Оноре Бальзак — Гобсек — стр 9

— Вам этого не понять, — сказал он, усаживаясь у камина, где стояла на жаровне жестяная кастрюлька с молоком. — Хотите позавтракать со мной? — добавил он. — Пожалуй, и на двоих хватит.

— Нет, спасибо, — ответил я. — Я всегда завтракаю в полдень.

В ату минуту в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.

Кто-то остановился у дверей Гобсека и яростно постучал в них. Ростовщик направился к порогу и, поглядев в окошечко, отпер двери. Вошел человек лет тридцати пяти, вероятно, показавшийся ему безобидным, несмотря на свой гневный стук.

Посетитель одет был просто, а наружностью напоминал покойного герцога Ришелье. Это был супруг графини, и вы, вероятно, встречали его в свете: — у него была, прошу извинить меня за это определение, вельможная осанка государственных мужей, обитателей вашего предместья.

— Сударь, — сказал он Гобсеку, к которому вернулось все его спокойствие, — моя жена была у вас?

— Возможно.

— Вы что же, сударь, не понимаете меня?

— Не имею чести знать вашу супругу, — ответил ростовщик. — У меня нынче утром перебывало много народу — мужнины, женщины, девицы, похожие на юношей, и юноши, похожие на девиц. Мне, право, трудно…

— Шутки в сторону, сударь! Я говорю о своей жене. Она только что была у вас.

— Откуда же мне знать, что эта дама — ваша супруга? Я не имел удовольствия встречаться с вами.

— Ошибаетесь, господин Гобсек, — сказал граф с глубокой иронией. — Мы встретились с вами однажды утром в спальне моей жены. Вы приходили взимать деньги по векселю, по которому она никаких денег не получала.

— А уж это не мое дело-разузнавать, какими ценностями ей была возмещена эта сумма, — возразил Гобсек, бросив на графа ехидный взгляд. — Я учел ее вексель при расчетах с одним из моих коллег. Кстати, позвольте заметить вам, граф, — добавил Гобсек без малейшей тени волнения, неторопливо засыпав кофе в молоко, — позвольте заметить вам, что, по моему разумению, вы не имеете права читать мне нотации в собственном моем доме. Я, сударь, достиг совершеннолетия еще в шестьдесят первом году прошлого века.

— Милостивый государь, вы купили у моей жены по крайне низкой цене бриллианты, не принадлежащие ей, — это фамильные драгоценности.

— Я не считаю себя обязанным посвящать вас в тайны моих сделок, но скажу вам, однако, что если графиня и взяла у вас без спросу бриллианты, вам следовало предупредить письменно всех ювелиров, чтобы их не покупали, — ваша супруга могла продать бриллианты по частям.

— Сударь! — воскликнул граф. — Вы ведь знаете мою жену!

— Верно.

— Как замужняя женщина, она подчиняется мужу.

— Возможно.

— Она не имела права распоряжаться бриллиантами!

— Правильно.

— Ну, так как же, сударь?

— А вот как! Я знаю вашу жену, она подчинена мужу, — согласен с вами; ей еще и другим приходится подчиняться, — но ваших бриллиантов я не знаю. Если ваша супруга подписывает векселя, то, очевидно, она может и заключать коммерческие сделки, покупать бриллианты или брать их на комиссию для продажи. Это бывает.

— Прощайте, сударь! — воскликнул граф, бледнея от гнева. — Существует суд.

— Правильно.

— Вот этот господин, — добавил граф, указывая на меня, — был свидетелем продажи.

— Возможно.

Граф направился к двери.

Видя, что дело принимает серьезный оборот, я решил вмешаться и примирить противников.

— Граф, — сказал я, — вы правы, но и господин Гобсек не виноват. Вы не можете привлечь его к суду, оставив вашу жену в стороне, а этим процессом будет опозорена не только она одна. Я стряпчий и, как должностное лицо да и просто как порядочный человек, считаю себя обязанным подтвердить, что продажа произведена в моем присутствии. Но я не думаю, что вам удастся расторгнуть эту сделку как незаконную, и нелегко будет установить, что проданы именно ваши бриллианты. По справедливости вы правы, но по букве закона вы потерпите поражение. Господин Гобсек-человек честный и не станет отрицать, что купил бриллианты очень выгодно для себя, да и я по долгу и по совести засвидетельствую это. Но если вы затеете тяжбу, исход ее крайне сомнителен. Советую вам пойти на мировую с господином Гобсеком. Он ведь может доказать на суде свою добросовестность, а вам все равно придется вернуть сумму, уплаченную им. Согласитесь считать свои бриллианты в закладе на семь, на восемь месяцев, даже на год, если раньше этого срока вы не в состоянии вернуть деньги, полученные графиней. А может быть, вы предпочтете выкупить их сегодня же, представив достаточные для этого гарантии?

Ростовщик преспокойно макал хлеб в кофе и завтракал с полнейшей невозмутимостью, но, услышав слова «пойти на мировую», бросил на меня взгляд, говоривший: «Молодец! Ловко пользуешься моими уроками!» Я ответил ему взглядом, который он прекрасно понял: «Дело очень сомнительное и грязное, надо вам немедленно заключить полюбовное соглашение». Гобсек не мог прибегнуть к запирательству, зная, что я скажу на суде всю правду. Граф поблагодарил меня благосклонной улыбкой. После долгих обсуждений, в которых хитростью и алчностью Гобсек заткнул бы за пояс участников любого дипломатического конгресса, я составил акт, где граф признавал, что получил от Гобсека восемьдесят пять тысяч франков, включая в эту сумму и проценты по ссуде, а Гобсек обязывался при уплате ему всей суммы долга вернуть бриллианты графу.

— Какая расточительность! — горестно воскликнул муж графини, подписывая акт. — Как перебросить мост через эту бездонную пропасть?

— Сударь, много у вас детей? — серьезным тоном спросил Гобсек.

Граф от этих слов вздрогнул, как будто старый ростовщик, словно опытный врач, сразу нащупал больное место. Он ничего не ответил.

— Так, так, — пробормотал Гобсек, поняв его угрюмое молчание. — Я вашу историю наизусть знаю. Эта женщина — демон, а вы, должно быть, все еще любите ее. Понимаю! Она даже и меня в волнение привела. Может быть, вы хотите спасти свое состояние, сберечь его для одного или для двух своих детей? Советую вам: бросьтесь в омут светских удовольствий, играйте для виду в карты, проматывайте деньги да почаще приходите к Гобсеку. В светских кругах будут называть меня жидом, эфиопом, ростовщиком, грабителем, говорить, что я разоряю вас. Мне наплевать! За оскорбление обидчик дорого поплатится! Ваш покорный слуга прекрасно стреляет из пистолета и владеет шпагой. Это всем известно. А еще, советую вам, найдите надежного друга, если можете, и путем фиктивной продажной сделки передайте ему все свое имущество… Как это у вас, юристов, называется? Фидеикомисс, кажется? — спросил он, повернувшись ко мне.

Граф был весь поглощен своими заботами и, уходя, сказал Гобсеку:

— Завтра я принесу деньги. Держите бриллианты наготове.

— По-моему, он глупец, как все эти ваши порядочные люди, — презрительно бросил Гобсек, когда мы остались одни.

— Скажите лучше — как люди, захваченные страстью.

— А за составление закладной пусть вам заплатит граф, — сказал Гобсек, когда я прощался с ним.

Через несколько дней после этой истории, открывшей мне мерзкие тайны светской женщины, граф утром явился ко мне.

— Сударь, — сказал он, войдя в мой кабинет, — я хочу посоветоваться с вами по очень важному делу. Считаю своим долгом заявить, что я питаю к вам полное доверие и надеюсь доказать это. Ваше поведение в процессах госпожи де Гранлье выше всяких похвал. (Вот видите, сударыня, — заметил стряпчий, повернувшись к виконтессе, — услугу я оказал вам очень простую, а сколько раз был за это вознагражден…) Я почтительно поклонился графу и ответил, что только выполнил долг честного человека.

— Так вот, сударь. Я тщательно навел справки о том странном человеке, которому вы обязаны своим положением, — сказал граф, — и из всех моих сведений видно, что этот Гобсек — философ из школы циников. Какого вы мнения о его честности?

— Граф, — ответил я, — Гобсек оказал мне благодеяние… Из пятнадцати процентов, — добавил я смеясь. — Но его скупость все же не дает мне права слишком откровенничать о нем с незнакомым мне человеком.

— Говорите, сударь. Ваша откровенность не может повредить ни ему, ни вам. Я отнюдь не надеюсь встретить в лице этого ростовщика ангела во плоти.

profilib.org

Читать книгу Гобсек. Отец Горио (сборник) Оноре де Бальзака : онлайн чтение

– Верно.

– Вы со мной обращаетесь как с губкой, черт подери! Даете мне пропитаться золотом в светском обществе, а в трудную для меня минуту возьмете да выжмете. Но смотрите, ведь и с вами то же самое случится. Смерть и вас выжмет, как губку.

– Возможно.

– Да если б не расточители, что бы вы делали? Мы с вами друг для друга необходимы, как душа и тело.

– Правильно.

– Ну, дайте руку, помиримся, папаша Гобсек. И проявите великодушие, если все это возможно, верно и правильно.

– Вы пришли ко мне, – холодно ответил ростовщик, – только потому, что Жирар, Пальма, Вербруст и Жигонне по горло сыты вашими векселями и всем их навязывают даже с убытком для себя в пятьдесят процентов. Но выложили-то они вам, по всей вероятности, только половину номинала, значит, векселя ваши и двадцати процентов не стоят. Нет, нет. Слуга покорный! Куда это годится, – продолжал Гобсек. – Разве можно ссудить хоть грош человеку, у которого долгов на триста тысяч франков, а за душой ни сантима. Третьего дня на балу у барона Нусингена вы проиграли в карты десять тысяч.

– Милостивый государь, – ответил граф, с редкостной наглостью смерив его взглядом, – мои дела вас не касаются. Долг платежом красен.

– Верно.

– Мои векселя всегда будут оплачены.

– Возможно.

– И в данном случае весь вопрос сводится для вас к одному: могу я или не могу представить вам достаточный залог под ссуду на ту сумму, которую я хотел бы занять.

– Правильно.

С улицы донесся шум подъезжающего к дому экипажа.

– Сейчас я принесу вам кое-что, и вы, думается мне, будете вполне удовлетворены, – сказал де Трай и выбежал из комнаты.

– О сын мой! – воскликнул Гобсек, вскочив и пожимая мне руку. – Если заклад у него ценный, ты спас мне жизнь! Ведь я чуть не умер! Вербруст и Жигонне вздумали сыграть со мной шутку. Но благодаря тебе я сам нынче вечером посмеюсь над ними.

В радости этого старика было что-то жуткое. Впервые он так ликовал при мне, и, как ни мимолетно было это мгновение торжества, оно никогда не изгладится из моей памяти.

– Сделайте мне одолжение, побудьте тут, – добавил Гобсек. – Хотя при мне пистолеты и я уверен в своей меткости, потому что мне случалось и на тигра ходить, и на палубе корабля драться в абордажной схватке не на живот, а на смерть, а все-таки я побаиваюсь этого элегантного мерзавца.

Он подошел к письменному столу и сел в кресло. Лицо его вновь стало бледным и спокойным.

– Так, так! – сказал он, повернувшись ко мне. – Вы, несомненно, увидите сейчас ту красавицу, о которой я когда-то рассказывал вам. Я слышу в коридоре шаги аристократических ножек.

В самом деле, молодой франт вошел, ведя под руку даму, и я сразу узнал в ней одну из дочерей старика Горио, а по описанию Гобсека – ту самую графиню, в чью опочивальню он проник однажды. Она же сначала не заметила меня, так как я стоял в оконной нише и тотчас повернулся лицом к стеклу.

Войдя в сырую и темную комнату ростовщика, графиня бросила недоверчивый взгляд на Максима де Трай. Она была так хороша, что я, невзирая на все ее прегрешения, пожалел ее. Видно было, что сердце у нее щемит от ужасных мук, и ее гордое лицо с благородными чертами искажала плохо скрытая боль. Молодой щеголь стал ее злым гением. Я подивился прозорливости Гобсека – уже четыре года назад он предугадал судьбу этих двух людей по первому их векселю. «Вероятно, это чудовище с ангельским лицом, – думал я, – властвует над ней, пользуясь всеми ее слабостями – тщеславием, ревностью, жаждой наслаждений, светской суетливостью».

– Да и самые добродетели этой женщины, несомненно, были его оружием! – воскликнула виконтесса. – Он пользовался ее преданностью, умел разжалобить до слез, играл на великодушии, свойственном нашему полу, злоупотреблял ее нежностью и очень дорого продавал ей преступные радости.

– Должен вам признаться, – заметил Дервиль, не понимая знаков, которые делала ему г-жа де Гранлье, – я не оплакивал участи этого несчастного создания, пленительного в глазах света и ужасного для тех, кто читал в ее сердце, но я с отвращением смотрел на ее молодого спутника, сущего убийцу, хотя у него было такое ясное чело, румяные, свежие уста, милая улыбка, белоснежные зубы и ангельский облик. Оба они в эту минуту стояли перед своим судьей, а он наблюдал за ними таким взглядом, каким, верно, в шестнадцатом веке старый монах-доминиканец смотрел на пытки каких-нибудь двух мавров в глубоком подземелье святейшей инквизиции.

– Сударь, – заговорила графиня срывающимся голосом, – можно получить вот за эти бриллианты полную их стоимость, оставив, однако, за собою право выкупить их? – И она протянула Гобсеку ларчик.

– Можно, сударыня, – вмешался я, выходя из оконной ниши.

Графиня быстро повернулась в мою сторону, вздрогнула, узнав меня, и бросила мне взгляд, который на любом языке означает: «Не выдавайте».

– У нас, юристов, такая сделка именуется «условной продажей, с правом последующего выкупа», и состоит она в передаче движимого или недвижимого имущества на определенный срок, по истечении коего собственность может быть возвращена владельцу при внесении им покупщику обусловленной суммы.

Графиня вздохнула с облегчением. Максим де Трай нахмурился, видимо опасаясь, что при такой сделке ростовщик даст меньше, ибо ценность бриллиантов неустойчива. Гобсек молча схватил лупу и принялся рассматривать содержимое ларчика. Проживи я на свете еще сто лет, мне не забыть этой картины. Бледное лицо его разрумянилось, глаза загорелись каким-то сверхъестественным огнем, словно в них отражалось сверканье бриллиантов. Он встал, подошел к окну и, разглядывая драгоценности, подносил их так близко к своему беззубому рту, словно хотел проглотить их. Он бормотал какие-то бессвязные слова, доставал из ларчика то браслеты, то серьги с подвесками, то ожерелья, то диадемы, поворачивал их, определяя чистоту воды, оттенок и грань алмазов, искал, нет ли изъяна. Он вытаскивал их из ларчика, укладывал обратно, опять вынимал, опять поворачивал, чтобы они заиграли всеми таившимися в них огнями. В эту минуту он был скорее ребенком, чем стариком, или, вернее, он был и ребенком и стариком.

– Хороши! Ах, хороши! Такие бриллианты до революции стоили бы триста тысяч! Чистейшей воды! Несомненно, из Индии – из Голконды или из Висапура. Да разве вы знаете им цену! Нет, нет, во всем Париже только Гобсек сумеет их оценить. При Империи запросили бы больше двухсот тысяч, чтобы сделать на заказ такие уборы. – И с досадливым жестом он добавил: – А нынче бриллианты падают в цене, с каждый днем падают! После заключения мира Бразилия наводнила рынок алмазами, хоть они и желтоватой воды, не такие, как индийские. Да и дамы носят теперь бриллианты только на придворных балах. Вы, сударыня, бываете при дворе?

