Право Сократа на адвоката — Адвокат rgmelnichenko — Персональные

Жизнь древнегреческого философа Сократа привлекает к себе внимание многих исследователей. Особый же интерес как историков, так и всех тех, кто интересуется историей философии, вызывает смерть Сократа.

Необычные обстоятельства этой насильственной и одновременно героической смерти давно стали объектом научного изучения представителей различных отраслей знаний.

Попробуем посмотреть на обстоятельства смерти Сократа с позиции поверенного права, т.е. с позиции современной адвокатуры и адвокатской деятельности.

Как известно, Сократ был привлечен к ответственности за то, что не чтит богов, которых чтит город, а вводит новые божества, и повинен в том, что развращает юношество. Результатом судебного разбирательства стало вынесение Сократу обвинительного приговора и назначение наказания в виде смертной казни. Проанализировав письменные свидетельства очевидцев этих событий и исторические исследования, мы пришли к однозначному выводу: осуждение и смерть Сократа есть следствие его отказа от юридической помощи.

Кратко опишем общее положение дел с уголовной защитой в Древней Греции во время разворачивания главного события — суда над Сократом. В VI — V вв. до н.э., в эпоху расцвета афинской демократии, появляются отдельные лица, профессионально оказывающие юридическую помощь гражданину, привлекаемому к уголовной ответственности, — логографы, синегоры и прагматики.

Логографы — «писатели речей». Их деятельность осуществлялась на возмездной основе и ставила перед собой основную цель — помогать удачному ведению дела в суде. Такая работа осуществлялась путем сбора материалов по делу, указания судебной инстанции, рассмотрению которой подлежало дело, избрания наиболее «выгодного» вида жалобы, а в случаях, когда наказание не было установлено законом, — определением подходящей меры наказания, а также написанием текста речи, который клиент затем произносил в суде.

Синегоры — «помогающие ораторы» — лица, искушенные в ораторском искусстве, произносящие речь в защиту своего клиента. Первоначально это были родственники обвиняемого, а затем право произнесения защитительной речи перешло к друзьям или просто профессиональным ораторам.
Потребность афинского общества в судебных ораторах призвала к жизни целое направление в социальной жизни — софизм.

Софисты — это лица, которые за вознаграждение обучали мастерству судебного спора. Как известно, софистская школа послужила базой для возникновения философии. Осмелимся сделать следующий вывод: адвокатская деятельность наравне с религиозной послужила движущей силой зарождения и развития философии.

Прагматики — особый класс юрисконсультов, которые сопровождали ораторов в суд и консультировали их по юридическим вопросам в ходе процесса. Прагматики по роду своей деятельности наиболее близки к современному пониманию адвоката и его труда.

Анализ процесса над Сократом мы проведем на основании работ двух наиболее известных авторов: ученика Сократа – Платона 1 и античного историка-философа Диогена Лаэртского 2.

Для начала рассмотрим тактику обвиняющей стороны в деле Сократа. Согласно описаниям Диогена Лаэртского, процесс против Сократа готовили три юриста. Основная суть уголовного процесса Древней Греции заключалась в произнесении речей. В роли логографа, т.е. составителя речи, выступил софист Поликрат. С самим обвинением против Сократа выступал Милет. Он же выступил с первой речью перед судьями. После первой речи произносилась вторая речь, девтерология, которую произносил синегор. В роли синегора со стороны обвинения выступил Полиевкит, по свидетельству Платона — Анит. Всю нужную подготовку к процессу устроил демагог Ликон.

На этом примере мы наблюдаем узкую профессиональную специализацию адвокатов Древней Греции. Один профессионал готовит речь, другой ее произносит. При этом они не отвлекаются на само ведение дела, которым, в свою очередь, занимается третий специалист. Такой профессиональный подход к делу и не снился современным российским адвокатам, которые «и швец, и жнец, и на дуде игрец».

Сами тексты обвинительных речей по делу Сократа до нас не дошли. Об их качестве мы можем судить только по их результатам да по разрозненным сведениям о них в защитительной речи самого Сократа. В своей речи Сократ признал: «… меня касается, то от их речей я чуть было и сам себя не забыл: так убедительно они говорили».

Что же Сократ? Как он выстроил свою защиту по явно надуманным обвинениям? Создается такое общее ощущение, что своей защитой он провоцировал обвинительный приговор. Но, с другой стороны, сколько бы ни говорил Сократ в своих защитительных речах о готовности умереть, в его речи отчетливо прослеживается его явное желание жить. В нем как бы борются два желания: защитить себя и в то же время не потерять лицо и остаться философом в собственном понимании.

Так, для Сократа юристом Лисием была написана защитительная речь. Философ, прочитав ее, сказал: «Отличная у тебя речь, Лисий, да мне она не к лицу», — ибо слишком явно речь эта была скорее судебная, чем философская. Сократ, судя по всему, готовился не к судебному заседанию, а к философскому дискурсу. При этом Сократ отверг помощь юриста.

В то же время медвежью услугу в судебном заседании оказал ему его ученик, будущий великий философ Платон. Платон, будучи другом Сократа, выступил в роли синегора. Не будучи профессиональным юристом и оратором, во время суда Платон взобрался на помост и начал говорить: «Граждане афиняне, я — самый молодой из всех, кто сюда всходил…», но судьи закричали: «Долой! Долой!»

Что хотел сказать Платон таким вступлением своей так и не произнесенной речи? Или он хотел возвеличить себя: вот, дескать, какой я молодой, а уже защищаю великого Сократа, или хотел вызвать к себе жалость как к оратору, апеллируя к своей молодости. В любом из двух вариантов — это чудовищное юридическое невежество или банальное пренебрежение интересам своего клиента.

