Записки на манжетах | это… Что такое Записки на манжетах?

Запи́ски на манже́тах — частично автобиографическая^[1]повесть, написанная Михаилом Булгаковым в 1922—1923 годах. При жизни писателя повесть ни разу не публиковалась целиком, в настоящее время часть текста утеряна.

Содержание 1 Сюжет 2 Автобиографические мотивы 3 Публикации 4 Примечания 5 Ссылки

Сюжет

Основным мотивом «Записок на манжетах» стала проблема отношений писателя и власти.^[2] В автобиографической повести достаточно подробно описана жизнь Булгакова на Кавказе и первые месяцы его пребывания в Москве, вплоть до практически дословного описания диспута об А. С. Пушкине (Владикавказ, лето 1920) и намерения эмигрировать.

Сохранившийся в настоящее время текст разделён на две части (в первоначальной редакции повесть состояла из трёх частей).

Первая часть начинается с разговора главного героя (прототипа Булгакова), больного тифом, и его знакомого, беллетриста Юрия Слёзкина, о необходимости открытия подотдела искусств в газете. Главный герой становится заведующим литературной частью (завлито).

В пятой главе «Камер-юнкер Пушкин» подробно описывается диспут о Пушкине, состоявшийся летом 1920 года во Владикавказе. В этом эпизоде главный герой берёт верх над оппонентом, предлагающим «Пушкина выкинуть в печку», однако после этого подвергается многочисленным нападкам в газете.

Между тем во Владикавказ заезжают Рюрик Ивнев и Осип Мандельштам. Главный герой читает статью «О чеховском юморе» и получает предложение написать статью о Пушкине; однако из-за художницы, изобразившей Пушкина похожим на Ноздрёва (персонаж поэмы Н. В. Гоголя «Мёртвые души»), «Пушкинский вечер» проваливается. Литературные вечера запрещают.

Главный герой принимает предложение помощника присяжного поверенного написать революционную пьесу «из туземной жизни». За пьесу автор получает сто тысяч и мечтает на эти деньги бежать во Францию, однако эмиграция срывается из-за нехватки средств. Некоторое время герой путешествует по Кавказу, затем решает вернуться домой, в Москву, где получает должность секретаря в Лито.

В главе «Неожиданный кошмар» в повесть вводятся элементы мистики. Герой, однажды утром не найдя в привычном месте Лито, замечает на стенах огненные надписи — цитаты из повести Гоголя «Нос». На следующий день оказывается, что за час до его прихода отдел был перенесён в другое помещение.

На протяжении всей части, описывающей приключения в Москве, перед героем стоит проблема отсутствия денег и возможности заниматься литературной деятельностью.

Повесть заканчивается ликвидацией Лито.

Автобиографические мотивы

В главе «Камер-юнкер Пушкин» Булгаков довольно точно передал суть высказываний его оппонента, главного редактора владикавказской газеты «Коммунист» Г. И. Астахова. Отчёт, помещенный в «Коммунисте», приводит слова Астахова:

«Пушкин — типичный представитель либерального дворянства, пытавшегося „примирить“ рабов с царем… И мы с спокойным сердцем бросаем в революционный огонь его полное собрание сочинений, уповая на то, что если там есть крупинки золота, то они не сгорят в общем костре с хламом, а останутся.

»^[3]

Возражения Булгакова, в повести переданные пушкинскими словами «ложная мудрость мерцает и тлеет перед солнцем бессмертным ума…», в статье «Коммуниста» с подзаголовком «Волк в овечьей шкуре» описываются так:

«С большим „фонтаном“ красноречия и с большим пафосом говорил второй оппонент — литератор Булгаков. <…> Пушкин был „и ночь и лысая гора“ приводит Булгаков слова поэта Полонского, и затем — творчество Пушкина божественно, лучезарно; Пушкин — полубог, евангелист, интернационалист (sic!). <…> Все было выдержано у литератора Булгакова в духе несколько своеобразной логики буржуазного подголоска и в тезисах и во всех ухищрениях вознести Пушкина.»

В «Записках на манжетах» Булгаков дословно привёл отзывы оппонентов: «Я — „волк в овечьей шкуре“. Я — „господин“. Я — „буржуазный подголосок“».

«Революционная пьеса», о которой пишет Булгаков в главе «Бежать. Бежать!» — «Сыновья муллы».

В 1921 году Булгаков имел намерение эмигрировать и именно с этой целью добирался от Владикавказа до Батума, однако эмиграция не состоялась из-за отсутствия у Булгакова денег, чтобы заплатить капитану судна, идущего в Константинополь. (Описывается это в той же главе «Бежать. Бежать!».)

Первая жена Булгакова Т. Н. Лаппа в своих «Воспоминаниях» подтверждает намерение писателя эмигрировать: «Тогда Михаил говорит: „Я поеду за границу. Но ты не беспокойся, где бы я ни был, я тебя выпишу, вызову“. <…> Ходили на пристань, в порт он ходил, всё искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или ещё как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было».^[4]

Публикации

Впервые напечатано: часть первая — литературное приложение к газете «Накануне», 18 июня 1922 года, Берлин — Москва (с купюрами, отмеченными точками). Републикована с разночтениями, изъятиями и добавлениями: альманах «Возрождение», Москва, 1923 (№ 2). Отрывки из первой части перепечатаны (с некоторыми добавлениями): «Бакинский рабочий», 1 января 1924.

Вторая часть повести опубликована: «Россия», Москва, 1923 год (№ 5).

Обе части впервые опубликованы вместе (по текстам «Возрождения» и «России» с добавлением пропущенных фрагментов из «Накануне» и «Бакинского рабочего»): Театр, Москва, 1987 год (№ 6).

