистическому либерализму.

Распад Советского Союза в 1991 году, как он тогда писал в российской газете, надеялся Солженицын, приведет к созданию единого славянского государства, включающего Россию, Украину и Беларусь, в котором эта альтернативная культура будет процветать. .

Вернувшись в Россию в 1994 году, Солженицын выступил против эксцессов, которые произошли с введением капитализма в России в 1990-е годы. Кроме того, он яростно выступал против независимости Украины. Но приход Путина и возрождение национализма, а также представление о России как о «уникальной» и «отличной» от западной либеральной культуры придали его взглядам новую актуальность. Недавно он заявил в статье в прокремлевской газете, которая широко переиздавалась на Западе, что называть Голодомор 1932-33 годов геноцидом на Украине — это «нелепая басня», сочиненная украинскими националистами и подхваченная антиподами. -Русские западники.Эта статья появилась одновременно с постановлением Государственной Думы о том же самом.

Его статья не содержала серьезного исторического анализа. Фактически, Голодомор совпал с нападением на украинскую культуру и национализм, которые советские лидеры в Москве считали угрозой. Они боялись украинского национального движения, боялись многих в стремлении страны к независимости и действовали, чтобы привести его в соответствие. «Если мы потеряем Украину, — сказал Ленин, — мы потеряем голову». Они, как и Солженицын, считали Украину частью своей империи.

Параллели с позициями современных российских лидеров разительны, и панславизм Солженицына, наряду с его мощной диссидентской репутацией, сделали его идеальным союзником для тех, кто продолжает стремиться ограничить независимость Украины. По иронии судьбы — на самом деле тревожно — тот же самый разоблачитель сталинского террора с его принесением человеческих жизней в жертву будущему идеалу продемонстрировал желание игнорировать желания людей (украинцы подавляющим большинством проголосовали за независимость в 1991 году) в пользу столь же вымышленного идеала.

Значение Солженицына как писателя, обнажившего советский режим, чтобы раскрыть его истинную сущность, нельзя недооценивать. Его произведения вдохновляли людей во всем Советском Союзе и во всем мире своими непоколебимыми откровениями. Но его репутация историка, мягко говоря, сомнительна, а фантастический, ретроспективный политический идеализм, который привел его к поддержке проекта Путина, является опасным пережитком. Как и многие разочаровавшиеся в западном либерализме в России и на Западе, он полагал, что «путь Путина» дает альтернативу.Реальность этой «альтернативы», включающей, например, воровство ресурсов поддерживаемыми Кремлем «бизнесменами» и подавление СМИ посредством цензуры и убийств, менее чем обнадеживающая.

Солженицын и американец (Alt-) Right

По подсказке друга я немного прочитал о псевдоинтеллектуальном Джордане Петерсоне. В статье New York Review of Books , посвященной новой книге Петерсона, 12 Rules for Life , я наткнулся на этот отрывок (у меня жирный шрифт):

Сам Петерсон приписывает свое интеллектуальное пробуждение холодной войне, когда он начал глубоко размышлять о таком «зле, связанном с верой», как Гитлер, Сталин и Мао, а стал внимательным читателем книги Солженицына Архипелаг ГУЛАГ [опубликовано на английском языке в 1974 г.] . Это обычная интеллектуальная траектория западных правых, которые клянутся Солженицыным и склонны подразумевать, что вера в эгалитаризм ведет прямо к гильотине или ГУЛАГу. Недавний пример — английский полемист Дуглас Мюррей, который сожалеет о влечении молодежи к Берни Сандерсу и Элизабет Уоррен и желает, чтобы идея равенства была «испорчена идеологическим мусором, эквивалентным тому, что наваливается на концепцию границ». … Солженицын , уважаемый наставник Петерсона, был ревностным российским экспансионистом, который осудил независимость Украины и приветствовал Владимира Путина как подходящего человека, который возглавит запоздалое возрождение России .

Ссылка на Солженицына застала меня врасплох. Тем не менее, я плохо знаком с его работами, в основном из-за нескольких друзей, которые были фанатами. Один старый друг был огромным поклонником Солженицына. В политике она была центристом правого толка, что в основном было следствием ее евангельского христианства. Но она также придерживалась ряда левых взглядов, особенно в отношении сообщества ЛГБТК. Кроме того, она была супер-фанатом Генри Джеймса. Я никогда не знал точно, что делать с двумя пристрастиями, рассматриваемыми вместе.Но я никогда не забывал ее любопытной привязанности к Солженицыну.

Но, что касается Петерсона и ему подобных, что такое американские правые и альтернативные правые, уходящие от Солженицына? Зачем беспокоиться? Как далеко это зашло? Когда все это началось?