Диоген Лаэртский напрямую связывает обвинительный приговор с этой выходкой попробовавшего себя в роли адвоката Платона. При этом сам Платон в своем произведении «Апология Сократа» ни словом не упоминает об этом эпизоде.

Сами же речи Сократа в суде прекрасны с философской точки зрения, но полны ошибок с позиции защиты. Речь Сократа не воспринималась судьями. Во время своего выступления Сократ постоянно обращается к судьям: «А вы помните, о чем я вас просил вначале, — не шуметь, если я буду говорить по-своему».

Основная риторическая ошибка Сократа заключалась в постоянном предсказывании своего поражения: «И если что погубит меня, так именно это; не Мелет и не Анит, а клевета и недоброжелательство многих — то, что погубило уже немало честных людей, думаю, что и еще погубит». Как можно убедить других, будучи уверенным в проигрыше дела?

С одной стороны, Сократ ищет сочувствия у судей: указывает на свои военные заслуги перед полисом, говорит о своей семье, детях, постоянно подчеркивает свою бедность. С другой стороны, к судьям — гражданам Афин он обращается со следующими словами: «В самом деле, если вы меня убьете, то вам нелегко будет найти еще такого человека, который, смешно сказать, приставлен к городу как овод к лошади, большой и благородной, но обленившейся от тучности и нуждающейся в том, чтобы ее подгоняли».

У нас лично после таких слов возникло бы только одно желание — прихлопнуть этого назойливого овода.

Во время второй части процесса, когда судьи стали определять Сократу кару или пеню, он предложил уплатить штраф в размере двадцать пять драхм (ничтожно малая сумма). Судьи зашумели, а он сказал: «По заслугам моим я бы себе назначил вместо всякого наказания обед в Пританее». В современном понимании эту ситуацию можно обрисовать следующим образом: человека осудили за преступление, а он требует за это у суда государственную награду — орден «Герой России».

Сократу в судебном процессе очень не хватало профессионального юриста и оратора. В своей речи он пытается опровергнуть юридическую несостоятельность обвинения, всю его противоречивость и нелогичность. Это — одно из самых сильных с юридической точки зрения мест в речи Сократа. Но само построение речи и используемые в ней риторические приемы в большинстве случаев неудачны и сводят на нет всю логику рассуждений Сократа.

Если бы подобный обвинительный приговор вынесли в современной России, он был бы бесспорно отменен кассационной инстанцией на основании нереализованного подсудимым права на квалифицированную юридическую помощь.

Библиографический список:

1. Платон. Собрание сочинений в 4 т.: Т. 1 / Под общ. ред. А.Ф. Лосева и др. Пер. с древнегреч. М., 1990.
 2. Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов / Пер. с древнегреч. М.Л. Гаспарова. М., 1998.

Мельниченко Р. Г. Право Сократа на адвоката // Адвокатская практика. № 5. 2006.

Видеолекция Мельниченко Р.Г. о развитии адвокатуры в Древней Греции.

http://youtu.be/U-uFWTBTsWo

Сократ и порядок современной жизни: отзывы на выступление Грегори Властоса «Сократ и Вьетнам»

Ольга Алиева: Грегори Властос и его Сократы

Мало кого из философов-платоноведов критикуют с таким же усердием, как Грегори Властоса, — и мало на кого столь же часто ссылаются.

Основоположник аналитического подхода к текстам Платона, посвятивший ему большую часть своей академической карьеры [1], Властос признавался, что его «философским героем» всегда был Сократ. Именно Сократу, а не Платону посвящена последняя книга Властоса, вышедшая незадолго до его смерти в 1991 году, Socrates: Ironist and Moral Philosopher.

О каком Сократе идет речь? Их у Властоса, как минимум, два: Сократ ранних диалогов (Socratese) и Сократ средних (Socratesm). Этих двух персонажей Властос считает «тезками»: философии их настолько различны, что едва ли могли бы ужиться в одной голове, — «разве что это голова шизофреника». На самом деле все еще более запутано, поскольку за обоими Сократами маячит «Сократ исторический» — одна из величайших головоломок в истории философии. Властос сам признается, что с радостью бы оставил исторического Сократа историкам, занявшись исключительно философией и «Сократом Платона», однако, не может этого сделать, так как «проблема Сократа» будет за ним «ходить по пятам и лаять», пока не «заставит обернуться и занять оборону» [2]. Наконец, где-то в этом Зазеркалье обитает и такое существо, как «Сократ Властоса», упоминания о котором можно нередко встретить в академических публикациях.

Решение «проблемы Сократа», предложенное Властосом, было и остается если не бесспорным (далеко не бесспорным!), то во всяком случае волнующим. Уже несколько десятилетий исследователи не знают недостатка в предметах для критики. Socrates scholars критикуют Властоса за излишнюю зацикленность на Платоне: если уж искать исторического Сократа, то у «сократиков». Филологи — за пренебрежение традиционными историко-филологическими методами анализа текстов. Диалектически настроенные читатели Платона видят у Властоса попытку вписать напряженную драматургию диалога в косные рамки силлогизма (впрочем, разве этим еще Аристотель не занимался?). Даже ученики и последователи Властоса расходятся с ним едва ли не по всем вопросам. В общем, «проблема Сократа» нередко превращается в «проблему Властоса». В этом, несомненно, есть смысл: недаром все знавшие Властоса сравнивали его с Сократом — та же настойчивость в вопросе о том, как следует жить, та же любовь к спорам [3].

