«Утопия» за 6 минут. Краткое содержание книги Мора

Первая книга

Повествование ведётся от лица Томаса Мора. Он прибывает во Фландрию в качестве посла и встречает там Петра. Тот знакомит друга с опытным морепла­вателем Рафаилом, который много путешествовал. Рафаил, узнав множество обычаев и законов других стран, выделяет такие, которые можно использовать во благо в европейских государствах. Пётр советует мореплавателю употребить свои знания, устроившись на службу к государю советником, но тот не желает заниматься этим — цари много внимания уделяют военному делу и стремятся приобрести всё новые земли вместо того, чтобы заботится о своих собственных. Все советники, как правило, поддерживают в этом владыку, дабы не испортить свою репутацию и не впасть в немилость. Рафаил же осуждает войну и считает её бессмысленной. Мелкое воровство и убийство караются одинаково: смертной казнью. Богачи купаются в роскоши, проводя своё время в праздности, а простой люд тяжко работает, нищенствуя, что и способствует преступности.

Продолжение после рекламы:

Каждая держава считает нужным иметь армию и неограниченное количество золота для содержания войска, война же необходима хотя бы для того, чтобы дать опыт солдатам в резне.

Как истинный философ, Рафаил хочет говорить правду, поэтому стоит воздержаться от занятий государ­ственными делами. Мореплаватель рассказывает о государстве, чьи обычаи и законы пришлись ему по душе.

Вторая книга

Остров Утопия назван в честь основателя этого государства, Утопа. На острове пятьдесят четыре города. Нравы, учреждения и законы везде одинаковы. Центром является город Амаурот. Поля равномерно распределены межу всеми областями. Городские и сельские жители каждые два года меняются местами: в деревни прибывают те семьи, которые ещё здесь не работали.

Амаурот окружён глубоким рвом, бойницами и башнями. Это чистый и красивый город. Возле каждого дома есть прекрасный сад. Частная собственность настолько упразднена, что каждые десять лет утопийцы по жребию меняют свои дома.

Каждые тридцать семейств выбирают себе филарха (или сифогранта), над десятью филархами и их семействами стоит протофиларх (или транибор). Все двести протофилархов выбирают князя, который руководит страной. Его избирают на всю жизнь. На других должностях лица меняются ежегодно.

Брифли существует благодаря рекламе:

Все мужчины и женщины в стране занимаются земледелием. Помимо этого каждый изучает какое-то ремесло, которое передаётся по наследству. Если кто-то тяготеет не к семейному делу, его переводят в семейство, которое занимается нужным ремеслом. Рабочий день длится шесть часов. Свободное время, как правило, посвящают наукам или своему делу. Наиболее усердные в науках продвигаются в разряд учёных. Из них выбирают духовенство, послов, траниборов и главу государства — адема.

Во время работы утопийцы одеты в шкуры, по улицам они ходят в плащах (крой и цвет одинаков на всём острове). У каждого одно платье на два года.

В семьях повинуются старейшему. Если города перенаселены, то граждан Утопии переселяют в колонии, и наоборот. В центре каждого города есть рынок, куда свозят товары и продовольствие. Там каждый может взять себе сколько нужно: всё имеется в достаточном изобилии. Во дворцах собирается вся сифогрантия для общественных обедов и ужинов.

Утопийцы могут перемещаться между городами с позволения траниборов и сифогрантов. За произвольное передвижение утопийца ждёт наказание, при повторном нарушении — рабство.

Продолжение после рекламы:

Всё необходимое в Утопии есть в таком количестве, что часть отдают малоимущим других стран, остальное продают. Деньги утопийцы используют только во внешней торговле и хранят на случай войны. Золото и серебро они презирают: в кандалы из этих металлов заковывают рабов, утопийцы им вообще не пользуются. Драгоценные камни служат детям игрушками. Взрослея, они оставляют их.

В науках и искусстве утопийцы достигли больших высот. Если у них гостят иностранцы, граждане Утопии детально знакомятся с их культурой и науками, быстро их постигают и развивают у себя.

Жизнь утопийцев состоит из добродетели и удовольствий тела и духа. Отношения строятся на честности и справед­ливости, граждане помогают слабым и заботятся о больных. Здоровье — одно из главных удовольствий, также ценится красота, сила и проворство.

В рабство обращают за позорное деяние утопийцев или приговорённых к казни предста­вителей других народов. Труд рабов приносит больше пользы, чем казнь.

Тяжело больным даётся право прервать свои мучения: ведь жизнь — это удовольствие, такой поступок не считается грехом. Прелюбодеяние тяжко карается.

Утопийцы считают войну зверством, поэтому для победы, прежде всего, используют хитрость, подкуп приближённых государя-врага и так далее. Если этот метод не помогает, они делают ставку на военные сражения. Утопийцы нанимают иноземных солдат и щедро им платят. Своих граждан ставят лишь на руководящие должности. Они могут вступить в войну для защиты угнетённых народов, но никогда не допускают сражений на своих землях.

Брифли существует благодаря рекламе:

В Утопии граждане свободно выбирают любую религию. Никто не имеет права пытаться насильственно обращать другого в свою веру или унижать иноверца. Большинство верит в единого бога, называют его Митрою. Никто не боится смерти: новая, ещё более счастливая жизнь сулит встречу с богом.

Священники в большом почёте не только у утопийцев, но и других народов. Их так же избирают граждане Утопии, могут избираться и женщины. Священники не подлежат суду. Они даже могут остановить битву и спасти проигрывающих, в том числе и противников утопийцев.

Рафаил заканчивает рассказ, и Мор, отмечая его утомлённость, не решается высказаться о нелепости некоторых законов утопийцев.

Семь утопий, которые потрясли мир: Томас Мор, Франсуа Рабле и другие

Что общего у Франсуа Рабле и современных либералов? Как неудачно пошутил Эдмунд Берк? Зачем анархисты придумали жанр триллера?

Чудо-остров

«Утопия» Томаса Мора, написанная в 1516 году, дала название соответствующему жанру в литературе. Утопия — это островное государство. В этом государстве правит король, но высшие административные должности — выборные. Проблема, однако, в том, что каждый гражданин Утопии накрепко привязан к своей профессиональной корпорации, а значит, не имеет никаких шансов получить доступ к управлению. Поскольку правители слишком далеки от народа, на острове нет единой продуманной идеологии: утверждается вера в единое божество, но «детали» каждый волен продумывать по собственному усмотрению. Можно быть христианином или язычником. Нельзя говорить, что одни боги лучше других или что никаких богов вовсе не существуют.

Карта острова Утопия из первого издания книги 1516 года

На острове нет денег и частной собственности, распределение полностью вытеснило свободный товарооборот, а вместо рынка труда — всеобщая трудовая повинность. Утопийцы работают не очень много, но только потому, что грязную и тяжелую работу выполняют рабы. Островитяне «обращают в рабство своего гражданина за позорное деяние или тех, кто у чужих народов был обречен на казнь за совершенное им преступление».

В таких условиях невозможно никакое эстетическое разнообразие: жизнь одной семьи ничем не отличается от жизни другой, язык, нравы, учреждения, законы, дома, и даже планировка городов по всему острову одинаковы. Все утопийцы носят идентичную одежду:

Что же касается одежды, то, за исключением того, что внешность ее различается у лиц того или другого пола, равно как у одиноких и состоящих в супружестве, покрой ее остается одинаковым, неизменным и постоянным на все время, будучи вполне пристойным для взора, удобным для телодвижений и приспособленным к холоду и жаре… Когда утопийцы выходят на улицу, то надевают сверху длинный плащ, прикрывающий упомянутую грубую одежду. Цвет этого плаща одинаков на всем острове, и притом это естественный цвет шерсти.

Томас Мор. Утопия

Конечно, проект английского писателя никогда не был осуществлён, но отдельные его черты легко узнать в государствах нашего времени. И дело не в забавных параллелях, а в универсальных закономерностях. Например, нет никакого смысла в демократической процедуре, если доступ к пульту управления государством могут получить только в плохом смысле «избранные». Отказ от частной собственности неизбежно ведет к культурной унификации наподобие лагерной — это понимали уже читатели XVI века. И еще одна очевидность: без технологического рывка (а об НТП Томас Мор не задумывался) снизить трудовую нагрузку с одних можно только за счет сверхэксплуатации других. Весьма поучительно.

---

Средневековье — это эпоха, которая придумала Будущее. Но каким оно было в представлениях интеллектуалов той эпохи?

---

Делай, что хочешь

«Утопия» Мора была настолько популярна и породила такую волну подражаний, что очень скоро появились и первые утопии-пародии. Самая известная из них — описание Телемского аббатства из первой книги романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».

После победы над королём Пикрохолом великан Гаргантюа решил наградить своего верного слугу монаха Жана Зубодробителя и предложил ему на выбор любое аббатство в своем королевстве. Но брат Жан отказался, пожелав вместо этого «основать обитель, не похожую ни на какую другую».

Гюстав Доре. Девиз Телемского аббатства «Делай, что хочешь». Иллюстрация к «Гаргантюа и Пантагрюэлю». 1854 год

Жизнь в этом монастыре построена на отрицании традиционных монашеских добродетелей: целомудрия, бедности и послушания. Каждый телемит мог сочетаться законным браком, быть богатым и пользоваться полной свободой. Само название аббатства происходит от греческого слова thelema, которое в средневековой философии означало «выбирающую волю».

Вся их жизнь была подчинена не законам, не уставам и не правилам, а их собственной доброй воле и хотению. Вставали они когда вздумается, пили, ели, трудились, спали когда заблагорассудится; никто не будил их, никто не неволил их пить, есть или еще что-либо делать. Такой порядок завел Гаргантюа. Их устав состоял только из одного правила: ДЕЛАЙ ЧТО ХОЧЕШЬ, ибо людей свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в порядочном обществе, сама природа наделяет инстинктом и побудительною силой, которые постоянно наставляют их на добрые дела и отвлекают от порока, и сила эта зовется у них честью. Но когда тех же самых людей давят и гнетут подлое насилие и принуждение, они обращают благородный свой пыл, с которым они добровольно устремлялись к добродетели, на то, чтобы сбросить с себя и свергнуть ярмо рабства, ибо нас искони влечет к запретному, и мы жаждем того, в чем нам отказано.

Франсуа Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль

История Телемской обители — первая либеральная утопия. Её изъян виден невооруженным глазом. Этот общественный идеал не для всех, а только для людей со светлыми и чистыми лицами, хорошим происхождением и воспитанием. Логическое развитие этой идеи — элои и морлоки Герберта Уэллса.

Под светом звезды

Весной 1918 года В.И. Ленин выдвинул план монументальной пропаганды: памятники, скульптуры, фрески и барельефы должны были продвигать идеологию новой власти. Идея была заимствована вождем мирового пролетариата из книги Томмазо Кампанеллы «Город солнца», пожалуй, самой известной и самой «тоталитарной» из всех утопий.

В Городе Солнца, по замыслу утописта, прямо на стенах должны были быть изображены всевозможные учебные пособия: деревья, животные, небесные тела, минералы, реки, моря, горы. Владимир Ильич хотел чего-то подобного. Но монументальная пропаганда — далеко не единственная общая черта соляризма и большевизма.

Третье издание книги Томмазо Кампанеллы «Город солнца». 1643 год

Все беды, все преступления, считал Кампанелла, от двух вещей — от частной собственности и от семьи. Поэтому в Городе Солнца всё общее, а моногамный брак и право родителей на ребенка объявлены пережитком прошлого. Солярии трудятся только вместе, едят только в общих столовых, спят только в общих спальнях.

Идеи демократии соляриям чужды. Во главе города каста жрецов-учёных: верховный жрец, по имени Метафизик или Солнце и его соправители — Мощь, Мудрость и Любовь. Их никто не выбирает, наоборот верховные правители назначают всех более мелких начальников, жрецов-ученых низшего ранга. Наука — религия соляриев. Цель их жизни — восхождение по ступеням рационального знания. И выстроена она в строгом соответствии с научными принципами, которые в свою очередь применяют к бытовой эмпирике жрецы:

Наверху храма пребывают двадцать четыре жреца, которые в полночь, в полдень, утром и вечером, четыре раза в сутки, поют Богу псалмы. На их обязанности лежит наблюдать звезды, отмечать их движения при помощи астролябии и изучать их силы и воздействие на дела человеческие. Таким образом, знают они, какие изменения произошли или имеют произойти в отдельных областях земли и в какое время, и посылают проверять, действительно ли там случилось, отмечая и верные и ложные предсказания, дабы иметь возможность предсказывать впредь с наибольшей точностью на основании этих данных. Они определяют часы для оплодотворения, дни посева, жатвы, сбора винограда и являются как бы передатчиками и связующим звеном между Богом и людьми. Из их среды по большей части и выходит Солнце.

Читаешь и думаешь: что с этой стройной системой не так? Где она дает сбой? Почему общество, управляющееся учеными и на началах науки… нежизнеспособно? Видимо, потому, что человек не может быть счастлив без возможности побыть наедине с собой, со своей женой, детьми, любимыми вещами и даже своими грехами. Утопия Кампанеллы, равно как и любая другая социалистическая утопия, этого счастья человека лишает.

Где-то в Индийском океане

При дворе герцога Бэкингема (сына того самого Бэкингема) трудился на какой-то бумажной работе француз Дени Верас. В 1675 году он выпустил романчик «История севарамбов» — средней руки литературное произведение, которое, однако, вошло в историю как первая беллетризированная утопия. Описание идеального общества впервые оказалось встроено в относительно увлекательный приключенческий сюжет.

Первое немецкое издание книги Дени Вераса «История Севарамбов». 1689 год

Где-то в Индийском океане английское судно «Золотой дракон» попадает в шторм и тонет. Выжившие члены экипажа попадают на неизвестный материк, где знакомятся с мудрым и прекрасным народом северамбов. Путешествуя по материку, они постепенно знакомятся с устройством и обычаями различных северамбских городов. Самым лучшим городом оказывается Севаринд, которым управляет мудрый король Севариас, чья власть ограничена народным собранием, где нет частной собственности (да что ж такое!), сословного деления, эксплуатации человека человеком и где невозможен праздный образ жизни. В стране севарамбов не упразднен институт брака, а прелюбодеев даже публично наказывают. Религия севарамбов лицемерна. С одной стороны, продвинутые интеллектуалы «больше отдают дань доводам разума, чем откровению». С другой, для народных масс в городе существуют яркие богослужения, длинные и красивые молитвы, святыни и храмы. Зачем? Верас отвечает на этот вопрос так:

Религия обязывает севарамбов повиноваться высшим, тем более что они не только признают солнце своим королем, но поклоняются ему как богу и верят в то, что оно является источником всех благ, которыми они обладают. Поэтому они глубоко почитают законы и формы управления их государства, веря, что они установлены самим Солнцем через посредство его наместника Севариаса. Кроме того, получив хорошее воспитание, они с детства привыкают к повиновению законам; это становится как бы врожденным, и чем больше они в них вникают, тем охотнее они им подчиняются и тем справедливее и разумнее они им кажутся.

Дени Верас. История Севарамбов

Тезис о том, что «служители культа обслуживают интересы правящего класса», изобретен, как мы видим, далеко не XX веке.

Искусственное и естественное

Эдмунд Берк — родоначальник идеологии консерватизма. А его «Оправдание естественного общества» — первая консервативная утопия. Она была написана Берком в ответ на «Письма об изучении и пользе истории» виконта Генри Болингброка, в которых последний, будучи деистом, нападает на Церковь. Берк, что интересно, защищает не институты религии, а институты государства, показывая, что в их ликвидации столько же смысла, сколько в ликвидации церковных учреждений.

Джеймс Сейерс. Карикатура «»Размышления о мирном убийстве» Эдмунда Берка». 1796 год

Писатель прибегает к иронической форме изложения. Он описывает все известные человечеству формы правления и, в конце концов, говорит: посмотрите, все они — прямыми или окольными путями — ведут человека к рабству. Поэтому давайте вовсе откажемся от государства и будем жить по законам «естественного общества»:

Если политическое общество, какую бы форму оно не имело, уже превратило большинство людей в собственность немногих, если оно привело к появлению видов труда, в которых нет необходимости, а также пороков и болезней, ранее не известных, удовольствий, противных природе, если во всех странах оно сокращает жизнь миллионам человек и повергает эти миллионы в крайне жалкое и плачевное состояние, то разве мы должны по-прежнему поклоняться столь вредному идолу и ежедневно приносить ему в жертву свои здоровье, свободу и мир? А может, мы должны с презреньем пройти мимо столь ужасного нагромождения абсурдных идей и гнусных дел, считая, что выполнили свой долг, показав убогое жульничество и нелепые фокусы нескольких сумасшедших… Совершенно иная картина в естественном состоянии. Здесь нет нужды ни в чем, что дает природа. В этом состоянии человек не может испытывать иные потребности, кроме тех, что могут быть удовлетворены весьма умеренным трудом, а потому тут нет рабства. Нет здесь и роскоши, ибо никто в одиночку не может создать необходимых для нее вещей. Жизнь проста, а следовательно, счастлива.

Эдмунд Берк. Защита естественного общества

Берк, повторимся, иронизирует. Его точка зрения заключается как раз в том, что никакое развитие общества невозможно без исторической преемственности, без опоры на уже существующие политические, общественные и религиозные институты. Для него существующее государство — естественно, а любой революционный проект, ломающий через колено социальную действительность, искусственен. Тезис — на все времена.

---

Почему идеальное государство Платона так нравилось средневековым книжникам? Как куртуазный роман мог влиять на политические проекты? И по какой причине протестантские секты хотели отменить брак и частную собственность? Чтобы найти ответы, надо просто понять, откуда взялись утопии

---

Враг государства

Иронию Берка многие не заметили и всерьез посчитали его теоретиком анархизма. Одним из таких нечувствительных к юмору людей оказался Уильям Годвин, создатель первой анархической утопии. В начальной части своего труда «Исследование о политической справедливости» он по большей части пересказывает Берка, а во второй — предлагает позитивную программу.

В центре мировоззрения Годвина стоит индивидуум, всё поведение которого определяется разумом. Здоровым и правильным может быть только то общество, что построено на принципах разума. Истина одна, а значит истинное устройство общества только одно. Вряд ли стоит искать это устройство в прошлом, потому что (см. Берка) вся история человечества — это история преступлений, это история насилия государства над индивидуумом. Да и не только государства, а вообще всего, что закрепощает разум, навязывает ему унифицирующую норму.

Иллюстрация к роману Уильяма Годвина «Калеб Уильямс». 1838 год

Человек в мировоззрении Годвина — это вечный Уилл Смитт, вечный «враг государства», противостоящий вселенскому Госдепу. Кстати столкновение всесильного преследователя и маленького, но упорного беглеца, — главный мотив романа Годвина «Калеб Вильямс», задуманного для популяризации идей «Исследования». Жанр триллера коренится в политической философии раннего анархизма.

Годвин считает, что человечество ждет Новая Эра, когда на смену государствам придут небольшие и самодостаточные общины, населенные новыми людьми.

 

Новый человек во всех
своих действиях будет руководствоваться исключительно велениями своего собственного
разума; мысль и деятельность каждого будут
направлены на общее благо. Из всех форм зависимости между людьми сохранится лишь
моральная зависимость. Никакой внешней
регламентации, никакого принудительного
единообразия, стесняющего развитие человеческого духа, не будет. Сохранится лишь свободное воздействие людей друг на друга в
форме общественной оценки поведения индивидов. Общество будет влиять на человека, но
не грубой силой, а доводами разума.

Уильям Годвин. Исследование о политической справедливости

Наша цель — коммунизм

Книжка Этьена Кабе «Путешествие в Икарию», вышедшая в 1840 году, по содержанию малопримечательна, а по художественному исполнению – посредственна. Со времен Томаса Мора прошло более 300 лет, и сочинения в жанре «Идеальное общество в неведомом краю» давно перестали быть оригинальными. Кабе в 50-й раз предлагает все отнять и поделить, ввести необременительную, но всеобщую трудовую повинность, строго и научно обоснованно регламентировать жизнь.

Суперобложка советского издания «Путешествия в Икарию» 1935 года

Вроде ничего нового, но книжка стала безумно популярной и, видимо, эта популярность стала одним из знамений, предвещающих всеевропейскую революционную грозу 1848-1849 годов. Тем более, что икарийцы Кабе вовсе не благодушны. Они рассуждают о том, что их идеи должны быть распространены по всему миру, а затем, когда «трудящиеся всех стран» этими идеями проникнутся, Икария должна выступить в Крестовый поход для насаждения нового общественного устройства.

Мы хорошо сделали, что сперва занимались только нашими внутренними делами и не стремились распространять наши отношения вовне. Мы даже хорошо поступили, когда не старались стать известными отдельным нациям и посылали к ним только тайных комиссаров. Но не настало ли время ознакомить с нами весь мир? Посмотрите, как велико теперь наше могущество! Нам больше нечего опасаться… Свыше двух миллиардов в золотых и серебряных слитках и сосудах и свыше миллиона солдат позволяют нам предпринять все, ибо если бы республика провозгласила крестовый поход в пользу общности, то я убежден, что свыше миллиона молодых граждан добровольно стало бы под знамя пропаганды коммунизма. И если бы это знамя явилось народам, сколько союзников, сколько миллионов угнетенных в первую очередь захотело бы стать в ряды вокруг знамени свободы! Никогда народ или завоеватель не имел в своих руках подобной силы… Нужно поднять знамя общности во Франции или Англии, потому что это знамя, отправившись из одной или другой из этих великих стран, обойдет всю остальную Европу, и мы одним ударом освободим весь мир.

Этьен Кабе. Путешествие в Икарию

Среди многочисленных поклонников Икарии был и молодой философ, студент Берлинского университета Карл Маркс. Ему очень понравились идеи Кабе, изобретенный французским писателем термин «коммунизм» и некоторые яркие фразы вроде «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Потом что-то подобное Икарии последователи Маркса строили в XX веке.

---

Подготовил Тимур Щукин, бакалавр теологии, магистр лингвистики

Рекомендуем

Русская социальная утопия XVIII и первой половины XIX вв. (на материале произведений А. Радищева и М. Щербатова) Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

УДК 141.81 ББК Ю3(2)46

Мария Владимировна Привалова

кандидат философских наук, Забайкальский государственный университет (Чита, Россия), e-mail: [email protected]

русская социальная утопия XVIII и первой половины XIX вв.

(на материале произведений А. радищева и М. Щербатова)

В данной статье обобщается анализ работ таких выдающихся русских мыслителей, как А. Радищев и М. Щербатов. Современные социальные реалии наглядно показывают, что возможности стихийного развития нашего общества на сегодняшний день исчерпаны, поэтому особенно актуальной становится потребность в социальном прогнозировании и проектировании, в определённой экспертизе предложенных проектов. Автор анализирует социально-утопические проекты А.Радищева и М. Щербатова. Основываясь на классификации утопий, предложенной Е. Шацким, идентифицирует их как проспективную и ретроспективную утопии. Оценка прошлого нашей страны, её социальнофилософского наследия в значительной степени определяет характер современного этапа общественного развития. Этим и объясняется стремление автора осмыслить социальные проекты XVIII — первой половины XIX вв. и определить степень соответствия с социальными реалиями жизни в обществе XXI в.

Ключевые слова: утопия, социальная реальность, система общественных отношений, социально-утопическая мысль, социальный проект.

Mariya Vladimirovna Privalova

Candidate of Philosophy, Zabaikalsky State University (Chita, Russia), e-mail: [email protected]

Russian Social Utopia in the 18th and the First Half of the 19th Century (Based on the Works of A. Radishchev and M. Shcherbatov)

The author of the article summarizes the analysis of the works of such prominent Russian philosophers as A. Radishchev and M. Shcherbatov. Today contemporary social realia demonstrate that the possibilities for the spontaneous development of our society have come to the end. So, the need for social forecasting, planning and the examination of the proposed projects is becoming particularly relevant. The author analyzes the social-utopian projects of A. Radishchev and M. Shcherbatov. Taking into account the classification of utopias proposed by E. Shatsky, M. Privalova identifies the projects as prospective and retrospective utopias. Assessment of our country’s past, its social and philosophical legacy largely determines the nature of the present stage of social development. This fact explains the author’s desire to interpret the social projects of the 18th — 19th centuries and to determine the degree of compliance with the social realia of life in the 21st century society.

Keywords: utopia, social reality, system of social relations, social-utopian thought, social project.

Современное общество характеризуется постоянно растущей степенью целенаправленного информационного воздействия на людей. Средства массовой информации, выполняя одну из своих первостепенных функций (формирование общественного сознания), отстаивают существующий социальный миропорядок как осознанную необходимость. Именно в такие периоды роль утопии как альтернативной версии символического универсума, стимулирующей социальную рефлексию, становится особенно актуальной.

Утопия как способ постижения социальной действительности существует уже не

одно столетие, и «социально-утопический проект — это «слепок» с породившего его общества, обратная проекция одной исторической эпохи в другую (прошлого — в настоящее, настоящего — в будущее и т. п.), т. е. проекция, в которой устранены все минусы и усилены все плюсы существующего общества. Она неизбежно несёт в себе и реальные противоречия последнего, и его проблемы, связанные с характером классовой структуры и общественных отношений, уровнем экономического развития, культурной зрелости», и будет существовать столько, сколько человеческое общество [1, с. 26].

© Привалова М. В., 2013

25

Методологической базой нашего исследования является трактовка понятия «утопия», её основных признаков и функций, предложенная Э. Баталовым.

Итак, социальная утопия — это «произвольно сконструированный образ идеального социума, принимающего различные формы (общины, города, страны и т. п.) и простирающегося на всю жизненную среду человека -от внутреннего его мира до космоса» [1, с. 23]; выполняющего пять основных функций — критическую, нормативную, когнитивную, конструктивную и компенсаторную. Отметим, что Э. Баталов трактует когнитивную функцию как прогностическую, мы же будем исходить из этимологии данного понятия — когнитивность (от лат. cognitio — «знание, познание, осознание»). Отсюда следует, что социальная утопия — это не просто «произвольно сконструированный образ идеального социума», а результат познания, изучения и осознания социальной реальности.

Продолжительное время было принято считать, что не существует такого понятия, как «русская социальная утопия». Между тем в отечественной философской литературе отражена довольно богатая традиция, связанная с социальной утопией. Назовём только произведения, созданные за период XVIII и первой половины XIX вв.: А. Радищев «Путешествие из Петербурга в Москву», М. Щербатов «Путешествие в землю Офирскую Г-на С… швецкаго дворянина», В. Левшин «Новейшее путешествие, сочинённое в городе Белеве», А. Улыбышев «Сон», В. Кюхельбекер «Европейские письма», «Земля Безглав-цев», О. Сенковский «Учёное путешествие на Медвежий остров», В. Одоевский «Два дни в жизни земного шара», «Город без имени», «4338-й год», В. Сологуб «Тарантас» и др.

Чем объясняется такой интерес к утопии в России именно в XVIII в.? Дело в том, что в 1789 г. впервые издаётся на русском языке «Утопия» Томаса Мора. И если первые отечественные утопии носили скорее подражательный характер, то ближе к концу XVIII столетия в России сформировалась оригинальная социально-утопическая мысль.

Особый интерес для нас представляют первые два из вышеназванных произведений -это «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Радищева и «Путешествие в землю Офир-скую Г-на С. швецкаго дворянина» М. Щербатова.

«Проект в будущем» входит в состав главы «Хотилов» «Путешествия из Петербурга в Москву». Это первая «бумага», которую главный герой произведения нашёл по приезде в

село Хотилов. «Проект» представляет собой манифест, написанный «гражданином будущих времен». И данные уточнения, сделанные автором во введении к произведению, и заглавие подчёркивают отнесённость этого «проекта» в будущее, когда в жизни России произойдут социальные изменения, необходимые, по мнению «гражданина будущих времён».

