Стихи цветаевой ахматовой: Анне Ахматовой — Цветаева. Полный текст стихотворения

Содержание

Анна Ахматова – Марине Цветаевой ПОЗДНИЙ ОТВЕТ. Серебряная ива

Анна Ахматова – Марине Цветаевой

ПОЗДНИЙ ОТВЕТ

Белорученька моя,

Чернокнижница…

М.Ц.

Невидимка, двойник, пересмешник…

Что ты прячешься в черных кустах? —

То забьешься в дырявый скворешник,

То мелькнешь на погибших крестах,

То кричишь из Маринкиной башни:

«Я сегодня вернулась домой,

Полюбуйтесь, родимые пашни,

Что за это случилось со мной.

Поглотила любимых пучина

И разграблен родительский дом».

. . .

Мы с тобою сегодня, Марина,

По столице полночной идем,

А за нами таких миллионы,

И безмолвнее шествия нет…

А вокруг погребальные звоны

Да московские дикие стоны

Вьюги, наш заметающей след.

1940, 1961

И сияет в ночи алмазной,

Как одно виденье соблазна,

Тот загадочный силуэт

* * *

В трагическую осень 1913 года в жизни Анны Ахматовой произошло знаменательное событие.

Александр Блок, с которым она была шапочно знакома уже два года, наконец-то выделил ее из стайки влюбленных в него молоденьких поэтесс. Анна Андреевна очень волновалась. И у нее были на то причины.

Когда в 1911 году в журнале «Аполлон» опубликовали ее стихотворение «Сероглазый король», не только читающая публика, но даже мать Блока решила, что стихи – признание в любви королю русской поэзии серебряного века. Это было вполне в духе времени. Подобный воздушный роман (по аналогии с воздушным поцелуем) пережила, например, в ранней юности подруга Ахматовой знаменитая актриса Фаина Григорьевна Раневская. Вот как она вспоминала свою романтическую влюбленность в Василия Ивановича Качалова в опубликованном посмертно «Дневнике на клочках»:

«Родилась я в конце прошлого века, когда в моде еще были обмороки. Мне очень нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась, стараясь падать грациозно… В тот день я шла по Столешникову переулку, разглядывала витрины роскошных магазинов и рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до одурения.

Собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не отправляя. Поджидала у ворот его дома… Услышав его голос, упала в обморок. Неудачно. Сильно расшиблась. Меня приволокли в кондитерскую, рядом. Она и теперь существует. А тогда принадлежала француженке с французом. Сердобольные супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я сразу пришла в себя и тут же снова упала в обморок, так как этот голос прозвучал вновь, справляясь, не очень ли я расшиблась».

Судя по письмам к С.Штейну, в гимназические годы Аня Горенко, как и киевская ее кузина Мария Александровна Змунчилла, испытывала заочную нежность к автору «Стихов о Прекрасной Даме». А вот с живым Блоком у Анны Андреевны Гумилевой отношения были крайне сложными, может быть, куда более сложными, чем те, что описаны Ахматовой в кратком очерке «Воспоминания об Александре Блоке». Этот текст Ахматова постоянно дополняла, уточняла, варьировала, а суть дополнений выразила в «Записных книжках» в такой формуле: «Написать «Восп<<оминания>>«о Блоке, который все предчувствовал и ничего не почувствовал».

* * *

В Петербурге осенью 1913 года, в день чествования в каком-то ресторане приехавшего в Россию Верхарна, на Бестужевских курсах был большой закрытый (то есть только для курсисток) вечер. Кому-то из устроительниц пришло в голову пригласить меня. Мне предстояло чествовать Верхарна, которого я нежно любила не за его прославленный урбанизм, а за одно маленькое стихотворение «На деревянном мостике у края света».

Но я представила себе пышное петербургское ресторанное чевстование, почему-то всегда похожее на поминки, фраки, хорошее шампанское, и плохой французский язык, и тосты – и предпочла курсисток.

На этот вечер приехали и дамы-патронессы, посвятившие свою жизнь борьбе за равноправие женщин. Одна из них, писательница Ариадна Владимировна Тыркова-Вергежская, знавшая меня с детства, сказала после моего выступления: «Вот Аничка для себя добилась равноправия».

В артистической я встретила Блока.

Я спросила его, почему он не на чествовании Верхарна. Поэт ответил с подкупающим прямодушием: «Оттого, что там будут просить выступать, а я не умею говорить по-французски».

К нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после блоковского. Я взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать после вас». Он – с упреком – в ответ: «Анна Андреевна, мы не тенора». В это время он уже был известнейшим поэтом России. Я уже два года довольно часто читала мои стихи в Цехе поэтов, и в Обществе Ревнителей Художественного Слова, и на Башне Вячеслава Иванова, но здесь все было совершенно по-другому.

Насколько скрывает человека сцена, настолько его беспощадно обнажает эстрада. Эстрада что-то вроде плахи. Может быть, тогда я почувствовала это в первый раз. Все присутствующие начинают казаться выступающему какой-то многоголовой гидрой. Владеть залой очень трудно – гением этого дела был Зощенко. Хорош на эстраде был и Пастернак.

Меня никто не знал, и, когда я вышла, раздался возглас: «Кто это?» Блок посоветовал мне прочесть «Все мы бражники здесь». Я стала отказываться: «Когда я читаю «Я надела узкую юбку», – смеются». Он ответил: «Когда я читаю «И пьяницы с глазами кроликов», – тоже смеются».

Кажется, не там, но на каком-то литературном вечере Блок прослушал Игоря Северянина, вернулся в артистическую и сказал: «У него жирный адвокатский голос».

