Стихотворению «Смерть поэта» – 180 лет

9 февраля в Доме-музееМ. Ю. Лермонтова открылась выставка «Невольник чести…», посвященная 180-летию стихотворения «Смерть поэта».

Написанное безвестным тогда поэтом, оно спустя несколько дней после гибели Пушкина стало передаваться из рук в руки и вскоре в бесчисленных списках проникло всюду, где знали это имя:

Погиб поэт! — невольник чести, —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..

Редко когда еще в России стихи повсеместно производили такое ошеломительное впечатление. А спустя какое-то время обнаружился и их автор. Им оказался двадцатидвухлетний офицер лейб-гвардии гусарского полка Михаил Юрьевич Лермонтов.

Открывая выставку, посвященную этой годовщине, заведующая Домом-музеемВ. Б. Ленцова представила многочисленным слушателям актера Владимира Аблогина, который снялся в видеоклипе «Невольник чести», где сыграл роль Михаила Лермонтова.

На вечере звучали волшебные лермонтовские строки, поэма «Мцыри», всем памятная со школьных лет, но в этот вечер открывшаяся удивительно по-новому и тем, кто пришел в музей, и посетителям сайта «Москва-онлайн», где велась прямая трансляция. С высоким эмоциональным подъемом выступили и музыканты из Большого симфонического оркестра им. П. И. Чайковского, которые на гобое, альте и скрипке исполнили классические произведения Вивальди, Сибелиуса и Хоффмайстера.

В экспозиции выставки представлены уникальные материалы из фондов ГЛМ. Например, подлинные списки стихотворения «Смерть поэта», посмертная маска А. С. Пушкина, виды Санкт-Петербурга1830-х гг., портреты многих чиновников, писателей и других людей, связанных с А. С. Пушкиным и М. Ю. Лермонтовым.

В завершение вечера памятные подарки всем его участникам вручила куратор выставки Мария Михеева-Никатина.

Константин Чупринин

Фото: &copy Иван Бевз

Выставка работает с 9 февраля по 10 мая 2017 г.

Адрес: ул. Малая Молчановка, д. 2.

Возврат к списку



Погиб поэт, невольник чести… | Dagpravda.ru

«Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню, брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать тебе по пересылке», — так он писал своему другу Лопухину. Но лишь через 20 лет его товарищ по юнкерской школе, поседевший на Кавказской войне, генерал Александр Барятинский добился желаемого в высокогорном и неприступном Гунибе. А у поэта была другая цель, хотя воином он тоже был храбрым и удалым. Один, ловко владея оружием (мог сражаться двумя шашками), противостоял нескольким противникам. Безудержной его отваге удивлялись и не раз представляли к наградам. Но ни чинов, ни наград поэт не удостоился.

Да и к чему? Генерал Лермонтов — звучит как-то нелепо. В его роду были военные. И его дед по матери — Михаил Васильевич Арсеньев, в память о котором Лермонтов получил своё имя, был капитаном гвардии, и отец тоже был офицером. А родная сестра бабушки поэта — Екатерина Алексеевна Хастатова (урождённая Столыпина) владела на Тереке одним из первых шёлковых заводов. Она отличалась храбростью и редким хладнокровием. В то тревожное время часто случались набеги абреков на терские станицы. Услыхав набат тревоги среди ночи, Екатерина Алексеевна спрашивала: «Не пожар ли?» и, если ей отвечали, что случился набег туземцев, то поворачивалась на другой бок и вновь засыпала.

Добрым дядюшкой для юного Лермонтова был Аким Акимыч, наследник Шелкозаводского поместья. Отчаянный храбрец, именно он однажды бросился на засевшего в доме убийцу, и этот случай поэтом описан в одной из частей романа «Герой нашего времени» — «Фаталист». В имении Хастатовых жила кумычка по имени Бэлла, к которой дядя был неравнодушен.

Многие мотивы творчества и поэтические образы у Лермонтова навеяны кавказскими впечатлениями. Недаром великий критик Виссарион Белинский назвал Кавказ колыбелью русской поэзии. И более всего это относится к творчеству и самой личности Лермонтова. «Как сладкую песню Отчизны моей люблю я Кавказ!». На Кавказе он побывал ещё в раннем детстве, в 1818 году, увидел вершины гор, славный Терек, раскинувшуюся степь — и всё это у него связалось, сроднилось с воспоминаниями о матери, затем с первой любовью, что испытал ещё в юности.

Лучше Лермонтова никто из поэтов не изобразил Терек, гребенские станицы, тогда они относились к Кизлярскому округу, которые он изъездил вдоль и поперёк. Да и в Кизляре поэт бывал, судя по всему, не раз. В 1837 году в письме к Раевскому он написал: «С тех пор, как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани…». Тамани посвящена целая часть его главного романа. А вот Кизляр лишь упоминается в повести «Бэла». Печорин, пытаясь склонить сердце горянки к взаимности, посылает людей за подарками на большой Кизлярский базар.

Удивительный этот роман «Герой нашего времени» — ведь там все кавказские темы, кавказские образы, за исключением Печорина. И как же ярко и живо впервые в русской литературе представлены конкретные образы горцев, обрисованы их характерные черты — неподкупная, чистая и нежная, а всё-таки княжеская дочь — красавица Бэла, храбрейший джигит, побывавший во всех переделках и прошедший через сто смертей Казбич, бесшабашный, с молоком матери впитавший воинскую удаль, юнец Азамат, русский офицер, ставший истинным кавказцем, Максим Максимыч. Так изобразить мог только писатель, для которого это родная земля, и то — только великий мастер и художник.

Мы знали, что Лермонтов был замечательным живописцем. Между прочим, и Пушкин, и Толстой, и другие великие писатели и поэты на полях черновиков оставляли зарисовки и всевозможные профили. Но творчество Лермонтова имеет особое значение. У Лермонтова это в основном горные пейзажи, виды тех мест, где он бывал. Есть и батальные сцены. Одну из них — эпизод из сражения при Валерике — поэт выполнил акварелью совместно с известным в то время в России художником Григорием Гагариным.

Кто бы знал об этом сражении, если даже нынешние потомки воинов Шамиля не всегда знают, когда и как проходили битвы при Гимрах и Ахульго! Но благодаря Лермонтову мы знаем про Валерик (на снимке), где было жаркое дело. Так кратко, без лишних слов и кричащего пафоса, но сильно, «со стальною прозаичностью выражения» описано это кровопролитие.  

…И с грустью тайной

и сердечной

Я думал: жалкий человек.

Чего он хочет!..  Небо ясно,

Под небом места много всем.

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?..

Михаила Лермонтова тяготила бессмысленная и братоубийственная война русских с горцами. Как отмечают литературные критики, при всём своём разочаровании людьми и презрении к жизни в её суете и мелких страстях в глубине души поэта жила вера в людей, в их человеческий разум, вера в жизнь, наполненную смыслом великих дел и значением какого-то счастья и бессмертной поэзии. Он написал в стихотворении «Памяти А.И.Одоевского»: «В толпе людской и средь пустынь безлюдных в нём тихий пламень чувства не угас…». Это же относится и к самому Лермонтову.

В казачьих станицах Кизлярского округа Лермонтов услышал старинные песни и былины, которые потом нашли отражение в его «Песне о купце Калашникове…» и других стихотворениях, поэмах. А сколько легенд и разных историй сложено казаками о Тереке-горыныче! А Лермонтов воспел реку так, что никакая другая с ней не сравнится. Есть у него стихотворение «Дары Терека» — оно по сюжету перекликается с кизлярскими легендами о девушках.

В станице Червлённой, славной красотой своих казачек, одна из них, Дунька Догадиха, при Лермонтове пела колыбельную своему младенцу. Друг поэта художник Григорий Гагарин не скрывал изумления: «Мне в первый раз в жизни пришлось увидеть такую женщину… Я не предполагал, что могу встретить между простыми казачками типы такой изящной красоты». Это отзыв князя, повидавшего немало светских красавиц! Ну а она как истинная казачка отличалась ещё выразительным голосом и задушевным пением, которое произвело на Лермонтова неизгладимое впечатление. И он создал свою «Казачью колыбельную», где и образ матери-казачки, и особенности, и оттенки быта терцев, кизлярцев того времени.

Воспитанный в светской обстановке, поэт тянулся к народным истокам. В 15 лет он осознал: «Как жалко, что я не слыхал сказок народных: в них, вероятно, больше поэзии, чем во всей французской словесности». Думаю, что именно на Кавказе, в казачьих станицах, среди простого люда он обрёл свою поэтическую народную основу. Его любили простые солдаты, казаки, горцы. Однажды он у всех на виду спас девочку, уносимую горным потоком, передал её родным и с тех пор стал кунаком горцев.

В его короткой, но богатой событиями жизни было столько всякого, что хватило бы на 10 таких романов, как «Герой нашего времени». «Славный малый — честная прямая душа — не сносить ему головы», — так отозвался о Лермонтове один из его друзей Руфин Дорохов. Да только погиб поэт не в сражении, не от горской сабли, и не в Дагестане, а среди «своих», от предательской пули бывшего товарища. Опасней оказались не горцы, а окружение поэта, общество, в котором ему приходилось жить.

Лев Серебряков, член Союза журналистов РФ

Официальный сайт Администрации города Симферополя

10 Февраля — День памяти Пушкина, печальная дата в истории России. В этот день 180 лет назад завершилось земное бытие Александра Пушкина, но его поэтический гений, его слава бессмертны, как писал друг поэта П.А. Вяземский.

• Час поэзии «Погиб поэт, невольник чести» Скачать фото
  212,5 КБ
• Час поэзии «Погиб поэт, невольник чести» Скачать фото141,5 КБ
• Час поэзии «Погиб поэт, невольник чести» Скачать фото 153,7 КБ
• Час поэзии «Погиб поэт, невольник чести» Скачать фото125,2 КБ
• Час поэзии «Погиб поэт, невольник чести» Скачать фото167,6 КБ
• Час поэзии «Погиб поэт, невольник чести» Скачать фото122,5 КБ

8 февраля сотрудники библиотеки-филиала №24 им. М.В. Глушко провели совместно с преподавателем русского языка и литературы Татьяной Мединской час поэзии «Погиб поэт, невольник чести» для учащихся 9 класса МБОУ ОШ №37. Гостем мероприятия стала крымская поэтесса Татьяна Светлицкая, которая прочитала свои стихи, посвященные великому поэту, из цикла «Под Пушкинской звездой». 

Она рассказала ребятам о своем творческом пути и представила ребятам свои книги. Заведующая библиотекой Татьяна Петренко провела краткий экскурс биографии поэта. Пушкин – великий русский поэт, родоначальник новой русской литературы и литературного языка. Он принадлежал к старинному дворянскому роду, его мать была внучкой арапа Петра Великого А.О. Ганнибала, военного деятеля петровской эпохи. 

В 1817 году Пушкин окончил Царкосельский лицей, где были написаны первые поэтические строки и на экзамене прочитал свое стихотворение «Воспоминания в Царском селе», которое было высоко оценено Г.Р. Державиным. Биография Александра Сергеевича ярка и насыщенна, его жизнеописанию посвящено множество научных исследований и литературных произведений. Галина Грищенкова — библиотекарь читального зала, рассказала о последних днях жизни великого поэта, о его дуэли с Дантесом, смертельном ранении и смерти. Поэт умер 10 февраля 1837 года (29 января по старому стилю) в Санкт-Петербурге, в своей квартире на Мойке д.12 после трагической дуэли с Дантесом на Черной речке. С тех пор эта скорбная дата стала Днем памяти Александра Сергеевича Пушкина.

Ребятам был предложен обзор у выставки «Солнце русской поэзии», на которой представлены книги из фонда библиотеки, посвященные поэту.

За свою недолгую жизнь Пушкин создал большое количество литературных произведений, ставших классикой российской литературы. Они стали неотъемлемой частью школьной программы.

Завершением мероприятия стала викторина»По страницам русской классики».

Ребята с интересом отвечали на вопросы и показали знание русской литературы.

«Погиб поэт, невольник чести…» » МБУК «Библионика»

В библиотеке «На Державина» прошли февральские дни памяти Александра Сергеевича Пушкина. Интерактивную беседу «Погиб поэт, невольник чести…» посетили старшеклассники школы №13.
В цикле бесед о Пушкине уже состоялись мероприятия о лицейских годах поэта, о друзьях декабристах и их женах, о любви к Наталье Гончаровой. В этот раз темой встречи стала дуэль и смерть поэта.

8 февраля 1837 года, на окраине Петербурга, на Черной речке, у Пушкина состоялась дуэль с Дантесом – последняя в жизни поэта. Смертельную пулю в «солнце русской поэзии» выпустил член его семьи – свояк, муж сестры жены. Инициатором дуэли был сам Александр Сергеевич.
Похоронили поэта 18 февраля у стен Святогорского монастыря. Так случилось, что ровно 6 лет назад, именно в этот день, Александр Сергеевич венчался с Натальей Николаевной Гончаровой. Красавица, любовь и муза поэта стала для него роковой женщиной. Много домыслов, судьбоносных стечений обстоятельств, интригующих событий связано с Пушкиным и Гончаровой, которым мы можем верить или нет. Тем не менее, память об Александре Сергеевиче Пушкине, непоколебима временем. Его стихи и поэмы, написанные простым русским языком, которому свойственна «величавая плавность, яркость, простота и гармоническая точность», читают от мала до велика. Поэтому и поэзия А.С. Пушкина, покорившая сердца людей многих стран мира, бессмертна.
На мероприятии школьники с удовольствием читали стихи Пушкина. Кадры подготовленной презентации помогли лучше понять эпоху, в которой жил, любил и творил поэт. Прозвучавшие стихи, романсы и красивая музыка стали данью памяти великому поэту.

---

Погиб поэт невольник чести кто написал. Глава пятая «надменные потомки»

Это самое знаменитое стихотворение Лермонтова, круто изменившее его судьбу. Написано сразу после смерти Пушкина в начале февраля 1837 года. Лермонтов в это время болел, его навещал придворный медик Арендт, который осматривал и раненого Пушкина. Именно от него Лермонтов узнал подлинные обстоятельства убийства Пушкина, которое было обставлено как дуэль. Хорошо зная нравы придворного общества, а также лично и самого Дантеса Лермонтов ни минуты не сомневался, что Пушкин, его кумир в поэзии, пал жертвой заговора. Потому он прямо называет Дантеса «убийцей» («Его убийца хладнокровно навёл удар…»), хотя он, конечно, знал, что дуэль — не убийство, а дело чести. Но он не сомневался, что дуэли не было, а было преступление и потому, косвенно обращаясь к государю, просил у него «отмщенья» для убийцы. Но получил лишь раздражение и откровенное неприятие своей позиции. Стихотворение его вызвало разноречивые толки в светском обществе. Да, это стихотворение переломное не только для Лермонтова и его судьбы — оно переломное вообще для русской поэзии. С этого стихотворения Поэзия встала в оппозицию к Власти. В России начался тот поединок, который не закончился и по сей день. С этого стихотворения русская поэзия обрела пророческий голос, что сразу не понравилось власти, потому что власть почувствовала, что есть сила, которую не сломить ничем. Можно убить поэта, даже заставить его писать хвалебные для власти стишки, а всё равно прорвётся: «Но есть, есть Божий Суд!..» И что с этим можно поделать?.. Ничего! В поединке Поэзии и Власти — Власть всегда находится в проигрышной позиции.

Отмщенья, государь, отмщенья!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.

Жан де Ротру (из трагедии «Венцеслав»)

Погиб поэт!- невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?… издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

И он убит — и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..

И прежний сняв венок — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;

Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.

Первоначально на этом и заканчивалось стихотворение. Но столкнувшись с мнением некоторых своих аристократических знакомых, приближенных к трону, что Пушкин был сам виноват в своей гибели, Лермонтов со всей прямотой пишет последние роковые строки своего стихотворения.

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный судия: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

Эти последние строки легли на стол к императору Николаю Павловичу с характерной припиской: «Призыв к революции».
Участь поэта была решена. После этого он проживёт лишь четыре с половиной года…

Рецензии

Хотя давно знакома, конечно, с этими стихами, историей возникновения и последствиями для Лермонтова, связанными с их написанием, прочтение этого материала вновь взволновало и тронуло душу. Открылись и некоторые, ранее неизвестные мне, детали. Спасибо, Станислав Сергеевич!

Очень рад! А кто Ваш любимый поэт? Напишите о нём заметку, перешлите мне и я размещу её в своей Антологии под Вашим именем, разумеется и со стихами этого поэта. Так и будем делать Антологию вместе.

«Смерть Поэта» — стихотворение Михаила Лермонтова о трагической гибели Александра Сергеевича Пушкина и вине общества в смерти Поэта.

Стихотворение М. Ю. Лермонтова занимает в истории отечественной литературы особое место: это наиболее ранняя по времени и несравненная по поэтической силе обобщающая оценка исторического, всенародного значения Пушкина, его «дивного гения» для России, и в этом смысле выдающийся акт общественного, национального самосознания.

«Смерть поэта» стало стихотворением-памятником Лермонтову, создавшим ему громкую известность и проявившим его публичную позицию на социально-политическое положение России.

«На смерть поэта»

Погиб поэт!- невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?… издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

Влади́мир Никола́евич Я́хонтов (28 ноября 1899 года, Седлец (Польша) — 16 июля 1945 года, Москва), русский советский артист эстрады, чтец, актёр, мастер художественного слова. Создатель жанра «театр одного актёра».
С 1922 года Яхонтов начинает выступать на эстраде с чтением стихов А. С. Пушкина, А. А. Блока, В. В. Маяковского.
«Речь должна звучать, как стихи» — творческое кредо Яхонтова.

Покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна. По воспоминаниям Надежды Мандельштам, «Яхонтов выбросился из окна в припадке страха, что идут его арестовывать».

180 лет назад остановилось сердце великого Александра Сергеевича Пушкина… Он был смертельно ранен на дуэли с Дантесом. За эти годы написаны сотни и сотни стихотворений посвященных Пушкину… Но думаю лучшее, это стихотворение Лермонтова написанное буквально после его гибели. Как верно сказано — «Погиб поэт! — невольник чести…»

Светлая и вечная память…

Отмщенья, государь, отмщенья!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.

Погиб поэт! — невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. к чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… — он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно.
В руке не дрогнул пистолет,
И что за диво?.. издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что́ он руку поднимал!..
И он убит — и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет, завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..
И прежний сняв венок, — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

У Чёрной речки левый берег,
Где море снега меж берёз —
То место, где застыло время,
Погиб поэт, великий росс.

Январский день. Уж близок вечер.
Пока светлеет неба синь.
Мороз и солнце. Дует ветер.
Что ждёт поэта впереди?

Он оскорблён, и жить не может,
Спокойно слыша сплетен вздор,
Уж лучше смерть, но честь дороже,
Чем жизнь — и трусости позор.

Дуэлей много за плечами,
Без ран и крови, но теперь
Миролюбивыми речами
Не заменить кровопотерь.

Дантес и Пушкин — оба смертны,
Непримиримые враги,
Напряжены стальные нервы,
Дуэль, последние шаги.

Поэт стрелок был очень меткий,
Но чуть промешкал, и Дантес
Успел, не промахнувшись, первым
Нажать курок — и пал певец.

Поэт привстал и, долго целясь,
Дантесу в руку угодил,
Рука пробита, грудь задета,
Дантес контуженный лежит.