И, сердито бросая эти слова, он с невыразимым наслаждением рассматривал бриллианты один за другим.

– Хорош! Без единого пятнышка! – бормотал он. – А вот на этом точечка! А тут трещинка! А этот – красавец! Красавец!

Все его бледное лицо было освещено переливающимися отблесками алмазов, и мне пришли на память в эту минуту зеленоватые старые зеркала в провинциальных гостиницах, тусклое стекло которых совсем не отражает световых бликов, а смельчаку, дерзнувшему поглядеться в них, преподносит образ человека, умирающего от апоплексического удара.

– Ну так как же? – спросил граф, хлопнув Гобсека по плечу.

Старый младенец вздрогнул. Он оторвался от любимых игрушек, положил их на письменный стол, сел в кресло и вновь стал только ростовщиком, учтивым, но холодным и жестоким, как мраморный столб.

– Сколько вы желали бы занять?

– Сто тысяч. На три года, – ответил граф.

– Что ж, можно, – согласился Гобсек, осторожно доставая из шкатулки красного дерева свою драгоценность – неоценимые, точнейшие весы. Он взвесил бриллианты, определяя на глаз (бог весть как!) вес старинной оправы. Во время этой операции лицо его выражало и ликование, и стремление побороть его. Графиня словно оцепенела, погрузившись в раздумье; и я порадовался за нее – мне казалось, что эта женщина увидела вдруг, в какую глубокую пропасть она скатилась. Значит, совесть еще не совсем заглохла в ее душе, и, может быть, достаточно только некоторого усилия, достаточно лишь протянуть сострадательную руку, чтобы спасти ее. И я сделал попытку.

– Это ваши собственные бриллианты, сударыня? – спросил я.

– Да, сударь, – ответила она, надменно взглянув на меня.

– Пишите акт о продаже с последующим выкупом, болтун, – сказал Гобсек и, встав из-за стола, указал мне рукой на свое кресло.

– Вы, сударыня, вероятно, замужем? – задал я второй вопрос.

Графиня нетерпеливо кивнула головой.

– Я отказываюсь составлять акт! – воскликнул я.

– Почему это? – спросил Гобсек.

– Как «почему»? – возмутился я и, отведя старика к окну, вполголоса сказал: – Замужняя женщина во всем зависит от мужа, сделка будет признана незаконной, а вам не удастся сослаться на свое неведение, раз налицо будет акт. Вам придется предъявить эти бриллианты, так как в акте будут указаны их вес, стоимость и грань.

Гобсек прервал меня кивком головы и повернулся к двум преступникам:

– Он прав. Условия меняются. Восемьдесят тысяч наличными, а бриллианты останутся у меня, – добавил он глухим и тоненьким голоском. – При сделках на движимое имущество собственность лучше всяких актов.

– Но… – заговорил было де Трай.

– Соглашайтесь или берите обратно, – перебил его Гобсек и протянул ларчик графине. – Я не хочу рисковать.

– Гораздо лучше для вас броситься к ногам мужа, – шепнул я графине.

Ростовщик понял по движению моих губ, что я сказал, и бросил на меня холодный взгляд.

Молодой щеголь побледнел как полотно. Графиня явно колебалась. Максим де Трай подошел к ней, и, хотя он говорил очень тихо, я расслышал слова: «Прощай, дорогая Анастази. Будь счастлива. А я… Завтра я уже избавлюсь от всех забот».

– Сударь! – воскликнула графиня, быстро повернувшись к Гобсеку. – Я согласна, я принимаю ваши условия.

– Ну, вот и хорошо! – отозвался старик. – Трудно вас уломать, красавица моя. – Он подписал банковский чек на пятьдесят тысяч и вручил его графине. – А вдобавок к этому, – сказал он с улыбкой, очень похожей на вольтеровскую, – я в счет остальной платежной суммы дам вам на тридцать тысяч векселей, самых бесспорных, самых для вас надежных. Все равно что золотом выложу эту сумму. Граф де Трай только что сказал мне: «Мои векселя всегда будут оплачены», – добавил Гобсек, подавая графине векселя, подписанные графом, опротестованные накануне одним из собратьев Гобсека и, вероятно, проданные за бесценок.

Максим де Трай разразился рычаньем, в котором явственно прозвучали слова: «Старый подлец!»

Гобсек и бровью не повел, спокойно достал из картонного футляра пару пистолетов и холодно сказал:

– Первый выстрел за мной, по праву оскорбленной стороны.

– Максим! – тихо вскрикнула графиня. – Извинитесь. Вы должны извиниться перед господином Гобсеком.

– Сударь, я не имел намерения оскорбить вас, – пробормотал граф.

– Я это прекрасно знаю, – спокойно ответил Гобсек. – В ваши намерения входило только не заплатить по векселям.

Графиня встала и, поклонившись, выбежала, видимо охваченная ужасом. Графу де Трай пришлось последовать за ней, но на прощанье он сказал:

– Если вы хоть словом обмолвитесь обо всем этом, господа, прольется ваша или моя кровь.

– Аминь! – ответил Гобсек, пряча пистолеты. – Чтобы пролить свою кровь, надо ее иметь, милый мой, а у тебя в жилах вместо крови – грязь.

Когда хлопнула наружная дверь и оба экипажа отъехали, Гобсек вскочил с места и, приплясывая, закричал:

– А бриллианты у меня! А бриллианты-то мои! Великолепные бриллианты! Дивные бриллианты! И как дешево достались! А-а, господа Вербруст и Жигонне! Вы думали поддеть старика Гобсека? А я сам вас поддел! Я все получил сполна! Куда вам до меня! Мелко плаваете! Какие у них глупые будут рожи, когда я расскажу нынешнюю историю между двумя партиями в домино!

Эта свирепая радость, это злобное торжество дикаря, завладевшего блестящими камешками, ошеломили меня. Я остолбенел, онемел.

– Ах, ты еще тут, голубчик! Я и забыл совсем. Мы нынче пообедаем вместе. У тебя пообедаем – я ведь не веду хозяйства, а все эти рестораторы с их подливками да соусами, с их винами – сущие душегубы. Они самого дьявола отравят.

Заметив наконец выражение моего лица, он сразу вернулся к холодной бесстрастности.

– Вам этого не понять, – сказал он, усаживаясь у камина, где стояла на жаровне жестяная кастрюлька с молоком. – Хотите позавтракать со мной? – добавил он. – Пожалуй, и на двоих хватит.

– Нет, спасибо, – ответил я. – Я всегда завтракаю в полдень.

В эту минуту в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.

Кто-то остановился у дверей Гобсека и яростно постучал в них. Ростовщик направился к порогу и, поглядев в окошечко, отпер двери. Вошел человек лет тридцати пяти, вероятно показавшийся ему безобидным, несмотря на свой гневный стук.

Посетитель одет был просто, а наружностью напоминал покойного герцога Ришелье. Это был супруг графини, и вы, вероятно, встречали его в свете: у него была, прошу извинить меня за это определение, вельможная осанка государственных мужей, обитателей вашего предместья.

– Сударь, – сказал он Гобсеку, к которому вернулось все его спокойствие, – моя жена была у вас?

– Возможно.

– Вы что же, сударь, не понимаете меня?

– Не имею чести знать вашу супругу, – ответил ростовщик. – У меня нынче утром перебывало много народу – мужчины, женщины, девицы, похожие на юношей, и юноши, похожие на девиц. Мне, право, трудно…

– Шутки в сторону, сударь! Я говорю о своей жене. Она только что была у вас.

– Откуда же мне знать, что эта дама – ваша супруга. Я не имел удовольствия встречаться с вами.

– Ошибаетесь, господин Гобсек, – сказал граф с глубокой иронией. – Мы однажды утром встретились с вами в спальне моей жены. Вы приходили взимать деньги по векселю, по которому она никаких денег не получала.

– А уж это не мое дело разузнавать, какими ценностями ей была возмещена эта сумма, – возразил Гобсек, бросив на графа ехидный взгляд. – Я учел ее вексель при расчетах с одним из моих коллег. Кстати, позвольте заметить вам, граф, – добавил Гобсек без малейшей тени волнения, неторопливо засыпая кофе в молоко, – позвольте заметить вам, что, по моему разумению, вы не имеете права читать мне нотации в собственном моем доме. Я, сударь, достиг совершеннолетия еще в шестьдесят первом году прошлого века.

– Милостивый государь, вы купили у моей жены по крайне низкой цене бриллианты, не принадлежащие ей, – это фамильные драгоценности.

– Я не считаю себя обязанным посвящать вас в тайны моих сделок, но скажу вам, однако, что, если графиня и взяла у вас без спросу бриллианты, вам следовало предупредить письменно всех ювелиров, чтобы их не покупали, – ваша супруга могла продать бриллианты по частям.

– Сударь! – воскликнул граф. – Вы ведь знаете мою жену!

– Верно.

– Как замужняя женщина, она подчиняется мужу.

– Возможно.

– Она не имела права распоряжаться этими бриллиантами.

– Правильно.

– Ну, так как же, сударь?

– А вот как! Я знаю вашу жену, она подчинена мужу, – согласен с вами; ей еще и другим приходится подчиняться, – но ваших бриллиантов я не знаю. Если ваша супруга подписывает векселя, то, очевидно, она может и заключать коммерческие сделки, покупать бриллианты или брать их на комиссию для продажи. Это бывает.

– Прощайте, сударь! – воскликнул граф, бледнея от гнева. – Существует суд.

– Правильно.

– Вот этот господин, – добавил граф, указывая на меня, – был свидетелем продажи.

– Возможно.

Граф направился к двери.

Видя, что дело принимает серьезный оборот, я решил вмешаться и примирить противников.

– Граф, – сказал я, – вы правы, но и господин Гобсек не виноват. Вы не можете привлечь его к суду, оставив вашу жену в стороне, а этим процессом будет опозорена не только она одна. Я стряпчий и, как должностное лицо, да и просто как порядочный человек, считаю себя обязанным подтвердить, что продажа произведена в моем присутствии. Но я не думаю, что вам удастся расторгнуть эту сделку как незаконную, и нелегко будет установить, что проданы именно ваши бриллианты. По справедливости вы правы, но по букве закона вы потерпите поражение. Господин Гобсек человек честный и не станет отрицать, что купил бриллианты очень выгодно для себя, да и я по долгу и по совести засвидетельствую это. Но если вы затеете тяжбу, исход ее крайне сомнителен. Советую вам пойти на мировую с господином Гобсеком. Он ведь может доказать на суде свою добросовестность, а вам все равно придется вернуть сумму, уплаченную им. Согласитесь считать свои бриллианты в закладе на семь, на восемь месяцев, даже на год, если раньше этого срока вы не в состоянии вернуть деньги, полученные графиней. А может быть, вы предпочтете выкупить их сегодня же, представив достаточные для этого гарантии?

Ростовщик преспокойно макал хлеб в кофе и завтракал с полнейшей невозмутимостью, но, услышав слова: «пойти на мировую», бросил на меня взгляд, говоривший: «Молодец! ловко пользуешься моими уроками!» Я ответил ему взглядом, который он прекрасно понял: «Дело очень сомнительное и грязное, надо вам немедленно заключить полюбовное соглашение». Гобсек не мог прибегнуть к запирательству, зная, что я скажу на суде всю правду. Граф поблагодарил меня благосклонной улыбкой. После долгих обсуждений, в которых хитростью и алчностью Гобсек заткнул бы за пояс участников любого дипломатического конгресса, я составил акт, где граф признавал, что получил от Гобсека восемьдесят пять тысяч франков, включая в эту сумму и проценты по ссуде, а Гобсек обязывался при уплате ему всей суммы долга вернуть бриллианты графу.

– Какая расточительность! – горестно воскликнул муж графини, подписывая акт. – Как перебросить мост через эту бездонную пропасть?

– Сударь, много у вас детей? – серьезным тоном спросил Гобсек.

Граф от этих слов вздрогнул, как будто старый ростовщик, словно опытный врач, сразу нащупал больное место. Он ничего не ответил.

– Так, так, – пробормотал Гобсек, поняв угрюмое молчание. – Я вашу историю наизусть знаю. Эта женщина – демон, а вы, должно быть, все еще любите ее. Понимаю! Она даже и меня в волненье привела. Может быть, вы хотите спасти свое состояние, сберечь его для одного или двух своих детей? Советую вам: бросьтесь в омут светских удовольствий, играйте для виду в карты, проматывайте деньги да почаще приходите к Гобсеку. В светских кругах будут называть меня жидом, эфиопом, ростовщиком, грабителем, говорить, что я разорю вас. Мне наплевать! За оскорбление обидчик дорого поплатится! Ваш покорный слуга прекрасно стреляет из пистолета и владеет шпагой. Это всем известно. А еще, советую вам, – найдите надежного друга, если можете, и путем фиктивной продажной сделки передайте ему все свое имущество. Как это у вас, юристов, называется? Фидеикомис, кажется? – спросил он, повернувшись ко мне.

Граф был весь поглощен своими заботами и, уходя, сказал Гобсеку:

– Завтра я принесу вам деньги. Держите бриллианты наготове.

– По-моему, он глупец, как все эти ваши порядочные люди, – презрительно бросил Гобсек, лишь только мы остались одни.

– Скажите лучше – как люди, захваченные страстью.

– А за составление закладной пусть вам заплатит граф, – сказал Гобсек, когда я прощался с ним.

Через несколько дней после этой истории, открывшей мне мерзкие тайны светской женщины, граф утром явился ко мне.

– Сударь, – сказал он, войдя в мой кабинет. – Я хочу посоветоваться с вами по очень важному делу. Считаю своим долгом заявить, что я питаю к вам полное доверие и надеюсь доказать это. Ваше поведение в процессах госпожи де Гранлье выше всяких похвал. (Вот видите, сударыня, – заметил стряпчий, повернувшись к виконтессе, – услугу я оказал вам очень простую, а сколько раз был за это вознагражден…)

Я почтительно поклонился графу и ответил, что только выполнил долг честного человека.

– Так вот, сударь. Я тщательно навел справки о том странном человеке, которому вы обязаны своим положением, – сказал граф, – и из всех моих сведений видно, что этот Гобсек – философ из школы циников. Какого вы мнения о его честности?

– Граф, – ответил я, – Гобсек оказал мне благодеяние… Из пятнадцати процентов, – добавил я, смеясь. – Но его скупость все ж не дает мне права слишком откровенничать о нем с незнакомым мне человеком.

– Говорите, сударь. Ваша откровенность не может повредить ни ему, ни вам. Я отнюдь не надеюсь встретить в лице этого ростовщика ангела во плоти.

– У папаши Гобсека, – сказал я, – есть одно основное правило, которого он придерживается в своем поведении. Он считает, что деньги – это товар, который можно со спокойной совестью продавать, дорого или дешево, в зависимости от обстоятельств. Ростовщик, взимающий большие проценты за ссуду, по его мнению, такой же капиталист, как и всякий другой участник прибыльных предприятий и спекуляций. А если отбросить его финансовые принципы и его рассуждения о натуре человеческой, которыми он оправдывает свои ростовщические ухватки, то я глубоко убежден, что вне этих дел он человек самой щепетильной честности во всем Париже. В нем живут два существа: скряга и философ, подлое существо и возвышенное. Если я умру, оставив малолетних детей, он будет их опекуном. Вот, сударь, каким я представляю себе Гобсека на основании личного своего опыта. Я ничего не знаю о его прошлом. Возможно, он был корсаром; возможно, блуждал по всему свету, торговал бриллиантами или людьми, женщинами или государственными тайнами; но я глубоко уверен, что ни одна душа человеческая не получила такой жестокой закалки в испытаниях, как он. В тот день, когда я принес ему свой долг и расплатился полностью, я с некоторыми риторическими предостережениями спросил у него, какие соображения заставили его брать с меня огромные проценты и почему он, желая помочь мне, своему другу, не позволил себе оказать это благодеяние бескорыстно. «Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан. И поэтому мы с тобой лучшие в мире друзья». Этот ответ, сударь, лучше всяких моих слов нарисует вам портрет Гобсека.