Статья 2008 года Guardian , написанная через несколько дней после смерти Солженицына, дает несколько подсказок. Во-первых, похоже, что правые могут оценить его резкую критику большевизма, Маркса и Энгельса. Солженицын критиковал то, как атеистический марксизм и большевизм подавляли Русскую православную церковь, которую Солженицын защищал и которой восхищался.Он считал, что эта Церковь является источником традиций и культуры России.

Мэтью Хаймбах, без даты.

Думаю, это ключ. Мы знаем, что некоторые американские белые националисты и фигуры альт-правых, такие как Мэтью Хаймбах (из Рабочей партии традиционалистов, справа), восхищаются возрождением русского национализма и традиционализма, в основе которых лежит кажущаяся расовая однородность России. Взгляд на Россию как на «Родину», дружественную белому превосходству и антисемитизму, привлекает сегменты альт-правых.Восхищаясь культурным влиянием Русской православной церкви, Солженицын также призвал к созданию более крупного славянского государства (панславизма), которое включало бы Россию, Украину и Беларусь — призыв, который Путин, несомненно, счел выгодным. В этой согласованной политической и религиозной идеологии Путин рассматривается как «лев христианства». Чтобы укрепить связь, он наладил тесные отношения с Русской православной церковью. Хаймбах, чтобы пережить эту связь в Америке, был крещен в Русской Православной Церкви.Путин, считает Хаймбах, борется за «веру, семью и народ». Эта точка зрения также была импортирована в Америку через Всемирный конгресс семей, который продвигает правое христианство. WCF призывает США принять что-то вроде российского закона о борьбе с ЛГБТ 2013 года. Таким образом, для американских правых призыв Солженицына к России вернуться к своим православным корням совпадает с мнением правых о том, что Америка возвращается к традиционному христианству и культурным нравам.

Солженицын также превратился в критика западного индивидуализма, материализма и либерализма.Он сделал это после того, как стал свидетелем разрушительных последствий, сопровождавших реинтродукцию капитализма в России. Этот аспект его мысли был закреплен для американцев в речи на церемонии вручения дипломов в июне 1978 года в Гарварде (видео и стенограмма по этой ссылке). Вот несколько отрывков (выделено мной жирным шрифтом — извините за длину):

Если бы я сегодня обращался к аудитории в своей стране, исследуя общую картину расколов в мире, я бы сосредоточился на бедствиях Востока. Но поскольку мое принудительное изгнание на Запад длится уже четыре года, и поскольку моя аудитория — западная, я думаю, что может быть интереснее сосредоточиться на некоторых аспектах Запада в наши дни , такими, какими я их вижу .
Александр Солженицын, около 1974 г., любезно предоставлено Википедией
Упадок храбрости на может быть самой поразительной особенностью, которую сторонний наблюдатель замечает на Западе в наши дни. Западный мир утратил свое гражданское мужество, как в целом, так и по отдельности, в каждой стране, в каждом правительстве, в каждой политической партии и, конечно же, в Организации Объединенных Наций. Такой упадок мужества особенно заметен среди правящих групп и интеллектуальной элиты, вызывая впечатление утраты мужества всего общества.Конечно, есть много отважных личностей, но они не имеют определяющего влияния на общественную жизнь. …
Защита прав личности достигла таких крайностей, что сделало общество в целом беззащитным перед отдельными людьми. Пора на Западе. Пора на Западе защищать не столько права человека, сколько человеческие обязательства.
Разрушительная и безответственная свобода дарована безбрежным пространством. У общества, похоже, мало защиты от бездны человеческого упадка , такого как, например, злоупотребление свободой для морального насилия над молодыми людьми, такое как кинофильмы, полные порнографии, преступлений и ужасов…
Пресса, конечно, тоже пользуется широчайшей свободой. (Я буду использовать слово «пресса» для обозначения всех средств массовой информации.) Но каково использование этой свободы?
И здесь главная забота — не нарушать букву закона. Истинной моральной ответственности за деформацию или диспропорцию нет. Какую ответственность несет журналист или газета перед своими читателями, или перед своей историей, или перед историей? Если они вводили в заблуждение общественное мнение или правительство неточной информацией или неверными выводами, знаем ли мы о каких-либо случаях публичного признания и исправления таких ошибок одним и тем же журналистом или той же газетой? Это редко случается, потому что это может повредить продажам.Нация может стать жертвой такой ошибки, но журналисту это всегда сходит с рук. Можно — можно смело предположить, что он начнет писать обратное с новой уверенностью в себе. … Торопливость и поверхностность — психическая болезнь ХХ века, и больше, чем где бы то ни было, эта болезнь нашла отражение в прессе. …
Американская интеллигенция потеряла самообладание, и вследствие этого опасность значительно приблизилась к Соединенным Штатам .Но осознания этого нет. Ваши близорукие политики, подписавшие поспешную капитуляцию Вьетнама , казалось, дали Америке беззаботную передышку; однако теперь над вами нависает стократный Вьетнам. Тот маленький Вьетнам был предупреждением и поводом для мобилизации мужества нации. Но если полноценная Америка потерпела реальное поражение от маленькой коммунистической полустраны, как может Запад надеяться на то, что устоять в будущем?
По мере того, как гуманизм в своем развитии становился все более и более материалистическим, он становился все более доступным для спекуляций и манипуляций со стороны социализма, а затем и коммунизма.Так что Карл Маркс смог сказать, что «коммунизм — это натурализованный гуманизм». … В основе лишенного духовного гуманизма и любого типа социализма можно увидеть одни и те же камни: бесконечный материализм; свобода от религии и религиозной ответственности, которые при коммунистических режимах достигают стадии антирелигиозной диктатуры; концентрация на социальных структурах с кажущимся научным подходом.