Поэта тащат до кареты,
За ним ползёт кровавый след,
Замёрз и обескровлен, бледный,
Спасти его — надежды нет.

Болит живот, пробитый пулей,
Карета скачет и трясёт,
Два дня в мучениях тянулись,
Душа готовилась в полёт.

Прожил Дантес на свете долго,
Обидчик цел — поэт убит,
Здесь обелиск стоит высокий,
Дуэль запечатлел гранит.

Увы, не знаем мы деталей,
Ушли свидетели в мир звёзд,
И факты с мифами срастались
Под сенью вековых берёз.

Душа поэта врата рая
Прошла сквозь строгий Божий суд,
Его стихи — не умирают,
В сердцах людей они живут.

Притихло время на опушке,

Ещё лишь целится Дантес,

И жив ещё пока мой Пушкин,

Но как безмолвен зимний лес!

И грянул выстрел. Эхо взвыло…

Поэт качнулся, как в седле,

Кровавое пятно поплыло

По снегу и по всей земле…

Не дрогнула рука убийцы,

Когда навёл он пистолет,

Но всё ещё звучит тот выстрел

Сквозь сотни лет, сквозь сотни лет…

Дуэль
(А.С.Пушкину)

Черная речка. Зима. Снег.
Полный интриг девятнадцатый век.
Шпаги в сугробы. Отсчет шагов.
Тайная битва ярых врагов.

Два пистолета. Один без пуль.
Сплющилось солнце в загадочный нуль.
Сходятся. Полно, уже пора.
Сброшена шуба. Блестят кивера.

Небо жандармом смотрит на них.
Лес затаился. Гомон затих.
Пушкин, не надо. Дрожит рука.
Черною змейкой вьется река.

Выстрел… И птицы взметнулись с ветвей —
Не было более горьких вестей.
Кровь на поверхности снежных ланит.
Ранен. Чуть дышит… А впрочем, убит.

Татьяна Гордиенко

А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасен
Сергеем Соболевским…
Его любимый друг
С достоинством и блеском
Дуэль расстроил вдруг.

Дуэль не состоялась.
Остались боль и ярость.
Да шум великосветский,
Что так ему постыл…

К несчастью, Соболевский
Тогда в Европах жил.

А мне приснлся сон,
Что Пушкин был спасен.

Все было очень просто:
У Троицкого моста
Он встретил Натали.
Их экипажи встали.
Она была в вуали,-
В серебряной пыли.

Он вышел поклониться.
Сказать — пускай не ждут.
Могло все измениться
В те несколько минут.

К несчастью, Натали
Была так близорука,
Что,не узнав супруга,
растаяла вдали.

А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасен.

Под дуло пистолета,
Не опуская глаз,
Шагнул вперед Данзас
И заслонил поэта.
И слышал только лес,
Что говорит он другу…

И опускает руку
Несбывшийся Дантес.
К несчастью, пленник чести
Так поступить не смел.
Остался он на месте.
И выстрел прогремел.
А мне приснился сон,
Что Пушкин был спасен.

А.Дементьев.

Еще в молодые годы я увлёкся жизнью и творчеством Пушкина. И вот уже около 40 лет собираю книги на эту тему. Пушкиниана моя гордость. Я её уже показывал, но она меняется и сегодня она выглядит так… В правом нижнем углу портрет Пушкина приобретённый мной на Мойке 12, где Александр Сергеевич и скончался…

Если вы никогда в жизни не сталкивались с крайним цинизмом и ханжеством, значит, вам не приходилось иметь дела с украинской властью. Особенной той, что совершила на Украине почти год назад вооруженный переворот. Все, кто участвовал в событиях 21-22 февраля прошлого года в Киеве, прекрасно понимают, что всем светят, по меньшей мере, длительные тюремные сроки. Поэтому – «однова живем, гуляй рванина!» — они позволяют себе все, что только захочется.

В частности, убийства дончан и разрушение столицы Донбасса. Кощунники совершали свои преступления в Крещение, один из самых больших православных праздников. В этот день в Донецке они убили несколько человек, с десяток ранили, разбили снарядами детское и кардиологическое отделение городской больницы №3 (маленьких пациентов, слава богу, врачи успели увести в убежище), бензозаправку сети «Параллель», нанесли повреждения одному из супермаркетов сети «Амстор». Ну, и, само собой попали в несколько десятков домов.

Донецк. Православный храм после обстрела

Детское отделение больницы после обстрела

Цинизм же и ханжество украинцев состоят в том, что бомбить город они продолжают в то самое время, когда призывают РФ оказать давление на ополченцев ДНР, дабы продолжить соблюдать минские соглашения. Причем, в границах 13 ноября 2014 года. Это значит, что надо вернуть им руины Донецкого аэропорта, уйти из Песок и Авдеевки. Предатели по характеру своему, киевские властители предлагают и властям ДНР обмануть свой народ, предать память тех, кто пал за освобождение края от нацистского нашествия.

Украинцы пытаются по завету своего первого президента, участника развала СССР и УССР Кравчука пробежать «между дождевыми каплями». В сторону ЕС и ООН они кричат «ой, нас бьют», в сторону ОБСЕ – «да не туда вы смотрите, закройте глаза на наши преступления», Москве – «дайте газа, угля/ забудьте долги, и тогда мы поставим НАТОвские базы вам на границах». Но подлее всего кричат бьющим их и в хвост и в гриву донбассовцам – «да никто не стрелял, это вы сами кондиционером, как в Луганске…».

Это ж до какого края подлости дойти надо, чтобы кричать про соблюдение минских договоренностей, эти самые договоренности и нарушая, ведя сегодня огонь из всего, что уцелело вчера по мятежным республикам?

На это мы им, не верящим ни в одного бога, кроме золотого тельца, напомним стих великого русского поэта Михаила Лермонтова:

Но есть и Божий суд , наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он не доступен звону злата,

И мысли, и дела он знает наперед.

Ведь и в самом деле, никого этот тошнотворно-приторный спектакль с «маршем мира» в Киеве не обманул: нормальные вменяемые люди (а их всегда большинство) понимали, что Порошенко, Яценюк и Турчинов надругались над правдой и над памятью погибших под Волновахой донбассовцев. Те, кто дал приказ развязать террор против жителей Донецкой и Луганской республик, лили крокодиловы слезы над могилами убитых их же стараниями людей!

Один из оставшихся адекватным в восприятии того, что происходит на Украине и в Донбассе киевлян сделал замечательную запись в своем блоге по этому поводу: «Порошенко с бумажкой «я – Волноваха», это то же самое, что Трумэн с бумажкой «я – Хиросима». По-моему, точнее и не скажешь!

Олег Измайлов
Журналист, историк, Донецк

Итак, попытаемся прикоснуться еще к одной вроде бы неожиданной загадке. Отчего вот уже почти полтора века не затихают литературоведческие споры вокруг хрестоматийного стихотворения «Смерть поэта»? О каких «вопиющих несоответствиях» заявляет Ираклий Андроников, когда пишет о лермонтовском шедевре?

Почему продолжают смущать ученых несогласованность начала и конца, эпиграфа и шестнадцати знаменитых строк прибавления?

Впрочем, не достаточно ли вопросов? Обратимся к известным текстам.

Отмщенья, государь, отмщенья!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.

Последние шестнадцать строк, прибавление:

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью —
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

Итак, что при сравнении бросается в глаза?

Действительно, если в эпиграфе автор, обращаясь к монарху, требует от него проявить справедливость («Отмщенья, государь!.. Будь справедлив…»), то в прибавлении появляется совершенно неожиданное: правды и тем более справедливости ждать в этом мире неоткуда («Пред вами суд и правда — все молчи!..»).

Убийца-чужестранец, казнь которого могла бы послужить в назидание «злодеям», в заключительных строчках превращается в преступников совершенно иного толка, в палачей, исполнителей чьей-то злой воли. И «сень закона», «трон», государство служат этим людям надежным укрытием.

Иначе говоря, убийца становится палачом, точнее, палачами; возможная справедливость на земле оказывается невозможной; наказуемость превращается в ненаказуемость; вместо француза, приехавшего в чужую страну «на ловлю счастья и чинов», в прибавлении появляются «надменные потомки» с сомнительной родословной, чьи отцы прославлены были какой-то «известной подлостью…».

Что это, метафора или неразгаданная конкретность? Убийца всем известен, у него есть имя, но кто же «потомки», если разговор, предположим, идет о разных людях? И о какой «известной подлости» говорит Лермонтов?

Ответы на вопросы так и не были найдены…

Беспомощность перед текстом, как ни странно, заставляла не раз принимать почти анекдотическое решение: убирали эпиграф. Зачем оставлять строки, которые запутывают смысл, заставляют людей недоумевать?

За сто пятьдесят лет жизни стихотворения и более ста двадцати пяти лет со времени первой его публикации примерно каждые тридцать лет эпиграф то ставился, то снимался.

Побеждала и, к сожалению, побеждает до настоящего времени то одна позиция, то другая. Так, с 1860 года (первая публикация) и по 1889 год эпиграф решают не печатать. Предполагается, что эпиграф дописан по соображениям цензурным, «чьей-то досужей рукой».

В 1889 году издатель собрания сочинений Лермонтова П. Висковатов восстанавливает эпиграф, затем стихотворение с эпиграфом перепечатывают все издания до 1917 года.

С 1924 года и по 1950-й и советские издания печатают «Смерть поэта» с эпиграфом, но с 1950 года по 1976-й снова торжествует мнение, «что эпиграф поставлен с целью уменьшения политической резкости заключительных строк», правда, самим Лермонтовым. И раз, как заключает И. Андроников, это «уловка» самого поэта, то эпиграф лучше перенести в примечания.

«Во многих полных копиях эпиграф отсутствует, — писал Ираклий Андроников в переиздающихся примечаниях к различным собраниям сочинений Лермонтова, в частности и к собранию сочинений 1983 г. — Из этого вытекает, что он предназначался отнюдь не для всех, а для определенного круга читателей, связанных с „двором“. В копии, снятой родственниками поэта для А. М. Верещагиной и, следовательно, достаточно авторитетной, эпиграфа нет. Но снабженная эпиграфом копия фигурирует в следственном деле. Есть основания думать, что довести до III Отделения полный текст с эпиграфом стремился сам Лермонтов. Упоминание о троне, окруженном жадной толпой палачей свободы, напоминание о грядущей расплате касались не только придворных сановников, но и самого императора. Эпиграф должен был смягчать смысл последней строфы: ведь если поэт обращается к императору с просьбой о наказании убийцы, следовательно, Николаю незачем воспринимать стихотворение по своему адресу. В то же время среди широкой публики стихотворение ходило без эпиграфа.

На основании изложенных соображений в настоящем издании Лермонтова эпиграф перед текстом стихотворения не воспроизводился.

Но цели своей поэт не достиг: эпиграф был понят как способ ввести правительство в заблуждение и это усугубило вину Лермонтова».

Справедливости ради следует сказать, что в некоторых последних изданиях снова появляется эпиграф в тексте стихотворения.

В примечаниях этих собраний сочинений введено объяснение: «По своему характеру эпиграф не противоречит шестнадцати заключительным строкам. Обращение к царю с требованием сурово покарать убийцу было неслыханной дерзостью… Нет оснований полагать поэтому, что эпиграф написан с целью смягчить остроту заключительной части стихотворения. В настоящем издании эпиграф вводится в текст».

Переменчивость мнений по отношению к эпиграфу говорит о том, что споры могут еще продолжаться, что истина так и не найдена, что объяснения в комментариях то снятия эпиграфа, то его восстановления происходят без достаточных доказательств, по внутреннему ощущению издателей. Стихотворение «Смерть поэта» занимает исключительное, можно сказать, переломное место не только в творческой биографии Лермонтова, но и в его судьбе.

Почему Лермонтову был необходим эпиграф? Может, и теперь наши знания недостаточно совершенны? Нам кажется, что мы знаем о классиках больше их современников, а иногда и больше их самих, но ведь нельзя не понимать, что всегда нам будет не хватать того, что знали современники и что знали классики о самих себе. Значит, поиск истины будет бесконечным.

Ах, если бы побывать рядом с Лермонтовым, принять участие в его споре со Столыпиным, когда поэт, «кусая карандаш, ломая грифель», не дождавшись ухода противников, начнет писать гневные заключительные строки о «наперсниках разврата», виновных в гибели Пушкина. И Столыпин, стараясь свести к шутке гнев Мишеля, скажет: «La poesie enfante!» (Поэзия разрешается от бремени! — фр .) Если бы!..

Да, если бы заполнить пустоту нашего незнания новыми фактами, то, может, стихотворение «Смерть поэта» поразило бы нас не противоречиями своими, которые до сегодняшнего дня все же продолжают отмечать лермонтоведы, а цельностью.

А ведь именно дважды — и без эпиграфа и без прибавления, а затем и с эпиграфом и с прибавлением — читали стихотворение Бенкендорф и Николай I, в окончательном варианте оно было доставлено им агентами III Отделения, на таком списке и стоят их жесткие резолюции-приговоры.

Попробуем, собрав свидетельства очевидцев, представить ситуацию, в которой находился Лермонтов в те далекие дни…

История создания «Смерти поэта» известна. Пятьдесят шесть строк элегии написаны Лермонтовым 30–31 января 1837 года. Найденный список, датированный 28 января, вероятно, ошибочен: вряд ли стихи появились еще при жизни поэта. Впрочем, слухи о гибели Пушкина уже будоражили Петербург.

«Стихи Лермонтова прекрасные», — записал А. И. Тургенев в своем дневнике.

«Из появившихся стихов на его смерть замечательнее прочих Лермонтова», — писал 3 февраля Н. Любимов.

«Я сейчас получил стихотворение на См[ерть] Пуш[кина], написанное одним из наших однокашников, лейб-гусаром Лермонтовым. Оно написано на скорую руку, но с чувством. Знаю, что будешь рад, и посылаю его тебе…» — писал М. Харенко 5 февраля.

«…Вот стихи, которые сочинил на его смерть некий господин Лермантов, гусарский офицер. Я нахожу их такими прекрасными, в них так много правды и чувства, что тебе надо знать их. Мещерский принес эти стихи Александре Гончаровой, которая попросила их для сестры, жаждущей прочесть все, что касается ее мужа, жаждущей говорить о нем, обвинять себя, плакать».

Но не только свет принимает доброжелательно элегию Лермонтова, лояльно относятся к стихам и власти. Вот как записывает А. И. Муравьев разговор с Мордвиновым, своим братом, начальником канцелярии III Отделения:

«Поздно вечером приехал ко мне Лермонтов и с одушевлением прочел свои стихи, которые мне очень понравились. Я не нашел в них ничего особенно резкого потому, что не слыхал последнего четверостишия, которое возбудило бурю против поэта Он просил меня поговорить в его пользу Мордвинову, и, на другой день, я поехал к моему родичу.

Мордвинов был очень занят и не в духе. „Ты всегда со старыми новостями, — сказал он. — Я давно читал эти стихи Бенкендорфу, и мы не нашли в них ничего предосудительного“. Обрадованный такой вестью, я поспешил к Лермонтову, чтобы его успокоить, и, не застав дома, написал ему от слова до слова то, что сказал мне Мордвинов. Когда же возвратился домой, нашел у себя его записку, в которой он опять же просил моего заступления, потому что ему грозит опасность».

Итак, отношение властей к «Смерти поэта» мгновенно меняется с появлением прибавленных строк. Резко вырастает и резонанс у читающей публики.

Первое упоминание о новых строках в стихотворении «Смерть поэта» мы встречаем в письме А. И. Тургенева псковскому губернатору А. Н. Пещурову.

«Посылаю стихи, которые достойны своего предмета. Ходят по рукам и другие строфы, но они не этого автора и уже навлекли, сказывают, неприятности истинному автору», — писал А. И. Тургенев 13 февраля.

«Как это прекрасно, Катишь, не правда ли? — пишет М. Степанова в альбоме Тютчевой, переписывая стихи Лермонтова. — Но, пожалуй, чересчур вольнодумно».

Наконец, оценка Е. А. Арсеньевой, бабушки Лермонтова:

«Мишынька по молодости и ветренности написал стихи на смерть Пушкина и в конце написал не прилично на щет придворных».

Но среди перечисленных свидетельств выделяется документ исключительной важности — это резолюции графа А. X. Бенкендорфа и Николая I на списке стихотворения, доставленного в III Отделение 17–18 февраля.

«Я уже имел честь сообщить Вашему Императорскому Величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермонтова генералу Веймарту, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-либо извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермонтова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать.

А. Бенкендорф».

Император пишет собственное мнение:

«Приятные стихи, нечего сказать, я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермонтова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону».

Начинается следствие по делу «о непозволительных стихах». Лермонтова допрашивают «без права сноситься с кем-либо», он содержится под стражей, как опасный «вольнодумец».

А ведь стихи Лермонтова не единственные в те дни. Более двадцати поэтов, среди которых были и Вяземский, и Тютчев, и Жуковский, и Языков, и Кольцов, откликнулись скорбными строками. И все же только «Смерти поэта» была уготовлена такая судьба.

«Вступление… дерзко, а конец — бесстыдное вольнодумство, более чем преступное».

«… не помешан ли он»?!

Эти слова напишут люди, хорошо помнящие «дерзких» и «преступных вольнодумцев», вышедших на Сенатскую. Остановить распространение вольнодумного сочинения, оказывается, невозможно.

Тогда же А. И. Тургенев сообщит брату за границу:

«Вот стихи с преступной строфой, о которой я узнал много позже стихов».

Итак, и вступление и прибавление император и Бенкендорф рассматривают как преступление. И все же более века периодически торжествует мнение, что «преступной строфой» являются только последние строки «Смерти поэта».

«Пистолетный выстрел, — писал Герцен в 1856 году, — убивший Пушкина, пробудил душу Лермонтова. Он написал элегическую оду, в которой, заклеймив низкие интриги, предшествующие дуэли, интриги, затеянные министрами-литераторами и журналистами-шпионами, воскликнул с юношеским негодованием: „Отмщенье, государь, отмщенье!“ Эту единственную непоследовательность свою поэт искупил ссылкой на Кавказ».

В 1861 году в Лондоне выходит сборник «Русская потаенная литература», в котором стихотворение печатается без вступительных строк. Эпиграф был снят издателями, как противоречащий демократической идее… самого Лермонтова.

Странный вывод! Выходит, Лермонтов хотел скрыться за верноподданническими строками эпиграфа, но правительству его компромисс показался недостаточным, и Бенкендорф приказал Лермонтова арестовать, а Николай пожелал удостовериться, «уж не помешан ли» Лермонтов?

Нет, что-то не так! Почему же арестованные Лермонтов и Раевский не воспользовались на допросах своей, можно было бы сказать, остроумной уловкой, не попросили для себя снисхождения, а словно бы забыли о спасительных строках? Не потому ли, что им-то было ясно, как мало в них «спасительного»?!

Отсутствие эпиграфа в копии Верещагиной, мне думается, немногое объясняет. Стихи распространялись в два периода, достаточно вспомнить слова А. И. Тургенева. Не имел эпиграфа и список С. Н. Карамзиной.

Если же говорить о копии Одоевского, то она была самоцензурной. Одоевский надеялся напечатать «Смерть поэта» и, конечно, как опытный журналист, никогда бы не стал предлагать цензуре последний вариант. Впрочем, и предложенный элегический текст не был допущен к печати.