Князь Щербатов в своём произведении, напротив, обращает внимание читателей на то, как хорошо и спокойно жили наши предки, всё у них не только «с великою чистотою, но и с великою простотою было» [5, с. 34]. Характеристика «древний» подразумевает «образец», по которому надо творить настоящее.

В 1858 г. А. И. Герцен писал: «Князь Щербатов и Радищев представляют собой два крайних воззрения на Россию времён Екатерины. Печальные часовые у двух разных дверей, они, как Янус, глядят в противоположные стороны. Щербатов, отворачиваясь от распутного дворца сего времени, смотрит в ту дверь, в которую взошёл Петр I, и за нею видит чинную, чванную Русь московскую, -скучный и полудикий быт наших предков кажется недовольному старику каким-то утраченным идеалом . А. Радищев — смотрит вперёд, на него пахнуло сильным веянием последних лет XVIII в.» [4, с. 43].

Таким образом, согласно взглядам А. Герцена, идеал, который является необходимой составляющей утопии и отличительной чертой при выделении её из ряда таких понятий, как «фантастика» и «футурология», А. Радищев и М. Щербатов ищут в разных исторических эпохах. Два социальных проекта, созданных примерно в одно время, на одном социальном материале, под влиянием одних и тех же философских идей (оба автора были приверженцами философского деизма Вольтера и Ж-Ж. Руссо), расходятся в двух диаметрально противоположных направлениях от точки, являющейся социальной реальностью для самих мыслителей.

В зависимости от того, где автор предпринимает поиски социального идеала (в прошлом или будущем), утопии классифицируются на ретроспективные (воссоздающие идеалы прошлого) и проспективные (ищущие их в будущем) [3].

Итак, мы рассматриваем проспективный социальный проект А. Радищева и ретроспективный — М. Щербатова.

Утопия А. Радищева полностью посвящена социально-правовым размышлениям. Относительно духовной сферы жизнедеятельности человека автор высказывается только

в самом начале, уточняя, что, «доведя постепенно любезное отечество наше до цветущего состояния, в котором оное ныне находится; видя науки, художества и рукоделия, возведённые до высочайшего совершенства» [2, с. 9], человек осознал следующее: «разум человеческий, вольно распростирая своё кры-лие, беспрепятственно и незаблуждённо возносится везде к величию и надёжным ныне стал стражею, общественных законоположений, — под державным его покровом свободно и сердце наше в молитвах, ко всевышнему творцу воссылаемых, с неизречённым радо-ванием сказати может, что отечество наше есть приятное божеству обиталище; ибо сложение его не на предрассудках и суевериях основано, но на внутреннем нашем чувствовании щедрот отца всех» [2, с. 9].

Наряду с ярко выраженным рационализмом чувства признаются А. Радищевым необходимым качеством человека, обеспечивающим его способность различать добро и зло и быть достойным гражданином своего государства.

Таким образом, важнейшей характеристикой «гражданина будущих времён» является гармония чувств и разума.

Помимо всего вышесказанного необходимым изменением в духовной сфере «общества будущего» является претворение в жизнь принципа веротерпимости. А. Радищев пишет: «Неизвестны нам вражды, столь часто людей разделявшие за их исповедание, неизвестно нам в оном и принуждение. Родившись среди свободы сей, мы истинно братьями друг друга почитаем, единому служа семейству, единого имея отца, бога» [2, с. 9].

Самым серьезным недостатком человеческого общежития мыслитель считал рабство, так как ни естественное, ни гражданское право не предполагает порабощение человека человеком. Он отмечает, что «право естественное показало вам человеков, мысленно вне общества приявших одинаковое от природы сложение, и потому имеющих одинаковые права, следственно, равных во всем между собою и единые другим не подвластных. Право гражданское показало вам человеков, променявших беспредельную свободу на мирное оныя употребление. Но если все они положили свободе свой предел и правило деяния своим, то все равны должны быть и в ограничении оной. Следственно и тут один другому неподвластен» [2, с. 12].

Таким образом, согласно взглядам Радищева, ограничение беспредельной свободы человек должен и может претерпевать только со стороны общества и только ради «соб-

ственного блага». Естественно, взамен он получает определённые права, закреплённые законодательно, т. к. «властитель первый в обществе есть закон, ибо он для всех один» [2, с. 12].

Одним из самых важных для человека прав, которое надлежит законодательно утвердить и свято соблюдать, — это право частной собственности, так, например, необходима «ясность в положениях о приобретении и сохранении имений» [2, с. 10], а также неприкосновенность границ частных владений. Автором утверждаются «равновесие во властях» и «равенство в имуществах» (однако ни в коем случае не следует понимать А. Радищева как эгалитариста, уравнителя собственности; из общего контекста далее следует, что речь идет о юридически равных для всех правах на собственность). Залогом соблюдения законов, по мысли писателя, должна стать умеренность в наказаниях.

Возвращаясь к размышлениям А. Радищева о естественном праве человека, подчеркнём, что мыслитель очень резко и недвусмысленно критиковал социальное положение земледельца в России XVIII века. Автор пишет: «В начале общества тот, кто ниву обрабатывать может, тот имел на владение ею право, и обрабатывающий её пользуется ею исключительно. Но колико удалилися мы от первоначального общественного положения относительно владения. У нас тот, кто естественное имеет к оному право, не токмо от того исключён совершенно, но, работая ниву чуждую, зрит пропитание своё зависящее от власти другого!» [2, с. 13].

Итак, происходит отчуждение земледельца не только от орудия производства, но и от результатов своего труда, что приводит к низкой производительности, ибо «следуя сему естественному побуждению, всё, начинаемое для себя, всё, что мы делаем без принуждения, делаем с прилежанием, рачением, хорошо. Напротив того, всё то, на что несвободно подвизаемся, всё то, что не для своей совершаем пользы, делаем оплошно, лениво, косо и криво» [2, с. 16]. Отсюда страдает не только частный землевладелец, но и экономика всего государства. Проблемы в экономической сфере общественных отношений тут же находят отражение в социальной, приводя к демографическому кризису (низкому уровню рождаемости, увеличению смертности как среди младенцев, так и среди взрослого населения), ибо «где есть нечего, там, хотя бы и было кому есть, не будет; умрут от истощения» [2, с. 17].

Далее автор обращается к нам с вопросом: «Можно ли государство, где две трети граждан лишены гражданского звания и ча-стию в законе мертвы, назвать блаженным?» [2, с. 13]. Радищев выделяет признаки «блаженного государства»: во-первых, «блаженно государство, говорят, если в нём царствует тишина и устройство»; во-вторых, «когда нивы в нём не пустеют и во градах гордые воздымаются здания»; в-третьих, «когда далеко простирает власть оружия своего и властвует оно вне себя не токмо силою своею, но и словом своим над мнениями других» [2, с. 13]. Как отмечает сам мыслитель, все эти признаки внешние, приходящие, ибо тишина и покой могут быть, например, в военном лагере, «но можем ли мы назвать военных блаженными? Превращённые точностию воинского повиновения в куклы, отъемлется у них даже движения воля, толико живым веществам свойственная. Они знают только веление начальника, мыслят, что он хочет, и стремятся, куда направляет» [2, с. 13-14]. Богатые нивы чаще всего, по мысли писателя, говорят о рабском труде, а «огромность зданий, бесполезных обществу, суть явные доказательства его порабощения» [2, с. 15]. Также негативной оценке автор подвергает захватнические войны, ибо победитель в таком сражении впоследствии обязательно почувствует себя проигравшим. Ему придётся восстанавливать все сферы общественных отношений захваченного государства, а результатом «завоевания будет, не льсти себе, убийство и ненависть» [2, с. 16].

Таким образом, столь резкая критика социальной реальности связана у А. Радищева с ясным представлением об идеальном устройстве общества. Этот идеал вполне соответствует традиционным представлениям эпохи Просвещения; он основывается на концепции естественного права и предполагает, что равенство права людей на свободу автоматически предполагает равенство в ограничениях свободы, налагаемых гражданскими законами. Что же касается так называемого «блаженного государства», то «да не ослепимся внешним спокойствием государства и его устройством, и для сих только причин да не почтём оное блаженным. Смотри всегда на сердца сограждан. Если в них найдёшь спокойствие и мир, тогда сказать можешь воистину: се блаженны» [2, с. 14].

А. Радищев стал одним из первых русских мыслителей, утопический труд коего выдерживает сравнение с трудами его западных современников и который задал саму

традицию утопического сочинительства, ориентированного на критическое использование самых последних достижений научной и философской мысли Европы.

Роман М. Щербатова «Путешествие в землю Офирскую Г-на С. швецкаго дворянина» — это социально-утопический проект неизвестной страны, название которой взято из Библии. В советский период исследователи культурно-философского наследия князя Щербатова часто критиковали его, поскольку он был защитником крепостного права. Но одно это соображение не может служить основанием для негативной оценки его утопии. Сохранение крепостного права, согласно взглядам мыслителя, было необходимо, в связи с состоянием общего морального и культурного уровня крепостных крестьян в XVIII в., который не позволил бы им воспользоваться свободой во благо себе и общества.

В социальной утопии М. Щербатова преобразование коснулось всех сфер системы общественных отношений.

Что касается религиозных воззрений, то «офирцы оказались поклонниками принципов рационалистической философии и проповедовали деизм в духе Вольтера и Руссо, усложненный элементами массонской символики» [5, с. 52]. Всё это путешественнику рассказал священник, который совмещал данную духовную должность с гражданской, являясь одновременно и офицером полиции, т. к. «офирская полиция стоит на страже за-конопорядка и выполняет наряду с другими функции полиции нравов, следящей за “благочестием”. За это ответственны особые чиновники, называемые санкреи (благочинные)» [5, с. 52].

Помимо вышеназванной, полиция выполняет следующие функции:

1) «попечение о здоровье жителей» -сюда входит наблюдение, оценка и прогнозирование здоровья населения в связи с состоянием среды его обитания; выявление причин и условий инфекционных и массовых неинфекционных заболеваний; разработка обязательных для исполнения предложений по проведению мероприятий, обеспечивающих санитарно-эпидемиологическое благополучие населения; контроль за проведением гигиенических и противоэпидемических мероприятий, применение мер пресечения санитарного правонарушения и привлечение к ответственности лиц, их совершивших. Так, М. Щербатов пишет, что «ежели найдётся виновен, не токмо вещи истребляются и он положит двойную пеню, но также и сам на не-

делю заключается в темницу, и сии самые повреждённые вещи даются ему в пропитание; ибо кто хотел вредить другим, да повредится сам первый теми самыми вещами» [5, с. 53];

2) «о их безопасности» (имеются в виду граждане государства). Данная функция полиции включает в себя охрану своих жителей от правонарушений со стороны сограждан и от пожаров. В первом и во втором случае предполагается наличие государственных служащих и «народной дружины», «караульные содержатся — половина от короны, а другая на иждивении жителей. Еженедельно выбирают в каждой улице по четыре человека из жителей, которые — каждый должен по два раза везде пройти для осмотрения стражи, а коронный уличный офицер обходит два раза» [5, с. 54];

3) «о спокойствии» граждан. «В спокойствии жителей, — пишет М. Щербатов — разумеем мы, чтобы мостовые были исправны, чтобы не было грязи и чтобы поборами на содержание полиции и постоями не были отягчены, а сие следующим образом исполняется» [5, с. 55]: ответственность за чистоту дорог и обочин несут сами жители, но если необходимо произвести ремонт или устранение неполадок, подключается полиция;

4) «о освещении». Продолжительность ночного времени суток в нашей стране обусловило необходимость освещения улиц, поэтому «был поставлен и содержан жителями, каждым противу своего дома, фонарь с освещением, и офицеры полицейские токмо о сем смотрение имеют» [5, с. 56].

Правовую сферу мыслитель тоже не обошёл вниманием. Государственная власть «соображается с пользою народною» [5, с. 23], законы «соделаны общим народным согласием и ещё беспрестанным наблюдением и исправлением в лучшее состояние приходят» [5, с. 23], представители власти не корыстолюбивы, не пышны, а трудолюбивы и «похвальное честолюбие имеют соделать счастливыми подчинённых им людей; остаток же народа, трудолюбивый и добродетельный, чтит, во-первых, добродетель, потом закон, а после царя и вельмож» [5, с. 23].

Предложенное М. М. Щербатовым решение социально-правовых проблем екатерининской эпохи не утратило элементов актуальности и в XXI в. Мы постоянно говорим о необходимости неукоснительного соблюдения законов; нравственном обновлении чиновников, которое должно привести к изменению их отношения к своим профессиональным обязанностям и к людям, права и интересы которых они призваны защищать; строгом наказании за казнокрадство и взяточничество; сокращении излишних звеньев государственного аппарата и т. д.

Таким образом, идеи социально-философского преобразования системы общественных отношений, предложенные А. Радищевым и М. Щербатовым, на наш взгляд, достаточно актуальны и в XXI в. Их литературное наследие имеет не только теоретическую значимость, но может использоваться для построения альтернативных социальноправовых программ развития российского общества.

Список литературы

1. Баталов Э. Я. В мире утопии: пять диалогов об утопии, утопическом сознании и утопических экспериментах. М.: Политиздат, 1989. 319 с.

2. Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву // Взгляд сквозь столетия: русская фантастика XVIII и первой половины XIX вв. / сост. В. Гуминский. М.: Молодая гвардия, 1977. 335 с.

3. Шацкий Е. Утопия и традиция / пер. с польск; общ. ред. и послесл. В. А. Чаликовой. М.: Прогресс,

1990. 456 с.

4. Шестаков В. П. Эсхатология и утопия: очерки русской философии и культуры: учеб. пособие. М.: Вла-дос, 1995. 208 с.

5. Щербатов М. Путешествие в землю Офирскую г-на С… швецкаго дворянина // Взгляд сквозь столетия: русская фантастика XVIII и первой половины XIX вв. / сост. В. Гуминский. М.: Молодая гвардия, 1977. 335 с.

References

1. Batalov E. Ya. V mire utopii: pyat dialogov ob utopii, utopicheskom soznanii i utopicheskikh eksperimentakh.

M.: Politizdat, 1989. 319 s.

2. Radishchev A. N. Puteshestviye iz Peterburga v Moskvu // Vzglyad skvoz stoletiya: russkaya fantastika XVIII i pervoy poloviny XIX vv. / sost. V. Guminsky. M.: Molodaya gvardiya, 1977. 335 s.

3. Shatsky Ye. Utopiya i traditsiya / per. s polsk; obshch. red. i poslesl. V. A. Chalikovoy. M.: Progress, 1990.

456 s.

4. Shestakov V. P. Eskhatologiya i utopiya: ocherki russkoy filosofii i kultury: ucheb. posobiye. M.: Vlados, 1995.

208 s.

5. Shcherbatov M. Puteshestviye v zemlyu Ofirskuyu g-na S. shvetskago dvoryanina // Vzglyad skvoz stoletiya: russkaya fantastika XVIII i pervoy poloviny XIX vv. / sost. V. Guminsky. M.: Molodaya gvardiya, 1977. 335 s.

Статья поступила в редакцию 27 марта 2013 г

500 лет «Утопии»: 10 фактов о великой книге и ее авторе

• Александр Кан
• обозреватель по вопросам культуры

10 декабря 2016

Автор фото, Getty Images

Подпись к фото,

В ознаменование «Утопии-2016 — года воображения и возможностей» над зданием дворца Сомерсет-Хаус в центре Лондона водружен вот такой оптимистический флаг

В декабре нынешнего года исполняется 500 лет со дня первого издания великой книги Томаса Мора «Утопия». Слова «утопия» и «антиутопия» знают сегодня все, а вот что стоит за ними, многие подзабыли. Мы решили напомнить несколько интересных фактов о великом английском мыслителе, его знаменитой книге и порожденных ею утопиях и антиутопиях.

1. В этимологии слова «утопия» есть до сих пор не разрешенная и крайне любопытная двусмысленность. С одной стороны, оно — сочетание двух греческих слов — u («не») и topos («место»), то есть несуществующее, выдуманное место. С другой стороны, его можно толковать и как Eutopia, где eu — обозначает «благое», и утопия, таким образом, превращается в «благое место». Характерно, что оба значения вполне соответствуют намерениям автора «Утопии» описать выдуманное, несуществующее — но, безусловно, благое и желанное место.

Автор фото, Hutton Archive

Подпись к фото,

«Остров Утопия». Гравюра немецкого художника Амброзиуса Гольбейна из третьего издания «Утопии» Томаса Мора с изображением фантастического города, 1517 г.

2. Первое издание «Утопии», 500-летний юбилей которого мы сейчас отмечаем, осуществил во фламандском (ныне бельгийском) городе Лёвен друг Томаса Мора Эразм Роттердамский. Там же, в Лёвене, «Утопия» и была написана — на латыни. На родине автора первый английский перевод был напечатан только в 1551 году — уже после казни Мора и смерти короля Генриха VIII — сначала покровителя мыслителя, а затем его преследователя. Во Фландрии Мор находился как посол английской короны. Сегодня небольшой бельгийский город — центр празднования юбилея «Утопии». Здесь с октября 2016 по январь 2017 года проходят специальные выставки, театральные спектакли, концерты и экскурсии по связанным с «Утопией» и ее автором местам.

Автор фото, Hutton Archive

Подпись к фото,

Сэр Томас Мор в пору своего расцвета, в парадном облачении Лорда-канцлера Англии, 1530 г.

3. Томас Мор родился в семье лондонского судьи, получил блестящее — как католическое, так и светское — образование и уже в 26 лет стал депутатом английского парламента. Его карьера при дворе развивалась стремительно — член «Тайного совета», спичрайтер короля Генриха VIII в его яростной полемике с основоположником и лидером Реформации Мартином Лютером, посол. На дипломатической службе он был удостоен рыцарского звания, затем был избран спикером Палаты общин и, наконец, назначен на пост Лорда-канцлера — в те годы одну из важнейших должностей в государстве.

4. Привилегированное положение Томаса Мора при дворе Генриха VIII сохранялось до тех пор, пока сохранялась приверженность короля католицизму. В 1530 году, раздосадованный нежеланием папы римского Климента VII утвердить его развод с первой женой — бездетной Екатериной Арагонской, — Генрих с той же страстностью, с которой он защищал католицизм от реформаторов, набросился теперь на папский Рим. Этот — изначально вполне частный — конфликт привел к разгрому католических церквей и монастырей в Англии, отлучению Генриха VIII от католицизма и созданию протестантской Англиканской церкви. Преданный католик Томас Мор вызвал ярость короля, отказавшись посетить еретическую, по его мнению, церемонию бракосочетания с новой королевой Анной Болейн и признать отказ короля от католической церкви. Продолжавшееся в течение нескольких лет противостояние привело к обвинению Мора в государственной измене, заточению в Тауэре и казни 6 июля 1535 года путем обезглавливания. Спустя 400 лет, в 1935 году, Томас Мор был причислен Католической церковью к лику святых.

Автор фото, Hulton Archive/Getty Images

Подпись к фото,

9 июля 1535 года по приказу короля Генриха VIII Томас Мор был казнен по обвинению в государственной измене. Гравюра, впервые опубликованная в Антверпене в 1587 году.

5. Захватывающая судьба Томаса Мора стала предметом многочисленных книг, театральных спектаклей, теле- и киноэкранизаций. Самая известная из них — снятый в 1966 году режиссером Фредом Цинеманном по одноименной пьесе Роберта Болта фильм «Человек на все времена». Главную роль в фильме сыграл великий английский актер Пол Скофилд. Кроме него, в картине снимались Орсон Уэллс и Ванесса Редгрейв. Фильм был удостоен шести «Оскаров», в том числе и трех самых главных — за лучший фильм, лучшую режиссуру и лучшую мужскую роль.

Автор фото, Getty Images

Подпись к фото,

В фильме «Человек на все времена» роль Томаса Мора сыграл великий английский актер Пол Скофилд

6. Парадоксально, что в своей «Утопии» правоверный католик Томас Мор описывает практики и обычаи, самым решительным образом противоречащие канонам католицизма. И если с недавних пор католическая церковь, скрепя сердце, с большим пониманием стала относиться к разводам, то другие принятые в Утопии порядки (бракосочетание для служителей церкви, женщины-священники) остаются неприемлемыми для Ватикана и поныне. А наиболее радикальные (вроде эвтаназии) признаны лишь в считанных, самых либеральных странах мира.

Автор фото, Getty Images

Подпись к фото,

Автором первой дошедшей до нас утопии считается древнегреческий философ Платон. Его «Республика» была написана еще в IV веке до н.э.

7. Первым, задолго до Томаса Мора и появления слова «утопия», произведением утопического жанра считается написанная еще в IV веке до н.э. «Республика» древнегреческого философа Платона — описание идеального общества и его политической системы. Утопии существовали и в древнем Китае — «Персиковый источник» Тао Юаньмина (IV век н. э), и в средневековом арабском Востоке — «Добродетельный город» арабского философа Аль-Фараби (Х век). После Томаса Мора утопии росли и продолжают расти как грибы — от «Города Солнца» Тамазо Кампанеллы (1602) до произведений Артура Кларка, Урсулы Ле Гуин и японских аниме и манга. Имя им — легион.

8. Социально-политический характер большинства утопий, начиная с Платона, сделал неизбежным появление самостоятельного политического течения, получившего название утопический социализм, в котором на смену фантазиям пришли более или менее научно обоснованные социально-экономические теории. Труды Сен-Симона, Оуэна и Фурье легли в основу марксистской теории. Утописты Мор и Кампанелла почитались в Советском Союзе как предшественники марксизма. Хрущевская оттепель, оправившись от кошмаров сталинизма, вновь возродила жанр утопии. Самый характерный пример ее — коммунистическая утопия советского писателя-фантаста Ивана Ефремова «Туманность Андромеды».

Автор фото, RIA Novosti

Подпись к фото,

Кадр из советского кинофильма «Пленники Железной звезды», снятого в 1968 г. по роману Ивана Ефремова «Туманность Андромеды»

9. Утопия как жанр неотторжима от своего зеркального отражения — антиутопии. Сам термин (англ. dystopia) появился много позже породившей его «утопии» — впервые его применил чисто в политическом смысле английский философ и экономист Джон Стюарт Милл в 1868 году. Несмотря на это — то ли в силу извечного пессимизма человечества, то ли благодаря необоримой притягательности зла — антиутопии оказались куда популярнее утопий. Современные исследования в качестве первой антиутопии называют опубликованную в 1605 году на латыни сатиру английского епископа Джозефа Холла Mundus alter et idem («Мир иной и тот же самый»). К антиутопиям относят и многие произведения классической научной фантастики — «Пятьсот миллионов бегумы» Жюля Верна, «Машину времени» и «Первые люди на Луне» Герберта Уэллса. Наиболее известны, конечно же, появившиеся уже в ХХ веке политические антиутопии: «Железная пята» Джека Лондона, «Мы» Евгения Замятина», «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли и «1984» Джорджа Оруэлла». Есть книги, сочетающие в себе оба жанра. Самая известная из них — «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта.

Подпись к фото,

«Большой брат следит за тобой». Сцена из телеэкранизации Би-би-си классики антиутопии — романа Джорджа Оруэлла «1984»

10. Попытки воплотить утопию в политическую и социальную реальность предпринимались неоднократно, но оказывались, как правило, недолговечными. На описанных Мором принципах пытались строить свое общественное устройство некоторые из первых английских колоний в Северной Америке — Каролина (основанная в 1670 г.), Пенсильвания (основанная в 1681 г.) и Джорджия (основанная в 1773 г.). В основе государственного устройства Джорджии лежал принцип «аграрного равенства», в соответствии с которым земля распределялась среди колонистов поровну, и дальнейшее приобретение ее путем покупки или наследования запрещалось. Этот план лег в основу утопической «йоменской» республики Томаса Джефферсона. Одним из более или менее удачных опытов воплощения социалистической утопии можно считать существующие и по сей день в Израиле киббуцы. На принципах утопии строились и широко распространившиеся на Западе США в 60-е годы прошлого века коммуны хиппи. Ну а судьба попыток воплотить в жизнь утопические принципы социализма в СССР и других странах «социалистической системы» хорошо известна.

Автор фото, Getty Images

Подпись к фото,

Израильские киббуцы — один из немногих более или менее удачных опытов воплощения социалистической утопии в жизнь

Русский берег утопии (к вопросу об эволюции русской литературной утопии)

Раздел: История журналистики

В статье предпринята попытка выявить и проанализировать некоторые особенности малоисследованного жанра русской литературной утопии. Она возникает в России в XVIII в., опираясь на длительную европейскую традицию, но не остается на уровне подражания, а вбирая дух национальной литературы с присущими ей размахом и глубиной, переосмысливает утопические идеи и образы европейской мысли.

Ключевые слова: утопия, город, государство, Т. Мор, М. Щербатов

Введение

Автор обширного труда по истории утопий Александр Свентоховский утверждал, что они «неравномерно распределились по эпо­хам и по национальностям. Более всего произвели их французы, за­тем — англичане, менее — немцы и итальянцы, а у славян можно только отыскать слабые зародыши их» (Свентоховский, 1910: 419— 420). Последнее утверждение не соответствует истине, ибо русская литературная утопия — явление удивительное и неповторимое, но малоисследованное. Академик М.П. Алексеев в статье «Замыслы «Истории будущего» Мицкевича и русская утопическая мысль 20­30 годов XIX века» писал: «Существенным представляется мне, на­пример, еще недостаточно подчеркнутое обилие в славянских лите­ратурах произведений типа философских и социальных утопий, что в конечном счете объясняется… характерным «этицизмом» этих ли­тератур и постоянно одушевлявших их мечтой о лучшем будущем. Однако «утопии» славянских литератур исследованы очень недоста­точно — как порознь, так и в соотношениях друг с другом» (Алексе­ев, 1983: 309)¹. Как, впрочем, и в соотношениях с классическими утопиями западной литературы.

Не много найдется книг, которые имели бы такое длительное и глубокое влияние на мировую литературу, как небольшое сочине­ние Томаса Мора, широко известное под сокращенным названием «Утопия» (1516). Достаточно сказать, что само это слово давно уже перестало быть лишь названием острова, описанного Мором, или его романа. Оно стало названием целого литературного жанра и образа мышления. Жанра и образа мышления, характерных имен­но для Запада — «именно Запад был колыбелью утопической мыс­ли, именно там было и есть глубокое, развитое, утонченное утопи­ческое мышление, дерзкие и разнообразные утопические эксперименты…» (Чаликова, 1991: 3-4).

Полное название книги Мора таково: «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии». Уже в нем как бы предсказан тот путь раз­вития жанра, который затем поставит утопию в центр самых же­стоких споров о будущем человека и человечества, об отношениях власти и народа, массы и личности. Русская литература не оста­нется в стороне от этих споров, с присущими ей даром всемирной отзывчивости, с размахом и глубиной восприняв и переосмыслив утопические идеи и образы.

Можно утверждать, что на основе языческих и христианских мифов об островах блаженства, идей Платона и блаженного Авгус­тина Томас Мор создал своего рода архетип литературной утопии, так или иначе проявившийся потом в европейской литературе. Разные литературы «плыли» к берегам утопической земли своими путями — в каждой из них этот архетип обрастал чертами нацио­нальной литературной традиции. Его контуры улавливаются в произведениях Рабле, Шекспира, Гете и Пушкина. Все социаль­ные утопии, начиная с шестнадцатого века, — от Кампанеллы до Морелли, Фенелона, Фонтенеля, Вераса, Кабе, включая и первого значительного русского утописта князя Михаила Щербатова, вос­ходят к этому первоисточнику.

Утопия в России

Европейская утопическая литература начинает переводиться в России с сороковых годов XVIII в. В. Святловский пишет: «Перво­начально переводили мало. Екатерининская эпоха как бы сразу от­крыла подземный фонтан. В то время, когда с начала XVIII в. за первые шесть десятилетий едва появилось около полутора десятка переводов, в царствование Екатерины их вышло, по подсчету Н. Белозерской, около 540» (Святловский, 1896: 32)². Чаще всего переводили Ф.С. Фенелона — «Приключения Телемака» (1699), опубликованного в пяти (!) разных переводах. Дважды — «Утопию» Томаса Мора.