Между тем часто как-то забывается о том, что, собственно, такого важного в Сократе, чтобы всем его искать. Публикуемый здесь текст — своего рода ответ Властоса на этот вопрос. Исторический, литературный ли, Сократ — это прежде всего моральный образец, совершенный философ. Таким он вошел в историю философии; все остальное — производные от этой его функции. Конечно, такой текст не может быть академической публикацией — он ей и не является. Это обращение к выпускникам отделения классических и современных языков и литературы Калифорнийского университета в Беркли: «отеческий совет», как говорит сам Властос. Речь была произнесена 20 мая 1987 года, а опубликована лишь в 1994 году [4], т.е. уже после смерти самого Властоса.

Отеческий совет Властоса заключается в том, что ученый обязан протестовать против совершаемой государством несправедливости. Вправе ли мы для доказательства этого тезиса ссылаться на Сократа — тем более, для доказательства «от противного»? Комментарии к речи «Сократ и Вьетнам», публикуемые здесь вместе с переводом, показывают, что вопрос этот довольно спорный — впрочем, как и сам защищаемый тезис. Кроме того — и это тоже видно из комментариев — решение вопроса о справедливости Сократа неизбежно коррелирует с нашим собственным отношением к политической активности. Вскрывая свои политические установки, как это делает Властос, ученый рискует быть обвиненным в политической ангажированности и спекулятивности. Однако, создавая видимость беспристрастности и пытаясь шагнуть за пределы своего времени, он оказывается в такой ловушке, из которой лишь один путь, — в архив.

Иван Болдырев: Место рациональной дискуссии

Текст Грегори Властоса — еще одна попытка объяснить, почему интеллектуал должен быть политически ангажирован. В отличие от Сартра, который, чтобы обосновать свой пафос политического соучастия, брался выяснить существо литературы, Властос апеллирует к историческому контексту и не боится задавать вопросы по поводу сегодняшнего дня. Иногда это может казаться неожиданным, особенно из уст хранителя классической древности. Но я хорошо помню сам, как один из моих учителей, филолог-классик, раз и навсегда упразднил мои стереотипы, когда после семинара по платоновской хронологии говорил в курилке о Фуко и наших диссидентах конца 80-х. И не был он простым архивариусом, а если бы и был, едва ли сам разобрался бы в своем предмете. Ругались ли древние греки матом? Конечно. Был ли у римлян свой КГБ? Попкультура? Порнография? Еще бы. Речь, разумеется, не идет о какой-то радикальной модернизации античного опыта, такая модернизация была бы пустым удвоением, и в этом зеркале мы не увидели бы ни древних греков, ни самих себя. Просто любовь к классической древности и изучение ее есть разновидность духовной дисциплины, как искусство, как математика. Кому-то легче понять разыскания Властоса, а кто-то найдет больше смысла в интеллектуальной одиссее Александра Гротендика. Но учиться говорить «нет» все равно придется. И Властос прав в своем простом, но оттого не менее важном убеждении: главный элемент этой долгой, многотрудной учебы — исторический опыт. Мы должны хорошо понимать, чем была послевоенная маккартистская Америка, с тотальным подозрением и к коммунистам, и к евреям, с антисемитизмом в академических кругах, с ксенофобией по отношению к чернокожим. Нам должно быть хорошо известно, против чего выступали и Гротендик, и поколение 1968 года в Европе. Мы, наконец, должны понимать, в какой среде жили наши — нет, не деды, а отцы и матери, в какой мрак невежества погружаемся мы теперь, когда новоиспеченный министр культуры с неприкрытым цинизмом включается в борьбу за историю, отыскивая за границей таких же бравых феодалов, бессмысленно бряцающих оружием, какими издавна населено и наше многострадальное отечество.

Но все эти соображения не должны скрывать от нас главного: у Сартра, у Властоса, у Гротендика была аудитория — главный герой этого текста. Это они, читатели Temps modernes, студенты Властоса в Беркли, слушатели лекций Гротендика по теории категорий во Вьетнаме и еще тысячи и тысячи тысяч сразу, как шибболет, опознают в этих выступлениях и формах жизни нужную им среду, где есть место и рациональной дискуссии, и щедрости нравственного чувства. Все просто: не нужно думать и чувствовать одинаково, но нужно иметь возможность думать и чувствовать. И нужно, чтобы те, кто пока довольствуется «разрешенным», могли узнать, что где-то на земле, быть может, совсем неподалеку, с ними поделятся «ворованным воздухом».

Алексей Глухов: Замечание к публикации Г. Властоса «Сократ и Вьетнам»

Текст Грегори Властоса «Сократ и Вьетнам» (в прекрасном переводе Ольги Алиевой) — замечательный документ политической и интеллектуальной истории XX века. Обращение Властоса к студентам университета Беркли (1987) заставляет вспомнить ректорскую речь Хайдеггера (1933) и курс Фуко о парресии, прочитанный там же в Беркли в начале 80-х [5]. Властос выносит приговор политической активности Сократа, Хайдеггер цитирует слова Сократа из «Государства», Фуко называет Сократа ключевой фигурой в истории парресии (откровенного политического высказывания). Это три разных Сократа. Хайдеггер спорит скорее с Платоном, а не Сократом, не придавая большого значения различиям в позициях учителя и ученика; для Властоса и Фуко эти различия крайне важны. Фуко в своем последнем лекционном курсе совершает классический постницшеанский акт «преодоления платонизма»: противопоставляет Платону другого ученика Сократа — Диогена. Киник, бросающий вызов обществу, согласно Фуко, оказывается подлинным наследником Сократа. Благодаря героическим усилиям киников сократическая парресия сохраняется в истории до наших дней в авангардных политических и художественных движениях. Именно сократическая активность такого рода дает сегодня чуть ли не единственную надежду на реанимацию политического бытия — в этом с Фуко согласилась бы и Ханна Арендт. Главный тезис Властоса, выдающегося представителя англосаксонской школы платоноведения, прямо противоположен тому, что можно услышать от европейских философов. По мнению Властоса, Сократ недостаточно участвовал в политической жизни полиса и поэтому не заслуживает имени самого справедливого человека, которым его награждают в платоновских диалогах. Финальный вывод суров и категоричен: Сократ не может быть примером достойного гражданина для подрастающего поколения.

