Водились книги большею частию военные: У него водились книги,... (Цитата из книги «Выстрел» Александра Сергеевича Пушкина)

Содержание

Повести А. С. Пушкина, написанные в Болдине


			Начало Пушкин в Лукоянове \|Болдинская осень\| Ссылки Библиография Карта Начало Болдинская осень Повести Выстрел

	Повести Гробовщик Станционный смотритель Барышня- крестьянка Выстрел Метель История села Горюхина Пиковая дама		Стрелялись мы. Баратынский Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел). "Вечер на бивуаке" I Мы стояли в местечке *. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты. В * не было ни одного открытого дома, ни одной невесты; мы собирались друг у друга, где, кроме своих мундиров, не видали ничего. Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сертуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампанское лилось притом рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые во- просы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства. Впрочем, нам и в голову не приходило подозревать в нем что-нибудь похожее на робость. Есть люди, коих одна наружность удаляет таковые подозрения. Нечаянный случай всех нас изумил. Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по-обыкновенному, то есть очень много; после обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк. Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл; наконец велел подать карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел метать. Мы окружили его, и игра завязалась. Сильвио имел обыкновение за игрою хранить совершенное молчание, никода не спорил и не объяснялся. Если понтёру случалось обсчитаться, то он тотчас или доплачивал достальное, или записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему; но между нами находился офицер, недавно к нам переведенный. Он, играя тут же, в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уравнял счет по своему обыкновению. Офицер, думая, что он ошибся, пустился в объяснения. Сильвио молча продолжал метать. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер то, что казалось ему напрасно записанным. Сильвио взял мел и записал снова. Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара. Мы смутились. Сильвио встал, побледнев от злости, и с сверкающими глазами сказал: «Милостивый государь, извольте выдти и благодарите бога, что это случилось у меня в доме». Мы не сомневались в последствиях и полагали нового товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но, чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции. На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик, как сам он явился между нами; мы сделали ему тот же вопрос. Он отвечал, что об Сильвио не имел он еще никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю в туза, приклеенного к воротам. Он принял нас по-обыкновенному, ни слова не говоря о вчерашнем происшествии. Прошло три дня, поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели Сильвио не будет драться? Сильвио не дрался. Он довольствовался очень легким объяснением и помирился. Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков. Однако ж мало- помалу все было забыто, и Сильвио снова приобрел прежнее свое влияние. Один я не мог уже к нему приблизиться. Имея от природы романическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который казался мне героем таинственной какой-то повести. Он любил меня; по крайней мере со мной одним оставлял обыкновенное свое резкое злоречие и говорил о разных предметах с простодушием и необыкновенною приятностию. Но после несчастного вечера мысль, что честь его была замарана и не омыта по его собственной вине, эта мысль меня не покидала и мешала мне обходиться с ним по-прежнему; мне было совестно на него глядеть. Сильвио был слишком умен и опытен, чтобы этого не заметить и не угадывать тому причины. Казалось, это огорчало его; по крайней мере я заметил раза два в нем желание со мною объясниться; но я избегал таких случаев, и Сильвио от меня отступился. С тех пор видался я с ним только при товарищах, и прежние откровенные разговоры наши прекратились. Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь известных жителям деревень или городков, например, об ожидании почтового дня: во вторник и пятницу полковая наша канцелярия бывала полна офицерами; кто ждал денег, кто письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же распечатывались, новости сообщались, и канцелярия представляла картину самую оживленную. Сильвио получал письма, адресованные в наш полк, и обыкновенно тут же находился. Однажды подали ему пакет, с которого он сорвал печать с видом величайшего нетерпения. Пробегая письмо, глаза его сверкали. Офицеры, каждый занятый своими письмами, ничего не заметили. «Господа,- сказал им Сильвио,- обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия; еду сегодня в ночь; надеюсь, что вы не откажетесь отобедать у меня в последний раз. Я жду и вас,- продолжал он, обратившись ко мне,- жду непременно». С сим словом он поспешно вышел; а мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в свою сторону. Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него почти весь полк. Все его добро было уже уложено; оставались одни голые, простреленные стены. Мы сели за стол; хозяин был чрезвычайно в духе, и скоро веселость его соделалась общею; пробки хлопали поминутно, стаканы пенились и шипели беспрестанно и мы со всевозможным усердием желали отъезжающему доброго пути и всякого блага. Встали из-за стола уже поздно вечером. При разборе фуражек Сильвио, со всеми прощаясь, взял меня за руку и остановил в ту самую минуту, как собирался я выдти. «Мне нужно с вами поговорить»,- сказал он тихо. Я остался. Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной веселости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио прервал молчание. — Может быть, мы никогда больше не увидимся,- сказал он мне,- перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление. Он остановился и стал набивать выгоревшую свою трубку; я молчал, потупя глаза. — Вам было странно,- продолжал он,- что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р *. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность мою одному вели кодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р , не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его. Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал: — Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив. Любопытство мое сильно было возбуждено. — Вы с ним не дрались? — спросил я.- Обстоятельства, верно, вас разлучили? — Я с ним дрался,— отвечал Сильвио,- и вот памятник нашего поединка. Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотой кистью, с галуном (то, что французы называют bonnet de police; он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба. — Вы знаете,- продолжал Сильвио,- что я служил в гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло. Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне пощечину. Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили, и в ту же ночь поехали мы драться. Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому: но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства… Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. «Вам, кажется, теперь не до смерти,- сказал я ему,- вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать». — «Вы ничуть не мешаете мне,- возразил он,- извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно: выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам». Я обратился к cекундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился. Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Нынче час мой настал. .. Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой. — Вы догадываетесь,- сказал Сильвио — кто эта известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями! При сих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я слушал его неподвижно; странные, противуположные чувства волновали меня. Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками. Мы простились еще раз, и лошади поскакали. II Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства принудили меня поселиться в бедной деревеньке Н уезда. Занимаясь хозяйством, я не переставал тихонько воздыхать о прежней моей шумной и беззаботной жизни. Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении. До обеда кое-как еще дотягивал я время, толкуя со старостой, разъезжая по работам или обходя новые заведения; но коль скоро начинало смеркаться, я совершенно не знал куда деваться. Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить ключница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащенную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, то есть самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде. Близких соседей около меня не было, кроме двух или трех горьких, коих беседа состояла большею частию в икоте и воздыханиях. Уединение было сноснее. В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б *; но в нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый год своего замужества, и то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух, что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они прибыли в начале июня месяца. Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресение по ее приезде отправился после обеда в село * рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга. Лакей ввел меня в графский кабинет, а сам пошел обо мне доложить. Обширный кабинет был убран со всевозможною роскошью; около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое зеркало; пол обит был зеленым сукном и устлан коврами. Отвыкнув от роскоши в бедном углу моем и уже давно не видав чужого богатства, я оробел и ждал графа с каким-то трепетом, как проситель из провинции ждет выхода министра. Двери отворились, и вошел мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою. Граф приблизился ко мне с видом открытым и дружелюбным; я старался ободриться и начал было себя рекомендовать, но он предупредил меня. Мы сели. Разговор его, свободный и любезный, вскоре рассеял мою одичалую застенчивость; я уже начинал входить в обыкновенное мое положение, как вдруг вошла графиня, и смущение овладело мною пуще прежнего. В самом деле, она была красавица. Граф представил меня; я хотел казаться развязным, но чем больше старался взять на себя вид непринужденности, тем более чувствовал себя неловким. Они, чтоб дать мне время оправиться и привыкнуть к новому знакомству, стали говорить между собою, обходясь со мною как с добрым соседом и без церемонии. Между тем я стал ходить взад и вперед, осматривая книги и картины. В картинах я не знаток, но одна привлекла мое внимание. Она изображала какой-то вид из, Швейцарии; но поразила меня в ней не живопись, а то, что картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую. — Вот хороший выстрел,- сказал я, обращаясь к графу. — Да,- отвечал он,- выстрел очень замечательный. А хорошо вы стреляете? — продолжал он. — Изрядно,- отвечал я, обрадовавшись, что разговор коснулся наконец предмета, мне близкого.-В тридцати шагах промаху в карту не дам, разумеется из знакомых пистолетов. — Право? — сказала графиня, с видом большой внимательности,- а ты, мой друг, попадешь ли в карту на тридцати шагах? — Когда-нибудь,- отвечал граф,- мы попробуем. В свое время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не брал в руки пистолета. — О,- заметил я,- в таком случае бьюсь об заклад, что ваше сиятельство не попадете в карту и в двадцати шагах: пистолет требует ежедневного упражнения. Это я знаю на опыте. У нас в полку я считался одним из лучших стрелков. Однажды случилось мне целый месяц не брать пистолета: мои были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство? В первый раз, как стал потом стрелять, я дал сряду четыре промаха по бутылке в двадцати пяти шагах. У нас был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне: знать, у тебя, брат, рука не подымается на бутылку. Нет, ваше сиятельство, не должно пренебрегать этим упражнением, не то отвыкнешь как раз. Лучший стрелок, которого удалось мне встречать, стрелял каждый день, по крайней мере три раза перед обедом. Это у него было заведено, как рюмка водки. Граф и графиня рады были, что я разговорился. — А каково стрелял он? — спросил меня граф. — Да вот как, ваше сиятельство: бывало, увидит он, села на сте ну муха: вы смеетесь, графиня? Ей-богу, правда. Бывало, увидит муху и кричит: «Кузька, пистолет!» Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену! — Это удивительно! — сказал граф; — а как его звали? — Сильвио, ваше сиятельство. — Сильвио! — вскричал граф, вскочив со своего места; — вы знали Сильвио? — Как не знать, ваше сиятельство: мы были с ним приятели; он в нашем полку принят был, как свой брат товарищ; да вот уж лет пять, как об нем не имею никакого известия. Так и ваше сиятельство, стало быть, знали его? — Знал, очень знал. Не рассказывал ли он вам… но нет; не думаю; не рассказывал ли он вам одного очень странного происшествия? — Не пощечина ли, ваше сиятельство, полученная им на бале от какого-то повесы? — А сказывал он вам имя этого повесы? — Нет, ваше сиятельство, не сказывал. .. Ах! ваше сиятельство,- продолжал я, догадываясь об истине,- извините… я не знал… уж не вы ли?.. — Я сам,- отвечал граф, с видом чрезвычайно расстроенным,- а простреленная картина есть памятник последней нашей встречи… — Ах, милый мой,- сказала графиня,- ради бога, не рассказывай; мне страшно будет слушать. — Нет,- возразил граф,- я все расскажу; он знает, как я обидел его друга: пусть же узнает, как Сильвио мне отомстил. Граф подвинул мне кресла, и я с живейшим любопытством услышал следующий рассказ. «Пять лет тому назад я женился.- Первый месяц, the honey moon, провел я здесь, в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых воспоминаний. Однажды вечером ездили мы вместе верхом; лошадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой; я поехал вперед. На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня в кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело. Я вошел в эту комнату и увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой; он стоял здесь у камина. Я подошел к нему, стараясь припомнить его черты. «Ты не узнал меня, граф?» — сказал он дрожащим голосом. «Сильвио!» — закричал я, и, признаюсь, я почувствовал, как волоса стали вдруг на мне дыбом. «Так точно,- продолжал он,- выстрел за мною; я приехал разрядить мой пистолет; готов ли ты?» Пистолет у него торчал из бокового кармана. Я отмерил двенадцать шагов и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена не воротилась. Он медлил — он спросил огня. Подали свечи. Я запер двери, не велел никому входить и снова просил его выстрелить. Он вынул пистолет и прицелился… Я считал секунды… я думал о ней… Ужасная прошла минута! Сильвио опустил руку. -«Жалею,- сказал он,- что пистолет заряжен не черешневыми косточками… пуля тяжела. Мне все кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жребий, кому стрелять первому». Голова моя шла кругом… Кажется, я не соглашался… Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; он положил их в фуражку, некогда мною простреленную; я вынул опять первый нумер. «Ты, граф, дьявольски счастлив»,- сказал он с усмешкою, которой никогда не забуду. Не понимаю, что со мною было, и каким образом мог он меня к тому принудить… но — я выстрелил и попал вот в эту картину. (Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело как огонь; графиня была бледнее своего платка: я не мог воздержаться от восклицания.) — Я выстрелил,- продолжал граф,- и, слава богу, дал промах; тогда Сильвио… (в эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость. «Милая,- сказал я ей,- разве ты не видишь, что мы шутим? Как же ты перепугалась! поди, выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища». Маше все еще не верилось. «Скажите, правду ли муж говорит? — сказала она, обращаясь к грозному Сильвио,- правда ли, что вы оба шутите?» — «Он всегда шутит, графиня,- отвечал ей Сильвио,- однажды дал он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить…» С этим словом он хотел в меня прицелиться… при ней! Маша бросилась к его ногам. -«Встань, Маша, стыдно! — закричал я в бешенстве; — а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять или нет?» — «Не буду,- отвечал Сильвио,- я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести». Тут он было вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную мною картину, выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в обмороке; люди не смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде чем успел я опомниться. « Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами. 12-14 октября 1830
			Начало Болдинская осень Повести Выстрел Начало Пушкин в Лукоянове \|Болдинская осень\| Ссылки Библиография Карта
			. ..Сейчас еду в Нижний, т.е. в Лукоянов, в село Болдино — пиши мне туда, коли вздумаешь… [email protected]