Даже простой беглый обзор выделенных выше отрывков показывает, что могло бы резонировать с американскими правыми: критика слабых политиков, презрение к гипериндивидуализму, забота о морали, презрение к СМИ, критика общей потери нервов в международных делах. , забота о падении от гуманизма к материализму, антимарксизму и т. д.

Гарвардский адрес действительно может быть , точка , после которой Солженицын нашел друзей на американском правом фланге. В этой статье 2014 года Ли Конгдона в The American Conservative , которая представляет собой обзор книги Дэниела Махони The Other Solzhenitsyn , указывается на 1978 год как поворотный момент. В работе Махони утверждается, что Солженицын был неправильно понятым патриотом, любившим свою страну, а не антисемитом, националистом, империалистом или авторитарным деятелем. Но даже в этом случае Конгдон, в отличие от Махони, не осмеливается выступать за Солженицына как демократа.Возможно, этот момент следует отметить в связи с восхищением альт-правых Солженицыным. Они могут использовать защиту Махони Солженицына как демократа, чтобы оградить себя от критики по поводу авторитаризма, присущего их действиям и тактике.

Солженицын с Путиным, без даты.

Для Солженицына появление Путина предложило лекарство от этих болезней. Альтернативой был Путин, равно как и общинные аспекты русского православия. Между тем неоспоримые антикоммунистические и антисталинистские взгляды Солженицына ограждают его от критики за то, что его работа каким-то образом порочит свободу.Даже если панславизм и пропутинизм подразумевают ограничение свободы, ссылка на Солженицына может скрыть авторитаризм широко уважаемого автора и его великих произведений. Храбрость Солженицына перед лицом советских репрессий невозможно отрицать.

Если 1978 год не убедил американских консерваторов в том, что они нашли друга в лице Солженицына, они получили подтверждение применимости в 1980 году от одного из их великих интеллектуалов. В том же году Рассел Кирк дал положительную рецензию на новую книгу Эдварда Эриксона под названием Солженицын: Моральное видение (Eerdmans).Эриксон рассказал об этом обзоре и своих воспоминаниях о нем в статье 2012 года на The Imaginative Conservative . Вот образец (выделен полужирным шрифтом):

В вышеупомянутом обзоре Кирк пишет: «Цель или конец гуманных писем этична: об этом сейчас забывают большинство писателей и рецензентов». И он уточняет, что «большую заботу Солженицына вызывает моральное состояние, а не политическое государство». Затем он объединяет Солженицына с Т.С. Элиотом: «Подобно Элиоту, Солженицын восстает против ужасной тирании коммунизма и« западного »увлечения чувственными удовольствиями и пустяковыми материальными благами. ». Это приводит к следующему наблюдению Кирка:« Нравственное видение Солженицына — это то, что Элиот назвал «высокой мечтой» — видение Данте, христианское экстрасенсорное восприятие истинной реальности. Даже больше, чем Данте, Солженицын прошел через Ад и был очищен от шлаков ».

А вот это о консерватизме и идеологии — без иронии (выделено моим жирным шрифтом):

Предмет, о котором мое знание Кирка лучше всего подготовило меня к тому, чтобы оценить Солженицына, был предметом идеологии .Я вспоминаю спор, который когда-то бушевал среди консерваторов о том, является ли консерватизм идеологией или нет. Кирк сказал, что нет. Наблюдая за спорами моих сторонников, каждая сторона которых была заполнена писателями, чьи идеи помогли мне, я пришел к выводу, что Кирк был прав. Хотя время затуманило мою память о деталях спора, потому что я пришел к твердому убеждению в этом вопросе, я согласен с ним в том, что консерватизм далеко не идеология, это отрицание идеологии .Затем я пришел к Солу Женицына и . Одним из подтверждений нашего кровного родства был его отказ от идеологии — не только марксистской идеологии, но и идеологии как таковой. И Кирк, и Солженицын считали, что идеология уходит корнями в утопическое мышление , и избегали распространенного сегодня вольного употребления, когда термин «идеология» используется для обозначения любой хорошо разработанной точки зрения или мировоззрения.