– Мое решение бесповоротно, – сказал граф. – Потрудитесь подготовить все необходимые акты для передачи Гобсеку прав на мое имущество. И только вам, сударь, я могу доверить составление встречной расписки, в которой он заявит, что продажа является фиктивной, даст обязательство управлять моим состоянием по своему усмотрению и передать его в руки моего старшего сына, когда тот достигнет совершеннолетия. Но я должен сказать вам следующее: я боюсь хранить у себя эту расписку. Мой сын так привязан к матери, что я и ему не решусь доверить этот драгоценный документ. Я прошу вас взять его к себе на хранение. Гобсек на случай своей смерти назначит вас наследником моего имущества. Итак, все предусмотрено.

Граф умолк, и вид у него был очень взволнованный.

– Приношу тысячу извинений, сударь, за беспокойство, – заговорил он наконец, – но я так страдаю, да и здоровье мое вызывает у меня сильные опасения. Недавние горести были для меня жестоким ударом, боюсь, что мне недолго жить, и решительные меры, которые я хочу принять, просто необходимы.

– Сударь, – ответил я, – прежде всего позвольте поблагодарить вас за доверие. Но чтоб оправдать его, я должен указать вам, что этими мерами вы совершенно обездолите… ваших младших детей, а ведь они тоже носят ваше имя. Пускай жена ваша грешна перед вами, все же вы когда-то ее любили, и дети ее имеют право на известную обеспеченность. Должен заявить вам, что я не соглашусь принять на себя почетную обязанность, которую вам угодно на меня возложить, если их доля не будет точно установлена.

Граф вздрогнул, слезы выступили у него на глазах, и он сказал, крепко пожав мне руку:

– Я еще не знал вас как следует. Вы и причинили мне боль, и обрадовали меня. Да, надо определить в первом же пункте встречной расписки, какую долю выделить этим детям.

Я проводил его до дверей моей конторы, и мне показалось, что лицо у него просветлело от чувства удовлетворения справедливым поступком. Вот, Камилла, как молодые женщины могут по наклонной плоскости скатиться в пропасть. Достаточно иной раз кадрили на балу, романса, спетого за фортепьяно, загородной прогулки, чтобы за ними последовало непоправимое несчастье. К нему стремятся сами, послушавшись голоса самонадеянного тщеславия, гордости, поверив иной раз улыбке, поддавшись опрометчивому легкомыслию юности! А лишь только женщина перейдет известные границы, она неизменно попадает в руки трех фурий, имя которых – позор, раскаяние, нищета, и тогда…

– Бедняжка Камилла, у нее совсем слипаются глаза, – заметила виконтесса, прерывая Дервиля. – Ступай, детка, ложись. Нет надобности пугать тебя страшными картинами, ты и без них останешься чистой, добродетельной.

Камилла де Гранлье поняла мать и удалилась.

– Вы зашли немного далеко, дорогой Дервиль, – сказала виконтесса. – Поверенный по делам это все-таки не мать и не проповедник.

– Но ведь газеты в тысячу раз более…

– Дорогой мой! – удивленно сказала виконтесса. – Я, право, не узнаю вас! Неужели вы думаете, что моя дочь читает газеты? Продолжайте, – добавила она.

– Прошло три месяца после утверждения купчей на имущество графа, перешедшее к Гобсеку…

– Можете теперь называть графа по имени – де Ресто, раз моей дочери тут нет, – сказала виконтесса.

– Прекрасно, – согласился стряпчий. – Прошло много времени после этой сделки, а я все не получал того важного документа, который должен был храниться у меня. В Париже стряпчих так захватывает поток житейской суеты, что они не могут уделять делам своих клиентов больше внимания, чем сами их доверители, – за отдельными исключениями, которые мы умеем делать. Но все же как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я спросил его, когда мы встали из-за стола, не знает ли он, почему ничего больше не слышно о господине де Ресто.

– На то есть основательные причины, – ответил он. – Граф при смерти. Душа у него нежная. Такие люди не умеют совладать с горем, и оно убивает их. Жизнь – это сложное, трудное ремесло, и надо приложить усилия, чтобы научиться ему. Когда человек узнает жизнь, испытав ее горести, фибры сердца у него закалятся, окрепнут, а это позволяет ему управлять своей чувствительностью. Нервы тогда становятся не хуже стальных пружин – гнутся, а не ломаются. А если вдобавок и пищеварение хорошее, то при такой подготовке человек будет живуч и долголетен, как кедры ливанские, действительно великолепные деревья.

– Неужели граф умрет? – воскликнул я.

– Возможно, – заметил Гобсек. – Дело о его наследстве – лакомый для вас кусочек.

Я посмотрел на своего гостя и сказал, чтобы прощупать его намерения:

– Объясните вы мне, пожалуйста, почему из всех людей только граф и я вызвали в вас участие.

– Потому что вы одни доверились мне без всяких хитростей.

Хотя этот ответ позволял мне думать, что Гобсек не злоупотребит своим положением, даже если встречная расписка исчезнет, я все-таки решил навестить графа. Сославшись на какие-то дела, я вышел из дому вместе с Гобсеком. На Гельдерскую улицу я приехал очень быстро. Меня провели в гостиную, где графиня играла с младшими своими детьми. Когда лакей доложил обо мне, она вскочила с места, пошла было мне навстречу, потом села и молча указала рукой на свободное кресло у камина. И сразу же она как будто прикрыла лицо маской, под которой светские женщины так искусно прячут свои страсти. От пережитых горестей красота ее уже поблекла, но чудные черты лица не изменились и свидетельствовали о былом его очаровании.

– У меня очень важное дело к графу; я бы хотел, сударыня, поговорить с ним.

– Если вам это удастся, вы окажетесь счастливее меня, – заметила она, прерывая мое вступление. – Граф никого не хочет видеть, с трудом переносит визиты врача, отвергает все заботы, даже мои. У больных странные причуды. Они, как дети, сами не знают, чего хотят.

– Может быть, наоборот, – они, как дети, прекрасно знают, чего хотят.

Графиня покраснела. Я же почти раскаивался, что позволил себе такую реплику в духе Гобсека, и поспешил переменить тему разговора.

– Но как же, – спросил я, – разве можно оставлять больного все время одного?

– Около него старший сын, – ответила графиня.

Я пристально поглядел на нее, но на этот раз она не покраснела; мне показалось, что она твердо решила не дать мне проникнуть в ее тайны.

– Поймите, сударыня, – снова заговорил я, – моя настойчивость вовсе не вызвана нескромным любопытством. Дело касается очень существенных интересов…

И тут же я прикусил язык, почувствовав, что пошел по неверному пути. Графиня тотчас воспользовалась моей оплошностью.

– Интересы мужа и жены нераздельны. Ничто не мешает вам обратиться ко мне…

– Простите. Дело, которое привело меня сюда, касается только графа, – возразил я.

– Я прикажу передать о вашем желании поговорить с ним.

Однако учтивый ее тон и любезный вид, с которым она это сказала, не обманули меня, – я догадался, что она ни за что не допустит меня к своему мужу.

Мы еще немного поговорили о самых безразличных вещах, и я в это время наблюдал за графиней. Но, как все женщины, составив себе определенный план действий, она скрывала его с редкостным искусством, представляющим собою высшую степень женского вероломства. Страшно сказать, но я всего опасался с ее стороны, даже преступления. Ведь в каждом ее жесте, в ее взгляде, в ее манере держать себя, в интонациях голоса сквозило, что она знает, какое будущее ждет ее. Я простился с ней и ушел… А теперь я расскажу вам заключительные сцены этой драмы, добавив к тем обстоятельствам, которые выяснились со временем, кое-какие подробности, разгаданные проницательным Гобсеком и мною самим. С той поры как граф де Ресто по видимости закружился в вихре удовольствий и принялся проматывать свое состояние, между супругами происходили сцены, скрытые от всех, – они дали графу основание еще больше презирать жену. А когда он тяжело заболел и слег, проявилось все его отвращение к ней и к младшим детям: он запретил им входить к нему в спальню, и если запрет пытались нарушить, это вызывало такие опасные для его жизни припадки, что сам врач умолял графиню подчиниться распоряжениям мужа. Графиня де Ресто видела, как все семейное состояние – поместья, фермы, даже дом, где она живет, – уплывает в руки Гобсека, казавшегося ей сказочным колдуном, пожирателем ее богатства, и она, несомненно, поняла, что у мужа есть какой-то умысел. Де Трай, спасаясь от ярых преследований кредиторов, путешествовал по Англии. Только он мог бы раскрыть графине глаза, угадав тайные меры, подсказанные графу ростовщиком в защиту от нее. Говорят, она долго не давала свою подпись, а это, по нашим законам, необходимо при продаже имущества супругов. Но граф все же добился ее согласия. Графиня воображала, что муж обращает свое имущество в деньги и что пачечка кредитных билетов, в которую они превратились, хранится в потайном шкафу у какого-нибудь нотариуса или в банке. По ее расчетам, у господина де Ресто должен был находиться на руках документ, который дает старшему сыну возможность защитить свои права на причитающуюся ему долю наследства. Поэтому она решила установить строжайшее наблюдение за спальней мужа. В доме она была полновластной хозяйкой и все подчинила своему женскому шпионству. Весь день она безвыходно сидела в гостиной перед спальней графа, прислушиваясь к каждому его слову, к малейшему движению, а на ночь ей тут же стлали постель, но она почти не смыкала глаз. Врач был всецело на ее стороне. Ее показная преданность мужу всех восхищала. С прирожденной хитростью вероломного существа она скрывала истинные причины отвращения, которое выказывал ей муж, и так замечательно разыгрывала скорбь, что стала, можно сказать, знаменитостью. Некоторые блюстительницы нравственности даже находили, что она искупила свои грехи. Но все время у нее перед глазами стояли картины нищеты, угрожавшей ей, если она потеряет присутствие духа. И вот эта женщина, изгнанная мужем из комнаты, где он стонал на смертном одре, очертила вокруг него магический круг. Она была и далеко от него, и вместе с тем близко, лишена всех прав и вместе с тем всемогуща, притворялась самой преданной супругой, но стерегла час его смерти и свое богатство, словно то насекомое, которое роет в песке норку, изогнутую спиралью, и, притаившись на дне ее, поджидает намеченную добычу, прислушиваясь к падению каждой песчинки. Самому суровому моралисту поневоле пришлось бы признать, что графиня оказалась страстно любящей матерью. Говорят, смерть отца послужила ей уроком. Она обожала детей и стремилась скрыть от них свою беспутную жизнь; нежный их возраст легко позволял это сделать и внушить им любовь к ней. Она дала им превосходное, блестящее образование. Признаюсь, я с некоторым восхищением и жалостью относился к этой женщине, за что Гобсек еще недавно подтрунивал надо мною. В ту пору графиня уже убедилась в подлости Максима де Трай и горькими слезами искупала свои прошлые грехи. Я уверен в этом. Меры, которые она принимала, чтобы завладеть состоянием мужа, конечно, были гнусными, но ведь их внушала ей материнская любовь, желание загладить свою вину перед детьми. Да и очень возможно, что, как многие женщины, пережившие бурю страсти, она теперь искренне стремилась к добродетели. Может быть, только тогда она и узнала ей цену, когда пожала печальную жатву своих заблуждений. Всякий раз, как ее старший сын Эрнест выходил из отцовской комнаты, она подвергала его допросу, хитро выпытывала, что делал граф, что говорил. Мальчик отвечал с большой охотой, приписывая все ее вопросы нежной любви к отцу. Мое посещение всполошило графиню: она увидела во мне орудие мстительных замыслов мужа и решила не допускать меня к умирающему. Я почуял недоброе и горячо желал добиться свидания с господином де Ресто, так как беспокоился о судьбе встречных расписок. Я боялся, что эти документы попадут в руки графини, она может предъявить их, и тогда начнется нескончаемая тяжба между нею и Гобсеком. Я уже хорошо знал характер этого ростовщика и был уверен, что он не отдаст графине имущества, переданного ему графом, а в тексте встречных расписок, которые привести в действие мог только я, имелось много оснований для судебной кляузы. Желая предотвратить это несчастье, я вторично пошел к графине.

iknigi.net

Читать онлайн Гобсек страница 22

Я остолбенел, онемел.

-Ах, ты еще тут, голубчик! Я и забыл совсем. Мы нынче пообедаем вместе. У

тебя пообедаем — я ведь не веду хозяйства, а все эти рестораторы с их подливками

да соусами, с их винами — сущие душегубы. Они самого дьявола отравят.

Заметив наконец выражение моего лица, он сразу вернулся к холодной

бесстрастности.

— Вам этого не понять, — сказал он, усаживаясь у камина, где стояла на

жаровне жестяная кастрюлька с молоком.- Хотите позавтракать со мной? — добавил

он.- Пожалуй, и на двоих хватит.

— Нет, спасибо, — ответил я. — Я всегда завтракаю в полдень.

В ату минуту в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.

Кто-то остановился у дверей Гобсека и яростно постучал в них. Ростовщик

направился к порогу и, поглядев в окошечко, отпер двери. Вошел человек лет

тридцати пяти, вероятно, показавшийся ему безобидным, несмотря на свой гневный

стук.

Посетитель одет был просто, а наружностью напоминал покойного герцога

Ришелье. Это был супруг графини, и вы, вероятно, встречали его в свете: -у него

была, прошу извинить меня за это определение, вельможная осанка государственных

мужей, обитателей вашего предместья.

— Сударь, — сказал он Гобсеку, к которому вернулось все его спокойствие, —

моя жена была у вас?

— Возможно.

— Вы что же, сударь, не понимаете меня?

— Не имею чести знать вашу супругу, — ответил ростовщик.- У меня нынче утром

перебывало много народу- мужнины, женщины, девицы, похожие на юношей, и юноши,

похожие на девиц. Мне, право, трудно…

-Шутки в сторону, сударь! Я говорю о своей жене. Она только что была у вас.

— Откуда же мне знать, что эта дама- ваша супруга? Я не имел удовольствия

встречаться с вами.

— Ошибаетесь, господин Гобсек, — сказал граф с глубокой иронией. — Мы

встретились с вами однажды утром в спальне моей жены. Вы приходили взимать

деньги по векселю, по которому она никаких денег не получала.

-А уж это не мое дело-разузнавать, какими ценностями ей была возмещена эта

сумма, — возразил Гобсек, бросив на графа ехидный взгляд.- Я учел ее вексель при

расчетах с одним из моих коллег. Кстати, позвольте заметить вам, граф, — добавил

Гобсек без малейшей тени волнения, неторопливо засыпав кофе в молоко, —

позвольте заметить вам, что, по моему разумению, вы не имеете права читать мне

нотации в собственном моем доме. Я, сударь, достиг совершеннолетия еще в

шестьдесят первом году прошлого века.

— Милостивый государь, вы купили у моей жены по крайне низкой цене

бриллианты, не принадлежащие ей, — это фамильные драгоценности.

— Я не считаю себя обязанным посвящать вас в тайны моих сделок, но скажу вам,

однако, что если графиня и взяла у вас без спросу бриллианты, вам следовало

предупредить письменно всех ювелиров, чтобы их не покупали, — ваша супруга могла

продать бриллианты по частям.

— Сударь! — воскликнул граф.- Вы ведь знаете мою жену!

— Верно.

— Как замужняя женщина, она подчиняется мужу.

— Возможно.

-Она не имела права распоряжаться бриллиантами!