В одно из последних воскресений тринадцатого года я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: «Ахматовой – Блок». (Вот «Стихи о Прекрасной Даме».) А на третьем томе поэт написал посвященный мне мадригал: «Красота страшна, вам скажут…» У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого драматического театра весной 1921 года Блок подошел и спросил меня: «А где испанская шаль?» Это последние слова, которые я слышала от него.

Анна Ахматова.

Из «Воспоминаний об Александре Блоке»

Блоковский поэтический портрет Ахматовой в испанской шали и в самом деле похож на эскиз театрального костюма, однако одну важную и, видимо, бросающуюся в глаза особенность ее поведения – сочетание внешней декоративности облика и внутренней простоты – Блок все-таки подметил:

«Красота страшна», – Вам скажут —

Вы накинете лениво

Шаль испанскую на плечи,

Красный розан – в волосах.

«Красота проста», – Вам скажут —

Пестрой шалью неумело

Вы укроете ребенка,

Красный розан – на полу.

И рассеянно внимая

Всем словам, кругом звучащим,

Вы задумаетесь грустно

И твердите про себя:

«Не страшна и не проста я;

Я не так страшна, чтоб просто

Убивать; не так проста я,

Чтоб не знать, как жизнь страшна».

16 декабря 1913

Получив бандероль с подписанными сборниками и испанским мадригалом, Ахматова не без труда (с эпистолярной прозой у нее были весьма натянутые отношения) подобрала приличные случаю слова искренней благодарности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Вадим Андреев[179] ВОСПОМИНАНИЯ-ЛЕКЦИЯ О МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ

Вадим Андреев[179] ВОСПОМИНАНИЯ-ЛЕКЦИЯ О МАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ Лекция В. Л. Андреева с воспоминаниями о Цветаевой печ. по тексту, опубликованному в «Русской мысли». Париж. 1995. 4 января.[180]В Берлине в 1922 г. с Мариной Ивановной Цветаевой мы не встретились. Но так случилось, что шел я

Елена Извольская ПОЭТ ОБРЕЧЕННОСТИ (Из воспоминаний о Марине Цветаевой)

Елена Извольская ПОЭТ ОБРЕЧЕННОСТИ (Из воспоминаний о Марине Цветаевой) Я изучил науку расставанья Осип

17. Анна Ахматова

17. Анна Ахматова Я разговаривала с Ахматовой по телефону. Минимум необходимых слов. Очень холодно.Н. В., приехав в Ленинград, зашла к Ахматовой передать привет из Москвы и письмо. Она была принята так, что, неловкая и смущенная, поспешила удалиться.Раиса Гинцбург[186] давала

Опять Марине Цветаевой

Опять Марине Цветаевой Марина, мы всё чаще вместе, Вы повествуете о прошлом мне, Вас слушая, не усижу на месте, Дивлюсь ниспосланной судьбе. Я, как и вы, вот, за границей. Пишу стихи, влача тяжёлый быт. Мне, как и вам, моя Россия снится, И к ней душа во снах летит. Как и у вас,

№ 60 к стр. 212 Поздний ответ

№ 60 к стр. 212 Поздний ответ Невидимка, двойник, пересмешник, Что ты прячешься в черных кустах, То забьешься в дырявый скворешник, То мелькнешь на погибших крестах. То кричишь из Маринкиной башни: «Я сегодня вернулась домой, Полюбуйтесь, родимые пашни, Что за это случилось

АХМАТОВА Анна

АХМАТОВА Анна АХМАТОВА Анна (поэтесса; скончалась 5 марта 1966 года на 77-м году жизни). У Ахматовой было больное сердце, и в последние годы ее жизни у нее случилось четыре инфаркта. Последний – в январе 66-го, после чего она угодила в Боткинскую больницу в Москве. Пробыв там

АННА АХМАТОВА

АННА АХМАТОВА IАнну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. Тоненькая, стройная, похожая на робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, молодого поэта Н. С. Гумилева, который тогда же, при первом знакомстве, назвал ее своей ученицей.То были годы ее первых

Анна Ахматова

Анна Ахматова Туманы, улицы, медные кони, триумфальные арки подворотен, Ахматова, матросы и академики, Нева, перила, безропотные хвосты у хлебных лавок, шальные пули бесфонарных ночей — отлагаются в памяти пластом прошлого, как любовь, как болезнь, как

Анна Ахматова

Анна Ахматова СЕВЕРНАЯ ЗВЕЗДА…Ее называли «Северной звездой», хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было

АННА АХМАТОВА

АННА АХМАТОВА Я не была близко знакома с Ахматовой. Я видела ее один раз, но она цельно и художественно раскрылась даже в этой единственной встрече. Не помню, кто меня к ней привел или замолвил словечко, но было мне позволено переступить порог сумрачно-петербургской

АННА АХМАТОВА

АННА АХМАТОВА Однажды Есенин в компании ленинградских имажинистов неожиданно забрел в Фонтанный дом, в гости к Анне Ахматовой.Они никогда не были особенно близки. Личного контакта между ними не возникало. Есенин хорошо помнил свой первый приезд в Царское Село,

Глава 26. Графиня Разумовская о Марине Цветаевой

Глава 26. Графиня Разумовская о Марине Цветаевой «Здесь не было тех причин, которые заставили бы ее наложить на себя руки». «Автор книги „Марина Цветаева. Миф и действительность“, которая стоит у меня на цветаевской полке и которую я не раз перечитывал, живет в Вене?! Так

Анна Ахматова

Анна Ахматова Лил дождь, небо было затянуто тучами, когда пришла Женя и сказала: «В Ташкент приехала Ахматова, и сейчас мы с тобой пойдем к ней». Женя – Евгения Владимировна Пастернак, художница, первая жена Бориса Леонидовича, была моим другом юности. Я любила ее

Анна Ахматова о Марине Цветаевой: «В сравнении с ней я тёлка»

Комсомольская правда

ЗвездыКультураКультура: литература

Денис КОРСАКОВ

7 июня 2021 1:00

80 лет назад, 7 июня 1941 года, состоялась встреча двух величайших русских поэтесс ХХ века

Две поэтессы встретились меньше чем за три месяца до того, как Цветаева покончила с собой в Елабуге.

