/ Сочинения / Булгаков М.А. / Белая гвардия / Образы белых офицеров в романе М.А. Булгакова «Белая гвардия»

    Образы белых офицеров в романе Булгакова «Белая гвардия» вырисованы четко и правдиво. «Настоящие люди и герои» – такая трактовка врагов большевистского движения, конечно, не могла удовлетворить официальную цензуру. Роман был запрещен к печати.

    В произведении противопоставлены две группы белых офицеров. Во-первых, это те, кто «ненавидели большевиков ненавистью горячей и прямой, той, которая может двинуть в драку». А во-вторых, это «вернувшиеся с войны в насиженные гнезда с той мыслью, как и Алексей Турбин, – отдыхать и отдыхать и устраивать заново не военную, а обыкновенную человеческую жизнь». Зная результаты гражданской войны, Булгаков был, как мне кажется, на стороне вторых.

    Кроме того, в романе офицеры противопоставляются и по чисто человеческим качествам. Одни до конца остаются людьми, не потерявшими офицерской чести и достоинства. Другие сдаются перед обстоятельствами, ломаются.

    К последним относится, в частности, капитан Сергей Тальберг, сбежавший еще до начала военных действий и бросивший свою жену. Тальберг бежит, как крыса с тонущего корабля. Неслучайно он и похож на крысу: гетманская серо-голубая кокарда, щетки «черных подстриженных усов», редко расставленные, но крупные и белые зубы», «желтенькие искорки» в глазах.

    Гетман Украины позорно покидает город под видом майора фон Шратта, бегут и генерал армии Белоруков и Полковник Щеткин.

    Неоднозначна в этом отношении фигура подполковника Малышева, собравшего мортирный дивизион из юнкеров. Он проявил себя как чрезвычайно гуманный человек и распустил гарнизон, предвидя исход: «…разбитые части несчастных офицеров и юнкеров, брошенные штабными мерзавцами и этими двумя прохвостами, которых следовало бы повесить, встретятся с прекрасно вооруженными и превышающими их в двадцать раз численностью войсками Петлюры». Вместе с тем, поняв развязку, Малышев смалодушничал и позорно бежал, уговаривая себя, что «своих он всех спас» и теперь его ничего не касается.

    Верными офицерской чести в романе остаются друзья Турбинных: Мышлаевский, Степанов-Карась и Шервинский, а также полковник Най-Турс.

    Прототипом поручика Мышлаевского стал друг детства Булгакова Николай Николаевич Сынгаевский. Черты Мышлаевского сознательно соединены с приметами сатаны – разными глазами, мефистофелевским носом с горбинкой, косо срезанными ртом и подбородком. Позднее эти же приметы обнаружатся у Воланда в романе Булгакова «Мастер и Маргарита»: «…И оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней настоящей породы и вырождения». Некоторые детали портрета этого героя указывают на его внутреннюю слабость, какую-то «червоточину», которая не позволит ему счастливо жить (маленький, женский подбородок).

    Мышлаевский – настоящий офицер, в том, во многом забытом сегодня, классическом значении этого слова. Необходимость защищать свое отечество у него в крови. Именно поэтому поручик записывается в мортирный дивизион, где оказывается самым подготовленным и жестким офицером.

    Мышлаевский лишен ненужной сентиментальности. После роспуска дивизиона он хочет поджечь старое здание родной и такой дорогой его сердцу гимназии только для того, чтобы врагу не досталось оружие. Таким образом, этот герой проявляет себя первоклассным военным.

    Полковник Най-Турс – также настоящий патриот. Этот картавый военный при полной неразберихе, творящейся в умах людей, понимает, что обязан выполнить свой долг и защищать отечество до конца. Он буквально под дулом пистолета заставляет начальника отдела снабжения выдать юнкерам валенки. Най-Турс заботится о них, как о собственных детях. Поняв весь ужас сложившейся ситуации, поняв, что он подставляет юнцов под пули, что армии нет, что штабы сбежали, Най-Турс отдает неслыханный приказ. Он велит бежать, прятаться, отступать, срывать погоны и бежать. Но такой приказ, как мне кажется, – это совсем не малодушие. Ведь сам полковник погиб, прикрывая отступающих юнкеров. Нет, его приказ — это желание спасти хоть кого-нибудь из молодых, необстрелянных студентов.

    В финале романа, во сне Елены Турбиной, Булгаков предсказал два варианта судьбы участников белого движения: либо служба красным с целью самосохранения (Елена видит Шервинского, вешающего на грудь красную звезду), либо гибель, которая суждена Николке Турбину.

    Очевидно, что Булгаков остается на стороне тех, кто не сбежал от опасности, кто не запятнал честь офицера и навсегда остался для себя и для истории честным человеком.