— Правильно.

— Ну, так как же, сударь?

-А вот как! Я знаю вашу жену, она подчинена мужу, — согласен с вами; ей еще и

другим приходится подчиняться, — но ваших бриллиантов я не знаю. Если ваша

супруга подписывает векселя, то, очевидно, она может и заключать коммерческие

сделки, покупать бриллианты или брать их на комиссию для продажи.

dom-knig.com

Полное содержание Гобсек Бальзак О. [3/5] :: Litra.RU

Есть что добавить? Присылай нам свои работы, получай litr`ы и обменивай их на майки, тетради и ручки от Litra.ru!

/ Полные произведения / Бальзак О. / Гобсек     «Гром и молния! — мысленно воскликнул я.- Неужели я дам этому человеку повод думать, будто я не умею      держать слово!» — Вчера я имел честь объяснить вам, что очень некстати поссорился с папашей Гобсеком, — заметил де Трай.- Ведь во всем Париже, кроме него, не найдется такого финансиста, который в конце месяца, пока не подведен баланс, может выложить в одну минуту сотню тысяч. Вот я и попросил вас помирить меня с ним. Но не будем больше говорить об этом…      И господин де Трай, посмотрев на меня с учтиво-оскорбительной усмешкой, направился к двери.      — Я поеду с вами к Гобсеку, — сказал я.      Когда мы приехали на улицу де-Грэ, денди все озирался вокруг с таким странным, напряженным вниманием, и взгляд его выражал такую тревогу, что я был поражен. Он то бледнел, то краснел, то вдруг желтизна проступала у него на лице, а лишь только он завидел подъезд Гобсека, на лбу у него заблестели капельки пота. Когда мы выскочили из кабриолета, из-за угла на улицу де-Грэ завернул фиакр. Ястребиным своим взором молодой щеголь сразу разглядел в уголке кареты женскую фигуру, на его лице вспыхнула почти звериная радость. Он подозвал проходившего мимо мальчишку и поручил ему подержать лошадь. Мы поднялись по лестнице и вошли к старику дисконтеру.      — Господин Гобсек, — сказал я, — вот я привел к вам одного из самых близких моих друзей. (Бойтесь его, как дьявола, — шепнул я на ухо старику.) Надеюсь, по моей просьбе вы возвратите ему доброе свое расположение (за обычные проценты) и выручите его из беды (если это вам выгодно).      Господин де Трай низко поклонился ростовщику, сел и, приготовляясь выслушать его, принял изящно-угодливую позу царедворца, которая пленила бы кого угодно, но мой Гобсек сидел в кресле у камелька все так же неподвижно, все такой же бесстрастный. Он походил на статую Вольтера в перистиле Французской комедии,      освещенную вечерними огнями. В качестве приветствия он лишь слегка приподнял истрепанный картуз, всегда покрывавший его голову, и мелькнувшая полоска голого черепа, желтого, как старый мрамор, довершила это сходство.      — Деньги у меня есть только для моих постоянных клиентов, — сказал он.      — Так вы, значит, очень разгневались, что я к другим пошел разоряться? — улыбнувшись, отозвался граф.      — Разоряться? — с иронией переспросил Гобсек.      -Вы хотите сказать, что у кого в кармане свистит, тому и разоряться нечего? А вы попробуйте-ка сыскать в Париже человека с таким вот солидным капиталом, как у меня! — воскликнул этот фат и, встав, повернулся на каблуках.      Шутовская его выходка, имевшая почти серьезный смысл, нисколько, однако, не расшевелила Гобсека.      -А кто у меня самые закадычные друзья?-продолжал де Трай. — Госпожа Ронкероль, де Марсе, Франкессини, оба Ванденееа, Ажуда-Пинто -словом, самые блестящие в Париже молодые люди. Я неизменный партнер за карточным столом одного принца и хорошо известного вам посланника. Я собираю доход в Лондоне, в Карлсбаде, в Бадене, в Бате. Великолепный промысел! Разве не верно?      — Верно.      — Вы со мной обращаетесь, как с губкой, черт подери!      Даете мне пропитаться золотом в светском обществе, а в трудную для меня минуту возьмете да выжмете. Но смотрите, ведь и с вами то же самое случится. Смерть и вас выжмет, как губку.      — Возможно.      — Да если б не расточители, что бы вы делали? Мы с вами друг для друг необходимы, как душа и тело.      — Правильно.      — Ну, дайте руку, помиримся, папаша Гобсек. И проявите великодушие, если все это возможно, верно и правильно.      — Вы пришли ко мне, -холодно ответил ростовщик, — только потому, что Жирар, Пальма, Вербруст и Жигонне по горло сыты вашими векселями и всем их навязывают, даже с убытком для себя в пятьдесят процентов. Но выложили-то они вам, по всей вероятности, только половину номинала, значит, векселя ваши и двадцати пяти процентов не стоят. Нет, нет. Слуга покорный! Куда это годится? — продолжал Гобсек.- Разве можно ссудить хоть грош человеку, у которого долгов на триста тысяч франков, а за душой ни сантима? Третьего дня на балу у барона Нусингена вы проиграли в карты десять тысяч.      -Милостивый государь,-ответил граф, с редкостной наглостью смерив его взглядом, — мои дела вас не касаются. Долг платежом красен.      — Верно.      — Мои векселя всегда будут оплачены.      — Возможно.      — И в данном случае весь вопрос сводится для вас к одному: могу я ил и не могу представить вам достаточный залог под ссуду на ту сумму, которую я хотел бы занять?      — Правильно.      С улицы донесся шум подъезжавшего к дому экипажа.      — Сейчас я принесу вам кое-что, и вы, думается мне, будете вполне удовлетворены, — сказал де Трай и выбежал из комнаты.      — О сын мой! — воскликнул Гобсек, вскочив и пожимая мне руку. — Если заклад у него ценный, ты спас мне жизнь! Ведь я чуть не умер! Вербруст и Жигонне вздумали сыграть со мной шутку. Но благодаря тебе я сам нынче вечером посмеюсь над ними.      В радости этого старика было что-то жуткое. Впервые он так ликовал при мне, и, как ни мимолетно было это      мгновение торжества, оно никогда не изгладится из моей памяти.      -Сделайте одолжение, побудьте-ка здесь, -добавил Гобсек.- Хотя при мне пистолеты и я уверен в своей меткости, потому что мне случалось и на тигра ходить и на палубе корабля драться в абордажной схватке не на жизнь, а на смерть, я все-таки побаиваюсь этого элегантного мерзавца.      Он подошел к письменному столу и сел в кресло. Лицо его вновь стало бледным и спокойным.      — Так, так! — сказал он, повернувшись ко мне.- Вы, несомненно, увидите сейчас ту красавицу, о которой я когда-то рассказывал вам. Я слышу в коридоре шаги аристократических ножек.      В самом деле, молодой франт вошел, ведя под руку даму, и я сразу узнал в ней одну из дочерей старика Горио, а по описанию Гобсека, ту самую графиню, в чью опочивальню он проник однажды. Она же сначала не заметила меня, так как я стоял в оконной нише и тотчас повернулся лицом к стеклу.      Войдя в сырую и темную комнату ростовщика, графиня бросила недоверчивый взгляд на Максима де Трай. Она была так хороша, что я, невзирая на все ее прегрешения, пожалел ее. Видно было, что сердце у нее щемит от ужасных мук, и ее гордое лицо с благородными чертами искажала плохо скрытая боль. Молодой щеголь стал ее злым гением. Я подивился прозорливости Гобсека, — уже четыре года назад он предугадал судьбу этих двух людей по первому их векселю. «Вероятно, это чудовище с ангельским лицом, — думал я, — властвует над ней, пользуясь всеми ее слабостями: тщеславием, ревностью, жаждой наслаждений, светской суетностью..,»      -Да и самые добродетели этой женщины, несомненно, были его оружием! — воскликнула виконтесса.- Он пользовался ее преданностью, умел разжалобить до      слез, играл на великодушии, свойственном нашему полу, злоупотреблял ее нежностью и очень дорого продавал ей преступные радости…      — Должен вам признаться, — заметил Дервиль, не понимая знаков, которые делала ему госпожа де Гранлье, — я не оплакивал участи этого несчастного создания, пленительного в глазах света и ужасного для тех, кто читал в ее сердце, но я с отвращением смотрел на ее молодого спутника, сущего убийцу, хотя у него было такое ясное чело, румяные, свежие уста, милая улыбка, белоснежные зубы и ангельский облик. Оба они в эту минуту стояли перед своим судьей, а он наблюдал за ними таким взглядом, каким, верно, в шестнадцатом веке старый монах-доминиканец смотрел на пытки каких-нибудь двух мавров в глубоком подземелье святейшей инквизиции.      — Сударь, -заговорила графиня срывающимся голосом, — можно получить вот за эти бриллианты полную их стоимость, оставив, однако, за собою право выкупить их? И она протянула Гобсеку ларчик.      — Можно, сударыня, — вмешался я, выходя из оконной ниши.      Графиня быстро повернулась в мою сторону, вздрогнула, узнав меня, и бросила мне взгляд, который на любом языке означает: «Не выдавайте».      — У нас, юристов, такая сделка именуется «условной продажей, с правом последующего выкупа», и состоит она в передаче движимого или недвижимого имущества на определенный срок, по истечении коего собственность может быть возвращена владельцу при внесении им покупщику обусловленной суммы.      Графиня вздохнула с облегчением. Максим де Трай нахмурился, видимо, опасаясь, что при такой сделке ростовщик даст меньше, ибо ценность бриллиантов неустойчива. Гобсек молча схватил лупу и принялся      рассматривать содержимое ларчика, Проживи я на свете еще сто лет, мне не забыть этой картины. Бледное лицо его разрумянилось, глаза загорелись каким-то сверхъестественным огнем, словно в них отражалось сверкание бриллиантов. Он встал, подошел к окну и, разглядывая драгоценности, подносил их так близко к своему беззубому рту, словно хотел проглотить их. Он бормотал какие-то бессвязные слова, доставал из ларчика то браслеты, то серьги с подвесками, то ожерелья, то диадемы, поворачивал их, определяя чистоту воды, оттенок и грань алмазов, искал, нет ли изъяна. Он вытаскивал их из ларчика, укладывал обратно, опять вынимал, опять поворачивал, чтобы они заиграли всеми таившимися в них огнями. В эту минуту он был скорее ребенком, чем стариком, или, вернее, он был и ребенком и стариком.      -Хороши! Ах, хороши! Такие бриллианты до революции стоили бы триста тысяч! Чистейшей воды! Несомненно, из Индии — из Голконды или из Висапура. Да разве вы знаете им цену! Нет, нет, во всем Париже только Гобсек сумеет их оценить. При Империи запросили бы больше двухсот тысяч, чтобы сделать на заказ такие уборы.- И с досадливым жестом он добавил: — А нынче бриллианты падают в цене, с каждым днем падают! После заключения мира Бразилия наводнила рынок алмазами, хоть они и желтоватой воды, не такие, как индийские. Да и дамы носят теперь бриллианты только на придворных балах. Вы, сударыня, бываете при дворе?      И, сердито бросая эти слова, он с невыразимым наслаждением рассматривал бриллианты один за другим.      — Хорош! Без единого пятнышка! — бормотал он.- А вот на этом точечка! А тут трещинка! А этот красавец! Красавец!      Все его бледное лицо было освещено переливающимися отблесками алмазов, и мне пришли на память в эту      минуту зеленоватые старые зеркала в провинциальных гостиницах, тусклое стекло которых совсем не отражает световых бликов, а смельчаку, дерзнувшему поглядеться в них, преподносит образ человека, умирающего от апоплексического удара.      — Ну так как же? — спросил граф, хлопнув Гобсека по плечу.      Старый младенец вздрогнул. Он оторвался от любимых игрушек, положил их на письменный стол, сел в кресло и вновь стал только ростовщиком, учтивым, но холодным и жестким, как мраморный столб.      — Сколько вы желали бы занять?      — Сто тысяч. На три года, — ответил граф.      — Что ж, можно, — согласился Гобсек, осторожно доставая из шкатулки красного дерева свою драгоценность — неоценимые, точнейшие весы.      Он взвесил бриллианты, определяя на глаз (бог весть как) вес старинной оправы. Во время этой операции лицо его выражало и ликование и стремление побороть его. Графиня словно оцепенела, погрузившись в раздумье; и я порадовался за нее — мне казалось, что эта женщина увидела вдруг, в какую глубокую пропасть она скатилась. Значит, совесть у нее еще не совсем заглохла, и, может быть, достаточно только некоторого усилия, достаточно лишь протянуть сострадательно руку, чтобы спасти ее. И я сделал попытку.      — Это ваши собственные бриллианты, сударыня? — спросил я.      — Да, сударь, — ответила она, надменно взглянув на меня.      — Пишите акт о продаже с последующим выкупом, болтун, -сказал Гобсек и, встав из-за стола, указал мне рукой на свое кресло.      — Вы, сударыня, вероятно, замужем? -задал я второй вопрос.      Графиня нетерпеливо кивнула головой.      — Я отказываюсь составлять акт! — воскликнул я.      — Почему это? — спросил Гобсек.      — Как «почему»? — возмутился я и, отведя старика к окну, вполголоса сказал: — Замужняя женщина во всем зависит от мужа, сделка будет признана незаконной, а вам не удастся сослаться на свое неведение, раз налицо будет акт. Вам придется предъявить эти бриллианты, так как в акте будут указаны их вес, стоимость и грань.      Гобсек прервал меня кивком головы и повернулся к двум преступникам.      — Он прав. Условия меняются. Восемьдесят тысяч наличными, а бриллианты останутся у меня, -добавил он глухим и тоненьким голоском.- При сделках на движимое имущество собственность лучше всяких актов.      — Но…- заговорил было де Трай.      — Соглашайтесь или берите обратно, — перебил его Гобсек и протянул ларчик графине.- Я не хочу рисковать.      — Гораздо лучше для вас броситься к ногам мужа, — шепнул я графине.      Ростовщик понял по движению моих губ, что я сказал, и бросил на меня холодный взгляд.      Молодой щеголь побледнел как полотно. Графиня явно колебалась. Максим де Трай подошел к ней, и, хотя он говорил очень тихо, я расслышал слова: «Прощай, дорогая Анастази. Будь счастлива. А я… Завтра я уже избавлюсь от всех забот».      — Сударь! — воскликнула графиня, быстро повернувшись к Гобсеку.- Я согласна, я принимаю ваши условия.      — Ну вот и хорошо! — отозвался старик.- Трудно вас уломать, красавица моя.-Он подписал банковский чек на пятьдесят тысяч и вручил его графине.- А вдобавок к этому, — сказал он с улыбкой, очень похожей на      вольтеровскую, — я в счет остальной платежной суммы даю вам на тридцать тысяч векселей, самых бесспорных, самых для вас надежных. Все равно что золотом выложу эту сумму. Граф де Трай только что сказал мне: «Мои векселя всегда будут оплачены», — добавил Гобсек, подавая графине векселя, подписанные графом, опротестованные накануне одним из собратьев Гобсека и, вероятно, проданные ему за бесценок.      Максим де Трай разразился рычанием, в котором явственно прозвучали слова: «Старый подлец!»      Гобсеки бровью не повел, спокойно достал из картонного футляра пару пистолетов и холодно сказал:      — Первый выстрел за мной, по праву оскорбленной стороны.      — Максим, — тихо вскрикнула графиня, — извинитесь! Вы должны извиниться перед господином Гобсеком.      — Сударь, я не имел намерения оскорбить вас, — пробормотал граф.      — Я это прекрасно знаю, — спокойно ответил Гобсек.- В ваши намерения входило только не заплатить по векселям.      Графиня встала и, поклонившись, выбежала, видимо, охваченная ужасом. Графу де Трай пришлось последовать за ней, но на прощанье он сказал:      — Если вы хоть словом обмолвитесь обо всем этом, господа, прольется ваша или моя кровь.      — Аминь! — ответил ему Гобсек, пряча пистолеты.