Стихи Гумилева Николая о Родине

Биография

В 1992 году все осуждённые по громкому политическому делу «Петроградской боевой организации Таганцева», расстрелянные в августе далёкого 1921, были реабилитированы, а дело признали сфабрикованным. К сожалению, это решение не может вернуть России одного из выдающихся её поэтов – Николая Гумилёва, бывшего в числе казнённых.
 
Гумилёв прожил короткую, но интереснейшую жизнь, и был во многих отношениях человеком выдающимся: один из блестящих поэтов «Серебряного века», путешественник и герой войны. Он был, без сомнения, одним из тех самых «пассионариев», научную теорию о которых вывел позже его сын – историк-этнолог Лев Гумилёв.
 
Юность Николая Гумилёва
Николай Гумилёв родился 3 апреля 1886 года в Кронштадте в хорошей семье, происходящей из дворянского рода. Учился в Царскосельской гимназии, хотя и с перерывом на домашнее обучение – Николай был очень болезненным ребёнком.
 
По словам Анны Ахматовой, будущей жены поэта, Николай Гумилёв стихи впервые начал писать в возрасте шести лет. А опубликован впервые в 15, во время жизни в Тифлисе. Незадолго до окончания гимназии, в 1905 году, был опубликован (на средства семьи) первый сборник его стихов – «Путь конквистадоров». Об этом сборнике положительно высказался Брюсов – один из виднейших поэтов того времени. Брюсов надолго стал для Гумилёва ориентиром и в некотором роде наставником, между ними постоянно велась переписка.
 
Окончив гимназию, Гумилёв отправился учиться в Париж, в Сорбонну. Там Брюсов познакомил его со многими выдающимися поэтами эпохи, которые, впрочем, невысоко оценили стихи Николая Гумилёва. Поэт посетил Грецию, Турцию и Египет, вероятно, тогда и заинтересовавшись исследованием Африки.
 
Путешествия Гумилёва
Уже зарабатывая к тому времени на литературе, вскоре после возвращения из Египта Гумилёв снова отправляется в Африку – сначала в Джибути, а затем в Эфиопию. Об этой, первой экспедиции, известно немного, кроме факта встречи Гумилёва с эфиопским монархом Менеликом II.
 
Период между двумя экспедициями – с 1909 по 1913 год был крайне насыщенным (хотя, так можно сказать о всей жизни поэта). Гумилёв в 1909 году был вызван на дуэль поэтом Волошиным – коллегой по организованному им журналу «Аполлон». К счастью, оба остались живы.
 
Стихи Николая Гумилёва набирали популярность, он издал несколько сборников, и организовал «Цех поэтов» — общество, в которое вошли многие известные авторы, включая Мандельштама и Ахматову. Результатом работы общество стало появление нового направления в поэзии – акмеизма.
 
В 1910 году Николай Гумилёв женился на Анне Ахматовой, а через два года у них родился сын – тот самый Лев Гумилёв, в будущем выдающийся учёный.
 
В 1913 году Гумилёв организовал вторую экспедицию в Эфиопию – на этот раз более серьёзно, с привлечением Академии Наук. Она прошла успешно, Гумилёв привёз в петербургскую Кунсткамеру богатейшую коллекцию.
 
Первая Мировая и последние годы
После возвращения из Африки Гумилёв не слишком вписывался в петербургскую жизнь. К тому же, ухудшились отношения с Ахматовой и распался «Цех поэтов». В итоге, с началом Первой Мировой войны Николай Гумилёв записался в армию добровольцем. Первоначально служил в уланском, затем – в гусарском полку.
 
В боевых действиях он участвовал серьёзно, и в 1913 стал кавалером Георгиевского креста третьей степени.
 
Революцию он встретил в Европе, и оставался там до 1918 – однако Гумилёв, убеждённый монархист, всё же принял решение вернуться в Россию. Он развёлся с Ахматовой и женился во второй раз — на Анне Энгельгардт.
 
Николай Гумилёв стихи и в эти годы писал много, активно участвовал в петроградской литературной жизни. Взглядов своих не скрывал – что, вероятно, и стало причиной его ареста 3 августа 1921 года по сфабрикованному делу, в числе многих других деятелей интеллигенции. На свободу он уже не вышел. Говорят, Максим Горький лично хлопотал перед Лениным об освобождении Гумилева, и как будто даже Ленин отдал соответствующее распоряжение, однако оно запоздало…
Сохранились следующие воспоминания о последних минутах жизни поэта, однако их подлинность не всеми признается: «Да… Этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук: улыбался, докурил папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодчество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает». 
 
Неизвестны ни точная дата, ни место смерти Николая Гумилева.  
 
© Poembook, 2013
Все права защищены. 
 