В этом Эриксон и Кирк явно расходятся с альтернативными правыми, Хаймбахом, Путиным и Петерсоном. Последние используют панславизм Солженицына и русское православие для поддержки своей политической идеологии поддерживаемого государством традиционализма, национализма и превосходства белых.Значит, используется Солженицын, как некоторые марксисты или, вернее, сталинисты использовали Маркса.

Статья Эриксона проводит дальнейшие параллели между Кирком и Солженицыным, большая часть которых приводится Кирком в его книге 1993 года Политика благоразумия . Идея «морального воображения» — важная тема в остальной части размышлений Эриксона. Но как согласовать это с тем, что мы знаем о превосходстве белых альт-правых и авторитаризме Путина?

Возвращаясь к Джордану Петерсону, что мы думаем о вещах в 2018 году, когда альт-правый, неофашист находит вдохновение в одной из великих книг антикоммунистического либерализма? В самом деле, о последнем Дэвид Ремник сказал в 2003 г., около Архипелаг ГУЛАГ o: «Невозможно назвать книгу, которая оказала большее влияние на политическое и моральное сознание конца двадцатого века.Он также назвал это «шедевром».

Учитывая похвалу Ремника и Эриксона, может показаться, что сегодняшние альт-правые псевдоинтеллектуалы (или «интеллектуальные предприниматели», как Панкадж Мишра) вовлечены в маленькую кафетерию солженицынизма? Идеологам альтернативных правых приходится выбирать, по крайней мере, немного, чтобы найти политического героя в Солженицыне. Или, может быть, они читают «покойного Солженицына» и игнорируют его более тонкую карьеру в начале и середине карьеры?

В любом случае, ответом на вопрос о , когда Солженицын стал важным для американских правых, в целом, был 1978 год.История выше объясняет, почему. Но поскольку сам Солженицын не может возражать против ассоциаций, создаваемых его именем, мы никогда не узнаем, одобряет он или не одобряет присвоение альтернативных правых. Будет интересно посмотреть, как долго это будет продолжаться. —

турецких лир

Теги: Александр Солженицын, альтернативные правые, консерватизм, Дэвид Ремник, Эдвард Эриксон, идея великих книг, идеология, Джордан Петерсон, Ли Кондон, Мэтью Хаймбах, панславизм, политическая идеология, псевдо-интеллектуализм, Рассел Кирк, Русская Православная Церковь , Владимир Путин, Всемирная конференция семей

Мнение | Писатель, разрушивший империю

К концу 1960-х годов ведущие писатели и активисты стали известны как Диссидентское движение.Их цель заключалась в обеспечении свободы слова и мирных политических изменений в Советском Союзе, и они собрали глобальную аудиторию читателей. Помимо писателей, в их ряды входили ученые, инженеры, ученые, юристы и даже мятежные рабочие; их неофициальным лидером был физик, лауреат Нобелевской премии Андрей Сахаров.

Солженицын сочувствовал Сахарову и другим диссидентам и сотрудничал с ними, но не всегда соглашался с ними и продолжал идти своим путем.В 1973 году, еще находясь в Советском Союзе, он отправил за границу свой литературный и полемический шедевр «Архипелаг ГУЛАГ». Документальный отчет разоблачает чудовищные преступления, приведшие к массовым арестам и убийствам миллионов невинных жертв, демонстрируя, что их масштабы не уступают Холокосту. Жест Солженицына стал прямым вызовом Советскому государству, поставив под сомнение его легитимность и потребовав революционных изменений.

В ответ Советы лишили Солженицына гражданства и выслали его на Запад; он приземлился в Америке и провел большую часть следующих 19 лет в Вермонте.Ему удалось получить Нобелевскую премию, присужденную ему в 1970 году; он также написал еще четыре исторических романа в своей большой серии под названием «Красное колесо », посвященных русской революции и ее последствиям.

Он продолжал критиковать советских лидеров за их коррупцию и предлагал множество советов на будущее, но это было не совсем счастливое время для писателя. Его борта имели меньший вес в Советском Союзе, чем когда он еще там жил. Резкие нападения на Америку и западную демократию вскоре оттолкнули его либеральных сторонников на Западе, а его яростная критика бывших союзников в своих мемуарах серьезно подорвала его репутацию дома.