/ Сочинения / Булгаков М.А. / Белая гвардия / Образы белых офицеров в романе М.А. Булгакова «Белая гвардия»

Смотрите также по произведению «Белая гвардия»:

Мы напишем отличное сочинение по Вашему заказу всего за 24 часа. Уникальное сочинение в единственном экземпляре.

100% гарантии от повторения!

/ Полные произведения / Булгаков М.А. / Белая гвардия

    — Мать честная, — ответил Мышлаевский, сдвинув фуражку на самый затылок, — как же это он подвернулся?
     Он повернулся к фигуре, склонившейся у стола над бутылью и какими-то блестящими коробками.
     — Вы доктор, позвольте узнать?
     — Нет, к сожалению, — ответил печальный и тусклый голос, — не доктор. Разрешите представиться: Ларион Суржанский.
     Гостиная. Дверь в переднюю заперта и задернута портьера, чтобы шум и голоса не проникали к Турбину. Из спальни его вышли и только что уехали остробородый в золотом пенсне, другой бритый — молодой, и, наконец, седой и старый и умный в тяжелой шубе, в боярской шапке, профессор, самого же Турбина учитель. Елена провожала их, и лицо ее стало каменным. Говорили — тиф, тиф… и накликали.
     — Кроме раны, — сыпной тиф…
     И ртутный столб на сорока и… «Юлия»… В спаленке красноватый жар. Тишина, а в тишине бормотанье про лесенку и звонок «бр-рынь»…
     — Здоровеньки булы, пане добродзию, — сказал Мышлаевский ядовитым шепотом и расставил ноги. Шервинский, густо-красный, косил глазом. Черный костюм сидел на нем безукоризненно; белье чудное и галстук бабочкой; на ногах лакированные ботинки. «Артист оперной студии Крамского». Удостоверение в кармане. — Чому ж це вы без погон?.. — продолжал Мышлаевский. — «На Владимирской развеваются русские флаги… Две дивизии сенегалов в одесском порту и сербские квартирьеры… Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте части»… за ноги вашу мамашу!..
     — Чего ты пристал?.. — ответил Шервинский. — Я, что ль, виноват?.. При чем здесь я?.. Меня самого чуть не убили. Я вышел из штаба последним ровно в полдень, когда с Печерска показались неприятельские цепи.
     — Ты — герой, — ответил Мышлаевский, — но надеюсь, что его сиятельство главнокомандующий, успел уйти раньше…
     Равно как и его светлость, пан гетман… его мать… Льщу себя надеждой, что он в безопасном месте… Родине нужны их жизни. Кстати, не можешь ли ты мне указать, где именно они находятся?
     — Зачем тебе?
     — Вот зачем. — Мышлаевский сложил правую руку в кулак и постучал ею по ладони левой. — Ежели бы мне попалось это самое сиятельство и светлость, я бы одного взял за левую ногу, а другого за правую, перевернул бы и тюкал бы головой о мостовую до тех пор, пока мне это не надоело бы. А вашу штабную ораву в сортире нужно утопить…
     Шервинский побагровел.
     — Ну, все-таки ты поосторожней, пожалуйста, — начал он, — полегче… Имей в виду, что князь и штабных бросил. Два его адъютанта с ним уехали, а остальные на произвол судьбы.
     — Ты знаешь, что сейчас в музее сидит тысяча человек наших, голодные, с пулеметами… Ведь их петлюровцы, как клопов, передушат… Ты знаешь, как убили полковника Ная?.. Единственный был…
     — Отстань от меня, пожалуйста!.. — не на шутку сердясь, крикнул Шервинский. — Что это за тон?.. Я такой же офицер, как и ты!
     — Ну, господа, бросьте, — Карась вклинился между Мышлаевским и Шервинским, — совершенно нелепый разговор. Что ты в самом деле лезешь к нему… Бросим, это ни к чему не ведет…
     — Тише, тише, — горестно зашептал Николка, — к нему слышно…
     Мышлаевский сконфузился, помялся.
     — Ну, не волнуйся, баритон. Это я так… Ведь сам понимаешь…
     — Довольно странно…
     — Позвольте, господа, потише… — Николка насторожился и потыкал ногой в пол. Все прислушались. Снизу из квартиры Василисы донеслись голоса. Глуховато расслышали, что Василиса весело рассмеялся и немножко истерически как будто. Как будто в ответ, что-то радостно и звонко прокричала Ванда. Потом поутихло. Еще немного и глухо побубнили голоса.
     — Ну, вещь поразительная, — глубокомысленно сказал Николка, — у Василисы гости… Гости. Да еще в такое время. Настоящее светопреставление.
     — Да, тип ваш Василиса, — скрепил Мышлаевский.
     Это было около полуночи, когда Турбин после впрыскивания морфия уснул, а Елена расположилась в кресле у его постели. В гостиной составился военный совет.