Н Гумилев стих «Среди бесчисленных светил» ✨ 1918 года — текст и анализ

Стих Николая Гумилева, анализ Дмитрия Кубракова

 

Оригинал текста

Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий
И в этом мире полюбил
Одни весёлые дороги.

Когда тревога и тоска
Мне тайно в душу проберётся,
Я вглядываюсь в облака,
Пока душа не улыбнётся.

И если мне порою сон
О милой родине приснится,
Я так безмерно удивлён,
Что сердце начинает биться.

Ведь это было так давно
И где-то там, за небесами.
Куда мне плыть — не всё ль равно,
И под какими парусами?

1918 год.

---

✨ Стихотворение «Среди бесчисленных светил» написано Николаем Гумилевым в 1918 году и показывает любовь к Родине, к тому единственному «светилу», которое навсегда останется в сердце. Стих не только прорисовывает любовь к России, но и полон тоски по прошлому, когда в Кремле ещё не расквартировалась пролетарская банда с фейковыми девизами «Землю – крестьянам» и «Заводы – рабочим».

История создания

👀 Начало 1918 года Гумилев встретил в Европе, куда его занесла Первая мировая война и где он с января по апрель служил в шифровальном отделе. Стать чиновником Николай Степанович никак не собирался, поэтому весной этого же года плюнул на шифровальную машину, высморкался в штору секретного кабинета и отбыл в Россию.

На Родине жизнь закипела – сначала выходит сборник «Костер», за ним появляется в печати африканская поэма «Мик».

💕 Есть наконец-то и официальный движ в личной жизни – 5 августа Гумилев развелся с Ахматовой, а уже 8 числа этого же месяца женится на Анне Энгельгард, пытаясь создать семью, хоть и со второй попытки.

На этом фоне и пишется стих, который помогает нам понять отношение Гумилева к России на стыке эпох монархии и социализма.

Краткий анализ

☝ В первом катрене лирический герой, за гримом которого виден сам Гумилев, признается, что он выбрал Родину давно, а его выбор вольный и осознанный.

Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий…

Под «светилами» автор понимает другие страны, где он побывал и мог без проблем остаться, но на сердце легла Россия с её веселыми дорогами)).

☝ Вторая строфа отдана на откуп совету, как бороться с тоской и тревогой – для этого надо смотреть в небеса, пока они не заставят душу улыбнуться своей неведомой магией. В других странах такой трюк с небесами не прокатывает – там другие Боги, другие молитвы и другие награды.

Я вглядываюсь в облака,
Пока душа не улыбнётся…

Родина всегда оставалась в сердце Гумилева, ведь даже в далеких странах сны о России заставляли сердце бешено биться, вызывая такой реакцией даже некоторое удивление.

☝ Финальный катрен полон тоски и безнадежности, ведь былой России нет, прошлое кажется оторвалось на миллионы лет, а сегодня Гумилеву уже всё равно, куда и под какими парусами плыть, главное, чтобы корабль назывался «Родина».

Куда мне плыть — не всё ль равно,
И под какими парусами?

✨ Впрочем, заканчивается стих знаком вопроса, поэтому есть сомнения, что Николая Степановичу в 1918 году судьба России была полностью по барабану.

Жанр, тема и рифма

☝ Стихотворение написано в жанре философской лирики, его основная тема – это любовь к Родине и её вольный выбор в сердце.

Композиция развивается линейно, сюжетная линия состоит из последовательных образов и имеет логический финал, в котором некоторую смуту привносит только вопросительный знак в концовке четвертого катрена.

Рифмовка перекрестная (светил – строгий – полюбил – дороги), где во второй и четвертой строфе все рифмы открытые, а в первом и третьем катрене они комбинируются с закрытыми.

Художественные средства выразительности:

1. ✔ Эпитеты (мир строгий, милая родина)
2. ✔ Метафора (веселые дороги, тревога и тоска… тайно в душу проберется).
3. ✔ Олицетворение (душа улыбнется).

Есть в произведении и несколько инверсий, придающих оригинальность звучанию строк и помогающих с рифмовкой строк.

😢 Образ Родины ни раз встречается в произведениях Гумилева, например, в «Заблудившемся трамвае» старая Россия показана через Машеньку, которой больше нет… Перечитайте этот стих, погрузитесь в великое…

Читает Артем Окшин

---

 

---

 

ТОП русской поэзии

• 💔 Анна Ахматова
• 🍷 Александр Блок
• ✨ Валерий Брюсов
• 👀 Борис Пастернак
• ☝ Владимир Маяковский
• ✨ Зинаида Гиппиус
• ✔ Иосиф Бродский
• 🩸 Николай Гумилёв
• 💕 Николай Заболоцкий
• 😢 Марина Цветаева
• 🩸 Осип Мандельштам
• 💕 Сергей Есенин
• 🍂 Иван Бунин
• 📝 Федор Тютчев
• ✨ Игорь Северянин
• 👼 Константин Бальмонт
• 💕 Афанасий Фет

 

Анненский, Иннокентий (1855–1909) — Двадцать пять стихотворений

«Всадники. Эпизод осады Троице-Сергиевой Лавры
Михаил Нестеров, 1932
Wikimedia Commons

Переведено А. С. Кляйном © Copyright 2022. Все права защищены.