Цитаты из книги «Повести Белкина. Пиковая дама (сборник)» Александра Пушкина – ЛитРес

Цитаты 16

Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя.

Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков.

Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. «Вам, кажется, теперь не до смерти, – сказал я ему, – вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать». – «Вы ничуть не мешаете мне, – возразил он, – извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно; выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам».

У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой.

Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства принудили меня поселиться в бедной деревеньке Н** уезда. Занимаясь хозяйством, я не переставал тихонько воздыхать о прежней моей шумной и беззаботной жизни. Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении. До обеда кое-как еще дотягивал я время, толкуя со старостой, разъезжая по работам или обходя новые заведения; но коль скоро начинало смеркаться, я совершенно не знал куда деваться. Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить ключница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащенную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, т. е. самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде.

— Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло.

..суженого конем не объедешь..

..бедность не порок..

..жить не с богатством, а с человеком..

Нравственные поговорки бывают удивительно полезны в тех случаях, когда мы от себя мало что можем выдумать себе в оправдание.

Один я не мог уже к нему приблизиться. Имея от природы романическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который казался мне героем таинственной какой-то повести.

«…Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь известных жителям деревень или городков. ..»

Я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести

Books in Action: The Armed Services Editions

(следующее опубликовано в выпуске журнала Library of Congress Magazine, LCM за сентябрь/октябрь 2015 г. Джон И. Коул, директор Центра книги Библиотеки Конгресса , написал рассказ. Полностью прочитать номер можно здесь.)

Когда книги пошли на войну, многие американские солдаты и моряки открыли для себя радость чтения.

В период с 1943 по 1947 год почти 123 миллиона экземпляров плоских, широких и легко помещающихся в карман книг в мягкой обложке были бесплатно распространены армейскими и военно-морскими библиотеками среди военнослужащих США по всему миру.

Как это произошло? В 1942 году библиотекарь армии США Рэй Траутман и армейский специалист по графике Х. Стели Томпсон обратились к издателю со своей идеей распространять недорогие издания в мягкой обложке за границей. Они заручились поддержкой Совета по книгам в военное время, некоммерческой коалиции торговых издателей, книготорговцев и библиотекарей, которые рассматривали книги как «оружие в войне идей». Совет превратил хорошую идею армии США в эффективное совместное предприятие, в котором участвовали армия, флот, Управление военного производства и более 70 издательских фирм.

Издания Armed Services Edition, предназначенные для самых разных читателей, включают в себя бестселлеры, классику, детективы и поэзию. Всего в серии было опубликовано 1324 наименования. В Библиотеке Конгресса хранится один из немногих полных комплектов, сохранившихся до наших дней.

: Избранные издания для вооруженных сил. Отдел редких книг и специальных коллекций

Первым названием серии было «Воспитание Хаймана Каплана», сборник юмористических рассказов Лео Ростена. Эти слова автор получил от благодарного военнослужащего:

«Хочу выразить вам огромную благодарность от себя и, что более важно, от мужчин в этой забытой богом части земного шара. … На прошлой неделе мы получили вашу книгу о мистере Каплане. … В качестве эксперимента я прочитал ее однажды ночью у костра. Мужчины завыли. Теперь они требуют, чтобы я читал только один рассказ Каплана за ночь: порция удовольствия».

Тома были разработаны и напечатаны так, чтобы их можно было прочитать и выбросить. В то время как тома в мягкой обложке относятся к концу 15 века, издания для вооруженных сил были предвестниками послевоенного подхода к массовому рынку, который произвел революцию в американских привычках покупать книги и читать.

Автор Уоллес Стегнер гордился тем, что его работа «Большая леденцовая гора» стала частью «первого великого эксперимента по массовому производству и распространению книг». Он добавил: «Последовавшая за этим революция в мягкой обложке была в неисчислимом долгу перед изданиями для вооруженных сил».

Автор Ирвинг Стоун, чьи произведения «Жажда жизни» и «Бессмертная жена» вошли в эту серию, считает программу распространения книг «одним из самых значительных достижений нашей войны». Он вспомнил письма солдат, которые объясняли проект своим желанием «впервые в жизни прочитать книгу до конца».

Авторы, служившие за границей, особенно гордились включением своих книг. Дэвид Юэн («Люди популярной музыки» и «История Джорджа Гершвина»), служивший в вооруженных силах во время Второй мировой войны, сказал, что «слишком хорошо знал, каким утешением могут быть книги».

«Я сам, не будучи тогда слишком долго гражданским лицом, помню, как я гордился тем, что увидел маленькое бумажное издание и подумал, что оно выйдет, чтобы развлекать солдат и моряков», — сказал писатель Герман Вук о своем произведении «Рассвет Авроры».