Ничто из этого не уменьшило желания Солженицына увидеть падение советской системы, и когда в 1991 году рухнуло правительство Михаила Горбачева, он наслаждался трепетом успеха и удовлетворением того, что его предсказания катастрофы оправдались. Три года спустя он вернулся в Россию и был встречен как герой. Но ему не очень понравилось то, что он там увидел.

Правительство президента Бориса Ельцина было хаотичным, и Солженицын не одобрял то, что он считал лести Западу новым режимом, и его глупое желание ввести какую-то форму западной демократии.Он выступал за сильного лидера, который поддерживал строгий порядок в стране, поощрял религиозную и государственную поддержку православной церкви, наряду с возрождением патриотизма и возвращением к традиционным ценностям.

Казалось, что его желание исполнилось в 2000 году, когда г-н Ельцин передал пост президента Владимиру Путину, который разделял националистические взгляды Солженицына и олицетворял его идеал сильного лидера. Новый российский лидер сделал вид, что приветствовал Солженицына в своей резиденции и попросил его совета, а в 2007 году он вручил автору государственную награду за его гуманитарную деятельность (Солженицын отказался от аналогичных наград от г-на А.Горбачев и г-н Ельцин).

Солженицын | MIT Press

В последней литературной критике Георга Лукача, посвященной лауреату Нобелевской премии Александру Солженицыну, российский писатель приветствуется как главная сила в перенаправлении социалистического реализма на уровень, который он когда-то занимал в 1920-х годах, когда советские писатели изображали бурный переход к социалистическому обществу.

В первом эссе Лукач сравнивает новеллу «Один день из жизни Ивана Денисовича » с короткими произведениями «буржуазных» писателей Конрада и Хемингуэя и объясняет природу критики Солженицыным сталинского периода, подразумеваемой ситуацией, персонажами и их взаимодействие.Он также кратко описывает «Дом Матрионы», «Инцидент на станции Кречетовка» и «На благо дела» — истории, которые отражают различные стороны жизни в сталинской России.

Во втором, более длинном разделе, Лукач приветствует романы Солженицына «В круге первом» и «Раковая палата », изданные за пределами России, как «новую вершину современной мировой литературы». Эти книги отмечают Солженицына как наследника лучших тенденций послереволюционного соцреализма и литературных традиций Толстого и Достоевского.Более того, с точки зрения развития романа Лукач считает, что русский автор является успешным представителем новаторских методов, берущих начало в романе Томаса Манна «Волшебная гора ».

Центральная проблема современного социалистического реализма — преобладающая тема в книге: как критически относиться к наследию Сталина. Энтузиазм, с которым Лукач приветствует Солженицына, не удивит тех, кто следил за его упорным отказом поддерживать так называемых писателей-соцреалистов сталинской эпохи.Он очерчивает аспекты творческого метода Солженицына, который позволяет ему пересекать идеологические границы сталинской традиции, однако он находит в творчестве Солженицына базовый пессимизм, который делает его скорее «плебеем», чем писателем-социалистом.

Из Иван Денисович и будущее литературы социалистического реализма, Лукач убеждает: «Если бы социалистические писатели задумались над своей задачей, если бы они снова почувствовали художественную ответственность за великие проблемы настоящего, могли бы быть мощные силы. развязал ведущие в направлении актуальной социалистической литературы.В этом процессе трансформации и обновления, который означает резкий отход от социалистического реализма сталинской эпохи, роль ориентира на пути в будущее выпадает на долю рассказа Солженицына »

Мнение: Гений Александра Солженицына актуален как никогда | Мнение | DW

Известность Александра Солженицына в России настолько велика, что каждый может процитировать его. Каждый, кто читает его произведения, создает своего собственного Солженицына — и меня тоже.

Солженицын был для меня богом. Не кумиром, не литературной звездой, не героическим борцом с политической несправедливостью, каким он был для многих других. Бог. Я продолжал поклоняться ему, даже когда он всегда был со мной — на моем подоконнике.

Однажды я увидел его небольшой бюст в мастерской двух московских скульпторов; это было сделано из красной обожженной глины, его голова покоилась на книгах, обмотанных колючей проволокой. Это была середина 1970-х годов, самое мрачное и героическое время в жизни писателя — эпоха, когда он боролся с могущественным советским государством перед изгнанием на Запад.

Выпросил у скульпторов бюст. Когда я принес его домой, это вызвало ажиотаж: «Верни его», — настаивали родители.

Мой отец был высокопоставленным советским дипломатом, и моя мать опасалась за его карьеру, хотя она оценила роман Солженицына Один день из жизни Ивана Денисовича , опубликованный несколькими годами ранее.

Договорились, что бюст можно оставить в моей спальне на подоконнике. Если бы гости спросили, кто это, я бы солгал и говорил: «Бетховен.«Так« Бетховен »пережил все годы моей советской власти.