Эта работа может быть свободно воспроизведена, храниться и передаваться в электронном виде или иным образом для любых некоммерческих целей .
Применяются условия и исключения.

---

Содержание

• Введение
• Лук и струны
• Двойные паруса
• После концерта
• Среди миров
• Стальная цикада
• Аметист
• После бури
• Тень
• Зимний романс
• Нет слов
• Осенняя сцена
• Мучение
• Снег
• Песня без музыки
• Ночные строфы
• Аромат лилии
• Звезды
• Призма
• Два вида любви
• Зимнее небо
• Осень
• Бронзовый поэт
• Поэзия
• Сокрытие
• Черная пружина
• Индекс по первой линии

---

Введение

Иннокентий Анненский (1855-1909), родился в Омске, но вырос и получил образование в Санкт-Петербурге, был поэтом, критиком, ученым и переводчиком. При жизни почти не публиковавшийся как поэт, свою карьеру он провел в качестве профессора и администратора, переводчика классического греческого языка (в частности, пьес Еврипида) и автора многочисленных эссе и рецензий в Царском Селе (место императорский дворец и поселок, в пятнадцати милях к югу от Санкт-Петербурга). Поэт Николай Гумилев (муж Анны Ахматовой) окончил школу, директором которой был Анненский, и называл его «последним из царскосельских лебедей». вдохновил Гумилева на создание группы акмеистов, в которую вошли Ахматова и Осип Мандельштам.

---

Лук и струны

‘Какой темный и глубокий бред!

Как затуманилась лунная высота!

Быть рядом со скрипкой так долго

Еще не узнать струны на свете!

Кто нас сейчас вызывает? Освещает

Два грустных, поблекших лица?’… и тогда,

Лук почувствовал что-то, вдруг,

Схватить их обоих, соединить их, снова.

‘О, как долго в разлуке! Скажи мне одно

Во тьме: разве мы не меньше?»

Когда струны сомкнулись, соприкасаясь,

Звуча, дрожа, в этой ласке.

‘Это правда? Да? Достаточно разлуки!

Не расстаться и так остаться?»

И скрипка тоже вздохнула: « Да»

Хотя сердце ее сжалось от боли.

Смычок понял и замолчал,

Но, всё звучала нота,

То, что другим казалось музыкой, им,

Было мукой и гибелью безграничной.

Только на рассвете погасли свечи;

Всю ночь струны… пели, вместо этого…

И заря застала их там одних,

Истощенных, на черном бархатном ложе.

Двойные паруса

Будь то висит здесь огненный зной,

Или пенящиеся волны бегут свободно,

Двойные паруса одного корабля,

Нас наполняет один ветерок.

На нас обрушилась буря тоски,

Со свитой безумных снов,

Но судьба молча провела черту,

Навсегда между нами, кажется.

Там, где все темно и несет тьму,

В беззвездную южную ночь,

Два паруса, в одиночку, запрещены,

Сияя, чтобы соединиться.

После концерта

Над проспектом черное небо опускается,

Сердце не может победить свою усталость, свою боль…

Тусклый свет в темноте, приглушенные голоса.

Из сна, это все, что останется?

Ах, ее атласное платье, это тоска!

Погоны черные, горловина жалко белая!

Как грустно мне было от ее взгляда, ее умоляюще-

Смиренные, в белых перчатках, нежные руки в ночи!

Какие глубины души там рассыпали;

Рассеянный среди беспокойных и неподвижных!

Какие звездные звуки, взращенные в тишине,

Излившиеся, лиловые и глубоко любимые!

Как иногда порвется взволнованная струна,

И нежны, пылки под лунными лучами,

Аметисты катятся в мокрую от росы траву,

Быстро растворяются, едва оставляя след.

Среди миров

Среди миров одна яркая сфера,

Имя одной звезды я произношу,

Не то, чтобы она мне дорога,

Это то, что я томлюсь среди других.

И, когда меня терзают сомнения, один

Это ей, я молю, ясного зрения.

Не то чтобы она сияла ярче,

Скорее, с ней мне не нужен свет.

Стальная цикада

Я знал: Она вернется,

Быть со мной – Тоска .

С этим звоном и хлопком

Крышки часовщика.