Само слово «утопия» как понятие и термин, видимо, не имело широкого употребления в России вплоть до середины XIX в. От­части потому, что первый русский перевод романа Томаса Мора не дошел до широкого читателя. Однако роман был известен сре­ди поэтов и писателей Петербурга, о чем свидетельствует рецен­зия Карамзина на издание перевода «Утопии» 1790 г., в которой он так писал о «Золотой книге о наилучшем устройстве государст­ва»: «…многие идеи его одна другой противоречат и вообще ни­когда не могут быть произведены в действо» (Карамзин, 1982: 34).

Именно так, по сути, воспринимали преобразования Петра его идейные противники. Ибо стремительный порыв к идеалу новой государственности, основанному на «правде воли монаршей» (на­звание трактата Феофана Прокоповича), не был лишен опасности подчинения жизни умозрительной схеме, прихоти самодержца и нес в себе черты агрессивного утопизма, насилия над жизнью.

Противоречивый характер реформ Петра I и Екатерины II, де­спотизм и разложение нравов породили в умах то критическое от­ношение к действительности, на основе которого окончательно складывается собственно русская утопическая мысль. Можно ут­верждать, что катализатором этой мысли как в плане идейном, так и конкретном, воплощавшимся в жизнь, стало создание новой столицы на болоте. Замысел идеального города (царь называл его «парадиз») породил брожение мысли по духу скорее антиутопическое (условно говоря) как отторжение этой идеальности, в чем па­радоксальным образом проявилось отличие русской утопической мысли от западной. Там, как известно, утопические модели обще­ства, начиная с платоновского «Государства», воплощались в кар­тинах идеально устроенных городов, где жизнь организована риту­ально, по стандартным образцам поведения. Представитель историко-мифологической системы Нортроп Фрай в статье «Ли­тературные формы утопии» (Frye, 1973) писал, что в сочинениях этого жанра символом всей системы ритуалов и канонов является город с его сетью улиц, обозначающих порядок движения, и все поступки людей подчинены строгому протоколу, усвоенному бес­сознательно.

Ритуальная организация такого общества отражает его статич­ность, исключает внутренние противоречия и социальную дина­мику, борьбу идей — все, что, по мнению утопистов, порождало развал и анархию, препятствуя «наилучшему устройству государ­ства». Именно такое общество будет счастливым, гуманным и еди­ным, полагали вслед за Плaтоном Мор, Кампанелла, Кабе и др.

Строительство Петербурга как воплощение «правды воли мо­наршей» породило в определенных литературных кругах того вре­мени отторжение этой «правды и воли» как разрушения наилуч­шего устройства государства и жажду возврата в допетровское время.

Утопия М. Щербатова

Совершенно конкретное воплощение идея возврата в прошлое нашла в самой значительной русской утопии XVIII века — «Путе­шествии и землю Офирскую г-на С… шведского дворянина» (1786) М. Щербатова. Ее значительность, прежде всего, в противо­поставлении конкретного до мелочей общественного идеала дей­ствительности екатерининской России. В попытке создать в про­тивовес произволу самовластья, доходящему до утопизма, некую идеальную, пусть умозрительную, сословную организацию обще­ства, где для блага государства ограничена власть монарха. Как страдают государство и народ от произвола самовластья, Щерба­тов подробно описал в сочинениях памфлетного характера «О по­вреждении нравов в России» (1786-1787) и «О начале швецкой войны 1788 года». Все эти произведения — утопия и памфлеты — неразрывно связаны между собой: в первом изображается то, ка­ким должно быть государство, в остальных — каким оно быть не должно. В памфлетах Щербатов показал, в какой хаос может по­грузиться государство, если в нем нет иных законов, кроме прихо­тей монарха, потакающего своим фаворитам, для которых лучше «пусть государство пропадет», чем их «слава претерпит». «Щерба­тов создает сатирическое обобщение — образ тупого и никчемного правителя, предтечу знаменитых градоначальников Салтыкова-Щедрина… Правоверный дворянский идеолог, резко критикуя правительство и осознавая безмерность народного горя, поднима­ется в своем взгляде на реальную действительность до народной точки зрения» (Афанасьев, 1982: 296).

Утопия Щербатова создавалась как попытка обуздания поистине глуповских законов, определивших действия екатерининских властей. В основе этих законов лежала неограниченная власть царя, убежденного, что мир — земля, народ, государство — должен подчиняться его прихотям. Такова природа самодержавного уто­пизма, на которую одним из первых в русской литературе указал Щербатов, предвосхищая знаменитую глуповскую «эпопею» Сал­тыкова-Щедрина. Утопизм вытекает из самой сущности самовла­стья, о которой Щербатов в своих «Разных рассуждениях о прав­лении» писал: «Я не знаю, можно ли по справедливости самовластие именем правления именовать, понеже сие есть мучи­тельство, в котором нет иных законов и иных правил, окромя без­умных, своенравий деспотов (самовластителя). Вместо что в мо­нархии государь есть для народа, в самовластном правлении народ является быть сделан для государя»³.

Подобно Платону, с сочинениями которого он был знаком, противопоставившему разгулу в государстве корыстных собствен­нических интересов утопию всеобщей уравниловки и отсутствия собственности, Щербатов пытался противопоставить разгулу фа­воритизма, утопизма самовластья и разложению нравов утопию всеобщего самоограничения, катехизации всех сторон жизни и церковно-полицейского надзора за нравами. В изображаемой им стране, название которой взято из Библии, но подразумевает Рос­сию, наследственная монархия ограничена и обладает лишь ис­полнительной, но не законодательной властью, «ласкательство прогнано из царского двора», а «законы сделаны общим народ­ным согласием, и беспрестанно исправляются и улучшаются». Как точно заметил В. Святловский, в Офирском государстве «вельмо­жа и простолюдин, император и чиновник, помещик и крепост­ной — мало разнятся между собою, разве лишь в обычаях и достат­ке: все население земли Офирской ведет строго умеренный, почти пуританский образ жизни» (Святловский, 1922: 19).

Однако Щербатов критически воспринял идейное наследие ев­ропейской утопической мысли с позиции русского родовитого дворянства, которое он считал одно лишь призвано управлять го­сударством. «Для осуществления своего политического идеала, — писал Святловский, — Щербатов не требует, как европейские уто­писты, ни равенства всех перед законом, ни уравнения в привилегиях, ни имущественного коммунизма… Вельможи — это фактические правители и высшие администраторы страны» (там же: 13, 23). Закономерно, что и «Правду воли монаршей» Проко­повича он называл «памятником лести и подобострастия».

Преодоление стихии самовластья нелегко далось офирцам. Их полное потрясений прошлое — это современная Щербатову Рос­сия; их настоящее — будущая Россия его мечты, счастливое уто­пическое государство, затерянное среди морей. Исторический урок, который офирцы извлекли из прошлого — осознание того, что воля монарха не может, подобно Воле Божьей, творить чуде­са и переделывать мир. Создание новой столицы по воле импера­тора Переги — «града из болота противу чаяния и противу естест­ва вещей» — открыло, условно говоря, чисто глуповский период офирской истории. Власть сосредоточилась в новой столице, удаленной от центра страны и «вопль народный не доходил до сей столицы», а вельможи «позабыли состояние земской жизни, а потому потеряли и познание, что может тягостно быть народу, и оный налогами стали угнетать». Возникли странные отноше­ния власти и народа, получившие позднее самое разнообразное осмысление в русской литературе от «Сна» Улыбышева, «Медно­го всадника» Пушкина или «4338 года» Одоевского до «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, воплощением и символом которых стал Петербург. Сколь бы ни был пристрастен Щербатов в оценке деяний Петра и его последователей, он несомненно уловил некие глуповские странности русской жизни, выразив­шиеся, в частности, в существовании двух столиц: старая была сердцем отечества, новая — средоточие власти и двора — претен­довала на то, чтобы ее «отечеством своим почитали». Щербатов оказался удачливым пророком, заставив офирских императоров вернуть государственную жизнь в нормальное русло, а столицу на прежнее место в город Квамо (анаграмма названия «Москва»), в отличие от Одоевского, в упомянутой утопии которого обе сто­лицы в будущем сливаются в огромный город и противоречие ис­чезает. История Щербатова оправдала, когда в 1918 г. большеви­ки перенесли столицу обратно в Москву, в том числе, по причинам, указанным писателем (близость Петрограда к грани­цам государства и др.) «…власть монарша не соделывает города, но физическое или политическое положение мест» — это не просто принцип административного устройства офирской земли, которое с занудной дотошностью описывает Щербатов. Для него это один из высших принципов «наилучшего устройства государ­ства». Все противное ему погружает оное в глуповский хаос и произвол (как тут не вспомнить Угрюм-Бурчеева, по воле кото­рого разрушались и возникали города). Таковы в глазах Щерба­това реформы Екатерины II по областному управлению и осно­ванию новых городов. Подобные реформы вызвали в офирском государстве смуту и привели к гибели императрицы Арапитеи (переиначенное имя Екатерины) «в заплату за ее беспорядочные деяния и учреждения». Бессмысленным строительством городов увлекался император Кастар, который «был властолюбив, често­любив, роскошен и пышен, с присоединением совершенного не­знания о обстоятельствах государства. Он любил строения, мня несправедливо, что кучи камней, складенные искусством зодчих и каменщиков в порядок приведенные, не взирая на тягость на­рода, вечную ему соделают славу»⁴. По его воле деревню превра­тили в город Тервек с каменными домами, крестьян заставили в них жить, «принудили по срокам деньги платить и в пущее разо­рение граждан привели». Это глуповское «мероприятие» при­шлось потом исправлять и обращать город обратно в деревню к удовольствию жителей. Роскошные здания, «возведенные деспотичеством, тщетным славолюбием и безумием», превратились в развалины.

Так вольно или невольно Щербатов открывает целую литера­турную традицию (в том числе, утопическую, а, позже, и антиутопическую) восприятия Петербурга (и петербургского периода рус­ской государственности) возникшего на месте чухонских деревень и постоянно подвергавшегося опасности затопления, разрушения и превращения опять в деревню — «приют убогого чухонца». Свой вклад в эту традицию внесли и Пушкин («Медный всадник»), и его не столь известные современники В.С. Печерин (поэма «Тор­жество смерти») или анонимный автор стихотворения «Подвод­ный город», и Герцен (статья «Москва и Петербург»), и Достоевс­кий с «навязчивой грезой» героя романа «Подросток»: «А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото…»⁵; и Салтыков-Ще­дрин, как и Андрей Белый («Петербург», 1913-14).

Близость новой столицы Перегаба к вражеским границам созда­вала угрозу для всего офирского государства. Эта угроза миновала, когда новый император Сабакола перенес столицу обратно в Квамо. Однако, как уже было сказано, Щербатов оказался хорошим пророком, ибо вскоре в действительности произошло то, о чем он предупреждал в своей утопии: в 1788 г., когда русская армия воевала на юге, шведы начали войну на севере, и Петербург остался безза­щитен перед их армией. Для защиты столицы бездарное правитель­ство предприняло рекрутский набор, вылившийся в подлинно на­родное бедствие, описанное Щербатовым в памфлете «О начале швецкой войны 1788 года». Крестьян, среди которых были малолет­ние и старики, оторвали от полевых работ и, «ружья не видавших, а пороху не знающих», бросили в бой. В блистательной гротескной манере (пролагая, в перспективе, пути сатире Салтыкова-Щедрина) Щербатов раскрывает истинно глуповский принцип действия «ду­бинноголовой» государственной машины, не сумевшей обеспечить войско ни провиантом, ни оружием: «Все ета безделица. русские и голодные ходят. Правда, что нет для них ружей, да безделица, здесь лесу много, мы им дубины раздадим»⁶.

Для обуздания глуповского хаоса в военной сфере в офирской земле создана система военных поселений, являющаяся, в глазах автора, благом для государства и народа. Европейски образован­ный консерватор-руссоист, Щербатов описывает эти поселения с большим энтузиазмом, чем офирские города. Он — «идейный враг города, считал его, как все руссоисты, источником «повреждения нравов»» (Святловский). В умелом сочетании крестьянского труда с военным делом он видел решение задач обороны государства, а для пахаря спасение от растлевающей казарменной жизни и бес­смысленных рекрутских наборов, отрывавших земледельца от земли⁷. При этом, искренняя забота о народе прекрасно вписыва­ется у Щербатова в систему крепостных отношений, понимаемых как патриархальные отношения отца-помещика и его детей-крестьян, облагороженные просветительскими идеями (в своём роде предвосхищая утопические идеи Гоголя о патриархально-патерна­листских отношениях барина и мужика в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», 1847). В военных поселениях, где за­метны «порядок, чистота и знаки довольства», офирские вельмо­жи поддерживают прекрасные отношения с подчиненными и помнят по именам старых солдат, с которыми вместе служили. Повреждающему нравы европеизму русский руссоист противопо­ставляет своего рода консервативно-крепостной «этицизм». Прео­доление хаоса, фаворитизма и разложения нравов в государствен­ной и гражданской сферах достигается путем типично утопического упрощения жизни, сведения ее к рационалистиче­ской катехизации. Каждый шаг офирца определяется катехизи­сом, да не одним, а двумя — нравственным и гражданским. Хотя в них проповедуется польза справедливости, соблюдения законов, провозглашается, что «если ты последний человек на свете — наи­величайший царь тебе ровен по человечеству», человеческая лич­ность как таковая по сути исчезает среди мелочной рассудочности прописных истин. Назначение катехизисов — определить, как с наибольшей пользой служить государству, чтобы в нем сохраня­лись порядок и всеобщее благополучие. Назначение человека по­нимается утилитарно: «Не для роскоши и обжорства мы созданы, но ради исполнения наших должностей. Любление отечества и законов предполагает любление порядка, а порядок требует на­чальников и подчиненных; а потому. люби и почитай твоих на­чальников, ибо сии суть представлены для устроения твоей без­опасности и блаженства»⁸.

Однако государство Щербатова, созданное на основе разумных предписаний («Терпеливо сноси противоречия», «Храни вверен­ные тебе таинства», «Ни в шутке, ни для нужды — не лги»), только тогда стало бы идеальным, когда бы жизнь в нем уподобилась жизни в Стране лошадей — гуигнгнмов, высмеянных Свифтом в романе «Путешествия Гулливера» (1726) как однобокое воплоще­ние просветительского рационализма. «Так как благородные гуигнгнмы от природы одарены общим предрасположением ко всем добродетелям и не имеют ни малейшего понятия о том, что такое зло в разумном существе, то основным правилом их жизни являет­ся совершенствование разума и полное подчинение его руководст­ву. разум учит нас утверждать или отрицать только то, в чем мы уверены, а чего не знаем, того не в праве ни утверждать, ни отри­цать. Таким образом, споры, пререкания, прения и упорные отста­ивания ложных или сомнительных положений суть пороки, неиз­вестные гуигнгнмам»⁹. Они не знают зависти, жадности и воровства, как и офирцы, незнакомы с вином и не страдают пьян­ством, дружба и благожелательность — их главные добродетели. Можно сказать, что нравственный катехизис офирцев — в крови у лошадей, впитан с молоком кобылицы. Правда, они не способны к состраданию, любви и лишены чувства юмора, ибо это не укла­дывается в рассудочную схему их жизни, но зато им неведома и ревность, нет у них ни измен, ни разводов. Нет судов и полиции. Иными словами, повреждение нравов лошадям не грозит в срав­нении с дикими йеху, воплощающими как раз все то, что мечтал искоренить в государстве Щербатов.

Офирцам, которые уже тысячу семьсот лет поддерживают в своем государстве закон и порядок, приходится тяжелее, чем гуигнгнмам, ибо они не так идеальны, как лошади, хотя и не так раз­вращены, как йеху. Упадку нравов препятствует церковь, выпол­няющая также и роль полиции. Это вполне соответствует духу офирской религии, пронизанной рационализмом: Господь устано­вил разумный порядок в мире, наделил разумом человека («Мы люди, а потому суть твари, одаренные разумом»), который должен поддерживать такой же порядок в обществе. Надзор за нравами осуществляют выборные священники, наделенные правами поли­цейских. Они могут вмешиваться в личную жизнь граждан, выя­снять причины разводов и наказывать разводящихся и прелюбо­действующих как нарушителей закона и порядка. Для этой цели существует «главный трибунал благочестия». Ибо «офирские зако­ны почитают, что тот, кто не мог и в супружеском состоянии спо­койно прожить с тою особою, которой на век обязался — не может ни хороший правитель быть государства, ни добрый хозяин дома».

Поскольку порок все же неискореним, то разрешается тайный грех, не нарушающий внешнего благочестия («Делай, что хочешь, в тайне. в том наказания нет, но не приключай соблазна»). Вот та жалкая свобода, которая отличает офирцев от лошадей. Но и она дана с согласия государства, которое Щербатов хочет обезопасить от любой угрозы со стороны личности. В ее природную доброту, провозглашенную просветителями, он не верит и надеется на цер­ковно-полицейский надзор за нравами. В этом Щербатов даже прямолинейнее и откровеннее Великого инквизитора Достоевско­го, мысли которого он предвосхищает, но который все же опирает­ся лишь на духовную власть церкви: «О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех бу­дет искуплен, если сделан будет с нашего позволения.»¹⁰. На пер­вый взгляд, столь откровенно полицейское ограничение личности в пользу государства сближает Щербатова с Кампанеллой, в уто­пии которого роль тайной полиции выполняют инвалиды: «.еже­ли кто-нибудь владеет всего одним каким-либо членом, то он ра­ботает с помощью его хотя бы в деревне, получает хорошее содержание и служит соглядатаем, донося государству обо всем, что услышит»¹¹.

Однако идеал Кампанеллы — теократическое мировое государ­ство, соединяющее «жителей Земли в единую паству», что как раз и перекликается с мечтой Великого инквизитора. Щербатов же в духе своего времени превращает церковь в придаток государства. Глава церкви — цыгой — выбирается из всех священников «с под­тверждением Императора, при коем для тягостей народных от всякой области находится для советов и для удержания его самов­ластия». Таким образом, император формально подвластен цер­кви, но фактически цыгой — это не Великий инквизитор, а лишь улучшенное подобие обер-прокурора Святейшего Синода, чинов­ника, назначавшегося Петром I, отменившим патриаршество. В этом Щербатов также выступает своего рода апологетом и про­роком того бюрократического консерватизма, к которому посте­пенно сведутся петровские начинания и который приведет в тупик петербургскую государственность на рубеже XIX-XX вв.

Словно возражая Щербатову и развенчивая утопию всевласт­ного государства, А.Радищев писал: «Блаженно государство, гово­рят, если в нем царствует тишина и устройство. Блаженно кажется, когда нивы в нем не пустеют и во градах гордые вздымаются зда­ния. Блаженно называют его, когда далеко простирает власть ору­жия своего и властвует оно вне себя не токмо силою своею, но и словом своим над мнениями других. Но все сии блаженства мож­но назвать лишь внешними, мгновенными, преходящими, част­ными и мысленными, да не ослепимся внешним спокойствием государства и его устройством, и для сих только причин да не по­чтем оное блаженным. Смотри всегда на сердца сограждан. Если в них найдешь спокойствие и мир, тогда сказать можешь воистину: се блаженны»¹². Не без иронии изображая утопические «проекты в будущем» в «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790), Ради­щев вскрывал ограниченность консервативно-утопических идей об улучшении системы крепостного права. Однако в изображении утопической бессмыслицы «божественно-премудрых» начинаний Екатерины II в главе «Спасская полесть» он близок Щербатову. Его пафос напоминает по духу пафос обличительных страниц уто­пии Щербатова и его памфлетов: «Военачальник мой, посланный на завоевание, утопал в роскоши и веселии. В войсках подчинен­ности не было; воины мои почиталися хуже скота. Не радели ни о их здравии, ни прокормлении; жизнь их ни во что не вменялась; лишались они установленной платы, которая употреблялась на ненужное им украшение. Большая половина новых воинов умира­ли от небрежения начальников. В созидании городов видел я одно расточение государственной казны, нередко омытой кровию и слезами моих подданных. В воздвижении великолепных зданий к расточению нередко присовокуплялось и непонятие о истинном искусстве»¹³.

При этом разрушение крепостного государства в результате ре­волюции или бунта, о которых он предупреждал, не являлось все же для Радищева единственным выходом. Освобождение крестьян было возможно и другим путем («.идите в жилища братии вашей, возвестите о перемене их жребия»). Д. Благой подчеркивал, что «Радищев иногда готов был рассчитывать на преобразовательную деятельность просвещенного монарха (см. оба его «Проекта в бу­дущем», так же, как стихотворение «Осьмнадцатое столетие») (Благой, 1960: 484), в котором он воспел Петра I и Екатерину II. Поэтому нельзя целиком согласиться с А.И. Герценом в том, что Радищев и Щербатов — два крайних воззрения на Россию XVIII в. Оба выступали против деспотизма и утопизма екатерининских времен, и если Радищев заявлял, что монарх мог бы «славнее быть, возносяся сам и вознося отечество свое, утверждая воль­ность частную», то и Щербатов признавал, что крепостные «суть равное нам создание» и только «разность случаев возвела нас на степень властителей над ними». Их общность тонко почувствовал В. Розанов, видя в озабоченности судьбами монархии, в неудов­летворенности преобразованиями монархов основу пафоса Ради­щева «как ропота скорбного, проникнутого любовью к сущности того, против чего был ропот». Розанов воспринимал Радищева не как предшественника утопической мысли революционных демо­кратов с их жаждой разрушения, а как одного из последних пред­ставителей государственной мысли в литературе, к которым он причислял и часть декабристов: «От «Дум» Рылеева и его письма (Николаю I. — А.Ш.), от «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева, от неопубликованных при жизни записок кн. Михаила Щербатова — мы видим, как идет назад нить непрерывающаяся, лишь чуть-чуть видоизменяясь, к озабоченности «государевым де­лом» Посошкова, любви и иронии Котошихина, гневу, слезам скорби Курбского. Через 30 лет позже мы увидим нить тоже про­тестов, желчи, гнева с которыми, однако, не можем соединить эту древнюю у нас нить, не умеем связать концы той и другой в один узел. В сердцах, в умах выросло что-то новое; следя за мемуарами, записками, мы видим, что в эти именно 30 лет выросло это новое. Новое это — то самое, чего не узнали, чему удивились декабристы, на что они вознегодовали — как, не думая о них, сказали мы выше, вознегодовали бы Курбский, Филипп, если бы перед Государем своим и за Государя их потомки не сумели умереть безропотно» (Розанов, 1912: 60-61).

Розанов ясно указал на совершенно иное, по сравнению с XVIII в., направление утопической мысли, возобладавшее к сере­дине века XIX, пафосом которого явится именно отрицание «госу­дарева дела» во имя революционных «проектов в будущем», как в утопии А.Д. Улыбышева «Сон» (1819?).

Утопия в России и на Западе

Можно утверждать, что в сочинении Щербатова в зачатке воз­никает та родовая черта русской литературной утопии, которая проявится позднее. Ни один русский утопист так и не создал обра­за идеального города как символа наилучшего устройства государ­ства и всеобщего счастья. Этого нет даже там, где звучит пафос ут­верждения петровских идеалов как предвидение великого будущего России, расцвета ее науки и техники — у В. Кюхельбеке­ра в «Европейских письмах» (1820) и В. Одоевского в романе «4338-й год» (1840). Цветущий город Одоевского поражает дости­жениями науки и техники, а вовсе не картиной общественной гар­монии и счастья, в которые автор, видимо, мало верит, будучи в плену своего времени и не без иронии воспринимая направление европейской утопической мысли. «Его идеальная Россия, — пишет исследователь, — сохраняет в полной неприкосновенности клас­совый принцип, бюрократическую организацию и монархизм»¹⁴. И дело не только во влиянии места и времени — огромной кре­стьянской страны, где было мало больших городов, похожих на европейские.

Классическая европейская утопия — это хорошо организован­ная сытая «маленькая Икария» (К. Маркс), в изображении кото­рой наиболее важно описание совершенной системы всеобщего счастья и сытости. А это достигается, в глазах утопистов, благода­ря идеальной организации городской жизни в духе равенства и братства, порой похожих на казарменную уравниловку. В идеаль­ном городе Томаса Мора все живут в одинаковых домах и ходят в одинаковой одежде при строгой и мудрой системе труда и распре­деления, обеспечивающих сытость и состояние счастья при отсут­ствии денег и частной собственности, порождающих неравенство и вражду. Отхожие места и кандалы из золота в утопии Мора — это попытка подчинить земных «богов», поклонение которым может разрушить наилучшее устройство государства, а символом его вы­ступает именно город. Щербатовская нелюбовь к городу как отри­цание европеизма у русских утопистов переосмысливается скорее как нелюбовь к европейской расчетливости и сытости, к системе или схеме, подчиняющей себе живую жизнь. Ничего подобного системе Мора нет в русской Икарии. Душу русских утопистов, включая и государственника-Щербатова, вообще не волнует судь­ба золотого тельца — станет ли он в будущем владыкой мира или материалом для отхожих мест. В их мечтах в духе «этицизма» золо­тым может быть только одухотворенное состояние человечества, всеобщая любовь — золотой век, как в утопии Достоевского «Сон смешного человека» (1877).

Достаточно сравнить «Утопию» и сны Веры Павловны в романе

Н.Г. Чернышевского «Что делать» (1863). Западного утописта ин­тересует система всеобщего равенства и счастья, русского — гора­здо более само счастье, его состояние, а не только имущественное равенство. Будущая жизнь — сказка, где даже описание фалансте­ра, стоящего вдали от городов среди русских полей, опоэтизирова­но, и система отходит на второй план. Это идиллия (а не система ритуалов и канонов), где царствует любовь, а не сытость, жизнь сердца, а уж потом желудка и рассудка.

В романе «Путешествие в Икарию» (1840) идеолога так называе­мого «утопического мирного коммунизма» (на основе примирения богатых и бедных) Этьенна Кабе одежда шьется по образцам, уста­новленным народным собранием. Все живут в одинаковых домах и едят в коммунальных столовых. Есть там и свой «госплан», опреде­ляющий на год вперёд список предметов, выпускаемых для общего пользования. Для писателей существует цензурный комитет, реша­ющий судьбы творчества, для журналистов — общегосударственная газета с редакторами, избираемыми народом, вследствие чего они и имеют право освещать в ней только мнение народа, а не чье-то лич­ное. В упомянутом романе Одоевского, написанном в том же году, напротив, изображено сказочное будущее, где властвует наука и по­эзия. Каждый может «предаться инстинктуальному свободному влечению души своей», а государь — сам принадлежит к числу «пер­вых поэтов нашего времени». Русские утописты одними из первых усомнились в идеале сытой уравниловки, озарявшем европейские икарии и города солнца. Казарменный социализм в западном пони­мании, с его культом практицизма, сковывал крылья русского Ика­ра — ему светило иное солнце, луч которого он не променял бы на «кусок удобрения» во имя сытости. Икария же, где сытость прими­рит, по мысли Кабе, богатых и бедных, в том или ином виде стала своего рода прообразом общества потребления, сложившегося на Западе в ХХ в.

Василий Розанов писал: «К великому сожалению, мы, рус­ские, — художники и «мыслим образами», великая критика выра­зилась у нас в создании великой художественной литературы, ко­торой вовсе не соответствовала сила мысли — сила, стойкость и яркость политической науки. За литературу нас и хвалили ино­странцы, в то же время удивляясь беспорядочности всех русских дел.» (Розанов, 1997: 77). «Беспорядочность всех русских дел» нашла своеобразное выражение в русской утопии в равнодушии, в целом, к наилучшему устройству государства» как системе; на­илучшее государство — то, в котором раскрепощается душа, цар­ствует любовь (христианская, как у Достоевского в утопии «Сон смешного человека»), свобода и справедливость (как в утопии Улыбышева «Сон»), поэзия и наука, как у Одоевского, а не поря­док, расчёт, равенство, богатство и сытость. Государство расчета и пользы развенчано Одоевским в утопии «Город без имени» (1839).