Подробнее: « Свобода слова в России все еще находится под угрозой », — говорит Ерофеев.

Две блестящие книги

божественная репутация. Тем не менее, невозможно представить русский литературный канон без него. В своем первом романе « Один день из жизни Ивана Денисовича » он нарушил табу и затронул тему сталинских лагерей в советской литературе.Он умело построил историю, изобразив счастливый день своего героя в исправительно-трудовом лагере ГУЛАГ.

Я хорошо помню, как друзья моего отца, которые были советскими дипломатами, спорили из-за книги за обеденным столом и говорили, что книга нанесла ущерб Советскому Союзу. На самом деле «Один день из жизни Ивана Денисовича» было осуждением сталинизма.

Подробнее: Берлин и не только: Из России с любовью

Солженицын с немецким писателем Генрихом Бёллем в Германии, 1974

Солженицын постепенно добился более широкого влияния на всю европейскую политику, опубликовав Архипелаг ГУЛАГ на Западе.Хотя он не был официально опубликован до распада Советского Союза в 1991 году, он распространялся с 1973 года как подпольная диссидентская самиздатская литература, а затем был опубликован в литературном журнале Новый мир в 1989 году, когда была проведена политика перестройки и гласности. .

Ужасы советских лагерей, описанные в книге, были недалеко от адских глав из романа Данте «Божественная комедия » и вызвали переосмысление наследия Ленина и реалий советской системы как внутри, так и за пределами СССР.

Я часами сидел на стуле и читал книгу в доме родителей моей польской жены в Варшаве, слишком боясь брать ее с собой в Москву. Это была бомба, которая в конечном итоге разрушила давний энтузиазм европейских левых по поводу еврокоммунизма — умеренного, но все же просоветского коммунизма. Одних этих двух блестящих книг достаточно, чтобы признать гениальность и значимость Солженицына.

Подробнее: Российская политика холодна как никогда

Утопия «русского мира»

Темы остальных его работ отнюдь не просты.В повествовании новеллы «Место Матрены, » прослеживались течения консервативной идеологии Почвенничества, которая была против господствующих в СССР идеологий, но в то же время противостояла современным западным ценностям.

Разоблачение Солженицыным советских преступлений все чаще сопровождалось его отрицанием либеральной европейской альтернативы. Вместо этой мечты он предложил войне путь в новую утопию «русского мира».

Депортированный Советским Союзом на Запад, Солженицын все больше и больше выступал против современной западной демократии.Плюрализм для него был ругательным словом.

Он руководствовался христианскими добродетелями — как он их понимал. Вероятно, он не был великим философом, способным проникнуть в тайны двойственности человеческой природы. Вместо этого он предлагал лечить людей старыми методами — возвращением к «нравственной жизни».