     Решено было всем оставаться ночевать. Во-первых, ночью, даже с хорошими документами, ходить не к чему. Во-вторых, тут и Елене лучше — то да се… помочь. А самое главное, что дома в такое времечко именно лучше не сидеть, а находиться в гостях. А еще, самое главное, и делать нечего. А вот винт составить можно.
     — Вы играете? — спросил Мышлаевский у Лариосика.
     Лариосик покраснел, смутился и сразу все выговорил, и что в винт он играет, но очень, очень плохо… Лишь бы его не ругали, как ругали в Житомире податные инспектора… Что он потерпел драму, но здесь, у Елены Васильевны, оживает душой, потому что это совершенно исключительный человек, Елена Васильевна, и в квартире у них тепло и уютно, в особенности замечательны кремовые шторы на всех окнах, благодаря чему чувствуешь себя оторванным от внешнего мира… А он, этот внешний мир… согласитесь сами, грязен, кровав и бессмыслен.
     — Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете? — спросил Мышлаевский, внимательно всматриваясь в Лариосика.
     — Пишу, — скромно, краснея, произнес Лариосик.
     — Так… Извините, что я вас перебил… Так бессмыслен, вы говорите… Продолжайте, пожалуйста…
     — Да, бессмыслен, а наши израненные души ищут покоя вот именно за такими кремовыми шторами…
     — Ну, знаете, что касается покоя, не знаю, как у вас в Житомире, а здесь, в городе, пожалуй, вы его не найдете… Ты щетку смочи водой, а то пылишь здорово. Свечи есть? Бесподобно. Мы вас выходящим в таком случае запишем… Впятером именно покойная игра…
     — И Николка, как покойник, играет, — вставил Карась.
     — Ну, что ты, Федя. Кто в прошлый раз под печкой проиграл? Ты сам и пошел в ренонс. Зачем клевещешь?
     — Блакитный петлюровский крап…
     — Именно за кремовыми шторами и жить. Все смеются почему-то над поэтами…
     — Да храни бог… Зачем же вы в дурную сторону мой вопрос приняли. Я против поэтов ничего не имею. Не читаю я, правда, стихов…
     — И других никаких книг, за исключением артиллерийского устава и первых пятнадцати страниц римского права… На шестнадцатой странице война началась, он и бросил…
     — Врет, не слушайте… Ваше имя и отчество — Ларион Иванович?
     Лариосик объяснил, что он Ларион Ларионович, но что ему так симпатично все общество, которое даже не общество, а дружная семья, что он очень желал бы, чтобы его называли по имени «Ларион» без отчества… Если, конечно, никто ничего не имеет против.
     — Как будто симпатичный парень… — шепнул сдержанный Карась Шервинскому.
     — Ну, что ж… сойдемся поближе… Отчего ж… Врет: если угодно знать, «Войну и мир» читал… Вот, действительно, книга. До самого конца прочитал — и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер. У вас десятка? Вы со мной… Карась с Шервинским… Николка, выходи.
     — Только вы меня, ради бога, не ругайте, — как-то нервически попросил Лариосик.
     — Ну, что вы, в самом деле. Что мы, папуасы какие-нибудь? Это у вас, видно, в Житомире такие податные инспектора отчаянные, они вас и напугали… У нас принят тон строгий.
     — Помилуйте, можете быть спокойны, — отозвался Шервинский, усаживаясь.
     — Две пики… Да-с… вот-с писатель был граф Лев Николаевич Толстой, артиллерии поручик… Жалко, что бросил служить… пас… до генерала бы дослужился… Впрочем, что ж, у него имение было… Можно от скуки и роман написать… зимой делать не черта… В имении это просто. Без козыря…
     — Три бубны, — робко сказал Лариосик.
     — Пас, — отозвался Карась.
     — «Что же вы? Вы прекрасно играете. Вас не ругать, а хвалить нужно. Ну, если три бубны, то мы скажем — четыре пики. Я сам бы в имение теперь с удовольствием поехал…
     — Четыре бубны, — подсказал Лариосику Николка, заглядывая в карты.
     — Четыре? Пас.
     — Пас.
     При трепетном стеариновом свете свечей, в дыму папирос, волнующийся Лариосик купил. Мышлаевский, словно гильзы из винтовки, разбросал партнерам по карте.
     — М-малый в пиках, — скомандовал он и поощрил Лариосика, — молодец.
     Карты из рук Мышлаевского летели беззвучно, как кленовые листья. Шервинский швырял аккуратно, Карась — не везет, — хлестко. Лариосик, вздыхая, тихонько выкладывал, словно удостоверения личности.
     — «Папа-мама», видали мы это, — сказал Карась.
     Мышлаевский вдруг побагровел, швырнул карты на стол и, зверски выкатив глаза на Лариосика, рявкнул:
     — Какого же ты лешего мою даму долбанул? Ларион?!