Вряд ли можно согласиться с мнением, что Лермонтов, использовав эпиграф как «уловку», рассчитывал на круг читателей, связанных с двором.

Распространение стихов — акт неуправляемый, он не зависит от воли автора. Стихотворение куда больше переписывалось демократическим читателем, чиновниками и студентами. Если же говорить о дворе, то именно там стихотворение Лермонтова было названо «воззванием к революции».

Но может быть, у нас недостаточно фактов, чтобы объяснить стихотворение «Смерть поэта»? Может, нам неизвестны какие-то обстоятельства, заставившие Лермонтова все же не только написать шестнадцать заключительных строк, но и прибегнуть к эпиграфу?

Попробуем еще раз остановиться на споре Лермонтова с камер-юнкером Н. А. Столыпиным, принесшим в дом поэта отголоски великосветских разговоров…

…Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.

Печать — символ вечного молчания… «Остановился златоуст» — словно бы о Пушкине толкует словарь В. Даля.

Призыва к возмездию еще нет, есть безысходное горе. 29 января Лермонтов пишет то же, что пишут многие из его современников в стихах и в письмах.

«Любезный Александр!

Сообщу для тебя неприятную новость: вчера мы похоронили Александра Пушкина. Он дрался на дуэли и умер от раны. Некто г-н Дантес, француз, экс-паж герцогини Беррийской, облагодетельствованный нашим правительством, служивший в кавалергардах, был принят везде с русским радушием и за нашу хлеб-соль и гостеприимство заплатил убийством.

Надо быть бездушным французом, чтобы поднять святотатственную руку на неприкосновенную жизнь поэта, которую иногда щадит сама судьба, жизнь, принадлежащая целому народу.

Пушкин сделал ошибку, женившись, потому что остался в этом омуте большого света. Поэты с их призванием не могут жить в параллель с обществом, они так не созданы. Им нужно сотворить себе новый парнас для жительства. Иначе они наткнутся на пулю, как Пушкин и Грибоедов, или того еще хуже, на насмешку!!»

БЕСТУЖЕВ: «Надо быть бездушным французом, чтобы поднять святотатственную руку на неприкосновенную жизнь поэта…»

ЛЕРМОНТОВ: «Его убийца хладнокровно Навел удар… спасенья нет: Пустое сердце бьется ровно, В руке не дрогнул пистолет».

БЕСТУЖЕВ: « жизнь поэта, жизнь, принадлежащая целому народу».

ЛЕРМОНТОВ: «Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы; Не мог щадить он нашей славы, Не мог понять в сей миг кровавый, На что он руку поднимал!..»

БЕСТУЖЕВ: «Поэты с их призванием не могут жить в параллель с обществом . Иначе они наткнутся на пулю или, хуже того, на насмешку!»

ЛЕРМОНТОВ: «Отравлены его последние мгновенья Коварным шепотом насмешливых невежд…», «И для потехи раздували Чуть затаившийся пожар».

Элегия до появления прибавленных строк отражала те общие разговоры, которые возникали повсюду в дни гибели Пушкина.

Но через несколько дней «песня печали», как назовет «Смерть поэта» Нестор Котляревский, превратится в «песнь гнева».

Лермонтова и Раевского арестовывают. В тюрьме они пишут подробные «объяснения».

Большинство исследователей считают «объяснения» Лермонтова и Раевского искренними, другие хотя и подтверждают искренность, но все же видят в них «самозащиту».

Но если арестованный преследовал защитные цели, он должен был думать о том, как бы не дать противнику опасных для себя фактов. И уже осторожность сама по себе исключала искренность. Да и какая искренность в когтях полиции? И Лермонтов, и Раевский понимали, что каждое искренное их слово утяжелит наказание, ожесточит приговор. Записка Раевского камердинеру Лермонтова требует от Лермонтова не доверяться чувству, не быть искренним.

«Андрей Иванович! — обращался Раевский к камердинеру Лермонтова. — Передай тихонько эту записку и бумаги Мишелю. Я подал Министру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею, и тогда дело кончится ничем. А если он станет говорить иначе, то может быть хуже».

Сравним тексты «объяснений» Лермонтова и Раевского.

Лермонтов:

«Я был болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых привезли мне ее обезображенную разными прибавлениями, одни, приверженцы нашего лучшего поэта, рассказывали с живейшей печалью, какими мелкими мучениями, насмешками он долго был преследуем и, наконец, вынужден был сделать шаг, противный законам земным и небесным, защищая честь своей жены в глазах строгого света. Другие, особенно дамы, оправдывали противников Пушкина, называли его (Дантеса. — С. Л.) благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив, дурен собою, — они говорили также, что Пушкин негодный человек и прочее… Не имея, может быть, возможности защитить нравственную сторону его характера, никто не отвечал на эти последние обвинения.

Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукою Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого: и врожденное чувство в душе неопытной, защищать всякого невинно осуждаемого, зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнию раздраженных нерв. Когда я стал спрашивать, на каких основаниях они восстают так громко против убитого, — мне отвечали: вероятно, чтобы придать себе больше весу, что весь высший круг общества такого же мнения. Я удивился — надо мной смеялись. Наконец после двух дней беспокойного ожидания пришло печальное известие, что Пушкин умер; вместе с этим известием пришло другое, утешительное для сердца русского: Государь Император, несмотря на его прежние заблуждения, подал великодушно руку помощи несчастной жене и малым сиротам его. Чудная противоположность Его поступка с мнением (как меня уверяли) высшего круга общества увеличила первого в моем воображении и очернила еще более несправедливость последнего. Я был твердо уверен, что сановники государственные разделяли благородные и милостивые чувства Императора, Богом данного защитника всем угнетенным, но тем не менее я слышал, что некоторые люди, единственно по родственным связям или вследствие искательства, принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, — некоторые не переставали омрачать память убитого и рассеивать разные невыгодные для него слухи. Тогда, вследствие необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу, преувеличенными, неправильными словами выразил нестройное столкновение мыслей, не полагая, что написал нечто предосудительное, что многие ошибочно могут принять на свой счет выражения, вовсе не для них предназначенные. Этот опыт был первый и последний в этом роде, вредным (как и прежде мыслил и ныне мыслю) для других еще более, чем для себя. Но если мне нет оправдания, то молодость и пылкость послужат хотя бы объяснением, ибо в эту минуту страсть была сильнее холодного рассудка…»

Спор, оказывается, шел с дамами, сторонниками Дантеса, а Лермонтов, преисполненный к царю восторга и благодарности за «чудную противоположность Его поступка», совершенно не полагал… «предосудительного».

Посмотрим «объяснение» Раевского:

«…Лермонтов имеет особую склонность к музыке, живописи и поэзии, почему свободные у обоих нас от службы часы проходили в сих занятиях, особенно в последние три месяца, когда Лермонтов по болезни не выезжал.

В Генваре умер Пушкин. Когда 29 или 30 эта новость была сообщена Лермонтову с городскими толками о безымянных письмах, возбуждающих ревность Пушкина и мешавших ему заниматься сочинениями в октябре и ноябре (месяцы, в которых Пушкин, по слухам, исключительно сочинял), — то в тот же вечер Лермонтов написал элегические стихи, которые оканчивались словами:

И на устах его печать.

Среди них слова: „Не вы ли гнали его свободный чудный дар“ — означают безымянные письма — что совершенно доказывается вторыми двумя стихами:

И для потехи возбуждали
Чуть затаившийся пожар.

Стихи эти появились прежде многих и были лучше всех, что я узнал из отзыва журналиста Краевского, который сообщил их В. А. Жуковскому, князьям Вяземскому, Одоевскому и проч. Знакомые Лермонтова беспрестанно говорили ему приветствия, и пронеслась даже молва, что В. А. Жуковский читал их Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику и что Он изъявил свое высокое одобрение.

Успех этот радовал меня, по любви к Лермонтову, а Лермонтову вскружил, так сказать, голову — из желания славы. Экземпляры стихов раздавались всем желающим, даже с прибавлением 12(16) стихов, содержащих в себе выходку против лиц, не подлежащих суду Русскому, — дипломатов и иностранцев, а происхождение их есть, как я убежден, следующее:

К Лермонтову приехал брат его камер-юнкер Столыпин. Он отзывался о Пушкине невыгодно, говорил, что он неприлично себя вел среди людей большого света, что Дантес обязан был поступить так, как он поступил. Лермонтов, будучи, так сказать, обязан Пушкину известностью, — невольно сделался его партизаном и по врожденной пылкости повел себя горячо. Он и половина гостей доказывали, между прочим, что даже иностранцы должны щадить людей замечательных в государстве, что Пушкина, несмотря на его дерзости, щадили два государя, и даже осыпали милостями, и что затем об его строптивости — мы не должны уже судить.

Разговор шел жарче, молодой камер-юнкер Столыпин сообщал мнения, рождавшие новые споры, — и в особенности настаивал, что иностранцам нет дела до поэзии Пушкина, что дипломаты свободны от влияния законов, что Дантес и Геккерн, будучи знатные иностранцы, не подлежат ни законам, ни суду русскому.

Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов прервал его словами, которые после почти вполне поместил в стихах: „если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения, так есть Божий суд“.

Разговор прекратился, а вечером, возвратясь из гостей, я нашел у Лермонтова и известное прибавление, в котором явно выражался весь спор.

Раз пришло было нам на мысль, что стихи темны, что за них можно пострадать, ибо их можно перетолковать по желанию, но, сообразив, что фамилия Лермонтова под ними подписывается вполне, что высшая цензура давно бы остановила их, если бы считала это нужным и что Государь Император осыпал семейство Пушкина милостями, след. дорожил им, — положили, что, стало быть, можно бранить врагов Пушкина — оставили было идти дело так, как оно шло .

Политических мыслей, а тем более противных порядку, установленному вековыми законами, у нас не было и быть не могло.

Оба мы русские душою и еще более верноподданные: вот еще доказательство, что Лермонтов не равнодушен к славе и чести своего Государя…»

Итак, «дамы» у Лермонтова, отстаивающие право Дантеса на любовь, превратились у Раевского в камер-юнкера Столыпина, защищающего право знатных иностранцев не считаться с законами русскими.

Лермонтов говорит о некоторых людях, «единственно по родственным связям или вследствие искательства принадлежащих к высшему кругу и пользующихся заслугами своих достойных родственников». (Но как же при этом прославленных «известной подлостью»?!)

Еще более показательны черновики «объяснения» Раевского, приложенные к «делу»:

«Он [и его парт] доказывали между прочим. И половина гостей доказывали между прочим, что [всякий] даже иностранец [должен] даже иностранцы должны щадить людей, замечательных в государстве».

«Молодой камер-юнкер Столыпин [и еще кто не помню] [передавал] »

«Разговор принял было [пол] юридическое направление ».

Черновики Раевского саморазоблачительны. Какая «половина» гостей? Кто был у Лермонтова кроме Столыпина? Какое «пол[итическое] направление» принимал спор Лермонтова и его противников? Что значит «партия Лермонтова»? Не кружок ли это таких же, как он и Раевский, «опасных вольнодумцев»? И что значит: «Кто — не помню»?!

Оговорок достаточно для расширения «дела», для дополнительного допроса Столыпина, но… следствие быстро заканчивается.

Раевский высылается в Олонецкую губернию, Лермонтов — на Кавказ, что не считается слишком суровым наказанием.

Запомним осторожность арестованных, их вынужденное, понятное раскаяние, в данной ситуации, конечно же, уловку.

Почему III Отделение будто бы не заметило несоответствия показаний арестованных содержанию «Смерти поэта»?

Литературовед В. Архипов находит самое легкое объяснение, — он называет Бенкендорфа человеком «недалеким». Но, во-первых, общеизвестно, что Бенкендорф был опытнейшим и хитрейшим полицейским, и у него достало бы ума обнаружить неискренность в показаниях, свести объяснение к незначительным частностям, к безобидному разговору с «дамами» о любви. Да и не один Бенкендорф был в III Отделении, — не случайно Лермонтов рисует на полях списка «Смерти поэта» волчий профиль Дубельта.

Но если предположить, что III Отделению — в той острой ситуации января-февраля 1837 года — было просто невыгодно продолжать процесс над неизвестным поэтом, невыгодно расширять следствие, привлекать новых лиц, делать очные ставки, а наоборот, куда выгоднее расценить выходку двадцатидвухлетнего никому не ведомого корнета пустяком, постараться скорее прекратить процесс, выслать из Петербурга обоих арестованных и этим успокоить общественное мнение? Да и нужна ли конкретизация — кого подозревал поэт в каждой строчке прибавления? Куда деть строки о «наперсниках разврата», «стоящих у трона»? Кто они, «палачи Свободы, Гения и Славы»? Не о светских же «дамах» говорил Лермонтов. Совсем не секрет, что знание частного, конкретного может в некоторых случаях глубже и зримее выявить размеры общего зла. Но, кроме того, по-разному лежит путь художника к истине. И для Лермонтова ход от частного к общему, от конкретного к широкому обобщению весьма возможен.

И. Андроников в известной работе «Лермонтов и парт…» приводит запись на списке «Смерть поэта», принадлежащего сотруднику Московского университета Н. С. Дороватовскому. Список этот, указывает Андроников, «исходил из круга лиц, близких Герцену».

Н. С. Дороватовский, обдумывая, кого же подразумевал Лермонтов, говоря о «наперсниках разврата» и о «надменных потомках», перечисляет ряд возможных фамилий:

«Любимцы Екатерины II: 1) Салтыков. 2) Понятовский. 3) Гр. Орлов (Бобринский, их сын, воспитанный в доме истопника, а потом камергера Шкурина). 4) Высоцкий. 5) Васильчиков. 6) Потемкин. 7) Завадовский. 8) Зорич — 1776.

У Елизаветы и Разумовского дочь княжна Тараканова.

Убийцы Петра III: Орлов, Теплов, Барятинский. У Романа Воронцова три дочери: 1) Екатерина, любовница Петра III. 2) Дашкова. 3) Бутурлина…

Любовница Павла Софья Осиповна Чарторыжская, у нее сын Симеон — 1796. Убийцы Ивана Антоновича — Власьев и Чекин, заговорщик Мирович».

И. Андроников не останавливается ни на одном имени. Список Дороватовского рассматривали и другие исследователи и объявили его «случайным».

Между тем в списке есть имя цареубийцы (точнее, цареубийц). Жизненные пути их прямого потомка многократно пересекались с жизненными путями Лермонтова.

Я говорю о князе Александре Ивановиче Барятинском, будущем генерал-фельдмаршале, однокашнике Лермонтова по школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, злейшем и многолетнем враге Лермонтова.

Злобное отношение Барятинского к Лермонтову в течение всей продолжительной жизни Барятинского и теперь кажется непонятным.

Обратимся к биографии «покорителя Кавказа». Не помогут ли воспоминания о нем приоткрыть загадку нескольких прибавленных строк стихотворения «Смерть поэта»?

Личный биограф Барятинского Зиссерман так писал о своем герое:

«Всех юнкеров (в школе гвардейских подпрапорщиков. — С. Л.) было двести сорок пять человек, но из их числа только два приобрели общую, громкую известность: один — Лермонтов, как замечательный поэт, к несчастью рано погибший, другой — природный талант, покоритель Кавказа и государственный человек».

Военная карьера обоих юнкеров несколько похожа по своему началу. Но если Лермонтов, проучившись в Московском университете, решает поступить в школу гвардейских подпрапорщиков, то Барятинского только готовят к университету, однако, не поступая туда, он меняет решение.

В отличие от Лермонтова Барятинский учится в школе юнкеров крайне плохо, впрочем, не знания, а иные качества обеспечивают Барятинскому лидерство в военной среде. Вот как рассказывает об этих годах А. И. Барятинского управляющий его имениями Инсарский:

«Князь Александр Иванович Барятинский говорил мне, что учился он в гвардейской школе самым отвратительным образом. Время проходило в кутежах и шалостях, большею частью замысловатого изобретения. Волокитство тоже было не последним занятием . Когда наступило время выпуска, князь оказался совершенно несостоятельным, и ему предложено было поступить в армию или, если хочет, служить в гвардии, но оставаться еще год в гвардейской школе . Таким образом, в конце 1833 года он поступил в лейб-кирасирский Гатчинский полк, но этот шаг никак не уничтожил самых коротких его связей с прежними товарищами, так что он только по форме принадлежал к Кирасирскому полку, но душой и сердцем — к Кавалергардскому. Ему дороги были интересы не Кирасирского, но Кавалергардского полка. Все, что делалось в этом полку, для него было несравнимо дороже, чем происходило в Кирасирском. Он считал себя принадлежащим к обществу кавалергардских офицеров и разделял их воззрения, убеждения и различные демонстрации. Все, что радовало Кавалергардский полк, — и его радовало; все, что нравилось кавалергардским офицерам, — и ему нравилось. Одним словом, он был самым усердным членом кавалергардской семьи».

Свидетельство Инсарского мало чем отличается от характеристики Зиссермана.

«Двухлетняя служба в гатчинских кирасирах была, согласно с тогдашними кавалерийскими правилами, рядом кутежей, шалостей праздной светской жизни. Все это не считалось, однако, чем-либо предосудительным, не только в глазах товарищей и знакомых, но и в глазах высших властей, даже напротив, как последствия молодости, удальства, свойственного молодому человеку вообще, а кавалеристу в особенности, все эти кутежи и повесничанья не заключали в себе ничего бесчестного, доставляли высшим властям особый род удовольствия, скрываемый под личиной строгости…»

Из знаменитых шалостей молодого Барятинского известны два случая веселых «похорон» людей, чем-то неприятных всей «компании» его друзей, кавалергардских офицеров. Одни «похороны» — организованное шествие в сторону кладбища с пустым гробом как бы скончавшегося командира кавалергардского полка Егора Грюнвальда, преспокойно ужинавшего у себя на веранде и с негодованием взиравшего на это веселье.

Вторые «похороны» были устроены камер-юнкеру Борху, тому самому «несменному секретарю ордена рогоносцев». Впрочем, о Борхе я писал в предыдущих главах.

Наказание Барятинского, его арест оказывается только поводом к продолжению великосветских забав.

«Осмотрев комнату, — рассказывал Инсарский, — назначенную для него, князь в тот же час распорядился, чтобы на другой день явились мебельщики, обойщики и т. д. и убрали комнату самым роскошным и великолепным образом. Одному из знаменитых ресторанов приказано было, чтобы каждый день был готов изящный обед на десять-двадцать персон… Князь говорил, что время ареста было для него самым веселым и разорительным…»

Не оказалась гауптвахта и помехой для общения с «мамками» соседнего воспитательного дома.

Вот отрывок из письма художника Гагарина родителям:

«6 марта 1834 года. Вы мне говорите часто об обществе молодых людей. Мне бы не хотелось, чтобы вы составили неправильное представление о нем, во-первых, я им посвящаю мало времени, но иногда иду провести остаток вечера у Трубецких, где собирается небольшое общество исключительно добрых и честных юношей, очень дружных между собою. Каждый сюда приносит свой небольшой талант и, в меру своих сил, способствует тому, чтобы весело и свободно развлечься, значительно лучше, чем во всех чопорных салонах… Иной раз мы занимаемся гимнастикой, борьбой и разными упражнениями. Я здесь открыл, что я гораздо сильнее, чем я думал. После десятиминутной напряженной борьбы, под громкое одобрение остального общества, я бросил на пол Александра Трубецкого, который считался самым сильным из всей компании .