Существовал более полный текст «Записок на манжетах», который Булгаков читал на собрании литературного общества «Никитинские субботники» в Москве 30 декабря 1922 года и 4 января 1923 года.

В протоколе заседания 30 декабря 1922 года зафиксировано:

Михаил Афанасьевич в своем предварительном слове указывает, что в этих записках, состоящих из 3-х частей, изображена голодная жизнь поэта где-то на юге (называя главного героя «Записок на манжетах» поэтом, Булгаков стремился создать впечатление, что он не столь автобиографичен, как это казалось слушателям). Писатель приехал в Москву с определенным намерением составить себе литературную карьеру. Главы из 3-й части Михаил Афанасьевич и читает.

[1]

19 апреля 1923 года Булгаков получил проект договора АО «Накануне» об отдельном издании повести, однако десятый параграф проекта (о сокращении текста по требованию цензуры) вызвал возражения писателя.

«Записки на манжетах» в Берлине так и не вышли, и рукописи или корректуры этого издания не сохранились. В незаконченной повести «Тайному другу» (1929) Булгаков описал финал этой истории: «Три месяца я ждал выхода рукописи и понял, что она не выйдет. Причина мне стала известна, над повестью повис нехороший цензурный знак. Они долго с кем-то шушукались и в Москве, и в Берлине».

Булгаков пытался опубликовать повесть также в издательстве «Недра» (написал письмо секретарю П. Н. Зайцеву), однако публикация не состоялась.

Известный сегодня текст повести не включает в себя третью часть, предположительно описывающую московские сцены.^[5]

Неизвестно содержание неопубликованной большей части текста «Записок на манжетах», вызвавшей основные цензурные претензии.

Примечания

1. ↑ ^{1 2} «Записки на манжетах» на официальном сайте М. Булгакова
2. ↑ Этика, эстетика, поэтика, философия произведений М. А. Булгакова
3. ↑ «Булгаковская Энциклопедия»
4. ↑ Воспоминания о Михаиле Булгакове. Е. С. Булгакова, Т. Н. Лаппа, Л. Е. Белозерская. М., 2006
5. ↑ Письмо М. Булгакова секретарю «Недр» П. Н. Зайцеву от 26 мая 1924 г.

Ссылки

• «Записки на манжетах» на lib.ru
• «Булгаковская Энциклопедия»
• Создание «Записок на манжетах»
• Статья И. Л. Галинской о философии произведений Булгакова

Записки на манжетах — Художественная литература

Оглавление

• Полный текст
• Часть первая
• I
• II. Что мы будем делать?!
• III. Лампадка
• IV. Вот он — подотдел
• V. Камер-юнкер Пушкин
• VI. Бронзовый воротник
• VII. Мальчики в коробке
• VIII. Сквозной ветер
• IX. История с великими писателями
• X. Портянка и черная мышь
• XI. Не хуже Кнута Гамсуна
• XII. Бежать, бежать!
• XIII
• XIV. Домой
• Часть вторая
• I. Московская бездна. Дювлам
• II. Дом № 4, 6-й подъезд, 3-й этаж, кв. 50, комната 7
• III. После горького я первый человек
• IV. Я включаю Лито
• V. Первые ласточки
• VI. Мы развиваем энергию
• VII. Неожиданный кошмар
• VIII. 2-й подъезд, 1-й этаж, кв. 23, ком. 40
• IX. Полным ходом
• X. Деньги! деньги!
• XI. О том, как нужно есть
• XII. Гроза. Снег
• Комментарии. В. И. Лосев
• Сноски автора
• Сноски составителя

Пла­ва­ю­щим, путешествующим 
и страж­ду­щим писа­те­лям русским

I

Сотруд­ник покой­ного «Рус­ского слова»[1], в гет­рах и с сига­рой, схва­тил со стола теле­грамму и при­выч­ными про­фес­си­о­наль­ными гла­зами про­чел ее в секунду от пер­вой строки до последней.

Его рука маши­нально выпи­сала сбоку: «В 2 колонки», но губы неожи­данно сло­жи­лись дудкой:

— Фью‑ю!

Он помол­чал. Потом поры­ви­сто ото­рвал чет­вер­тушку и начертал:

До Тифлиса сорок миль…
Кто про­даст автомобиль?

Сверху: «Малень­кий фелье­тон», сбоку: «Кор­пус», снизу: «Грач».

И вдруг забор­мо­тал, как дик­кен­сов­ский Джин­гль[2]:

— Тэк‑с. Тэк‑с!.. Я так и знал!.. Воз­можно, что при­дется отча­лить. Ну, что ж! В Риме у меня шесть тысяч лир. Credito Italiano[3]. Что? Шесть… И в сущ­но­сти, я — ита­льян­ский офи­цер! Да‑с! Finita la comedia!^{1}

И, еще раз свист­нув, дви­нул фуражку на заты­лок и бро­сился в дверь — с теле­грам­мой и фельетоном.

— Стойте! — заво­пил я, опом­нив­шись. — Стойте! Какое Credito? Finita?! Что? Ката­строфа[4]?!

Но он исчез.

Хотел выбе­жать за ним… но вне­запно мах­нул рукой, вяло помор­щился и сел на диван­чик. Постойте, что меня мучит? Credito непо­нят­ное? Суто­лока? Нет, не то… Ах да! Голова! Вто­рой день болит. Мешает. Голова! И вот тут, сей­час, холо­док стран­ный про­бе­жал по спине. А через минуту — наобо­рот: тело напол­ни­лось сухим теп­лом, а лоб непри­ят­ный, влаж­ный. В вис­ках толчки. Про­сту­дился. Про­кля­тый фев­раль­ский туман[5]! Лишь бы не забо­леть!.. Лишь бы не заболеть!. .