     — Здорово. Га-га-га, — хищно обрадовался Карась, — без одной!
     Страшный гвалт поднялся за зеленым столом, и языки на свечах закачались. Николка, шипя и взмахивая руками, бросился прикрывать дверь и задергивать портьеру.
     — Я думал, что у Федора Николаевича король, — мертвея, вымолвил Лариосик.
     — Как это можно думать… — Мышлаевский старался не кричать, поэтому из горла у него вылетало сипение, которое делало его еще более страшным, — если ты его своими руками купил и мне прислал? А? Ведь это черт знает, — Мышлаевский ко всем поворачивался, — ведь это… Он покоя ищет. А? А без одной сидеть — это покой? Считанная же игра! Надо все-таки вертеть головой, это же не стихи!
     — Постой. Может быть, Карась…
     — Что может быть? Ничего не может быть, кроме ерунды. Вы извините, батюшка, может, в Житомире так и играют, но это черт знает что такое!.. Вы не сердитесь… но Пушкин или Ломоносов хоть стихи и писали, а такую штуку никогда бы не устроили… или Надсон, например.
     — Тише, ты. Ну, что налетел? Со всяким бывает.
     — Я так и знал, — забормотал Лариосик… — Мне не везет…
     — Стой. Ст…
     И разом наступила полная тишина. В отдалении за многими дверями в кухне затрепетал звоночек. Помолчали. Послышался стук каблуков, раскрылись двери, появилась Анюта. Голова Елены мелькнула в передней. Мышлаевский побарабанил по сукну и сказал:
     — Рановато как будто? А?
     — Да, рано, — отозвался Николка, считающийся самым сведущим специалистом по вопросу обысков.
     — Открывать идти? — беспокойно спросила Анюта.
     — Нет, Анна Тимофеевна, — ответил Мышлаевский, — повремените, — он, кряхтя, поднялся с кресла, — вообще теперь я буду открывать, а вы не затрудняйтесь…
     — Вместе пойдем, — сказал Карась.
     — Ну, — заговорил Мышлаевский и сразу поглядел так, словно стоял перед взводом, — тэк-с. Там, стало быть, в порядке… У доктора — сыпной тиф и прочее. Ты, Лена, — сестра… Карась, ты за медика сойдешь — студента… Ушейся в спальню… Шприц там какой-нибудь возьми… Много нас. Ну, ничего…
     Звонок повторился нетерпеливо, Анюта дернулась, и все стали еще серьезнее.
     — Успеется, — сказал Мышлаевский и вынул из заднего кармана брюк маленький черный револьвер, похожий на игрушечный.
     — Вот это напрасно, — сказал, темнея, Шервинский, — это я тебе удивляюсь. Ты-то мог бы быть поосторожнее. Как же ты по улице шел?
     — Не беспокойся, — серьезно и вежливо ответил Мышлаевский, — устроим. Держи, Николка, и играй к черному ходу или к форточке. Если петлюровские архангелы, закашляюсь я, сплавь, только чтоб потом найти. Вещь дорогая, под Варшаву со мной ездила… У тебя все в порядке?
     — Будь покоен, — строго и гордо ответил специалист Николка, овладевая револьвером.
     — Итак, — Мышлаевский ткнул пальцем в грудь Шервинского и сказал: — Певец, в гости пришел, — в Карася, — медик, — в Николку, — брат, — Лариосику, — жилец-студент. Удостоверение есть?
     — У меня паспорт царский, — бледнея, сказал Лариосик, — и студенческий харьковский.
     — Царский под ноготь, а студенческий показать.
     Лариосик зацепился за портьеру, а потом убежал.
     — Прочие — чепуха, женщины… — продолжал Мышлаевский, — нуте-с, удостоверения у всех есть? В карманах ничего лишнего?.. Эй, Ларион!.. Спроси там у него, оружия нет ли?
     — Эй, Ларион! — окликнул в столовой Николка, — оружие?
     — Нету, нету, боже сохрани, — откликнулся откуда-то Лариосик.
     Звонок повторился отчаянный, долгий, нетерпеливый.
     — Ну, господи благослови, — сказал Мышлаевский и двинулся. Карась исчез в спальне Турбина.
     — Пасьянс раскладывали, — сказал Шервинский и задул свечи.
     Три двери вели в квартиру Турбиных. Первая из передней на лестницу, вторая стеклянная, замыкавшая собственно владение Турбиных. Внизу за стеклянной дверью темный холодный парадный ход, в который выходила сбоку дверь Лисовичей; а коридор замыкала уже последняя дверь на улицу.
     Двери прогремели, и Мышлаевский внизу крикнул:
     — Кто там?
     Вверху за своей спиной на лестнице почувствовал какие-то силуэты. Приглушенный голос за дверью взмолился:
     — Звонишь, звонишь… Тальберг-Турбина тут?.. Телеграмма ей… откройте…
     «Тэк-с», — мелькнуло в голове у Мышлаевского, и он закашлялся болезненным кашлем. Один силуэт сзади на лестнице исчез. Мышлаевский осторожно открыл болт, повернул ключ и открыл дверь, оставив ее на цепочке.