Если бы речь Властоса ограничилась только этим, было бы непонятным, зачем вообще вспоминать этого древнего грека в обращении к современному юношеству. Остаточная связь повода для речи и ее предмета сохраняется в социальной позиции, которая, по мнению Властоса, объединяет Сократа, современного профессора, исследующего жизнь Сократа, и нынешних студентов, изучающих жизнь Сократа под руководством профессора. Все это люди ученые — настоящего, прошлого и будущего. Нынешние студенты, ученые будущего, должны сделать правильный выбор: следовать ли им примеру ученого прошлого (Сократа) или ученого настоящего (например, того же Властоса). Политическая «проблема Сократа» (так назывался лекционный курс Лео Штрауса) [6] становится профессиональной. «Отеческий совет», с которым обращается Властос к молодежи, состоит в том, что ученый обязан протестовать против несправедливости, совершаемой государством.

С этим финальным выводом невозможно не согласиться. Однако насколько оправдано то, что для его доказательства методом «от противного» выбран пример Сократа? Аргумент Властоса основан на допущениях, разделяемых не всеми историками философии. Например, Властос проводит жесткое различие между двумя Сократами: участником ранних и участником более поздних текстов платоновского корпуса. Сократ-1 (историческая фигура) был скромным моралистом, тогда как Сократ-2 (философский персонаж) был вдохновенным выразителем грандиозных идей другого философа — Платона [7]. Все претензии Властоса, упоминаемые в тексте «Сократ и Вьетнам», адресованы исключительно к историческому Сократу. В жизни (а не в диалогах Платона) Сократ, по мнению Властоса, занимался исключительно этикой, сторонился политики. Но справедливость — это то, что связывает человека и государство. Получается, что сократовская этика не имела никакого отношения к справедливости. Все известные примеры справедливости Сократа по отношению к своим согражданам Властос попросту не засчитывает. Тем не менее, остается еще ряд сведений, заслуживающих упоминания. Сократ был мужественным воином, отстаивал свободу родного полиса на поле брани с оружием в руках. Не отдавал ли он таким образом свой долг гражданина полису? Но, может быть, по афинским меркам мужество защитника города ценилось ниже участия в институализированной общественной жизни? Властос цитирует вторую речь Перикла из «Истории» Фукидида, которую считают манифестом классической афинской демократии. Именно отсюда он извлекает сведения об обязанностях гражданина.

Однако гений Фукидида проявился в том, что после этой ура-патриотической речи в «Истории» приводится еще одна речь Перикла, произнесенная при других обстоятельствах, во время эпидемии чумы, усугубившей тяготы военного положения. В этой речи об Афинах и афинянах высказываются поразительные вещи. В час испытания Перикл не просит сограждан участвовать в общественной жизни — он требует жертвовать своей частной жизнью ради спасения отечества. Перикл откровенно говорит, что внешняя политика Афин крайне агрессивна. Афины — город-тиран, а афиняне — тираны по отношению к другим грекам. Наступил момент истины, и политику приходится идти на разоблачение собственной красивой сказки о том, что первенство Афин основано на культурной доминации. У афинян не должно быть ни малейших иллюзий, как с ними поступят враги после военного поражения. Только неприятная правда, парресия, только осознание того, что почетной капитуляции не будет, мотивирует афинян на спасение полиса.

Два примера агрессивной внешней политики Афин, приводимые в тексте Властоса, в этом контексте не единичные исключения, а сквозной принцип политического бытия афинской демократии: чтобы быть лидером, нужно вмешиваться во все подряд, подчинять всех своей власти. Властос возмущается тем, что Сократ не протестовал против частных случаев применения принципа, но отказывается допустить, что Сократ стремился изменить сам принцип. Протест против конкретного решения государства (например, против захватнической войны в Индокитае или на Средиземноморье) немыслим без фундаментальной гражданской лояльности этому государству. Легальный протест работает на режим, поскольку он делает своей целью исправление недостатков ради усовершенствования режима, а не революцию. Это хорошо иллюстрирует собственная биография Властоса, который, будучи приезжим, несмотря на всю свою протестную активность, выбрал США в качестве постоянного места жительства. Сократ был афинянином и в мирное время почти не покидал стен города. Но значит ли это, что он был фундаментально лоялен демократическому режиму? Был ли Сократ, самый необычный среди всех граждан, демократом? Это почти неразрешимый вопрос, особенно если не принимать во внимание «платоновского Сократа». Но и без этого несомненно, что Сократ считал афинский режим порочным.

Властос спешит навесить ярлык «пораженчество» на цитату из «Апологии», но не дочитывает мысль до конца. По словам Сократа, не только он сам, но и вообще никто другой, занимаясь в Афинах политической деятельностью, основанной на справедливости, не сохранил бы себе жизнь. Это не страх смерти, а приговор системе. В этой системе нет никакой возможности для справедливого политического бытия. Коррумпированная демократия — лишь прикрытие тирании. В этом признается сам отец афинской демократии «золотого века», о том же говорит Фуко, когда фиксирует причины перехода в истории парресии от «момента Перикла» к «моменту Сократа». Лишь потому Сократ переносит парресиастическую игру в область этики, что на политической сцене в эпоху демагогов после смерти Перикла откровенное слово не имело шанса быть услышанным. По мысли Фуко, этика Сократа была прямым продолжением политической жизни в условиях ее публичной невозможности, и только поэтому она могла получить развитие в кинизме и прочих формах «воинственной жизни». Сократ создает справедливый политический образ жизни, автономный от порочного государства.