Ахматова и Цветаева запросто могли и не встретиться — как не встретились в свое время Лев Толстой и Федор Достоевский. Два знаменитых писателя думали друг о друге, говорили друг о друге, критиковали друг друга, но так и не познакомились лично. Наверное, обоим казалось, что впереди еще много времени, успеется. А потом Достоевский скончался в возрасте 59 лет.

Толстой схватился за голову: «Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек. .. Вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу».

Две поэтессы встретились меньше чем за три месяца до того, как Цветаева покончила с собой в Елабуге. За два месяца до того, как она уехала из Москвы в эвакуацию. За две недели до начала войны, которая смешала все планы обеим (как и еще миллионам советских людей). Но все-таки они успели познакомиться и поговорить. Их общение продолжалось два дня: 7 и 8 июня 1941 года.

«НИЧЕГО НЕ ЦЕНЮ, А ВАШИ КНИЖЕЧКИ В ГРОБ ВОЗЬМУ»

Разумеется, перед встречей они больше четверти века внимательно изучали творчество друг друга.

В 1915-м 22-летняя Цветаева написала знаменитое стихотворение: «Вас передашь одной ломаной черной линией. Холод — в весельи, зной — в Вашем унынии… В утренний сонный час, — кажется, четверть пятого, — я полюбила Вас, Анна Ахматова». Любовь эта была огромной. Цветаева посвящала Ахматовой стихи и целые сборники, писала ей письма: «Все, что я имею сказать, — осанна!» «Ничего не ценю и ничего не храню, а Ваши книжечки в гроб возьму – под подушку!» «Вы мой самый любимый поэт». «Мне так жалко, что все это только слова – любовь – я так не могу, я бы хотела настоящего костра, на котором бы меня сожгли». Легко предположить, что сдержанную Ахматову этот фанатизм просто пугал.

Однажды Осип Мандельштам рассказал Цветаевой, что Ахматова все-таки читала рукописные стихи, которые та ей прислала — и не просто читала, а «до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались». Разумеется, Цветаева от этой новости была в экстазе и написала в автобиографическом отрывке «Нездешний вечер»: «это одна из самых моих больших радостей за жизнь». Увы, увы. Ахматова, ознакомившись с «Нездешним вечером» в 1958 году, гневно воскликнула: «Этого никогда не было. Ни ее стихов у меня в сумочке, ни трещин и складок».

В 1920-е годы говорили, что Ахматова относится к Цветаевой так, как Шопен относился к Шуману (Шуман был страстным поклонником коллеги, но взаимных восторгов от него так и не дождался). И все же, наверное, Ахматова была не против встречи — только познакомиться две суперзвезды русского Серебряного века все никак не могли. Они жили в разных городах: одна в Петрограде, другая в основном в Москве. Потом случились революция и Гражданская война, и они стали жить в разных странах: Ахматова — в СССР, а Цветаева — то в Чехословакии, то во Франции.

Анна Ахматова.

В СССР Цветаева вернулась только в 1939-м. А в 1941-м Ахматова приехала из Ленинграда в Москву — хлопотать за арестованного сына, Льва Гумилева. Она поселилась у писателя Виктора Ардова на Большой Ордынке. Цветаева была с ним знакома и однажды поинтересовалась: нельзя ли зайти в гости, познакомиться с Анной Андреевной? Жена Ардова, актриса Нина Ольшевская, вспоминала, что муж при ней передал Ахматовой это предложение. «Анна Андреевна после большой паузы ответила «белым голосом», без интонаций: «Пусть придет».

Вскоре Цветаева позвонила. Ахматова начала ей объяснять, как добраться до Ордынки, но говорила так сбивчиво, что Цветаева спросила: «А нет ли подле вас непоэта, чтобы он мне растолковал, как к вам надо добираться?» Ахматова передала трубку Ардову, и он объяснил ей дорогу.

«ВЗАИМНОЕ КАСАНИЕ ДУШИ НОЖАМИ»

Вспоминали, что в первые минуты после знакомства Цветаева держалась очень робко и напряженно. Какое-то время поэтессы вместе с семьей Ардовых пили чай, потом удалились в комнату, где жила Ахматова. Ардов из деликатности оставил их одних, и о чем они беседовали, мы знаем лишь из рассказов Анны Андреевны.

Та много лет спустя вспоминала: «Ардовы тогда были богатые и прислали ко мне в комнату целую телячью ногу». Еще рассказывала, как начала читать Цветаевой свою «Поэму без героя». Но оказалось, что за четверть века энтузиазм Цветаевой по отношению к ахматовским стихам несколько угас. Она язвительно заметила «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 1941 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». Ей показалось, что поэма вышла старомодной, в стиле 1910-х годов, «в духе Бенуа и Сомова». В общем, она, похоже, ничего не поняла.

Еще Цветаева спросила Ахматову: «Как вы могли написать: «Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар…»? Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?» Ахматова: «А как вы могли написать поэму «Молодец»?» Цветаева: «Но ведь это я не о себе!» «Я хотела было сказать: «А разве вы не знаете, что в стихах — все о себе?» — но не сказала».

Естественно, они говорили не только о поэзии, а еще и о жизненных бедах: у Ахматовой был арестован сын, у Цветаевой — муж и дочь. «Они сидели вдвоем долго, часа два-три», — вспоминала Ольшевская. — «Когда вышли, не смотрели друг на друга. Но я, глядя на Анну Андреевну, почувствовала, что она взволнована, растрогана и сочувствует Цветаевой в ее горе».