Военнослужащий Арнольд Гейтс носил в своем шлеме копию книги Карла Сэндберга «Буря над землей» во время битвы за Сайпан в 1944 году. «Во время затишья в бою я читал то, что он писал о другой войне, и находил большое утешение и уверенность». Спустя годы Сэндберг подписал для него книгу.

Автор Кей Бойл узнала от отставных военнослужащих, что ее книга «Лавина: роман о любви и шпионаже» «более или менее обязательна к прочтению для них перед тем, как они примут участие в миссиях над Францией».

На фоне опасений по поводу распределения государством титулов, которые могут способствовать переизбранию Франклина Д. Рузвельта на четвертый срок, Конгресс принял Раздел V Закона о голосовании солдат 1944 года. Закон запрещал передачу некоторых титулов в вооруженные силы. . Был наложен временный запрет на «Мясо одного человека» Э. Б. Уайта, хотя Уайт вспоминал, что «мальчики за границей говорили мне, что мои эссе о жизни в Новой Англии напоминают им о доме и заставляют их чувствовать себя хорошо в том, что они делают».

Распространение 155 000 экземпляров романа Ф. Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби» среди вооруженных сил во время Второй мировой войны помогло роману достичь такого уровня успеха, которого он не достиг при жизни автора. На сегодняшний день продано более 25 миллионов экземпляров книги.

««Великий Гэтсби» живет, потому что это наш самый американский и самый неамериканский роман одновременно: рассказывать нам об американской мечте — это мираж, но делать это таким великолепным языком, что это делает эту мечту неотразимой», — говорит Морин Корриган, автор книги «Итак, мы читаем дальше: как возник Великий Гэтсби и почему он существует».

Как лучше вдохновить войска на победу?

19 лучших военных научно-популярных книг, которые должен прочитать каждый

Введение

Книги всегда давали читателям тесную связь с миром за пределами их четырех стен. А поскольку Covid-19 по-прежнему держит многих из нас ближе к дому в 2021 году, книги стали еще более важным способом безопасного побега в другие места, даже в другие моменты времени. Если вы ищете какой-нибудь текст, который заставит ваше сердце биться чаще, а мысли — биться быстрее, военная научная литература будет одним из ваших лучших вариантов. Чтобы помочь вам выбрать из множества вариантов, мы собрали 19 нашихподборка лучших военных научно-популярных книг, которые должен прочитать каждый. Эти страницы, полные приключений, опасностей, трудностей и триумфов, будут развлекать и информировать. И они будут отличным способом прочитать историю, пока вы сидите на корточках.

19 Военная научно-популярная литература

1.

Шпильки Теркель. 2011. Хорошая война . Новая пресса.

710 страниц

Туркель, журналист из Чикаго, получил Пулитцеровскую премию 1985 года за документальную литературу за сборник интервью со 121 мужчиной и женщиной со всего мира об их опыте до и во время Второй мировой войны. (Нажмите, чтобы твитнуть это)

Словами как известных, так и обычных людей, Туркель рисует яркий портрет истории, одновременно затрагивая такие темы, как узаконенный расизм, военно-промышленный комплекс и истоки холодной войны. Это произведение устной истории, получившее признание критиков после его выпуска, с каждым годом становится все более важным, поскольку все меньше представителей Величайшего поколения могут рассказать свою историю лично.

2. Э.Б. Сани. 2007.

Со старой породой . Пресидио Пресс.

352 страницы

Основа почти каждого списка чтения морской пехоты с момента его публикации в 1981 году, этот рассказ от первого лица о Второй мировой войне также является одной из основных баз для мини-сериала HBO «Тихий океан». Вам будет трудно найти более четкий и честный рассказ о пехотинцах на передовой во время самых жестоких боев в Тихом океане. Это ближе всего к тому, чтобы жить в грязи и дожде на Окинаве, если не считать размещения на Окинаве.

3. Марк Боуден. 2010.

Падение Черного Ястреба . Гроув Пресс.

400 страниц

В этом подробном отчете журналиста Боудена на основе армейских записей, аудиозаписей и видеозаписей создается поминутный отчет о том, как американские солдаты в 1993 году оказались вооруженными и перехитрившими в Могадишо, Сомали, после падения вертолета. стало смертельным, что привело к самому интенсивному рукопашному бою в военной истории США со времен войны во Вьетнаме.

Впервые опубликованная как мультимедийная серия из 29 частей для Philadelphia Inquirer, эта классика военных репортажей стала финалистом 1999 Национальная книжная премия за документальную литературу. (Нажмите, чтобы твитнуть это)

Одноименный фильм 2001 года, снятый по мотивам книги и снятый Ридли Скоттом, был номинирован на четыре премии «Оскар» и получил награды за лучший звук и лучший монтаж фильма. (Нажмите, чтобы твитнуть это)

4. Гарольд Г. Мур и Джозеф Л. Галлоуэй. 2004.

Когда-то мы были солдатами… И молодые . Пресидио Пресс.

480 страниц

Возможно, это не традиционные мемуары, рассказанные от первого лица, эта книга ни в коем случае не является какой-то колбасой из чистой исторической академической документальной литературы. Хэл Мур, уволившийся из армии в звании генерал-лейтенанта, и журналист Джозеф Гэллоуэй участвовали в кровавой битве при Ядранге, подробно описанной в этой книге. Смесь личных рассказов соавторов и рассказов других выживших, почерпнутых из интервью и дневников, это скорее мемуары, рассказанные о тех роковых днях всеми 1-м и 2-м батальонами 7-й кавалерийской дивизии, чем кем-либо одним человеком.

5. Микаэль Герр. 1991.

Депеши . Винтаж.

272 страницы

В то время как предыдущая статья была написана Гэллоуэем в соавторстве с генералом Муром, эта книга полностью написана гражданским лицом.

Если вы думаете, что это лишает его части своего влияния, вы должны знать три вещи:

1. Смотреть на вещи со стороны — это хороший способ узнать о себе.
2. Майкл Херр провел большую часть периода с 1967 по 1969 год в качестве военного корреспондента Esquire во Вьетнаме.
3. Эта книга послужила частичной основой для фильма Стэнли Кубрика « Цельнометаллическая оболочка », сценариста которого Херр написал в соавторстве.