«Золотые сны утопии скрашивают серую прозу жизни и вызы­вают стремление вперед, к чарующим далям грядущего. Они — ды­хание романтизма, но не в минувшем, а в будущем. Они — сказки грядущего. Их нельзя не любить, нельзя не изучать.» (Святлов­ский, 1922), — писал Святловский. Подобная любовь «к чарую­щим далям грядущего», возможно, нигде так ярко не проявляется как в русском сознании, литературе (и действительности).

Литературная утопия как нельзя лучше доказывает справедли­вость известного парадокса Оскара Уайльда: «Жизнь подражает Искусству гораздо более, нежели Искусство Жизни»¹⁵. «Магиче­ский кристалл» логоса создает подобие евангельского чуда претво­рения воды в вино — порождает манящую перспективу мысляще­му сознанию, неудовлетворенному безыдеальной часто действительностью.

«Оскар Уайльд, как известно, утверждал, назло реалистам, — писал Георгий Федотов, — что Тернер создал Лондонские туманы. Этот парадокс приобретает полную убедительность в применении к природе человеческой, особенно социальной. Искусство форми­рует личность и разрушает ее. «Илиада» или «повесть о Роланде» создавали героев, «Отверженные» или «Давид Копперфилд» — лю­дей добрых и чувствительных, Вертер — самоубийц. Трудно на­звать простой модой эту способность людей подчинять свою жизнь и личность влиянию искусства. Если это мода, то мода — глубочайшее выражение социальной природы человека. Огромное большинство людей находит свою личность только в типах и обра­зах своей социальной среды. И в этом процессе чувственно-заражающее, колдовское «обаяние» искусств часто действеннее суро­вых и потому скорее отталкивающих моральных дисциплин. Это не значит, однако, что искусство имеет первичное значение; что в нем самом лежат последние корни жизни. Напротив, вся власть искусства — в его ясновидении, в его магической чуткости, иногда пророческой медиумичности. Художник ловит на свою антенну голоса из мира, неизвестного ему самому, из мира «иного», «под­сознательного» или будущего» (Федотов, 1990: 225).

Литература с особой силой раскрывает влияние художествен­ной образности на жизнь общества, что нигде так не чувствуют, как в России с ее логоцентричным сознанием. Великая русская литература с середины XIX в. так или иначе занимает у нас место религии, порождая благотворную или опасную иллюзию («при­зраки, а не подлинное бытие», сказал бы Платон), что именно в ней лежат «последние корни жизни» и она творит жизнь. «Можно сказать, — писал П.В. Палиевский, — что художественный образ был избран в России главным выразителем духовной жизни как некоторая возможность, вариант, дорога к цельному мировоззре­нию вообще» (Палиевский, 1987: 8).

В подобном культе литературы, писателей и писательства, за­слонявшем порой действительность, Розанов, например, усматри­вал угрозу самой русской жизни и монархии: «Не Литература, а литературность ужасна; литературность души, литературность жизни. (курсив наш. — А.Ш.).

Вот почему литературы, в сущности, не нужно: тут прав К. Ле­онтьев: «Почему, перечисляя славу века, назовут все Гете и Шилле­ра, а не назовут Веллингтона и Шварценберга». В самом деле, «по­чему?» Почему «век Николая» был «веком Пушкина, Лермонтова и

Гоголя», а не веком Ермолова, Воронцова и как их еще. Даже не знаем. Мы так избалованы книгами, нет — так завалены книгами, что даже не помним полководцев. Ехидно и дальновидно поэты называли полководцев «Скалозубами» и «Бетрищевыми». Но ведь это же односторонность и вранье. Нужна вовсе не «великая лите­ратура», а великая, прекрасная и полезная жизнь. А литература мож. быть и «кой-какая» — «на задворках».

Поэтому нет ли провиденциальности, что здесь «все провалива­ется»?» (Розанов, 1990: 171-172).

Подобная «литературность души и жизни» выражалась, прежде всего, в склонности общества «раздражать себя всякого рода утопи­ями. заранее наслаждаясь уже концом неначатого еще дела» (Салтыков-Щедрин)¹⁶. Утопиями как литературными, так и далеко не всегда выраженными в такой форме, но заключавшими в себе образ, волновавший широкие народные слои, как например, му­жицкое царство в легенде о Беловодье или онаученная марксист­ская утопия («кто был ничем, тот станет всем!»), нашедшая отраже­ние и в литературе (роман А. Богданова «Красная звезда», 1908 г.).

С этой мыслью так или иначе созвучны слова академика Д.С. Лихачева о том, что «в России не было счастливого настоя­щего, а только заменяющая его мечта о счастливом будущем» (Лихачев, 1995: 16).

«Сердце в будущем живет, настоящее уныло» — вот одно из ти­пичных (но не единственное) состояний души народа, живущего сердцем порой вопреки всякому расчету и здравому смыслу. У та­кого народа настоящее далеко не всегда является целью и самоце­лью жизни (жить, чтобы жить), а легко может стать средством или даже препятствием для достижения чего-то большего и лучшего — того, к чему влечет сердце. Так русские крестьяне в XIX в. сотня­ми, если не тысячами, бросали все нажитое в настоящем ради по­исков неведомого и благословенного царства Беловодье. В подобном состоянии часто преобладает безотчетный и мечта­тельный порыв к светлому будущему из мрачного настоящего — чеховская, условно говоря, жажда вишневого сада еще прекраснее нынешнего, которого не жаль, жажда сказки без всякого расчета.

Сознание во власти утопии ищет разрыва с полной противоре­чий окружающей действительностью. Ибо несогласие утописта с существующим миром (в отличие от реформатора) — тотальное не­согласие, доходящее порой до бессмыслицы и охватывающее даже «ведомство парикмахера и портного» (Ключевский). «Утопия — это мечта, которая становится системой, идеалом, разросшимся в це­лую доктрину» (Шацкий, 1990: 30).

Однако, как справедливо отмечает процитированный исследо­ватель, есть разница между утопистом и революционером, также отвергающим современное ему общество. Их связывают сложные отношения притяжения-отталкивания (там же: 35-45). Первый, будучи максималистом, все же как правило, отвергает насилие и проповедует в художественных образах или со своего «островка» (колония Нью-Ланарк, например). Второй, как Базаров, требует «расчистить место» и все сломать, ничего якобы не теряя, кроме «своих цепей» Самое страшное происходит, когда яд утопии сли­вается с ядом революционизма. Ярчайшим носителем такого со­знания был Максимилиан Робеспьер, с которым отнюдь не слу­чайно Пушкин сравнивал Петра I («. Одновременно Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)»).

Типичным примером подобной гремучей смеси является мар­ксизм-ленинизм, умело паразитировавший на утопической мечте о будущем.

Революционеры и коммунисты, особенно в России, на свой лад вдохновлявшиеся утопией, вместо старых европейских земных «богов» поклонялись новым — партии, рабочему классу, марксиз­му, мировой революции, индустриализации и проч. И во имя этого пытались железной рукой загнать человечество в светлое завтра.

Русских коммунистов-утопистов совсем не интересовала такая проза как право собственности и система ее распределения. Их волновало в духе «этицизма» иное — если это свобода, то полная, без армии и казарм, если счастье — то для всего человечества, если революция, то мировая, а Россия — лишь хворост для разжигание пожара, если это новое общество, то без денег и собственности, порождающих неравенство.

Величайшая и ядовитая энергия утопической фантазии оказала сильнейшее воздействие на действительность, о чем мы можем су­дить по нашей истории, в которой слышится эхо творения Томаса Мора. Создатель советского государства В.И. Ленин, трезвый, изво­ротливый и циничный политик, еще борясь за власть, казалось бы, вынес приговор утопии. В статье «Две утопии» он писал: «Утопия в политике есть такого рода пожелание, которое осуществить никак нельзя, ни теперь, ни в последствии, — пожелание, которое не опи­рается на общественные силы и которое не подкрепляется ростом, развитием политических классовых сил» (Ленин, 1970a: 177). Он клеймил утопические мечтания и чаяния — либеральные и народ­нические утопии, столь популярные в дореволюционной России — как бред неразвитого и трусливого сознания: «Утопия, мечтания есть порождения. несамостоятельности. слабости. Мечтатель­ность — удел слабых» (там же). Однако на вершине власти сам меч­тал осуществить тоталитарным путем политическую и экономиче­скую утопии, о которых вычитал у Платона, Мора, а также Кампанеллы и прочих — во имя торжества справедливости уничто­жить золотого тельца как всеобщий денежный эквивалент и по­строить из золота отхожие места, как в «Утопии». В статье «О значе­нии золота теперь и после полной победы социализма» «кремлевский мечтатель» писал: «Когда мы победим в мировом масштабе, мы, думается мне, сделаем из золота общественные отхо­жие места на улицах нескольких самых больших городов мира (курсив наш. — А.Ш.). Это было бы самым «справедливым» и на­глядно-назидательным употреблением золота для тех поколений, которые не забыли, как из-за золота перебили десять миллионов че­ловек и сделали калеками тридцать миллионно в «великой освобо­дительной» войне 1914-1918 годов.» (Ленин, 1970b: 225-226). По этой логике и вся наша жизнь в ХХ в. представляла собой бесконеч­ный переходный период: от золотого тельца к золотому сортиру — то борьбу против капитала, то построение социализма как первой ступени на пути к коммунизму, в котором не будет денег, а полное изобилие и туалеты из ненавистного золота.

Заключение

Теперь советское прошлое, так и не ставшее полным воплоще­нием утопии, кануло в небытие, скорее как антиутопия. И сегодня нас уверяют, что наша жизнь — это новый переходный период (на­зад?), когда каждый может купить в банке слитки золота и иметь своего золотого тельца, как впрочем и личный «золотой горшок».

Куда же мы переходим? В новый старый золотой век? От ленин­ской утопии, когда люди гибли за идею, к антиленинской, когда они «гибнут за металл» в канун столетия Октябрьской революции (как «обоготворение мертвечины», по словам Салтыкова-Щедри­на)? Той самой, что лишний раз подтвердила огромную власть над людьми утопической мысли и утопических образов. Ведь даже вождь этой революции сам не предполагал, что после смерти явится зримым воплощением художественного образа утопической лите­ратуры, уподобившись герою романа Г. Уэллса «Спящий пробужда­ется» (1901 г.), ставшему в виде мумии, лежащей в мавзолее, объек­том поклонения трудящихся. В реальности поклонение так или иначе продолжается, и не приведет ли оно вновь к торжеству мечты о всеобщем золотом сортире как воплощении равенства и справед­ливости? Куда ж нам плыть? К какому берегу?

Возможно, никакой другой народ так не тревожили и не трево­жат «золотые сны утопии», как русский. Не в этом ли одна из при­чин непостижимых путей нашей истории (или ее беспутья?) — от святой Руси к коммунизму и от золотого клозета к золотому тельцу?

Примечания

¹ Отчасти этот пробел восполнен в сборниках «Русская литературная утопия» (М., 1986), «Русские утопии» (СПб, 1995) и «Утопия и утопическое в славянском мире» (М., 2002).

² Ссылка дана на монографию Н.А. Белозерской «В.Н. Нарежный». СПб, 1896. Изд. 2-е. Ч. I. С. 32.

³ Щербатов М. Соч. В 2 т. СПб, 1896. Т. I. Столб. 343-344.

⁴ Щербатов М. Соч. В 2 т. Т. I. Стлб. 954-955.

⁵ Достоевский Ф. Собр. соч. в 10 т. М.: Гослитиздат, 1957. Т. 8. С. 151.

⁶ Щербатов М. Неизд. соч. М., 1935. С. 136.

⁷ Проведенная в жизнь Аракчеевым в крепостной России, эта идея себя дис­кредитировала и в гротескной форме была высмеяна Салтыковым-Щедриным в романе «История одного города».

⁸ Щербатов М. Соч. В 2 т. Т. 1. Стлб. 934-941.

⁹ Свифт Д. Путешествия Гулливера. Сказка бочки. М.: Худож. Литература, 1976. С. 361.

¹⁰ Достоевский Ф. Собр. Соч. в 10 т. Т. 9. С. 326.

¹¹ Кампанелла Т. Город солнца. М., 1954. С. 73.

¹² Радищев А.Н. Полн. собр. соч. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1938. Т. 1. С. 315-316.

¹³ Там же. С. 254-256.

¹⁴ Сакулин П. Русская Икария. Современник. СПб, 1912. Кн. 19. С. 206.

¹⁵ Уайльд О. Упадок лжи // Уайльд О. Избр. произв. В 2 т. — М.: Республика, 1993. Т. 2. С. 233.

¹⁶ Салтыков-Щедрин М.Е. Наша общественная жизнь / М.Е. Салтыков-Ще­дрин. Собр. соч. В 20 т. М.: Худож. литер., 1968. Т. 6. С. 285.

Библиография

Алексеев М.П. Сравнительное литературоведение. Л. 1983.

Афанасьев Э.Л. Памфлет. В кн.: Русский и западноевропейский клас­сицизм. Проза. М., 1982.

Благой Д. История русской литературы XVIII века. М., 1960.

Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М., 1982.

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. пятое. М., 1970. Т. 22.

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. пятое. М., 1970. Т. 44.

Лихачев Д.С. Без тумана ложных обобщений (вместо предисловия) // Русские утопии. СПб, 1995

Палиевский П.В. Русские классики. М.: Худож. Литература, 1987.

Розанов В.В. Когда начальство ушло. М., 1997.

Розанов В.В. О подразумеваемом смысле нашей монархии. СПб, 1912.

Розанов В.В. Опавшие листья. Короб первый // Розанов В.В. О себе и жизни своей. М.: Московский рабочий, 1990.

Русская литературная утопия. М., 1986.

Русские утопии. СПб, 1995.

Свентоховский А. История утопий. М., 1910.

Святловский В. Русский утопический роман. Пг., 1922.

Утопия и утопическое в славянском мире. М, 2002.

Чаликова В.А. Предисловие // Утопия и утопическое мышление. М.: Прогресс, 1991.

Федотов Г.П. Четверодневный Лазарь // Вопросы литературы. 1990. № 2.

Шацкий Е. Утопия и традиция. М.: Прогресс, 1990.

Поступила в редакцию 18.03.2016

20 антиутопий и одна Утопия

Будущее более мрачное, чем 2020 год.

{«id»:252840,»url»:»https:\/\/tjournal.ru\/s\/books\/252840-tj-chitaet-20-antiutopiy-i-odna-utopiya»,»title»:»TJ \u0447\u0438\u0442\u0430\u0435\u0442: 20 \u0430\u043d\u0442\u0438\u0443\u0442\u043e\u043f\u0438\u0439 \u0438 \u043e\u0434\u043d\u0430 \u0423\u0442\u043e\u043f\u0438\u044f»,»services»:{«vkontakte»:{«url»:»https:\/\/vk.com\/share.php?url=https:\/\/tjournal.ru\/s\/books\/252840-tj-chitaet-20-antiutopiy-i-odna-utopiya&title=TJ \u0447\u0438\u0442\u0430\u0435\u0442: 20 \u0430\u043d\u0442\u0438\u0443\u0442\u043e\u043f\u0438\u0439 \u0438 \u043e\u0434\u043d\u0430 \u0423\u0442\u043e\u043f\u0438\u044f»,»short_name»:»VK»,»title»:»\u0412\u041a\u043e\u043d\u0442\u0430\u043a\u0442\u0435″,»width»:600,»height»:450},»facebook»:{«url»:»https:\/\/www.facebook.com\/sharer\/sharer.php?u=https:\/\/tjournal.ru\/s\/books\/252840-tj-chitaet-20-antiutopiy-i-odna-utopiya»,»short_name»:»FB»,»title»:»Facebook»,»width»:600,»height»:450},»twitter»:{«url»:»https:\/\/twitter.com\/intent\/tweet?url=https:\/\/tjournal.ru\/s\/books\/252840-tj-chitaet-20-antiutopiy-i-odna-utopiya&text=TJ \u0447\u0438\u0442\u0430\u0435\u0442: 20 \u0430\u043d\u0442\u0438\u0443\u0442\u043e\u043f\u0438\u0439 \u0438 \u043e\u0434\u043d\u0430 \u0423\u0442\u043e\u043f\u0438\u044f»,»short_name»:»TW»,»title»:»Twitter»,»width»:600,»height»:450},»telegram»:{«url»:»tg:\/\/msg_url?url=https:\/\/tjournal.ru\/s\/books\/252840-tj-chitaet-20-antiutopiy-i-odna-utopiya&text=TJ \u0447\u0438\u0442\u0430\u0435\u0442: 20 \u0430\u043d\u0442\u0438\u0443\u0442\u043e\u043f\u0438\u0439 \u0438 \u043e\u0434\u043d\u0430 \u0423\u0442\u043e\u043f\u0438\u044f»,»short_name»:»TG»,»title»:»Telegram»,»width»:600,»height»:450},»odnoklassniki»:{«url»:»http:\/\/connect.ok.ru\/dk?st.cmd=WidgetSharePreview&service=odnoklassniki&st.shareUrl=https:\/\/tjournal.ru\/s\/books\/252840-tj-chitaet-20-antiutopiy-i-odna-utopiya»,»short_name»:»OK»,»title»:»\u041e\u0434\u043d\u043e\u043a\u043b\u0430\u0441\u0441\u043d\u0438\u043a\u0438″,»width»:600,»height»:450},»email»:{«url»:»mailto:?subject=TJ \u0447\u0438\u0442\u0430\u0435\u0442: 20 \u0430\u043d\u0442\u0438\u0443\u0442\u043e\u043f\u0438\u0439 \u0438 \u043e\u0434\u043d\u0430 \u0423\u0442\u043e\u043f\u0438\u044f&body=https:\/\/tjournal.ru\/s\/books\/252840-tj-chitaet-20-antiutopiy-i-odna-utopiya»,»short_name»:»Email»,»title»:»\u041e\u0442\u043f\u0440\u0430\u0432\u0438\u0442\u044c \u043d\u0430 \u043f\u043e\u0447\u0442\u0443″,»width»:600,»height»:450}},»isFavorited»:false}

7056 просмотров

Кадр из экранизации романа-антиутопии «Мы» Фото Кинопоиска

Вопреки распространённому мнению, Томас Мор, который написал «Утопию» в 1516 году, вовсе не был изобретателем жанра утопии. Однако благодаря многочисленным переводам в 16 веке название произведения английского просветителя «Золотая книжечка, столь же полезная, сколь и забавная о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия» сначала распространилось в европейских языках, а затем и вовсе стало нарицательным. В этом жанре стали описывать воображаемые и бесконечно удалённые (во времени или пространстве) места, в которых удалось достичь идеального общественного устройства.

Почти такая же история случилась и с жанром антиутопии. Хотя название для всего жанра литературных произведений впервые применили только в начале 20 века, книги такого содержания появлялись и ранее. Хотя на этот счёт существуют разные мнения, можно почти наверняка сказать, что автором первой утопии и антиутопии стал древнегреческий мыслитель Платон.

Антиутопии, в которых описывалось, наоборот, страшное будущее человечества, стали популярным жанром. Многие из них, как, например, «Заводной апельсин», «1984», «451 градус по Фаренгейту», стали классикой литературы. «Процесс», «Рассказ служанки», «О дивный новый мир» и ряд других экранизировали — в виде фильмов и сериалов их полюбили и те зрители, что не знакомы с оригиналом. TJ рассказывает о самых заметных представителях мрачного жанра. Мы не претендуем на объективность, а делимся своими впечатлениями.

«Новая утопия»

Джером К. Джером, 1891 год

Сатирический рассказ, содержащий в себе ДНК порядочной антиутопии целиком: будущее, в котором всё по порядку, одинаковые дома с одинаковыми людьми в одинаковой одежде и тоталитарный социализм. С натяжкой можно и бунтаря в главном герое разглядеть.

Практически вся сатирическая ценность «Новой утопии» состарилась так же, как жанр анекдота, коим она по сути и является, хоть и издана под самостоятельной обложкой. Иногда всё ещё смешно, но если вы не джентльмен из лондонского верхнего среднего класса девятнадцатого века, то весь текст подарит 2-3 ухмылки в лучшем случае.

Меньше чем за час можно решить: стоит ли вообще погружаться в жанр. Благодаря этому рассказу мы получили роман «Мы», благодаря «Мы» мы получили «1984».

«Машина времени»

Герберт Уэллс, 1895 год

А сейчас мы плавно перенесемся из 2020-го в 802 701 год. Путешественник во времени отправляется в мир будущего, в котором, в ходе научного прогресса и прогрессирующего социального неравенства, население деградировало. Остались элои — элита, которая утратила возможность трудиться, и морлоки — потомки рабочих, которые трудятся под землёй.

Морлоки испытывают интерес к разным механизмам, в том числе и к удивительной Машине Времени. О её судьбе можно узнать также и из двух экранизаций: первая, оскароносная, вышла в 1960 году; вторая, с Гаем Пирсом, в 2002. Неоднозначное произведение, которое произвело невероятный фурор в своё время (в том числе необычными пищевыми привычками морлоков), до сих пор трогает сердца любителей.

«Железная пята»

Джек Лондон, 1908 год

Трейлер экранизации 1999 года

«Атлант заправил плечи». Как у Айн Рэнд картонные капиталисты с красивыми лицами строят рельсы для паровоза в прогрессивное технологическое будущее, так и картонные социалисты Джека Лондона с не менее красивыми лицами сёрфят по кровавым волнам социального прогресса к победе равенства и братства.

Эрнест Эвергард умён, силён, красив, но у нас не будет шанса убедиться в этом самостоятельно — придётся довериться сотне восторженных прилагательных, которыми сыпет его жена. Весь текст романа заставлен ширмами, за которыми спрятаны внутренности происходящих процессов. А если где-то что-то объясняется, то чаще всего это философские идеи не Лондоном придуманные, завёрнутые в лениво состряпанную прозу.

Из-за этого основная, кроме скуки, эмоция при чтении Пяты — закатывание глаз. Наверное, это не совсем честно к Лондону, и роман часто отмечают как сильное и точное предсказание. Но за прошедшие сто лет в жанре появились произведения поизобретательнее.

«Процесс»

Франц Кафка, 1915 год

Здесь почти нет голого социального комментария, описаний, чертежей и формул антиутопичного общества. Однако по представлению внутреннего мира героя восстановить его несложно.

С одной стороны, роман про замену жизни процедурой, про раскладывание по полочкам, про изоляцию слоёв иерархии, про бюрократическую некрофилию. Про процесс. С другой — про неустойчивую психику, депрессию, чувство вины, социальную и профессиональную деградацию.

Мой самый близкий контакт с «системой» — формы на портале госуслуг, да изредка какое-нибудь окошко, в которое надо отдать бумажку. Внутренние дела этих ведомств я ровно так, как у Кафки себе и представляю — бесконечные коридоры, трубы пневмопочты, заплетённые в эшеровские фигуры, и люди, которые меняют одно своё неразличимое лицо на другое, пока ты на них смотришь. Поэтому, когда говорят, что Кафка — синоним абсурдности, я про себя думаю, что ничего реалистичнее я в своей жизни не читал.

В случае с Кафкой обычно нет смысла задаваться вопросом «ну а всё же, про что конкретно книга?». Про всё. Мятый талончик с номером в электронной очереди, он вот про что?

«Процесс» экранизировали дважды: в 1962 и 1992 (с Энтони Хопкинсом и Кайлом МакЛокленом).

«Мы»

Евгений Замятин, 1920 год

Духовный родитель двух самых главных антиутопий западной литературы. Если Оруэлл указывает «Мы» источником вдохновения для «1984», то Хаксли так и не признался. Но сходства между «Дивным новым миром» и «Мы» настолько очевидные, что сложно поверить в совпадение. Сам Замятин своего источника вдохновения не скрывал — «Новая утопия» Джерома.

Интересно, что по тону роман Замятина даже близко не такой мрачный, как книги его западных коллег. Скорее он похож на байку, которую с ухмылкой травит некий интеллигент.

В итоге, самым интересным в романе для меня оказалось использование Замятиным в тексте цвета. Явно отсылая к визуальному искусству своего времени, Замятин смог словами нарисовать картины супрематистов с их яркими пятнами строгих геометрических фигур. Вместе с идеями смывающего все различия тоталитаризмом, это тоже найдёт развитие в романах последователей — описанию цвета сцен много внимания уделил и Оруэлл в «1984».

Замятина много экранизировали. В 1982 году вышла на экраны немецкая «Wir», в 2016 году — французская «The Glass Fortress». В 2021 году анонсировали выход российской адаптации романа.

«Котлован»

Андрей Платонов, 1930 год

Буквально с первых страниц мы узнаём, что героя увольняют с завода за чрезмерную задумчивость. Он в поисках смысла жизни, но никто, к сожалению, так и не может дать внятные ответы на его вопросы. Отсюда — противоречивость чувств, мыслей и действий. Хотя всё же рабочие объясняют ему, что смысл в том, чтобы работать на благо следующих поколений, но в это герою верится с трудом. Вощев уходит рыть котлован под строительство «общепролетарского дома». Другие рабочие выполняют задание без какого-либо энтузиазма, механически. Перед нами, таким образом, проблема строительства новой жизни. Герои стремятся к заветной истине, но отстраняются от неё так же быстро, как и пытаются достичь. Приведут ли мечты и желание достичь эту истину хоть к чему-нибудь — это большой вопрос.

Платонов всегда славился выразительностью языка, но в своей антиутопии «Котлован» он превзошёл сам себя. Жёсткая сатира на СССР времён пятой пятилетки привела к тому, что повесть запрещали, а распространявших самиздат преследовали. Автор не дожил до первой публикации, которая на русском языке состоялась, страшно сказать, спустя 57 лет.

«О дивный новый мир»

Олдос Хаксли, 1931 год

«О дивный новый мир», вероятно, страдает от своей репутации — она куда более грандиозна, чем сам текст. Некоторые вещи спустя почти сто лет выглядят инфантильно и неубедительно, страшилки не пугают, пророчества не настораживают.

Но даже с этими оговорками это одна из главных книг жанра и вбить в голову свою главную мысль у неё получается. Нет, ты не можешь одновременно иметь вдохновляющих героев и тихую спокойную жизнь. С одной стороны антиутопия, с другой мрак дикарства. Всё между ними, в лучшем случае — неустойчивый баланс, но чаще всего просто неразбериха. Ничего хорошего быть не может никогда.

Эта полная мизантропия, делающая роман по-настоящему мрачным, всё искупает.По роману снято два телевизионных фильма и сериал.

«Приглашение на казнь»

Владимир Набоков, 1936 год

Нам рассказывают о последних 20 днях жизни главного героя по имени Цинциннат. Его хотят казнить за его «непрозрачность». Если быть совсем точным, то за «гносеологическую гнусность», как говорит суд. Он оказался слишком сложноустроенным господином, которому изменяла жена, а в ходе измен у него ещё и рождались дети. Конечно же, не его.

Единственным другом Цинцинната становится его будущий палач, что наводит на весьма угнетающие мысли. Иногда героя приходит навестить его семья. Из-за таких встреч и разговоров невольно герой задумывается о своём месте в обществе, о жизни в целом. В результате, приходит к осознанию противоречия между собой и «прозрачных друг для дружки душ».

«Гимн»

Айн Рэнд, 1938 год

Это такой миф. Пока читаешь — так и видишь всё действо в чёрных силуэтах на жёлтом фоне, как на амфорах в учебниках истории. Айн Рэнд, как в общем-то многие писатели, всю жизнь писала одну и ту же историю. И как «Новая Утопия» полезна, чтобы прикинуть своё отношению к жанру, так и «Гимн» полезен, чтобы прикинуть своё отношение к идеям Рэнд. Если не зайдёт, то можно сэкономить себе время на чтении «Источника» и «Атланта». Ну или наоборот, прочитать и потом хейтить со знанием дела.