- Чтобы пролить свою кровь, надо ее иметь, милый мой, а у тебя в жилах вместо крови грязь.      Когда хлопнула наружная дверь и оба экипажа отъехали, Гобсек вскочил с места и, приплясывая, закричал:      — А бриллианты у меня! А бриллианты-то мои! Великолепные бриллианты! Дивные бриллианты! И как дешево достались! А-а, господа Вербруст и Жигонне! Вы думали поддеть старика Гобсека? А я сам вас поддел! Я      все получил сполна! Куда вам до меня! Мелко плаваете! Какие у них глупые будут рожи, когда я расскажу нынешнюю историю между двумя партиями в домино!      Эта свирепая радость, это злобное торжество дикаря, завладевшего блестящими камешками, ошеломили меня. Я остолбенел, онемел.      -Ах, ты еще тут, голубчик! Я и забыл совсем. Мы нынче пообедаем вместе. У тебя пообедаем — я ведь не веду хозяйства, а все эти рестораторы с их подливками да соусами, с их винами — сущие душегубы. Они самого дьявола отравят.      Заметив наконец выражение моего лица, он сразу вернулся к холодной бесстрастности.      — Вам этого не понять, — сказал он, усаживаясь у камина, где стояла на жаровне жестяная кастрюлька с молоком.- Хотите позавтракать со мной? — добавил он.- Пожалуй, и на двоих хватит.      — Нет, спасибо, — ответил я. — Я всегда завтракаю в полдень.      В ату минуту в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.      Кто-то остановился у дверей Гобсека и яростно постучал в них. Ростовщик направился к порогу и, поглядев в окошечко, отпер двери. Вошел человек лет тридцати пяти, вероятно, показавшийся ему безобидным, несмотря на свой гневный стук.      Посетитель одет был просто, а наружностью напоминал покойного герцога Ришелье. Это был супруг графини, и вы, вероятно, встречали его в свете: -у него была, прошу извинить меня за это определение, вельможная осанка государственных мужей, обитателей вашего предместья.      — Сударь, — сказал он Гобсеку, к которому вернулось все его спокойствие, — моя жена была у вас?      — Возможно.      — Вы что же, сударь, не понимаете меня?      — Не имею чести знать вашу супругу, — ответил ростовщик.- У меня нынче утром перебывало много народу- мужнины, женщины, девицы, похожие на юношей, и юноши, похожие на девиц. Мне, право, трудно…      -Шутки в сторону, сударь! Я говорю о своей жене. Она только что была у вас.      — Откуда же мне знать, что эта дама- ваша супруга? Я не имел удовольствия встречаться с вами.      — Ошибаетесь, господин Гобсек, — сказал граф с глубокой иронией. — Мы встретились с вами однажды утром в спальне моей жены. Вы приходили взимать деньги по векселю, по которому она никаких денег не получала.      -А уж это не мое дело-разузнавать, какими ценностями ей была возмещена эта сумма, — возразил Гобсек, бросив на графа ехидный взгляд.- Я учел ее вексель при расчетах с одним из моих коллег. Кстати, позвольте заметить вам, граф, — добавил Гобсек без малейшей тени волнения, неторопливо засыпав кофе в молоко, — позвольте заметить вам, что, по моему разумению, вы не имеете права читать мне нотации в собственном моем доме. Я, сударь, достиг совершеннолетия еще в шестьдесят первом году прошлого века.      — Милостивый государь, вы купили у моей жены по крайне низкой цене бриллианты, не принадлежащие ей, — это фамильные драгоценности.      — Я не считаю себя обязанным посвящать вас в тайны моих сделок, но скажу вам, однако, что если графиня и взяла у вас без спросу бриллианты, вам следовало предупредить письменно всех ювелиров, чтобы их не покупали, — ваша супруга могла продать бриллианты по частям.      — Сударь! — воскликнул граф.- Вы ведь знаете мою жену!      — Верно.      — Как замужняя женщина, она подчиняется мужу.      — Возможно.      -Она не имела права распоряжаться бриллиантами!      — Правильно.      — Ну, так как же, сударь?      -А вот как! Я знаю вашу жену, она подчинена мужу, — согласен с вами; ей еще и другим приходится подчиняться, — но ваших бриллиантов я не знаю. Если ваша супруга подписывает векселя, то, очевидно, она может и заключать коммерческие сделки, покупать бриллианты или брать их на комиссию для продажи. Это бывает.      — Прощайте, сударь! — воскликнул граф, бледнея от гнева. — Существует суд.      — Правильно.      — Вот этот господин, — добавил граф, указывая на меня, — был свидетелем продажи.      — Возможно. Граф направился к двери.      Видя, что дело принимает серьезный оборот, я решил вмешаться и примирить противников.      — Граф, — сказал я, — вы правы, но и господин Гобсек не виноват. Вы не можете привлечь его к суду, оставив вашу жену в стороне, а этим процессом будет опозорена не только она одна. Я стряпчий и, как должностное лицо да и просто как порядочный человек, считаю себя обязанным подтвердить, что продажа произведена в моем присутствии. Но я не думаю, что вам удастся расторгнуть эту сделку как незаконную, и нелегко будет установить, что проданы именно ваши бриллианты. По справедливости вы правы, но по букве закона вы потерпите поражение. Господин Гобсек-человек честный и не станет отрицать, что купил бриллианты очень выгодно для себя, да и я по долгу и по совести засвидетельствую это. Но если вы затеете тяжбу, исход ее крайне сомнителен. Советую вам пойти на мировую с господином Гобсеком. Он ведь может доказать на суде свою добросовестность, а вам все равно придется вернуть сумму, уплаченную им. Согласитесь считать свои бриллианты в закладе на семь, на восемь месяцев, даже на год, если раньше этого срока вы не в состоянии вернуть деньги, полученные графиней. А может быть, вы предпочтете выкупить их сегодня же, представив достаточные для этого гарантии?      Ростовщик преспокойно макал хлеб в кофе и завтракал с полнейшей невозмутимостью, но, услышав слова «пойти на мировую», бросил на меня взгляд, говоривший: «Молодец! Ловко пользуешься моими уроками!» Я ответил ему взглядом, который он прекрасно понял: «Дело очень сомнительное и грязное, надо вам немедленно заключить полюбовное соглашение». Гобсек не мог прибегнуть к запирательству, зная, что я скажу на суде всю правду. Граф поблагодарил меня благосклонной улыбкой. После долгих обсуждений, в которых хитростью и алчностью Гобсек заткнул бы за пояс участников любого дипломатического конгресса, я составил акт, где граф признавал, что получил от Гобсека восемьдесят пять тысяч франков, включая в эту сумму и проценты по ссуде, а Гобсек обязывался при уплате ему всей суммы долга вернуть бриллианты графу.      — Какая расточительность! — горестно воскликнул муж графини, подписывая акт.-Как перебросить мост через эту бездонную пропасть?      — Сударь, много у вас детей? — серьезным тоном спросил Гобсек.      Граф от этих слов вздрогнул, как будто старый ростовщик, словно опытный врач, сразу нащупал больное место. Он ничего не ответил.      — Так, так, — пробормотал Гобсек, поняв его угрюмое молчание.- Я вашу историю наизусть знаю. Эта женщина — демон, а вы, должно быть, все еще любите ее. Понимаю! Она даже и меня в волнение привела. Может быть, вы хотите спасти свое состояние, сберечь его для одного или для двух своих детей? Советую вам: бросьтесь в омут светских удовольствий, играйте для виду в карты, проматывайте деньги да почаще приходите к Гобсеку. В светских кругах будут называть меня жидом, эфиопом, ростовщиком, грабителем, говорить, что я разоряю вас. Мне наплевать! За оскорбление обидчик дорого поплатится! Ваш покорный слуга прекрасно стреляет из пистолета и владеет шпагой. Это всем известно. А еще, советую вам, найдите надежного друга, если можете, и путем фиктивной продажной сделки передайте ему все свое имущество… Как это у вас, юристов, называется? Фидеикомисс, кажется? — спросил он, повернувшись ко мне.      Граф был весь поглощен своими заботами и, уходя, сказал Гобсеку:      — Завтра я принесу деньги. Держите бриллианты наготове.      — По-моему, он глупец, как все эти ваши порядочные люди, — презрительно бросил Гобсек, когда мы остались одни.      — Скажите лучше — как люди, захваченные страстью.      — А за составление закладной пусть вам заплатит граф, — сказал Гобсек, когда я прощался с ним.      Через несколько дней после этой истории, открывшей мне мерзкие тайны светской женщины, граф утром явился ко мне.      — Сударь, — сказал он, войдя в мой кабинет, — я хочу посоветоваться с вами по очень важному делу. Считаю своим долгом заявить, что я питаю к вам полное доверие и надеюсь доказать это. Ваше поведение в процессах госпожи де Гранлье выше всяких похвал. (Вот видите, сударыня, — заметил стряпчий, повернувшись к виконтессе,-услугу я оказал вам очень простую, а сколько раз был за это вознагражден…) Я почтительно поклонился графу и ответил, что только выполнил долг честного человека.      — Так вот, сударь. Я тщательно навел справки о том странном человеке, которому вы обязаны своим положением, — сказал граф, — и из всех моих сведений видно, что этот Гобсек — философ из школы циников. Какого вы мнения о его честности?      — Граф, — ответил я, — Гобсек оказал мне благодеяние… Из пятнадцати процентов, -добавил я смеясь. — Но его скупость все же не дает мне права слишком откровенничать о нем с незнакомым мне человеком.      — Говорите, сударь. Ваша откровенность не может повредить ни ему, ни вам. Я отнюдь не надеюсь встретить в лице этого ростовщика ангела во плоти.      -У папаши Гобсека,-сказал я,-есть одно основное правило, которого он придерживается в своем поведении. Он считает, что деньги — это товар, который можно со спокойной совестью продавать, дорого или дешево, в зависимости от обстоятельств. Ростовщик, взимающий большие проценты за ссуду, по его мнению, такой же капиталист, как и всякий другой участник прибыльных предприятий и спекуляций. А если отбросить его финансовые принципы и его рассуждения о натуре человеческой, которыми он оправдывает свои ростовщические ухватки, то я глубоко убежден, что вне этих дел он человек самой щепетильной честности во всем Париже. В нем живут два существа: скряга и философ, подлое существо и возвышенное. Если я умру, оставив малолетних детей, он будет их опекуном. Вот, сударь, каким я представляю себе Гобсека на основании личного своего опыта. Я ничего не знаю о его прошлом. Возможно, он был корсаром; возможно, блуждал по всему свету, торговал бриллиантами или людьми, женщинами или государственными тайнами, но я глубоко уверен, что ни одна душа человеческая не получила такой жестокой закалки в испытаниях, как он. В тот день, когда я принес ему свой долг и расплатился полностью, я с некоторыми риторическими предосторожностями спросил у него: какие соображения заставили его брать с меня огромные проценты и почему он, желая помочь мне, своему другу, не позволил себе оказать это благодеяние совершенно бескорыстно?      «Сын мой, я избавил тебя от признательности, я дал тебе право считать, что ты мне ничем не обязан. И поэтому мы с тобой лучшие в мире друзья». Этот ответ, сударь, лучше всяких моих слов нарисует вам портрет Гобсека.      — Мое решение бесповоротно, — сказал граф.- Потрудитесь подготовить все необходимые акты для передачи Гобсеку прав на мое имущество. И только вам, сударь, я могу доверить составление встречной расписки, в которой он заявит, что продажа является фиктивной, даст обязательство управлять моим состоянием по своему усмотрению и передать его в руки моего старшего сына, когда тот достигнет совершеннолетия. Но я должен сказать вам следующее: я боюсь хранить у себя эту расписку. Мой сын так привязан к матери, что я и ему не решусь доверить этот драгоценный документ. Я прошу вас взять его к себе на хранение. Гобсек на случай своей смерти назначит вас наследником моего имущества. Итак, все предусмотрено.      Граф умолк, и вид у него был очень взволнованный.      — Приношу тысячу извинений, сударь, за беспокойство, — заговорил он наконец, — но я так страдаю, да и здоровье мое вызывает у меня сильные опасения. Недавние горести были для меня жестоким ударом, боюсь, мне недолго жить, и решительные меры, которые я хочу принять, просто необходимы.      — Сударь, — ответил я, — прежде всего позвольте поблагодарить вас за доверие. Но, чтоб оправдать его, я должен указать вам, что этими мерами вы совершенно обездолите… ваших младших детей, а ведь они тоже носят ваше имя. Пускай жена ваша грешна перед вами, все же вы когда-то ее любили, и дети ее имеют право на известную обеспеченность. Должен заявить вам, что я не соглашусь принять на себя почетную обязанность, которую вам угодно на меня возложить, если их доля не будет точно установлена.      Граф вздрогнул, слезы выступили у него на глазах, и он сказал, крепко пожав мне руку:      — Я еще не знал вас как следует. Вы и причинили мне боль, и обрадовали меня. Да, надо определить в первом же пункте встречной расписки, какую долю выделить этим детям.      Я проводил его до дверей моей конторы, и мне показалось, что лицо у него просветлело от чувства удовлетворения справедливым поступком. Вот, Камилла, как молодые женщины могут по наклонной плоскости скатиться в пропасть. Достаточно иной раз кадрили на балу, романса, спетого за фортепьяно, загородной прогулки, чтобы за ними последовало непоправимое несчастье. К нему стремятся сами, послушавшись голоса самонадеянного тщеславия, гордости, поверив иной раз улыбке, поддавшись опрометчивому легкомыслию юности! А лишь только женщина перейдет известные границы, она неизменно попадает в руки трех фурий, имя которых — позор, раскаяние, нищета, и тогда…      — Бедняжка Камилла, у нее совсем слипаются глаза, — заметила виконтесса, прерывая Дервиля.-Ступай, детка, ложись. Нет надобности пугать тебя страшными картинами, ты и без них останешься чистой, добродетельной.      Камилла де Гранлье поняла мать и удалилась.      — Вы зашли немного далеко, дорогой Дервиль, — сказала виконтесса.-Поверенный по делам-это все-таки не мать и не проповедник.      — Но ведь газеты в тысячу раз более…      -Дорогой мой! -удивленно сказала виконтесса. — Я, право, не узнаю вас! Неужели вы думаете, что моя дочь читает газеты? Продолжайте, — добавила она.      — Прошло три месяца после утверждения купчей на имущество графа, перешедшее к Гобсеку…      — Можете теперь называть графа по имени — де Ресто, раз моей дочери тут нет, — сказала виконтесса.      — Прекрасно,-согласился стряпчий.-Прошло много времени после этой сделки, а я все не получал того важного документа, который должен был храниться у меня. В Париже стряпчих так захватывает поток житейской суеты, что они не могут уделить делам своих клиентов больше внимания, чем сами их доверители, — за отдельными исключениями, которые мы умеем делать. Но все же как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я спросил его, не знает ли он, почему ничего больше не слышно о господине де Ресто. [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] / Полные произведения / Бальзак О. / Гобсек

Смотрите также по произведению «Гобсек»: Мы напишем отличное сочинение по Вашему заказу всего за 24 часа. Уникальное сочинение в единственном экземпляре. 100% гарантии от повторения!

www.litra.ru

Рассказ «Ростовщик» – читать онлайн

Чумазый мужчина в пыльной мятой одежде вошел в комнату, осторожно ступая по скрипящему полу. Он аккуратно зарыл за собой дверь, придержав ее обеими руками.  