Так что да, читать определенно стоит.

6. Стивен Э. Эмброуз. 2017.

Братья по оружию . Саймон и Шустер.

336 страниц

Этот бестселлер New York Times рассказывает о «Компании Easy», обычных людях, которые стали самыми выдающимися солдатами Второй мировой войны на передовой в самые критические моменты войны. Историк Эмброуз черпал вдохновение из интервью во время воссоединения 506-го полка 101-й воздушно-десантной дивизии, в которых подробно описывался не только их марш из Нормандии в Орлиное гнездо Гитлера, но и долговременные связи, которые установились между оставшимися в живых членами роты.

Продолжите свое путешествие с «нас мало, мы счастливы немногие… мы группа братьев», посмотрев адаптированный сериал HBO из 10 частей, который был номинирован на 20 премий «Эмми» в 2002 году и получил семь наград, в том числе «Выдающийся мини-сериал» и «Выдающаяся режиссура фильма». мини-сериал, фильм или специальный драматический фильм. (Нажмите, чтобы твитнуть это)

Или просто посмотрите саундтрек к сериалу на Spotify, чтобы задать настроение, когда вы перелистываете страницы.

7. Барбара В. Тачман. 2004.

Пушки 9 августа0004 . Пресидио Пресс.
640 страниц

Этот огромный бестселлер, посвященный первому месяцу Первой мировой войны, принес историку Тачман Пулитцеровскую премию за документальную литературу за 1963 год публикации. кропотливо воссоздает 30 дней лета 1914 года, начиная с похорон Эдуарда VII и следуя за всеми сторонами, которые планируют свой путь к войне и идут к франко-британскому наступлению, неизбежно ведущему к годам окопной войны. Хотя она не упоминает об этом прямо, Тахман в детстве присутствовала при одном из ключевых событий книги: погоне за немецким линейным крейсером 9.0003 Goeben и легкий крейсер Breslau .

8. Джордж Уилсон. 1987.

Если ты выживешь . Книги Баллантина.

288 страниц

Когда командир Уилсона сказал: «Если вы переживете свой первый день, я повыслю вас», это оказалось не мотивационным обещанием, а навязчивым предсказанием. Этот невероятный рассказ от первого лица раскрывает опыт Уилсона во время Второй мировой войны, от вторжения в Нормандию до битвы за Арденну. Из всех солдат и офицеров, которые вместе с ним начинали в роте F 4-й пехотной дивизии, Уилсон был единственным, кто выжил.

9. Джозеф Пламб Мартин. 2010.

Рассказ солдата-революционера . Печатка.

288 страниц

Джозефу Мартину было 15 лет, когда он присоединился к ополчению Коннектикута в 1776 году как патриот, готовый сражаться за американское дело. В течение следующих шести лет он сражался в битвах при Бруклине, Уайт-Плейнс, Монмуте, Йорктауне и других. (Нажмите, чтобы твитнуть это)

Выживший в Вэлли-Фордж, он стал одним из первых боевых инженеров американской армии и закончил войну в звании сержанта.

Его рассказ обязателен к прочтению для любого энтузиаста Войны за независимость.

10. Адам Макос и Ларри Александр. 2014.

Высший зов . Калибр Даттона.

400 страниц

Этот признанный критиками международный бестселлер посвящен немецкому летчику-истребителю времен Второй мировой войны лейтенанту Францу Стиглеру и человечности, которую он проявил по отношению к покалеченному американскому бомбардировщику, пилотируемому лейтенантом Чарли Брауном. (Нажмите, чтобы твитнуть это)

Эта рыцарская история, наполненная подробностями о самолете, объясняет, как эти два человека встретились и подружились спустя почти 50 лет после их случайной встречи. Среди похвал книге — это от полковника Чарльза МакГи, летчика Таскиги, Вторая мировая война. «Часто говорят, что «война — это ад» — и это так, — однако эта история показывает, как человеческий дух может сиять в самые темные часы». Если эта история вас не воодушевила, проверьте свое сердце на наличие свинца.

11. Улисс С. Грант. 2012.

Полное собрание личных воспоминаний Улисса С. Гранта . Независимая издательская платформа CreateSpace.

552 страницы

Первоначально опубликованные не кем иным, как Марком Твеном, мемуары бывшего президента Гранта были завершены в последние месяцы жизни Гранта. Зная, что конец близок, он был мотивирован изложить свое мнение о Гражданской войне на бумаге. В мемуарах великого полководца, одинаково ценимых военными историками и литературными критиками, рассказывается о жестоком бою, который он видел, или об ошибках, в совершении которых некоторые обвиняли его во время самых кровавых сражений.

12. Джон Леппельман. 1991.

Кровь на стояках . Пресидио Пресс.

368 страниц

Леппельман, прошедший три командировки во Вьетнаме, делится своим опытом в качестве десантника FNG в 173-й воздушно-десантной дивизии, армейского моряка и рейнджера в дальнем разведывательном патруле. От боевых прыжков до тщетных поисков врага и гибели своих приятелей из-за паршивого оружия, Лепплман вспоминает, как он все это терпел.

13. Андрей Дж. Бацевич. 2016.

Война Америки за Большой Ближний Восток. Рэндом Хаус.

453 страницы

Ветеран армии с 20-летним стажем, прослуживший во Вьетнаме, Басевич представляет глубокую оценку внешней политики США на Ближнем Востоке за последние четыре десятилетия, соединяя такие разные эпизоды, как бомбардировка Бейрута в 1983 г. Перестрелка в Могадишо в 1993 году, вторжение в Ирак в 2003 году и подъем ИГИЛ в текущем десятилетии. Рассматривая эти, казалось бы, не связанные между собой события как части единой войны, Басевич объясняет, как ошибки в суждениях как политических, так и военных лидеров привели к постоянному конфликту, которому не видно конца.

14. Ян В. Толл. 2008. Шесть фрегатов: эпическая история основания ВМС США. В.В. Нортон и компания.