Хоть и схематично, но большинство элементов стандартной современной антиутопии там присутствуют. В основном, потому что вся антиутопичная часть не что иное, как пересказ «Республики» Платона. «Гимн», как и «О дивный новый мир», во многом пересекается с «Мы» Замятина, в процентном соотношении к общему объёму текста пересекается даже больше, чем у Хаксли. Но удивительным образом — как заимствование совсем не ощущается, в отличие от романа из Британии.

«Гимн» экранизировали дважды, последний раз — в 2018 году, выпустив в необычном формате телесериала-графической новеллы.

«1984»

Джордж Оруэлл, 1949 год

Не думаю, что тут возможно сказать что-то новое. До сих пор неясно, «1984» главный read another book в мире, или всё же «Гарри Поттер».

Весь роман, по большому счёту, не отличается от Оруэлловской же публицистики. Некоторые сцены «1984» буквально цитаты из его дневников. Может быть, и всего Оруэлла можно свести буквально к нескольким мыслям: Тоталитаризм — плохо. Правда — есть. Свобода — это говорить правду. Если ты что-то говоришь — ставь правильные слова.

И это не плохо, Оруэлл — это короткий список ясных принципов и жизненный опыт, одновременно их сформировавший и ими сформированный. Роман дважды экранизировали, причём один раз — как раз в 1984 году.

«451 градус по Фаренгейту»

Рэй Брэдбери, 1953 год

Больше поучительная притча, нежели социальный комментарий. Дед кричит на современность. При особой чувствительности к сжиганию книжек, или к нравоучениям про гадящие в голову технологии, может и понравиться.

Ещё может понравиться фанатам Брэдбери. Но я не особо знаком с его творчеством. Может быть, поэтому «451 градус» мне чего-то недодал. Часто большая часть удовольствия в том, чтобы снова увидеть знакомые приёмы знакомого автора.

И всегда есть вероятность, что я не туда смотрел и чего-то не увидел. Но для меня это достаточно раздражающее брюзжащее нравоучение, почему-то ставшее классикой. Его экранизировали дважды: классическим считается фильм 1966 года, а вот к экранизации 2018 года у критиков много вопросов.

«Повелитель мух»

Уильям Голдинг, 1954 год

Антиутопия интересна тем, что в центре событий дети. В результате катастрофы они оказываются на острове. Казалось бы, ну на что они вообще способны?! Но уже очень скоро среди детей появляются свои лидеры мнений, которые начинают руководить остальными. Дети совершают нападения друг на друга, животное начало начинает преобладать над человеческим.

Потрясающий и быстрый сюжет — книгу можно можно проглотить за один вечер. Неудивительно, что она становилась источником вдохновения для многочисленных экранизаций и адаптаций. Последняя из них — сериал «Общество» вышел на Нетфликсе в 2019 году.

«Заводной апельсин»

Энтони Бёрджесс, 1962 год

Книга, которая может взорвать вам мозг. На секунду может показаться, что книга — это череда быстроизменяющихся кадров, которые, мелькая, показывают нам всю изнанку созданного автором мира.

Целый мир новых убеждений и неоправданных действий. Подростки — это всегда интересно. Так и с нашими героями: банда плохишей, которые возомнили себя Богами. Думая, что им всё сойдет с рук, они пускаются во все тяжкие: драки заканчиваются тяжёлыми побоями, вскрытия домов — убийствами. В ходе этого главный герой Алекс попадает в тюрьму. Там он на собственной шкуре переживает все те ужасы, которые сам творил. От приставаний со стороны других заключённых до тотальной промывки мозгов.

Чем обернётся перевоплощение Алекса, можно увидеть и в ставшей классической экранизации 1971 года от Стэнли Кубрика.

«Час быка»

Иван Ефремов, 1970 год

Перед нами жители коммунистической планеты Земля, которые отправляются на планету Торманс. Но вот в чём загвоздка: на этой планете герои обнаруживают беженцев с планеты Земля, которые построили там своё тоталитарное общество. Столкновение взглядов и мнений, с одной стороны — утопического земного общества и с другой стороны — антиутопического тормансианского, не дают покоя в попытке однозначно определить жанр.

Остросюжетные повороты, впрочем, не оставляют много времени для раздумий. Часть героев гибнет, но надежда на благополучный исход остаётся. Ведь, если цефеяне смогли принять сигнал, что «новое общество» построено и война кончилась, то всё это было не зря. Спустя 130 лет ответы учителя у памятника звездолёту «Тёмное пламя», совершившему историческую миссию, не оставят равнодушным даже самого чёрствого читателя.

«Рассказ служанки»

Маргарет Этвуд, 1985 год

В Штатах внезапно наступил Иран. Пока в «Серотонине» Уэльбэка рыночком перемалывается мужчина средних лет, в «Рассказе служанки» теократией перемалывается женщина детородного возраста. Все женщины детородного возраста.

У Маргарет Этвуд получилось сделать так, чтобы читатель натурально слышал монотонный женский голос — важная деталь для этого текста. И хотя элементы антиутопии в «Рассказе служанки» подчинены личной истории, для читателей Америки 80-х они наверняка были достаточно очевидными аллюзиями к происходящему вокруг них. К сожалению, чтобы найти похожие сюжеты в 2020 году, стараться тоже не нужно.

В «Рассказ служанки», я не включила ничего, что мы ещё не делали, не делаем сейчас, не пытаемся сделать. Всё это реально, изобретённых мной вещей там примерно ноль.

Маргарет Этвуд

Автор романа «Рассказ служанки»

Роман неоднократно экранизировали. Наиболее популярен сейчас из всех версий телесериал, стартовавший в 2017 году. В 2021 году анонсирован выход четвёртого сезона.

«Пляж»

Алекс Гарленд, 1996 год

Ричард находит на своей двери необычную карту. Эта карта ведёт… в Рай. Да, всё верно, именно туда. Там пляж, пальмы, солнце и вода. Со временем мечты будут становиться реальностью. Но рано или поздно люди, выросшие в каменных джунглях, столкнутся с жестокостью и алчностью. Окружение, которое казалось нормальным и доброжелательным, окажется сборищем психов. Как и в другой, более известной истории, люди будут изгнаны из рая.

«Пляж» — тот случай, когда экранизацию знают едва ли не лучше, чем роман-оригинал. Во многом, благодаря Леонардо ДиКаприо. Но всё же книга была первой!

«Кысь»

Татьяна Толстая, 2000 год

Самый известный (и единственный) роман Татьяны Толстой. Действие в нём происходит после Взрыва. Люди, которые этот момент пережили, называются «нынешними». Роман-постапокалипсис, роман-антиутопия, получивший в своё время массу диаметрально противоположных отзывов. А что ж такое «кысь» в мире Толстой? Кысь — это не чудовище, а, скорее, сборник людских страхов.

Сама Кысь в романе не фигурирует, бытует мнение, что это вообще плод воображения Бенедикта. Интерес вызывает то, как раскрывается жизнь Бенедикта в обществе, жизнь в котором невозможна. В мире мутировало абсолютно всё: от растений до людей. И в нём жить «прежним» — большая загадка.

«Делириум»

Лорен Оливер, 2011 год

Хотя «delirium» с латыни — это «безумие», переводить напрямую название книги так было бы неверно. Дело в том, что в произведении есть так называемая «amor deliria», опаснейшая болезнь, ранее известная как любовь. В центре событий Лина — девушка, которая готовится пройти необычную Процедуру очищения от этой болезни. В этом мире бытует мнение, что любовь — страшный грех и практически эпидемия, а значит, от неё нужно как можно быстрее избавиться. Естественно, Лина влюбляется. И вот дикое желание избежать любви резко меняется на обратное.

Что будет с девушкой, которая влюбляется в мире, где любить запрещено, можно узнать и в экранизации 2014 года. У неё, правда, не очень высокие оценки, так что лучше читайте роман.

«Серотонин»

Мишель Уэльбек, 2019 год

Точно так же, как я не приемлю поучений от Брэдбери, я готов проглотить сколько угодно суицидального настроения от Уэльбека. Мир «Серотонина» состоит из идейной пустоты и компромиссов. Свободный дух индивидуальности уже оседлали, а от экзистенциальных рассуждений ещё не вылечили. Осмысленность из существования уже вынули, но вместо убойной «Сомы» эту дыру предлагается засыпать SSRI-антидепрессантами, которым уже под 40 лет.

Успешно масштабированное производство человеческих страданий работает без единого фантастического элемента. Все события романа могли бы быть выдержками разных журнальных статей, притом, не самых удивительных. Все истории отношений могли бы быть рассказаны знакомыми моих знакомых.

Такой реализм и есть то, чем антиутопия «Серотонина» вызывает дискомфорт. По крайней мере, когда читаешь про неё. Жить в ней по большей части сносно.

«Государство»

Платон, 360 год до н.э.

Видимо, самая первая антиутопия в истории. И такая, что любого порядочного ценителя человеческих свобод от неё должно воротить. Если пережить эту пытку странными идеями, поданными самовлюблённым тоном, то можно открыть достижение «читал Платона».

Но более конструктивным подходом будет чтение статьи в «Википедии», из неё гораздо быстрее можно узнать, что дети должны быть общими, тотальная цензура — это хорошо, а у человека может быть один и только один род занятий на всю жизнь. Важнейший исторический документ и очень нудная книга с вредными и полезными мыслями примерно пополам. Он, кстати, один из немногих авторов, кто написал не только антиутопию, но и утопию — в диалогах «Тимей» и «Критий».

— Всё искусство надо бы запретить, разве я не прав?

— Разумеется прав, о мудрейший.

Что такое утопическое восприятие и куда оно нас ведет

Утопия возникла в эпоху Ренессанса, когда люди впервые ощутили свою оторванность от великого прошлого и с тревогой начали вглядываться в неясное грядущее. И если ХХ век стал свидетелем реальных попыток преобразовать социальную действительность в соответствии с заранее намеченным планом, то начало нынешнего столетия ознаменовалось разочарованием в подобных «больших проектах». Значит ли это, что люди разучились мечтать об идеальном будущем и сосредоточились на сожалениях о былом? И что такое утопическое мышление как таковое? Об этом и многом другом мы поговорили с автором книги «В союзе с утопией» (НЛО, 2018) Ириной Каспэ.

— Когда вы начали заниматься утопиями и утопизмом? Этот был чисто академический интерес или тема утопий трогает вас как-то лично?

— В 2010-м, если не ошибаюсь, году Наталья Самутина, моя коллега, недавно ушедшая из жизни, позвала меня участвовать в конференции «Пути России» в Шанинке, — она там делала секцию про образы будущего. Наталье вообще была свойственна инспирирующая роль в жизни разных людей, и, пожалуй, именно с этого выступления начался мой интерес к утопии и utopian studies. Это не был интерес к политическим воззрениям тех или иных утопистов; мне было интересно думать о том, как я воспринимаю утопическое, как я опознаю утопию, какие пространства видятся мне утопическими — какие чувства они у меня вызывают и что со мной делают. То есть утопия существует для нас постольку, поскольку мы умеем на нее смотреть. И можно говорить об определенных навыках утопического взгляда, которые воспроизводятся в культуре. Утопическое пространство — своего рода имплант, встроенный в структуру восприятия человека Нового времени, мы не только и не столько выдумываем утопию, сколько ее опознаем по определенным признакам, определенным образам, определенным свойствам. Вот этот навык видеть утопическое в тех или иных объектах и интересует меня больше всего.

— Это, как я понимаю, достаточно актуальное восприятие утопического. А как вообще развивалось утопическое мышление? Когда появились утопии, когда они из жанра литературы превратилась в более общее понятие и в предмет для научного изучения?

— Поскольку мне интересно смотреть на утопию как на феномен Нового времени, я придерживаюсь исследовательской традиции, в рамках которой принято считать, что утопия появилась тогда, когда была написана «Утопия» Томаса Мора — в 1516 году. В словарях XVII века утопия определяется как «воображаемое место или страна», а как жанр — только в XVIII столетии. Тогда же этот жанр начинает рассматриваться как удобная форма беллетризации идей (прежде всего философов-просветителей), а идеальное утопическое пространство впервые размещается не в географических, а в исторических координатах — возникает прогрессистский образ светлого будущего. Параллельно термины «утопия», «утопический», «утопист» входят в политический язык и в XIX веке начинают использоваться для обозначения определенных политических взглядов (так называемые социал-утописты не писали текстов в утопическом жанре). Своего рода пределом или тупиком тут становится парадоксальный образ «реализованной утопии», который получает распространение в первой половине ХХ века и особенно после Второй мировой войны, когда складывается язык описания тоталитарных режимов. Апологетам утопии приходится доказывать ее нереализуемость, тем самым возвращая ей перспективу и статус надежды.

Собственно, в этом и сложность с утопией как предметом изучения — в зависимости от позиции исследователя она может определяться и как жанр, и как какой-то универсальный, всегда существовавший способ мышления, и как проективное пространство, и как метод социальной критики и социального воображения.

Меня больше всего привлекает возможность оттолкнуться от пространственного восприятия и подумать о том, что в культуре Нового времени образовалось какое-то определенное место для утопии — и тогда можно задаться вопросами, зачем оно нам и почему это несуществующее пространство может оказываться таким притягательным и таким отталкивающим.

И самое для меня важное: я убеждена, что ответы на эти вопросы стоит искать не в области политического, а в области экзистенциального. Утопия — не только про политику и социальность, точнее, она позволяет увидеть экзистенциальные основания политического и экзистенциальные основания вообще. Позволяет говорить об экзистенциальных вещах — смысле, смерти, ощущении собственного «я» — на языке политического.

— А можем ли мы сейчас, обладая нашим опытом и инструментарием, рассматривать как утопические более ранние тексты об идеальном пространстве или времени, тексты, которые появились до Мора? Ну, например, платоновское государство или Град из «Откровения» Иоанна Богослова? И обратный процесс тоже интересен — понял бы Платон Мора?

— Не возьмусь сказать, как бы прочел моровскую «Утопию» Платон, а что касается первой части вашего вопроса — то да, именно так. И «идеальное государство» Платона, и тысячелетнее царство, описанное в «Откровении», неоднократно рассматривались как утопии — уже ретроспективно. Мор и сам начинает «Золотую книжечку» многочисленными аллюзиями на платоновские диалоги (и на другие античные и средневековые тексты о несуществующих государствах), подсказывая читателям возможность такого прочтения. Это и есть навык утопического взгляда — когда он сформирован, важно не столько, где мы видим утопию, сколько как, каким образом мы ее видим.

Действительно — как? Мор пишет свою «Утопию» в очень непростое, переломное время, накануне Реформации и религиозных войн, когда утрачиваются привычные опоры и мир выглядит хаотичным, непредсказуемым, нередко абсурдным. Принципиально меняются не только социальные отношения (рушатся феодальные порядки и складываются капиталистические), но и восприятие человеком самого себя, своего «я» — возможно, начинает формироваться то, что мы сегодня понимаем под «идентичностью» и «субъектностью». Мне нравится идея (она высказывалась Стивеном Гринблаттом, например, и другими исследователями), что Мора эти изменения одновременно и увлекали, и отталкивали, что утопия становится для него таким проективным пространством, где он пытается одновременно и опробовать новые, открывающиеся возможности и нейтрализовать, блокировать их непредсказуемость. Утопия становится пространством контроля над хаосом, пространством концентрированного смысла, местом, из которого изгнано все нефункциональное, все, что кажется бессмысленным, лишним, иными словами — непредсказуемым.

Конечно, потом в представлениях об утопии многое менялось, но это дистиллированное пустотное пространство контроля, очищенное от того, что семиотики называют «шумом», в каком-то смысле оставалось отправной точкой утопического восприятия. Во всяком случае, для меня это отправная точка в ответе на вопрос, как мы видим утопию.

— Можно ли говорить, что в нашей стране были какие-то utopian studies, будь то изучение литературных произведений или утопизма вообще?

— Вы имеете в виду в советское время? Разумеется, исследовались и утопические произведения (работы Игоря Осиновского о Томасе Море), и утопизм как определенный набор «политических идей» (исследования Вячеслава Волгина). Отдельная интересная тема — размышления о природе идеального, утопического в трудах так называемых «неортодоксальных марксистов» (Ильенкова, Столовича и др.). Официальный статус утопии в СССР хорошо выражен в названии книжной серии, которая выходила с 1947 года под редакцией Волгина, — «Предшественники научного социализма». При этом нормативное отношение к «предшественникам» колебалось — они то включались в пантеон, то критиковались за «ненаучность», то удостаивались снисходительного одобрения. Все это, безусловно, влияло на возможности академических исследований. В перестроечной публицистике слово «утопия» получает резко негативное значение, прямо ассоциируясь с «коммунистической идеологией». В это время очень важную роль в развитии русскоязычных утопических исследований сыграла Виктория Чаликова — она многое сделала и для преодоления изолированности советского академического сообщества (важной вехой в этом смысле стала составленная ею книга «Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы»), и для формирования более взвешенного, менее тревожного, менее публицистического языка говорения об утопии (как она формулировала, «опасность не в самой утопии, а в ее отношениях с реальностью»).

— А если говорить о советском времени — по крайней мере, о позднесоветском, — ведь тогда был очевиден разрыв между тем, какая утопия обещается официальным дискурсом, и тем, что человек реально видел за своим окном?

— Если говорить о «последнем советском поколении» (в терминах антрополога Алексея Юрчака), отношение к утопическому светлому будущему можно сравнить с декадансом религиозных верований (что-то подобное происходило, например, с греческой и римской религиями на поздних стадиях) — когда вера уже не вполне живая и буквальная, в ней много формального и ритуального, и в то же время она не подвергается открытому сомнению. И все высокие смыслы, все предельные переживания продолжают проецироваться на эту омертвевшую и вырождающуюся форму.

Хороший пример — фильм «Гостья из будущего», хорошо показывающий, что происходило с образом светлого коммунистического будущего в позднесоветское время. Это такая малобюджетная утопия — как будто уже не хватает ресурсов, ни материальных, ни ценностных, чтобы образ будущего воплотить. Пространство будущего тут выглядит как детский парк с дешевыми и очень дешевыми аттракционами.

— Да, кареты-телепорты с крючками буквально от деревенских туалетов.

— И сделанные практически из фанеры! А с другой стороны — это ведь был очень популярный фильм, для многих детей «последнего советского поколения» даже культовый, с ним связывались какие-то очень важные переживания.

— Но при этом и «Гостья из будущего», и «Лиловый шар» — это очень надрывные фильмы. Помимо вот такого отображения будущего, там же напрямую звучит мысль, что в будущее-то нас не пускают. То, о чем пишет Игорь Гулин, в общем.

— Да, я тоже вспомнила его отличные тексты о позднесоветских фантастических фильмах. Но у Гулина это все скорее живая, животрепещущая сакральность. Мне же кажется, что тема заката, вырождения сакрального тут крайне важна. Переживание «утопия для меня закрыта, меня, несовершенного, туда не пустят» вообще очень значимо для утопического восприятия — об этом много думал и писал Герберт Уэллс. Но в самые поздние годы социализма тут добавляется что-то еще, это даже не столько ощущение, что не пустят, сколько одновременно и желание верить в светлое будущее, и понимание, что, похоже, такое будущее не очень возможно. Как будто одновременно сосуществуют два утверждения: «я верю в коммунизм» и «коммунизм не наступит никогда». Коммунистическое будущее одновременно и обесценивается, и каким-то странным образом сохраняет свой сакральный статус. И как раз отсюда, мне кажется, и возникает «надрыв».

— А в советских текстах эта мысль — меня не пустят в утопию — насколько вообще активно звучала? Я вспоминаю сразу роман Савченко «За перевалом», где попавший в светлое будущее профессор в итоге фактически умер как личность.

— Да, эта тема так или иначе звучала. Может быть, не буквально «не пустят», но нередко подчеркивалось, что обычный человек недостоин утопии или не выдерживает ее идеального великолепия. Начиная с досоветского романа Александра Богданова «Красная звезда», герой которого сходит с ума, потому что переполнен впечатлениями от утопического марсианского мира (правда, потом выздоравливает). Или с пьесы Маяковского «Клоп», герой которой может находиться в мире коммунистического будущего только в качестве экспоната в зоологическом саду, в соседстве со столь же неуместным клопом. В конце 50-х — начале 60-х годов очень активно используются гигиенические метафоры: существует опасность заразить утопию своими «миазмами» несовершенства, и поэтому, скажем, заглавный персонаж детской повести Олега Павловского «Необычайное путешествие Петьки Озорникова» (1956), направляющийся на машине времени в коммунистическое будущее, обязательно должен предварительно очистить карманы и вымыть руки.

— А вот это советское утопическое — в фильмах, в книгах — у вас есть какой-нибудь саундрек к нему?

— Это, конечно, должен быть очень эклектичный саундтрек, история советского утопического (как и в целом советской культуры) — долгая и неоднородная. Наверное, такой саундтрек должен начинаться с симфонического звучания (если вспомнить фильм Дзиги Вертова «Энтузиазм: симфония Донбасса»), а заканчиваться сентиментальными и «надрывными» песнями из того самого детского фантастического кино 1970–1980-х годов — «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко».

— А как менялось восприятие этого утопизма, который и после распада СССР разлит в повседневности — в архитектуре, пространствах, фильмах, музыке — жителями нашей страны начиная с эпохи застоя и до нашей дней?

— Самый очевидный ответ на ваш вопрос связан с конструкцией «будущее в прошлом», или «бывшее будущее», которая становится очень востребованной, кстати говоря, не только на территориях распавшегося СССР (в близком контексте британский теоретик культуры и эссеист Марк Фишер писал об «утраченном будущем»). Самая очевидная метафора для утопического восприятия, обращенного в прошлое, — руина. Разрушающиеся советские пространства привлекают внимание — будь то безлюдные, ветшающие индустриальные пейзажи (в проектах художника Павла Отдельнова), или бывшие объекты стратегического назначения, обедневшие территории вокруг неработающих космических заводов (см. цикл «Космический проспект» Галины Рымбу, в особенности стихотворение «Орбита»), или заброшенные пионерские лагеря и целые промышленные города, оставленные людьми, которые переоткрываются и переозначиваются в «сталкерской» субкультуре.

В последнее время появляются теоретические работы (Андреаса Шёнле, Дилана Тригга, в России — Оксаны Гавришиной), в которых руина рассматривается не как некий физический объект, а как оптика, способ взгляда, тип воображения. И, кстати говоря, руинирующий взгляд возникает в культуре тогда же, когда и утопический — в эпоху Ренессанса. Руина, как и утопия, — пространство, в котором для нас нет места, иное и пустынное, но только вместо утопического упорядочивания и контроля здесь, наоборот, — стихийные, полностью вышедшие из-под человеческого контроля процессы распада. В своей книжке «В союзе с утопией» я показываю, что утопия в ХХ веке во многом играла роль последнего форпоста, защищающего от страха смерти. Руина — то, что происходит, когда этот форпост сдан. И в этом смысле руину очень легко увидеть как бывшую утопию, как то, что осталось от утопии. А сожаление об утраченной утопии — как руину.

— Можно ли говорить, что этот ретрофутуризм существует как бы в нескольких пластах? С одной стороны, это топливо для такого безнадежного и довольно агрессивного политического ресентимента, ретротопии: «верните меня в Советский Союз». А с другой, он же вправду дает какую-то пищу, чтобы думать о будущем, о том, как оно может выглядеть, рождает какие-то утопические импульсы, направленные вперед.

— Я думаю, что пластов гораздо больше. И в любом случае все эти неоднозначные понятия, при помощи которых описываются сегодняшние отношения с прошлым, — будь то «ностальгия», или баумановская «ретротопия», или «ретрофутуризм» — в очень незначительной степени подразумевают желание вернуться назад или двигаться вперед. Скорее речь идет о нелинейных, неисторических способах восприятия времени. Конструкция утопического прошлого или утраченного будущего тут может стать поводом для глубокой рефлексии о месте человека здесь и сейчас, а может приобретать исключительно стилистическое значение: в этом случае «ретрофутуризм» — такой же стиль, как, скажем, нуар.

— Очевидно, после разочарований в прогрессистском мышлении во второй половине ХХ века, после падения Восточного блока и прочего утопическая мысль изменилась или переродилась. Насколько вообще распад СССР и все сопутствующие события повлияли на utopian studies — и в СССР, и в остальном мире?

— В utopian studies эти события помечаются как этап «крушения больших утопий». Если говорить об utopian studies в узком смысле, как о сообществе неомарксистских исследователей, которое заявляет о себе в 1970–1980-х годах (Фредрик Джеймисон, Том Мойлан, Дарко Сувин, позднее — Рут Левитас и др.), то оно изначально складывалось вокруг стремления «оправдать утопию», что означало поиск возможности говорить об утопии вне привязки к «большим нарративам» и большим политическим программам, в том числе тоталитарным. Различая «утопические программы» и «утопические импульсы», Джеймисон демонстрирует, что утопия остается и тогда, когда большие утопические программы кажутся невозможными.

— Нет ли в этих способах отношения к утопии — в джеймисоновских «утопических импульсах» или в «воспитании желания» Рут Левитас — пораженчества, отказа от утверждения, что утопии действительно могут менять историю? Не рискуем ли мы вместе с большими утопическими программами выбросить и надежду на какое-нибудь светлое будущее?

— Ровно наоборот: «утопические программы» для Джеймисона — что-то костное и ригидное, а спонтанность и изменения связаны с «импульсами». Идею «утопических импульсов» Джеймисон заимствует у Эрнста Блоха, который помещал утопию в центр своей «философии надежды». Речь не вполне о надежде на «светлое будущее» в буквальном понимании, а скорее о восприятии утопии как вдохновляющей возможности выйти за пределы собственных ограничений. «Утопические импульсы» тут означают встречу с чем-то принципиально новым и похожи на вспышки озарения, которые позволяют критически увидеть рамки, заданные доминирующими идеологиями. Правда, Джеймисон в этом отношении менее идеалистичен, чем Блох, и самые интересные джеймисоновские размышления — как раз о невозможности выйти за пределы собственных ограничений: именно сбои, когда утопия обнаруживает свою невозможность, когда не получается «вообразить мир без негативности», как раз и сигнализируют о том, что мы приблизились к блокам и «слепым пятнам» нашей культуры. Это такой способ смотреть на собственную культуру через призму утопии, превращение утопии в «метод» исследования настоящего. И — один из ответов на вопрос, зачем нужна утопия. Не могу сказать, что этот ответ мне очень близок, но сам «метод», конечно, весьма продуктивен.

— А на самом деле — зачем это нужно современным людям? В том числе тем, которые не застали Советский Союз, если обращаться к нашей истории?

— Это очень большой вопрос, здесь может быть только много разных, заведомо неполных ответов. Очевидно, что интерес к утопии в последнее время растет и он уже никак не связан с Советским Союзом. При этом сложно представить, что кто-то сядет и напишет утопическую книгу, в которой будет детально и подробно сконструирован идеальный мир. А если подобные попытки и предпринимаются — как «Утопия для реалистов» Рутгера Брегмана, — кажется, что из них выхолощена сама квинтэссенция утопического (уже само парадоксальное, приземляющее название брегмановской книги никак не совместимо с тем, что Блох подразумевал под «философией надежды»). Возможно, утопия сегодня скорее обнаруживает себя в сообществах, в коммуникации, в совместном действии; она описывается в терминах совместности и солидарности (конечно, прежде всего в «левых», марксистских дискурсах) и часто так и остается своего рода паролем, позывным сигналом, позволяющим выстроить эту совместность. Характерный пример — замечательный проект «Утопия». Собственно, к утопии на сайте проекта отсылает только краткая врезка: «Топим за Утопию! Мир без насилия — утопия. Воображаемое недостижимое будущее. Мы хотим разобраться, как к нему приблизиться…» В остальном контент сайта совершенно не утопический — речь идет о вполне реальных и важных вещах, о реальных социальных и политических проблемах, связанных с насилием. Похоже, что упоминания утопии и даже просто произнесения слова «утопия» оказывается достаточно. Достаточно, чтобы задать вдохновляющий горизонт идеального и должного (в то время как другие, неутопические формы долженствования не вызывают доверия или не вдохновляют). Достаточно, чтобы опознать все возможные контексты, в свернутом виде содержащиеся в слове «утопия». Такой экстракт, концентрат утопии, который даже нет необходимости разворачивать.