Его изношенная одежда шелестела при каждом движении. Серые слезящиеся глаза опасливо осматривали комнату, пока он пробирался вперед. Сапоги были покрыты налетом засохшей грязи, которую ему никак не удалось счистить перед приходом. Еще к одной из многочисленных причин ожидать гнева хозяина помещения. В руках он крутил дырявую соломенную шляпу, словно пытаясь загипнотизировать кого-то невидимого спереди.  

Движения человека источали усталость, изнурение от каждодневной работы в поле, в солнце, в дождь, в любую погоду и в любом состоянии, чтобы безуспешно пытаться прокормить себя и свою семью. В таких условиях всегда приходилось кому-либо чем-либо жертвовать: отдать теплые вещи больной матери, пожертвовать своей порцией еды детям. Этим кем-то приходилось быть ему, как главе семьи.  

От постоянной занятости, он забыл, каково это – быть мужчиной, каким он был ранее, в дни своей молодости. Когда можно было ухлестывать за девками, кичиться своей рано появившейся бородой, которая сейчас выглядела под стать всему его виду – черная, грязная, неровно подстриженная, скрывающая прогалины выпадающих седин. То время прошло, вместе с беззаботной жизнью, наполненной выпивкой и хохотом.  

Коротко говоря, вошедшим был мистер Пунклз. Обыкновенный фермер. Один из многих таких же в городе и за его пределами. И он так же, как и многие другие, пришел сюда. Уже не в первый раз.  

Кто же был хозяином этого помещения, да и всего здания в целом? Мужчина, развалившийся в центре комнаты в глубоком мягком кресле и греющий ноги у камина, практически засунув их в огонь. На вошедшего он внимания не обратил. Или, скорее, сделал вид, искоса следя за ним.  

Комнату наполнял полумрак, лишь пламя камина да настольная лампа, сейчас стоявшая в самом далеком углу, освещали помещение. Крохотные осколки света плясали на одежде сидящего человека. На его отполированных до зеркального блеска глубокого черного цвета туфлях. На темно-зеленых штанах и пиджаке, скрывающих в своих складках многочисленные заплаты и потертости. На сером вязаном жилете с развязавшимися краями, аккуратно подрезанными. Нанеопределенного цвета рубахе, истончившейся до толщины бумаги в результате огромного числа стирок. И на черном цилиндре, который хозяин для напускного лоску носил даже в помещении, с большой дырой на макушке.  

На лице же этого мужчины застыла маска задумчивости, скрашенная самодовольной улыбкой, едва тронувшей губы. Надо сказать, он долго репетировал это выражение. Собирал свои маленькие поросячьи глазки, в которых горел жадный фанатичный блеск, в кучу под нужным углом. Поворачивал свою голову так, чтобы каскад его подбородков ниспадал подобно распустившемуся цветку. Укладывал свои редкие сальные волосы, скрывая проплешину под бесполезной шляпой. Лишь его вечно багровый нос картошкой всегда имел нужный вид, словно лениво приклеенный кусок пластилина рукой неосторожного мальчишки. Он представлял собой пугающее зрелище для тех отчаявшихся и бедных людей, с которыми вел дела.  

Они называли его «сэр Грудд», пресмыкаясь и заискиваясь. Он ростовщик и кредитор.  

Атмосферу, в которой проходили все сделки, сэр Грудд считал важным элементом его профессии. Ведь, чем неуютней человеку было здесь, в его присутствии, тем сильнее он нервничал, а чем сильнее нервничал, тем легче на него давить. А это напрямую увеличивало получаемую прибыль. Простая арифметика, как дважды два.  

Ну а что сильней давило на бедных, разбитых людей, горбатящихся изо дня в день, из года в год и, все равно, не имеющих достаточно денег, чтобы жить, хотя бы, нормально? Богатство. Или его запах, впитывающийся через глаза, смотрящие на золотые и серебряные столовые приборы, всасываемый через кожу вместе с древней пылью на древних предметах. его ощущение. Пускай он и был просто ложью.  

Все свободные стены помещения были завешаны безвкусными картинами, с, где-то, позолоченными рамами, а где-то просто окрашенными дешевой желтой краской. За ними нагло шуршали крысы, перебегая из одного убежища в другое, переговариваясь и благодаря хозяина за гостеприимство и уют. На столе и шкафах, заполняющих все пространство комнаты беспорядочно были утыканы вазы, канделябры и книги. Первые были обычными горшками, раскрашенными бездомными художниками за еду. Вторые – латунная заплесневевшая дрянь, посеребренные пылью и серым цветом все теми же людьми. В третьих, по большей части бывших скупленными за бесценок списанными гроссбухами, изредка не хватало страниц. Но чаще всего, их там не было вовсе.  

На полу лежал старый ворсистый ковер с выцветшим гербом давно позабытой аристократской семьи. Из-под него, через толстые щели, задувал слабый ветерок, скрипя половицами и донося легкий запах гниения.  

Но все здесь скрывал искусно наведенный полумрак, скрывающий многочисленный недостатки и придающий окружающему зловещую ауру драматичности и мистики.  

Все это мистер Пунклз оглядел за долю секунды, что требовались, чтобы пройти от двери к ковру, перед которым он и остановился. Фермер бывал здесь и раньше, но все равно атмосфера помещения на него давила. С каждым шагом, он нервничал все больше. Его сопровождало тиканье обезумевшей стрелки, безуспешно пытавшейся сдвинуться со своего места уже многие годы. Если не десятилетия.  

Наконец, мистер Пунклз собрался с духом и заговорил.  

– Здравствуйте, сэр Грудд, – вежливо поздоровался он, слегка кланяясь.  

– О, мистер Пункзл, какая встреча! А я и не заметил, как вы вошли, – ответил хозяин, поворачиваясь в сторону собеседника. – Весьма неожиданный визит. Прошу вас, поведайте же мне его причину. Вы же знаете, я всегда рад помочь ближнему.  

Пока ростовщик говорил, его глаза хитро осматривали фермера, заставляя того нервничать еще сильнее.  

– Я насчет долга…  

– Ах, да. Долг. Ну конечно, а я уж было подумал, что вы просто решили зайти к старому знакому на чашечку чаю. Проведать его. Но, видимо, не в этот раз, – Грудд покачал головой с притворным вздохом. – Так что же там с нашим… Ой, простите. Вашим, несомненно вашим, долгом? Возникли какие-то трудности?  

– Эм… Да…, – невнятно пробормотал Пунклз, съеживаясь.  

– Ну-ну, что же так тихо? Неужели, вы меня боитесь? Ну мистер же Пунклз, как так можно. Мы ведь старые друзья. Хорошие, старые друзья. Расскажи же мне, что тебя гложет?  

Ростовщик улыбался все более хищно, превращая свою улыбку в голодный оскал. Слово «друзья» он выделил особо, отчего его собеседник сжался еще сильнее.  

– Я… У меня… У нас… Нет денег. Мы не можем выплатить заем.  

После этих слов улыбка с лица Грудда спала, он подозрительно взглянул на фермера. А тот продолжил, все ускоряясь.  

– Да. Нет денег. Мы не смогли снять урожай. Погода в этом месяце была слишком холодной. Из-за этого сбились сроки сбора. Мы не можем вам заплатить. Нам бы отсрочку. На недельку-другую, чтобы и урожай поспел, и мы все продали. И тогда и вам деньги будут, и мы доплатим сверху…  

– Не сняли, значит, урожай. Отсрочку, значит, вам нужно. Доплатите, значит, сверху, – задумчиво бормотал ростовщик, хмурясь. – Не могу ничем помочь.  

– Но сэр! –выкрикнул Пунклз и сам испугался. – Простите…, – и продолжил тише. – Сэр Грудд, вы же знаете, я всегда отдаю! А сейчас отдам с дополнительными процентами! Хоть в двойном размере отдам! Пожалуйста, хотя бы неделю!  

– Нет, – Грудд постепенно закипал.  

– Но как же так? У нас ничего нет, нам и самим нечего есть. Мои дети, жена… Больная мать… Прошу вас… Мы ведь… Старые друзья…  

– Это не мои проблемы. Раз нет денег, продавай участок.  

– Но… Это невозможно! Куда же мы пойдем?  

Пунклз ошарашенно уставился на ростовщика, кажется, позабыв, как дышать.  

– Это. Не. Моя. Проблема, – разделяя слова, прорычал Грудд. – Ты мне должен деньги. Ты мне их отдашь. И в срок.  

– Но сэр… Пожалуйста…  

Фермер рухнул на колени, доски пронзительно скрипнули под его весом. Он прополз ближе, вытягивая руки в мольбе.  

– Молчать! – рявкнул ростовщик.  

Ярость растеклась по его лицу. Он вскочил, подбежал к потерявшему все остатки гордости человеку и пнул того в грудь.  

– Не смей вставать на мой ковер! – прокричал Грудд, брызгая слюной на лежащего. – Мне плевать, на твою жену и на твоих детей! Если не можешь платить, не бери в долг!  

Пунклз медленно поднялся, не говоря ни слова. Вытер рукавом мокрое лицо и невидящим взором уставился на ростовщика. Слезы копились в глазах фермера и постепенно стекали вниз по щекам, губам, подбородку и обрушивались на пол. На старый ворсистый ковер, с которого его сбили. Он казался старой выброшенной куклой, никому не нужной, лишенной эмоций и всяческих надежд.  

Грудд глядел какое-то время ему в глаза, не обращая внимания на падающие слезы. Потом молча развернулся и направился обратно к своему креслу, проговорив заметно спокойнее:  

– Приходи на следующей неделе. Бумаги будут готовы. Готовь переезд.  

Пунклз все так же молча развернулся, ничем не выдав, что услышал сказанное и, тяжело шагая, направился к двери. Он разбрасывал вокруг куски грязи, которые теперь так легко спадали с его обуви и которые так гармонично вписывались в интерьер этой темной мрачной комнаты.  

Громко хлопнула дверь. Несколько книг упало, листы разлетелись по всему помещению. Одна из картин обрушилась на пол, разлетевшись гнилыми обломками.  

Грудд устало потер переносицу.  

 

 

– Ну здравствуй, милая, как ты сегодня? Ничего не болит? – ласково спросил Грудд, склонившись над кроватью, избавившись от ненужного цилиндра и пиджака.  

Там лежала маленькая девочка в белой ночной рубашке. Ей было почти тринадцать лет, но она казалась настолько крохотной, что могла бы затеряться в своих простынях. Бледные тонкие ручки, которыми девочка потянулась к вошедшему мужчине, были болезненно худы и на ярком свету, казалось, были совершено прозрачными. Хрупкая фигурка с длинными русыми волосами, скорей, напоминала не человека, а дешевую нераскрашенную куклу. Или обтянутый кожей скелет.  

Когда Грудд вошел, няня читала ей книгу. Девочке не хватало сил держать ее самой. Любое, даже легкое действие, требовало помощи сиделки, иначе малышка рисковала пораниться. Но даже при этом, она оставалась поразительно доброй и веселой. Видимо, в подарок, за необычайно хрупкое и слабое тело. Малое утешение, сказали бы многие.  

Ростовщик кивком отпустил няню и сел около кровати своей дочери.  

– Все хорошо, не сильнее обычного, папочка. Мы сегодня почти дочитали целую книгу, а я засыпала всего несколько раз. Меньше обычного. Вот столько, – она улыбнулась и показала отцу раскрытые ладони, с трудом подняв руки.  

– Мизери, какая ты умница у меня. Как я тобой горжусь, – улыбнулся Грудд, в глазах стояли слезы, и поцеловал девочку в щечку, – на следующей неделе у папы появятся деньги, и мы с тобой вызовем дядю доктора. Надеюсь, ты будешь еще меньше спать и еще больше читать.  

– Но папа, я люблю спать! – надула щеки девочка и грустно добавила. – Когда спишь, тогда не больно.  

– Но тогда столько интересного проходит мимо тебя! Не спи – всю жизнь проспишь, – Грудд потрепал дочку по голове.  

– Лучше так, чем постоянно терпеть эту боль…  

Они посидели еще некоторое время в тишине. Но после девочка, как ни в чем не бывало, с прежней веселостью принялась рассказывать о своем прошедшем дне. Очень насыщенном дне. Отец узнал, что солнечные зайчики ей нравятся больше обычных, которых рисуют в книгах, потому что солнечные заходят ее проведать и поиграть с ней, а обычные – нет.  

Мизери рассказала, что няня сегодня сделала очень вкусную густую овсянку. Она намного вкуснее водянистой, которой ее кормят обычно, и попросила отца поговорить со своей сиделкой, чтобы такую та готовила почаще. Грудд с серьезным лицом торжественно пообещал исполнить сей приказ. Он отложил у себя в памяти, что нужно отругать старую дуру, что дала дочери густую кашу, от которой ей могло быть плохо.  

Малышка поведала, что мыши – отличные собеседники. Что если на них пискнуть, они обязательно ответят. Хоть ничего и не понятно, но можно хоть с кем-нибудь поболтать, не считая взрослых. Девочка решила продемонстрировать это и пропищала что-то сторону мышиной норки. Ответа не было. Она расстроилась, но быстро сообразила, что, скорей всего, ее друзья ушли по своим делам и только из-за этого не отвечают. Грудд с умным видом покивал, соглашаясь и пряча улыбку.  

Так же, они обсудили ее сны. Те, которые Мизери смогла вспомнить. Все они были о прогулке на улице вместе то с няней, то с папой, а то и с солнечными зайчиками. Когда девочка говорила про последних, то переливчато засмеялась, словно звон сотни маленький колокольчиков, что жрецы иногда выставляют на продажу, но быстро взяла себя в руки, иначе могло стать больней.  

Наконец, Мизери угомонилась и отец помог ей поглубже забраться под одеяло.  

– Спокойной ночи, солнышко, увидимся завтра, – сказал Грудд и поцеловал уже сопящую дочь в лоб.  

На выходе, перед тем, как закрыть за собой дверь, он обернулся и несколько мгновений тяжело смотрел на спящего ребенка.  

Как только он отвернулся, то уставился на Крейга, одного из охранников.  

– Сэр Грудд, вот, вам просили передать, – сказал он, протягивая помятый бумажный сверток.  

– Благодарю.  

Ростовщик взял пакет и развернулся, собираясь подняться в свой кабинет, что на втором этаже.  

– Эм… Сэр…, – остановил его Крейг и, смущаясь, спросил, – а сколько мне еще долг осталось отрабатывать?  

Грудд задумался, проводя вычисления в уме.  

– Около месяца, – наконец ответил он.  

Охранник тяжело вздохнул и ушел в каморку, которая ютилась рядом с кухней, в которой старая няня бренчала посудой. Там сидели остальные охранники-должники и, наверняка, резались в покер.  

Грудд поднялся в кабинет и запер за собой дверь.  

В связи с ситуацией с Мизери и необходимостью всегда быть рядом с место работы, дом Грудда расположился напротив того здания, где он проворачивал свои дела. Скопленных денег едва хватило, болезнь дочери отнимает все заработанные средства. Хорошо еще, не приходится залезать в рабочие деньги, удается справиться. На самый крайний случай, еще были драгоценные камни, случайно найденные у бродяги, что влез к нему на склад погреться, да там и помер от обморожения. Откуда у обычного бездомного такие деньги и почему он их не потратил, Грудд не знал, но, как мог, обезопасил себя, вышвырнув труп подальше и спрятав камни поглубже. Лучше такие вещи приберечь на черный день, не то всякие личности могут заинтересовать тем, где он взял драгоценности. Быть мертвым – не выгодно. Будучи мертвым, дочь не вылечить.  

Ростовщик положил доставленный сверток на стол и начал аккуратно разворачивать его, стараясь не повредить обертку, которую после можно продать. Бумага тоже денег стоит. Внутри обнаружилась почти непрозрачная бутыль, с чем-то плескавшимся внутри. Это что-то подозрительно напоминало алкоголь.  