Марина Цветаева.

И на следующий день Цветаева, привыкшая в Париже рано вставать, позвонила Ахматовой в семь утра. Они договорились встретиться снова, уже не в центре Москвы, а на ее окраине, которой тогда была Марьина Роща. Там по адресу Александровский переулок, дом 43, квартира 4, находилась восьмиметровая комнатка писателя Николая Харджиева, которую Ахматова называла «убежищем поэтов» (и не только поэтов: в ней бывали Борис Пастернак, Осип Мандельштам, Даниил Хармс, Алексей Крученых, Казимир Малевич, Владимир Татлин, Виктор Шкловский… Этого дома больше не существует: после войны Марьину Рощу благоустроили, то есть в основном сровняли с землей и отстроили заново).

Во этот раз свидетелей встречи было немало: в комнатку набилось несколько человек. Литературовед Эмма Герштейн вспоминала: «На табуретках сидели друг против друга: у стола — Анна Андреевна, такая домашняя и такая подтянутая со своей прямой петербургской осанкой, а на некотором расстоянии от нее — нервная, хмурая, стриженная как курсистка Марина Ивановна. Закинув ногу на ногу, опустив голову и смотря в пол, она что-то монотонно говорила, и чувствовалась в этой манере постоянно действующая сила, ничем не прерываемое упорство. (…) Надевая кожаное пальто, она очень зло изобразила Пастернака в Париже, как беспомощно он искал платье «для Зины». Он попросил Марину Ивановну мерить на себя, но спохватился: не подойдет, «у Зины такой бюст!..» И она изобразила комическое выражение лица «Бориса» при этом и осанку его жены Зинаиды Николаевны («красавица моя, вся стать»). Резкость слов Цветаевой и неожиданно развинченные движения поразили меня тогда неприятно. Не знаю, как перешел разговор на Бальмонта, и Цветаева описала горестную сцену в Париже. Состарившийся поэт, видимо, случайно получил много денег. Марина Ивановна видела в ресторане или каком-то кафе, как он выбирал по карте дорогие вина, а жена судорожно прижимала к груди потрепанный портфельчик, набитый деньгами. Эта жалкая сцена была разыграна Цветаевой с мгновенной и острой выразительностью. Выйдя уже в коридор, она обернулась к замешкавшейся в комнате Анне Андреевне, чтобы рассказать, какими словами описывали ей Ахматову общие знакомые: «Такая… дама». И голос ее зазвенел почти истерически».

Харджиев добавлял: «Марина Ивановна говорила почти беспрерывно. Она часто вставала со стула и умудрялась легко и свободно ходить по моей восьмиметровой комнатенке. Меня удивлял ее голос: смесь гордости и горечи, своеволия и нетерпимости. Слова «падали» стремительно и беспощадно, как нож гильотины. Она говорила о Пастернаке, с которым не встречалась полтора года («он не хочет меня видеть»), снова о Хлебникове (…), о западноевропейских фильмах и о своем любимом киноактере Петере Лорре, который исполнял роли ласково улыбающихся мучителей и убийц. Говорила и о живописи, восхищалась замечательной «Книгой о художниках» Кареля ван Мандера (1604), изданной в русском переводе в 1940 году. «Эту книгу советую прочесть всем», — почти строго сказала Марина Ивановна». Еще в тот вечер Цветаева подарила Ахматовой «Поэму воздуха», которую за ночь переписала своей рукой.

В 60-е Герштейн и Харджиев вспоминали эту встречу. Герштейн спросила: «Они, кажется, не понравились друг другу?» – «Нет, этого нельзя сказать, — задумался Николай Иванович, — это было такое… такое взаимное касание ножами души. Уюта в этом мало».

Много позже Ахматова рассказывала: «Вышли от Харджиева вместе, пешком. [Цветаева] предупредила меня, что не может ездить ни в автобусах, ни в троллейбусах. Только в трамвае. Или уж пешком… Я шла в Театр Красной Армии, где в тот вечер играла Нина Ольшевская… Вечер был удивительно светлый. У театра мы расстались. Вот и вся была у меня Марина».

Впрочем, Ахматова не очень надежный свидетель: все ее показания резко расходятся с показаниями остальных, «непоэтов». А они вспоминали, что ни до какого театра Цветаева Ахматову не провожала, а просто взяла и ушла из квартиры в компании писателя и литературоведа Теодора Грица. А потом Ахматова задумчиво сказала: «В сравнении с ней я тёлка».

«МАРИНА – ПОЭТ ЛУЧШЕ МЕНЯ»

Ну вот и все. Стоит ли вообще вспоминать эти два летних дня?

Анна Ахматова вспоминала их всю оставшуюся жизнь, все двадцать пять лет, на которые пережила Цветаеву. Она не могла не понимать, что они — две главные поэтессы в истории русской литературы. И без колебаний включала Цветаеву в четверку крупнейших русских поэтов первой половины ХХ века (еще в нее входили она сама, Пастернак и Мандельштам; Ахматова не употребляла, конечно, слово «крупнейшие», но это и без пояснений было очевидно любому).

Она была абсолютно не похожа на Цветаеву. Фразу про «тёлку» можно интерпретировать как угодно, но, скорее всего, Ахматова имела в виду, что ей не хватает цветаевской эмоциональности, пламенности на грани истерики, что она по сравнению с ней — слишком медленная. В наброске статьи про Цветаеву, которая так никогда и не была дописана, Ахматова с иронией замечала: «Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 года. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-летней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно».