592 страницы

Погрузитесь в эту чрезвычайно хорошо написанную и тщательно проработанную историю, которая в 2007 году была удостоена премии Сэмюэля Элиота Морисона в области военно-морской литературы. гладкое повествование обеспечит невероятные идеи и заставит вас почувствовать, что вы действительно сталкиваетесь с суровыми требованиями моря во время некоторых из самых ранних сражений нашей страны. Одни только включенные изображения хирургических инструментов заставили нас уважительно помолчать.

15. Алекс Кершоу. 2013.

Освободитель . Корона.

448 страниц

Эта драматическая, реальная история рассказывает об офицере армии США Феликсе Спарксе и 157-м пехотном полку во время Второй мировой войны. В течение 500 дней их одиссея ведет их от вторжения в Италию к воротам Дахау. (Нажмите, чтобы твитнуть это)

Необычно для типичной военной драмы, эта книга была адаптирована и недавно выпущена как оригинальный анимационный сериал для взрослых на Netflix.

16. Джим Фредерик. 2011.

Черные сердца . Корона.

464 страницы

Этот бестселлер, подробно описывающий затраты на токсичное лидерство, был в списках для чтения в Вест-Пойнте с момента его публикации, и не зря.

Обозреватель Time Фредерик описывает переброску группы солдат легендарного 502-го пехотного полка 101-й воздушно-десантной дивизии в так называемый «Треугольник смерти» в Ираке в конце 2005 года. и моральный дух, подразделение, известное как Бригада Черного Сердца, переходит к злоупотреблению психоактивными веществами и жестокости, кульминацией которых является одно из самых страшных преступлений американских войск во время той войны. Основанный на сотнях часов интервью с солдатами 1-го взвода, этот захватывающий отчет не содержит никаких ударов и служит предостережением об опасностях войны 21-го века.

17. Джеймс Мэттис и Бинг Уэст. 2021.

Хаос позывных: учимся руководить . Случайный дом.

320 страниц

Вот одна для всех поклонников Mad Dog. Эти воспоминания о жизни, полной боевых действий и обучения на протяжении всей жизни, следует за Мэттисом, когда он поднимается от новобранца морской пехоты до генерала с четырьмя звездами. В трех частях — «Прямое лидерство», «Исполнительное лидерство» и «Стратегическое лидерство» — прямой стиль письма Мэттиса объясняет, почему США должны вернуться на стратегическую основу, чтобы не продолжать выигрывать сражения, ведя безрезультатные войны. У вас не будет рук в карманах, потому что вы не сможете отложить эту книгу.

18. Натаниэль К. Фик. 2006.

Одна пуля. Морские книги.

400 страниц

«Если морские пехотинцы — «немногие, гордые», то морпехи-разведчики — самые немногие и самые гордые». (Нажмите, чтобы твитнуть это)

Написанная бывшим капитаном Первого разведывательного батальона морской пехоты, воевавшим в Афганистане и Ираке, эта книга описывает изнурительную подготовку в Куантико, подробно описывает, как он выносил допросы и пытки, и объясняет свое понимание различия между военными идеалами и военной практикой.

За свой непоколебимый рассказ о битвах 21-го века Фик получил в 2006 году Премию военных писателей Уильяма Э. Колби. (Нажмите, чтобы твитнуть) 2019. Искусство войны . Иксия Пресс.

96 страниц

Вы же не думали, что мы напишем о лучшей научно-популярной литературе о войне и опустим эту? Потому что если одна книга в этом списке выдержала испытание временем, то это именно она.


			Начало Пушкин в Лукоянове \|Болдинская осень\| Ссылки Библиография Карта Начало Болдинская осень Повести Выстрел