     — Давайте телеграмму, — сказал он, становясь боком к двери, так, что она прикрывала его. Рука в сером просунулась и подала ему маленький конвертик. Пораженный Мышлаевский увидал, что это действительно телеграмма.
     — Распишитесь, — злобно сказал голос за дверью.
     Мышлаевский метнул взгляд и увидал, что на улице только один.
     — Анюта, Анюта, — бодро, выздоровев от бронхита, вскричал Мышлаевский. — Давай карандаш.
     Вместо Анюты к нему сбежал Карась, подал. На клочке, выдернутом из квадратика, Мышлаевский нацарапал: «Тур», шепнул Карасю:
     — Дай двадцать пять…
     Дверь загремела… Заперлась…
     Ошеломленный Мышлаевский с Карасем поднялись вверх. Сошлись решительно все. Елена развернула квадратик и машинально вслух прочла слова:
     «Страшное несчастье постигло Лариосика точка Актер оперетки Липский…»
     — Боже мой, — вскричал багровый Лариосик, — это она!
     — Шестьдесят три слова, — восхищенно ахнул Николка, — смотри, кругом исписано.
     — Господи! — воскликнула Елена. — Что же это такое? Ах, извините, Ларион… что начала читать. Я совсем про нее забыла…
     — Что это такое? — спросил Мышлаевский.
     — Жена его бросила, — шепнул на ухо Николка, — такой скандал…
     Страшный грохот в стеклянную дверь, как обвал с горы, влетел в квартиру. Анюта взвизгнула. Елена побледнела и начала клониться к стене. Грохот был так чудовищен, страшен, нелеп, что даже Мышлаевский переменился в лице. Шервинский подхватил Елену, сам бледный… Из спальни Турбина послышался стон.
     — Двери… — крикнула Елена.
     По лестнице вниз, спутав стратегический план, побежали Мышлаевский, за ним Карась, Шервинский и насмерть испуганный Лариосик.
     — Это уже хуже, — бормотал Мышлаевский.
     За стеклянной дверью взметнулся черный одинокий силуэт, оборвался грохот.
     — Кто там? — загремел Мышлаевский как в цейхгаузе.
     — Ради бога… Ради бога… Откройте, Лисович — я… Лисович!! — вскричал силуэт. — Лисович — я… Лисович…
     Василиса был ужасен… Волосы с просвечивающей розоватой лысинкой торчали вбок. Галстук висел на боку и полы пиджака мотались, как дверцы взломанного шкафа. Глаза Василисы были безумны и мутны, как у отравленного. Он показался на последней ступеньке, вдруг качнулся и рухнул на руки Мышлаевскому. Мышлаевский принял его и еле удержал, сам присел к лестнице и сипло, растерянно крикнул:
     — Карась! Воды…
    15
     Был вечер. Время подходило к одиннадцати часам. По случаю событий, значительно раньше, чем обычно, опустела и без того не очень людная улица.
     Шел жидкий снежок, пушинки его мерно летали за окном, а ветви акации у тротуара, летом темнившие окна Турбиных, все более обвисали в своих снежных гребешках.
     Началось с обеда и пошел нехороший тусклый вечер с неприятностями, с сосущим сердцем. Электричество зажглось почему-то в полсвета, а Ванда накормила за обедом мозгами. Вообще говоря, мозги пища ужасная, а в Вандином приготовлении — невыносимая. Был перед мозгами еще суп, в который Ванда налила постного масла, и хмурый Василиса встал из-за стола с мучительной мыслью, что будто он и не обедал вовсе. Вечером же была масса хлопот, и все хлопот неприятных, тяжелых. В столовой стоял столовый стол кверху ножками и пачка Лебiдь-Юрчиков лежала на полу.
     — Ты дура, — сказал Василиса жене.
     Ванда изменилась в лице и ответила:
     — Я знала, что ты хам, уже давно. Твое поведение в последнее время достигло геркулесовых столбов.
     Василисе мучительно захотелось ударить ее со всего размаху косо по лицу так, чтоб она отлетела и стукнулась об угол буфета. А потом еще раз, еще и бить ее до тех пор, пока это проклятое, костлявое существо не умолкнет, не признает себя побежденным. Он — Василиса, измучен ведь, он, в конце концов, работает, как вол, и он требует, требует, чтобы его слушались дома. Василиса скрипнул зубами и сдержался, нападение на Ванду было вовсе не так безопасно, как это можно было предположить.
     — Делай так, как я говорю, — сквозь зубы сказал Василиса, — пойми, что буфет могут отодвинуть, и что тогда? А это никому не придет в голову. Все в городе так делают.
     Ванда повиновалась ему, и они вдвоем взялись за работу — к столу с внутренней стороны кнопками пришпиливали денежные бумажки.