Возможно, по-женски Ахматова чуть-чуть ревновала Цветаеву, пыталась примерить на себя ее ни на что не похожий талант — и не могла. Мысленно спорила с ней годами. Старалась отзываться о ней сдержанно, но из этой сдержанности то и дело прорывались какие-то протуберанцы. «Марина — поэт лучше меня» — однажды сказала Ахматова Исайе Берлину.

А со своей подругой Лидией Чуковской Ахматова обсуждала Цветаеву постоянно. Возмущалась тем, что она пишет о Пушкине («Марину на три версты нельзя подпускать к Пушкину, она в нем не смыслит ни звука… Мы еще с Осипом говорили, что о Пушкине Марине писать нельзя»). Негодовала и по поводу того, что она пишет о других поэтах («есть прозрения и много чепухи. В Маяковском она не поняла ничегошеньки… Некоторые вещи возмутительны: ну как, например, можно писать: «есенински-блоковская линия»? Блок – величайший поэт XX века, пророк Исайя – и Есенин. Рядом! Есенин совсем маленький поэтик и ужасен тем, что подражал Блоку. Помните, вы мне как-то в Ленинграде говорили, что Есенин – блоковский симфонический оркестр, переигранный на одной струне? Так оно и есть»).

В июле 1960 года она позвонила Чуковской, встревоженным и счастливым голосом попросила как можно скорее прийти. Чуковская тут же прибежала; оказалось, из Литературного музея Ахматовой принесли несколько редких фотографий. Она с восторгом выложила перед Чуковской фотографию Цветаевой и свою, и спросила: «Узнаете? Брошку узнаёте? Та же самая. Мне ее Марина подарила». «Я вгляделась: безусловно так. Одна и та же брошка на платье у Цветаевой и Ахматовой».

Если Цветаева посвящала ей стихи пачками, то Ахматова посвятила Цветаевой (да и то не одной, а в компании с Пастернаком и Мандельштамом) только одно, короткое и неоконченное стихотворение, написанное за несколько лет до смерти в дачном поселке Комарово под Ленинградом.

И отступилась я здесь от всего,

От земного всякого блага.

Духом, хранителем «места сего»

Стала лесная коряга.

Все мы немного у жизни в гостях,

Жить – этот только привычка.

Чудится мне на воздушных путях

Двух голосов перекличка.

Двух? А еще у восточной стены,

В зарослях крепкой малины,

Темная, свежая ветвь бузины…

Это – письмо от Марины.

Быть гомосексуалистом в Советском Союзе

Мой друг

Ты счастлив? Я знаю, что ты

этого не скажешь.

Это к лучшему — оставь.

Ты прошла

и поцеловала так много:

Печаль.

Я вижу

Всех трагических героинь Шекспира

в тебе. Тебя, юную и трагическую даму

Никто не спас.

Тебе надоели все эти разговоры о любовь ,

все эти строчки!

Как элегантно,

этот чугунный обруч вокруг твоей бескровной руки.

Я люблю тебя. — Как грозовая туча
над тобой —

Я люблю тебя как грех —
потому что ты кусаешься, ты обжигаешь
и ты лучше всех, лучше всех.

Из-за нас, из-за того, что наша жизнь — другая —

из-за этих темных дорог,

из-за твоего соблазна, на части,

из-за твоей гибели, темной.

Потому что говорю тебе, демону моему, твоему крутому челу —

Я говорю тебе, прости меня,

потому что даже если я разорву себя

на части

над твоим гробом, я не могу

спасти тебя.

Из-за этой дрожи.

сон?

Из-за этого едкого восторга

что вы

не

он .

Примечание переводчика:

Марина Цветаева — советская поэтесса, жившая с 1892 по 1941 год, когда она повесилась в ссылке. О Цветаевой известно многое: она дружила с Борисом Пастернаком, нобелевским лауреатом, написавшим Доктор Живаго ; она долгое время жила в Париже; она безумно любила своего мужа Сережу Эфрона; у нее был ряд страстных романов, в том числе, пожалуй, самый известный с коллегой-поэтессой Софией Парнок. Стихотворение выше представляет собой очень короткий отрывок из ее цикла стихов об их романе под названием 9.0033 Подруга — «подруга».

Мой отрывок, который я перевел здесь, является чрезвычайно вольным переводом. Я закончу титулом, который я передал здесь как «Мой друг», но сначала обращусь к форме. Для меня стало очень важным, чтобы страсть оригинального стихотворения преобладала над всем остальным. Преимущество и красота русского заключаются в том, что он может вместить в себя много чувства и глубины всего в одном слове; в английском это невозможно, и, на мой взгляд, попытка сохранить русскую форму перечеркивает чувство и содержание. В русском языке красивая рифмованная форма; Английский язык имеет красивую свободную форму. Почему бы не использовать его? Для меня это становится говорящим стихотворением: страсть в словах Цветаевой к Парнок так и просится вслух. Для меня это требует более свободной формы, чем ходульный стих, который я, несомненно, придал бы ему.

Однако найти информацию о романе Цветаевой и Парнок на удивление сложно. Известно, что оно было интенсивным; это продолжалось около двух лет; и это бросало вызов и формировало поэтов в их творчестве. Парнок было 29 лет, а Цветаевой 22, когда они начали свои отношения; в обсуждениях их отношений Парнок часто играет традиционно мужскую роль, представляя ее хищником, набрасывающимся на молодую добычу. В поэме Цветаевой, однако, она изображает себя хищником, пажем, жертвой, скалой в буре; для самой Цветаевой эти отношения раздвинули границы гендерных ролей и метафор, хотя, как она утверждает, в основе стихотворения лежит ироническая прелесть (буквально: «ироническая прелесть», которую я вольно перевел здесь как «едкое наслаждение») о том, что Парнок настойчиво женственна. Этот едкий вызов бинарности: это вкусно для Цветаевой. Она ведь говорила: «Любить только женщин или только мужчин, нарочно исключая фамильярную инверсию — какой ужас! Только женщины или только мужчины, намеренно исключающие сверхъестественное фамильярность — какая скука!