Тот, кто открывает крышку,

Соединяет трепет стального сердца

С быстрым шелестом крыльев,

Потом разъединяет его, навсегда.

Нетерпеливые цикады

Почувствуйте их крылья, шевелящиеся, бьющиеся:

Рады ли они; счастье близко?

Конец их страданиям…

Им так много нужно сказать,

Так далеко идти…

Ах, наши пути, цикады,

Так что расходитесь!

Наша дружба здесь чудо.

Мы вдвоем, ты и я,

Вместе только миг,

Пока крышка поднимается над небом.

Зазвенит и хлопнет,

И будешь ты далеко…

В тишине Она вернется,

Быть со мной – Тоска .

Аметист

Когда багряный день возгорается,

Когда целуется синева пламенем,

Как часто я вызываю сумерки,

Холодный сумрак аметиста;

И, чтобы грани аметиста

Не опалены знойными лучами,

Я лишь свечу здесь пущу,

Растворюсь, в жидком взгляде,

Сирень, пламенная, тающая, здесь,

А

3 блеск, всегда обнадеживающий

То где-то, мимо простого соединения,

Существует лучистое слияние.

После бури

Мое грустное сердце, томящееся,

В жажде бури не склоняйся

К белому, малиновому блещет?

И все же я влюбился здесь, сейчас,

В чистую бирюзу, бездонную,

Мир усталый взор.

Все, что составляет лазурь

Излилось ручьями.

Под рябью золота, вышивка;

Все, что свободно от грез бури,

С нежностью во взгляде видно

Залило зелень сада.

Сквозь это бирюзовое стекло

Измученный взор бури,

Как будто из чужих владений…

Ни одного резкого его проявления,

В грустных глазах, еще жив.

Ты любил? Вы прощаете?

Тень

Тени бродят, и тени умоляют:

«Освободи меня! Позволь мне так исчезнуть!»

Хоть от этого серебристого лунного света

Куда же, куда им деться?

Зеленый призрак куста сирени

Цепляется за оконное стекло…

Тени, тени, оставь только эту,

Оставь эту и пройди!

Она молчит, неподвижна,

Следы слёз,

Двумя майско-сиреневыми брызгами

В завитках её косичек…

Я верен ещё её тихой песне, отчаяние,

По ступенькам к гравию сада,

Я пойду сюда, туда…

О бледный призрак, скажи мне скорее,

Говори о моей вине, полете заблуждения,

Пока стекла галереи

, пока еще темная ночь.

Сирень увянет, цветы обманут,

Но я — я верен, как утро!

В тумане холодно, в тумане раны

Перед рассветом…

Зимний романс

Меркурий трепетный застыл,

Ветер нестерпимый скулёж…

Но если всё же прислушаться, то забыть

Скрип сломанной сосны!

За тусклой свечой там

Взгляни на черное оконное стекло;

Откажись думать, если можешь,

Откажись думать о прошлом.

Зима не уступит: она сурова!

Пора, пожалуй… смириться!

Или это часы той лиры, а эта

Вещь висит над нами пока?…

Нет слов

Ни слов, ни ответов, ни приветствий,

Мир как пустыня, обособленный.

Мои мысли, неудавшийся вопрос или ответ,

Страшно тяготеют на сердце.

Среди часов тоски и гнева,

Прошлое действительно исчезает бесследно,

Как звук утраченной гармонии,

Как звезда, падающая со своего места.

Осенняя сцена

Четыре еще не пробило… пока, как только

Пока бледное солнце золотило купола выше,

Словно туманная река, увядшая степь,

Облако тихонько, высоко, зашевелилось,

Движенье его с такой нежностью,

Гнев предательства потерян, боль разлуки,

Сердце жаждало аккомпанемента…

Но снег заполнил вершины, мертвую равнину,

И всю ночь шипение бурунов прерывало

Лучи тянулись между землей и небом…

И на рассвете кто-то, разгоняя сны,

Прошипели мы обреченный, издал глухой крик…

Берега неподвижных облаков казались застывшими,

Ночь катилась, неудача была единственной сенсацией…

Мука

Ненастья потемнели вьюги

Храни белую тайну… звенящую

В тишине браслета,

То молчит, то звонит.

Страх украденного счастья –

Я пью жадно, вечно,

Холодные уста мед и яд,

Сладострастной лихорадкой охвачен.

Серая тьма: этот сон

Только твое присутствие волнует,

Снег скрипит, блеск,

Туманные узоры, сделанные случайно,

На стекле теплое созвучие

Губ, и сирени, и мехов.

Снег

Я бы полюбил холодную зиму

Скажи «да» ее тяжкому бремени…

От которого даже дыма нет

Могу подняться к облакам.

Эти отчетливые очертания

Этот тяжелый полет,

Эта нищая синева,

И слезоточивый лед!