Чужое все, но, зна­чит, я при­вык за пол­тора месяца. Как хорошо после тумана! Дома. Утес и море в золо­той раме. Книги в шкафу. Ковер на тахте шер­ша­вый, никак не уля­жешься, подушка жест­кая, жест­кая… Но ни за что не встал бы. Какая лень! Не хочется руку под­нять. Вот пол­часа уже думаю, что нужно про­тя­нуть ее, взять со стула поро­шок с аспи­ри­ном, и все не протяну…

— Мишуня, поставьте термометр!

— Ах, тер­петь не могу!.. Ничего у меня нет…

Боже мой, Боже мой, Бо-о-же мой! Трид­цать восемь и девять… да уж не тиф ли, чего доб­рого[6]? Да нет. Не может быть! Откуда?! А если тиф?! Какой угодно, но только не сей­час! Это было бы ужасно[7]… Пустяки. Мни­тель­ность. Про­сту­дился, больше ничего. Инфлю­энца. Вот на ночь приму аспи­рин и зав­тра встану как ни в чем не бывало!

Трид­цать девять и пять!

— Док­тор, но ведь это не тиф? Не тиф? Я думаю, это про­сто инфлю­энца? А? Этот туман…

— Да, да… Туман. Дышите, голуб­чик… Глубже… Так!..

— Док­тор, мне нужно по важ­ному делу… Нена­долго. Можно?

— С ума сошли!..

Пышет жаром утес, и море, и тахта. Подушку пере­вер­нешь, только при­ло­жишь голову, а уж она горя­чая. Ничего… и эту ночь про­ва­ля­юсь, а зав­тра пойду, пойду! И в слу­чае чего — еду! Еду! Не надо рас­пус­каться! Пустяч­ная инфлю­энца… Хорошо болеть. Чтобы был жар. Чтобы все забы­лось. Поле­жать, отдох­нуть, но только, храни Бог, не сей­час!.. В этой дья­воль­ской сума­тохе неко­гда почи­тать… А сей­час так хочется… Что бы такое? Да. Леса и горы. Но не эти, про­кля­тые, кав­каз­ские. А наши, дале­кие… Мель­ни­ков-Печер­ский. Скит[8] зане­сен сне­гом. Ого­нек мер­цает, и баня топится… Именно леса и горы. Пол­цар­ства сей­час бы отдал, чтобы в жар­кую баню, на полок. Вмиг полег­чало бы… А потом — голым кинуться в сугроб… Леса! Сос­но­вые, дре­му­чие… Кора­бель­ный лес. Петр в зеле­ном каф­тане рубил кора­бель­ный лес. Понеже… Какое хоро­шее, солид­ное, госу­дар­ствен­ное слово. — по-не-же! Леса, овраги, хвоя ков­ром, белый скит. И хор мона­шек поет нежно и складно:

Взбран­ной Вое­воде побе­ди­тель­ная[9]!. .

Ах нет! Какие монашки! Совсем их там нет! Где бишь монашки? Чер­ные, белые, тон­кие, вас­не­цов­ские[10]?..

— Ла-риса Леон­тьевна[11], где мо-наш-ки?!

— …Бре­дит… бре­дит, бедный!..

— Ничего подоб­ного. И не думаю бре-дить. Монашки! Ну что вы, не помните, что ли? Ну, дайте мне книгу. Вон, вон с тре­тьей полки. Мельников-Печерский…

— Мишуня, нельзя читать!..

— Что‑с? Почему нельзя? Да я зав­тра же встану! Иду к Пет­рову. Вы не пони­ма­ете. Меня бро­сят[12]! Бро­сят!

— Ну хорошо, хорошо, вста­нете! Вот книга.

Милая книга. И запах у нее ста­рый, зна­ко­мый. Но строчки запры­гали, запры­гали, покри­ви­лись. Вспом­нил. Там, в скиту, фаль­ши­вые бумажки делали, рома­нов­ские. Эх, память у меня была! Не монашки, а бумажки…

Сашки, канашки мои!..

— Лариса Леон­тьевна… Ларочка! Вы любите леса и горы? Я в мона­стырь уйду. Непре­менно! В глушь, в скит. Лес сте­ной, пти­чий гомон, нет людей… Мне надо­ела эта иди­от­ская война! Я бегу в Париж, там напишу роман, а потом в скит. Но только зав­тра пусть Анна раз­бу­дит меня в восемь. Пой­мите, еще вчера я дол­жен был быть у него[13]… Пой-мите!

— Пони­маю, пони­маю, молчите!

Туман. Жар­кий крас­но­ва­тый, туман. Леса, леса… и тихо сле­зится из рас­ще­лины в зеле­ном камне вода. Такая чистая, пере­кру­чен­ная хру­сталь­ная струя. Только нужно доползти. А там, напьешься — и сни­мет как рукой! Но мучи­тельно ползти по хвое, она лип­кая и колю­чая. Глаза, открыть — вовсе не хвоя, а простыня.

— Гос-по-ди! Что это за про­стыня… Пес­ком, что ли, вы ее посы­пали?.. Пи-ить!

— Сей­час, сейчас!..

— А‑ах, теп­лая, дрянная!

— …ужасно. Опять сорок и пять!

— …пузырь со льдом…

— Док­тор! Я тре­бую… немед­ленно отпра­вить меня в Париж! Не желаю больше оста­ваться в Рос­сии… Если не отпра­вите, извольте дать, мне мой бра… бра­у­нинг! Ларочка‑а! Достаньте!..

— Хорошо, Хорошо, Доста­нем. Не волнуйтесь!..

Тьма. Про­свет. Тьма… про­свет. Хоть убейте, не помню…

Голова! Голова! Нет мона­шек, взбран­ной вое­воде, а демоны тру­бят и рас­ка­лен­ными крю­чьями рвут, череп. Го-ло-ва!..