     Скоро вся внутренняя поверхность стола расцветилась и стала похожа на замысловатый шелковый ковер.
     Василиса, кряхтя, с налитым кровью лицом, поднялся и окинул взором денежное поле.
     — Неудобно, — сказала Ванда, — понадобится бумажка, нужно стол переворачивать.
     — И перевернешь, руки не отвалятся, — сипло ответил Василиса, — лучше стол перевернуть, чем лишиться всего. Слышала, что в городе делается? Хуже, чем большевики. Говорят, что повальные обыски идут, все офицеров ищут.
     В одиннадцать часов вечера Ванда принесла из кухни самовар и всюду в квартире потушила свет. Из буфета достала кулек с черствым хлебом и головку зеленого сыра. Лампочка, висящая над столом в одном из гнезд трехгнездной люстры, источала с неполно накаленных нитей тусклый красноватый свет.
     Василиса жевал ломтик французской булки, и зеленый сыр раздражал его до слез, как сверлящая зубная боль. Тошный порошок при каждом укусе сыпался вместо рта на пиджак и за галстук. Не понимая, что мучает его, Василиса исподлобья смотрел на жующую Ванду.
     — Я удивляюсь, как легко им все сходит с рук, — говорила Ванда, обращая взор к потолку, — я была уверена, что убьют кого-нибудь из них. Нет, все вернулись, и сейчас опять квартира полна офицерами…
     В другое время слова Ванды не произвели бы на Василису никакого впечатления, но сейчас, когда вся его душа горела в тоске, они показались ему невыносимо подлыми.
     — Удивляюсь тебе, — ответил он, отводя взор в сторону, чтобы не расстраиваться, — ты прекрасно знаешь, что, в сущности, они поступили правильно. Нужно же кому-нибудь было защищать город от этих (Василиса понизил голос) мерзавцев… И притом напрасно ты думаешь, что так легко сошло с рук… Я думаю, что он…
     Ванда впилась глазами и закивала головой.
     — Я сама, сама сразу это сообразила… Конечно, его ранили…
     — Ну, вот, значит, нечего и радоваться — «сошло, сошло»…
     Ванда лизнула губы.
     — Я не радуюсь, я только говорю «сошло», а вот мне интересно знать, если, не дай бог, к нам явятся и спросят тебя, как председателя домового комитета, а кто у вас наверху? Были они у гетмана? Что ты будешь говорить?
     Василиса нахмурился и покосился:
     — Можно будет сказать, что он доктор… Наконец, откуда я знаю? Откуда?
     — Вот то-то, откуда…
     На этом слове в передней прозвенел звонок. Василиса побледнел, а Ванда повернула жилистую шею.
     Василиса, шмыгнув носом, поднялся со стула и сказал:
     — Знаешь что? Может быть, сейчас сбегать к Турбиным, вызвать их?
     Ванда не успела ответить, потому что звонок в ту же минуту повторился.
     — Ах, боже мой, — тревожно молвил Василиса, — нет, нужно идти.
     Ванда глянула в испуге и двинулась за ним. Открыли дверь из квартиры в общий коридор. Василиса вышел в коридор, пахнуло холодком, острое лицо Ванды, с тревожными, расширенными глазами, выглянуло. Над ее головой в третий раз назойливо затрещало электричество в блестящей чашке.
     На мгновенье у Василисы пробежала мысль постучать в стеклянные двери Турбиных — кто-нибудь сейчас же бы вышел, и не было бы так страшно. И он побоялся это сделать. А вдруг: «Ты чего стучал? А? Боишься чего-то?» — и, кроме того, мелькнула, правда слабая, надежда, что, может быть, это не они, а так что-нибудь…
     — Кто… там? — слабо спросил Василиса у двери.
     Тотчас же замочная скважина отозвалась в живот Василисы сиповатым голосом, а над Вандой еще и еще затрещал звонок.
     — Видчиняй, — хрипнула скважина, — из штабу. Та не отходи, а то стрельнем через дверь…
     — Ах, бож… — выдохнула Ванда.
     Василиса мертвыми руками сбросил болт и тяжелый крючок, не помнил и сам, как снял цепочку.
     — Скорийш… — грубо сказала скважина.
     Темнота с улицы глянула на Василису куском серого неба, краем акаций, пушинками. Вошло всего трое, но Василисе показалось, что их гораздо больше.
     — Позвольте узнать… по какому поводу?
     — С обыском, — ответил первый вошедший волчьим голосом и как-то сразу надвинулся на Василису, Коридор повернулся, и лицо Ванды в освещенной двери показалось резко напудренным.
     — Тогда, извините, пожалуйста, — голос Василисы звучал бледно, бескрасочно, — может быть, мандат есть? Я, собственно, мирный житель… не знаю, почему же ко мне? У меня — ничего, — Василиса мучительно хотел сказать по-украински и сказал, — нема.
     — Ну, мы побачимо, — ответил первый.