Это интересно по сравнению с отношениями Цветаевой с Анной Ахматовой, еще одним революционным советским поэтом. Цветаева написала стихотворение Ахматовой; восхищение в стихе ясно, а последней строкой является «Я любил тебя». Однако их отношения совершенно иные, чем у Цветаевой и Парнок: есть бесконечные форумы, обсуждающие потенциал гнусного романа Ахматовой и Цветаевой — они, пожалуй, самая влюбленная однополая пара в истории русской литературы, по крайней мере, мне так кажется. читая эти форумы, — но один биограф Ахматовой, когда его спросили о сексуальности Ахматовой, закатила глаза и сказала: «Почему это всегда должны быть лесбиянки? Разве они не могли просто восхищаться друг другом?

Алисия Элер уже писала о том, как найти дружбу с квир-женщинами, так что я не буду пытаться превзойти ее в том, что она уже сделала. Но здесь важно: будучи очаровательными, нуждаются в Ахматовой и Цветаевой, в их отношениях был сексуальный элемент, или мы довольствуемся тем, что оставляем его в восхищении? В этих онлайн-дискуссиях почти создается ощущение, что женщины должны иметь сексуальный элемент в своих отношениях, чтобы узаконить их: удешевляет ли это их отношения и сводит ли их к гетеронормативному мужскому взгляду? Как квир-леди, я их шипперю, но я также спрашиваю, не важнее ли их платоническая любовь. Можно ли отнести это к другому, несексуальному, уровню квирности?

Обсуждая эту странность — что означает «педик» даже и ? — я заинтересован в обсуждении небинарности и интерсекциональности. Будучи квир-людьми, мы путешествуем по разделённому миру: мужчина/женщина, хищник/жертва, чёрное/белое, шлюха/Мадонна и т. д. Как квир-люди мы склонны игнорировать эти четкие деления и даже пересечения. Слишком часто сам перевод используется как метафора контроля и подчинения, а контроль и подчинение используются как метафора перевода. Я слышу разговоры о проникновении, превышении и уменьшении, даче и взятии в отношении процесса перевода— какой язык портится при переводе? — когда эти вопросы, в конечном счете, бесполезны. Перевод фетишизируется и чрезмерно фетишизируется: если мы собираемся это делать, почему бы не владеть этим? Если перевод должен быть сексуальным, почему бы не бросить вызов бинарным нормам пола — я имею в виду перевод? Нужно ли нам стыдить себя? Нетрадиционные формы сексуальности сбивают с толку и пугают людей, как и перевод. И, как и в случае с переводом, у всех, кажется, есть свое мнение по этому поводу. Кто дает? Кто берет? Как узнать, когда он закончился? Перевода в миссионерском стиле нет.

Тогда, возможно, полезнее покончить с этими метафорами и принять небинарность перевода и квирности. Есть спектр, который тоже нужно не фетишизировать. Вот почему я решил перевести название стихотворения не как «Подруга», а как «Мой друг». В искусстве есть сопричастность, а в творчестве Цветаевой — спектр. Подруга , по-русски, означает не романтическую девушку, а близкую подругу, как сестры. У русских это искажено, поскольку становится ясно, что у них романтические отношения, выходящие за рамки дружеских; это не может быть передано на английском языке таким образом. Вместо этого я выбрал «Мой друг»; это не только устраняет гендерную принадлежность, оставляя концовку неожиданной, но и ниспровергает природу их отношений, как в русском языке. Стихотворение ведь иногда называлось Ошибка, «Ошибка»: бывают ошибочные дружеские отношения; есть ошибочный пол; но не может быть ошибочного стиха. Здесь нет двоичного кода; все должно быть отвергнуто.

  Рэйчел Даум  — менеджер по связям с общественностью Американской ассоциации литературных переводчиков и редактор по связям с общественностью журнала Drunken Boat. Она получила степень бакалавра писательского мастерства в Университете Рочестера, где также получила сертификат в области художественного перевода.  В мае она закончила магистратуру по русскому языку и литературе в Университете Индианы, где также получила сертификат о высшем образовании в области художественного перевода. Она творчески пишет, а также переводит отдельные произведения с немецкого, русского и сербского языков. Она живет в Нью-Йорке. Вы можете найти ее @Oopsadaisical.

 Оригинальная работа Сары Маццетти на sarahmazzetti.com

Серебряный век

Иннокентий ФЕДОРОВИЧ Анненская (1855-1909)
Одну из главных ролей в творчестве Ахаха сыграла поэт и учительница Инцентова, учительница Инцентова. Энн. Ахматова отмечала, что именно после прочтения корректуры его «Кипарисовой шкатулки» в начале 1910-х годов «кое-что поняла в поэзии». Своим учителем Анна считала также Гумилева, Осипа Мандельштама и Бориса Пастернака.