Но я люблю снег ослабевший

Под небом вверху –

Кристальная белизна,

Те берега сирени…

И все выше, в оттепели…

Как, освобождая высоты,

измученный,

Там, на скользких склонах.

Как стаи в тумане

Непорочные сны –

На опасных скалах,

Принесены в жертву Весне.

Песня без музыки

В непроглядной осени, туманные огни,

И летят брызги, высокие и холодные.

В непроглядную осень, туманные огни,

Следы колес едва оттенили золотом.

Затуманенные огни, непроглядной осенью,

Но туманнее испарения яда.

В непроглядную осень, здесь, в одиночестве,

И все же наши сердца, стесненные, молчат…

Ты возьмешь чашу, не вкусив, из уст моих,

Потому что затуманились теперь огни…

Ночные строфы

Солнечные лучи гаснут в тенях,

На песке, в саду, наполненном мечтой.

Всё в тебе сладко-непонятно,

Но я помню твои слова: «Я приду к тебе»

Чёрный дым, но ты воздушнее дыма,

И нежнее пуха на листе ,

Хотя я не знаю, кем ты любим;

Ты приснился, хоть и не знаю кем.

Алмазные огни не опустятся

Чтобы следовать за вами через заброшенные места.

Только ароматный инвентарь расстелен,

Для тебя, как благоуханный ковер.

Я помню ту ночь, бесконечный сон,

Но не я томился и томился.

В светильнике на березе, забытый,

Тающий воск, он был, плакал и горел.

Аромат лилии

Аромат лилии давит на меня,

Потому что внутри таится тайное разложение.

Лучше дышать смола, синяя смола,

Просто, впиться, недистиллированная…

Оставив в стороне соблазны Красоты,

Я буду любить ее мираж в дыму…

И нетленные цветы

Огня, Я один увижу синеву.

Звезды

Нет похожих на цветы звезд в туманном небе;

В этот робкий вечер никто не горит…

Хоть ели томные блестят на стекле,

А кругом снежные порывы.

Хлопья, падающие на ресницы

Перестань искать мои глаза, глядя,

Слезы действительно, но не обжигающие мое сердце,

Звезды действительно, но устали сиять…

Такова безумная обида любви,

Звезды тонут против их воли… и я,

От боли я завидую этим снежинкам,

Зная, что через них ты плачешь…

Призма

Трижды волшебна моя призма:

Рассыпались пылающие угли.

Хотя огней больше не видишь

Если обратиться ко второму лицу –

Там протянуты бледные руки

Сжимая темную пустоту.

Если посмотреть в последний лик –

Ни сложенных, ни раздвинутых рук…

Хотя нет ярче красок

Чем та радуга, кончились муки!…

Два вида любви

Есть любовь, что дым :

Если замкнуть — тоже одурманивает.

Освобождается – исчезает…

Быть дымом – но рождаться заново.

Есть любовь в тени:

Что лежит днём у твоих ног, – ночью

Слышит тебя, обнимает молча…

Быть тенью! – Присоединяюсь, в темноте и свете.

Зимнее небо

На, и прочь, Летел тающий снег,

Горящие щеки, раскаленные.

Я не думал, что луна такая маленькая,

И облака такие туманные, далекие.

Я уйду, я вообще ничего не попрошу,

Так как, кажется, судьба моя решена.

Я не думал, что луна так прекрасна,

Так прекрасна, так тревожна в небе.

Ближе к полуночи. Никто и ничей,

Утомленный больше всего призраком жизни, Я стою,

И гляжу на затуманенные лунные лучи там,

В моей часто обманутой Родине.

Осень

Осень, ты снова здесь, мой друг,

Но в сети голых ветвей

Бледно-голубой никогда не был холоднее,

Никогда еще снег не был более мертвенным.

Никогда не печальнее лохмотья теперь, когда я

Взгляд, никогда не темнеют твои воды.

В твоём поблекшем небе

Янтарные тучи тревожат меня.

Увидеть все, наконец, онемевшие…

Странно новый для меня воздух…

Я думал, что будет больнее найти

Слова, лишенные тайны.

Бронзовый Поэт

Белеют теперь облака в синеватом куполе,

Ясны еще кроны в вышине,

Но мерцают сумерки, удлиняются тени;

В сердце издалека восходит призрак.

Был ли рассказ навеки (кто знает?) короток, как это;

Или, может быть, последнюю половину я забыл прочитать?. ..

Погасли тучи в бледном куполе,

Ночь уже коснулась потемневших деревьев…

Они стали – скамейкой, ее обитателем, теперь,

В неподвижном сумраке, тяжелее; ужасный блеск.