     Как во сне двигаясь под напором входящих в двери, как во сне их видел Василиса. В первом человеке все было волчье, так почему-то показалось Василисе. Лицо его узкое, глаза маленькие, глубоко сидящие, кожа серенькая, усы торчали клочьями, и небритые щеки запали сухими бороздами, он как-то странно косил, смотрел исподлобья и тут, даже в узком пространстве, успел показать, что идет нечеловеческой, ныряющей походкой привычного к снегу и траве существа. Он говорил на страшном и неправильном языке — смеси русских и украинских слов — языке, знакомом жителям Города, бывающим на Подоле, на берегу Днепра, где летом пристань свистит и вертит лебедками, где летом оборванные люди выгружают с барж арбузы… На голове у волка была папаха, и синий лоскут, обшитый сусальным позументом, свисал набок.
     Второй — гигант, занял почти до потолка переднюю Василисы. Он был румян бабьим полным и радостным румянцем, молод, и ничего у него не росло на щеках. На голове у него был шлык с объеденными молью ушами, на плечах серая шинель, и на неестественно маленьких ногах ужасные скверные опорки.
     Третий был с провалившимся носом, изъеденным сбоку гноеточащей коростой, и сшитой и изуродованной шрамом губой. На голове у него старая офицерская фуражка с красным околышем и следом от кокарды, на теле двубортный солдатский старинный мундир с медными, позеленевшими пуговицами, на ногах черные штаны, на ступнях лапти, поверх пухлых, серых казенных чулок. Его лицо в свете лампы отливало в два цвета — восково-желтый и фиолетовый, глаза смотрели страдальчески-злобно.
     — Побачимо, побачимо, — повторил волк, — и мандат есть.
     С этими словами он полез в карман штанов, вытащил смятую бумагу и ткнул ее Василисе. Один глаз его поразил сердце Василисы, а второй, левый, косой, проткнул бегло сундуки в передней.
     На скомканном листке — четвертушке со штампом «Штаб 1-го сичевого куреня» было написано химическим карандашом косо крупными каракулями:
     «Предписуется зробить обыск у жителя Василия Лисовича, по Алексеевскому спуску, дом N_13. За сопротивление карается расстрилом.
     Начальник Штабу Проценко.
     Адъютант Миклун.»
     В левом нижнем углу стояла неразборчивая синяя печать.
     Цветы букетами зелени на обоях попрыгали немного в глазах Василисы, и он сказал, пока волк вновь овладевал бумажкой:
     — Прохаю, пожалуйста, но у меня ничего…
     Волк вынул из кармана черный, смазанный машинным маслом браунинг и направил его на Василису. Ванда тихонько вскрикнула: «Ай». Лоснящийся от машинного масла кольт, длинный и стремительный, оказался в руке изуродованного. Василиса согнул колени и немного присел, став меньше ростом. Электричество почему-то вспыхнуло ярко-бело и радостно.
     — Хто в квартире? — сипловато спросил волк.
     — Никого нету, — ответил Василиса белыми губами, — я та жинка.
     — Нуте, хлопцы, — смотрите, та швидче, — хрипнул волк, оборачиваясь к своим спутникам, — нема часу.
     Гигант тотчас тряхнул сундук, как коробку, а изуродованный шмыгнул к печке. Револьверы спрятались. Изуродованный кулаками постучал по стене, со стуком открыл заслонку, из черной дверцы ударило скуповатым теплом.
     — Оружие е? — спросил волк.
     — Честное слово… помилуйте, какое оружие…
     — Нет у нас, — одним дыханием подтвердила тень Ванды.
     — Лучше скажи, а то бачил — расстрил? — внушительно сказал волк…
     — Ей-богу… откуда же?
     В кабинете загорелась зеленая лампа, и Александр II, возмущенный до глубины чугунной души, глянул на троих. В зелени кабинета Василиса в первый раз в жизни узнал, как приходит, грозно кружа голову, предчувствие обморока. Все трое принялись первым долгом за обои. Гигант пачками, легко, игрушечно, сбросил с полки ряд за рядом книги, и шестеро рук заходили по стенам, выстукивая их… Туп… туп… глухо постукивала стена. Тук, отозвалась внезапно пластинка в тайнике. Радость сверкнула в волчьих глазах.
     — Що я казав? — шепнул он беззвучно. Гигант продрал кожу кресла тяжелыми ногами, возвысился почти до потолка, что-то крякнуло, лопнуло под пальцами гиганта, и он выдрал из стены пластинку. Бумажный перекрещенный пакет оказался в руках волка. Василиса пошатнулся и прислонился к стене. Волк начал качать головой и долго качал, глядя на полумертвого Василису.