В отличие от Фуко Властос строго разделяет этику (область «научной специализации» Сократа) и политику. Но это академическое различие не выдерживается в истории. Именно исторический Сократ, а не философский персонаж стал объектом насмешек комедиографов в конце 420-х годов. Скромный моралист Сократ, «профессор этики», каким его рисует Властос, не стал бы объектом насмешек в аристофановских «Облаках», если бы его деятельность не имела общественного резонанса. Это все равно, как если бы самим Властосом заинтересовался Голливуд. Не менее сложной проблемой оказывается объяснение причин суда и казни Сократа. Если моральное наставничество и политическая жизнь не соприкасались, с чего им конфликтовать? Свой текст, посвященный разрешению этого парадокса, Властос заканчивает так: «Если бы Сократ ограничился философствованием в частных беседах с другими искателями истины, ему нечего было бы опасаться того, что его оригинальные религиозные взгляды создадут для него проблемы с законом. Поскольку он не писал книг, мнения, которые он обсуждал с друзьями, не дали бы повода для судебного преследования. Таким поводом стала его агрессивная общественная миссия…» [8]. Т.е. казнь философа (исторический факт) объяснима только через отказ от модели исключительно частного наставничества, которым только и занимался Сократ-1. Скромный моралист перед смертью превращается в напористого миссионера. Или он всегда таким был? Или мы должны признать, что не знаем, что такое Сократ? Платон явно не знал и остался заворожен незнанием.

Властос изображает Сократа ученым, чуть ли не коллегой по факультету. Он делает из Сократа свое подобие, а затем недоволен, как древний грек исполняет роль либерально настроенного профессора. Ради интереса стоит почитать введение в книгу Socrates: Ironist and Moral Philosopher, где перечисляются этапы блестящей академической карьеры автора. Лишь в идеальном мире англосаксонских университетов область научных интересов (этика для Сократа, классическая филология для Властоса) и политика не обязаны соприкасаться. У Сократа не было защиты университетских стен. Не было прочного и социально признанного положения профессора. Сократ взвалил на себя неслыханное дело — божественную миссию, во исполнение которой был готов, как овод, преследовать афинян своими вопросами. Овод не протестует, но это не значит, что не влияет. Сократ прекрасно осознает политическую силу всякого знания. Его тезис — знаю, что ничего не знаю, — можно интерпретировать как демонстративный отказ от использования знания как инстанции власти. Но ему не пришло бы в голову, что ученому требуется еще и протестовать, чтобы участвовать в политике. Знание всегда сила. Успешно занимаясь наукой, ученый всегда уже политик.

Для Властоса существует лишь одна образцовая «сцена политики» — публичный протест. Это хорошо видно по автобиографическим фактам, упомянутым в обращении, — это следствие фундаментальной лояльности автора действующему режиму и в конечном счете зависимость от него. В Афинах публичный протест реализовывался в Народном собрании, в современной демократии — на улицах и площадях. Наличие (или вернее сказать — насилие?) единственной образцовой сцены, на которой разыгрывается вся достойная политическая жизнь, имеет непредвиденные последствия. Сцена определяет возможности борьбы, но сама определяется действующим режимом. Власть выбирает время и место встречи, стремясь превратить конфликт в очередное подтверждение своей незыблемости. Двойная игра, в которой протестное отрицание сочетается с фундаментальной лояльностью единственной сцене политики, допускает лишь два исхода: негативное самоутверждение либо конформизм. Чем это чревато для борца за свободу, рассказывает Калликл, персонаж платоновского диалога «Горгий»: чисто негативная концепция свободы в конечном счете ведет к тирании. Подлинная свобода этим всегда опасна. Сократ не протестовал в случаях, упомянутых Властосом, потому что для Сократа политическое пространство определяется им самим, а не полисом. Это не выделенная сцена или набор официальных мест (собрание, суд), но вся его жизнь в ее непрерывности, весь его философский биос. Догматическое разделение двух Сократов мешает Властосу увидеть, что платоновский диалог «Пир» рисует ситуацию накануне Сицилийской экспедиции. Платон как бы отвечает Властосу: Сократ не протестовал в собрании против Алкивиада, но стремился образумить его по-дружески. Это та же борьба против несправедливости, но другая сцена, независимая от полиса. Сократ был единственный в Афинах действительно свободный, «атопичный», т.е. не привязанный к определенному месту в полисе, человек. Но только свободный может быть справедливым. Справедливость Сократа по отношению к согражданам состояла в том, что он открывал им свободу, но удерживал от тирании.

Юрий Шичалин: Филологический разночинец

Грегори Властос — один из популярных по сей день американских исследователей Платона и Сократа. Из статьи видно, что Властос считает свои занятия классической филологией. Властос популярен не только в Америке. Популярность и авторитет работ Властоса в Европе — печальное свидетельство того, что Европа теряет вкус не только к классической филологии, но и к истории философии.