Не двигаться — гвоздики заблестят и склонятся,

Кусты растворятся в воздухе, сольются и пройдут,

И Бронзовый Поэт, свободный от гнетущего сна,

Прыгнуть с пьедестала на росу- мокрая трава.

Поэзия

Жизненные события, Творчество Разума,

Болезненно слились в тебе, я нахожу.

В то время как среди намеков редкой красоты

Нет ничего утонченнее, нет утонченнее…

В этом нестабильно-мерцающем мире,

Там, где все мираж, ты чувствуешь силы любви,

Все ее неразрешенные диссонансы,

Среди беспокойного шепота цветов.

Наш идеал, ты и нас мучаешь,

Незримо, незаметно,

Среди этих пространств бледных и пустых;

Так безрассудно, так безжалостно,

Невозможно, однажды полюбив тебя,

Не полюбить тебя больше безумно.

Сокрытие

Только те, чей сон скрыт,

Дыши сладко…

Занавес на моём окне

Дрожит, еле-еле.

Если ты верен мечте, ты придешь.

Ты действительно тот самый?

Чую: там сад, там сирень,

Залитый светом, несостоявшийся.

Все хорошо в огненной синеве,

В свежем шелесте,

Но прелести яркого очарования

Для меня самое странное…

Пчелы делают мед в улье,

Напившись цветов…

Сердце только живо,

Во сне, в звездные часы.

Весна черная

( Оттепель )

Под звенящей медью – идет,

Гроб, в пути,

Страшно задрал нос,

Как воск, напоказ.

Хочет ли он вздохнуть там,

В этот пустой сундук?…

Последний снег, белый, но мрачный,

Грязная дорога, в лучшем случае.

Только брызги, мутные,

Разлитые тленом, вздохи

Черной весны, глупые,

Глядя в рыбий глаз. ..

Затем, над онемевшей поляной,

Птицы на вздутом крыле…

Человечество! Твоя дорога — грязь,

Эти колеи — твои последние вздохи;

Пока нет ничего печальнее

Чем встреча двух смертей.

---

Индекс по Первой линии

• ‘Какой темный и глубокий бред!
• Висит ли здесь огненный зной,
• Над проспектом черное небо опускается,
• Среди миров одна яркая сфера,
• Я знал: Она вернется,
• Когда загорится багряный день,
• Мое печальное сердце, томящееся,
• Тени бродят, тени умоляют:
• Меркурий трепетный застыл,
• Ни слова, ни ответа, ни приветствия,
• Четыре еще не пробило… пока, как только
• Потемневшие порывы непогоды
• Я мог бы любить холодную зиму
• В непроглядную осень, затуманенные огни,
• Солнечные лучи гаснут в тени,
• Аромат лилии давит на меня,
• Нет похожих на цветы звезд в туманном небе;
• Трижды волшебна моя призма:
• Есть любовь, похожая на дым:
• Вперед и вдаль полетел тающий снег,
• Осень, ты снова здесь, мой друг,
• Белеют теперь облака в синеватом куполе,
• События жизни, Творчество разума,
• Только те, чей сон скрыт,
• Под звенящей медью – идет,

Русская поэзия и гласность: пример Марка Хатчесона

Марк Хатчесон

В течение четырех лет с тех пор, как Михаил Горбачев стал лидером Советского Союза, ввел гласность в коммунистический режим и инициировал широкомасштабную перестройку, появились признаки того, что самое большое изменение советского политического климата с XIX века17 революция сказывается и в литературном мире. Не нужно глубоко рыться в истории русской литературы с ее зарождения в конце XVIII века и до наших дней, чтобы обнаружить слишком много фактов выставления поэтов властями. Было ли убийство Пушкина устроено !:сарским судом? Почему Лермонтов так стремился бежать от «глаз и ушей РОССИИ»? Кто расстрелял Гумилева в 1921 году? При каких обстоятельствах погиб Мандельштам? Что довело Цветаеву до САМОУБИЙСТВА. Мы так долго были Пастернаком и Ахматовой Этот список можно продолжать и продолжать, оставляя ВПЕЧАТЛЕНИЕ, что поэзия является очень мощным средством в царской России или Советском Союзе, настолько мощным на самом деле, что ее практикующие могут карабкаться к краю обрыва.