Члены этого кружка Александр и Сергей Трубецкие, офицеры Кавалергардского полка, Барятинский — офицер Кирасирского полка , иногда Дантес, новый кавалергард, который полон остроумия и очень забавен».

«Вечная» приверженность Трубецкого к истории пушкинской дуэли, его дружба с Жоржем Дантесом, бесспорное расположение к нему императрицы делают фигуру Трубецкого не только исключительно важной, но и заставляют серьезнее посмотреть на знакомство Лермонтова с Трубецким и его ближайшими друзьями, среди которых особенно приметна личность князя Александра Ивановича Барятинского.

В качестве характеристики отношений А. И. Барятинского и М. Ю. Лермонтова — событие, произошедшее в доме Трубецких. Приведу любопытный эпизод, описанный биографом князя Александра Ивановича.

«В 1834 или в 1835 годах, раз вечером, у князя Т[рубецкого] было довольно большое собрание молодых офицеров, кавалергардов и из других полков. В числе их были Александр Иванович Барятинский и Лермонтов, бывшие товарищи по юнкерской школе. Разговор был оживленный, о разных предметах, между прочим, Лермонтов настаивал на всегдашней мысли его, что человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль. Тогда, не говоря ни слова, Барятинский снял колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный, прошел через всю комнату и поставил ламповое стекло на стол целым; но рука его была сожжена до кости, и несколько недель он носил ее на перевязи, страдая сильною лихорадкой».

Весной 1835 года Барятинский уезжает «охотником» на Кавказ, где его тяжело ранят. Положение оказывается критическим. Барятинский составляет завещание, в котором он завещает Александру Трубецкому перстень, Сергею Трубецкому — коня.

Однако раненый выздоравливает и, как герой, возвращается в Петербург. Благодаря дружбе матери Барятинского, баронессы Келлер, с императрицей, к которой она «ездила когда хотела, запросто», Барятинского навещает цесаревич и зачисляет в личную свиту. К этому времени Барятинский уже штаб-ротмистр.

Вместе с назначением в свиту, «составлявшим (по словам Долгорукова. — С. Я.) предмет пламенных желаний всех гвардейских офицеров», круг друзей Барятинского значительно сужается. Наиболее близкими остаются Трубецкой, Куракин, Нессельроде, Дантес, «ультрафешенебли», дети сановников.

Позиция Барятинского после дуэли чрезвычайно важна нам. Как и Трубецкого, Барятинского не смущают «рыданья» и «жалкий» лепет светской толпы; он во всеуслышание провозглашает поступок Дантеса рыцарским.

Письма Барятинского к Дантесу на гауптвахту, опубликованные еще Щеголевым, поражают своим цинизмом.

«Мне чего-то недостает с тех пор, как я Вас не видел, мой дорогой Геккерн, поверьте, что я не по своей воле прекратил мои посещения, которые приносили мне столько удовольствия и всегда казались мне слишком краткими, но я должен был прекратить их вследствие строгости караульных офицеров.

Подумайте, меня возмутительным образом два раза отослали с галереи под тем предлогом, что это не место для моих прогулок, а еще два раза я просил разрешения увидеться с Вами, но мне было отказано. Тем не менее верьте по-прежнему моей искренней дружбе и тому сочувствию, с которым относится к Вам вся наша семья.

Ваш преданный друг

Барятинский».

Конечно, позиция Барятинского многим кажется вызывающей. В салоне Нессельроде, в кругу своих друзей, Барятинский открыто говорит в поддержку Дантеса. Свет «безмолвствует», а скорее сочувственно молчит, понимая, какая сила за плечами этого человека.

Перед тем как решить, не связано ли имя Барятинского с известными словами лермонтовского прибавления, попробуем подробнее оценить отношения Лермонтова и Барятинского после января 1837 года.

Первый биограф Лермонтова П. А. Висковатов, находящийся около двух лет при князе А. И. Барятинском, не раз слышал резко отрицательные отзывы князя о великом поэте.

П. А. Висковатов, а за ним и другие биографы предполагали, что Барятинский не мог забыть однокашнику его юнкерской поэмы.

«В „Уланше“, самой скромной из этих поэм, — писал П. А. Висковатов, — изображается переход конного эскадрона юнкерской школы в Петергоф и ночной привал в деревне Ижоры. Главный герой похождения — уланский юнкер „Лафа“ (Поливанов. — С. Л. ), посланный вперед квартирьером. Героиня — крестьянская девушка.

В „Гошпитале“ описываются похождения товарищей-юнкеров: того же Поливанова, Шубина и князя Александра Ивановича Барятинского.

Все эти произведения Лермонтова, конечно, предназначались лишь для тесного круга товарищей, но проникали, как мы говорили, за стены „школы“, ходили по городу, и те из героев, упоминавшихся в них, которым приходилось играть непохвальную, смешную или обидную роль, негодовали на Лермонтова. Негодование это росло вместе со славою поэта, и, таким образом, многие из его школьных товарищей обратились в его злейших врагов. Один из таковых — лицо, достигнувшее потом важного государственного положения, — приходил в негодование каждый раз, как мы заговаривали с ним о Лермонтове. Он называл его „самым безнравственным человеком“ и „посредственным подражателем Байрона“ и удивлялся, как можно им интересоваться для собирания материалов его биографии. Гораздо позднее, когда нам попались в руки школьные произведения нашего поэта, мы поняли причину такой злобы. Люди эти даже мешали ему в служебной карьере, которую сами проходили успешно».

Барятинский, находясь в свите цесаревича, мог, конечно, сделать много худого «опальному» Лермонтову.

Свое предположение о причинах обиды князя А. И. Барятинского Висковатов повторяет неоднократно.

«Александр Иванович Барятинский, — писал Висковатов в „Русской старине“, — играл весьма незавидную роль в донжуанском похождении весьма непривлекательного свойства, предложенном хвастливым юношей на пари за полдюжины шампанского…»

А вот комментарий одного из первых издателей собрания сочинений Лермонтова — Ефремова, поместившего некоторые строки «Гошпиталя» во втором томе.

«У М. И. Семевского мы видели один нумер рукописного журнала № 4 „Журнал Школьная Заря“. Этот нумер начинается со стихов Лермонтова „Уланша“ и оканчивается его же стихотворением „Гошпиталь“, под которым он же подписывается „Граф Дарбекер“.

В последнем стихотворении описываются приключения двух школьных товарищей Лермонтова: князя А. И. Барятинского и Н. И. Поливанова (Лафа).

Князь Барятинский в темноте по ошибке обнимает вместо красавицы горничной слепую дряхлую старуху, та кричит, вбегает слуга со свечой, бросается на князя и побивает его. На помощь является Поливанов, бывший у красотки, и выручает князя».

На страницах «Русской мысли» П. А. Висковатов снова повторяет мнение Барятинского о Лермонтове:

«Фельдмаршал князь Барятинский, товарищ Монго по школе гвардейских прапорщиков очень недружелюбно отзывался о нем, как и о Лермонтове. Но тому были другие причины».

Уже в начале нашего века ученик Висковатова Е. А. Бобров опубликовал выдержки из письма Висковатова к нему по поводу отношения князя Барятинского к Лермонтову. Письмо, по словам Боброва, было личного свойства и не подлежало «в полном виде опубликованию», поэтому большая часть его изложена в пересказе.

«Более важным вопросом является отношение Лермонтова… к князю Барятинскому. Последнего Висковатов знал очень близко, потому что не один год состоял при нем в качестве личного секретаря.

Барятинский, по характеристике Висковатова, был очень умен и из ряда вон талантлив. Но если у человека „сажень ума да сажень с вершком самолюбия, то в конце концов дурак в нем победит умного человека“. Все такие чрезмерно самолюбивые люди не терпели Лермонтова. Была еще одна специальная причина нелюбви Барятинского к Лермонтову.

Лермонтову и Столыпину (Монго, — С. Л. ) удалось спасти одну даму от назойливости некоего высокопоставленного лица. Последнее заподозрило в проделке Барятинского, потому что он ухаживал за этой дамой. И личный неуспех, и негодование на него высокого лица побудили Барятинского возненавидеть Столыпина и Лермонтова. Но самою главною причиною неугасимой ненависти Барятинского к Лермонтову все-таки надобно считать описание неудач князя в эротической поэме „Гошпиталь“. Этой поэмой Барятинский был уязвлен в самую ахиллесову пяту, потому что происшествие было передано хотя и цинично, но вполне истинно, прибавлены были лишь незначительные пикантные подробности. Мог ли Барятинский когда-нибудь забыть и простить при своем необъятном самолюбии эту поэму, помещенную в рукописном журнале и сделавшую Барятинского посмешищем в глазах товарищей.

Из сказанного понятно, как неприятно поражен был князь, очень желавший, чтобы Висковатов составил его биографию, уже и начатую, как однажды его секретарь, разговорившись с ним о Лермонтове, сообщил ему, что он-де собирается писать биографию великого поэта. Барятинский искренно удивился тому, как это находятся люди, считающие собирать материалы о таком человеке, о Лермонтове. Он не представлял себе, что потомство может иначе судить о Михаиле Юрьевиче, чем осмеянные им сотоварищи по школе. Барятинский стал настойчиво отговаривать своего молодого секретаря от этого предприятия, говоря, что биографию Лермонтова не следует, не стоит писать. „Вот поговорите-ка со Смирновой об этом, — советовал он. — Я вас познакомлю с нею“. „Со Смирновой он меня познакомил, — пишет Висковатов. — И она, конечно, по просьбе Барятинского тоже отговаривала меня писать биографию Лермонтова“.

Нелюбовь к Лермонтову со стороны самого Николая Павловича Барятинский объяснял таким оригинальным сравнением, якобы в то время смотрели на страну, как на бильярд, и не любили, чтобы что бы то ни было превышало однообразную гладь бильярдной поверхности, а Лермонтов хотя сам по себе и был личностью в высшей степени неприятною, но все-таки выдавался выше уровня. Это признавал Барятинский при всей своей искренной ненависти к великому поэту. Так же, то есть тем, что „выдавался“, объяснял Барятинский и известное нерасположение к нему самому…»

Плохо относились к Лермонтову и друзья Барятинского. Так, граф Адлерберг, адъютант цесаревича, как и Барятинский, отзывался о Лермонтове крайне худо. «Я никогда не забуду, — писал Д. Мережковский, — как в восьмидесятые годы, во время моего собственного юношеского увлечения Лермонтовым, отец мой передавал мне отзыв о нем графа Адлерберга, министра двора при Александре II, старика, который был лично знаком с Лермонтовым: „Вы представить себе не можете, какой это был грязный человек!“».

Посмотрим фрагменты «Гошпиталя», юнкерской поэмы, публиковавшейся или отдельными строками, или с сокращениями в разных изданиях.

Фактически полностью поэму Лермонтова помнили только лермонтовские однокашники-юнкера, одним из которых она была передана лермонтовскому музею.

Вот строки о Барятинском:

Однажды, после долгих прений
И осушив бутылки три,
Князь Б., любитель наслаждений,
С Лафою стал держать пари.

Ужасней молнии небесной,
Быстрее смертоносных стрел,
Лафа оставил угол тесной
И на злодея полетел;
Дал в зубы, сшиб его — ногою,
Ему на горло наступил;
— «Где ты, Барятинский, за мною,
Кто против нас?»- он возопил.
И князь, сидевший за лоханкой,
Выходит робкою стопой,
И с торжествующей осанкой
Лафа ведет его домой.
Как шар по лестнице спустился
Наш… купидон,
Ворчал, ругался и бесился
И морщась спину щупал он.

В финале — общее благополучие, отчего конец «Гошпиталя» напоминает концы добрых народных сказок:

Но в ту же ночь их фактор смелый,
Клянясь доставить ящик целый,
Пошел Какушкин со двора
С пригоршней целой серебра.
И по утру смеялись, пили
Внизу, как прежде… а потом?..
Потом?! что спрашивать?.. забыли,
Как забывают обо всем.
Лафа с Марисой разошелся;
Князь мужика простил давно
И за разбитое окно
С беззубой барыней расчелся,
И, от друзей досаду скрыв,
Остался весел и счастлив.

Если вспомнить рассказы Барятинского о днях веселой юнкерской жизни, то строки «Гошпиталя» ничего не прибавляют к сказанному Барятинским о самом себе.

Висковатов, считавший «Гошпиталь» причиной смертельной обиды Барятинского, мне кажется, вряд ли был прав. Впрочем, об этом же писала известная исследовательница М. Г. Ашукина-Зенгер.

«Биографы Лермонтова, — писала Ашукина-Зенгер, комментируя воспоминания В. Боборыкина, — обычно преувеличивают значение этого эпизода в жизни семнадцатилетних мальчиков и ищут в нем разгадки дальнейшего отношения Барятинского к Лермонтову. Это поспешное заключение, конечно, неверно: расхождение их было глубоко принципиальным».

Ашукина-Зенгер заметила, что масштаб ненависти Барятинского к Лермонтову, будто бы смертельно, на всю жизнь обиженного шуточной поэмой, не соответствует поводу. Кстати, спор Лермонтова и Барятинского у Трубецких происходит после окончания юнкерского училища (собираются уже молодые офицеры), то есть спустя минимум год после написания поэмы «Гошпиталь». В споре Барятинского с Лермонтовым чувствуется не ненависть Барятинского к однокашнику, а скорее стремление князя утвердить собственное лидерство в офицерской среде.

Нельзя ли найти ответ на причину вечной ссоры Барятинского с Лермонтовым в биографии и в характере будущего генерал-фельдмаршала?

Приведу еще несколько цитат из книги управляющего имениями Барятинского, человека, преданного ему, Василия Антоновича Инсарского.

«Первое впечатление, произведенное на меня им (Барятинским. — C.Л. ) было поразительным. Когда мне случалось видеть Государя-наследника, а это было преимущественно на блистательных балах Дворянского собрания, я постоянно видел подле него великолепную личность. Молодой человек беспримерно стройный, красавец собой, с голубыми глазами, роскошными белокурыми вьющимися волосами, он резко отличался от других, составляющих свиту Наследника, и обращал на себя всеобщее внимание. Манеры его отличались простотою и изяществом. Грудь его была положительно осыпана крестами».

Показательно отношение Барятинского к близким родственникам:

«Родные его боялись до такой степени, которой я даже понять никогда не мог. Сама мать… не могла входить к нему без доклада. Братья его просто боялись: так он умел их поставить».

Удивительно признание самого Барятинского:

«Когда я говорю с кем-нибудь, я всегда смотрю: не нарушает ли он расстояния, какое должно быть между нами».

Надменность князя Барятинского, его высокомерие и холодность были настолько хорошо известны и понятны, что Л. Н. Толстой, работая над рассказом «Набег», с явным беспокойством записал в собственном дневнике 30 апреля 1853 года:

«Меня сильно беспокоит то, что Барятинский узнает себя в рассказе».

Опасение было не случайным. Характер Барятинского был точно схвачен несколькими штрихами.

Конечно, «Набег» написан позднее интересующих нас событий, но в данном случае я говорю о психологической характеристике Барятинского.

«Неприятель, не дожидаясь атаки, скрывается в лес и открывает оттуда жестокий огонь. Пули летят чаще.

Какое прекрасное зрелище, — говорит генерал, слегка подпрыгивая по-английски на своей вороной тонконогой лошадке.

Очаровательно! — отвечает, грассируя, майор и, ударяя плетью по лошади, подъезжает к генералу. — Истинное наслаждение воевать в такой прекрасной стране, — говорит он.

И особенно в хорошей компании, — прибавляет генерал с приятной улыбкой.

Майор наклоняется.

В это время с быстрым неприятным шипением пролетает неприятельское ядро и ударяется во что-то: сзади слышен стон раненого. Этот стон так странно поражает меня, что воинственная картина мгновенно теряет для меня всякую прелесть, но никто, кроме меня, как будто не замечает этого: майор смеется, как кажется, с большим увлечением; генерал смотрит в противоположную сторону и со спокойной улыбкой что-то говорит по-французски.

Прикажете отвечать на их выстрелы? — спрашивает, подскакивая, начальник артиллерии.

Да, попугайте их, — небрежно говорит генерал, закуривая сигару.

Батарея выстраивается, и начинается пальба. Земля стонет от выстрелов…»

Рассказ Толстого — произведение художественное, и, как художественное, оно не обязано следовать документу. Однако о высокомерии Барятинского имеется много других свидетельств.

«Князю было тридцать три года, — писал Зиссерман, — но у него было столько врожденных способностей, что они заменяли ему и недостаток солидного образования, и недостаток опытности… Кавказские войска… имели отличную способность весьма метко определять качество новичков из начальства, указывать все притворное, напускное, подвергая их осуждению, насмешкам: почти никто из новых, приезжих „из России“ не избег такой критики. Не избег ее и князь Барятинский, как только стал относиться к офицерам с холодно-надменной педантичностью, применяя разные строгости и взыскания в не особенно важных случаях».

Итак, даже у биографов, содержащихся на средства Барятинского (таким был Зиссерман), призванных славить его, постоянно прорывается оценка Барятинского как педанта, высокомерного человека, не очень глубоко образованного. Будучи крайне честолюбивым, Барятинский держал трубадуров, которые распространяли вести о его исключительности.

Талантливые статьи-фельетоны Долгорукова, опубликованные им в эмигрантских газетах «Листок» и «Будущность», разили наповал тех, против кого Долгоруков направлял свое язвительное перо.

Наверное, не стоит забывать о характере Долгорукова, — раздражительный, иногда злобный в полемике, склонный к литературным перехлестам, князь терял объективность, что заставляет критически поглядеть на некоторые его оценки. Однако истина в его памфлетах была. Герцен высоко ценил литературный дар «князя-революционера».

Вот как писал о Барятинском Долгоруков:

«Князь Барятинский родился в 1814 году и лишился отца в отроческом возрасте. Воспитание он получил самое поверхностное: его выучили говорить по-французски и танцевать; мать его, женщина ума весьма ограниченного, гордая и чрезвычайно самолюбивая, обращала все свое внимание лишь на сохранение связей и значения при дворе, стараясь сблизиться с влиятельными лицами: одним словом, была истинная петербургская барыня. Под влиянием этих понятий князь Александр Иванович вырос и поступил в 1831 году в юнкерскую школу, где учился более чем плохо и за невыдержанием экзамена выпущен был… не в гвардию, а в лейб-кирасирский полк, в Гатчине стоящий».

Дальше Долгоруков рассказывает о поездке Барятинского на Кавказ, о его ранении, благодаря которому «мать сумела устроить ему перевод тем же чином в лейб-гусарский полк», а затем «выхлопотала ему назначение в адъютанты к цесаревичу». Другим адъютантом оказался граф Александр Адлерберг, — мнение его о Лермонтове я цитировал.

«Будем продолжать наш рассказ, — не торопится Долгоруков, — о князе Александре Ивановиче Барятинском, этом человеке, являющем разительный пример, какую блистательную карьеру может совершить в России бездарный пустозвон, сочетающий в себе хитрость и ловкость с безграничной самонадеянностью…

С самим цесаревичем Барятинскому сойтись было не трудно: Александр Николаевич во всю жизнь боялся и терпеть не мог людей умных, литераторов и ученых; ему чрезвычайно под руки пришлась в Барятинском ограниченность ума и отсутствие познаний, соединенные с наружным лоском и элегантностью, которая на некоторое время может служить прикрытием бездарности и внутренней пустоты… Никто не умеет лучше Барятинского являться вкрадчивым, искательным, льстить и угождать при сохранении наружного вида всей величавости, надобной кандидату в вельможи. Мы говорим „кандидату“, потому что в стране самодержавия, в стране произвола и бесправия истинных вельможей быть не может… а существует лишь „холопия“, рабы сиятельные, превосходительные, рабы в звездах и лентах, но все-таки рабы».