Родился Иннокентий Ф. 20 августа 1855 г. в Омске, где его отец, видный государственный служащий. В 1860 году семья Анненских переехала из Сибири в Петербург. Иннокентий рос болезненным ребенком, ведь часть школьных предметов ему преподают дома. Особенно интересны были его литература и история.
После окончания историко-филологического факультета Петербургского университета Анна преподавала литературу древности, древние языки, теорию словесности. Ранний
1900-е годы он занимал должность директора Царскосельской школы.
К концу жизни Анна сделала полный перевод трагедий греческого драматурга Еврипида.
На лирику Анны повлияла символика «окаянных поэтов» Верлена, Бодлера, Рембо, но в целом его стихи выдержаны в русской психологической традиции и отличаются «стремлением к прекрасной ясности». Свою главную творческую задачу Энн видела в понимании «больных и чувствительных душ наших дней».
В начале 1900-х годов были опубликованы три оригинальные трагедии Анны по мотивам старинных сказок и сборник стихов «Тихие песни» под псевдонимом «Ника. К о.»
Энн скоропостижно скончалась 30 ноября 1909 года от сердечного приступа.
После смерти поэта вышли еще два сборника — «Кипарисовый ларец» и «Третья книга стихов», а также «Вакхическая драма» «Фамира Кифаред».
АЛЕКСАНДР ЮНИТ (1880-1921)
Ахматовой приписывают родство с Блоком, но это неверно. Мемуары Ахматовой неоднократно опровергали этот слух, возникший, по ее мнению, враждебных ей эмигрантских кругов.
Правда в том, что Ахматова дорожила знакомством с Блоком, но видела его едва ли более десяти раз в жизни, и то в основном на людях. Однако у поэтов была поэтическая перекличка. Единица была для Ахматовой самым ярким воплощением дореволюционной эпохи.
Александр Блок родился в 1880 году в дворянской семье. В детстве жил с дедом, биологом, ректором Санкт-Петербургского университета Андреем Бекетовым, который пытался привить ребенку вкус к классической литературе и поэзии. Кукуруза попала в благодатную почву — в пять лет мальчик уже пытался выражать свои мысли с помощью рифмы, а будучи школьником, взял рукописный номер журнала.
В молодости юнит имел романтическую внешность, и многие находили его похожим на Аполлона. Его женой стала дочь известного поэта, ученого Дмитрия Менделеева Любовь.
Первая книга Блока «Стихи о прекрасной даме», вышедшая в 1904 году, встретила громкую критику и сочувствие. Вторая книга «Нечаянная радость» (1906) привела к разрыву с кругами Блока Андрея Белого и Сергея Соловьева, к которым он был близок.
В то же время Александр Блок окончательно ушел от символизма. В 1910-е годы его творчество проникнуто предчувствием гибели мира, поэта в свое время называли «трагическим тенором века».
После революции Блок предпочел вместо написания новых стихов пребывать в скорбной тишине и вести театральную работу. Самое значительное произведение минувших лет — стихотворение «Двенадцать» — отразило метан духа поэта. Блок умер в августе 1921 года в Петрограде.
«Красота ужасна» — скажешь ты —
Ты лениво накинешься
Испанская шаль на плечи,
Красная роза — в волосы.

«Красота проста» — скажете вы —
Разноцветная шаль-пуговица
Вы спрятали ребенка,
Красная роза — на полу.

Но, рассеянно слушая
Все говорили, звуча вокруг,
Тебе грустно думать об этом
И твердо про себя:

«Не страшен, и не только я;
Я не такой страшный, так просто
Убей, не только меня,
Чтоб не знать, как жизнь страшна. Они бы, строго друзья. Влюбившись в Мандельштама, Ахматова, по ее словам, «сделала несколько его конфиденткой». Мандельштам был одним из тех людей, с которыми была связана Ахматова, которая обладала тонким чувством юмора, особенно «хорошим смехом». На собраниях поэты стали говорить на особом, понятном только им языке. При первом аресте Осипа, произошедшем 13 мая 19 г.34 года Ахматова гостила у Мандельштама. Эта ночь навсегда врезалась в ее память: чекисты, обыскивая квартиру, шли прямо по рукописям стихов, а за стеной по соседям играли на укулеле. В 1936 году Ахматова посетила опального поэта в Воронеже, где тот находился в ссылке. В то время такой поступок приравнивался к гражданскому героизму.
Осип Мандельштам родился в 1891 году в семье купца первой гильдии. В молодости он учился в училище Тенишева (тогда, кстати, сочувствовавшего эсерам). В 19 лет11-17 лет посещал курс романской филологии в Санкт-Петербургском университете.
Первое стихотворение поэта было опубликовано в 1910 году. Мандельштам сначала увлекся символизмом, но затем присоединился к Гумилевскому «мастерской поэтов».
В 1928 году Мандельштам с женой Надеждой переехали из Ленинграда в Москву. Там до 1933 года, когда наконец дали «жилплощадь», семье пришлось скитаться по съемной квартире. Он зарабатывал Мандельштама, в основном переводами. Последний прижизненный сборник его стихов вышел в 1928.
Революционные идеалы Мандельштама были близки, но их интерпретация большевиками вызывала горячий протест поэта. В 1933 году появляется эпиграмма против Сталина «Мы живем при нем, не чувствуя страны», которая стала одной из причин арестов Мандельштама в 1934 и 1938 годах. Осип Эмшевич умер в пересыльном лагере во Владивостоке.
АХМАТОВА

В пол оборота печали,
Взглянула на равнодушную.
Опущенные плечи, окаменевшие
Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос — горький хмель —
Душа развязывает кишки:
Так — возмущается Федра —
Стояла когда-то Рахиль.
Борис Леонидович Пастернак
(29 января (10 февраля) 1890, Москва, Российская империя — 30 мая 1960, Переделкино, Московская область, СССР) — русский поэт и писатель еврейского происхождения, лауреат Нобелевской премии по литературе (1958). ).
В 1935 году Пастернак вступился за мужа и сына Ахматовой, освобожденных из тюрьмы после письма Пастернака и Ахматовой Сталину. В 1937 г. он проявил большое моральное мужество — отказывается подписать грамоту о расстреле Тухачевского и др., демонстративно посещая дом репрессированного Пильняка. 1942-1943 гг. находился в эвакуации в Чистополе. Денежно помог многим, в том числе и дочери Марины Цветаевой.
В 1952 году у Пастернака случился первый сердечный приступ, описанный в стихотворении «В больнице», полном глубокого религиозного чувства.
Анна Ахматова
Думаю, слова подберу,
Подобно вашей дикости.
Ошибся — делаю Трин-Траву,
Все равно не расстанусь с ошибкой.