г. Тем не менее политическая оттепель, происходящая сегодня в Советском Умоне, по-видимому, восстанавливает равновесие. «Доктор Жзваго» Пастернака, первоначально запрещенный в 50-х годах, теперь стал полностью опубликованным? в ~овом мире. Реабилитированы Мандельштам и Ахматова: работы, ранее замалчиваемые, например. Тюремные стихи Мандельштама или «Запросы» Ахматовой публикуются в официальных журналах. Открытая дискуссия о них стала совершенно безопасной, по крайней мере, на страницах «Луературной газеты». Чтобы процитировать еще живого поэта, Иосифа Бродского, приговоренного к каторжным работам и впоследствии сосланного, за последние полтора года было опубликовано больше его стихов, чем когда-либо прежде. Есть даже сведения, что официальные советские органы пытаются заманить его обратно на Родину (как ни странно, его личный нью-йоркский номер телефона был опубликован в прошлогоднем интервью Огонька. Интересно, почему). Сама Родина. становится настолько терпимым к поэзии, что поэты, декламирующие свои произведения на улицах Москвы, становятся обычным явлением. и литературные клубы процветают. Во всем этом движении есть одна реабилитация, представляющая особый интерес, которая
служит, кроме того, хорошим примером нынешней тенденции и возможного результата.
Юлий Даниил — поэт-переводчик, в феврале 1966 года осужденный советским судом за измену Советскому Союзу. Он и еще один писатель, Андрей Синявский, отчаявшись в том, что кто-то может опубликовать произведение в их стране, отправили его на запад, где опубликовали под соответствующими псевдонимами Николай Аржак и Абрам Терц. Когда в ноябре 1965 года стала известна истинная личность Аржада и Терца, Даниил и Синявский были арестованы и преданы суду. Как на сталинских показательных процессах конца тридцатых или как на процессе Иосифа Бродского в 1964, обвинение настолько сфальсифицировало судебное разбирательство, что осуждение стало неизбежным. Эти двое были приговорены к каторжным работам, из которых Даниэль вышел через пять лет, сказав только: «Я измотан. Измучен». Затем он исчез из поля зрения.