     — Что же ты, зараза, — заговорил он горько, — що ж ты? Нема, нема, ах ты, сучий хвост. Казал нема, а сам гроши в стенку запечатав? Тебя же убить треба!
     — Что вы! — вскрикнула Ванда.
     С Василисой что-то странное сделалось, вследствие чего он вдруг рассмеялся судорожным смехом, и смех этот был ужасен, потому что в голубых глазах Василисы прыгал ужас, а смеялись только губы, нос и щеки.
     — Декрета, панове, помилуйте, никакого же не было. Тут кой-какие бумаги из банка и вещицы… Денег-то мало… Заработанные… Ведь теперь же все равно царские деньги аннулированы…
     Василиса говорил и смотрел на волка так, словно тот доставлял ему жуткое восхищение.
     — Тебя заарестовать бы требовалось, — назидательно сказал волк, тряхнул пакетом и запихнул его в бездонный карман рваной шинели. — Нуте, хлопцы, беритесь за ящики.
     Из ящиков, открытых самим Василисой, выскакивали груды бумаг, печати, печатки, карточки, ручки, портсигары. Листы усеяли зеленый ковер и красное сукно стола, листы, шурша, падали на пол. Урод перевернул корзину. В гостиной стучали по стенам поверхностно, как бы нехотя. Гигант сдернул ковер и потопал ногами в пол, отчего на паркете остались замысловатые, словно выжженные следы. Электричество, разгораясь к ночи, разбрызгивало веселый свет, и блистал цветок граммофона. Василиса шел за тремя, волоча и шаркая ногами. Тупое спокойствие овладело Василисой, и мысли его текли как будто складнее. В спальне мгновенно — хаос: полезли из зеркального шкафа, горбом, одеяла, простыни, кверху ногами встал матрас. Гигант вдруг остановился, просиял застенчивой улыбкой и заглянул вниз. Из-под взбудораженной кровати глянули Василисины шевровые новые ботинки с лакированными носами. Гигант усмехнулся, оглянулся застенчиво на Василису.
     — Яки гарны ботинки, — сказал он тонким голосом, — а что они, часом, на мене не придутся?
     Василиса не придумал еще, что ему ответить, как гигант наклонился и нежно взялся за ботинки. Василиса дрогнул.
     — Они шевровые, панове, — сказал он, сам не понимая, что говорит.
     Волк обернулся к нему, в косых глазах мелькнул горький гнев.
     — Молчи, гнида, — сказал он мрачно. — Молчать! — повторил он, внезапно раздражаясь. — Ты спасибо скажи нам, що мы тебе не расстреляли, як вора и бандита, за утайку сокровищ. Ты молчи, — продолжал он, наступая на совершенно бледного Василису и грозно сверкая глазами. — Накопил вещей, нажрал морду, розовый, як свинья, а ты бачишь, в чем добрые люди ходют? Бачишь? У него ноги мороженые, рваные, он в окопах за тебя гнил, а ты в квартире сидел, на граммофонах играл. У-у, матери твоей, — в глазах его мелькнуло желание ударить Василису по уху, он дернул рукой. Ванда вскрикнула: «Что вы…» Волк не посмел ударить представительного Василису и только ткнул его кулаком в грудь. Бледный Василиса пошатнулся, чувствуя острую боль и тоску в груди от удара острого кулака.
     «Вот так революция, — подумал он в своей розовой и аккуратной голове, — хорошенькая революция. Вешать их надо было всех, а теперь поздно…»
     — Василько, обувайсь, — ласково обратился волк к гиганту. Тот сел на пружинный матрас и сбросил опорки. Ботинки не налезали на серые, толстые чулки. — Выдай казаку носки, — строго обратился волк к Ванде. Та мгновенно присела к нижнему ящику желтого шкафа и вынула носки. Гигант сбросил серые чулки, показав ступни с красноватыми пальцами и черными изъединами, и натянул носки. С трудом налезли ботинки, шнурок на левом с треском лопнул. Восхищенно, по-детски улыбаясь, гигант затянул обрывки и встал. И тотчас как будто что лопнуло в натянутых отношениях этих странных пятерых человек, шаг за шагом шедших по квартире. Появилась простота. Изуродованный, глянув на ботинки на гиганте, вдруг проворно снял Василисины брюки, висящие на гвоздике, рядом с умывальником. Волк только еще раз подозрительно оглянулся на Василису, — не скажет ли чего, — но Василиса и Ванда ничего не говорили, и лица их были совершенно одинаково белые, с громадными глазами. Спальня стала похожа на уголок магазина готового платья. Изуродованный стоял в одних полосатых, в клочья изодранных подштанниках и рассматривал на свет брюки.

/ Полные произведения / Булгаков М.А. / Белая гвардия

Смотрите также по произведению «Белая гвардия»:

Мы напишем отличное сочинение по Вашему заказу всего за 24 часа. Уникальное сочинение в единственном экземпляре.

100% гарантии от повторения!