Про­свет… тьма. Просв… нет, уже больше нет! Ничего не ужасно, и все — все равно. Голова не болит. Тьма и сорок один и одна[14] .….….….….….

.….….….….….….….….….….….….….….

II. Что мы будем делать?!

Бел­ле­трист Юрий Слез­кин[15] сидел в шикар­ном, кресле. Вообще все в ком­нате было шикарно, и поэтому Юра казался в ней каким-то диким дис­со­нан­сом. Голова, ого­лен­ная тифом, была точь-в-точь опи­сан­ная Тве­ном маль­чиш­кина голова (яйцо, посы­пан­ное пер­цем). Френч, молью обгры­зен­ный, и под мыш­кой — дыра. На ногах — серые обмотки. Одна — длин­ная, дру­гая — корот­кая. Во рту — двух­ко­пе­еч­ная трубка. В гла­зах — страх с тос­кой в чехарду играют.

— Что же те-перь бу-дет с на-ми? — спро­сил я и не узнал сво­его голоса. После вто­рого при­ступа он был слаб, тонок и надтреснут.

— Что? Что?

Я повер­нулся на кро­вати и тоск­ливо гля­нул в окно, за кото­рым тихо шеве­ли­лись еще обна­жен­ные ветви. Изу­ми­тель­ное небо, чуть тро­ну­тое дого­ра­ю­щей зарей, ответа, конечно, не дало. Про­мол­чал и Слез­кин, кивая обез­об­ра­жен­ной голо­вой. Про­ше­ле­стело пла­тье в сосед­ней ком­нате. Зашеп­тал жен­ский голос:

— Сего­дня ночью ингуши будут гра­бить город… 

Слез­кин дер­нулся в кресле и поправил:

— Не ингуши, а осе­тины. Не ночью, а зав­тра с утра. 

Нервно ото­зва­лись фла­коны за стеной.

— Боже мой! Осе­тины?! Тогда это ужасно!

— Ка-кая разница?

— Как какая?! Впро­чем, вы не зна­ете наших нра­вов. Ингуши, когда гра­бят, то… они гра­бят. А осе­тины — гра­бят и убивают…

— Всех будут уби­вать? — дело­вито спро­сил Слез­кин, пыхтя зло­вон­ной трубочкой.

— Ах, Боже мой! Какой вы стран­ный! Не всех… Ну, кто вообще… Впро­чем, что ж это я! Забыла. Мы вол­нуем больного.

Про­шу­мело пла­тье. Хозяйка скло­ни­лась ко мне.

— Я не вол-нуюсь…

— Пустяки, — сухо отре­зал Слез­кин, — пустяки!

— Что? Пустяки?

— Да это… Осе­тины там и дру­гое. Вздор, — он выпу­стил клуб дыма.

Изну­рен­ный мозг вдруг запел:

Мама! Мама! Что мы будем делать[16]?!

— В самом деле. Что мы бу-дем де-лать? 

Слез­кин усмех­нулся одной пра­вой щекой. Поду­мал. Вспых­нуло вдохновение.

— Под­от­дел искусств откроем[17]!

— Это… что такое?

— Что?

— Да вот… подудел?

— Ах нет. Под-от-дел!

— Под?

— Угу!

— Почему под?

— А это… Видишь ли, — он шевель­нулся, — есть отна­ро­браз[18] или обна­ро­браз. От. Пони­ма­ешь? А у него под­от­дел. Под. Понимаешь?!

— Наро-браз. Дико-браз. Бар­бюс. Барбос. 

Взмет­ну­лась хозяйка.

— Ради Бога, не гово­рите с ним! Опять бре­дить начнет…

— Вздор! — строго ска­зал Юра. — Вздор! И все эти мин­грельцы, имери[19]… Как их? Чер­кесы. Про­сто дураки!

— Ка-кие?

— Про­сто бегают. Стре­ляют. В луну. Не будут грабить…

— А что с нами? Бу-дет?

— Пустяки. Мы откроем…

— Искусств?

— Угу! Все будет. Изо. Лито. Фото. Тео.

— Не по-ни-маю.

— Мишенька, не раз­го­ва­ри­вайте! Доктор…

— Потом объ­ясню! Все будет! Я уж заве­до­вал. Нам что? Мы апо­ли­тичны. Мы — искусство!

— А жить?

— Деньги за ковер будем бросать!

— За какой ковер?..

— Ах, это у меня в том горо­дишке, где я заве­до­вал, ковер был на стене. Мы, бывало, с женой, как полу­чим жало­ва­ние, за ковер деньги бро­сали. Тре­вожно было. Но ели. Ели хорошо. Паек.

— А я?

— Ты зав­лито будешь. Да.

— Какой?

— Мишуня! Я вас прошу!..

III. Лампадка

Ночь плы­вет. Смо­ля­ная, чер­ная. Сна нет. Лам­падка тре­петно све­тит. На ули­цах где-то далеко стре­ляют. А мозг горит. Туманится.

Мама! Мама!! Что мы будем делать?!

Строит Слез­кин там. Наво­ра­чи­вает. Фото. Изо. Лито. Тео. Тео. Изо. Лизо. Тизо. Гро­моз­дит фото­гра­фи­че­ские ящики. Зачем? Лито — лите­ра­торы. Несчаст­ные мы! Изо. Физо. Ингуши свер­кают гла­зами, ска­чут на конях. Ящики отни­мают. Шум. В луну стре­ляют. Фельд­ше­рица колет ноги кам­фа­рой: тре­тий приступ!..

— О‑о! Что же будет?! Пустите меня! Я пойду, пойду, пойду…

— Мол­чите, Мишенька, милый, молчите!