Уникальность дела Синявского-Даниэля заключалась в том, что обоих обвинили и осудили за то, что они написали, а не, скажем, как в случае с Бродским, за гражданское правонарушение, связанное с якобы растлением общества. Обвинение утверждало, что со стороны Даниэля было преступно, во-первых, писать статьи с нападками на советский строй, что усугублялось, во-вторых, публикацией этих статей за границей и тем самым подрывом престижа Советского Союза в глазах капиталистических стран. Тем не менее, как указал Даниэль в своем последнем слове и как это подтвердили другие, в том числе Синявский, совершенно неверно делать из его рассказов вывод о том, что он очернил свою страну. Читая их сегодня («Это Москва говорит и другие истории», Коллинз и Харвилл, 1968) подтверждает истинность этого двадцать три года спустя. Действительно, из несанкционированной стенограммы закрытого судебного процесса (опубликованной в журнале On Trial: The Case of Sinavsky (Tertz) and Daniel (Arzhak) под редакцией Leopold Labedz and Max Hayward, Collins and Harvill, 1967 г.) становится очевидным, что только преднамеренное неправильное толкование и вырванные из контекста цитаты могли бы оказать своим обвинителям самую скудную поддержку. Нет никаких сомнений в том, что все это дело было вопиющей несправедливостью, поскольку в то время писатели всего мира постоянно протестовали против этого.
Юлий Даниэль был человеком, самым большим стремлением которого с подросткового возраста была работа с поэзией. Он впервые перевел стихи в детстве, и это твердо решило его амбиции на дальнейшую жизнь. Однако война против Гитлера прервала его образование еще за 90 005 лет до того, как он закончил школу, и оставила его тяжело раненным (причиной дальнейших страданий в трудовом лагере). Потом он успел поучиться литературе в Харькове и Москве, а затем заработать себе на жизнь преподаванием. Все это время он писал стихи и так развил свой талант, что в 1957 он понял, что был бы гораздо ближе к реализации своих амбиций и был бы в состоянии содержать себя, если бы ушел с должности школьного учителя и вместо этого занялся переводом стихов. С тех пор и до своего ареста он изливал переводы стихов с украинского, армянского, балкарского и идиша. Он стал одним из самых выдающихся переводчиков стихов в «стране». Даниил также в 1957 году посвятил себя написанию прозы и, следовательно, рассказов из «Московского разговора», которые, нежеланные в Советском Союзе, но опубликованные в Германии, привели к диффамации
и тюрьма.
Во время унизительно жестокого обращения и лишений в трудовом лагере,
Даниэль продолжал свою любовь к поэзии и писал. Одно стихотворение, «На боксерском ринге», особенно увлекательно, поскольку представляет собой рассказ о могучей избиении, которую поэт получает в боксерском поединке, где все и все против него. Вы могли бы подумать, что это буквально поразительная параллель с судом над ним, как это сделал некролог из лондонской «Таймс» 2 января этого года, когда зафиксировал смерть Юли Даниэля 30 декабря прошлого года. Конечно, это верная и весьма вероятная интерпретация, но Даниилу пришлось использовать аллегорию, чтобы скрыть свои намерения. Стихотворение производит сильное впечатление.
Я вышел на ринг неопытным в боксе И рискнул удачливой судьбой.
Я не взывал ни к Богу, ни к людям И проиграл бой прежде, чем воевал.
Толпа — гремящая пропасть. В перчатках пара гранат.
Удар! Я раздавлен, отвергнут, взрываюсь. Веревка впивается мне в спину.
Удар! Судьи бесчувственно наблюдают
Как должна дышать обнаженная душа.
Путь эксперта неторопливо
Прибыл к моей, к моей урезанной сущности.
Понятно, что у поэта-боксера нет шансов и хорошо передан постоянный стук кулаков, беспомощность и заброшенность поэта. Однако стихотворение заканчивается цифрой 9.0005 поэт признает, что потерпит поражение, но дерзко: «Хорошо, давайте драться! Пусть нокаут! Решите счет матча». Описание одиночества, неприкрытой боли и опасности сильно напоминает беспомощного новичка Даниила, которого судят.
«На боксерском ринге» и другие стихи, написанные Даниэлем во время задержания, суда и заключения, были контрабандой переправлены на запад и опубликованы в двуязычном тексте Дэвидом Бургом и Артуром Боярсом («Тюремные стихи», Юлий Даниэль, Колдер и Боярс, 1971). Дэвид Бург увлекательно, но слишком кратко описывает развитие Даниэля как поэта, пока в год своего ареста он не «превратился в зрелого поэта, и то, что он создал, было намного лучше, чем большинство из того, что публиковалось в России». Бург скромно добавляет, что хоть и лучше многих, Дэниэл не был. все же в зените достигли Пастернак, Заболоцкий и Ахматова. Однако самоочевидно, что, когда ему было тогда всего сорок, вероятность того, что он взберется на вершину и присоединится к ним, была более чем велика. Его суд и тюремное заключение положили этому конец. Когда вышел в 19В 70 лет он мог найти работу только мелким бюрократом, вынужден был уехать из Москвы и был брошен на подачку нескольких стихотворных переводов, напечатанных в губернском литературном журнале. Он продолжал писать собственные стихи, но лишь немногие из них увидели свет. Его имя было фактически исключено тюрьмой из главных летописей русских поэтов.
До, то есть в прошлом году на волне литературного оживления при Горбачеве. В июле 1988 года влиятельный глянцевый журнал «Огонек», издаваемый «Правдой», заполнил целую страницу его стихами, в том числе — прямо в центре — «На боксерском ринге». Затем в сентябре «Московские новости» поместили интервью с Юлием Даниэлем и членами его семьи, основной акцент которого был сделан Ю. Даниэлем: «Я невиновен перед своей совестью». (На самом деле Даниэль наполовину уступил — как намекает «Боксерский ринг» — своим обвинителям на суде. Позже в тюрьме он написал в ежедневную газету «Известия», в котором заявил: «Теперь я пришел к выводу, что наша работа (работа Синязского также) ни при каких обстоятельствах не должны были быть предметом уголовного преследования. Приговор несправедлив и незаконен». Само собой разумеется, что письмо не было опубликовано. суд и таким образом в оглушительном молчании признал, что все дело было извращенным и бесчеловечным, колоссальной ошибкой. К счастью, это можно было сделать только в горбачевской гласности России.
В то время как случай с Юлием Даниэлем может показаться тогда великой победой поэтического духа, следует сделать несколько замечаний в качестве предостережения. И «Огонек», и «Московские новости» публиковали фотографии Даниила, но это Даниил из досудебных фотографий «На суде». «Таймс» также опубликовала фотографию, показывающую, насколько изможденным и избитым был этот человек, а «На суде» есть фотография Даниэля в тюрьме, на которой его можно сравнить с сокамерниками Бельзена. Как и на отретушированных фотографиях Политбюро в «Правде» и других официальных органах, Советы готовы говорить правду, но еще не всю правду. Узнают ли когда-нибудь советские люди все факты о Данииле и Синявском?
Кроме того, следует помнить, что Горбачев далеко не первый российский реформатор, а Советский Союз не является тоталитарным с 1917 года. Среди многих царей, которые пытались улучшить судьбу своего народа, особенно вспоминается Александр Первый. И с треском провалился. Обычная схема — десять или около того лет реформ, за которыми следует реформаторский вал, а затем еще более суровый режим, как при Николае Первом после Александра. По иронии судьбы, Даниэля и Синявского обижали в то время, когда Советский Союз, как многие считали, переживал великую оттепель, Сталин умер в 1953. Впоследствии Хрущев осудил его и его железное правление, введя либерализм. Но Хрущева быстро устранили и начался брежневский застой. Ничего антисоветского в рассказах Даниила и Синявского не было, но это не остановило их травлю.