Нобелевские премии по литературе, которые вызвали переполох
2018: отставки из-за скандала #MeToo
До 2018 года 18 членов Шведской академии технически занимали эту должность пожизненно.Ситуация изменилась, когда три члена группы ушли в отставку в знак протеста против членства в Академии поэтессы Катарины Фростенсон, муж которой обвиняется в сексуальных домогательствах. Секретарь Академии Сара Даниус (фото) и Фростенсон также ушли вскоре после этого, что привело к решению отложить награждение 2018 года.
Нобелевские премии по литературе, вызвавшие переполох
1989: Отставка в поддержку Салмана Рушди
Хотя известный автор «Сатанинских стихов» никогда не получал Нобелевской премии по литературе, некоторые члены Шведской академии чувствовали свою организацию должен осудить фетву аятоллы Рухоллы Хомейни, призывающую к убийству Салмана Рушди в 1989 году.Академия отказалась это сделать, и трое ее членов подали в отставку в знак протеста.
Нобелевские премии по литературе, которые вызвали переполох
Он не комментировал несколько недель: Боб Дилан
Он стал первым певцом и автором песен, получившим Нобелевскую премию по литературе в 2016 году, шокировав немало литературных пуристов. Тогда Дилана это признание даже не заинтересовало. Он не появился на церемонии награждения и просто отправил короткую благодарственную речь вместо традиционной нобелевской лекции.В конце концов, он получил свой приз в Стокгольме в марте 2017 года.
Литературные Нобелевские премии, вызвавшие переполох
Поздняя дань уважения его первому роману: Томас Манн
Томас Манн получил премию в 1929 году, но не для его последняя работа «Волшебная гора» (1924), которую жюри сочло слишком утомительной. Этой наградой был отмечен его дебютный роман «Будденбруксы», опубликованный 28 годами ранее. Время, очевидно, увеличило его ценность. По мнению жюри, он «завоевал постоянно растущее признание как одно из классических произведений современной литературы.»
Литературные Нобелевские премии, которые вызвали переполох
Слишком много людей: Эльфриде Елинек
Когда она была удостоена премии в 2004 году, австрийский писатель Эльфриде Елинек также отказался поехать на церемонию награждения.« Я не справляюсь с этим. в толпе людей. Я терпеть не могу общественного внимания «, — сказал затворнический драматург. Шведской академии пришлось смириться с ее агорафобией, но она, по крайней мере, провела свою Нобелевскую лекцию — согласно видео.
Нобелевские премии по литературе, которые вызвали переполох
Couldn Не принимаю премию: Борис Пастернак
Советский писатель, всемирно известный благодаря роману «Доктор Живаго», получил Нобелевское признание в 1958 году.Однако советские власти вынудили его отказаться от приза; он не сможет вернуться в страну, если пойдет на стокгольмскую церемонию. Несмотря на то, что он выполнял приказы своего правительства, впоследствии его все равно демонизировали. Его сын получил награду в 1989 году, через 29 лет после смерти автора.
Литературные Нобелевские премии, которые вызвали переполох
«Не литература»: Дарио Фо
Когда итальянский комик и драматург Дарио Фо выиграл премию в 1997 году, это объявление шокировало многих литературных критиков, которые увидели в нем просто артист, а не настоящий литературный деятель с мировым именем.Сатирик ответил своей Нобелевской речью, которую он назвал «Против шутов, которые порочат и оскорбляют».
Литература Нобелевские премии, вызвавшие переполох
Литература, а не мир: Уинстон Черчилль
Хотя премьер-министр Великобритании сэр Уинстон Черчилль был номинирован на Нобелевскую премию мира в 1945 году, он фактически получил награду за свои письменные работы — в основном мемуары, тома истории и выступления — в 1953 году. Жюри высоко оценило «его мастерство исторического и биографического описания, а также блестящее ораторское искусство в защите высоких человеческих ценностей.»
Нобелевские премии по литературе, которые вызвали переполох
Хотел ли он денег ?: Жан-Поль Сартр
Французский философ и драматург был удостоен Нобелевской премии по литературе 1964 года, но он отклонил ее, заявив, что» писатель не должен позволять превращать себя в институт «принятием официальных почестей. Ходили слухи, что позже он все равно попросил призовые деньги — но эта история так и не подтвердилась. Самый молодой победитель: Редьярд Киплинг
Получивший награду в 1907 году в возрасте 41 года британский писатель Джозеф Редьярд Киплинг, наиболее известный благодаря «Книге джунглей» (1894), до сих пор остается самым молодым лауреатом Нобелевской премии по литературе.Однако его наследие с тех пор омрачено тем фактом, что Киплинг, который провел свое раннее детство и часть своей взрослой жизни в Индии, яростно выступал в защиту британского колониализма.
Автор: Силке Вюнш (например)

Поздний разворот и наследие

И все же каким-то образом в этот момент он был восхищен президентом России Владимиром Путиным. В частной беседе после возвращения Солженицына из ссылки они согласились, что России следует отклониться от западного пути.

Тот факт, что автор Архипелаг ГУЛАГ , с бессмертным лагерным рефреном «Не верь, не бойся и не спрашивай», доверял бывшему оперативнику КГБ и орудию угнетения, который хотел построить русский язык. Созданная им утопия вызвала бурю негодования среди оппозиции, но привела в восторг сторонников великой державы России.

Некоторые спрашивают, может ли великолепный писатель такого уровня совершить такую ошибку — и при этом такую огромную. Кто-то может сказать, что Солженицыну можно простить такую нескромность — ведь он написал много рассказов, в том числе историческую эпопею «Красное колесо», серию романов о революции.И правда, что его настойчивые архаичные эксперименты с русским языком иногда были нелепыми.

Однако значимость писателя определяется его лучшими произведениями. Солженицын — последний русский писатель, которым завершилась великая нравственная традиция русской литературы. В любом случае его собственная история и его произведения — важный этап полемики России. Еще через 100 лет он все еще будет актуален — и как минимум еще 100 после этого.

Виктор Ерофеев, 1947 года рождения, русский писатель.В 1979 году исключен из Союза писателей СССР. В 1990 году он получил международную известность благодаря роману «Русская красавица», который был переведен на 27 языков. Сейчас он живет в Москве и регулярно критикует политику Владимира Путина.

Нет реальной демократии, нет рыночных реформ в России

МОСКВА (AP) _ В своем последнем выступлении против новой России Александр Солженицын сказал, что сегодня страной правит небольшая группа инсайдеров, которые не лучше коммунистов, изгнавших его. из Советского Союза в 1974 году.

Простые россияне страдают. Бюрократия душит. В экономике царит хаос. А президентские выборы этим летом не были честными, писал Солженицын, лауреат Нобелевской премии 1970 года по литературе.