После мор­фия исче­зают ингуши. Колы­шется бар­хат­ная ночь. Боже­ствен­ным глаз­ком све­тит лам­падка и поет хру­сталь­ным голосом:

— Ма-а-ма. Ма-а-ма!

IV. Вот он — подотдел

Солнце. За коле­сами про­ле­ток — пыль­ные облака… В гул­ком зда­нии ходят, выхо­дят… В ком­нате, на чет­вер­том этаже, два шкафа с ото­рван­ными двер­цами, кол­че­но­гие столы. Три барышни с фио­ле­то­выми губами — то на машин­ках громко сту­чат, то курят.

С кре­ста сня­тый, сидит в самом цен­тре писа­тель[20] и из хаоса лепит под­от­дел. Тео. Изо. Сизые актер­ские лица лезут на него. И денег требуют.

После воз­врат­ного — мерт­вая зыбь. Поша­ты­вает и тош­нит. Но я заве­ды­ваю. Зав. Лито. Осваиваюсь.

— Зав­по­диск[21]. Наро­браз. Литколлегия.

Ходит какой-то между сто­лами. В сером френче и чудо­вищ­ном галифе. Вон­за­ется в группы, и те раз­ва­ли­ва­ются. Как мино­носка, режет воду. На кого ни гля­нет — все блед­неют. Глаза под стол лезут. Только барыш­ням — ничего! Барыш­ням — страх не свойствен.

Подо­шел. Про­свер­лил гла­зами, вынул душу, поло­жил на ладонь и вни­ма­тельно осмот­рел. Но душа — кристалл!

Вло­жил обратно. Улыб­нулся благосклонно.

---

^[1]Сотруд­ник покой­ного «Рус­ского слова»… — Иссле­до­ва­тели пред­по­ла­гают, что Бул­га­ков в дан­ном слу­чае имел в виду Н. Н. Покров­ского (дипло­мата и жур­на­ли­ста, сотруд­ни­чав­шего в «Рус­ском слове»), редак­ти­ро­вав­шего в то время вла­ди­кав­каз­ские газеты «Кав­каз» и «Кав­каз­ская жизнь» (Бул­га­ков вхо­дил в состав сотруд­ни­ков этих газет), но актив­ней­шим (даже веду­щим) сотруд­ни­ком «Рус­ского слова» был и А. В. Амфи­те­ат­ров, также участ­во­вав­ший в изда­нии вла­ди­кав­каз­ских газет (попутно заме­тим, что А. В. Амфи­те­ат­ров, нахо­дясь в эми­гра­ции, высту­пал с самыми жест­кими ста­тьями в адрес «вождей про­ле­та­ри­ата»; в самый ост­рый момент схватки между Ста­ли­ным и Троц­ким Амфи­те­ат­ров так харак­те­ри­зо­вал их борьбу: «Ибо для нас, опыт­ных, дело сво­дится к тому, что, как гово­рит Иван Федо­ро­вич Кара­ма­зов: — Гад жрет дру­гую гадину» (Воз­рож­де­ние. 1927. 10 декабря). Пред­став­ляет инте­рес вообще весь состав сотруд­ни­ков вла­ди­кав­каз­ских газет. Для этого мы при­ве­дем выдержку из газеты «Кав­каз» (1920. №2. 16 фев­раля): «Газета выхо­дит при бли­жай­шем уча­стии Гри­го­рия Пет­рова, Юрия Слез­кина, Евге­ния Вен­ского, Н. Покров­ского. Сотруд­ники газеты: А. В. Амфи­те­ат­ров, Евге­ний Вен­ский, Евграф Доль­ский, Алек­сандр Дроз­дов, Гри­го­рий Пет­ров, Н. Покров­ский, Юрий Слез­кин, Дмит­рий Цен­зор, Михаил Бул­га­ков… и др. Редак­тор Н. Покровский».

^[2]…как дик­кен­сов­ский Джин­гль… — Джин­гль — пер­со­наж романа Ч. Дик­кенса «Посмерт­ные записки Пик­вик­ского клуба» (1837), пред­по­чи­тав­ший в обще­нии «теле­граф­ный стиль». Позже Бул­га­ков пре­красно сыг­рал роль судьи в инсце­ни­ровке «Пик­вик­ского клуба» на сцене Худо­же­ствен­ного театра.

^[3]Credito Italiano — круп­ный банк «Ита­льян­ский кредит».

^[4]Что? Ката­строфа?! — Так в одном воз­гласе Бул­га­ков рас­кры­вает крах белого дви­же­ния на Кавказе.

^[5]Про­кля­тый фев­раль­ский туман! — О «фев­раль­ском тумане» 1920 г. Бул­га­ков так писал в «Необык­но­вен­ных при­клю­че­ниях док­тора» (глава «Вели­кий про­вал»): «Хаос. Стан­ция горела. Потом несся в поезде. Швы­ряло послед­нюю теп­лушку… Безу­мие какое-то. И сюда нака­ти­лась волна… Я сыт по горло и совер­шенно загры­зен вшами. Быть интел­ли­ген­том вовсе не зна­чит обя­за­тельно быть идиотом…»

^[6]…да уж не тиф ли, чего доб­рого? — Из вос­по­ми­на­ний Т. Н. Лаппа: «Михаил рабо­тал в воен­ном гос­пи­тале. Вскоре его отпра­вили в Гроз­ный… Потом его часть пере­бро­сили в Беслан. В это время он начал писать неболь­шие рас­сказы и очерки в газеты. А зимой 1920 г. он при­е­хал из Пяти­гор­ска и сразу слег. Я обна­ру­жила у него в рубашке насе­ко­мое. Все стало ясно — тиф. Я бегала по городу — нашла врача, кото­рый взялся лечить кол­легу. Но вскоре белые стали ухо­дить из города…»

^[7]…только не сей­час! Это было бы ужасно… — Конечно, при нор­маль­ных обсто­я­тель­ствах Бул­га­ков ушел бы вме­сте со своей частью из Вла­ди­кав­каза. Т. Н. Лаппа не раз рас­ска­зы­вала, что он ругал ее за то, что она не отпра­вила его, боль­ного, со сво­ими. Но это было бы гибельно для Бул­га­кова. Т. Н. Лаппа про­дол­жает: «Несколько раз к нам вры­ва­лись воору­жен­ные люди, тре­буя док­тора и пред­ла­гая для боль­ного транс­порт. Но я не поз­во­лила увезти тяже­ло­боль­ного Миха­ила, хотя рис­ко­вала и своей и его жизнью».