	Повести Гробовщик Станционный смотритель Барышня- крестьянка Выстрел Метель История села Горюхина Пиковая дама		Стрелялись мы. Баратынский Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел). "Вечер на бивуаке" I Мы стояли в местечке *. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты. В * не было ни одного открытого дома, ни одной невесты; мы собирались друг у друга, где, кроме своих мундиров, не видали ничего. Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сертуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампанское лилось притом рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать. У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы. Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые во- просы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства. Впрочем, нам и в голову не приходило подозревать в нем что-нибудь похожее на робость. Есть люди, коих одна наружность удаляет таковые подозрения. Нечаянный случай всех нас изумил. Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по-обыкновенному, то есть очень много; после обеда стали мы уговаривать хозяина прометать нам банк. Долго он отказывался, ибо никогда почти не играл; наконец велел подать карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел метать. Мы окружили его, и игра завязалась. Сильвио имел обыкновение за игрою хранить совершенное молчание, никода не спорил и не объяснялся. Если понтёру случалось обсчитаться, то он тотчас или доплачивал достальное, или записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему; но между нами находился офицер, недавно к нам переведенный. Он, играя тут же, в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уравнял счет по своему обыкновению. Офицер, думая, что он ошибся, пустился в объяснения. Сильвио молча продолжал метать. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер то, что казалось ему напрасно записанным. Сильвио взял мел и записал снова. Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, почел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, который едва успел отклониться от удара. Мы смутились. Сильвио встал, побледнев от злости, и с сверкающими глазами сказал: «Милостивый государь, извольте выдти и благодарите бога, что это случилось у меня в доме». Мы не сомневались в последствиях и полагали нового товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как будет угодно господину банкомету. Игра продолжалась еще несколько минут; но, чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции. На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик, как сам он явился между нами; мы сделали ему тот же вопрос. Он отвечал, что об Сильвио не имел он еще никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю в туза, приклеенного к воротам. Он принял нас по-обыкновенному, ни слова не говоря о вчерашнем происшествии. Прошло три дня, поручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели Сильвио не будет драться? Сильвио не дрался. Он довольствовался очень легким объяснением и помирился. Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков. Однако ж мало- помалу все было забыто, и Сильвио снова приобрел прежнее свое влияние. Один я не мог уже к нему приблизиться. Имея от природы романическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который казался мне героем таинственной какой-то повести. Он любил меня; по крайней мере со мной одним оставлял обыкновенное свое резкое злоречие и говорил о разных предметах с простодушием и необыкновенною приятностию. Но после несчастного вечера мысль, что честь его была замарана и не омыта по его собственной вине, эта мысль меня не покидала и мешала мне обходиться с ним по-прежнему; мне было совестно на него глядеть. Сильвио был слишком умен и опытен, чтобы этого не заметить и не угадывать тому причины. Казалось, это огорчало его; по крайней мере я заметил раза два в нем желание со мною объясниться; но я избегал таких случаев, и Сильвио от меня отступился. С тех пор видался я с ним только при товарищах, и прежние откровенные разговоры наши прекратились. Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь известных жителям деревень или городков, например, об ожидании почтового дня: во вторник и пятницу полковая наша канцелярия бывала полна офицерами; кто ждал денег, кто письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же распечатывались, новости сообщались, и канцелярия представляла картину самую оживленную. Сильвио получал письма, адресованные в наш полк, и обыкновенно тут же находился. Однажды подали ему пакет, с которого он сорвал печать с видом величайшего нетерпения. Пробегая письмо, глаза его сверкали. Офицеры, каждый занятый своими письмами, ничего не заметили. «Господа,- сказал им Сильвио,- обстоятельства требуют немедленного моего отсутствия; еду сегодня в ночь; надеюсь, что вы не откажетесь отобедать у меня в последний раз. Я жду и вас,- продолжал он, обратившись ко мне,- жду непременно». С сим словом он поспешно вышел; а мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в свою сторону. Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него почти весь полк. Все его добро было уже уложено; оставались одни голые, простреленные стены. Мы сели за стол; хозяин был чрезвычайно в духе, и скоро веселость его соделалась общею; пробки хлопали поминутно, стаканы пенились и шипели беспрестанно и мы со всевозможным усердием желали отъезжающему доброго пути и всякого блага. Встали из-за стола уже поздно вечером. При разборе фуражек Сильвио, со всеми прощаясь, взял меня за руку и остановил в ту самую минуту, как собирался я выдти. «Мне нужно с вами поговорить»,- сказал он тихо. Я остался. Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабочен; не было уже и следов его судорожной веселости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио прервал молчание. — Может быть, мы никогда больше не увидимся,- сказал он мне,- перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление. Он остановился и стал набивать выгоревшую свою трубку; я молчал, потупя глаза. — Вам было странно,- продолжал он,- что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасброда Р *. Вы согласитесь, что, имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безопасна: я мог бы приписать умеренность мою одному вели кодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р , не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его. Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое признание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал: — Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив. Любопытство мое сильно было возбуждено. — Вы с ним не дрались? — спросил я.- Обстоятельства, верно, вас разлучили? — Я с ним дрался,— отвечал Сильвио,- и вот памятник нашего поединка. Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотой кистью, с галуном (то, что французы называют bonnet de police; он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба. — Вы знаете,- продолжал Сильвио,- что я служил в гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня, как на необходимое зло. Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек богатой и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие должен был он произвести между нами. Первенство мое поколебалось. Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграммами, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал. Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую грубость. Он вспыхнул и дал мне пощечину. Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили, и в ту же ночь поехали мы драться. Это было на рассвете. Я стоял на назначенном месте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом. Мы пошли к нему навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне должно было стрелять первому: но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел; противник мой не соглашался. Положили бросить жребий: первый нумер достался ему, вечному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его наконец была в моих руках; я глядел на него жадно, стараясь уловить хотя одну тень беспокойства… Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем. Я опустил пистолет. «Вам, кажется, теперь не до смерти,- сказал я ему,- вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать». — «Вы ничуть не мешаете мне,- возразил он,- извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угодно: выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к вашим услугам». Я обратился к cекундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кончился. Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Нынче час мой настал. .. Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверенный по делам) писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак с молодой и прекрасной девушкой. — Вы догадываетесь,- сказал Сильвио — кто эта известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями! При сих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я слушал его неподвижно; странные, противуположные чувства волновали меня. Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Сильвио крепко сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два чемодана, один с пистолетами, другой с его пожитками. Мы простились еще раз, и лошади поскакали. II Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства принудили меня поселиться в бедной деревеньке Н уезда. Занимаясь хозяйством, я не переставал тихонько воздыхать о прежней моей шумной и беззаботной жизни. Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении. До обеда кое-как еще дотягивал я время, толкуя со старостой, разъезжая по работам или обходя новые заведения; но коль скоро начинало смеркаться, я совершенно не знал куда деваться. Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла запомнить ключница Кириловна, были мне пересказаны; песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащенную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, то есть самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде. Близких соседей около меня не было, кроме двух или трех горьких, коих беседа состояла большею частию в икоте и воздыханиях. Уединение было сноснее. В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б *; но в нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый год своего замужества, и то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух, что графиня с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они прибыли в начале июня месяца. Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресение по ее приезде отправился после обеда в село * рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга. Лакей ввел меня в графский кабинет, а сам пошел обо мне доложить. Обширный кабинет был убран со всевозможною роскошью; около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мраморным камином было широкое зеркало; пол обит был зеленым сукном и устлан коврами. Отвыкнув от роскоши в бедном углу моем и уже давно не видав чужого богатства, я оробел и ждал графа с каким-то трепетом, как проситель из провинции ждет выхода министра. Двери отворились, и вошел мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою. Граф приблизился ко мне с видом открытым и дружелюбным; я старался ободриться и начал было себя рекомендовать, но он предупредил меня. Мы сели. Разговор его, свободный и любезный, вскоре рассеял мою одичалую застенчивость; я уже начинал входить в обыкновенное мое положение, как вдруг вошла графиня, и смущение овладело мною пуще прежнего. В самом деле, она была красавица. Граф представил меня; я хотел казаться развязным, но чем больше старался взять на себя вид непринужденности, тем более чувствовал себя неловким. Они, чтоб дать мне время оправиться и привыкнуть к новому знакомству, стали говорить между собою, обходясь со мною как с добрым соседом и без церемонии. Между тем я стал ходить взад и вперед, осматривая книги и картины. В картинах я не знаток, но одна привлекла мое внимание. Она изображала какой-то вид из, Швейцарии; но поразила меня в ней не живопись, а то, что картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую. — Вот хороший выстрел,- сказал я, обращаясь к графу. — Да,- отвечал он,- выстрел очень замечательный. А хорошо вы стреляете? — продолжал он. — Изрядно,- отвечал я, обрадовавшись, что разговор коснулся наконец предмета, мне близкого.-В тридцати шагах промаху в карту не дам, разумеется из знакомых пистолетов. — Право? — сказала графиня, с видом большой внимательности,- а ты, мой друг, попадешь ли в карту на тридцати шагах? — Когда-нибудь,- отвечал граф,- мы попробуем. В свое время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не брал в руки пистолета. — О,- заметил я,- в таком случае бьюсь об заклад, что ваше сиятельство не попадете в карту и в двадцати шагах: пистолет требует ежедневного упражнения. Это я знаю на опыте. У нас в полку я считался одним из лучших стрелков. Однажды случилось мне целый месяц не брать пистолета: мои были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство? В первый раз, как стал потом стрелять, я дал сряду четыре промаха по бутылке в двадцати пяти шагах. У нас был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне: знать, у тебя, брат, рука не подымается на бутылку. Нет, ваше сиятельство, не должно пренебрегать этим упражнением, не то отвыкнешь как раз. Лучший стрелок, которого удалось мне встречать, стрелял каждый день, по крайней мере три раза перед обедом. Это у него было заведено, как рюмка водки. Граф и графиня рады были, что я разговорился. — А каково стрелял он? — спросил меня граф. — Да вот как, ваше сиятельство: бывало, увидит он, села на сте ну муха: вы смеетесь, графиня? Ей-богу, правда. Бывало, увидит муху и кричит: «Кузька, пистолет!» Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп, и вдавит муху в стену! — Это удивительно! — сказал граф; — а как его звали? — Сильвио, ваше сиятельство. — Сильвио! — вскричал граф, вскочив со своего места; — вы знали Сильвио? — Как не знать, ваше сиятельство: мы были с ним приятели; он в нашем полку принят был, как свой брат товарищ; да вот уж лет пять, как об нем не имею никакого известия. Так и ваше сиятельство, стало быть, знали его? — Знал, очень знал. Не рассказывал ли он вам… но нет; не думаю; не рассказывал ли он вам одного очень странного происшествия? — Не пощечина ли, ваше сиятельство, полученная им на бале от какого-то повесы? — А сказывал он вам имя этого повесы? — Нет, ваше сиятельство, не сказывал. .. Ах! ваше сиятельство,- продолжал я, догадываясь об истине,- извините… я не знал… уж не вы ли?.. — Я сам,- отвечал граф, с видом чрезвычайно расстроенным,- а простреленная картина есть памятник последней нашей встречи… — Ах, милый мой,- сказала графиня,- ради бога, не рассказывай; мне страшно будет слушать. — Нет,- возразил граф,- я все расскажу; он знает, как я обидел его друга: пусть же узнает, как Сильвио мне отомстил. Граф подвинул мне кресла, и я с живейшим любопытством услышал следующий рассказ. «Пять лет тому назад я женился.- Первый месяц, the honey moon, провел я здесь, в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых воспоминаний. Однажды вечером ездили мы вместе верхом; лошадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой; я поехал вперед. На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня в кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело. Я вошел в эту комнату и увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой; он стоял здесь у камина. Я подошел к нему, стараясь припомнить его черты. «Ты не узнал меня, граф?» — сказал он дрожащим голосом. «Сильвио!» — закричал я, и, признаюсь, я почувствовал, как волоса стали вдруг на мне дыбом. «Так точно,- продолжал он,- выстрел за мною; я приехал разрядить мой пистолет; готов ли ты?» Пистолет у него торчал из бокового кармана. Я отмерил двенадцать шагов и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена не воротилась. Он медлил — он спросил огня. Подали свечи. Я запер двери, не велел никому входить и снова просил его выстрелить. Он вынул пистолет и прицелился… Я считал секунды… я думал о ней… Ужасная прошла минута! Сильвио опустил руку. -«Жалею,- сказал он,- что пистолет заряжен не черешневыми косточками… пуля тяжела. Мне все кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнем сызнова; кинем жребий, кому стрелять первому». Голова моя шла кругом… Кажется, я не соглашался… Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; он положил их в фуражку, некогда мною простреленную; я вынул опять первый нумер. «Ты, граф, дьявольски счастлив»,- сказал он с усмешкою, которой никогда не забуду. Не понимаю, что со мною было, и каким образом мог он меня к тому принудить… но — я выстрелил и попал вот в эту картину. (Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело как огонь; графиня была бледнее своего платка: я не мог воздержаться от восклицания.) — Я выстрелил,- продолжал граф,- и, слава богу, дал промах; тогда Сильвио… (в эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость. «Милая,- сказал я ей,- разве ты не видишь, что мы шутим? Как же ты перепугалась! поди, выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища». Маше все еще не верилось. «Скажите, правду ли муж говорит? — сказала она, обращаясь к грозному Сильвио,- правда ли, что вы оба шутите?» — «Он всегда шутит, графиня,- отвечал ей Сильвио,- однажды дал он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить…» С этим словом он хотел в меня прицелиться… при ней! Маша бросилась к его ногам. -«Встань, Маша, стыдно! — закричал я в бешенстве; — а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Будете ли вы стрелять или нет?» — «Не буду,- отвечал Сильвио,- я доволен: я видел твое смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести». Тут он было вышел, но остановился в дверях, оглянулся на простреленную мною картину, выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в обмороке; люди не смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде чем успел я опомниться. « Граф замолчал. Таким образом узнал я конец повести, коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио, во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами. 12-14 октября 1830
			Начало Болдинская осень Повести Выстрел Начало Пушкин в Лукоянове \|Болдинская осень\| Ссылки Библиография Карта
			. ..Сейчас еду в Нижний, т.е. в Лукоянов, в село Болдино — пиши мне туда, коли вздумаешь… [email protected]