Иронизируя, издеваясь, Долгоруков рассказывает, каким глубоким и, можно сказать, безнадежным было невежество Барятинского.

«Сведения Барятинского не простираются дальше знания правил правописания, но если это было ему полезно при дворе петербургском , где бездарность составляет лучшую из всех рекомендаций , ему выгодно было прослыть человеком серьезным . Он покупал те из нововыходящих книг, о которых многие говорили . Прочтет всегда предисловие, потом прочтет первые страницы наконец прочтет последние пятнадцать-двадцать страниц и потом, при случае отважно излагает свое мнение. Люди, имевшие привычку судить обо всем поверхностно, говорили: Барятинский любит чтение».

Рассказывая о кавказской жизни Барятинского, Долгоруков подчеркивает «безмерное тщеславие», «хитрость» «необыкновенное чванство» князя.

Особое место в рассказе Долгорукова имеет родословная Барятинских: что помогло этому роду набрать богатство и силу.

«Иван Сергеевич Барятинский находился флигель-адъютантом при Петре III, который однажды, будучи подшофе, приказал ему идти арестовывать Екатерину и отвести ее в Петропавловскую крепость».

Но Иван Барятинский приказа не выполнил. Он бросился к дяде Петра III, фельдмаршалу принца Голштинского, и стал просить его отговорить императора от такого шага.

Екатерина не забыла этой услуги Барятинскому.

Особую благодарность Екатерины заслужил брат Ивана Сергеевича — Федор Барятинский, который после низложения Петра III отправляется в Ропшу и там вместе с графом Алексеем Орловым… душат Петра III.

Позднее Орлон и Барятинский напишут записку, как бы прося прощения у императрицы за случившееся. Документ Екатерина будет хранить «для потомства» в особой шкатулке.

«Свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы разнять, как сами не помним, что делали, но все до единого виноваты, достойны казни. А его уже не стало».

Иначе описывает убийство граф Воронцов.

«Встретив как-то одного из убийц, князя Федора Барятинского, спросил его: „Как ты мог совершить такое дело?“ На что Барятинский ответил ему, пожимая плечами: „Что тут было делать, мой милый? У меня было так много долгов“».

Александр Иванович Барятинский не только хорошо знал эту историю, но и любил рассказывать о ней близким знакомым.

«Фельдмаршал рассказывал историю убийства Петра III, записала Александра Осиповна Смирнова-Россет. — Он говорил, что князь Федор Барятинский играл в карты с самим государем. Они пили и поссорились за карты. Петр первым рассердился и ударил Барятинского, тот наотмашь ударил его в висок и убил его».

Версия князя Александра Ивановича Барятинского явно благороднее, если это слово может подходить к убийству, чем другой, более ранний по времени рассказ графа Воронцова в переложения II. В. Долгорукова. «Надменному потомку», «презрительному невежде» (слова, оставшиеся в лермонтовском черновике) было неприятно рассказывать всю правду об «известной подлости».

Таким образом, первые две строки прибавления, мне думается, обретают доказательную конкретность:

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов…

Конечно, Висковатов, даже находясь с Барятинским в походах, никогда бы не услыхал от самолюбивого фельдмаршала истинной причины обиды. Но сам Барятинский, видимо, уже не мог забыть оскорбительных строк.

Николай Аркадьевич Столыпин, о котором я говорил раньше, чиновник министерства иностранных дел, вхожий в дом Нессельроде, вероятнее всего, пришел на Садовую к Лермонтову от «презрительных невежд», друзей убийцы Пушкина.

Столыпины — обширный клан высшего петербургского света.

Генерал-адъютант А. И. Философов, женатый на Столыпиной, — лицо влиятельное; с ним отправляет Николай I письмо к брату Михаилу Павловичу в Геную о гибели Пушкина, письмо, «не терпящее любопытства почты».

В «Воспоминаниях» Петра Соколова описывается встреча с двумя молодыми людьми, которых ему представляет граф В. Соллогуб: «Столыпин и Трубецкой — столпы русского дворянства».

В январе 1839 года Столыпины становятся родственниками Трубецких.

Я писал, что Мари Трубецкая, любимая фрейлина императрицы, выходит замуж за Алексея Григорьевича Столыпина.

А еще через несколько лет имя Мари Столыпиной (Трубецкой), «искусной пройдохи», «весьма распутной», окажется связанным одновременно и с цесаревичем, и с его ближайшим другом князем А. И. Барятинским.

Итак, «Смерть поэта», элегическая часть уже написана. Убийца заклеймен.

Но Дантес не один, существуют его друзья, люди, духовно опустошенные, — «Свободы, Гения и Славы палачи».

Исследователи, анализируя «Смерть поэта», словно бы не хотят замечать не только разницы адресатов, но и союза «а» в строке, отделяющей убийцу в первой части от палачей во второй.

Использовав союз «и» в последней строке элегии — «И на устах его печать», — Лермонтов уже не может повторить этот же союз в следующей строке. Тогда-то вместо союза «и» появляется союз «а» в значении сопоставления.

Итак, если нам стал ясен «потомок», отцы которого были прославлены «известной подлостью», то кого же мог подразумевать Лермонтов в третьей и в четвертой строках прибавления?

…Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!

Как известно, Пушкин в 1830 году написал широко распространяемое в списках стихотворение «Моя родословная».

Павел Петрович Вяземский вспоминал: «Распространение этих стихов, несмотря на увещевания моего отца, несомненно вооружило против Пушкина много озлобленных врагов».

Еще определеннее высказался по поводу «Моей родословной» Николай I.

«Что касается этих стихов, — поручает передать император Пушкину, — то я нахожу в них много ума, но еще больше желчи. Было бы больше чести для его пера и особенно для его рассудка — их не распространять».

Но Николай, видимо, не предполагал, что запрещение публикации только увеличит общий интерес к стихотворению.

«Желчь» Пушкина ожгла «массу влиятельных семейств в Петербурге».

У нас нова рожденьем знатность, И чем новее, тем знатней.

В третьей строфе сатиры Пушкин перечисляет известных нуворишей. Это и князь Меншиков, фаворит Петра I, — «торговал блинами», и граф Разумовский — в царствование Елизаветы «пел на клиросе с дьячками», и граф Кутайсов при Павле «ваксил царские сапоги», и Орловы, попавшие «в честь» при Екатерине II за… возведение на трон (Орловы и Барятинские, так вернее).

А что же Пушкин, его старинный род?

Во второй строфе поэт напоминает о своей родословной:

…Родов дряхлеющих обломок…

А через строку:

…Бояр старинных я потомок…

Невольно вспоминается лермонтовское:

Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!

Слово «обломки», конечно же, из Пушкина. Но тогда о какой «игре счастья» говорит Лермонтов, если он цитирует «Мою родословную»?

В седьмой строфе сатиры поэт вспоминает о своем деде Льве Александровиче Пушкине, артиллерийском подполковнике, отказавшемся во время переворота 1762 года присягать Екатерине II.

Напомню пушкинские строки:

Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость, в карантин,
И присмирел наш род суровый…

Верный «падению» Петра III, был арестован и посажен на два года в крепость Лев Александрович Пушкин, отец Сергея Львовича, дед поэта.

А что же Барятинские?

«Известная подлость» была щедро вознаграждена. Барятинские «попали в честь», их скудные земельные владения превратились в могучий майорат. Предательство, как оказывается, имело большую цену.

Перекличка «Смерти поэта» с «Моей родословной» не ограничивается названным.

Пушкинское гордое «Царю наперсник, а не раб» — о другом своем деде, чернокожем Ганнибале, — превращается у Лермонтова в разоблачительное — «наперсники разврата», в «палачей» Свободы, Гения и Славы.

Но тогда как объяснить противоречие между конкретным обращением в эпиграфе — «Отмщенья, государь, отмщенья!» — и обобщенным прибавлением: «Вы, жадною толпой стоящие у трона… наперсники разврата»?

Ответ, мне кажется, ясен: речь у Лермонтова идет о разных людях.

И если в элегической части Лермонтов говорит об убийце поэта, то в прибавлении — о друзьях убийцы, о многочисленной дворцовой камарилье, фактически всем институте самодержавия. Им-то и бросает Лермонтов гневное слово:

Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — все молчи!..

Названные в предыдущих главах «ультрафешенебли», среди которых вновь замелькали фигуры «наикраснейшего» А. В. Трубецкого и его «красных», на новом этапе только конкретизируют ситуацию до и после убийства Пушкина.

Таким образом, прибавление оказывается логическим развитием и завершением начала.

Что касается эпиграфа, то он не только не противоречит шестнадцати прибавленным строкам, но и расширяет смысл «Смерти поэта», и разделяет стихотворение на части, подчеркивая законченную самостоятельность каждой из частей.

И тогда окажется понятным, что Бенкендорф назовет первые строки «дерзкими» (как может младший офицер советовать самому справедливому судье быть еще справедливее!), а прибавление — «вольнодумством более чем преступным». Император просто усомнится в рассудке Лермонтова. Не зря в свете ходило мнение, что стихи являются прямым «воззванием к революции».

Вот как вспоминал В. Стасов о народной реакции на появление стихов Лермонтова:

«Проникшее к нам в тот час, как и всюду тайком, в рукописи стихотворение „На смерть поэта“ глубоко взволновало нас, и мы читали и декламировали его с беспредельным жаром в антрактах между классами. Хотя мы хорошенько и не знали, да и узнать не от кого было, про кого это речь шла в строфе: „А вы, толпою жадною стоящие у трона“ и т. д., но все-таки мы волновались, приходили на кого-то в глубокое негодование, пылали от всей души, наполненные геройским воодушевлением, готовые, пожалуй, на что угодно, — так нас подымала сила лермонтовских стихов, так заразителен был жар, пламеневший в этих стихах. Навряд ли когда-нибудь в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление».

В 1863 году дальний родственник Лермонтова — Лонгинов, комментируя второе издание собрания сочинений Лермонтова, записал:

«Эпиграф к стихотворению на смерть Пушкина, помещенный на стр. 474, тома 2, взят из прекрасного перевода старинной трагедии Ротру „Венцеслав“, исполненного в двадцатые годы А. Жандром. Мы помним, что он находился в рукописях стихотворения Лермонтова при самом его появлении в Петербурге в начале февраля 1837 года, а потому очень может быть, что эпиграф этот был поставлен самим поэтом».

В 1891 году П. А. Висковатов в книге «М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество» писал об эпиграфе:

«Долгое время эпиграф этот выкидывался из изданий, как прибавленный к стихотворению чьей-то досужей рукой, а не самим поэтом (изд. 1863 г., т. 2, с. 474. То же и в издании 1873 года). Лонгинов говорит, что эпиграф этот взят из трагедии Ротру „Венцеслав первый“, в 20-х годах переведенной А. Жандром. Я не успел проверить справедливость показания. А. П. Шан-Гирей уверял меня, что это слова из какой-то трагедии, написанной самим Лермонтовым, но не законченной или же только задуманной им, причем было сделано несколько набросков».

Попробуем решить, почему Лермонтов, использовав текст французского классика, не захотел называть ни автора, ни трагедии?

Известно, что А. Жандр сумел опубликовать в «Русской Талии» за 1825 год только первое действие своего перевода «Венцеслава». А. Жандр готовил перевод для бенефиса Каратыгина, но пьеса была запрещена цензурой. Полный перевод Жандра не был известен.

И все же о содержании перевода мы можем судить по статье А. Одоевского, пересказавшего пьесу. Оказывается, трагедия из пятиактной была превращена в четырехактную, был совершенно изменен ее смысл.

Попытаемся предположить, каким текстом мог пользоваться Лермонтов: переводом Жандра или подлинником Ротру? Другими словами, соответствует ли перевод Жандра той задаче, которая могла возникнуть у Лермонтова сразу же после написанного им прибавления? Или к мысли поэта ближе подлинник Ротру?

У Ротру король Венцеслав имеет двух сыновей. Младший, Александр, любим Кассандрой. Старший, Владислав, — самовлюбленный, властный, ревнивый.

Владислав, мучимый ревностью, убивает младшего брата. И Кассандра, уверенная в преднамеренности убийства, приносит королю нож, обагренный кровью младшего сына.

Король готов наказать Владислава, но народ все же верит в честность старшего брата, опрокидывает эшафот, требует свободу Владиславу.

А. Жандр меняет характеристики персонажам. Убийца Владислав оказывается человеком честным. Убийство — случайность. Владислав потрясен смертью младшего брата, а Кассандра просит о помиловании — не наказывать! — убийцу. Таким образом, идея отмщенья — главная мысль Лермонтова в эпиграфе — у А. Жандра отсутствует.

Остается посмотреть текст Ротру, тем более что в нашем распоряжении имеется (как и в распоряжении Лермонтова) подлинник трагедии. Приведу подстрочник:

КАССАНДРА (рыдая у ног короля): «Великий король, августейший покровитель невинности, справедливо награждающий и наказывающий, образец чистой справедливости и правосудия, коим восхищается народ ныне и в потомстве, государь и в то же время отец, отомстите за меня, отомстите за себя, к жалости своей прибавьте свой гнев, оставьте в памяти потомства знак неумолимого судьи».

Сходство с эпиграфом очевидное, однако посмотрим, от чего отказывается поэт в своем эпиграфе.

Лермонтов решительно отбрасывает, мягко говоря, всю комплиментарную часть текста Ротру. Если бы Лермонтову эпиграф нужен был как уловка, то возможности монолога Кассандры избыточны. «Великий… августейший покровитель… образец» и пр.

Но в том-то и дело, что Лермонтову требуется иное, он не унижается перед государем, а настаивает, требует, напоминает о долге.

«Лермонтов… обращался к императору, требуя мщения», — писала графиня Ростопчина. «Требуя», но не прося.

Эпиграф — это совершенно новый, жесткий, освобожденный от комплиментарности текст, полностью соответствующий следующим пятидесяти шести строкам первой части стихотворения. Даже лермонтовское «паду к ногам твоим» воспринимается не как выражение смирения, а как факт великого горя и боли.

Принципиальные разночтения оригинала и эпиграфа заставляют предположить, что строки эпиграфа были написаны самим Лермонтовым , приближены им к нужному смыслу. Если же говорить о «свободном» обращении Лермонтова со стихами, отобранными для эпиграфа, то известно, что эпиграфы и в «Кавказском пленнике» (1828), и в «Боярине Орше» (1835–1836), и в стихотворении «Не верь себе» (1839) были изменены поэтом.

По всей вероятности, именно такое глубокое и принципиальное расхождение с оригиналом и заставило Лермонтова отказаться от точного адресата, — текст, можно сказать, был сочинен заново.

Понимал ли Лермонтов всю опасность, которая ему грозила в связи с созданием «Смерти поэта»? Портрет Дубельта, который он рисует на полях рукописи, исчерпывающе отвечает на этот вопрос.

«Черты его имели что-то волчье и даже лисье, то есть выражали тонкую смышленость хищных зверей», — писал Герцен.

26 января, накануне дуэли, Пушкин написал удивительные, пророческие строки генералу Толю: «… истина сильнее царя».

Через несколько дней Лермонтов словно бы повторил неведомую ему пушкинскую мысль в прибавленных строчках «Смерти поэта».

Истина действительно оказалась сильнее царя.

«Трагическая смерть Пушкина, — писал Иван Панаев, — пробудила Петербург от апатии . Толпы народу и экипажи с утра до ночи осаждали дом . Все классы петербургского народонаселения, даже люди безграмотные, считали как бы своим долгом поклониться телу поэта.

Это было похоже на народную манифестацию, на очнувшееся вдруг народное мнение. Университетская и литературная молодежь решила нести гроб на руках до церкви, стихи Лермонтова на смерть поэта переписывались в десятках тысяч экземпляров и выучивались наизусть всеми».

Стихотворение «Смерть поэта» несло в себе беспощадную правду. И правда обрела вечную жизнь.

Примечания:

Дед Александра Ивановича

«Суд и правда» — термин из многих уложений и летописей конца XIV–XVII вв. О «суде и правде» говорил И. Пересветов в «Похвале благоверному царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Руси», пользуется этим термином в своих посланиях Грозному Сильвестр. Интерес Лермонтова к фольклору, ко времени Грозного известен, достаточно вспомнить «Песню про купца Калашникова…», написанную в том же 1837 г.

Иван Аксенов. Погиб поэт! – невольник чести

М.Ю.Лермонтов. Рис. И. Аксенова

Погиб поэт! – невольник чести —

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Все, что успел он создать в периоды творческих порывов и откровений, – это настоящий подвиг во имя родины и свободы. И врагов у него оказалось больше, чем друзей. И время он чувствовал так же остро, каким было его перо, словно кавказский кинжал – «символ вольности». По словам Ираклия Андроникова, сражающийся Кавказ также «олицетворял в представлении Лермонтова отвагу, честь, благородство, стремление к свободе». И вот уже два столетия Кавказ, как и воспетая им Россия, отдает великую дань уважения и любви поэту – гениальному, бессмертному и всегда молодому.

* * *

Имя Лермонтова известно у нас каждому. Как вспышка молнии, коротка была жизнь поэта. Ярким метеором прочертил он свой след на небосводе русской поэзии, но уже более ста семидесяти лет не гаснет его свет. Озаряет он и наш «кремнистый путь».

Тот, кто узнал и полюбил поэзию Лермонтова, уже не может больше думать, чувствовать и жить так, как думал, чувствовал и жил прежде, тоньше и обостреннее начинает он ощущать окружающий мир во всей его сложности и во всех его противоречиях; опаленные горением лермонтовской страсти, сердца наши отзывчивее становятся к чужой боли.

Нам близки и дороги страдания его нежной и трогательной в своей любви Бэлы, мечущегося в поисках своего места в жизни Печорина, рвущегося из пут неволи неистового Мцыри.

Лермонтов – явление уникальное. До срока созревший, талант его подобен остро отточенному клинку, разящему царящее в мире зло. Всю сознательную жизнь свою поэт чувствовал себя «гонимым миром странником», не понятым людьми; он беспрестанно страдал от сознания своего одиночества в чужом и враждебном мире. Но страдания эти не привели его к эгоистической озлобленности и мизантропии, напротив, сделали человеком, всегда готовым страстно, всем сердцем любить людей.

Двадцатипятилетним юношей создал он «Героя нашего времени», книгу, равной которой не знало тогда человечество. Как мог он, казалось бы, и жизни настоящей не успевший увидеть за свой короткий век, острым взглядом своим проникнуть в темные бездны загадочной человеческой души, так чутко понять и воссоздать ее на страницах своего романа?

Читая воспоминания о Лермонтове его современников, не устаешь удивляться разноречивости мнений о нем. Такое впечатление, что Лермонтовых было несколько.

Одним он казался красавцем, другим – уродом, тот считал его эгоистом, другой – человеком, ради друзей готовым пожертвовать собой; иные говорят о нем как о гордеце и злом насмешнике, а кое-кто, напротив, восхищается его скромностью, добротой и сердечностью.