Практически все, что пишет и о чем рассуждает Властос, вполне доступно дилетанту, не только не заглядывающему в греческий текст Платона, но и не испытывающему такой потребности. Бойкий текст Властоса «Сократ и Вьетнам» в бойком переводе Ольги Алиевой — прекрасное тому подтверждение. Из работ Властоса мы знаем, что философский метод Сократа — величайшее достижение человечества, потому что этот метод доступен всем. Читай переводы Платона и делай, как Сократ, нет: делай лучше, чем Сократ. Сократ не использовал демократические институты Афин, не хотел выступать перед толпой, — а ты можешь это сделать. Сократ посвятил всю свою жизнь индивидуальному наставничеству, а ты, как Властос, можешь «вовлечься в протестные движения»… Это отвлекает от серьезной научной работы, и ты сам понимаешь, что поиск научной истины и политическое дебоширство несовместимы, — но в конечном счете это не столь важно: бойкое обсуждение неких научных или околонаучных проблем обеспечит популярность и признание.

Платон изобразил Сократа, который не был публичным политиком. Не все ли равно, зачем он это сделал и каким был подлинный Сократ: побеседуем с персонажем и — обличим Сократа. Сократ, ты мой любимый философский герой, но ты, Сократ, не прав: ты развращаешь молодых людей, отвлекая их от борьбы с несправедливостью…

Значит ли это, что я отрицаю необходимость бороться с несправедливостью? Нет, решительно не значит. Но едва ли учить этой борьбе следует с помощью убогих интерпретаций великих фигур и текстов Европы.

Подход Властоса напоминает мне нашу разночинскую, а потом советскую, так сказать, литературную критику: Онегин, ты не прав — не надо было убивать Ленского, но мы надеемся, что ты, Онегин, одумаешься и станешь декабристом; Обломов, ты не прав — не нужно лежать на диване, а нужно бороться за народное счастье: из таких, как ты, могут выйти революционеры… Конечно, образы Онегина и Обломова — совсем не то, что образ Сократа, но подход, по существу, — тот же самый. Впрочем, сходным образом Властос подходил и к христианству: Христос, ты прав — нужно делать христианскую революцию; а вот Платон был не прав — он критиковал современную афинскую действительность, но не делал революционных выводов [9]…

Обсуждать статью Властоса подробнее нет ни желания, ни времени: как написано в полученном мною варианте перевода, «дедлайны довлеют над ним ежедневно». Я думаю, эти «довлеющие дедлайны» — своего рода символ данной публикации.

Примечания:

↑1.

Vlastos G. Platonic Studies. Princeton University Press, 1973. Vlastos G. Plato’s Universe. Seattle: University of Washington Press, 1975. Vlastos G. Plato: A Collection of Critical Essays. 1: Metaphysics and Epistemology. [S. l.]: Doubleday, 1970. Vlastos G. Plato: A Collection of Critical Essays: Ethics, Politics, and Philosophy of Art and Religion. Notre Dame, Ind.: University of Notre Dame Press, 1978.
↑2. Vlastos G. Socrates, Ironist and Moral Philosopher. Cornell University Press, 1991.
↑3. Davidson D., Ferrari J. Gregory Vlastos, 27 July 1907 — 12 October 1991 // Proceedings of the American Philosophical Society. Vol. 148 (2). Philadelphia: Independence Square, 2004. P. 255−259.
↑4. Vlastos G., Burnyeat M. Socratic Studies. Cambridge University Press, 1994.
↑5. Foucault M. Fearless Speech. Semiotext(e), 2001.
↑6. Strauss L. The Problem of Socrates // Interpretation. Winter 1996. Vol. 23. No. 2. P. 129–206.
↑7. См., например: Властос Г. Сократ // История греческой философии. В 2 т. Т. 1 / Под ред. М. Канто-Спербер. М.: ГЛК, 2006. 138 с. илл.
↑8. Vlastos G. Socrates: Ironist and Moral Philosopher. Cambridge University Press, 1991. P. 297.
↑9. Cf.: Vlastos G. The Ethical Foundations // Towards the Christian Revolution / (Ed.) R.B.Y. Scott and G. Vlastos. Chicago, N.Y., 1936. P. 52.

Что делает смерть Сократа великим произведением искусства?: Заставляющее задуматься чтение философской и политической живописи Давида

Когда мы думаем о политической пропаганде, мы обычно не думаем о французском неоклассическом художнике Жаке-Луи Давиде. Есть что-то униженное в этом термине — попахивает неискренностью, зрелищностью, эмоциональным манипулированием, качествами, которые никак не могут принадлежать большому искусству. Но давайте отбросим это предубеждение и рассмотрим Давида 1787 Смерть Сократа . Созданная за два года до начала Французской революции картина «выразила принцип сопротивления несправедливой власти» и, как и ее источник, платоновский « Федон », изображает мучеником своего героя, являющегося душой разума. и заноза в боку догмы и традиции.

Тем не менее, как Эван Пущак, писатель-ботаник, показывает нам в коротком видео выше, Смерть Сократа прочно вписывается в традиции европейского искусства, в значительной степени опираясь на классические скульптуры и фризы, а также на величайшие произведения Ренессанс. Есть отголоски да Винчи Тайная вечеря по количеству фигур и их расположению, а также явная отсылка к Афинской школе Рафаэля по указывающему вверх пальцу Сократа, который принадлежит Платону на более ранней картине. Здесь у Давида Платон, уже пожилой человек, сидит у изножья кровати, а сцена позади него как бы «вырывается из затылка».

Сократ, по словам Пущака, «долго рассуждал о бессмертии души и, кажется, даже не заботится о том, что вот-вот возьмет в руки орудие своей смерти. Наоборот, Сократ дерзок… Давид идеализирует его… ему тогда было бы 70, и он был бы несколько менее мускулистым и красивым, чем нарисованный здесь». Он является «символом силы над страстью, стоической приверженности абстрактному идеалу», тема, которую Дэвид сформулировал гораздо менее тонко в более ранней картине, Клятва Горация , с его римскими салютами и связанными мечами — «суровое моралистическое полотно», с помощью которого художник «фактически изобрел неоклассический стиль».