^[8]Леса и горы… Мель­ни­ков-Печер­ский. Скит… — П. И. Мель­ни­ков-Печер­ский (1818—1883) в своих рома­нах «В лесах» и «На горах» кра­сочно опи­сал жизнь ста­ро­об­ряд­цев в даль­них скитах.

^[9]Взбран­ной Вое­воде побе­ди­тель­ная!.. — Бул­га­ков пре­вос­ходно знал Еван­ге­лие и бого­слу­жеб­ные тек­сты, исполь­зуя их в своих про­из­ве­де­ниях. В дан­ном слу­чае писа­тель при­во­дит началь­ные слова пер­вого кондака Ака­фи­ста Пре­свя­той Бого­ро­дице: «Взбран­ной Вое­воде побе­ди­тель­ная, яко избав­лы­неся от злых, бла­го­дар­ствен­ная вос­пи­суем Ти рабы Твои, Бого­ро­дице; но яко иму­щая дер­жаву непо­бе­ди­мую, от вся­ких нас бед сво­боди, да зовем Ти: радуйся, Неве­сто Неневестная».

^[10]…монашки… вас­не­цев­ские?.. — Вели­кий рус­ский живо­пи­сец В. М. Вас­не­цов (1848—1926) особо был дорог киев­ля­нам как худож­ник, воз­глав­ляв­ший рос­писи вели­че­ствен­ного Князь-Вла­ди­мир­ского собора в Киеве. Им же были пре­красно иллю­стри­ро­ваны и назван­ные книги П. И. Мельникова-Печерского.

^[11]— Лариса Леон­тьевна… — Лариса Гав­ри­лова, хозяйка дома, где сни­мали ком­нату Бул­га­ковы, помо­гала Т. Н. Лаппа в уходе за больным.

^[12]Меня бро­сят! Бро­сят! — Бул­га­ков не мог, конечно, впря­мую опи­сать весь тра­гизм сво­его поло­же­ния и обо­зна­чает его отдель­ными фра­зами и воз­гла­сами. Между тем жизнь его висела на волоске, поскольку в городе его мно­гие знали как белого офи­цера и кор­ре­спон­дента бело­гвар­дей­ских газет.

^[13]Пой­мите, еще вчера я дол­жен был быть у него… — Бул­га­ков посто­янно гово­рит о какой-то важ­ной встрече… Об этом же упо­ми­нала и Т. Н. Лаппа, но суть не раскрыла.

^[14]Тьма и сорок один и одна… — Через год Бул­га­ков писал сво­ему дво­ю­род­ному брату Кон­стан­тину: «Мы рас­ста­лись с тобой при­бли­зи­тельно год назад. Вес­ной я забо­лел воз­врат­ным тифом, и он при­ко­вал меня… Чуть не издох, потом летом опять хво­рал». Т. Н. Лаппа: «При­шли крас­ные вой­ска. Михаил тяжело пере­нес болезнь и очень мед­ленно поправ­лялся. В пер­вое время… он не мог даже само­сто­я­тельно пере­дви­гаться. И, воору­жив­шись палоч­кой, под руку со мной, пре­одо­ле­вал неболь­шие расстояния».

^[15]Бел­ле­трист Юрий Слез­кин… — Слез­кин Юрий Льво­вич (1885—1947), извест­ный писа­тель, про­гре­мев­ший еще до рево­лю­ции своим рома­ном «Ольга Ор». В его днев­нике, хра­ня­щемся в отделе руко­пи­сей Рос­сий­ской госу­дар­ствен­ной биб­лио­теки и пока не опуб­ли­ко­ван­ном, за исклю­че­нием отрыв­ков, есть такие при­ме­ча­тель­ные слова: «С Мишей Бул­га­ко­вым я зна­ком с зимы 1920 г. Встре­ти­лись мы во Вла­ди­кав­казе при белых. Он был воен­ным вра­чом и сотруд­ни­чал в газете в каче­стве кор­ре­спон­дента. Когда я забо­лел сып­ным тифом, его при­вели ко мне в каче­стве док­тора. Он долго не мог опре­де­лить моего забо­ле­ва­ния, а когда узнал, что у меня тиф, — испу­гался до того, что боялся подойти близко, и ска­зал, что не уве­рен в себе… позвали другого.

^[16]Мама! Мама! Что мы будем делать?! — Бул­га­ков при­во­дит слова попу­ляр­ной в те годы песенки, кото­рая испол­ня­лась и в киев­ском театре-кабаре «Кри­вой Джимми»:

^[17]Под­от­дел искусств откроем! — В днев­нике Ю. Л. Слез­кина: «Белые ушли — орга­ни­зо­вался рев­ком, мне пору­чили заве­до­ва­ние под­от­де­лом искусств. Бул­га­кова я при­гла­сил в каче­стве зав. лите­ра­тур­ной секцией».

^[18]…отна­ро­браз… — отдел народ­ного образования.