Каков же он был на самом деле? Он был глубок и сложен и к разным людям поворачивался разными сторонами. Вот почему так противоречивы отзывы о нем. Но никто никогда не ставил под сомнение его поистине безрассудную храбрость. В своей красной канаусовой рубахе с шашкой в руке бросался он верхом на вражеские завалы, навстречу пулям, и не было силы, которая могла бы его остановить.

Высказывают предположение, что именно этой его отчаянной храбрости смертельно завидовал майор Мартынов, его старый товарищ. Зависть – удел ничтожеств. Она способна толкнуть завистника на любое преступление. Вот почему не дрогнула рука отставного майора, поднимая тяжелый пистолет, вот отчего грянул тот предательский выстрел у подножия Перкальской скалы, отзвуки которого не утихают до сих пор.

Гибель Лермонтова окружена туманом тайны, туманом, которому, по-видимому, не суждено рассеяться никогда. Мы не знаем даже, сколько человек было в тот трагический день на месте дуэли. Чем объяснить то, что во время следствия свидетели поединка несколько раз меняли свои показания и в конце концов совершенно запутали дело?

«Никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице его перед дулом пистолета, уже направленного на него», – рассказывал секундант (до сих пор неизвестно чей) князь Васильчиков (кстати, не любивший Лермонтова) о последнем поединке поэта.

Похоже было на то, что ни сам Лермонтов, ни свидетели дуэли не ожидали смертельного исхода, иначе они непременно взяли бы с собой врача и извозчика, на тот случай если придется везти в Пятигорск раненого или убитого. Да и Мартынов клялся потом, что все это получилось случайно, что он не хотел убивать своего старого товарища, и всю оставшуюся жизнь он тяжело страдал и пытался вымолить у Бога прощение за свой страшный грех.

Сохранился фотографический портрет Мартынова, сделанный в 1875 году, за год до его смерти. На портрете изображен немолодой мужчина, уставивший взгляд куда-то в пустоту. Галстук-бабочка, седая борода клинышком. Ничего не осталось от того молодого красавца, так любившего облачаться в черкеску и папаху и вешать на узкий кавказский пояс с серебряными бляшками длинный кинжал, над которым посмеивался Лермонтов.

Мартынов прожил довольно долго после той злополучной дуэли, да только жизнь его была пустой и бесплодной, и прожил он ее с клеймом убийцы гения.

А вот Лермонтова представить себе дожившим до старости мы никак не можем, для нас он так и остался молодым поручиком Тенгинского пехотного полка и, несмотря на раннюю смерть, великим поэтом, и нам остается только гадать, какими шедеврами обогатилась бы русская литература, проживи он еще тридцать пять лет, сколько прожил после дуэли его убийца.

Иван АКСЕНОВ

Немеркнущий свет / Газета «Ставропольская правда» / 26 июля 2014 г.

Заметили опечатку в тексте? Выделите ошибку и нажмите Ctrl+Enter

Онлайн-беседа «Погиб поэт! — невольник чести…»

16 февраля в 10:30 библиотека-филиал № 13 имени Ф. М. Достоевского приглашает на онлайн-беседу «Погиб поэт! — невольник чести…»,  посвящённую печальной дате в русской и мировой литературе — смерти великого поэта Александра Сергеевича Пушкина.

10 февраля (29 января по старому стилю) — памятная и скорбная дата для всех, кто любит поэзию. В этот день, спустя 2 дня после смертельной дуэли, ушёл из жизни А. С. Пушкин. Ольга Борисовна Миклютина расскажет, что привело к гибели великого поэта, о связи Пушкинского рода и самого Александра Сергеевича с Ярославской землёй, прочтёт стихи Пушкина.

Александр Сергеевич умер в возрасте 37 лет, но оставил потомкам великое наследие, создал выдающиеся литературные труды, и вошёл в историю как фактический основоположник современного русского языка. Пушкин оказал огромное влияние как на современников, так и на потомков. Ольга Борисовна показывает, насколько благодарны были Пушкину те, кто жил с ним в одно время, как ценили его, и насколько он стал необходим поколениям, живущим после него.

Онлайн-беседа «Погиб поэт! — невольник чести…» направлена на то, чтобы показать величие поэта. Дать зрителю почувствовать связь с Пушкиным. Раскрыть гениальность его стихов, обратить внимание на то, какими простыми и в вместе с тем точными словами и поэтическими красками создаёт Александр Сергеевич свои вечные произведения. Подвигнуть к чтению стихов, романов, сказок Александра Сергеевича. Напомнить читателям, а кому-то и открыть, прекрасную поэзию Пушкина.

Ждём Вас по адресу:
г. Ярославль, ул. Театральная, д. 21
Предварительная запись по телефону: +7 (4852) 48-81-75
E-mail: [email protected]
Заведующая филиалом – Ирина Витальевна Блохина

Поэт-раб Кубы

Хуан

Мой разум — кисть из перьев
, рисующая картинки из слов
Я помню
все, что вижу
каждый слог
каждое слово само по себе близнец
рассказывая две истории
одновременно
один скорби
другая надежда

Мне нравятся слова
, написанные моим пернатым разумом
в воздухе
и моими острыми ногтями
на листьях в саду

Когда мой хозяин улавливает
запах
аромата
слов
выгравировано на плоти
сочных листьев герани
или ароматных лепестков алели цветов
потом она хмурится, потому что знает
, что я мечтаю
с моими перьями
мои крылья

Поэзия меня охлаждает, слоги успокаивают
Я читаю стихи других
свободные люди
и знаю
, что я никогда не одинок

Поэзия зажигает меня
Я схожу с ума
опасно, пламя
души и сердце, огненный язык
фонарь в полночь

Мой первый хозяин был мил со мной
Я был ее домашним животным, новый вид пуделя
Моя хорошенькая мама выбрала
в качестве своей личной служанки

Моя мать
Мария дель Пилар Манзано
раб

Вместе мы принадлежали
вместе с бесчисленным множеством других
вьючных животных
Донье Беатрис де Хустис, маркиза
гордой маркизе Юстис де Санта-Ана
благородной жене дона Хуана Манзано
, которая разделяет мое имя
даже хотя
он не
мой отец

Дон Хуан правит Эль-Молино
его плантация
на этом острове сахара
и многие другие
сладких иллюзий

Это были обязанности моей матери:
одевать La Marquesa
раздевать ее
охладить ее кожу с веером из пальмовых листьев
отвечать на вопросы
никогда не спрашивать
собирать молоко у молодых матерей
в хижинах
возле полей
рабское молоко, лосьон, используемый для смягчения
кожа
благородных дам

Это моя мама выполнила:
доставить молоко
измельчить яичную скорлупу и рис в порошок
для приготовления la cascarada
бледная скорлупа, чтобы скрыть
тьму
испанцев
, которые притворяются
бледными
в нашем присутствии

Когда благородные дамы выходят на публику
замороженные молоком, покрытые коркой из яичной скорлупы
замаскированные и замаскированные
мы больше не выглядим как те же
темный хозяин
и темные рабы

Теперь моя хозяйка призрачно
внутри нее скелет из порошка
, но я, будучи всего лишь пуделем,
могу смотреть
Мне разрешено
знать
этих истин
о тени
и ярком

Так что я слушаю
, когда хозяйка-призрак называет меня своим собственным ребенком
она играет со мной
и даже
решает отпустить мою настоящую мать
на свободу

На свободу выйти замуж за Торибио де Кастро
мужчина также обещал
свою свободу

Мой отец крылатый, как и мой мать
о, я им завидую
что будет со мной

маленькая птичка
осталась в этом гнезде с привидениями?

Она берет меня с собой, куда бы она ни пошла
Я стал товарищем своего хозяина, благородным призраком
нет, не товарищем, помнишь?
пудель, ее домашнее животное
с моими вьющимися темными волосами
и маленькой детской коричневой кожей
подходит
для театра
и вечеринок

Итак, я лаю
по команде
Я учусь скулить и выть
в стихе
Я известен как умный, который никогда не
забывает
, я могу слушать
, затем повторять
каждое слово

Слушай, она говорит своим друзьям
и священник
посмотри, как маленький Хуанито может петь
посмотри, как я его обучил
понаблюдай за ним
выполнять

Взад и вперед
снова и снова
загородный дом, городской дом, дворцы, плантация
всего шесть лет, она говорит
, но послушайте его большой смешной голос

Взад и вперед
снова и снова
Я читаю странные слова на нескольких языках
Испанский, латинский, французский
в то время как моя милая хозяйка-призрак
и все ее друзья
слушают
они забывчивы
Я запоминаю
Я помню, есть еще одна мать
в моей песне
птица-мать
в клетке,
, но крылатая

Отрывок из Маргарита Энгл «Поэт-раб Кубы ».
Авторские права © 2006 Маргарита Энгл.
Опубликовано в 2006 году Генри Холтом и компанией.
Все права защищены. Эта работа защищена законами об авторском праве, и ее воспроизведение строго запрещено. Разрешение на воспроизведение материала любым способом и любым способом должно быть получено от Издателя.

Как Филлис Уитли был восстановлен в истории

Филлис Уитли так и не записала свой собственный рассказ о своей жизни. Иллюстрация Сципиона Мурхеда

Двести пятьдесят девять лет назад в июле этого года девушка, захваченная где-то между современной Гамбией и Ганой, вышла «Филлис», невольничий корабль, и на доки Бостонской гавани.В единственном существующем описании этого дня говорится, что ей было «около семи лет в то время из-за того, что ей выпали передние зубы». Завернутую в «немного грязного ковра», ее отвезли на городской невольничий рынок, где миссис Сюзанна Уитли, жена богатого бостонского купца, искала верного слугу для своей старости. Хотя на выставке было «несколько крепких, здоровых женщин», миссис Уитли выбрала семилетнюю девочку, «под влиянием скромного и скромного поведения и интересных черт незнакомца.«Почему девушка вообще должна была быть там, остается загадкой. Работорговец, владевший «Филлис», проинструктировал свою команду: «Наблюдайте, чтобы получить как можно меньше девушек-рабынь и как можно больше первоклассных парней».

Зубастая девушка на грязном ковре станет международной литературной знаменитостью. Она будет представлена ​​как свидетельство врожденного равенства черных людей в то время, когда Дэвид Хьюм объявлял их другим видом, а Иммануил Кант командовал «нациями» с африканцами внизу.В грядущие века она будет признана матерью афроамериканской литературной традиции. Но ее имя, каким бы оно ни было, было стерто ее похищением. Семья Уитли назвала ее Филлис в честь корабля, который увез ее из дома.

К двенадцати годам Филлис написал элегию из четырех строк, которая была недавно обнаружена и опубликована в новом издании «Сочинений Филлиса Уитли» издательства Oxford University Press. Около пятнадцати лет она написала «О том, как меня привезли из Африки в Америку», свое самое антологизированное стихотворение, которое начинается с выражения признательности за ее христианское искупление: «Это милосердие принесло меня из моей языческой земли , / Научила мою темную душу понимать / Что есть Бог, что есть Спаситель тоже.Рассматривая стихотворение как богословское оправдание рабства, некоторые более поздние читатели осудили Филлиса как предателя своей расы. Но стихотворение поворачивается, используя христианские ценности для осуждения белых христиан. «Некоторые смотрят на нашу соболину расу с презрением», — замечает поэт, прежде чем призвать их: «Помните, христианин, негры, черных, как Каин, , / Может быть улучшено, и присоединяйтесь к ангельскому шлейфу».

В подростковом возрасте Филлис начала использовать свои стихи, чтобы комментировать трансатлантические проблемы, такие как кризис Закона о гербовом сборе и Бостонская резня.В 1770 году ее элегия английскому евангелисту Джорджу Уайтфилду снискала международное признание. Два года спустя, в 1772 году, пытаясь опубликовать сборник стихов, она была «исследована» восемнадцатью наиболее выдающимися мыслителями и политиками Бостона, которые подписали письмо «к общественности», подтверждающее, что порабощенная девушка действительно способна на поэзия. Вооружившись этим письмом, двадцатилетняя Филлис отправилась в Лондон под руководством сына своей любовницы, Натаниэля Уитли, чтобы опубликовать «Стихи на различные темы, религиозные и нравственные»; она была названа «Филлис Уитли, негр-слуга мистера Уитли.Джон Уитли из Бостона ». Одно стихотворение ссылается на ее поимку, обвиняя рабовладельцев, включая, косвенно, ее собственного хозяина и любовницу, в «тираническом господстве»:

Я, молодой при жизни, кажущейся жестокой судьбой сиденье:
Какие муки мучительные надо приставать,
Какие печали трепещут в груди моих родителей?
Сталь была той душой, и ни в чем не бывало.
То, что отец забрал у своего малыша возлюбленного:
Вот такой, вот мой случай. И тогда я могу молиться
Другие могут никогда не почувствовать тираническую власть?

Книга была принята с большой помпой, и Филлис быстро стал самым знаменитым порабощенным человеком в Британской империи.(Политические стихи, оскорбившие британских читателей, были проницательно опущены.) Однако британцев беспокоило состояние рабства поэта. В прошлом году было принято решение Мэнсфилда, согласно которому ни один порабощенный человек, привезенный в Англию из колоний, не может быть принужден вернуться к ним в качестве раба. Один комментатор, отметив, что «жители Бостона хвастаются в основном своими принципами свободы», предположил, что «покупка ее свободы, по нашему мнению, сделала бы им больше чести, чем развешивание тысячи деревьев с лентами и эмблемами».

Но Филлис прервала свою поездку, вернувшись в Бостон, когда Сюзанна Уитли заболела — демонстрация лояльности, которая в течение многих лет беспокоила читателей и критиков и поощряла представления о том, что она страдает синдромом дяди Тома. Однако всего месяц спустя в письме от 18 октября 1773 года Филлис написала, что она была освобождена. В своем предисловии к «Сочинениям» ученый Винсент Карретта предполагает, что Филлис, вероятно, вернется в Бостон только при условии, что Уитли освободят ее.(«Как бизнесмену, занимающемуся трансатлантической торговлей, слово Натаниэля Уитли было его залогом», — пишет Карретта.) Фактически, ранее тем летом в журнале «Pennsylvania Chronicle », , было высказано предположение, что шанс обрести свободу мог быть тем, что побудило Филлис к опубликовать ее книгу в Лондоне, а не в Бостоне. Филлис, которого находит Карретта, сообразительна — активно преследует свою свободу, продвигает свою работу и даже дает автографы, чтобы избежать потери прибыли пиратскими изданиями.

После своего увольнения и смерти Сюзанны Уитли в 1774 году Филлис стала более громко выражать свои антирабовладельческие взгляды. В письме индейскому министру Самсону Оккому, опубликованному в Connecticut Gazette , она осудила рабовладельцев как «современных египтян», проводя параллель между порабощенными африканцами и евреями Ветхого Завета. «В каждую человеческую грудь Бог внедрил Принцип, который мы называем Любовью к свободе», — написала она. «Он нетерпелив к Угнетению и трусит до Избавления; и по разрешению наших современных египтян я утверждаю, что тот же принцип живет в нас.

Филлис написала эти слова в разгар американской революции, и она надеялась, что свобода колоний приведет к свободе порабощенных. В 1775 году она обратилась к Джорджу Вашингтону со стихотворением, посвященным ее делу. («Продолжай, великий вождь, с добродетелью на твоей стороне, / Все твои действия позволят богине вести».) Несмотря на то, что стихотворение комплиментарно для генерала-рабовладельца, оно также подтвердило притязания Филлис на ее статус, если использовать фразу Карретты , «Неофициальный поэт-лауреат новой формирующейся нации», и она приходила в противоречие с характером этой нации.В стихотворении 1778 года о смерти генерала Дэвида Вустера Филлис осудил лицемерие борьбы за свободу порабощать других:

Но как, самонадеянно, мы надеемся найти
Божественное принятие всемогущим разумом —
Пока ( О поступок неблагородный!) Они позорят
И держат в рабстве безупречную расу Африки?

В День Благодарения 1778 года, через несколько месяцев после смерти своего бывшего хозяина, Филлис вышла замуж за Джона Питерса, свободного темнокожего человека, который владел бакалейной лавкой в ​​Бостоне.В своих последующих письмах и предложении 1779 года о втором сборнике стихов, которое попало на первые полосы газет Boston Evening Post , она называла себя «Филлис Питерс», отказавшись от имени своего учителя. Однако после 1780 года о поэте почти ничего не говорится. После Войны за независимость колонии погрузились в тяжелую депрессию, а попытки коммерческих кредиторов взыскать довоенные долги привели к волне неудач в бизнесе. Джон Питерс был привлечен к ответственности за долги, и Карретта предполагает, что пара сбежала из Бостона.В 1784 году Петерс снова появился, прося городских властей разрешить ему продавать спиртные напитки в его магазине «с целью прокормить себя и семью». Он был заключен в тюрьму за долги и, вероятно, в тюрьме, когда Филлис умерла 5 декабря 1784 года, когда ему было около тридцати одного года. Ее вторая книга стихов так и не была опубликована.

Хотя Филлис оставила на бумаге богатый след стихов и писем, она никогда не записывала свой собственный рассказ о своей жизни, а в своих сочинениях, наполненных ее духовными и политическими идеями, биографические детали скудны.По их мнению, ученым пришлось полагаться на мемуары, опубликованные в 1834 году, через пятьдесят лет после смерти поэта, Маргареттой Матильдой Оделл, белой женщиной, которая утверждала, что является «побочным потомком» Сюзанны Уитли. Оделл является источником, например, сцены на невольничьем рынке, описывая «бедного обнаженного ребенка» с «скромным, непритязательным поведением, которое сначала покорило сердце ее хозяйки». Повествование Оделла, как заметила ученая Эйлин Раззари Элрод, читается как сентиментальный роман. Филлис переходит от уязвимой сироты, «обманутой» — не похищенной или порабощенной — «из хижины ее матери», к покорной протеже, искупленной христианской добротой и ее «доброжелательной любовницей», а затем к падшей женщине, соблазненной злым черным мужчиной. .

Оделл забывает упомянуть ужасы трансатлантического путешествия Филлиса, и она не находит вины в отношении Уитли к тем, кого они поработили. (Филлис был отделен от остальных рабов семьи и велел не связываться с ними.) А Филлису Оделла явно не хватает свободы воли. Она не ищет ни публикации — ее стихи просто «даны миру», ни отпущения. «Цепи, которые связывали ее с хозяином и любовницей, были золотыми звеньями любви и шелковыми лентами благодарности», — пишет Оделл.В этом повествовании порабощение Филлис — это идиллический период — даже спасение — и ее свобода, результат семейной утраты, приносит с собой самые опасные и угнетающие обстоятельства ее жизни. После смерти Уитли она «оставлена ​​совершенно одинокой», уязвимой перед чарами Джона Питерса, который «совершенно разыграл« джентльмена »» и который «одновременно слишком горд и слишком ленив, чтобы заниматься чем-либо ниже. его воображаемое достоинство ». Филлис, утверждает Оделл, никогда не называл его имени. Она утверждает, что Петерс бросил жену и детей в «ужасающей нищете» и что после их смерти он переехал на юг.(Фактически, публичные записи показывают, что он остался в Бостоне — и после того, как он выбрался из долгов, он, возможно, даже был тем же самым Джоном Питерсом из графства Саффолк, который баллотировался в сенаторы в 1798 году.)