— Я вижу это обращение к утопической риторике и у музыкантов (в том числе самых мейнстримных), и у актуальных поэтов, таких как Галина Рымбу или Влад Гагин. Как думаете, может ли утопизм еще раз раскрыться в той манере, в какой он это делал в ХХ веке, в виде создания больших утопических программ?

— Я думаю, что крах «больших утопий» необратим, как и крах прогрессистского образа будущего (идея «дальше будет лучше» для современного человека уж очень сомнительна), как и опыт ХХ века в целом. И не могу сказать, что сожалею по этому поводу. Но «утопические программы» — это все же не моя терминология. А если вернуться к интересующему меня пространственному измерению утопии, то для улавливания тех изменений, которые сегодня происходят с утопическим восприятием, пожалуй, лучше всего подходит метафора «горизонта». Об этом очень точно говорит философ Оксана Тимофеева (кстати, в интервью Галине Рымбу): «„Утопический горизонт” — очень даже хорошая метафора, только она сложнее, чем кажется, если понимать горизонт не как ворота в новую жизнь и не как место, где мы можем шагнуть с земли на небо, но как равноудаленную полосу между двумя бесконечностями, которая всегда перед нами. Предлагаю назвать это логикой горизонта: в каком бы направлении и с какой бы скоростью мы ни двигались, перед нами все равно будет маячить горизонт, видимый или невидимый». В такой оптике утопия — даже не территория, а линия, за которую уже не получится заглянуть. При этом линия горизонта очень притягательна, и движение к ней наполняет жизнь смыслом. Но это больше не движение вперед в старом прогрессистском понимании — горизонт окажется всюду, куда бы мы ни двигались.

— Интересно, что из другого лагеря эта цель маркируется уже как антиутопия, звучит абсолютно антиутопическая риторика про цифровой тоталитаризм и т. п.

— Да, это как раз то, что мы унаследовали от ХХ века, — два прямо противоположных образа утопии: утопия как освобождение и утопия как подавление, утопия как преодоление насилия и утопия как насилие. И, соответственно, два связанных с утопией аффекта — надежда и тревога. Сегодня можно обнаружить немало объектов такой антиутопической риторики и антиутопической тревоги — не только «цифровой тоталитаризм», но и, не побоюсь этого термина, «cancel culture».

— Как мне кажется, антиутопия сейчас — это очень простой жанр.

— Действительно, и антиутопический жанр, и антиутопический взгляд выглядят сейчас очень предсказуемо — кажется, нам известны и заранее понятны все линии антиутопической критики, все поводы для антиутопической тревоги. И правая идея о тоталитарных потенциях утопии как будто бы никак принципиально не развивалась со времен Поппера, в отличие от левых, теоретически изощренных utopian studies.

Но я думаю, что возможности антиутопического взгляда далеко не исчерпаны. Я в значительной мере опиралась на этот взгляд, когда писала свою книгу. Этот взгляд позволяет увидеть утопию как «подмороженное» пространство, пространство вытеснения и исключения — пространство, из которого вытеснены какие-то элементы живого опыта, какие-то чувства и потребности, противоречащие идеальному порядку, не подлежащие контролю. Пространство не очень живое, но и не мертвое (кто не живет, тот и не умирает), зависшее между жизнью и смертью. Этот взгляд может быть полезен — он сталкивает нас с неудобными вопросами: что именно мы не готовы в себе и вокруг себя замечать, с чем не готовы соприкасаться, что хотим анестезировать?

Более того, мне кажется, что сегодня утопический и антиутопический взгляды нередко оказываются совместимы и даже неотделимы друг от друга. И часто увлеченности утопией сопутствует тревога — как будто без тревожной ауры утопия лишилась бы значимой доли своей притягательности.

— А как вообще провести границу между утопией и антиутопией? Взять, например, «Возращение со звезд» Лема — вполне здоровый и счастливый мир, но с каких-то позиций весь этот общественный контроль за агрессивностью будет совершенно неприемлемым. Но многие наверняка согласились бы жить в таком обществе. Разница только в оптике смотрящего?

— В конечном счете — да. Разница только в оптике смотрящего.

— Ну и напоследок: посоветуйте пять книг, с которых можно начать изучение утопий и утопизма.

— Во-первых, я советую начать с «Утопии» Томаса Мора. Во-вторых, очень рекомендую читать Герберта Уэллса — «Современную утопию» и в особенности «Люди как боги», — это не столько утопические романы, сколько тонкий анализ утопического восприятия. В-третьих, для ориентации в теме можно посмотреть сборник эссе Виктории Чаликовой «Утопия рождается из утопии» (прежде всего — главу «История понятия»). В-четвертых, все-таки не обойтись без Маннгейма («Идеология и утопия»). В-пятых, «Archaeologies of the Future» Джеймисона или переведенные на русский статьи из этой книги («Политика утопии», «Прогресс versus утопия, или Можем ли мы вообразить будущее?»). Но это только начало.

Примеры утопии

Термин утопия относится к идеалу или месту, в котором все аспекты совершенны или почти идеальны. Название концепции было придумано сэром Томасом Мором в 1516 году, поскольку название его книги, Utopia , было вымышленным описанием острова, обладающего качествами совершенства. Противоположность термину утопия — антиутопия, которую можно увидеть в работе Джорджа Оруэлла в книге 1984 или в книге Олдоса Хаксли О дивный новый мир

Описание утопии

Термин утопия первоначально был описанием социальной среды и проявлялся во многих отношениях.Идея «мира во всем мире» считается утопической по своей природе, а коммуны Соединенных Штатов были попытками утопического образа жизни.

Хотя утопия была концепцией, охватывающей социальные идеи, ее можно использовать и по-другому:

• Экологическая утопия — утопическое общество работает в гармонии с природой.
• Экономическая утопия — утопический идеализм возник после XVIII века. Те, кто ищет экономическую утопию, частично ответственны за развитие коммерциализма и капитализма, хотя в начале XIX века они сочетались с некоторыми социалистическими чертами.
• Религиозная утопия — религиозные утопии существуют по своей концепции как внутрирелигиозные идеалы, так и как межрелигиозные.

• Научная утопия — научные утопии относятся к идее совершенства с точки зрения уровня жизни. Способы достижения утопии с помощью науки включают идеи, которые не учитывают смерть и страдания от жизни или которые делают человеческие условия идеальными.

• Технологическая утопия — технологический утопический образ жизни предполагает замену человеческих потребностей или функций технологиями таким образом, чтобы люди имели более высокое качество жизни.

Примеры утопий

Примеры утопии в различных контекстах, представленные в литературе, искусстве, массовой культуре и другими способами, включают:

• Эдемский сад, который был эстетически приятен и в котором не было «познания добра и зла»
• Небеса
• Шангри-Ла, в фильме Джеймса Хилтона «Затерянный горизонт»
• Датонг, из китайской классики обрядов
• Тао Юаньминь Источник цветения персика , который описывает красивое уединенное местечко, не затронутое остальным миром.
• Описание Эллиса в Образцах ранних английских поэтов Страны Кокень , в которых «дома были построены из ячменного сахара и пирожных, а улицы вымощены пирожными …»
• Весь «Золотой век», как описывает Гесиод, греческий поэт, написавший произведений и дней
• Изображение «Золотого века» в произведении Лукаса Кранаха Старшего под названием Золотой век
• Гендерное равенство, представленное в феминистских утопиях через литературу в Сьюзи Макки Прогулка Чарнас на край света и Джоанна Русс Женщина-мужчина

Теперь вы видели множество различных примеров утопии.Вы легко можете вообразить свои собственные примеры утопии, размышляя о своем представлении об идеальном обществе или идеальном мире.

Как утопия сформировала мир

Пожалуй, самый удивительный отзвук утопии Мора был обнаружен в высоких фигурах Льва Толстого и Махатмы Ганди. Малоизвестный факт, что индийский националист переписывался с аристократическим русским писателем. Толстой, анархист и христианин, считал, что государство несет ответственность за большинство плохих вещей: налоги, войны и общую безответственность.Вместо этого Толстой советовал пассивное сопротивление и ненасилие.

Коммуны, основанные на версии христианства Толстого, возникли в Великобритании. Присутствовали знакомые элементы: возвращение к ремеслам и мелкому сельскому хозяйству, частичный отказ от безделушек современного мира, совместное питание и совместные расходы.

Две из этих коммуны все еще существуют в Великобритании. Одна из них — церковь Братства Стэплтона, которая, согласно недавней статье New Yorker, является домом для четырех человек, глухой кошки, нескольких кур и огромной коровы.Другой — Колония Уайтуэй в Котсуолдсе, образованная в 1898 году. Уайтуэй — это больше деревня, чем коммуна, это собрание из 68 домов, свободно связанных между собой ежемесячными собраниями.

В 1909 году молодой индийский философ начал переписываться с Толстым. Он называл себя «скромным последователем графа»; двое мужчин обсудили индийское самоуправление, пацифизм, пассивное сопротивление, свободу от тяжелого труда и другие утопические вопросы. В 1910 году молодой человек — Ганди — основал в Южной Африке кооперативную колонию, которую назвал «Ферма Толстого».Утопическое мышление Ганди, вдохновленное Толстым, привело к его доктрине пассивного сопротивления и его кампании за самоуправление в Индии.

Темные видения

Одно из моих любимых утопических обществ 20-го века — это анархическая оккупация Барселоны во время гражданской войны в Испании. Здесь с 1936 года до начала правления Франко в 1939 году власть и ранги были приостановлены, люди называли друг друга «товарищами», и царила анархическая система. Он описан без сантиментов Джорджем Оруэллом, сражавшимся на стороне анархистов, в его отчете «Посвящение Каталонии».

Об утопиях и утопической литературе

Около

Утопия и утопическая литература

Историческая справка

Утопия обладает качеством универсальности, о чем свидетельствует тот факт, что она очаровывала читателей на протяжении пяти веков, оказала влияние на бесчисленное количество писателей и побудила подражать десяткам «утопистов». Тем не менее, изучение периода, в котором это был продукт, необходимо, чтобы рассмотреть работу более глубоко.Помня, что Утопия была опубликована в 1516 году, мы должны вспомнить, какими были некоторые из основных событий, связанных с той эпохой, кем были великие современники Мора, и каковы были основные идеи и стремления, которые сформировали культурные модели той блестящей эпохи. Ренессанс.

Публикация Утопия последовала за первым путешествием Колумба в Америку всего на 24 года. Утопии предшествовала публикация Лютером девяноста пяти тезисов, положивших начало протестантской Реформации.Микеланджело завершил свой четырехлетний труд на потолке Сикстинской капеллы в 1512 году. Генрих VIII недавно вступил на престол Англии (1509 г.), все еще был женат на своей первой жене Екатерине Арагонской, и его наставляли. правительство кардинала Вулси в качестве его лорда-канцлера. Некоторыми из главных литературных фигур поколения Мора были Эразм, Ариосто, Макиавелли и Кастильоне, а также сам Мор. Один из великих периодов в западном искусстве был в самом разгаре, когда Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело и Тициан возглавляли длинный список.Главными исследователями в первые десятилетия после Колумба были Васко да Гама, Джон Кабот, Америго Веспуччи и Бальбоа.

Эпоха Возрождения была названа многими историками «этим дивным новым миром», считая ее радикально новым и блестящим достижением западной цивилизации. Эта точка зрения, однако, не универсальна: некоторые ученые не согласны с утверждением, что она была новой, представляя собой большие изменения по сравнению с поздним средневековьем, а другие ученые сомневаются в ее великолепии. Споры о природе и важности Возрождения кажутся бесконечными; тем не менее, вряд ли можно отрицать, что мировоззрение и образ жизни западных людей сильно повлияли на определенные достижения того периода; а именно изобретение книгопечатания, разработка пороха, совершенствование навигационных приборов и конструкций кораблей.Несколько позже, чем эти разработки, но все же важным вкладом эпохи Возрождения была Коперниканская революция в астрономии и разработка телескопа Галилеем. Все эти факторы не только привели к существенным изменениям в жизни людей, но и создали заряженную атмосферу возбуждения и любопытства по всей Европе.

«Классическое возрождение» было в центре интеллектуальных и художественных волнений того времени. Это включало осознание — или повторное открытие — того, что в Древней Греции и Риме процветала великая цивилизация, и убежденность в том, что добросовестное изучение и подражание этой цивилизации дает ключ к новому величию.Художники эпохи Возрождения изучали древние произведения архитектуры и скульптуры не только на их форму и технику, но и на их дух. Ученые эпохи Возрождения стали ценить литературу древних как кладезь мудрости и красноречия, и благодаря их изучению они приобрели взгляды и развили невероятно ценные вкусы: бросать вызов догмам, признавать авторитет природы и относиться к полноценной жизни. в «этом мире» как возможность и обязанность. Они поверили в свое право принимать и наслаждаться физической красотой и всем чувственным миром.В конце концов они приобрели чувство ценности личности и достоинства человека. Постепенно из этих концепций выросла философия «гуманизма» и великолепных достижений в изобразительном искусстве.

Религиозная история того периода драматична. Христианство, которое более тысячи лет было представлено по всей Западной Европе одной церковью, Римско-католической церковью, в 16 веке пережило огромные потрясения. Первое открытое восстание произошло в 1517 году, когда Лютер бросил вызов авторитету Рима.Это ознаменовало начало протестантской Реформации, последствия которой заключались в том, что Европа была разделена на многочисленные расходящиеся секты и враждующие лагеря. Фактически, весь этот беспорядок произошел после того, как Мор написал свою Утопию , , но причины Реформации были давними и были источником беспокойства сознательных христиан на протяжении как минимум двух столетий. Среди основных зол, обвиняемых в нападениях на церковь, были произвольное использование папской власти, жадность духовенства, проявляющаяся в продаже помилований и церковных должностей, а также торговля святыми реликвиями.Умные люди были возмущены распространением суеверий для обезболивания простых людей, а социальные критики были ожесточены по поводу огромного богатства церкви на фоне бедности и убожества большинства христиан.

В течение десятилетий, непосредственно предшествовавших разрыву Лютера с римской церковью, многие набожные католики громко критиковали практику, санкционированную церковью, а также постыдное поведение духовенства. В итоге критики разделились на две группы.Лютер и другие лидеры Реформации, отчаявшись изменить существующую церковь с ее укоренившимися заблуждениями, разорвали свои связи с Римом и провозгласили новую власть. Другая партия критиков стремилась к реформе внутри установленной церкви, которой они сохраняли абсолютную лояльность, несмотря на ее явные недостатки. Среди них одним из наиболее красноречивых и эффективных писателей был Эразм, близкий друг Мора; и в том же лагере, хотя и не так громко выражая свои взгляды, был и Мор, чье стремление к более истинно христианскому образу жизни раскрывается в его плане утопии года.

Италия, несомненно, была источником цивилизации эпохи Возрождения. Уже в 14 веке люди просвещения, в частности Петрарка и Боккаччо, вводили концепции эпохи Возрождения и провозглашали новую приверженность классической античности, а в течение 15 века лихорадочное развитие новых взглядов и стилей ознаменовало работы блестящих художников и ученых. , философы и литераторы. На протяжении большей части 15 века достижения были преимущественно итальянскими, но к началу 16 века движение распространилось на другие страны Западной Европы; В то же время, когда Италия теряла свою политическую независимость из-за завоеваний французской, испанской и австрийской армий, она постепенно уступила свое превосходство в искусстве и письмах Франции, Испании и Англии.

Англия в 1500 году выходила из века жестоких гражданских войн, во время которых культурная жизнь страны ухудшилась до плачевного состояния. Лишь в 1485 году гражданские войны закончились победой Генриха Тюдора, графа Ричмонда, на поле Босворта, основавшего династию Тюдоров с коронованием Генриха Тюдора как Генриха VII. В течение следующих 118 лет правления Тюдоров, особенно во время долгого правления Генриха VIII и Елизаветы I, Англия достигла статуса крупнейшей европейской державы и создала процветающую культуру, которой едва ли можно было равняться за всю историю западной цивилизации.

Одним из первых признаков нового просвещения в Англии после грубого и кровавого 15-го века было появление группы «гуманистических» ученых, процветавших в Оксфорде и Лондоне в первые десятилетия 16-го века, особенно Джона Колета. , Уильям Латимер, Томас Линакр, Реджинальд Поул и Томас Мор — группа, которую Эразм назвал и близкой по духу, и выдающейся.

Имя «гуманист» в эпоху Возрождения означало того, кто был обучен изучению латинского и греческого языков до степени легкости знакомства, кто много читал в этой литературе, кто перенял отношение древних к человеку. Земля, и кто считал, что рецепт просветления в современном обществе можно найти в основном через изучение и подражание этим древним классикам.

Серьезная дилемма возникла в результате этой новообретенной преданности древним мудрецам из-за очевидного конфликта между языческим классицизмом и христианской доктриной. Для всех мыслителей эпохи Возрождения стало предметом глубокой озабоченности найти примирение двух доктрин — философии Платона и учения Христа. В результате их двойной преданности мы получили термин, описывающий движение, «христианский гуманизм». Удачная адаптация двойной преданности редко может быть лучше проиллюстрирована, чем в произведениях Томаса Мора, особенно в «Утопии года».

Утопическая тема

Это фундаментальная склонность человечества придумывать воображаемые утопии, хотя их названия для таких мест могут отличаться. Слово утопия, , ставшее привычным обозначением таких состояний, было изобретением Мора. Люди неизбежно, осознавая многообразие глупостей, коррупции и несправедливости, существующих в их обществе, должны попытаться разработать лучшую систему для людей, живущих вместе. Омар Хайям превосходно выразил эту позицию в «Рубаи ».

Ах, Любовь, не могли бы вы и я с Ним сговориться
Чтобы понять эту печальную Схему Вещей целиком,
Разве мы не разнесем ее на куски — а затем
Переделаем ее ближе к Желанию Сердца!

Идея, лежащая в основе ссылок на «золотой век» в литературе древних, представляет собой ностальгическое стремление к жизни, которую они представляли себе свободной от стрессов их более конкурентоспособной, более коммерческой цивилизации. Точно так же поэтические творения воображаемых садов, земных райских уголков, описанных средневековыми писателями, часто отражают тоски, проистекающие из неудовлетворенности вещами как таковыми.Другим знакомым явлением, принявшим литературную форму, было пастырское служение, идеализированное изображение простых и счастливых пастырей. Примеры можно найти, начиная от эклогов Феокрита и Вергилия до Тассо и Спенсера в эпоху Возрождения. В нескольких комедиях Шекспира побег из города и двора в «зеленый мир» описан в привлекательных выражениях. Герцог Старший в фильме « Как вам это понравится» противопоставляет свою жизнь в изгнании в Арденском лесу порядкам двора в следующих выражениях:

Теперь мои товарищи и братья в изгнании,
Разве старый обычай не сделал эту жизнь более сладкой
Чем жизнь расписной пышности? Разве этот лес
не более свободен от опасностей, чем завистливый двор?
Здесь мы не чувствуем наказания Адама,
Времена года разницы, как ледяной клык
И грубый брань зимнего ветра,
Который, когда он кусает и дует на мое тело,
Даже пока я не сжимаюсь от холода, я улыбнись и скажи:
«Это не лесть; это консультанты
Которые с чувством убеждают меня в том, кто я есть.’
Сладкое употребление невзгод,
Который, как жаба, уродлив и ядовит,
Носит еще драгоценный камень в голове;
И эта наша жизнь свободна от публичных преследований
Находит языки на деревьях, книги в текущих ручьях,
Проповеди в камнях и добро во всем.

(Как вам это понравится, II, i)

Говоря более явно утопическим языком, Гонсало в одной из первых сцен фильма «Буря» обрисовывает свой план построения нового и лучшего общества.

Если бы я насадил этот остров, милорд,
И если бы король был на месте, что бы я сделал?
Я ‘содружество Я хотел бы наоборот
Казнить все; без движения
Признаю ли я; нет имени магистрата;
Письма не должны быть известны; богатство, бедность,
И использование услуг, нет; договор, правопреемство,
Борн, граница земли, пашня, виноградник, нет;
Не использовать металл, кукурузу, вино или масло;
Без профессии; все люди бездельничают, все;
И женщины тоже, но невинные и чистые;
Нет суверенитета;
Все общее в природе должно производить
Без пота и усилий; измена, тяжкое преступление,
Меч, пика, нож, ружье или потребность в каком-либо двигателе,
Не было бы; но природа должна породить
себе подобных, всю яду, все изобилие,
Чтобы накормить мой невинный народ.
Я бы с таким совершенством правил, сэр,
Чтобы превзойти золотой век.

(Буря, II, i)

История утопической литературы обширна, даже если мы будем рассматривать этот термин в строгом смысле слова детального описания нации или содружества, упорядоченного в соответствии с системой, которую автор предлагает как лучший образ жизни, чем любой известный из существующих. система, которую можно было бы создать, если бы нынешнюю можно было отменить, и люди могли бы начать все сначала. До Мора 1516 Утопия, число тщательно продуманных утопических обществ невелико.Большинство произведений в этом направлении краткие, а многие представляют собой туманные, ностальгические, обратные взгляды на воображаемую примитивную жизнь в «Золотом веке». Конечно, нет недостатка в более ранней литературе, критикующей статус-кво. Однако большое излияние утопической литературы произошло после Мора; и не подлежит сомнению, что его работа дала большой импульс движению.

Утопическая литература до более ранних времен

Одной из главных работ, предшествовавших Мору в этой области, была «Республика» Платона «». Его влияние на Utopia обширно и безошибочно. Начнем с того, что центральная тема обоих произведений — поиск справедливости. В Республике , правители должны быть группой умных, бескорыстных людей, называемых хранителями или философами-королями, которые ведут общественные дела на благо всей нации. Действует принцип общности собственности: «Никто ничего не называет своим». Чеканка золота и серебра запрещена, и существует строгий запрет на роскошь и хвастовство.Во всем обществе жизнью руководит высоконравственный кодекс поведения. Система образования интеллигенции продумана до мелочей и идеалистична. В обеих работах предлагается равенство мужчин и женщин, хотя и с некоторыми оговорками. В схеме Платона делается поправка на практику рабства, как и в схеме Мора. С другой стороны, есть отклонения от Платона в Утопии г., некоторые довольно радикальные. Республика устанавливает четко очерченные классовые различия — правящая интеллигенция; класс воина; простолюдины, состоящие из купцов, ремесленников и рабочих; и, наконец, на самом низком уровне — рабы.Утописты не признают таких градаций среди своих граждан. Религиозные верования и обычаи в этих двух книгах, конечно, совершенно разные. Также существует резкая разница в отношении к семьям. В Республике женщины и дети содержатся совместно — «нет брака и выдачи брака» — и совокупление регулируется для достижения евгенических целей; тогда как в Utopia, семейная ячейка является ядром всей социальной структуры.

Эти сравнения лишь предполагают некоторые сходства и различия между Republic и Utopia. Другие детали будут отмечены в комментариях к конкретным отрывкам в тексте Утопии.

Единственными древними авторами, кроме Платона, которые были упомянуты как возможно влияющие или предлагающие сравнение с Мором, являются Ликург, Цицерон и Св. Августин. Считается, что Ликург продиктовал свод законов древней Спарте, лучшее описание которых можно найти у Плутарха. Он провозгласил равное владение среди «граждан», то есть членов высшего сословия сообщества.«Илоты», которых было подавляющее большинство, были фактически на уровне рабов. Вместо золота и серебра для монет использовалось железо. Все предметы роскоши были запрещены, и мужчин и женщин заставляли терпеть невзгоды и заставляли жертвовать всем ради блага государства.

Цицерон « De republica » (54–52 до н. Э.) Во многом обязан Платону не только «Республике », но и нескольким другим платоническим диалогам. Цицерон обсуждает атрибуты различных типов правительства — монархию, аристократию, демократию и диктатуру, — но не отдавая себе отчета в предпочтениях.Однако одно ясно. Его концепция идеального государства основана на разуме и справедливости, когда те, кто обладает естественным превосходством, правят над низшими.

Самым известным отрывком из этой работы является глава под названием Somnium Scipionis (Сон Сципиона), , которая перекликается с концепцией Платона о наградах для добродетельных душ на звездных небесах. Этот отрывок был широко прочитан в средние века и вызвал большое восхищение.

Знаменитая книга Св. Августина De Civitate Dei (Город Бога, 413–26) часто цитируется как источник Утопии. Это, конечно, было хорошо известно Мору. Как уже упоминалось, он прочитал серию лекций о работе. Основной план книги Августина отличается от Республики, года, хотя Августин был преданным поклонником Платона. Точно так же работа Мора отличается по основной концепции от работы Августина, хотя неизбежно отголоски Августина можно найти в Море.

Работа Августина направлена ​​на защиту христианства от критики сторонников традиционного языческого культа.Он атакует образец безнравственности в римской жизни, поклоняющейся языческим богам, и предлагает, напротив, образ жизни, которому учит христианство. Его аргументы основаны на его интерпретации истории, как ветхозаветной, так и римской. Это не конкретный практический план управления его воображаемым идеальным государством, а скорее различие, проведенное на философских линиях между двумя руководящими принципами. В «Городе Земли» любовь к себе превалирует над любовью к Богу; в «Граде Божьем» любовь к Богу превалирует над любовью к себе.

Средневековый документ, наиболее часто цитируемый в исторических обзорах на утопическую тему, — латинский трактат Данте о правительстве, De Monarchia (1308?). Здесь снова различия между этой работой и Мором больше, чем сходства, и не предполагается, что Мор был знаком с Монархией года. Данте, живший в период, когда соперничество между папами и императорами за светское превосходство приводило к разделению наций, городов и даже семей, написал свою книгу, чтобы поддержать право императора на независимую власть над Европой в мирских вопросах, опровергая претензии властей. папство, что император был обязан своим титулом папе в качестве наместника Бога и был подданным папы как в мирских, так и в духовных вопросах.Данте действительно представляет свою практическую концепцию идеального государства — Священной Римской империи. Для него это означало объединенную Европу под властью человека, обладающего властью, императора, избранного — не населением, а назначенными избирателями.

Утопическая литература после более

В течение столетия после утопии и утопическая мода процветала, вызванная интересом, который вызвала книга Мора и дала дополнительный импульс благодаря открытиям новых земель и захватывающим примитивным и экзотическим расам, встречавшимся в этих регионах.

Раннее свидетельство воздействия Utopia на Европу появилось в первой книге Рабле Pantagruel (1532), в которой раздел озаглавлен «Экспедиция в Утопию». На самом деле повествование никоим образом не напоминает Утопию, , но есть случайные параллели. Подробности путешествия из Франции в Утопию в целом напоминают рассказ Мора о путешествиях Хитлодея. И примечательно, что Рабле называл жителей Утопии амуротами — слово, происходящее от названия столицы Утопии Мора.