В Смерть Сократа Давид совершенствует свои моралистические наклонности, а Пущак свободно связывает композицию с чувством пророчества о грядущем Терроре после штурма Бастилии. Суммирование ракурсов и влияний, сделанное писателем-ботаником, действительно помогает нам увидеть ее по-новому. Но туманная историзация Пущака не совсем отдает должное художнику, не говоря уже о непосредственном участии Давида в волне кровавых казней при Робеспьере.

Дэвид был активным сторонником революции и разработал «униформу, знамена, триумфальные арки и вдохновляющие реквизиты для пропаганды Якобинского клуба», — отмечается в отчете Бостонского колледжа. Он также был «избран депутатом от города Парижа и голосовал за казнь Людовика XVI». Историки выявили более «300 жертв, которым Давид подписывал приказы о казни». Серьезность его более ранних классических сцен становится более заметной в Смерть Сократа вокруг центральной фигуры, великого человека истории, того, чьи героические подвиги и трагические жертвы определяют ход всех достойных упоминания событий.

Действительно, мы можем рассматривать работу Дэвида как визуального предшественника теорий философа и историка Томаса Карлайла о «героическом в истории». (Карлайль также написал исчерпывающую историю Французской революции XIX века.) В 1793 году Давид взял свою визуальную теорию великого человека и неоклассический стиль и впервые применил их к современному событию, убийству своего друга Жан-Поля. Марат, швейцарский якобинский журналист, жирондистка Шарлотта Корде. (Узнайте больше в видеоролике Академии Хана выше.) Это одно из трех полотен Давида, на которых изображены «мученики Революции» — два других утеряны для истории. И именно здесь мы можем увидеть эволюцию его политической живописи от классической аллегории к современной пропаганде, на полотне, получившем широкое признание наряду с Смерть Сократа , как одна из величайших европейских картин того времени.

Мы можем обратиться к Давиду как за формальным мастерством, так и за дидактическими намерениями. Но мы не должны рассчитывать на его политическое постоянство. Он не был Джоном Мильтоном — поэтом английской революции, который оставался преданным делу даже после восстановления монарха. Дэвида, с другой стороны, «можно было бы легко осудить как гениального циника», пишет Майкл Гловер в The Independent . Как только Наполеон пришел к власти и начал свое стремительное восхождение к самопровозглашенной роли императора, Давид быстро стал придворным художником и создал два самых известных портрета правителя.

Нам хорошо знаком Император Наполеон в своем кабинете в Тюильри , в котором субъект стоит в неловкой позе, засунув руку в жилет. И наверняка знаете Наполеон на перевале Сен-Бернар , выше. Здесь палец, указывающий вверх, обретает совершенно новый резонанс, чем в «Смерти Сократа» . Это жест не человека, благородно готового оставить мир позади, а того, кто планирует завоевать и подчинить его своей абсолютной власти.

Связанный контент:

Искусство реставрации 400-летней картины: пятиминутный учебник для начинающих

Призрачные картины Густава Климта воссозданы на фотографиях с живыми моделями, декоративным реквизитом и настоящим золотом

MoMA учит рисовать, как Поллок, Ротко, де Кунинг и другие художники-абстракционисты

Джош Джонс — писатель и музыкант из Дарема, Северная Каролина. Подпишитесь на него на @jdmagness

Чашка болиголова — Смерть Сократа

«Час отъезда настал, и мы идем пути наши — мне умереть, а тебе жить. Что лучше, одному богу известно». объявлен Греческий философ Сократ афинским властям после того, как решил умереть. Осужденный за то, что своей революционной философией ввел в заблуждение афинскую молодежь, Сократу был предоставлен выбор изгнания. Но вместо этого философ хотел сделать его смерть своим последним уроком, и храбро решил выпить чашку болиголова и покончить с собой. Такое драматическое историческое событие героизма и самопожертвования конечно, было бы хорошей сценой для живописи, находящейся под влиянием классицизма. и 18 ^-й век Академия живописцев.

Чаша болиголова: смерть Сократа собрал шесть рациональных, но эмоциональных картин художников, последовавших за академический стиль в Европе 18 ^-го -го века. Все художники изображены свое понимание и представление о смерти великого философа, и каждый вызывает немного другие чувства.

Эти картины во многом пересекаются: чаша болиголова, траурные фигуры, окружающие Сократа. Они все нарисованы с гладкой кистью, а цвета отражают признательность художников за классическая древность. Они блестяще отображают эмоции картины через маневр освещения, цвета, выражения. Впечатляюще, все интенсивно эмоции выражаются в классической и неоклассической рациональной композиции. Эти пять работ действительно продемонстрировали способность художников сочетать рациональность эмоциями и моральной высотой.

Рисунок 1. Шарль Альфонс дю Френуа, Морт де Сократ. 1650. Холст, масло. 48,03 х 61,02 дюйма (122 х 155 см). Галерея дельи Уффици

Французский художник и писатель Шарль Альфонс дю Френуа лучше помнят как писателя. Он так и не добился выдающейся известности как художник. Но он проявлял энтузиазм к классицизму, который распространялся через Европа в 17 ^-м -м веке. Здесь дю Френуа помещает фигуры в очень структурированное, серое и линейное пространство, которое является тюрьмой. Сократ пьет чашка болиголова, глядя вверх, и другие фигуры, находящиеся ближе всего к нему жестами выражали горе. В центре земли и на заднем плане люди лежал на полу, а охранники стояли под окном. Du Fresnoy использовал гладкую кисть и яркие и изысканные цвета для одежды фигуры. Он выразил Спокойствие Сократа и печаль его товарищей очень прямолинейны.