^[19]И все эти мин­грельцы, имери… — Мин­грелы, име­ре­тинцы, кахе­тинцы, карт­лийцы, сваны, хев­суры — гру­зин­ские народности.

^[20]С кре­ста сня­тый, сидит в самом цен­тре писа­тель… — Эта фраза в какой-то сте­пени про­яс­няет ситу­а­цию с Лико­спа­со­вым-Лико­спа­с­то­вым — одним из героев «Запи­сок покой­ника», про­то­ти­пом кото­рого стал бла­го­об­раз­ный Юрий Слезкин.

^[21]Зав­по­диск — заве­ду­ю­щий под­от­де­лом искусств.

«Записки на манжете» Михаила Булгакова рецензия – рассказы с фронта | Михаил Булгаков

Одна из непреходящих литературных загадок: почему Иосиф Сталин не уничтожил Михаила Булгакова? Правда, немногие из произведений Булгакова увидели свет при его жизни, но вряд ли это могло помочь писателю, особенно тому, кто так бесстрашно — или безрассудно — выставлял напоказ нелепости коммунистического режима. Один из рассказов здесь, впервые переведенный на английский язык (насколько я могу судить, очень хорошо, Роджером Кокреллом), высмеивает благонамеренную политику большевиков по просвещению масс с помощью рассказа солдата. что он думает о постановке оперы Верди «Травиата» его заставляют посещать (лучше бы он пошел в цирк).

Для начала его озадачивает дирижер:

Потом этот директор открыл перед ним какую-то книгу, посмотрел на нее и начал размахивать белой палочкой… И действительно, этот директор казался далеко не последним образованный человек на месте, потому что он делал сразу два дела: читал книгу и размахивал палкой.

Нормальной процедурой для русского писателя, который хотел высмеять систему, было прежде всего убраться к чертям из Советского Союза.

Булгаков наиболее известен своими длинными, более похожими на басни произведениями Мастер и Маргарита и Роковые яйца (название которого вы узнаете из длинного информативного послесловия к Заметки на манжете , содержит многослойный каламбур, настолько непереводимый, что диву даешься, сколько его сути может сохраниться на английском языке). Эти рассказы, однако, были написаны заранее, в начале 1920-х гг.; и, за одним или двумя исключениями, мало склонности к басне или (если использовать этот термин в широком смысле) к сюрреализму.

Вещи и так были достаточно странными, и все, что Булгакову нужно было сделать, это опираться на свой собственный опыт врача и литературного администратора. В этом томе повторяется повторяющаяся тема: медик делает все возможное, чтобы избежать любого локального конфликта с Россией (в то время было из чего выбирать), в который он вот-вот втянется. Засунуть револьвер в карман и бежать иногда кажется самым мудрым способом действий, как и убедиться, что у вас осталась одна пуля, чтобы, если вас поймают, вы могли использовать ее на себе.

Что примечательно в Булгакове, так это то, что ему удается сохранять определенную ироническую дистанцию ​​в своих повествованиях, которая ничуть не умаляет актуальности или правдивости того, что он должен сообщить. Это читается так, как будто он спешит все это записать, но он делает это таким образом, что отражает абсурдную черную комедию каждой ситуации. И так Булгаков изобретает свой авангардизм: как будто нет времени или смысла в литературных условностях.

«Необыкновенные приключения доктора» отправляют своего повествователя через раздираемый войной российский континент. Пятая глава рассказа состоит не более чем из двух линий точек на странице; глава 6 имеет подзаголовок «Артиллерийский обстрел и сапоги», но больше не имеет текста; а первая глава имеет подзаголовок «Без названия — просто вой». Когда рассказчик видит в бинокль венский стул, стоящий сам по себе на вершине холма, он говорит, обращаясь к производителю: «У Zeiss галлюцинации!» Вы чувствуете, что такие детали могли возникнуть только в результате жизненного опыта.

Это очень хорошее место для начала знакомства с Булгаковым, если вы раньше не читали ни одной его работы. Вся его маниакальная энергия здесь; и так, во многом, его талант (в то время он еще раздумывал, не бросить ли свою медицинскую карьеру). Дело еще и в его значительной интеллектуальной честности как писателя: он, так сказать, антипропагандист. Есть версия, что именно эта храбрость поразила и позабавила Сталина и уберегла писателя от ГУЛАГа или тюремной камеры.

Так получилось, что собственные почки прикончили Булгакова еще до 50-летия. Но в Notes on a Cuff вы можете увидеть, как один из самых оригинальных голосов 20-го века начинает обретать себя. Поздравляем издателя с тем, что он сделал его доступным для нас.

Чтобы заказать Notes on a Cuff за 6,39 фунтов стерлингов, посетите сайт bookshop.theguardian.com или позвоните по телефону 0330 333 6846.

Дьяволиада и другие рассказы
Михаил Булгаков
Перевод Hugh Aplin
Alma Classics
в мягкой обложке, 164 PP, ISBN: 9781847494726, 2016

Примечания на манжете и другие истории
от Mikhail Bulgakov
Перевод Roger Cockerel
Alma Classick
Papeback 192 Ppp. , 2014

Эти две красивые и самобытные книги в мягкой обложке являются частью серии, посвященной творчеству русского мастера Михаила Булгакова. Некоторые рассказы в Notes on a Cuff впервые появляются на английском языке, так что это настоящая находка для булгаковцев. Кроме того, обе книги содержат ценный текстовый аппарат: фотографии (Михаил был франтом), заметки и заключительный раздел о жизни и творчестве Булгакова.

Финансовые проблемы Булгакова на протяжении всей его жизни и его во многом бесплодная борьба за признание (при жизни было опубликовано очень мало его произведений, в том числе «Мастер и Маргарита» ) чрезвычайно суровы для нас сегодня, когда так много внимания уделяется достижению целей: в эпоху, когда мы рассчитываем на успех как на более или менее неизбежный, в неудачах можно винить только отдельного человека. Если бы Булгаков пошел на больший компромисс, он бы меньше страдал, но разве это не молчаливое ожидание сегодняшнего дня?