Слышу стук мокрых крыш,
Торцевые пластины застопорились эклогитом.
Какой-то город ясно с первого ряда,
Растет и дается с каждым слогом.

По весне, но не по городу.
Более строгая заказчица покупает.
Глаза слезила лампа для шитья,
Огни Зари, спину не выпрямляя.

Вдох дал Ладожскую гладь,
Спеша к воде, смирив силы тления.
С таких гулянок брать нечего.
Каналы пахнут затхлыми сваями.

По нему ныряю, как пустой орех,
Горячий ветер шумит и веки
Ветви, и звезды, и огни, и вехи
И смотрит вдаль с моста швея.

Иногда глаз по-разному остр,
По-другому точен.
Но самое страшное по прочности решение —
Ночь под взором дали белая ночь.

Итак, я вижу твое лицо и глаза.
Он не так укоренился в соляном столпе
Кем ты был пять лет назад
Фанк прикалывал, что касается рифмы,

Но на основе твоих первых книг
Где бесценные крупицы прозы оказались сосредоточенно,
Он и все, как проводник искры
Сбывание событий делает ритм. 1929

Цветаева Марина (1892-1941)
Родилась в Москве 26 сентября 1892 года. Отец Марины был университетским профессором, мать — пианисткой. В биографии Цветаевой начало писать стихи в возрасте 6 лет. Стажировалась в Москве, затем в Швейцарии, Германии и Франции.
Первый сборник стихов Цветаевой вышел в свет в 1910 году («Вечерний альбом»). Затем Цветаева обратилась к созданию статей, а в 1912 году выпустила свой второй сборник стихов «Волшебный фонарь». В том же году вышла замуж за Сергея Эфрона, у них есть дочь Ариадна.
В 1914 году биографию Марины Цветаевой завершило новое чувство к поэтессе Софье Парнок. Их роман продлился до 1916 года. Затем Марина вернулась к мужу. В годы Гражданской войны (1917-1922) поэзия для Цветаевой является средством выражения сочувствия. Помимо стихов, она пишет пьесы.
В 1922 году Цветаева переехала в Берлин, Чехия, затем снова в Берлин. К поэзии Цветаевой относятся произведения тех лет «Поэма горы», «Поэма конца». В 1925 году у нее родился сын Джордж. 1922-1925 гг. Стихи Цветаевой были опубликованы в книге «После России» (1928). Однако поэма не принесла ей популярности за рубежом. В биографии Цветаевой в период эмиграции растет признание прозы.
Прожив 1930 лет в бедственном положении, в 1939 году Цветаева вернулась в Советский Союз. Дочь и арест мужа Сергей расстрелял в 1941, а его дочь через 15 лет реабилитирована. 31 августа 1941 года Цветаева покончила жизнь самоубийством.

Цветаева, впервые прочитавшая стихи Ахматовой, по-видимому, в 1912 году, была очарована ее поэзией, а также личностью, стоявшей за поэзией. Она создала образ «роковой красавицы», называла ее «музой Плача» и «Анной Златоустой Всея Руси». Очень хотела встретиться и поехала в 1916 году в Петербург с чувством желания и соперничества: Москва vs. Санкт-Петербург. Но встреча не состоялась: Ахматова была больна и находилась в Царском Селе. Позже, когда Цветаева писала ей восторженные письма, Ахматова относилась к нему с присущей ей сдержанностью.
Остается напомнить об их встрече, уже много раз описанной. Их видели 7 и 8 июня 1941 года, перед войной, в Москве, куда Ахматова приехала заступаться за сына. О содержании их разговора почти ничего не известно. Известно только, что Ахматова больше молчала, а Цветаева много и нервно говорила. Судя по всему, они внешне не особо похожи друг на друга. «Это просто — дама», — равнодушно ответила Цветаева в ответ на чей-то взволнованный вопрос. Ахматова же с юмором заметила: «Это было сухо, как стрекоза». И еще один собеседник: «В сравнении с ним я телка».
Определенное и взаимное любопытство друг к другу, конечно, очень померкло под тяжестью горя и беды, ложившейся на плечи обоих. Однако попытка творческого общения поэтов все же состоялась. И превратилось во взаимное непонимание, неудовлетворенное, как можно было бы сказать, Цветаевой. Она прочитала (и подарила Ахматовой) «Поэму Воздуха». Ахматова прочитала начало заветной «Поэмы без героя», работе над которой она потом посвятит много лет, — поэму о наваждении теней минувшего века. (Напомним, что новый «некалендарный» XX век для Анны Ахматовой начался с войны 1914 положило начало гибели ее русского). Когда Цветаева слушала главу «Хвосты», которые как бы «подводно» были мотивами «Реквиема» — вряд ли она что-то знала, о «Реквиеме» тоже вообще не догадывалась, а эти стихи глубоко спрятаны и читаются немного. .. Она могла воспринимать только то, что лежало на поверхности: условность, театральность имен. «Надо иметь большое мужество, чтобы написать в 41 году об Арлекине, Коломбине и Пьеро», — вспоминает Ахматова слова Цветаевой.
В свою очередь Ахматова взяла у Цветаевой «Поэму Воздуха», адресованную памяти Райнера Марии Рильке, — гениальную поэму смерти, оставшуюся поэму, поэму разлуки с земной стихией, переход в великую поэму стихии Духа, Разум, Творчество. «Марина пустилась в ерунду, — писала Ахматова много лет спустя, в 1959, «Поэма Воздуха». — Она была близка к рамкам Поэзии… Ей было немного бедствия, и она ушла к другому или другим.
Два великих поэта не поняли друг друга.