В « Гаргантюа » Рабле есть еще один отрывок, который цитируется среди знаменитых ренессансных описаний идеализированного общества; а именно, раздел под названием «Аббатство Телем». Изображаемое общество ограничивается монастырем, который устроен оригинальным и совершенно нетрадиционным образом. Все участники счастливы, потому что, будучи освобожденными от каких-либо ограничений или регламентации, они свободны следовать своим наклонностям и поощряются к развитию своих особых талантов в полной мере.Среди нетрадиционных особенностей монастыря: отсутствие колоколов, регулирующих график занятий, ношение привлекательной одежды различных цветов и стилей и, что наиболее нетрадиционно, объединение посвященных мужчин и женщин. Наконец, члены общины могут по своему желанию покинуть ее, а также вступить в брак. Вся эта идея, которая на первый взгляд кажется читателю одной из абсурдных шуток Рабле, оказывается выражением фундаментальной черты серьезной философии Рабле. Он говорит, что люди по своей природе добрые и, если им будет предоставлена ​​свобода действий и они будут поощряться к полноценной жизни, они превратятся в здоровых и ярких существ, полных благодати.

В эссе «О каннибалах» Монтень описывает примитивное племя южноамериканских индейцев; рассматривая их образ жизни в целом, он уделяет особое внимание их выбору лидеров, их способам ведения войны и их обращению с пленными. Эта работа является заметным вкладом в моду художественной литературы о путешествиях, которая включает, помимо «Утопии Мора», такие работы, как Робинзон Крузо и Путешествие Гулливера , а также множество крупных и второстепенных более поздних документов.Философский подход Монтеня к его предмету раскрывается в его неоднократном указании на контрасты между этими простыми индейцами и «цивилизованными» европейцами с их механическим прогрессом, их порохом и христианством. Практически в каждом случае цивилизация оказывается на втором месте в вопросах рационального поведения, особенно в том, что касается человечности человека по отношению к человеку.

Начало семнадцатого века знаменует появление нескольких амбициозных описаний утопических обществ, наиболее успешным из которых является: Город Солнца (Civitas Solis, 1623) Томмазо Кампанеллы, Христианополис (1619) Иоганна В.Андреэ и Новая Атлантида (1624) сэра Фрэнсиса Бэкона.

Картина Кампанеллы «« Город Солнца »» была самой ранней из трех работ с точки зрения композиции, если не публикации. Он написал самую раннюю версию произведения на итальянском языке в 1602 году. Переработанная и несколько сокращенная версия на латыни была опубликована в 1623 году. Затем итальянская работа была опубликована посмертно в 1637 году, но латинская версия является более известной.

Влияние Мора и Платона очевидно во многих отношениях.Эту историю рассказывает капитан дальнего плавания, посетивший остров под названием Тапробане (возможно, Суматра). На этой земле есть общественная собственность и деньги не используются. Существует справедливое распределение труда, в результате чего вся работа выполняется за четырехчасовой рабочий день. Существует также сообщество женщин с научным контролем над размножением — черта, которая возвращается к устройству Платона, а не к приверженности Мора плану христианской семьи. Как и Мор, Кампанелла подробно останавливается на вопросах правосудия, войны и религии.

В трактовке образования Кампанелла проявляет себя как мыслитель семнадцатого века, уделяя большое внимание изучению наук, всех наук. У него есть план распространения информации по всем отраслям знаний с помощью картинок, размещенных по всему городу на стенах и в коридорах общественных зданий — наглядных пособий для обучения людей всех возрастов. Их лидеры верят, что развитие научных знаний — главный ключ к улучшению расы.В докладе утверждается, что эти люди разработали не только телескоп, но и такие современные изобретения, как силовые корабли и летательные аппараты.

Правители Города Солнца — люди превосходного ума и честности. Главу правительства зовут Хох. Его главные министры — Пон, Син и Мор, что переводится как Сила, Мудрость и Любовь. Требования к вождю — это знакомство с историей всех королевств и их правительств, глубокое знание всех наук, а также владение метафизикой и теологией.Эта концепция главы государства явно напоминает платоновского царя-философа. Слово Хо означает метафизика.

Религия Города Солнца соответствует христианству в отношении благочестия и морали, но среди духовенства отсутствует чрезмерная мистицизм и чистота поведения. Солнце занимает видное место в убранстве их храма, а также в других символах их поклонения, поскольку оно считается знаком Бога.

Христианополис немца Иоганна Валентина Андреа также во многом напоминает Утопию .Это рассказано человеком, потерпевшим кораблекрушение на далеком острове, столицей которого был Христианополис. Граждане там не пользуются деньгами и не имеют собственности; таким образом, все находятся на равной основе в экономическом и социальном плане. Дома, мебель, продукты питания и одежда предоставляются государством без какой-либо дискриминации. Мужчины женятся в 24 года, женщины — в 18 лет. Дети находятся на попечении родителей до школьного возраста. После этого их выращивает сообщество. Уборка нормальная, но несколько спартанская.Мужья участвуют в приготовлении пищи, мытье посуды и пошиве одежды.

В сфере труда осуществляется акционерный капитал. Все участвуют в коллективной работе — сбор урожая, строительство домов и дорог — но в краткосрочной перспективе. Основное занятие каждого человека — это ремесло, к которому он проявляет способности. На протяжении всей книги большое внимание уделяется развитию отраслей и больше говорится о профессиях и групповых организациях, чем о каком-либо другом отдельном элементе, кроме религии, которая постоянно привлекает внимание.

Значительное внимание уделяется научным экспериментам, направленным на улучшение производства, здоровья и общих условий жизни. С этой целью работает большая лаборатория естественных наук, а выставочный зал науки, промышленности и искусства предлагает образовательные возможности с помощью масштабных моделей машин и фресок, подобных тем, что есть в Городе Солнца .

Образец общины кратко описывается как «республика рабочих, живущих в равенстве, желающих мира и отказывающихся от богатства».«

Книга Фрэнсиса Бэкона «Новая Атлантида », вероятно, была написана в 1624 году, но была опубликована только в 1627 году, через год после смерти автора. Как и работы его современников, Кампанеллы и Андреэ, книга Бэкона показывает влияние Мора в некоторых широких аспектах. Он имеет целью рассказать об открытии исследовательской экспедицией в Тихом океане острова, на котором туземцы создали общество, которым есть чем восхищаться. Цель общего блага достигается через обучение и справедливость.Основное внимание в отчете сосредоточено на тщательно продуманной академии наук. Бэкон включил в это общество основные идеи, которые он более подробно развил в своих более длинных философских и научных трактатах; а именно, что улучшение благосостояния людей может быть достигнуто путем систематического исследования природы. Его знаменитый «научный метод» основан на кропотливом наблюдении за природными явлениями и построении с помощью индуктивных рассуждений совокупности знаний, основанных на этих наблюдениях.Он призывает экспериментировать, чтобы улучшить общие знания и разрабатывать изобретения для комфорта и удовольствия людей. Центральный институт в столице Новой Атлантиды, называемый Домом Соломона, представляет собой огромную академию, которая предвещает более позднее создание научных лабораторий и академий, таких как Английское Королевское общество.

Этот акцент на науке знаменует собой серьезный отход от Мора и гуманистических утопистов и выравнивает Бэкона с направлением мысли, преобладающим в семнадцатом веке.Напомним, подобное отношение наблюдалось в Городе Солнца, и Христианополисе.

Бэкон оставил эту работу незавершенной, и невозможно сказать, как он планировал относиться к другим аспектам жизни в Новой Атлантиде. Он не обсуждал социальную и государственную системы островитян; следовательно, мы не знаем, как он относился к коммунизму. Брак считался священным. Его атланты проявляли любовь к нарядам и украшениям, что отличает их от типичных утопистов.

Значение Утопии Мора в истории утопической литературы становится очевидным, когда мы исследуем документы, опубликованные в столетие после его публикации. Были показаны модели единообразия и случайных расхождений. Описанные утопические общества — без исключения — развивают системы, направленные на равенство и справедливость. Равенство достигается почти во всех случаях посредством общности собственности и отказа от денег, а также посредством справедливого распределения труда, общинного воспитания детей и часто общинных обедов.Обычно предписывается простая униформа и всякая роскошь или показная роскошь не приветствуются, за исключением модели Бэкона New Atlantis . Правительства состоят из тщательно отобранных старейшин, демонстрирующих характер и компетентность. Появляются вариации в связи с предложенным Платоном, но отвергнутым Мором вопросом о женской общности. Кампанелла и некоторые более поздние писатели следуют за Платоном, но большинство — за Мора. Принятие рабства в обществе, одобренное Платоном и Мором, не принимается их последователями.

История утопической литературы с середины семнадцатого века до наших дней не может быть здесь подробно рассмотрена, поскольку более 50 произведений должны быть включены в такое исследование. Для настоящих целей будет достаточно краткого обзора. Некоторые из наиболее известных и влиятельных работ будут кратко проанализированы и классифицированы по основным направлениям развития темы.

Приложение Дени Дидро «» к «Путешествию» Бугенвиля (1772 г.) является ярким примером моды восемнадцатого века на примитивизм, которая была вызвана тезисом Руссо о «благородном дикаре» и породила такие романы, как «Св.Пьера Пола и Вирджинии и Шатобриана Атала. В книге Дидро приводятся доводы в пользу простых, естественных путей развития культуры островов Южного моря, о которых сообщил французский исследователь Бугенвиль. Центральная часть истории представляет собой воображаемый диалог между французским капелланом и уроженцем Таити (Ору), в котором проводится сравнение обычаев и институтов Европы и Таити. Образ жизни островитян красноречиво защищается, а образ жизни европейцев дискредитируется.По мнению таитян, природные инстинкты человека, которые приравниваются к законам природы, интерпретируются как оправдание полной свободы в сексуальных отношениях. Их соблюдение общественной собственности защищается как минимизация личных конфликтов и юридических затруднений и содействие общей заботе о благосостоянии сообщества в целом.

В отличие от большинства более ранних утопических документов, Дидро представляет собой описание места на карте и его существующего общества. Репортаж подержанный и раскрашен воображением философского примитивиста.

Исследование утопического содружества Южных морей ограничено из-за того, что автор уделяет первостепенное внимание сексуальным отношениям туземцев, оставляя почти полностью необъяснимыми такие проблемы, как государственная организация, правовая система, распределение рабочей силы и методы ведения войны. Что касается экономики, нам просто говорят, что частной собственности нет.

Взгляд назад (1888) Эдварда Беллами, самого успешного и влиятельного американского автора, писавшего в утопическом ключе, представляет собой видение славного общества будущего.Джулиан Уэст, молодой аристократ из Бостона, засыпает в гипнотическом трансе в 1887 году, но благодаря замечательному стечению обстоятельств просыпается в 2000 году. Его принимающая семья в этом новом веке знакомит его с их удивительным обществом, объясняя их институты и обоснование их системы.

Новый Бостон 2000 года, как обнаруживает Джулиан Уэст, — город красоты и изящества с множеством великолепных общественных зданий, отражающих несбыточное процветание; но, что более важно, он населен людьми, которые на удивление здоровы и счастливы.Основная причина этих условий заключается в том, что равенство достигнуто для всего населения. Нет больше ни богатых, ни бедных.

Первый урок, усвоенный Западом, заключается в том, что вся промышленность и все учреждения находятся под контролем национального правительства, система, которая, как ему известно, оказалась намного более эффективной, чем предыдущая система свободного частного предпринимательства, благодаря устранению расточительной конкуренции. Эти огромные общенациональные политические и промышленные институты построены по плану военной организации.

Деньги объявлены вне закона, но было изобретено альтернативное средство ведения личного бизнеса. Каждому человеку выдается ежемесячное пособие в виде кредитной карты, своего рода перфокарты, для записи своих расходов. Этот метод позволяет людям проявлять суждения и вкусы в образе жизни, который им нравится. Кто-то накроет лучший стол, кто-то приобретет дом побольше, кто-то будет много путешествовать, но пособие для всех одинаково.

Чрезвычайная эффективность всей бизнес-структуры частично объясняется превосходным менеджментом, как уже было сказано, но также частично тем, что они устранили несколько дорогостоящих и трудоемких мероприятий, освободив граждан для более продуктивной работы.Нет ни армии, ни флота, ни полиции; нет ни юристов, ни банкиров, ни продавцов.

Образование считается важным и продолжается до 21 года для всех граждан. За годы учебы ученики знакомятся со многими профессиями, профессиями и искусствами, чтобы узнать, в чем заключаются их таланты и интересы, чтобы они могли выбрать профессию, которая принесет им наибольшее удовлетворение в их взрослые годы. В 21 год каждый попадает в рабочую силу, в «промышленную армию», где он или она будет служить до 45 лет.К женщинам и мужчинам относятся одинаково в отношении образования, карьеры на рабочем месте, оплаты труда. Существует определенное различие между занятиями мужчин и женщин, и есть положения о беременности.

Оптимизм Беллами в отношении будущего человечества далее проявляется в его уверенности в том, что человеческая изобретательность будет продолжать вносить вклад в изобретения для комфорта и удобства человечества. В частности, он предсказывает, что для защиты пешеходов будут тротуары с навесом, и описывает проводные домашние развлечения, которые можно получить простым нажатием кнопок и поворотом регуляторов для проповедей, лекций или широкого выбора музыкальных программ.Он не развивает подробно этот аспект современной жизни, его интересы лежат в области экономики и социологии; но он явно не принадлежит к лагерю тех более поздних авторов, которые опасаются дальнейшего развития технологий.

Изучение человеческого общества, предвиденное Беллами, на каждом шагу противопоставляется институтам, обычаям и нравам конца девятнадцатого века. На самом деле, более половины места в книге посвящено анализу времени Беллами, что является язвительным осуждением этого общества, часто выражаясь красноречиво.В книге Уильяма Морриса «Новости из ниоткуда » (впервые опубликованной в виде серий в 1890 г., затем в виде книги в 1891 г.) автор, хорошо известный своим участием в движении прерафаэлитов и созданием Kelmscott Press, предлагает свое видение светлого будущего Англии. Рассказчик романа ложится спать в своем доме в пригороде Лондона однажды ночью 1890 года, но, просыпаясь, оказывается в странной обстановке. Люди, которых он встречает, говорят о событиях, произошедших в 2001 году, как о прошлой истории.

Радикальные изменения изменили Англию как по внешнему виду, так и по социальным образцам. Новое общество построено по образцу идеального коммунизма: без денег, без частной собственности, безупречное равенство для каждого гражданина. Труд распределяется между всеми членами сообщества. Все это знакомые атрибуты утопических обществ. Одна из отличительных черт плана Морриса состоит в том, что труд рассматривается как удовольствие, а не как необходимая работа, по той причине, что каждый работает над задачей, которую он может выполнить лучше всего, и, следовательно, гордится продуктом своего труда.Это, по сути, средневековое отношение к достижениям рабочего превращает производство в нечто вроде искусства, будь то блюдо, еда, дверная ручка или мост. Возрождение этого древнего образца индивидуального мастерства стало возможным благодаря устранению всего, кроме простейших механизмов. Все фабрики были разрушены, и прежний образец городского промышленного скопления и убожества исчез. Там, где когда-то был Лондон, есть множество разбросанных деревень.Возраст описывается как постиндустриальный.

Историю трансформации капиталистического индустриального общества девятнадцатого века рассказчику объяснил старик, изучавший революцию, которая привела к переменам. Перед началом вооруженного восстания условия для простых рабочих постепенно становились все более невыносимыми, и профсоюзы объединились в организацию, подобную AFL-CIO. Истеблишмент приказал расстрелять невооруженных демонстрантов, и люди наконец научились сопротивляться.Некоторые черты этой истории напоминают Французскую революцию, но другие на самом деле предвещают события и действия, которые произошли в двадцатом веке, например, обстрел толпы протестующих в Петрограде царской гвардией.

Утопия Морриса является естественным результатом его пожизненной преданности двум причинам: во-первых, его прерафаэлитскому убеждению, что рабочий средневековья был счастливым человеком и реализованным художником, и, во-вторых, его политическим участием в социалистическом движении.

Моррис, как и Беллами, предсказывает человечеству более светлое будущее, в котором мужчины и женщины будут равными, здоровыми и счастливыми; но он радикально отличается от него в своем отказе от «современности» с ее прогрессивными технологиями и сложной организацией. Фактически, Моррис был спровоцирован на написание новостей из ниоткуда как опровержение «Взгляд назад».

Х. Дж. Уэллс уделяет много внимания превью возможного будущего развития цивилизации, которые в основном оптимистичны.Среди наиболее известных его публикаций в этой области: The Time Machine (1895), The War of the Worlds (1898), When the Sleeper Awakes (1899), A Modern Utopia (1905) , Люди как боги (1923) и Форма будущего (1933).

Среди произведений, написанных Уэллсом перед Первой мировой войной, наиболее близким к классической утопии является произведение «Современная утопия». Утопична именно в том смысле, что Уэллс твердо верил в прогресс человечества к совершенству; следовательно, он уверенно представлял себе светлое будущее.Термин «современный» в названии должен был передать идею о том, что он намеревался сохранить свою картину в пределах разумной возможности, избегая чрезмерно визионерской трактовки темы. По этой причине он не хотел принимать некоторые черты, которые были традиционными для большинства ранних утопистов.

По его мнению, великое общество будущего будет иметь всемирную структуру, Мировое государство. Национальности больше не будут иметь значения. Все человечество станет одним государством с едиными обычаями и обычаями и с общим языком.Деньги по-прежнему будут использоваться для обмена, и люди по-прежнему будут иметь право владеть личной собственностью, хотя вся земля и все источники власти будут принадлежать государству, то есть каждому. Он не разделяет идею о том, что любую работу можно сделать приятной; следовательно, он заявляет, что каждый член общества должен выполнять работу до минимума, который приносит ему достаточно денег для выполнения своих обязательств. Помимо этого, он может решить работать больше, чтобы больше зарабатывать, или он может свободно наслаждаться своим досугом.

Равенство для всего человечества — нереальная цель, по мнению Уэллса. Это, по его мнению, означало бы потерю индивидуальности, а индивидуальность является неотъемлемым требованием человеческой природы. Точно так же конкуренция необходима для процветающего общества. Занимая то, что он считает практической позицией, он видит новое общество разделенным на четыре класса людей, которых он называет поэтическими, кинетическими, тупыми и низменными. Существует каста лидеров, называемая самураями, которая в основном происходит из поэтической группы, хотя некоторые из кинетического класса могут подходить для нее.Лица, которые добровольно становятся членами Самураев, должны соответствовать строгим требованиям, как физическим, так и психологическим; и они должны взять на себя обязательство соблюдать правила касты, которые запрещают есть мясо, курить, пить, играть в азартные игры и участвовать в общественных видах спорта или развлечениях. Самураи снабжают Мировое Государство его администраторами, законодателями, юристами, докторами и другими лидерами. Более того, они единственные избиратели в содружестве. Членов самураев мужского пола поощряют жениться на женщинах сопоставимой квалификации, и им предлагается производить детей с целью улучшения качества населения.Низшие классы граждан, тупоумные, преступники и уродливые изгнаны из общества и лишены возможности иметь детей.

Религия Утопии основана на моральных и гуманитарных принципах, но свободна от суеверий и формальных церемоний. Его основной принцип — отрицание доктрины первородного греха. Утверждение присущей человеку добродетели заложено во всепроникающем оптимизме произведения.

Оптимистические взгляды автора на неизбежный прогресс человеческого общества были несколько подорваны событиями Первой мировой войны, как это показано в его более поздних работах.Он задался вопросом, всегда ли научный прогресс приводит к улучшению общества. Его предупреждение о возможности развития контроля над разумом с помощью откровенной рекламы и наркотиков является пророческим.

Антиутопии

Собрание сочинений, обычно связанных с утопической традицией, даже несмотря на то, что они кажутся прямо противоречащими друг другу, по-разному называют антиутопическими или дистопическими. В эту группу входят несколько выдающихся книг, самые известные из которых — « Эревон» Сэмюэля Батлера, «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, и «1984» Джорджа Оруэлла. Если вспомнить, что основной мотивацией всех утопических писаний является желание атаковать недуги существующего общества и указать направления улучшения человеческого общества, мы признаем, что эти антиутопические документы не совсем далеки от традиционных утопии. Действительно, антиутопические произведения призваны предлагать утопические решения социальных, экономических и политических проблем с самого начала, но рано или поздно — обычно раньше — читатель обнаруживает, что настоящая цель автора сатирическая.

Название книги Сэмюэля Батлера « Erewhon » (1872 г.) задумано как анаграмма «Нигде»; и это, как вспоминают, перевод «Утопии».

Эревон — отдаленное королевство, которого нет на карте, и рассказчик утверждает, что он обнаружил его во время своих путешествий. Большая часть ландшафта напоминает регион Новой Зеландии, где Батлер жил несколько лет. Жители Эревона не контактируют с другими народами и живут в соответствии со своим собственным эксцентричным образцом цивилизации.Во многих отношениях их жизнь напоминает жизнь современной западной цивилизации, а не план общества Платона или Мора. Ими правит монархия, есть адвокаты, судьи и тюрьмы. У них есть деньги, банки, богатые граждане и бедные.

Удивляющие автора черты эревонского общества отличаются от той Англии, которую он знал. Согласно первым впечатлениям путешественников, все люди выглядят исключительно здоровыми, необычайно красивыми и в целом довольными.Их образ жизни отличается простотой и изящными манерами, которые лучше всего можно описать как аркадские. Однако постепенно странности или то, что посетителю кажется странностями, начинают проявляться. Двойственность пронизывает каждый аспект мысли и действия. Туземцы обычно заявляют о своем согласии с предложением, хотя и не верят в него, а их друзья прекрасно понимают, что они не имеют в виду то, что говорят. Действуют две отдельные банковские системы и две религии. Люди на словах говорят о том, что они называют музыкальными банками, но они ведут все серьезные дела с валютой другой сети банков.Точно так же они распознают группу божеств, олицетворяющих человеческие качества — справедливость, надежду, любовь, страх — и воздвигают им статуи; но их прагматическая мораль, очевидно, продиктована богиней — Идгрун (Гранди). Все чаще они открываются перед путешественником жертвами самообмана и перевернутой логики. Их университеты называются Колледжами безрассудства, а основной курс обучения — гипотетика.

Одна из самых эксцентричных черт эревонской жизни — это толкование преступления и наказания.Болезнь рассматривается как преступление. Приговоры разной степени строгости выносятся в зависимости от характера и тяжести заболевания. В стране нет врачей. Те действия, которые европейцы считают преступными — воровство, мошенничество, растрата, — рассматриваются как слабые стороны характера, заслуживающие сочувствия и помощи, помощь, которая оказывается через помощь «выпрямителей».

Еще одна удивительная особенность — отношение к технике. Несколькими веками ранее эревонианцы достигли замечательной стадии изощренности в развитии машин, но с помощью учения пророка они были убеждены, что машины могут когда-нибудь стать господином над людьми, в результате чего они уничтожат все механизмы. любой степени сложности и запретили любые дальнейшие эксперименты в этой области.У них остались только самые простые орудия — лопаты и косы, а также лошади и повозки.

Раздел книги, посвященный объявлению машин вне закона, привлек особое внимание исследователей утопической литературы из-за того, что он может иметь отношение к позиции некоторых философов, которые с тревогой смотрели на промышленную революцию и предупреждали об угрозе машинного века. Вряд ли можно сделать вывод, что Батлер намеревался отстаивать ликвидацию машин, как это делали некоторые более поздние утописты, поскольку он рассматривает это отношение как еще один пример восприимчивости туземцев к диковинным аргументам.Тем не менее, он формулирует аргументы таким образом, что читатель обязан серьезно задуматься над проблемой и признать в развитии технологий некоторые серьезные угрозы человеческим ценностям.

Читатель, наблюдая за изменением отношения рассказчика от восхищения к удивлению и, наконец, к презрению, приходит к выводу, что автор склонен продемонстрировать огромную неполноценность эревонианцев перед своими собратьями-англичанами; но постепенно становится ясно, что он приписывает англичанам большую часть иррациональности и остроумных двусмысленностей, из-за которых эревонианцы выглядят глупо.Разница только в степени. Техника близка к свифтской сатире. В некоторых местах он запутан и непоследователен, но в других отрывках он и умный, и разрушительный, достойный мастера.

В книге Олдоса Хаксли «О дивный новый мир » (1932) предлагается прогноз того, какой жизнь на Земле может стать через 500 лет, если технологии будут играть все более доминирующую роль и если государственный контроль над всеми аспектами человеческой деятельности станет абсолютным. Небоскребы станут выше, фабрики станут более эффективными, путешествия будут осуществляться в основном воздушным транспортом, болезни будут практически устранены, а всеобщее счастье будет обеспечено с помощью тщательно продуманных спортивных и развлекательных программ и таблетки счастья под названием сома.

Новый план общества не соответствует многим знакомым чертам классических утопий. Деньги используются во многом так же, как и в 20 веке — для заработной платы, для покупки товаров и имущества, для развлечений и путешествий. Самая радикальная из антиутопических черт — отрицание равенства. Человечество классифицируется по кастовой системе, которая достигается с помощью контролируемой генетики и которая обеспечивает обществу приток тупых, слаборазвитых людей для выполнения менее приятной работы и тех, кто требует меньших навыков.

Применение научных методов начинается в «Центре инкубатория и кондиционирования Центрального Лондона». Там людей разводят в пробирках, переносят по мере роста в большие банки и кормят в контролируемых условиях, пока они не достигнут стадии вылупления или «декантации». Даже на стадии пробирки они помечаются для лечения, которое приведет к появлению желаемого типа человека. Типы помечены как альфа, бета, гамма, дельта и эпсилон, с определенными плюсами или минусами внутри каждого типа.В младенчестве люди с научной точки зрения «приучены» развивать определенные желания, испытывать отвращение к определенным вещам, верить определенным трюизмам в соответствии с видом служения, для которого они предназначены. Обусловленность принимает форму диетотерапии, поражения электрическим током, визга сирен или гипнопедии, то есть обучения сну.

Каждый человек работает по своей классификации — в офисе, на заводе, в инкубатории, на ферме или в вертолетном такси. В нерабочее время предлагается множество развлечений — такие виды спорта, как электромагнитный гольф, теннис с римановой поверхностью и центробежный бамбл-щенок.Есть оживленные ночные клубы и кинотеатры, предлагающие сопутствующие ароматы и стимулирующие соответствующие тактильные ощущения. Кажется, что каждый вечер заканчивается тем, что вы ложитесь спать с кем-то противоположного пола. Половые отношения полностью беспорядочные. «Каждый принадлежит каждому» — это одно из клише, вбитых в сознание посредством обусловливания. Брак не бывает. Правительство предоставляет противозачаточные средства, чтобы люди не мешали рожать детей методом пробирки.Секс исключительно для спорта.

Планирование их обширной программы развлечений преследует две основные цели. Во-первых, он призван стимулировать экономику. Все игры и ощущения требуют дорогого оборудования; это означает больше заводов, а также больше возможностей для людей распространять свои зарплатные чеки. Во-вторых, правительство заботится о том, чтобы все были заняты в часы бодрствования, чтобы не оставлять им лишних минут для размышлений.

Этот так называемый Дивный новый мир, , основанный в первую очередь на передовых технологиях в сочетании с упорядоченным контролем, как представляет его Хаксли, — это ужас, потому что он означает смерть для индивидуальности, для свободы, для искусства и литературы — для духа человека.Книга — одна из самых яростных антиутопий.

В книге Джорджа Оруэлла 1984 (1949) общество 1984 года, которое Оруэлл прогнозирует для нас, основано на предположении, что «ограниченная» ядерная война 1950-х годов нанесла серьезный урон цивилизации, и что правительственный контроль был взят хорошо. — организованные оппортунисты, использующие знакомые методы полицейского государства для поддержания власти. Лондон, место действия романа, — столица Океании, одна из трех сверхдержав.Остальные сверхдержавы называются Остазией и Евразией. В Лондоне есть несколько огромных правительственных зданий и небольшое количество прекрасных многоквартирных домов, но подавляющее большинство построек представляют собой ветхие дома восемнадцатого или девятнадцатого веков, которые служат приютом для простых людей. Есть также немало заброшенных и разбомбленных территорий. Конечно, это не изображение города чьей-то мечты.