«Стабильная и плотная олигархия из 150-200 человек решает судьбу нации», — написал Солженицын в статье «О современном состоянии России». Она была опубликована сегодня в еженедельнике «Общая газета».

« Система центральной власти…. так же неконтролируем, лишен какой-либо общественной ответственности и неуязвим для наказания, как и коммунистическая власть », — написал он. «Как бы мы ни хотели, это нельзя назвать демократией».

Статья, напечатанная ранее на этой неделе французской газетой Le Monde, была одним из самых резких нападок Солженицына на свою родину с момента его возвращения в мае 1994 года из 20-летнего царствования. изгнание в США.

Хотя автор неоднократно выражал разочарование в новой России, он потерял многое из того, что имел, когда напал на коммунистических правителей страны.А его критики говорят, что 77-летний Солженицын стал капризным самозваным пророком.

Последний материал содержал некоторые знакомые темы Солженицына, в том числе его сетования на отсутствие сильного местного правительства и парламента, который сильно ограничен в своих полномочиях могущественным президентом.

Писатель также атаковал президента Бориса Ельцина за то, что он этим летом назвал несправедливой избирательной кампанией, которая включала жесткий контроль над вещательными СМИ.

Как президент, так и его соперники-коммунисты были виновны в «тяжких преступлениях против интересов народа», — писал Солженицын.

Русские, по его словам, должны были голосовать против обоих и искать лучших кандидатов.

Один российский политик заслужил похвалу — свергнутый глава национальной безопасности Александр Лебедь. Солженицын сказал, что бывший парашютист был «совершенно чужд нынешней олигархии и ее порокам» и положил конец войне в Чечне.

Солженицын изображает эту войну и ее причины как серию серьезных ошибок Кремля, вызванных жадностью, коррупцией и неверными суждениями.

Экономический хаос в России, по словам автора, является результатом непродуманных, а иногда и почти криминальных реформ, которые обманули россиян и создали новый класс мафиозных капиталистов.

«Слияние нового мощного криминального капитала с государственной властью устранит любую возможность для создания рыночной экономики и конкуренции в России», — предупредил Солженицын.

Солженицын провел восемь лет в советских тюрьмах и лагерях при Иосифе Сталине и описал жестокую систему в своих романах и исторических трудах, в том числе «Один день из жизни Ивана Денисовича», «В круге первом» и «ГУЛАГ» Архипелаг. ″

Он провел большую часть своего вынужденного изгнания в Вермонте, где написал историческую сагу о России до и после большевистской революции 1917 года «Красное колесо».

Консервативные и националистические взгляды Солженицына подверглись критике со стороны общественности. либеральные реформаторы, но сторонники жесткой линии презирают его за его воинственный антикоммунизм.

Интерес общественности к его творчеству угас. В прошлом году государственная телекомпания отменила его ток-шоу, а издатель отказался от планов по выпуску его полных произведений из-за нехватки покупателей.

Почему ненавидят Солженицына?

Гений литературы или великий лжец. Нобелевский скандал вокруг Солженицына | ОБЩЕСТВО:Люди | ОБЩЕСТВО

Непримиримый борец

Мир Солженицына: «мир подсчётов и расчётов»

Вдова Солженицына — о Путине, Западе и теннисе

Деградация Солженицына

Разрушенное колесо. Александр Солженицын и его редактор

Говоря правду об Александре Солженицыне

Другой Солженицын | Уильям Харрисон

Солженицын и американец (Alt-) Right

Мнение | Писатель, разрушивший империю

Солженицын | MIT Press

Мнение: Гений Александра Солженицына актуален как никогда | Мнение | DW

Нобелевские премии по литературе, которые вызвали переполох

2018: отставки из-за скандала #MeToo

Нобелевские премии по литературе, вызвавшие переполох

1989: Отставка в поддержку Салмана Рушди

Нобелевские премии по литературе, которые вызвали переполох

Он не комментировал несколько недель: Боб Дилан

Литературные Нобелевские премии, вызвавшие переполох

Поздняя дань уважения его первому роману: Томас Манн

Литературные Нобелевские премии, которые вызвали переполох

Слишком много людей: Эльфриде Елинек

Нобелевские премии по литературе, которые вызвали переполох

Couldn Не принимаю премию: Борис Пастернак

Литературные Нобелевские премии, которые вызвали переполох

«Не литература»: Дарио Фо

Литература Нобелевские премии, вызвавшие переполох

Литература, а не мир: Уинстон Черчилль

Нобелевские премии по литературе, которые вызвали переполох

Хотел ли он денег ?: Жан-Поль Сартр

Нет реальной демократии, нет рыночных реформ в России

Добавить комментарий Отменить ответ