– Ба, да мне сегодня, кажется, свезло. Неужели какой-то анонимный доброжелатель решил меня задобрить? С чего бы? – удивился Грудд, откупоривая бутыль.  

Он совершенно не думал, что это может быть отрава или что-то похожее. Да и с чего бы. Кому мог помешать маленький ростовщик с окраины города, ведущий дело только с самыми бедными или теми, кто к этой бедности опускался? Лишь тем, с кем работал, а у тех не достанет ни денег, ни смелости на какой-либо яд или на подобную выпивку. Если уж быть честным, даже сам бумажный пакет и бутыль были для них чересчур дороги. Ежели он кому-то и насолил из тех, кто мог себе позволить себе его отравить, то способов с ним справиться намного быстрее и легче было довольно много. К тому же, более простых. При должной репутации, даже стража не вступиться. Так что, опасаться яда – лишняя трата нервов.  

Грудд не лез ни в какие криминальные и темные дела, опасаясь конкурентов, которые могли покуситься на его жизнь. Тихонько проворачивал свои махинации на самой окраине, получая гроши. Если уж бедняки бы решили ему насолить… Ну что ж, для этого у него и была охрана, собранная из самых крепких его клиентов.  

– Эх, жаль, этикетки нет. Не узнаю теперь, чем ужинаю.  

Ростовщик улыбнулся, крякнул и сделал глоток. Через мгновение, требовавшееся, чтобы распробовать напиток, он в отвращении выплюнул его на пол.  

– Что за хрень? Что это за моча? – прокричал Грудд.  

Он ругался и отплевывался некоторое время. Хотел уже выкинуть бутыль в окно, но остановился в задумчивости.  

– Хотя… Я ведь никогда не пил никогда дорогого пойла. Может, оно еще отвратней? За это и платим?  

Он покрутил бутылку в руке, взболтнув содержимое. Внимательно посмотрел в горлышко, Вздохнул и, морщась, сделал маленький глоток, быстро проглатывая.  

– Ну, в принципе, пить это, все же, можно, – решил Грудд.  

Заметно повеселев, ростовщик налил содержимое в бокал и побрел вокруг стола, в одной руке покачивая налитое, в другой держа бутыль. Дойдя до стула, он, как обычно, тяжело опустился в него. Ножки предательски заскрипели, треснули и Грудд обрушился на пол, облив себя с двух рук.  

– Эй, толстяк!  

Он смешно болтал конечностями, силясь подняться, рыча и ругаясь, пока холодная жидкость текла за воротник.  

– Толстяк!  

В конце концов, ему это удалось и ростовщик медленно, морщась и хватаясь за спину, встал, продолжая браниться на злосчастный стул.  

– Эгей!  

Голос доносился с улицы и ростовщик, все еще бурча проклятия под нос, наконец, услышал его и, шаркая, направился к окну, прихрамывая на одну ногу и придерживаясь за стол.  

– Ты чего орешь? – крикнул Грудд.  

На противоположной улице, около входа на его склад, стояла маленькая фигурка, закутанная в черный плащ, полностью скрывавший силуэт. Единственное, что его выдавало на слабо освещенной улице – это то, что незнакомец был темнее окружающего его мрака и махал рукой в сторону окна Грудда. Пятно было малого роста, словно ребенок. Но что ребенку делать на улице в такой час? Значит, какой-то заблудившийся карлик, увидавший свет в окне ростовщика и решивший узнать дорогу. Слишком много этих коротконогих засранцев расплодилось в последнее время. Пусть идет к черту, у Грудда совершенно не было настроения помогать людям, после того, как он так сильно ударился.  

– Как зад? Сильно болит? – выкрикнул незнакомец.  

Ростовщик растерялся.  

– Что? Как ты…  

Не дав ему опомниться, карлик прокричал снова.  

– А как тебе выпивка? Пришлась по вкусу? Шато… Фатто… Братто… Бурда де ля…, – он в задумчивости умолк на мгновение. – Да наплевать. Мои испражнения недельной выдержки. Надеюсь, букет вкусов ты оценил.  

Пятно хрипло рассмеялось. Грудд опешил. Его лицо начало побледнело, а после не менее быстро побагровело.  

– Ах ты маленькая сточная выдра! – крикнул ростовщик, указывая пальцем на карлика, а после добавил в глубь дома. -Крейг! Схвати ублюдка на улице! Мне нужно, чтобы ты устроил ему местный уличный диалог!  

– Чаво? – раздалось с кухни.  

– Прибейте этого маленького засранца на улице, идиоты!  

Давешний охранник с кучкой таких же крепких ребят через пару мгновений выбежали из дома, чуть не споткнувшись и не рухнув гурьбой, выбравшись на крыльцо, и направились к незнакомцу. Человечек не шевелился, подпуская людей поближе. От такого обезоруживающего спокойствия те немного опешили и замедлились. Вместо того чтобы сразу наброситься с кулаками на скверного карлика, они медленно окружили его и застыли в нерешительности.  

– А ты знаешь, сэр Грудд, – язвительно крикнул незнакомец, когда охранники подобрались к нему достаточно близко, – им ведь нет нужды больше тебя слушаться.  

Сказанное не сразу дошло до Грудда. Но как только до него дошло сказанное, краска отлила у него от лица, и он обернулся и взглянул вглубь комнаты, где в темноте блестел металлический сейф. Сейф, в котором лежали все долговые расписки, контракты, вся документы и необходимые для дела деньги, был открыт. Внутри было пусто. К горлу подкатил горький ком. Страх подкрался и схватил ростовщика за лодыжки.  

– Я имею в виду, мальчики, – продолжила фигура, уже обращаясь к окружившим его охранникам, – что все ваши долги чудесным и пожароопасным образом списаны. Летите, пташки, вы свободны!  

Незнакомец театрально раскинул руки в стороны. Самый сообразительный из них, глянув на выпученные глаза Грудда и его бледное лицо, догадался, что карлик прав. Он хмыкнул, выражая удивление и восхищение, и широко зашагал в ночь, глубоко засунув руки в карманы. Остальные, словно свора мальчишек, за озиралисьпо сторонам и, уверившись, что никто на них больше не кричит и ничего не требует, быстро ретировались кто куда, вжимая голову в плечи.  

У Грудда задергалось веко, он крепко сжал толстыми потными пальцами подоконник. Костяшки побелели, дерево жалобно скрипнуло. Занозы крепко впились в руки, прорывая толстую кожу и пропитываясь кровью. Но ростовщик этого не заметил.  

– Ах да, камушки твои в потайном шкафчике я тоже прибрал.  

Воришка помахал темным мешочком, очень похожим на тот, который ростовщик так заботливо выбрал для запаса на черный день. Внутри что-то глухозвякнуло, карлик подкинул сверток над головой, ловко поймал и снова спрятал в многочисленных складках плаща.  

Грудд даже не подумал, что незнакомец врет. Почему-то, он был уверен, что незнакомец прав. Страх почти полностью сковал Грудда. Он не мог двинуться. Дрожь добралась до его коленей, губа начала вторить дергающемуся веку. Чудо, что он заранее схватился за подоконник, иначе бы он, наверняка, упал.  

– Ну, и на десерт.  

Фигура щелкнула пальцами на обеих руках. Маленькие яркие искорки отскочили и понеслись от него и преодолели то небольшое расстояние, что отделяло их от склада. Они жадно вгрызлись в заранее пропитанные горючей жидкостью доски. Здание, в котором Грудд проводил свои дела и отбирал деньги у бедняков, вспыхнуло, словно сухая трава.  

Карлик вытянул руки вверх в известном многим жесте с кулаком и смотрящим ввысь средним пальцем.  

Колени Грудда, наконец, не выдержали. Он рухнул на пол. Руки, прежде крепко державшие подоконник и не дававшие ему упасть, теперь вцепились в волосы, заливая лицо слабыми потоками крови.  

– Папа, что случилось? Папочка? – снизу донесся слабый голос дочери.  

Он не ответил. Глаза заполнились слезами. Грудд с трудом оторвал ладони от головы. В них торчали пучки волос, смешанных с кровью. Ростовщик обессиленно оперся о стену и уставился в никуда. Громкие рыдания заполонили весь дом, вырываясь на улицу и заглядывая в соседние переулки.  

Постепенно окрепшее пламя осветило маленькую фигурку внизу, его зеленую мордочку с узким острым подбородком и длинный нос, ранее скрытые под капюшоном. Он стоял с вздернутыми вверх руками, пока какой-то осмелевший огонек не прыгнул ему на плащ. Карлик запрыгал, в попытках сбить пламя, споткнулся о свою же ногу и распластался на земле. Быстро встал и помчался прочь, держась тени и прижимая руку к носу. Место, где он упал, было окроплено кровью.  

За всеми событиями из тени соседних домов наблюдал человек. Рассвирепевший огонь осветил его, скрытого в грязном переулке. Он крутил свою дырявую соломенную шляпу и улыбался, внимая громким рыданиям сэра Грудда.  

yapishu.net

Путь к Порогу читать онлайн — Роман Злотников, Антон Корнилов (Страница 32)

Кай все так же молчал. То, что говорил старый болотник, было слишком сложным для него.

— Нужно помнить, во имя чего ты сражаешься, — закончил Эул. — К чему ты идешь. И тогда ты научишься совершать шаги, не испытывая вины за свой выбор.

— Так… как мне следовало поступить?

— Я не знаю, — ответил Эул. — Только ты можешь знать, и никто другой. У всех нас есть Долг. И есть правила Ордена Болотной Крепости, которые столетиями вырабатывали те, кто до нас верой и правдой служили Долгу. Если ты считаешь нужным пожертвовать собственной жизнью во имя Долга, сделай это. Но не смей решать за других! — Проговорив это, старый рыцарь болезненно сморщился, будто вдруг ему почудилось нечто, давно не дававшее ему покоя.

Поняв, что теперь пора уходить, Кай все же остался. Ему хотелось разобраться.

— Грев решил пожертвовать собой? — спросил он и тут же сам понял, что спросил невпопад.

— Это было бы очень глупо, — несколько удивленно поднял брови Эул. — Во имя чего? Во имя того, чтобы добить тварь, которая и так обречена на гибель? Он рискнул, и риск был не так уж велик. Грев знал, что его доспех выдержит удар практически любой силы. И доспех выдержал. Он-то видел, что у Айи были Искры Голубого Плена, но он видел и то, что она не смогла в нужный момент снять шлем. Он решил использовать шанс уничтожить тварь, и хоть шанс был ничтожным, все же попытался.

— Готово, — проговорил лекарь, вытер руку о кожаный передник и спрятал горшок с отваром в наплечную сумку.

— Спасибо, — поклонился ему Эул.

С внимательным интересом поглядев на рыцарей — юного и старого, — лекарь покинул казарму. А Эул опустился на свою кровать.

— А… Айя? — начал Кай.

Эул похлопал ладонью рядом с собой. Кай присел на его кровать.

— Застежка шлема Айи была украшена резной деталью в виде трилистника, — усмехнулся Эул, — и эта деталь в неподходящее время заклинила язычок застежки. Вроде бы случайность, повлекшая за собой незначительную заминку.

— Это потому, что она — женщина, — объяснил Кай. Наконец-то нашлось то, что он мог легко объяснить.

— Она — рыцарь Ордена Болотной Крепости. Она — рыцарь Порога! — возвысил голос Эул. — Ты не искал оправданий для себя, почему теперь ты ищешь оправдания для нее? Среди рыцарей нашего Ордена очень редко встречаются женщины. Но все же встречаются.

Так оно и было. Если для всех других рыцарских Орденов женщина-рыцарь являлась повергающим в изумление нонсенсом, то болотники не делали различий меж полами, когда допускали воинов к Порогу. Женщины физически слабее мужчин, они более подвержены магии — только этим и объяснялось такое малое их количество среди рыцарей Ордена.

— Когда приходит время, наш Орден совершает походы к Истокам, — говорил Эул. — Дальние-дальние походы… За Гнилую Топь, за Змеиные Поросли, за Черные Протоки, за Лес Тысячи Клинков… Фактически мы ступаем по ту сторону Порога. И разоряем гнезда тварей, обеспечивая тем самым год или два относительно спокойной жизни. И вот там, у Истоков, такая случайность может стоить жизни всем участникам похода. Не только твоей жизни. Понимаешь?

— Да, — кивнул Кай.

— Сомневаюсь, — усмехнулся Эул. — Айя второй раз допустила оплошность, подобную сегодняшней. И только что она приходила ко мне сообщить, что неправильно выбрала путь. Она сказала, что путь воина — не для нее. Сейчас она отправилась к Магистру.

Кай был поражен. В его голове не укладывалось то, что человек к здравой памяти мог решиться на такое. Быть рыцарем — это лучшее из того, что есть! Ведь Айя уже почти год ходит в дозоры! И вдруг — из-за какой-то пряжки… Ведь достаточно только больше работать над собой…

— Ты что-то еще хочешь спросить?

— Нет, — выговорил Кай.

— Тогда — до свидания. И помни: не зря рыцари даже в Крепости не снимают свои доспехи и не расстаются с оружием. Битва ведется не только на Болотах, у Порога.

Это Кай слышал и раньше. Но только сегодня полностью уяснил смысл этой фразы.

— Наступают тяжелые времена, — проговорил еще Эул. — С приходом зимы твари становятся активнее, они чаще появляются из-за Порога. А тут еще и Черный Косарь. Кто знает, когда он покажется. Может быть, уже завтра, а может быть, целый год будет изводить нас своим воем… Но… опыт говорит мне, что, прежде чем сойдет снег, много рыцарей поляжет на Болотах.

Глава 2

У арсенала Кай вновь встретил Айю. Впервые увидев ее без доспехов, он остановился как вкопанный. Рыцари в Крепости никогда не снимали доспехов — даже на время сна. Доспехи позволительно было снимать только для того, чтобы почистить или отремонтировать.

Длинная, до самых пят, рубаха была Айе, пожалуй, несколько тесновата. Меховая безрукавка не могла скрыть полной груди и налитых бедер. Белые волосы ее сейчас были распущены, и заколки, начиненные магией, не блестели в них.

Конечно, на хуторах были женщины — и старухи, и совсем молодые, но раньше Кай не обращал на них особого внимания. Теперь же он испытал странное волнение. Чувство это было новым, совершенно неизведанным: нечто среднее между испугом и голодом — таким голодом, когда знаешь, что через несколько минут тебя ждет сытный обед. Может быть, это потому что Кай привык видеть Айю только в доспехах и при оружии, а может быть, мелькнула в его голове мысль, девушка сильно отличалась от женщин, проживающих в Укрывище и его окрестностях. Кай вдруг вспомнил о том, что она, кажется, ровесница Трури, то есть всего на несколько лет старше его самого.

Заметив его реакцию, и Айя как-то по-новому взглянула на парня.

— Кажется, ты сейчас свободен, — сказала она.

Кай кивнул и непроизвольно сглотнул какой-то сухой комок в горле.

— Проводишь меня за озеро?

«Это зачем еще?» — хотел спросить Кай и вдруг вспомнил, что Айя теперь уже не рыцарь, и по правилам при передвижении из Крепости или в Крепость ее должен сопровождать болотник-рыцарь.

Он снова кивнул. Потом метнулся в сторону (кажется, слишком поспешно) и, подбежав к первому встретившемуся болотнику, сообщил о том, что собирался сделать. Рыцарь, оказавшийся старым знакомцем Кая — Крисом, дал понять, что принимает его сообщение к сведению, и тоже изменившимся, новым и долгим взглядом посмотрел в сторону Айи.

А она уже направлялась к воротам Крепости.