Океания полностью контролируется членами «Партии», тщательно отобранной группой лояльных сторонников правительства.Массы населения, пролетариат или «пролы» намеренно содержатся в бедности и невежестве и не имеют никакого права голоса в государственных делах. Фактически, реальная власть принадлежит «внутренней партии», партийной элите.

Методы, используемые партией для поддержания контроля и манипулирования населением, прямо копируются из архивов нацистской Германии и сталинской России. Любое противодействие системе на деле, словах или мыслях немедленно искореняется. Естественно, свобода слова и печати подавляется.Шпионы везде. По всему городу развешаны сотни плакатов, на которых изображена огромная голова человека со стальными глазами и густыми черными усами. Подпись к плакату гласит: БОЛЬШОЙ БРАТ НАБЛЮДАЕТ НА ВАС. Экраны наблюдения за официальным шпионажем установлены в общественных местах, в коридорах и даже в квартирах. Каждое действие или слово могут быть под наблюдением. Это своего рода усовершенствование по сравнению с прослушиванием телефонных разговоров. Люди живут в постоянном страхе быть обнаруженными в какой-либо ошибке или заподозрить в ней, и всегда присутствует страх стука в дверь посреди ночи.Признания отбирают даже у невиновных с помощью изощренных методов пыток.

Новая форма языка, называемая «новояз», разрабатывается для облегчения процесса управления мыслями, и есть движение под названием «двоемыслие», при котором самые абсурдные двусмысленности высказываются со всей серьезностью. Девизы партии: «Война — это мир», «Свобода — это рабство» и «Невежество — это сила». Министерство правды занимается в основном пропагандой, Министерство мира руководит военными операциями, Министерство любви занимается вопросами правопорядка, а Министерство изобилия регулирует экономику.

Конечно, во всей этой программе нет ничего нового, ничего такого фантастического, как «Центр инкубатория и кондиционирования» Хаксли. Читатель, съеживаясь от ужаса, твердит про себя: «Здесь этого не может быть». Тем не менее, Оруэлл заставляет нас распознавать не только нацистские приемы, но и определенные характерные симптомы в наших собственных социальных и политических практиках, которые не могут не подорвать наше самоуспокоенность.

1984 — это жестокий антиутопизм в каждой детали, полная противоположность мелиоративным обществам, задуманным Мором и Бэконом, Беллами и Уильямом Моррисом.

Рецензии на указанные книги не должны рассматриваться как рецензии на них как на литературные произведения. Все они представлены в новой форме с сюжетной линией и персонажами. Наше исследование касается только тех аспектов, которые проливают свет на концепции изменившегося общества. В каждом случае справедливо сказать, что автор сосредоточил больше внимания на концепции «дивного нового мира», чем на сопутствующей романтической фантастике.

Установленные утопические сообщества

Утопический дух в том виде, в каком мы его обсуждали, раскрывается в письменных словах людей, критиковавших мир, в котором они жили, и мечтателей о лучшем мире.Мы не можем забыть, что было много примеров групп людей, которые достаточно твердо верили в возможность улучшения своей участи, чтобы попытаться основать новые сообщества, спланированные в соответствии с их идеальными принципами. Такое предприятие неизменно требовало переезда из «старой страны», которую они считали невыносимой, на новую, открытую территорию. По этой причине Америка девятнадцатого века предоставила замечательные возможности, и в Соединенных Штатах и ​​Канаде было множество таких групповых поселений, больших и малых, успешных и неудачных.Некоторые из этих сообществ пережили много поколений, особенно те, которые отличались ярко выраженным пиетизмом: меннониты, амиши и данкарды.

Фурьеризм пользовался широким влиянием в Соединенных Штатах в 1830–1840-х годах. Автором доктрин был Шарль Фурье, написавший Traite ‘de I’ Association Domestique Agricole (1822) и Le Nouveau Monde Industriel (1829). Лидером движения в Америке был Альберт Брисбен. Влиятельным новообращенным был Гораций Грили.Из многочисленных сообществ, или фаланг, самой известной была Брук-Фарм, которая привлекла внимание Хоторна, Эмерсона, Маргарет Фуллер и членов семьи Олкотт. Интересный план создания такого сообщества, который довольно серьезно обсуждался Кольриджем и Робертом Саути, назывался «пантисократией», но он не был реализован. Более практичная группа основала поселение в Нью-Хармони, штат Индиана, под руководством шотландского промышленника по имени Роберт Оуэн. Второй французский утопист, Этьен Кабе, после написания утопического романа под названием « Le Voyage en Icarie » (1840) основал свое собственное сообщество сначала в Техасе, а затем в Наву, штат Иллинойс.Другими успешными сообществами, заслуживающими особого упоминания, являются Сообщество Онейда (Нью-Йорк); Шакеры с деревнями в восьми штатах около 1840 г .; Сообщество Амана, все еще процветающее в Айове; и гуттериты с общинами от Дакоты до западной Канады. В современном Израиле общинные поселения, называемые кибуцами, действуют по принципам и правилам, очень похожим на те, которые описаны в Утопии Мора .

Нет двух одинаковых сообществ по назначению и работе, но некоторые аспекты утопической нормы встречаются часто.Многие из них следовали плану сообщества собственности, равенства в совместном труде, совместного воспитания детей, простоты и единообразия одежды, избегания роскоши, жесткого кодекса поведения, пацифизма и правления избранных старейшин. Все это явно напоминает островное содружество Мора.

Для студентов, желающих полностью понять степень интереса к созданию воображаемых сообществ и восхищение счетами моряков из отдаленных регионов, следует изучить некоторые другие художественные произведения, которые не являются полностью утопическими.Примеры: Путешествий Гулливера Джонатана Свифта, Робинзона Крузо Даниэля Дефо , Кандид Вольтера (особенно эпизод Эльдорадо), Расселас Сэмюэля Джонсона, Генри Дэвида Торо Уолдена, Натаниэля Хоторна Typee Германа Мелвилла.

Еще дальше от рассказов моряков об островных королевствах, но, тем не менее, проливающих свет на широкое изучение стремлений человека к лучшему миру, можно рассмотреть некоторые из более трезвых пояснительных документов, таких как: Рассуждение Руссо об истоках неравенства и его Общественный договор, Де Токвиль, Демократия в Америке, Карлайла, Прошлое и настоящее, Карла Маркса, Коммунистический манифест, и Энгель «Об власти» из Социализм: утопичность и научность.

Данные публикации для More’s Utopia

Первоначальное издание книги было анонимно опубликовано на латыни в Лувене в 1516 году под грозным названием:

Libellus vere Aureus nec minus salutaris quam festivus de optimo reip. statu deque noua Insula Vtopia. (Поистине золотой справочник, не менее полезный, чем развлечение лучшего государства Содружества и Нового острова Утопия.)

К этому заголовку добавлено более позднее издание: «выдающимся и красноречивым писателем Томасом Мором, гражданином и шерифом знаменитого лондонского Сити».«

По общему соглашению название было сокращено до Утопия. Произведение было впервые переведено на английский язык в 1551 году Ральфом Робинсоном.

Топ-10 утопий и антиутопий Тоби Грина | Книги

Тоби Грин — автор книги «Волшебник Томаса Мора: новое повествование об утопии». В книге рассказывается история Васко де Кирога, который, используя Утопию Томаса Мора в качестве своего плана, создал коммуну на окраине Мехико.

1. Республика Платона

Не всегда рассматривается как часть утопического жанра, но «Республика Платона» была первым произведением мировой литературы, которое предвидело идеальное государство и определяло конкретные параметры деятельности каждого класса. внутри общества.

2. Утопия Томаса Подробнее

Конечно! Одноименный основоположник жанра; блестящая смесь сатиры, политического идеализма и затемнения собственных взглядов автора. Одни считают книгу Мора попыткой оправдать колонизацию Америки, другие — мрачным состоянием католической догмы, а его сторонники — прото-коммунистическим видением. Сама неопределенность книги свидетельствует о ее постоянной изобретательности.

3. Город Солнца Томас Кампанелла

В том же идеалистическом духе, что и книга Мора, разделяя видение религиозной гармонии и подлинного коммунитаризма.Как и Мор, Кампанелла разместил свое идеальное государство в далекой стране — недалеко от Цейлона — и, как Платон, он представлял себе общество, управляемое благодетельной элитой. Книга, которая отражает высшую точку гуманистического утопического идеала.

4. Новая Атлантида Фрэнсиса Бэкона

Книга Бэкона, опубликованная всего через 25 лет после «Города Солнца», относится к периоду раннего Просвещения. Бэкон рисует мир, в котором научный эксперимент может стать основой прогресса просвещенного государства.Таким образом, книга является свидетельством меняющейся концептуальной основы начала 17-го века, хотя, как и Кампанелла и Мор, Бэкон установил свое идеальное состояние в отдаленном месте, на этот раз в южной части Тихого океана.

5. Эревон, Сэмюэл Батлер

Один из самых блестящих утопических романов, в котором смесь разрушительной сатиры и убедительного повествования используется как для осуждения развития механизированного труда, так и для демонстрации того, как лучше управлять обществом. Напуганный перспективой того, что в будущем будут править машины, Батлер с подозрением относился к любой модели совершенства, высмеивая людей, которые «действительно знают то, что, по их словам, они знают».

6. Новости из ниоткуда Уильяма Морриса

Самая дальновидная из многих социалистических утопий, задуманных в конце XIX века. Красиво написанный, он представляет, как кто-то из этого периода просыпается в будущем и находит земной, пасторальный, социалистический рай.

7. Мы Евгения Замятина

Предшественник гораздо более известных работ Хаксли и Оруэлла, это противоядие от тоталитаризма, написанное кем-то, кто действительно знал, на что было похоже такое существование, — антисталинская антиутопия, способная победить их. все — даже «О дивный новый мир», 1984, и «Мрак Кестлера в полдень».

8. Остров Олдоса Хаксли

Последний роман Хаксли в утопическом жанре и один из трех или четырех наиболее успешных романов этого жанра. Он выдвигает искренние предложения по улучшению образа жизни, включая больше сельскохозяйственных работ, клубы взаимного усыновления детей, общества, в основном вегетарианские, сохраняя при этом реализм в отношении вероятности их принятия.

9. Обездоленные Урсулы Ле Гуин

Блестящая утопическая сатира и исследование, в котором капиталистическая планета Уррас и ее экотопический спутник Анаррес описываются Ле Гуином с пафосом и реализмом.Уррас развращен своим «пропертарианством», но на Анарресе дела обстоят не идеально — индивидуальное творчество задушено, и ничего не меняется.

10. Экотопия Эрнеста Калленбаха

Представляет собой экогосударство, отделившееся от США в 1980 году и живущее в сентиментальном сосуществовании с природой — рабочая неделя сокращена до 20 часов, проезд на автобусе бесплатный, а деревья посажены. старые бульвары. План зеленого будущего.

Утопия — опасный идеал. Вместо этого мы должны стремиться к «протопии» — Quartz

Утопии — это идеализированные видения совершенного общества.Утопизмы — это идеи, воплощенные в жизнь. Вот здесь и начинаются проблемы.

Томас Мор придумал неологизм utopia для своей работы 1516 года, которая по уважительной причине положила начало современному жанру. Это слово означает «нигде», потому что, когда несовершенные люди пытаются достичь совершенства — личного, политического, экономического и социального, — они терпят поражение. Таким образом, темным зеркалом утопий являются антиутопий — неудавшихся социальных экспериментов, репрессивные политические режимы и властные экономические системы, ставшие результатом воплощения утопических мечтаний в жизнь.

Вера в то, что люди способны к совершенствованию, неизбежно приводит к ошибкам, когда «идеальное общество» создано для несовершенных видов. Нет лучшего способа жить, потому что люди хотят жить по-разному. Следовательно, не существует лучшего общества, есть только несколько вариаций на несколько тем, продиктованных нашей природой.

Например, утопии особенно уязвимы, когда социальная теория, основанная на коллективной собственности, коллективной работе, авторитарном правлении и командно-административной экономике, сталкивается с нашим естественным стремлением к автономии, индивидуальной свободе и выбору.Более того, естественные различия в способностях, интересах и предпочтениях внутри любой группы людей приводят к неравенству результатов и несовершенным условиям жизни и работы, которые утопии, направленные на равенство результатов, терпеть не могут. Как объяснил это один из коренных жителей общины Нью-Хармони 19-го века Роберта Оуэна в Индиане:

Мы испробовали все мыслимые формы организации и управления. У нас был мир в миниатюре. В результате мы снова разыграли французскую революцию с отчаявшимися сердцами, а не с трупами.… Оказалось, что нас победил врожденный закон разнообразия природы… наши «общие интересы» находились в прямой войне с индивидуальностями людей и обстоятельств, а также с инстинктом самосохранения.

Большинство этих утопических экспериментов 19-го века были относительно безобидными, потому что без большого числа участников им не хватало политической и экономической власти. Но добавьте эти факторы, и мечтатели-утописты могут превратиться в убийц-антиутопий.

Утопические мечтатели могут превратиться в убийц-антиутопий.

Люди действуют в соответствии со своими убеждениями, и если вы считаете, что единственное, что мешает вам и / или вашей семье, клану, племени, расе или религии попасть на небеса (или достичь небес на Земле), — это кто-то другой или какая-то другая группа , то действиям нет предела. От убийства до геноцида, убийства других людей во имя каких-то религиозных или идеологических убеждений объясняют большое количество жертв в исторических конфликтах, от крестовых походов, инквизиции, помешательства на ведьмах и религиозных войн до религиозных культов, мировых войн. , погромы и геноциды прошлого века.

Задача о тележке

Мы можем видеть те расчеты, лежащие в основе утопической логики в известной ныне «задаче о тележке», в которой большинство людей говорят, что они были бы готовы убить одного человека, чтобы спасти пятерых.

Ситуация такая: вы стоите рядом с развилкой на железнодорожной линии с стрелкой, которая отвлекает троллейбус, который собирается убить пятерых рабочих на пути. Если вы потянете за переключатель, тележка уведет тележку в сторону, где погибнет один рабочий. Если ничего не делать, тележка убивает пятерых.Чтобы ты делал? Большинство людей говорят, что они нажмут выключатель. Если даже люди в западных просвещенных странах сегодня согласны с тем, что морально допустимо убить одного человека, чтобы спасти пятерых, представьте, как легко убедить людей, живущих в автократических государствах с утопическими устремлениями, убить 1000, чтобы спасти 5000, или истребить 1000000, чтобы 5 000 000 могут процветать. Что такое несколько нулей, когда мы говорим о бесконечном счастье и вечном блаженстве?

Роковой недостаток утилитарного утопизма обнаруживается в другом мысленном эксперименте: вы — здоровый наблюдатель в комнате ожидания больницы, где у врача скорой помощи пять пациентов умирают от разных состояний, всех которых можно спасти, пожертвовав вами и собрав ваши органы.Хотел бы кто-нибудь жить в обществе, в котором он мог бы быть невинным свидетелем? Конечно, нет, поэтому любой врач, попытавшийся совершить такое злодеяние, будет предан суду и осужден за убийство.

Тем не менее именно это произошло с грандиозными экспериментами 20-го века с утопическими социалистическими идеологиями, которые проявились в марксистской / ленинской / сталинской России (1917–1989), фашистской Италии (1922–1943) и нацистской Германии (1933–1945). , все крупномасштабные попытки достичь политического, экономического, социального (и даже расового) совершенства, в результате которых десятки миллионов людей были убиты их собственными государствами или убиты в конфликтах с другими государствами, которые, как считается, блокируют дорогу в рай.Марксистский теоретик и революционер Лев Троцкий выразил утопическое видение в брошюре 1924 года:

Человеческий вид, коагулированный Homo sapiens , снова войдет в состояние радикальной трансформации и в его собственных руках станет объект сложнейших методов искусственного отбора и психофизического обучения. … Средний человеческий тип поднимется до высот Аристотеля, Гете или Маркса. И над этим хребтом поднимутся новые вершины.

Эта неосуществимая цель привела к таким странным экспериментам, как те, что проводил Илья Иванов, которому Сталин в 1920-х годах поручил скрещивать людей и обезьян, чтобы создать «нового непобедимого человека». Когда Иванов не смог произвести гибрид человека и обезьяны, Сталин арестовал его, заключил в тюрьму и сослал в Казахстан. Что касается Троцкого, как только он пришел к власти в качестве одного из первых семи членов основавшего Советское Политбюро, он создал концентрационные лагеря для тех, кто отказался участвовать в этом грандиозном утопическом эксперименте, что в конечном итоге привело к архипелагу ГУЛАГ, в котором погибли миллионы российских граждан, которые также считалось, что они стоят на пути воображаемого утопического рая.Когда его собственная теория троцкизма противоречила теории сталинизма, диктатор убил Троцкого в Мексике в 1940 году. Sic semper tyrannis .

Когда вам приходится убивать десятки миллионов людей, чтобы осуществить свою утопическую мечту, вы являетесь воплощением только мрачного кошмара.

Во второй половине 20 века революционный марксизм в Камбодже, Северной Корее и многих государствах Южной Америки и Африки привел к убийствам, погромам, геноциду, этническим чисткам, революциям, гражданским войнам и конфликтам, спонсируемым государством. во имя установления на Земле рая, что потребовало устранения непокорных инакомыслящих.В общей сложности около 94 миллионов человек погибли от рук революционных марксистов и коммунистов-утопистов в России, Китае, Северной Корее и других странах — ошеломляющее число по сравнению с 28 миллионами, убитыми фашистами. Когда вам приходится убивать десятки миллионов людей, чтобы осуществить свою утопическую мечту, вы являетесь воплощением только мрачного кошмара.

Утопические поиски совершенного счастья были разоблачены как ошибочная цель, которую Джордж Оруэлл в своей рецензии 1940 года на Mein Kampf :

Гитлер … осознал ложность гедонистического отношения к жизни.Почти вся западная мысль со времени последней войны, безусловно, вся «прогрессивная» мысль молчаливо предполагала, что люди не желают ничего, кроме легкости, безопасности и избегания боли. … [Гитлер] знает, что люди не хотят только комфорта, безопасности, короткого рабочего дня, гигиены, контроля рождаемости и, в целом, здравого смысла; они также, по крайней мере время от времени, хотят борьбы и самопожертвования… Предлагаю вам хорошо провести время, — сказал им Гитлер, — Я предлагаю вам борьбу, опасность и смерть, и в результате к его ногам бросается целая нация.… Нам не следует недооценивать его эмоциональную привлекательность.

Чем же тогда заменить идею утопии? Один ответ можно найти в другом неологизме — протопии — постепенных шагов к улучшению , а не совершенству. Как описывает свою чеканку футурист Кевин Келли:

Протопия — это состояние, которое сегодня лучше, чем вчера, хотя могло быть только немного лучше. Протопию гораздо труднее визуализировать. Поскольку протопия содержит столько же новых проблем, сколько и новых преимуществ, это сложное взаимодействие работающего и сломанного очень трудно предсказать.

В моей книге The Moral Arc (2015) я показал, как протопический прогресс лучше всего описывает монументальные моральные достижения последних нескольких столетий: затухание войны, отмену рабства, конец пыток и смертную казнь. , всеобщее избирательное право, либеральная демократия, гражданские права и свободы, однополые браки и права животных. Все это примеры протопического прогресса в том смысле, что они происходили постепенно, шаг за шагом.

Протопическое будущее не только практично, но и осуществимо.

Это эссе основано на книге «Небеса на Земле: научные поиски загробной жизни, бессмертия и утопии», опубликованной автором в 2018 году.

Утопия: определение и примеры | LiteraryTerms.net

I. Что такое Утопия

Утопия (произносится как you-TOE-pee-yuh) — это рай. Идеальное общество, в котором все работает и все счастливы — или, по крайней мере, должно быть .

Утопии очень распространены в художественной литературе, особенно в научной фантастике, где авторы используют их, чтобы исследовать, как могло бы выглядеть идеальное общество и какие проблемы могут быть в таком безупречном обществе.Однако очень немногие выдуманные утопии являются истинными утопиями. Почти все они оказываются противоположностью утопии — антиутопией — в ходе повествования. Утопическая литература обычно посвящена исследованию реальных проблем, стоящих перед нашим миром, и выработке политических, философских или моральных соображений посредством повествования.

II. Примеры Utopia

Пример 1

Центральные миры «Федерации» в «Звездном пути» часто изображаются как утопии — они пышные зеленью и красивой архитектурой, и нет никаких свидетельств голода, бедности или войны.Конечно, планеты на окраинах космоса Федерации гораздо менее утопичны.

Пример 2

В книге The Republic Платон описывает свое идеальное общество. Однако нам это может показаться далеким от совершенства — например, общество Платона объявило музыку вне закона! Фактически, ученые до сих пор спорят, действительно ли Платон имел в виду, что это была истинная утопия, или же он имел в виду критику утопических идеалов, как и большинство подобных историй.

III.Важность утопии

Утопические рассказы обычно пишутся для того, чтобы исследовать идеи о том, каким должно быть общество или могло быть . Например, эко-утопия — это история, исследующая концепцию общества, основанного на совершенной гармонии с природой. С другой стороны, либертарианская утопия — это общество, основанное на совершенной свободе и индивидуализме. Эти истории могут стать отличным способом проверить такую ​​философию, увидев, как она на самом деле повлияет на людей на практике.

Когда вы сталкиваетесь с утопической историей или изображением, постарайтесь понять, какой моральный, политический или научный идеал исследуется.

IV. Типы утопии

а. Мораль

Все эти утопии используют и исследуют сомнительные нормы морали или этики, такие как генетическое совершенство людей. Они могут быть о политической этике, экологической этике, религиозной этике или этике науки.

г. Политические / экономические / социальные

Многие утопии основаны на определенной политической, социальной или экономической философии.Автор считает (или, по крайней мере, хочет исследовать возможность), что общество, придерживающееся чистой формы их философии, не будет иметь изъянов. Конечно, в реальной жизни таких утопий никогда не существовало, и в большинстве историй общество действительно оказывается очень несовершенным, обычно это кошмар. Но они по-прежнему являются источником вдохновения для писателей.

г. Экологический

В экологической утопии люди живут в полной гармонии с природой: их общество не производит загрязнения, их источники пищи устойчивы, а окружающая среда находится под защитой, принося людям счастье.

г. Религиозные

Религиозная утопия — это утопия, основанная на предписаниях определенной религии. Христианские авторы на протяжении всей истории писали утопические истории о том, каким было бы общество, если бы каждый был совершенным христианином. Но вы также можете сделать то же самое для ислама, буддизма или любой другой религии — проблема, конечно, в том, что это может не убедить читателей, принадлежащих к другой традиции!

e. Наука / Технологии

В технологической утопии ученые и инженеры идеально разработали технологические разработки, такие как генная инженерия или тотальный надзор.В этих историях человеческие проблемы рассматриваются как технические сбои, которые должны быть решены исключительно с помощью технологий.

V. Примеры утопий в литературе

Пример 1

В Омеласе все довольны. Нет бедности, несправедливости, болезней или горя. За исключением одного крошечного уголка подвала где-нибудь в городе, где невинный ребенок подключен к машине, которая причиняет ей сильную боль. Машина генерирует всю энергию и доход для города Омелас и является источником всеобщего счастья.Но их счастье дорого обходится.

Это установка Урулы ЛеГуина The Ones Who Walk Away from Omelas . Этот знаменитый рассказ поднимает вопрос о том, было бы нормально жить в утопии, если бы ценой была пытка невинной жертвы. Считаете ли вы Омелас утопией или антиутопией, зависит от вашего отношения к «великим добрым» теориям морали, таким как утилитаризм.

Пример 2

Известный психолог Б.Ф. Скиннер написал книгу под названием Walden Two , в которой каждый аспект человеческой жизни продиктован экспериментально подтвержденной наукой. В книге ученые обнаружили способы воспитать детей так, чтобы они были неспособны к насилию, жестокости или эгоизму. Скиннер считал, что однажды наука сможет создать идеальный мир для человечества, и написал свою книгу, чтобы исследовать эту возможность.

Пример 3

Пожалуй, самой известной утопией / антиутопией является будущее Англии, описанное в книге Олдоса Хаксли «О дивный новый мир », где все управляется до рационального совершенства.Нет бедности, плохого здоровья, необразованности или войны. У них также больше нет романов, браков, семей или других вещей, которые вызывают эмоциональные конфликты. Правительство советует всем принимать препарат под названием сома , который делает их счастливыми и легко поддающимися контролю.

VI. Примеры утопии в поп-культуре

Пример 1

Pixar WALL-E содержит еще одну неоднозначную утопию на борту Axiom.Все потребности людей удовлетворяются с помощью роботов, и люди живут в комфорте и непринужденности. Однако эта жизнь также в некотором смысле антиутопична — поскольку у них есть все свои материальные удобства, люди на корабле толстые, ленивые и незрелые.

Пример 2

В оригинальном комиксе Silver Surfer домашний мир Silver Surfer — идеальная утопия. Все на планете хорошо образованы и доброжелательны, и их общество работает гладко. Однако Серфер решает, что он должен уйти, как только узнает, что люди в других мирах не имеют таких же преимуществ, и посвящает себя тому, чтобы все планеты наслаждались счастьем своего домашнего мира.

VII. Связанные термины

Антиутопия

Антиутопия — это противоположность утопии. Это общество, в котором все пошло ужасно неправильно, и царит несправедливость или хаос. Это может быть постапокалиптическое общество, в котором все правительства рухнули, а людям приходится бороться, чтобы выжить; или это может быть тоталитарное общество, в котором влиятельные авторитеты контролируют все аспекты жизни граждан. Антиутопии, естественно, более реалистичны и актуальны для большинства людей, чем утопии, потому что у наших обществ много проблем, и мы беспокоимся о будущем.На самом деле, антиутопические истории почти всегда связаны с проблемами, которые у нас уже есть в этом мире. Художественная литература-антиутопия встречается гораздо чаще, чем утопическая фантастика!

В литературе кажущиеся утопическими общества часто оказываются антиутопическими, как в случае Дающий Лоис Лоури. В этой книге общество сначала кажется совершенным и упорядоченным. Но постепенно мы узнаем, что люди обрели свою безопасность и порядок, отказавшись от своей свободы и творчества, и в конечном итоге мы приходим к тому, чтобы рассматривать это «идеальное» общество как антиутопию.

Перейти к основному содержанию Поиск

Поиск

• Где угодно

Быстрый поиск где угодно

Поиск Поиск

Расширенный поиск

• Войти | регистр

Пропустить основную навигацию Закрыть меню ящика Открыть меню ящика Домой

• Подписка / продление
  • Учреждения
  • Индивидуальные подписки
  • Индивидуальные продления
• Библиотекари
  • Тарифы, заказы и платежи
  • Пакет для Чикаго
  • Полный цикл и охват содержимого
  • Файлы KBART и RSS-каналы
  • Разрешения и перепечатка
  • Инициатива развивающихся стран Чикаго
  • Даты отправки и претензии
  • Часто задаваемые вопросы библиотекарей
• Агенты
  • Тарифы, заказы, и платежи
  • Полный пакет Chicago
  • Полный охват и содержание
  • Даты отправки и претензии
  • Часто задаваемые вопросы агента
• Партнеры по издательству
  • О нас
  • Публикуйте у нас
  • Недавно приобретенные журналы
  • Издательская номинация tners
• Новости прессы
  • Подпишитесь на уведомления eTOC
  • Пресс-релизы
  • СМИ

• Книги издательства Чикагского университета
• Распределительный центр в Чикаго
• Чикагский университет

• Положения и условия
• Заявление об издательской этике
• Уведомление о конфиденциальности
• Доступность Chicago Journals
• Доступность университета

• Следуйте за нами на facebook
• Следуйте за нами в Twitter

• Свяжитесь с нами
• Медиа и рекламные запросы
• Открытый доступ в Чикаго

• Следуйте за нами на facebook
• Следуйте за нами в Twitter

.