Многие ошибки Оделла повторялись для десятилетия, формируя рецепты Филлиса на протяжении девятнадцатого и двадцатого веков. Но новая книга поэта и профессора Оноре Фанон Джефферс «Эпоха Филлиса» представляет другую историю. Джефферс предполагает, что мемуары Оделла создали «надоедливое повествование о« домашнем негре »», в котором Филлис Уитли изображен как домашний, аполитичный и уступчивый.Разочарованный тем, что история литературы доверила историю первого черного поэта Америки белой женщине, Джефферс провел годы, копаясь в архивах Массачусетса. Когда она наткнулась на протокол переписи, в котором Питерс находился в Бостоне после смерти Филлиса, у нее возникло осознание: «Может быть, он не бросил ее. Возможно, Оделл исказил их отношения ». И если Оделл исказил отношения между Филлис и ее мужем, возможно, она исказила отношения между Филлис и ее владельцами.«Может быть, — пишет Джефферс в послесловии, — мне следовало смотреть на биографию Оделла со скептицизмом».

Поэма недели: «Смерть рабства» Уильяма Каллена Брайанта

На этой неделе я покинул Вашингтон, округ Колумбия, и вернулся в прибрежный город в Северной Калифорнии, где я вырос для краткой передышки от поздней летней жары и влажности, пронизывающих столицу. Чтобы отметить мое возвращение на родину, вот отрывок из преследующей цели «Среди секвойи» Э. Р. Силла из декабрьского выпуска 1884 года:

Прощай, такой мир! Слишком долго нажимаю
Переполненный тротуар невольными ногами.
Жалость порождает гордость, а ненависть порождает ненависть,
И оба являются ядами. В лесу сладкий
Тень, покой! Безмерность, кажется,
Утопить человеческую жизнь в сомнениях и мечтах.

Вдали от массивных лесных порталов,
Подкрепленный тенью, голубой туманный, безмятежный,
Ждал моего прихода.

Я родился и вырос в нескольких минутах езды от леса, который описывается в Силле. Он запечатлел опыт нахождения среди секвойи, который я до сих пор помню, когда был моложе: невероятные просторы деревьев; туман и свет, проникающий сквозь их близко выросшие стволы; звучную тишину, которую они излучают, такую ​​древнюю и столь далекую от всего, созданного руками человека.

Стихотворение Силла живо пробуждает это знакомое место и те знакомые чувства, несмотря на все признаки его романтизма, схемы рифм и формального языка XIX века. Это одно из моих любимых произведений, которые я нашел в наших архивах, частичка моего дома, построенного за столетие до моего рождения.

И это не единственное напоминание, которое я нашла. Джон Мьюир описал те же леса в своем деле 1897 года о спасении «Американских лесов»:

Красное дерево — это слава Берегового хребта.Он простирается вдоль западного склона почти непрерывным поясом шириной около десяти миль от границы Орегона к югу от Санта-Крус, на расстояние почти четыреста миль, и по массивному, устойчивому величию и близости роста превосходит все другие древесные породы мира. Деревья от десяти до пятнадцати футов в диаметре и трехсот футов в высоту не редкость, и некоторые из них достигают высоты трехсот пятидесяти футов или даже четырехсот с диаметром в основании от пятнадцати до двадцати футов или более, в то время как земля под ними — сад свежих, пышных папоротников, лилий, гаултерий и рододендронов.

Эти леса не были уничтожены вырубками, которые осуждал Мюр — которыми, как он писал, «эти сильные, почти бессмертные деревья, наконец, убиты, и черные пни теперь являются их единственными памятниками на большей части вырубленных и сожженных территорий». Вместо этого, когда я был моложе, я мог ходить в тот же лес, который Силл и Мьюир описывали в конце 19 века, и стоять у подножия самых высоких и самых древних деревьев в мире. Я могу читать эти старые писания и находить что-то знакомое, чувство дома.И когда я возвращаюсь на побережье Калифорнии, секвойи все еще там, ожидая моего приезда.

Сегодня в истории — 1 сентября

сентября 1 , 1773, в Лондоне, Англия, было опубликовано произведение Филлиса Уитли « стихотворения на различные религиозные и нравственные темы» . Сборник Уитли стал первым опубликованным сборником стихов афроамериканского поэта. Современники считали Уитли вундеркиндом около двадцати лет на момент публикации книги.

ВОСНИ, душа моя, на крыльях enraptur’d, восстань
Восхваление монарха земли и неба,
Чья доброта и милосердие появляются
Вокруг его центра движется текущий год
Или когда утро сияет розовыми чарами ,
Или солнце дремлет в объятиях океана:
Божественного света будет дана богатая часть
Чтобы направлять мою душу и поддерживать мое намерение.
Небесная муза, выдержи мой нелегкий полет
И доведи мой разум до серафического напряжения!

Филлис Уитли, «Мысли о делах Провидения.В стихотворения на разные темы, религиозные и нравственные. Лондон: Отпечатано для А. Белла, книготорговца, Олдгейт, 1773. Отдел редких книг и специальных коллекций.

Фронтиспис и титульный лист, Стихи на разные религиозные и нравственные темы . Гравюра, приписываемая Сципиону Мурхеду, 1773 г. Галерея воображения B. Американские сокровища Библиотеки Конгресса. Отдел редких книг и специальных коллекций

Родилась в регионе Сенегамбия в Западной Африке, она была продана в рабство и перевезена в Бостон в возрасте семи или восьми лет.Купленный на невольничьем корабле преуспевающим купцом Джоном Уитли и его женой Сюзанной в 1761 году, молодой Филлис вскоре переписывал английский алфавит на стене мелом.

Вместо того, чтобы опасаться ее преждевременного развития, Уитли поощряли это, позволив своей дочери Мэри обучать Филлис чтению и письму. Она также изучала английскую литературу, латынь и Библию — хорошее образование для любой женщины восемнадцатого века. Первое опубликованное стихотворение Уитли «О господах Хасси и гроб» было опубликовано в газете Newport Mercury штата Род-Айленд 21 декабря 1767 года.

В 1773 году поэтесса, выкупленная семьей Уитли, отплыла в Лондон. Ее репутация опередила ее. Она познакомилась со многими влиятельными людьми, в том числе с лорд-мэром Лондона, который подарил ей копию книги Милтона Paradise Lost . Ее сборник стихов был издан под патронажем Селины Гастингс, графини Хантингдон.

С. Хантингдон / Х. Зал, ск. [Селина Гастингс, графиня Хантингдонская (1707–1791)]. [между 1830 и 1880 (?)]. Отдел эстампов и фотографий

Обучение миссис.Из-за слабого здоровья Уитли Филлис Уитли вернулся в Бостон еще до появления книги. Приехав в Бостон в сентябре 1773 года, она ухаживала за своей любовницей, пока в марте следующего года не умерла Сюзанна Уитли. Уитли продолжал писать. В 1776 году она отправила главнокомандующему континентальной армией свое стихотворение «Его превосходительству генералу Вашингтону», позднее опубликованное в журнале Pennsylvania Magazine . Генерал Вашингтон поблагодарил ее за стихотворение в письме:

Искренне благодарю вас за вежливое обращение ко мне в элегантных строках, которые вы вложили; и как бы я ни был не заслуживаю такого восхваления и панегирика, стиль и манеры являются ярким доказательством ваших великих поэтических талантов.В честь этого и в качестве должного уважения к вам я бы опубликовал Поэму, если бы не опасался, что, хотя я только хотел показать миру этот новый образец вашего гения, я мог бы подвергнуться вменению тщеславия. Это и ничто другое побудило меня не размещать его в публичных изданиях.

Джордж Вашингтон Филлису Уитли, 28 февраля 1776 г. Серия 3, Расшифровки стенограмм Варика, 1775-1785, Подразделы 3H, Личная переписка, 1775-1783, Письменная книга 1: 31 мая 1775 г. — Декабрь.25, 1779. Документы Джорджа Вашингтона. Отдел рукописей.

Филлис Уитли продолжал жить с различными членами семьи Уитли до 1778 года. После смерти Джона Уитли и его дочери Филлис переехала в свой дом. Вскоре она вышла замуж за Джона Питерса, свободного чернокожего бостонца, который работал на разных должностях, прежде чем залез в долги. Она родила часто отсутствующему Петерсу троих детей. Из-за финансовых проблем она продала свою книгу Милтона, чтобы оплатить его долги.Чтобы прокормить себя и своего единственного выжившего ребенка, Филлис Уитли работала в бостонском пансионате. Поэт и ее ребенок умерли здесь 5 декабря 1784 года.

Порабощенный и просвещенный поэт

Американская поэтесса Филлис Уитли большую часть своей жизни провела в столкновении культур. Ее поэзия многое раскрыла о колониальном обществе Новой Англии восемнадцатого века и его иерархических отношениях. Как христианин, раб, женщина, поэт и африканец, Уитли подвергался дискриминации по нескольким направлениям.Ее стихи дали представление о маргинализированных группах в колониальной Америке, о которых часто молчали из-за неграмотности.

Подробности жизни Уитли в Африке, в том числе ее дата и место рождения, туманны. В 1761 году, когда ей было около шести лет, ее перевезли из Западной Африки в Бостон на невольничьем корабле Phillis . Ее покупатели, Джон и Сюзанна Уитли, назвали ее в честь ее невольничьего корабля. Ее имя служило постоянным напоминанием о ее статусе рабыни и собственности.

Ниже Винсент Карретта, профессор английского языка в Университете Мэриленда, рассказал о жизни Филлис Уитли:

В начале своей жизни Джон Уитли заметил, что Филлис «любопытно» учиться.Семья Уитли была склонна дать ей базовое западное образование по английскому языку, поэзии, арифметике и философии. Большинство рабов, а также многие бедные белые американцы не получили ее уровня образования. В некоторых частях Соединенных Штатов уже существовали законы, запрещавшие учить рабов чтению. Южная Каролина приняла в 1740 году закон, запрещающий грамотность рабов, назвав это «большим неудобством» для белых. Грамотность и образование Филлиса были ненормальными.

Хотя казалось, что Уитли гуманно обращались с Филлис, их не следует рассматривать как сторонников прогресса — они купили ее, держали в плену и, вероятно, дали Уитли образование, потому что считали ее аномалией среди африканцев.Они начали «выставлять ее напоказ» как «экзотическое любопытство» видному бостонскому обществу ради собственной выгоды. У Уитли была возможность «поговорить с образованными людьми о литературе и важных темах дня, заработав репутацию живого и блестящего собеседника», но из любопытства она рассматривалась как развлечение, а не как уважаемый интеллектуал.

Уитли отправился в Лондон в 1773 году, чтобы вылечиться от туберкулеза, скорее всего, заразился на невольничьем корабле, где свирепствовали заразные болезни.В Лондоне она нашла аудиторию в высшей английской знати, в том числе у графини Хантингдонской Селины Гастингс. Графиня, несмотря на то, что сама была рабовладельцем, была сторонницей нескольких африканских писателей, в том числе Олауда Эквиано. При финансовой поддержке Гастингса Уитли в том же году опубликовала свою первую книгу « стихотворение на различные религиозные и нравственные темы» .

Годом ранее, в 1772 году, Сюзанна попыталась опубликовать работу Филлиса в Бостоне. Это было встречено скептически: многие не могли поверить, что обычная рабыня способна писать стихи, и обвинили книгу в мошенничестве, опубликованную под именем рабыни, чтобы усилить шумиху и интриги.Недоверие было настолько огромным, что был создан специальный комитет для проверки законности авторства Филлиса. Генри Луи Гейтс, ведущий историк и литературный критик Гарвардского университета, заявляет: «Если бы она действительно написала свои собственные стихи, это продемонстрировало бы, что африканцы были людьми и должны быть освобождены от рабства. Она проходила прослушивание для человечества всего африканского народа ». В конце концов комитет убедился, что Уитли является автором ее стихов, и завершил заседание.

Книга очень хорошо продавалась в Америке и Англии, и в период с 1773 по 1838 год было напечатано одиннадцать выпусков. Уитли была приглашена при королевском дворе короля Георга III, но была вынуждена сократить свое международное турне и вернуться к постели своей любовницы после Сюзанны. заболел.

Критика и взгляды Уитли на рабство

Современные ученые пытаются реконструировать мысли Уитли о расе в Америке через ее стихи. Это может быть сложно, потому что стихи Уитли были сознательно написаны для публики восемнадцатого века, владеющей белыми рабами.Эпплгейт утверждает, что двойственное отношение Филлис к рабству было вызвано «добрыми обстоятельствами ее жизни, когда она жила с Уитли, что не дало ей повода злиться на то, что ее привезли в Америку. Одно стихотворение, в котором Уитли раскрывает редкие негативные мысли о своем порабощении, находится в «Досточтимому Уильяму, графу Дартмутскому», в котором она описывает свое пленение:

Я, молодой при жизни, кажущейся жестокой судьбой
был вырвано из воображаемого счастливого места Африки:
Какие мучительные штаны должны досадить
Какие печали трепещут в груди моих родителей!
Стилд был той душой, и никакие страдания не сдвинулись с места,
То, что отец схватил своего возлюбленного ребенка:
Вот такой, вот мой случай.И тогда я могу молиться
Другие могут никогда не почувствовать тираническую власть?

В других стихах выражалась благодарность за то, что их перевезли в Америку из «страны ошибок», как она называет Африку. Она выразила благодарность за свое христианское обращение. Поскольку приезд в Америку также означал ее порабощение, многие современные ученые сочли ее безудержный патриотизм и одновременное молчание о рабстве предательством ее расы. Например, в стихотворении В Кембриджский университет в Новой Англии она пишет:

Не так давно я покинул свой родной берег,
Страна ошибок и египетского мрака:
Отец милосердия ! «Это твоя милостивая рука». из Университета Цинциннати утверждают, что Уитли «неверно представляла свое настоящее отношение к белому обществу», что дало Уитли «ложное чувство безопасности, которое она любезно приняла.Сондерс Реддинг, бывший профессор английского языка в Университете Брауна, описывает поэзию Уитли как лишенную личности или эмоций и считает, что игнорирование Филлис ее расы придает ее поэзии «негативный, бескровный, нерасовый характер». Он видел Уитли как «отрицающую дух плоть», которая отказывается говорить о своем статусе рабыни в своих стихах и упускает прекрасную возможность поделиться своим опытом с белой публикой, как это сделал Олауда Эквиано в своей широко читаемой автобиографии. Интересный рассказ о жизни Олауда Эквиано.

Там, где современные ученые критикуют Уитли за то, что она «слишком белая», Томас Джефферсон обнаружил в ее работе противоположную проблему. В своих «Заметках о Вирджинии » Джефферсон раскрывает свою веру в изначальную неполноценность африканцев, заявляя, что он не считает их способными создавать великие письменные произведения. «Религия действительно произвела Филлис Уитли; но он не мог произвести поэта. Композиции, опубликованные под ее именем, ниже достоинства критики ». По словам Джефферсона, хотя Филлис может иметь способность писать, ее стихи не являются продуктом «интеллекта и размышлений».По его мнению, ее работа была скучной и скучной, что давало еще больше оснований аргументу Джефферсона о том, что рабство не было «бесчеловечным», поскольку он изначально не считал африканцев полностью равными белым людям.

В этой лекции Йельского университета профессор Пол Фрай исследует тенденции афроамериканской литературной критики через призму Генри Луи Гейтса-младшего и Тони Моррисон. Он дает обзор афроамериканской литературы и критикует ее.

Посмотрите, как Генри Луи Гейтс обсуждает Филлис Уитли и ее критику (актуально с 14:30).

Прочтите дальнейшие замечания Томаса Джефферсона об афроамериканцах.

Уитли, вероятно, не стеснялась обсуждать свои истинные чувства к рабству после того, как ей даровали свободу. В коротком письме, написанном преподобному Самсону Оккуму в 1774 году, Уитли намекает на ее разочарование на начальных этапах американской революции. Она нашла колонистов лицемерными, поскольку они приняли риторику свободы и свободы, порабощая других. Считая это лицемерие «странным абсурдом», — пишет она, — «в каждую человеческую грудь Бог внедрил Принцип, который мы называем Любовью к свободе. другие… »Поэтому молчание Уитли по вопросу о рабстве в ее стихах не следует воспринимать как согласие в учреждении, а скорее как колебание, пока она была порабощена.

Rev’d и honor’d Сэр,

Я получил в этот день Ваше любезное доброе послание, и я очень удовлетворен вашими Причинами уважения к неграм и считаю весьма разумным то, что вы предлагаете в защиту их естественных прав: то, что вторгается в них, не может быть незаметным, что божественный Свет отгоняет густую Тьму, нависшую над Землей Африки; и Хаос, который царствовал так долго, превращается в прекрасный Порядок и все яснее раскрывает славное устроение гражданской и религиозной свободы, которые настолько неразрывно ограничены, что есть мало или совсем нет Наслаждения. одно без другого: в противном случае, возможно, израильтяне были бы менее заботливы о своей свободе от египетского рабства; Я не говорю, что они были бы довольны без этого, ни в коем случае, потому что в каждую человеческую грудь Бог внедрил Принцип, который мы называем Любовью к свободе; он нетерпелив к Угнетению и жаждет Избавления; и по разрешению наших современных египтян я утверждаю, что тот же принцип живет в нас.Бог дарует Избавление в его собственном Пути и Времени, и удостоит его чести всем тем, чья Алчность побуждает их поддерживать и помогать преодолевать Бедствия своих собратьев-Созданий. Этого я желаю не для их обиды, а для того, чтобы убедить их в странной абсурдности их поведения, слова и действия которого так диаметрально противоположны. Насколько хорошо согласны Клич о свободе и обратная склонность к осуществлению репрессивной Власти над другими, —

Я смиренно думаю, что для определения этого не требуется Проникновение философа.”

Религия

Религия играла большую роль в жизни Уитли в колониальной Америке. Христианство позволило Уитли найти общий язык и язык между собой и своей белой аудиторией. Одним из первых ее стихотворений, получивших известность как в Англии, так и в Америке, была элегия Джорджа Уайтфилда. Уайтфилд был методистским проповедником, почитаемым графиней Хантингдон, которая согласилась профинансировать публикацию книги Уитли. Посмотреть стихотворение в его первоначальном виде можно здесь.

Двадцать из ее пятидесяти пяти стихотворений были элегиями, подобными приведенному выше, элегантными траурными стихами, целью которых было утешить близких покойного, и рукой Филис они часто изображали тяжелую земную жизнь, которую сравнивали со счастьем жизни. попасть на небеса, а также Бог, который был «доброжелательным, справедливым и милосердным», принимал африканцев так, как не поступали белые на земле.Ее озабоченность смертью и спасением загробной жизни приводит Паулу Беннетт к выводу, что Уитли надеялась, что «после смерти она получит компенсацию за боль, которую она перенесла при жизни». Некоторые ученые отметили, что самая передовая иллюстрация ее опубликованной книги, изображающая Уитли сидящей за столом с пером в руке и смотрящей в горизонт, как будто полностью интеллектуально размышляя, является своего рода молчаливым протестом, действующим как «тихое опровержение, как в стихах, молчаливого предубеждения … что черные неспособны быть полностью умными и респектабельными людьми.

Филлис, как образованный африканский раб, опасно странствовал между двумя мирами, никогда полностью не принадлежа ни к одному из них. Она показала многообещающий писатель и мыслитель, но из-за своей расы никогда не была принята в современное белое общество, но также не была хорошим отражением жизни среднего раба в колониальной Америке.