Через несколько минут Айя сидела на корме узкой лодчонки, а Кай правил шестом к затянутому туманом берегу. Новое, неизведанное чувство никуда не делось из его груди — парня почему-то все время тянуло оглянуться на девушку и еще раз увидеть, как белая рубаха розово обтянула ее круглые колени.

Они были на середине озера, когда Кай придумал, о чем заговорить.

— Я удивился, когда Эул сказал, что ты уходишь из Крепости, — произнес он и все-таки оглянулся.

— А вот Эул вовсе не был удивлен, — ответила Айя. — И Магистр тоже. Мне кажется, они давно это знали. Да и я знала… — добавила она. — Только никак не могла решиться уйти. Понимаешь… я родилась здесь. И мой дед родился здесь. И дед его деда — тоже. Никто из моей семьи никогда не был в большом мире. Туманные Болота, Крепость и Порог — вот наша жизнь. Мой отец был рыцарем, он погиб, когда мне было четырнадцать. Моя мать была рыцарем, она погибла за год до смерти отца. С самого раннего детства я считала, что путь воина — это мой путь. Только… оказавшись в Крепости, я стала сомневаться. Нет, не сомневаться… Чувствовать, что… Вернее… Мне трудно объяснить…

Кай терпеливо ждал, мерно отталкиваясь длинным шестом от илистого озерного дна.

— Мой прадед был одним из тех, кто остановил Черного Косаря, когда тот приходил к Крепости последний раз, — не сумев выразить своих чувств, сменила тему Айя. — Все члены моей семьи помнили об этом и старались быть достойными своего великого предка. И я тоже…

В молчании они причалили к берегу. Кай сошел первым, и следом за ним легко соскочила Айя.

— Может быть, ты проводишь меня на дальние хутора? — спросила вдруг Айя.

Кай неопределенно развел руками. Правила не запрещали передвижения болотников близ Укрывища и на прочих заселенных местах не под защитой рыцарей. Да никто рыцарей об этом никогда и не просил.

— Наверное, мне пора возвращаться в Крепость? — полувопросительно выговорил он.

— А мне показалось, ты хочешь больше узнать о Черном Косаре, — сказала Айя и посмотрела на Кая так, что тот неожиданно для самого себя покраснел.

— Хочу, — буркнул он.

— Так пойдем.

Они двинулись мимо Укрывища, по кромке озера к темнеющему вдали Голосящему Лесу, в котором Кай когда-то охотился на вепрей, лис и крикливых болотных куропаток, коим лес и был обязан своим названием.

— Черный Косарь — ужас Туманных Болот, — начала Айя, и Кай почти сразу понял, что она наизусть рассказывает с детства затверженное. — Эта тварь появляется из-за Порога крайне редко. У других тварей есть определенное время, когда их чаще всего можно встретить, а Черный Косарь приходит и уходит, когда ему вздумается, оставляя за собой мертвых болотников. Черный Косарь сильнее и проворнее любой твари, он обладает несокрушимой магией, но даже это не главное. Главное в том, что его невозможно убить. Можно только попытаться сделать это. Наши заклинания не действуют на него, наши клинки не могут пробить его брони…

— Но в Укрывище мне говорили, что в истории Болотной Крепости есть четыре случая, когда убивали Черного Косаря. Четыре этих твари были уничтожены. Значит, есть способ?

— Способа нет, — ответила Айя, — об этом также говорят Мастера Укрывища.

— Но…

— Четыре твари были уничтожены, это правда. Правда и в том, что болотники — те немногие, выжившие после страшных битв с Косарем, — так и не смогли понять, что убило тварь. Мужество и самопожертвование — вот то единственное, что противопоставляли Черному Косарю… Двух тварей уничтожили в незапамятные времена на Болотах, и сведений о тех схватках почти нет. Третья тварь прошла через все патрули, из которых не уцелел ни один рыцарь. Косарь вошел в Крепость, перебравшись под водой озера и разрушив стену. Неимоверными усилиями его удалось оттеснить обратно к воде, где и продолжалась схватка. В том бою пали почти все рыцари нашего Ордена, а Косарь ушел под воду, и до сих пор неизвестно, погиб ли он или просто вернулся за Порог. В последней схватке с Черным Косарем, как я уже говорила, участвовал мой прадед. Ему и еще одному рыцарю удалось выжить. Тот рыцарь умер в беспамятстве через несколько дней от ран и магического воздействия. А мой прадед был в сознании до самого мгновения своей смерти. Кроме лекарей и магов, старавшихся поддержать в нем жизнь, с ним неотлучно находился его сын — мой дед. Он говорил с умирающим отцом, когда тот находил в себе силы для этого…

— Что-нибудь сохранилось в памяти вашей семьи из тех разговоров? — живо заинтересовался Кай.

— Все, до последнего слова, — ответила Айя. — Они говорили о схватке с Черным Косарем. Прадед, как и прочие рыцари, так и не смог понять, каким же способом удалось повредить тварь настолько, что она издохла. Он мог только предполагать.

— Странно, — произнес Кай, — Мастера Укрывища никогда не говорили нам об этих измышлениях. И от других болотников я ничего не слышал.

— После смерти прадеда, — пояснила Айя, — состоялся общий сбор всех рыцарей. На нем стоял вопрос: вводить ли в курс обучения то, о чем говорил прадед. И после долгих споров порешили, что не стоит.

— Почему?!

— Он был при смерти. Его сознание было замутнено. К тому же все его доводы невозможно было сопоставить ни с какими другими. Он и сам признавал, что может донести лишь факты, но… магия Черного Косаря такова, что сражающиеся против этой твари видят то, чего нет, и слышат то, чего нельзя услышать. Поэтому болотники признали, что такие сведения могут лишь повредить в грядущих сражениях с Черным Косарем и привести к еще большим потерям.

— Но ведь ты знаешь, что говорил твой прадед?

— Да. Впрочем, он успел сказать не так уж и много. Но если таково твое желание, я передам тебе все, что знаю.

— Я хочу знать!

Прежде чем начать рассказ, Айя несколько минут помолчала, собираясь с мыслями. Они уже шли через Голосящий Лес. Чахлая серая травка похрустывала под ногами. Белый шар луны, огромный и размытый из-за пелены тумана, выкатился на черное небо. Айе понадобилось совсем немного времени, чтобы передать слово в слово тот давний разговор, двести лет хранимый ее семьей, из которой осталась она одна.

— Есть хищник и жертва, — говорила Айя, полузакрыв глаза, — и есть нити. Из бурлящей крови, звона клинков, ярости и силы, рваного страха и отчаянной жажды возникают они. Нити стягивают бьющихся воедино — и вот уже нет ни хищника, ни жертвы. Потому что их никогда и не было. Потому что хищнику всегда казалось, что он хищник, а жертва никогда не забывала о том, что она жертва. Но на самом деле все не так, и это становится понятным, лишь когда два станут одним. И забьется одно сердце. И тот один отсечет от себя ненужное и слабое, оставив истинную сущность. В этом великая тайна и единый закон. Вот и все, что сказал мой прадед перед смертью…

— Немудрено, что эти слова решили сохранить в секрете, — помедлив, проговорил Кай. Он несколько минут напряженно размышлял, а потом попросил Айю повторить то, что она сказала. Кай и в первый раз запомнил все до последнего слова. Запомнил, но не понял. Может быть, подумал он, понимание если не придет, то приблизиться, когда он снова выслушает девушку?

Но этого не случилось.

Остаток пути они прошли молча. Наконец на лесной поляне на широком покрывале из мха они наткнулись на маленькую хижину. Кострище перед входом давным-давно заросло, но было видно, что охотники из Укрывища или с хуторов, проходя мимо, не ленились подправить стену или вытоптать на полу вездесущий мох.

— Здесь жила я со своей теткой, — проговорила Айя, отворяя скрипучую дверь и ступая в темную прохладу хижины. — Она была охотником. Умерла не так давно. От старости — что нечасто случается на Болотах.

Кай вошел вслед за ней. Он увидел широкий топчан в углу, грубо, но прочно сколоченный стол, две скамьи у стола. Айя скинула меховую безрукавку и присела на топчан. В полутьме ее крупное тело, плотно обтянутое длинной рубахой, белело будто обнаженное. Кая прошиб пот.

— Знаешь, — проговорила девушка, — то, что я тебе сказала, за последние двести лет впервые сообщается не членам нашей семьи.

— Тогда почему… — хрипло выговорил Кай и прокашлялся. — Тогда почему ты сказала это мне?

Айя пожала плечами:

— Не знаю. Я поняла… нет, почувствовала, что тебе можно это сказать. Даже — нужно сказать. Мои родители, мои предки ждали Черного Косаря. Они думали, что уничтожить эту тварь, понять, как ее уничтожать, — их личный Долг. И, видимо, они не ошибались…

— Но, кроме твоего прадеда, никто из твоих…

— Погоди. Я осталась одна. Последняя из своей семьи. Если я останусь в Крепости, я буду одной из тех, кто погибнет в схватке с этой тварью. Разве это может помочь общему делу? Вот, должно быть, поэтому… — Айя говорила эти слова медленно, читая собственные, только что родившиеся в голове мысли, — должно быть, поэтому я ушла из Крепости. Я передаю тебе самое ценное, чем владела моя семья. А у меня другой путь… Я не хочу, не должна допустить, чтобы мой род оборвался на мне…

Она прерывисто вздохнула, и Кай вдруг понял, что Айя крайне взволнована, но изо всех сил пытается не выдать своего волнения. У него самого ощутимо подрагивали ноги. И самое странное: он никак не мог понять, что такое с ним творится. И никак не мог с собой бороться. Айя откинулась назад и полулегла, подняв ноги с пола.

— Подойди ко мне, — очень тихо попросила она.

Кай двинулся вперед, остановился прямо перед девушкой. Его тело впервые за многие годы отказывалось ему подчиняться. Он чувствовал себя небывало расслабленным и, вместе с тем, чрезвычайно напряженным.

Айя протянула к нему руки, щелкнули замки, и тяжелый ремень, на котором висел меч в ножнах, со звоном упал на пол. Лязгнул укрепленный за спиной щит.

И тут непрошеная мысль обожгла сознание Кая. Он рванулся назад, затем вперед, подхватил с пола ремень и кинулся к выходу.

— Вернись! — Голос девушки прозвучал как приказ.

Кай задыхался. Поэтому следующую фразу у него получилось выговорить, прерываясь на натужные паузы:

— Рыцарю… запрещается… находиться без доспехов… на Болотах…

Он еще задержался у порога хижины. Он не видел, а почувствовал, как Айя до крови закусила губу. Потом повернулся и побежал.

Взять себя в руки ему удалось только у берега озера.

* * *

Наутро Каю нужно было выходить в дозор в составе патруля, где старшим должен быть Герб. Давно уже стемнело, и настало время ложиться спать. Но Кай, пройдясь немного по двору Крепости, вдруг остановился и решительно направился к Высокой башне.

Из-за полуоткрытой двери комнаты Магистра выбивались лоскуты света.

— Я прошу аудиенции! — остановившись у двери, громко произнес Кай.

— Входи, — тут же ответил Магистр.

Кай прошел в комнату и остановился у стола, за которым с пером в руках сидел Скар.

— Мне нужно прочитать ваши записи, — твердо выговорил парень в ответ на вопросительный взгляд Магистра. — Те, в которых рассказывается о схватках с Черным Косарем.

Скар, кажется, не удивился.

— Я могу дать тебе черновики, — раздумчиво сказал он. — Если таково твое желание.

Кай вернулся в казарму с большой кипой пергаментных листов, перевязанных бечевкой. Эти записи в последующие дни занимали все его свободное время. Каю пришлось даже немного сократить время каждодневных тренировок с оружием и занятий по строевой подготовке. По мере того как он изучал хроники сражений с Черным Косарем, у него возникали собственные мысли. Через несколько недель ему пришлось навестить Укрывище, чтобы взять чистого пергамента, перьев для письма и чернил, которые изготовлялись из смеси желчи Крылатых Гадюк и крови Белого Слизня.

* * *

— Здесь совершенно безопасно, — проговорил Магистр Ордена Горной Крепости.

Слуги установили на вершине холма большое кресло. Гавэн уселся в него и запахнул плотнее дорожный плащ. С холма открывался вид на большое плато, окруженное стенами серых гор — лишь с северной стороны темнел вход в пещеру. Впрочем, как объяснил Гавэну Магистр, это была вовсе не пещера, а ход сквозь горную гряду на другое плато. Всю растительность на холме вырубили заранее, чтобы она не помешала первому министру наблюдать. Кроме Гавэна, Магистра и десятка слуг на холме находились еще и три тяжеловооруженных конных рыцаря Ордена.

— На случай, если что-то пойдет не так, — объяснил Магистр Гавэну, хотя прекрасно знал: ничего не так пойти не может. Рыцари здесь лишь для того, чтобы первый министр чувствовал себя увереннее.

— Холодно у вас здесь, — пожаловался Гавэн, и Магистр понял, что первый министр все же нервничает. Да и кто бы не нервничал, оказавшись близ Порога в сезон максимальной активности тварей.

— Иногда бывает жарковато, — не удержался Магистр.

Гавэн коротко глянул на него. Глава Ордена Горной Крепости сэр Генри для Магистра был довольно молод — ему не исполнилось и сорока лет. Но знатность рода, былые ратные успехи на нелегкой службе у Порога и — главное — родство с ним, Гавэном, первым министром королевского двора, позволили рыцарю возглавить самый могущественный рыцарский Орден в Гаэлоне.

knizhnik.org

Ростовщик сказал ему, что он откажется от своего долга только при одном условии!

Много сотен лет назад в небольшом итальянском городке, купец задолжал большую сумму денег ростовщику.

Ростовщик, который был старый и уродливый, увидев, как красива дочь купца, предложил ему сделку. Он сказал, что откажется от его долга, если он разрешит ему жениться на его дочери. Купец и его дочь были в ужасе от такого предложения.

Ростовщик сказал им, что он положит черную гальку и белый камушек в пустой мешок. Затем девушка выберет один из камешков из мешка. Если она вытянет черный камешек, она станет женой ростовщика и долг ее отцу будет прощен. Если она вытянет белый камешек, ей не надо будет выходить за него замуж, но долг отца все равно будут прощен. Но если она откажется выбирать камешек, ее отец будет брошен в тюрьму.

Они стояли на усыпанной галькой тропе в купеческом саду. Как они и договорились, ростовщик наклонился, чтобы подобрать два камешка. Когда он их подбирал, зоркая девушка заметила, что он подобрал два только черных камешка и положил их в мешок. Затем он попросил девушку, вытащить один их камешков.

Что бы вы сделали, если бы были на ее месте? Если бы Вы могли посоветовать ей, что бы Вы ей сказали? У ситуации есть три возможных исхода:

1. Девушка должна отказаться от выбора камешка.
2. Девушка должна сказать, что в мешке только черные камешки и разоблачить ростовщика, как шулера.
3. Девушка должна выбрать черный камешек и пожертвовать собой, чтобы спасти своего отца от его долга и заключения.

Данная история используется с целью, показать разницу между латеральным и логическим мышлением.

Девушка засунула руку в мешочек и вынула камешек. Не глядя на него, она упустила его на усеянную мелкими камешками тропинку, где он сразу затерялся среди всех других камешков.

«Ой, какая я неуклюжая», — сказала она. «Но ничего, если мы посмотрим в мешок, то мы поймем, какой камешек я выбрала». Поскольку оставшийся камешек черный, надо полагать, что она выбрала белый. А так как ростовщик не решался признаться в своей нечестности, девушка изменила, казалось, безвыходную ситуацию, в выгодное для себя направление.

Мораль истории: даже самые сложные проблемы имеют решение, но иногда мы должны посмотреть на них иначе.

Источник

pic-words.ru