Рис.3. Жак-Филип-Жозеф де Сен-Кантен. 1762. Холст, масло. 55,1×45,3 дюйма (140х115см). Высшая национальная школа изящных искусств.

Квентиновское изображение смерти Сократа ярко отражало предпочтения Академии, драматические и желательно исторические сцены с четкими моральными уроками за ними. Пейрон устанавливает сцену в тюремная комната. В центре драмы Сократ уже выпил болиголов и чашка лежит на полу. Он умирает и все еще отвергает горе окружающих. Как и многие другие художники Академии, Пейрон использует гладкая кисть и элегантные цвета создают классическую атмосферу. Он также искусно использовал свет, льющийся из тюремного окна, чтобы главная драма картины.

Это изображение включало солдат справа которые явно работают под управлением афинского государства, того самого правительства, которое осудил философа. Делая это, Пейрон констатирует универсальный принцип Сократа. и мощное влияние в афинском обществе.

Рисунок 1. Жак-Луи Давид, смерть Сократ. 1787. Холст, масло. 51 х 77 1/4 дюйма (129,5 х 196,2 см). Столичный Художественный музей.

Написано для Салона в 1787 г. Париж, Жак- Луи Давида Смерть Сократа это вероятно, самая известная и возвышенная картина смерти Сократа. Издатель Джон Бойделл назвал картину «самой изысканной и восхитительной». произведение искусства со времен Сикстинской капеллы и станса Рафаэля».

Когда его смерть Сократа, выставленного в парижском салоне, он мгновенно стал фаворитом на Салон и вызвал всеобщее восхищение. Изысканное использование Давидом композиции и гладкости кисть, наряду с ясностью и силой картины, помогли ей победить все других его современников на ту же тему.

Это, конечно, мощная неоклассика. заявление, с приписыванием благородной и великой идее. Картина запечатлела мощный момент. Сократ проповедует свою философию, потянувшись за чашей и это создает контраст между смертью и его бессмертными идеями. Восемь других его окружают фигуры, каждая по-своему выражающая горе. Картина также сентиментальное и мощное заявление о позиции Давида в эпоху Просвещения. идеал. Дэвид был членом «трудайнского общества», группы Просвещения и Либеральные мыслители Франции XVIII в. Картина конечно поднимает настроение отказ Просвещения от авторитета и прославление рациональности.

  Рис.2. Жан-Франсуа-Пьер Пейрон, «Смерть Сократа». 1787. Холст, масло. 38,6 × 52,6 дюйма (98 × 133 см). Государственный музей искусств.

Пейрон представил эту картину за то же Салон, в котором Давид Смерть Сократа выставлено. Он был заказан министром культуры французского короля. из-за репутации Пейрона во Франции.

На картине изображен Сократ перед своим смерти, когда он поднимает руку к бессмертной морали и дает свой последний речь. Расположение фигур и композиция картины удовлетворяет стандартам академии того времени. Это похоже на изображение Давида во многих отношениях, таких как поднятая рука Сократа и его кровать. Однако по сравнению с Драматическое изображение Давида, изображение Пейрона более тонкое и призрачное. Цифры вокруг него тоже не так резко выражают свои эмоции, как это делают фигуры на картине Давида. Возможно, своим выбором цвета и освещения Пейрон сосредоточены на торжественном и траурном аспекте ухода Сократа. Но Пейрон еще тактично использовали освещение, чтобы подчеркнуть торжественность и подчеркнуть эмоции фигур.

При всем своем великолепии картина Пейрона была по-прежнему терпел поражение от картины Давида, которая мгновенно стала фаворитом на 1787 Салон. Возможно, изображение Пейрона не так прямолинейно, как у Давида, и ему не хватает мощное прославление героизма и самопожертвования, но оно было достаточно для французского монарха с его подразумеваемым осуждением демократического афинского государство.

  Рис.4. Жан-Франсуа-Пьер Пейрон, Смерть Сократа. 1788. Холст, масло. 39 х 53 ½ дюйма (99,06 х 135,9см). Джослин Арт Музей.

Это второе изображение смерти «Сократ» Пейрона, еще один выдающийся образец неоклассицизма, с его прямое моральное послание, элегантный и античный цвет и структурированная композиция. Возможно, чувствуя поражение от того, что изображение смерти Сократа, написанное Давидом, затмило его первую версию «Смерти Сократа», Пейрон впоследствии нарисовал эту вторую версия в следующем году.

На картине Сократ держит чашу болиголов правой рукой и успокаивает горе окружающих его людей. Сравнение к первой картине во второй версии использованы более яркие и интригующие цвета. Пейрон также усовершенствовал освещение, чтобы сосредоточить внимание зрителей на Сократ. В целом, эта версия объединяет цвет, освещение и эмоции. блестяще и более того возвысил героический выбор Сократа.

Рис.5. Джамбеттино Чиньяроли, Смерть Сократ. Вторая половина восемнадцатого века. 79,5 х 106,7 дюйма (202 х 271 см). Музей изящных искусств.

Джамбеттино Чиньяроли был важным художником, следовавшим тенденциям академии в конце 18 ^-го -го. век. Известный своим предпочтением торжественных и исторических изображений, Чиньяроли решил изобразить смерть Сократа в более отчаянной и мрачной манере. настроение.

Здесь освещение относительно тусклое, и картина установлена ​​в линейном, но неопределенном пространстве. Философ больше не героически отдавая последние показания, но уже выпил болиголов и лежит мертвый на руках мужчины. В отличие от Сократа Давида, Сократ Чиньяроли пепельный, изможденный и очень мертвый.