Разум Булгакова был пропитан литературой; он смотрит на мир через призму литературных аллюзий, например, на Достоевского, Гоголя, Некрасова, Пушкина и Толстого, у которых он также черпал вдохновение для своих произведений. Чем больше узнаешь о его борьбе со сталинскими цензорами и тайной полицией, о запутанной бюрократии тоталитарного государства и его упорстве на пропагандистской функции искусства, тем больше понимаешь, насколько уместным — реалистичным даже — было инстинктивное обращение Булгакова к мечтам и аллегориям. в том, что сегодня назвали бы «магическим реализмом». Если использовать пример из совершенно другого контекста, то это все равно, что обнаружить, что Синклер Льюис, далеко не циничный сатирик своего собственного общества, на самом деле был его беспристрастным наблюдателем.

Записки на манжете   и другие рассказы  содержит в основном фрагментарные и незначительные произведения начала 1920-х годов: рассказы и публицистические очерки, написанные в то время, когда Булгаков пытался зарекомендовать себя как писатель (в этом он так и не преуспел усилия, несмотря на некоторый успех с пьесами, написанными для театра). Notes on a Cuff  поэтому не является хорошим началом для читателей, плохо знакомых с Булгаковым, и больше подходит для преданных учеников.

Изюминкой сборника для меня являются одноименная повесть Записки на манжете и Убийца , последняя из которых построена более условно, чем большинство других произведений, но пробуждает хаос и нравственный ужас русской Гражданские войны чем-то напоминают Белая гвардия, замечательный роман, написанный двумя годами ранее .  Также иллюстрирует одну из ключевых тем булгаковского творчества : путь интеллектуала от размышлений к действию при столкновении со злом.

Рассказ Заметки на манжете явно вдохновлен собственным журналистским опытом Булгакова и содержит великолепную сцену, в которой рассказчик ищет свой офис (пропавший за одну ночь) в лабиринтообразном здании с явными аллегорическими резонансами и кошмарными ассоциациями. Здесь неизбежно вспоминается Кафка, но Кафки описывает современную бюрократию, неумолимую в своей рациональности и безличности, тогда как булгаковский мир наполнен враждебностью, мелкими тиранами и всякого рода иррациональностью.

До этого чтения я читал Булгакова только во французском переводе, который включает версию Барбары Назарофф Le Feu du Khan Tougaï ( The Fire of the Khans ) и J’ai tué ( The Murderer). ), оба из которых переведены здесь Роджером Кокреллом. Оба переводчика отлично справляются с переводом этих историй на ясный и понятный язык.

С другой стороны, примечания переводчика к рассказам в Notes on a Cuff  часто носят формальный характер – в случае с первым рассказом Notes on a Cuff это может сбить с толку. Например, примечание к заголовку «Не хуже Кнута Гамсуна» сообщает нам, что Гамсун (1859–1952) был «норвежским писателем». Если сочли нужным сообщить нам об этом, то почему бы не упомянуть еще, что Гамсун написал в 1890 году роман под названием « Голод », который тогда объяснял бы булгаковскую шутку в единственной строке текста под заголовком: «Я голодаю…» ? В этом и других случаях полезно было бы узнать, что это был за писатель или поэт: русская литература того времени была очагом различных школ и течений, так что просто сказать, что Осип Мандельштам, например, был «поэтом» вряд ли информативен.

Точно так же, хотя большая часть биографии представлена ​​в конце книги, было бы также полезно включить короткий абзац контекстуализации для каждой из частей либо в основной текст, либо в качестве предварительного примечания. Французский перевод обеспечивает эту контекстуализацию, так что истории не остаются в своего рода социальном и эстетическом вакууме.

Другой рецензируемый том,  Diaboliad and Other Stories , снова содержит второстепенные фрагменты, кроме рассказа  Дьяволиада сама по себе, которая вместе с Собачье сердце вызывает в воображении тот же мир, что и шедевр Булгакова, Мастер и Маргарита . Однако, боюсь, у меня возникли проблемы с переводом Хью Аплина Diaboliad , который создает впечатление, что он больше склоняется к букве, чем к духу оригинала. Такие конструкции, как «С отрывистым лязгом он сбежал [по лестнице]» и «Снизу навстречу ему слышны шаги» не только звучат странно и утомительно, но и служат для передачи боевого и все более отчаявшегося Короткова (центральная персонаж) как несколько отстраненная и безличная фигура. Сравните исполнение тех же предложений Франсуазой Фламан: «Он бежал вниз [по лестнице], его каблуки стучали на каждой ступеньке»; «Он услышал звук шагов снизу» (мой английский перевод). Французская версия дает читателю ощущение предприимчивости Короткова и его преднамеренности, что поощряет наше участие в том, что часто является чрезвычайно забавной историей; английская версия имеет тенденцию запирать нас снаружи, равнодушных и безразличных. Очень жаль.

Подтвержденные любители Михаила Булгакова захотят прочитать эти сборники для полноты картины. Другие захотят сначала прочитать основные произведения: Белая гвардия и Мастер и Маргарита в частности.

О рецензенте: Джек Мессенджер — британский писатель и рецензент художественной литературы, который также ведет блоги о писательстве, фильмах и обо всем, что ему интересно. Он редактирует Interventions, Международный журнал постколониальных исследований, и в настоящее время является читателем материалов для Red Line, онлайн-литературного журнала. Его роман «Долгое путешествие домой» разошелся по агентам и издателям. Его можно найти в его блоге http://jackmessenger.co.