Филлис Уитли | Фонд Поэзии

Хотя Филлис Уитли Питерс была порабощенным человеком, она была одним из самых известных поэтов в Америке до XIX века.Воспитанная и порабощенная в семье выдающегося бостонского коммерсанта Джона Уитли, прославленная в Новой Англии и Англии, с издательствами в обоих местах, публикующими ее стихи, и выставленная напоказ перед политическим руководством новой республики и аристократией старой империи, Уитли была иллюстративным свидетельством аболиционистов. что чернокожие могут быть как артистичными, так и интеллектуальными. Ее имя было нарицательным среди грамотных колонистов, а ее достижения стали катализатором зарождающегося движения против рабства.

Уитли была изъята в Сенегале / Гамбии, Западная Африка, когда ей было около семи лет. Ее доставили в доки Бостона с партией рабов-беженцев, которые из-за возраста или физической слабости не подходили для тяжелой работы в колониях Вест-Индии и Южной, первых портах захода после пересечения Атлантики. В августе 1761 года, «нуждаясь в домашней прислуге», Сюзанна Уитли, жена известного бостонского портного Джона Уитли, купила «стройную, хрупкую девочку…. пустяк », потому что капитан невольничьего корабля считал, что беспризорница неизлечимо больна, и хотел получить хотя бы небольшую прибыль до ее смерти. Родственник Уитли позже сообщил, что семья предположила, что девочка — которая была «стройной и, очевидно, страдала от перемены климата», почти голой, «не имеющей ничего другого, кроме большого количества грязного ковра вокруг нее», — была «примерно» семь лет … из-за того, что ей выпали передние зубы «.

Узнав о раннем развитии девочки, Уитли, включая их сына Натаниэля и дочь Мэри, не полностью освободили Уитли от выполнения домашних обязанностей, но научили ее читать и писать.Вскоре она погрузилась в Библию, астрономию, географию, историю, британскую литературу (особенно Джон Мильтон и Александр Поуп), а также греческие и латинские классические произведения Вергилия, Овидия, Теренция и Гомера. В «Кембриджскому университету в Новой Англии» (вероятно, это первое стихотворение, которое она написала, но не опубликовала до 1773 года), Уитли указала, что, несмотря на это разоблачение, богатое и необычное для американского раба, ее дух жаждал интеллектуального вызова большего. академическая атмосфера.

Хотя ученые обычно считали, что Элегическая поэма о смерти этого прославленного божества и выдающегося слуги Иисуса Христа, Преподобного и ученого Джорджа Уайтфилда … (1770) было первым опубликованным стихотворением Уитли, Карл Бриденбо раскрыл в 1969 году, что 13-летний Уитли — после того, как услышал чудесную сагу о выживании в море — написал стихотворение «О господах Хасси и Гроб», которое было опубликовано на 21 декабря 1767 года в Ньюпорте, Род-Айленд, Mercury . Но всемирную известность Уитли принесла элегия Уайтфилда. Стихотворение, опубликованное в виде проспекта и брошюры в Бостоне, Ньюпорте и Филадельфии, было опубликовано вместе с похоронной проповедью Эбенезер Пембертон для Уайтфилда в Лондоне в 1771 году, что принесло ей международное признание.

К 18 годам Уитли собрала сборник из 28 стихотворений, для которых она с помощью миссис Уитли разместила объявления для подписчиков в бостонских газетах в феврале 1772 года. Африканка, она и семья Уитли в разочаровании обратились в Лондон за издателем. Уитли переслал стихотворение Уайтфилда Селине Гастингс, графине Хантингдонской, у которой Уайтфилд был капелланом. Богатая сторонница евангелистов и аболиционистов, графиня поручила книготорговцу Арчибальду Беллу начать переписку с Уитли в рамках подготовки книги.

Уитли, страдающий хронической астмой и сопровождаемый Натаниэлем, уехал в Лондон 8 мая 1771 года. Знаменитую ныне поэтессу приветствовали несколько высокопоставленных лиц: покровитель аболиционистов граф Дартмутский, поэт и активист барон Джордж Литтлтон, Сэр Брук Уотсон (вскоре станет лорд-мэром Лондона), филантроп Джон Тортон и Бенджамин Франклин. Пока Уитли пересекал Атлантический океан, чтобы добраться до миссис Уитли, которая к концу лета серьезно заболела, Белл распространял первое издание стихотворений на разные темы, религиозные и нравственные (1773), первый том стихов. афроамериканцем, опубликованным в наше время.

Стихи на разные темы показал, что любимая поэтическая форма Уитли — двустишие, пентаметр ямба и героический. Более одной трети ее канона составляют элегии, стихи о смерти известных людей, друзей или даже незнакомцев, чьи близкие наняли поэта. Стихи, которые лучше всего демонстрируют ее способности и чаще всего подвергаются сомнению недоброжелателями, — это стихи, в которых используются как классические темы, так и техники. В эпиллионе «Ниоба в беде из-за своих детей, убитых Аполлоном», из «Метаморфоз » Овидия, , книга VI, и с вида на картину г.Ричард Уилсон », она не только переводит Овидия, но и добавляет свои собственные красивые линии, чтобы расширить драматический образ. В «Меценату» она превращает оду Горация в прославление Христа.

В дополнение к классическим и неоклассическим методам Уитли применил библейский символизм для евангелизации и комментариев о рабстве. Например, в наиболее известном стихотворении Уитли «О том, как их привезли из Африки в Америку», аудитория Великого пробуждения упрекает за то, что африканцы должны быть включены в христианский поток: «Помните, христиане, негры, черные, как Каин. , / Можно усовершенствовать и присоединиться к ангельскому поезду.Остальные темы Уитли можно отнести к разряду торжеств Америки. Она была первой, кто аплодировал этой стране как славной «Колумбии», и это в письме не менее чем первому президенту Соединенных Штатов Джорджу Вашингтону, с которым она переписывалась и с которым ей позже выпала честь встретиться. О ее любви к девственной Америке, а также о ее религиозном рвении свидетельствуют имена тех колониальных лидеров, которые подписали аттестацию, появившуюся в некоторых экземплярах стихотворений на разные темы для подтверждения и поддержки ее работы: Томас Хатчинсон, губернатор Массачусетса. ; Джон Хэнкок; Эндрю Оливер, вице-губернатор; Джеймс Боудоин; и преподобный Мэзер Байлз.Еще одним горячим сторонником Уитли был доктор Бенджамин Раш, один из подписавших Декларацию независимости.

Уитли освободили примерно за три месяца до смерти миссис Уитли 3 марта 1774 года. Хотя многие британские передовые статьи критиковали Уитли за то, что они держали Уитли в рабстве, представляя ее Лондону как африканского гения, семья была двусмысленным убежищем для семьи. поэт. Уитли содержали в доме прислуги — в респектабельном расстоянии вытянутой руки от благородных кругов Уитли, — но она не испытывала ни предательских требований рабства, ни суровых экономических исключений, присущих свободному чернокожему существованию.Со смертью ее благодетеля Уитли скатился к этой хрупкой жизни. Мэри Уитли и ее отец умерли в 1778 году; Натаниэль, который женился и переехал в Англию, умер в 1783 году. В тяжелые годы войны и последовавшую за ней депрессию нападение этих расовых реалий было больше, чем ее болезненное тело или эстетическая душа могли выдержать.

1 апреля 1778 года, несмотря на скептицизм и неодобрение некоторых из ее ближайших друзей, Уитли вышла замуж за Джона Питерса, которого знала около пяти лет, и взяла его имя.Свободный черный Петерс, очевидно, стремился к предпринимательскому и профессиональному величию. В различных исторических источниках говорится, что он называл себя доктором Питерсом, занимался юриспруденцией (возможно, в качестве стороннего адвоката незадачливых чернокожих), держал бакалейную лавку на Корт-стрит, занимался торговлей как пекарь и парикмахер, а также подал заявление. за лицензию на продажу спиртных напитков в баре. Описанный Мерлом А. Ричмондом как «человек с очень красивым лицом и манерами», который «носил парик, носил трость и вел себя как« джентльмен »», Петерс также был назван «замечательным представителем своей расы». быть свободным писателем, готовым оратором.Амбиции Петерса делали его «легкомысленным», высокомерным и гордым в глазах некоторых репортеров, но как чернокожего человека в эпоху, ценившую только его мускулы, деловая хватка Петерса попросту непригодна для продажи. Как и многие другие, которые рассеялись по Северо-Востоку, чтобы избежать боевых действий во время Войны за независимость, Петерсес временно переехал из Бостона в Уилмингтон, штат Массачусетс, вскоре после свадьбы.

Мерл А. Ричмонд отмечает, что экономические условия в колониях во время и после войны были тяжелыми, особенно для свободных чернокожих, которые не были готовы конкурировать с белыми на жестком рынке труда.Эти социальные факторы, а не какой-либо отказ Питерса работать, возможно, в наибольшей степени повлияли на вновь обретенную бедность, от которой Уитли Питерс страдал в Уилмингтоне и Бостоне после того, как они позже вернулись туда. Между 1779 и 1783 годами у пары, возможно, были дети (целых трое, хотя доказательства наличия детей оспариваются), и Питерс все больше впадал в нищету, часто оставляя Уитли Питерс заботиться о себе, работая уборщицей, в то время как он уклонялся от кредиторов и пытался найти работу.

В течение первых шести недель после их возвращения в Бостон Уитли Питерс жила с одной из своих племянниц в разбомбленном особняке, который после войны был преобразован в дневную школу. Затем Питерс перевел их в квартиру в захудалом районе Бостона, где другие родственники Уитли вскоре нашли Уитли Питерса больным и обездоленным. Как вспоминает Маргаретта Матильда Оделл: «Она сама страдала из-за недостатка внимания, многих удобств и этого величайшего из всех удобств в болезни — чистоты.Она была доведена до состояния, которое невозможно описать. … В грязной квартире, в глухом районе мегаполиса … Женщина, которая стояла почитаема и уважаема в присутствии мудрых и добрых … считала последние часы жизни в состоянии крайних страданий, окруженная всеми символами убогой нищеты! »

Тем не менее, на протяжении этих скудных лет Уитли Питерс продолжала писать и публиковать свои стихи и поддерживать, хотя и в гораздо более ограниченном масштабе, свою международную переписку.Она также чувствовала, что, несмотря на плохую экономику, ее американская аудитория и, конечно же, ее друзья-евангелисты поддержат второй том стихов. В период с октября по декабрь 1779 г., по крайней мере, с частичным мотивом сбора средств для своей семьи, она запустила шесть рекламных объявлений с привлечением подписчиков на «300 страниц в Октаво», том «Посвящается Достопочтенному. Бенджамин Франклин, эсквайр: «Один из послов Соединенных Штатов при дворе Франции», который будет включать 33 стихотворения и 13 писем. Однако, как и в случае с «Стихи на разные темы» , американское население не поддержало бы одного из его самых известных поэтов.(Первое американское издание этой книги было опубликовано только через два года после ее смерти.) В год своей смерти (1784 г.) она смогла опубликовать под именем Филлис Питерс великолепное 64-строчное стихотворение в виде брошюры. под названием Свобода и мир , в котором Америка провозгласила «Колумбию» , победившую «Закон Британии». Гордясь напряженной борьбой своего народа за свободу, которая для нее свидетельствовала о вечном духовном величии, Уитли Питерс завершил стихотворение триумфальным звонком:

Британия владеет своим Независимым Правлением,
Гиберния, Шотландия и Королевства Испании;
И Великая Германия обширное Побережье восхищает
Щедрый Дух, который зажигает Колумбия .
Благоприятные небеса наполнятся любимыми бурями,
Где Колумбия распространяет свои набухшие Паруса:
К каждому Царству будет Мир Ее Чары покажут,
И Небесный 02 выкладывала ей золотой луч.

2 января того же года она опубликовала «Элегия, посвященная памяти этого Великого Божества, Преподобного и ученого доктора».Сэмюэл Купер, , всего через несколько дней после смерти пастора церкви на Брэттл-стрит. И, к сожалению, в сентябре в разделе «Поэтические эссе» журнала The Boston Magazine было опубликовано «Мистеру и миссис ________, о смерти их маленького сына», что, вероятно, было оплакиванием смерти одного из ее родителей. детей, что определенно предвещало ее смерть три месяца спустя ».

Филис Уитли Питерс умер, оставшись без ухода и один. Как заключает Ричмонд с достаточными доказательствами, когда она умерла 5 декабря 1784 года, Джон Питерс был заключен в тюрьму, «вынужден избавиться от долгов в окружной тюрьме.Их последний выживший ребенок умер вовремя, чтобы быть похороненным вместе со своей матерью, и, как вспоминал Оделл, «внучатая племянница благодетельницы Филис, проезжая по Корт-стрит, встретила похороны взрослого и ребенка: прохожий сообщил ей, что они несли Филлиса Уитли в этот тихий особняк.

Недавние исследования показывают, что Уитли Питерс написала около 145 стихов (большинство из которых были бы опубликованы, если бы вдохновители, о которых она умоляла, выступили в поддержку второго тома), но это художественное наследие теперь утеряно, вероятно, оставлено во время поисков Питерса. пропитание после ее смерти.Из многочисленных писем, которые она написала национальным и международным политическим и религиозным лидерам, сохранилось около двух десятков записок и писем. Как проявление африканского интеллекта, которым могут воспользоваться члены просветительского движения, христиане-евангелисты и другие аболиционисты, она, возможно, была признана в Англии и Европе даже больше, чем в Америке. Критики литературы чернокожих американцев начала 20-го века были не очень добры к Уитли Питерс из-за ее предполагаемого отсутствия заботы о рабстве.У нее, однако, было заявление об институте рабства, и она добралась до самого влиятельного сегмента общества 18-го века — институциональной церкви. Двумя из самых больших влияний на мысль и поэзию Филлиса Уитли Питера были Библия и евангелическое христианство 18-го века; но до недавнего времени ее критики не рассматривали ее использование библейских намеков или их символическое применение как заявление против рабства. Она часто говорила явно библейским языком, чтобы побудить членов церкви к решительным действиям.Например, эти смелые строки в ее поэтическом восхвалении генералу Дэвиду Вустеру критикуют патриотов, исповедующих христианство, но угнетающих ее народ:

Но как же самонадеянно мы можем надеяться найти
Божественное принятие Всемогущим разумом
Несмотря на то, что они еще не великодушны, они позорятся
И держатся в рабстве. наши молитвы
Победа наша и щедрая свобода им.

И в откровенном письме преподобному Самсону Оккому, написанному после освобождения Уитли Питерса и неоднократно публиковавшемуся в бостонских газетах в 1774 году, она приравнивает американское рабовладение к языческому Египту в древние времена: «В противном случае, возможно, израильтяне были менее заботливы. за их свободу от египетского рабства: я не говорю, что они были бы довольны без этого, никакими средствами, потому что в каждую человеческую грудь Бог внедрил Принцип, который мы называем Любовью к свободе; он нетерпелив к Угнетению и жаждет Избавления; и по разрешению наших современных египтян я утверждаю, что тот же принцип живет в нас.

За последнее десятилетие ученые Уитли обнаружили стихи, письма и другие факты о ее жизни и ее связи с черными аболиционистами 18-го века. Они также отметили, что она использовала классицизм, и объяснили социологический смысл ее библейских намеков. Все эти исследования и интерпретации доказали пренебрежение Уитли Питер к институту рабства и ее использованию искусства для подрыва его практики. К концу этого столетия все эстетические, политические и религиозные последствия ее искусства и даже более важные факты о ее жизни и творчестве, несомненно, будут известны и отмечены всеми, кто изучает 18 век, и всеми, кто почитает эту женщину, самый важный поэт в американском литературном каноне.- Оригинал Сондры А. О’Нил, Университет Эмори,

.

Знакомьтесь, Филлис Уитли — Массачусетский университет, Бостон

Главная страница ›Академики› Колледж свободных искусств ›О колледже› Знакомьтесь, Филлис Уитли

Знакомьтесь, Филлис Уитли

Филлис Уитли Поэт (ок. 1753–1784)

Сводка
Родившийся в Сенегале около 1753 года поэт Филлис Уитли был доставлен в Бостон, штат Массачусетс, на невольничьем корабле в 1761 году и был куплен Джоном Уитли как личный слуга своей жены.Семья Уитли обучила Филлис, и вскоре она выучила латынь и греческий язык и начала писать стихи. Она опубликовала свое первое стихотворение в 12 лет и свой первый том стихов « стихотворение на различные темы, религиозные и нравственные», в 1773 году. Она умерла в Бостоне в 1784 году.

Ранние годы
Афроамериканский поэт-пионер Филлис Уитли родилась в Сенегале около 1753 года. В возрасте 8 лет ее похитили и привезли в Бостон на невольничьем корабле. По ее прибытии Джон Уитли купил девушку в качестве прислуги для своей жены Сюзанны.
Под руководством семьи Уитли (которая, как было принято в то время, приняла фамилию своего хозяина) была взята под крыло Сюзанны. Хотя Уитли страдала от плохого здоровья, ее быстрый ум было трудно не заметить, и в результате Сюзанна не учила ее быть своей служанкой.
Вместо этого Уитли получил уроки богословия, английского, латинского и греческого языков. Вскоре в учения вошли древняя история, уроки мифологии и литературы. Кроме того, Уитли, еще будучи рабом, пользовалась ограниченными ограничениями в своей жизни и стала частью семьи.В то время, когда афроамериканцы были обескуражены и запуганы тем, что научились читать и писать, жизнь Уитли была аномалией.

Опубликовано Поэт
Уитли написала свое первое опубликованное стихотворение в возрасте 12 лет. Это произведение, рассказ о двух мужчинах, которые чуть не утонули в море, было напечатано в газете Newport Mercury. Затем последовали и другие опубликованные стихотворения, некоторые из которых также были опубликованы, что еще больше увеличило известность Уитли.
В 1773 году Уитли достигла значительных успехов, когда была опубликована ее первая и единственная книга стихов « Стихотворения на различные темы, религиозные и нравственные», .Сюзанна Уитли помогла финансировать его публикацию. В качестве доказательства ее авторства том включал предисловие, в котором 17 бостонцев утверждали, что она действительно написала стихи в нем.
Стихи на разные темы — знаковое достижение в американской истории. Опубликовав его, Уитли стала первым афроамериканцем и первым рабом в США, опубликовавшим книгу стихов, а также третьей американской женщиной, которая сделала это.

Более поздняя жизнь
После публикации своей книги Уитли поехала в Лондон, чтобы продвигать свои стихи, и получила лечение от недуга, с которым она боролась.
После ее возвращения в Бостон жизнь Уитли значительно изменилась. В конце концов, освободившись из рабства, она была опустошена смертью нескольких членов семьи Уитли, включая Сюзанну (ум. 1774) и Джона (ум. 1778).
В 1778 году Уитли вышла замуж за свободного афроамериканца из Бостона Джона Питерса, от которого у нее было трое детей, все из которых умерли в младенчестве. Их брак оказался нелегким, пара боролась с постоянной бедностью. В конце концов Уитли был вынужден найти работу горничной в пансионате.
Уитли продолжала писать, но растущая напряженность в отношениях с британцами и, в конечном итоге, Война за независимость ослабили энтузиазм по поводу ее стихов. Хотя она связалась с различными издателями, ей не удалось найти поддержку для второго тома стихов.
Убежденный сторонник борьбы Америки за независимость, Уитли написал несколько стихотворений в честь командующего Континентальной армией Джорджа Вашингтона.