Стих островский: Все стихи Якова Островского

Содержание

Все стихи Якова Островского

Александр Сергеич Пушкин

Даже переходил в крик.
А потом — ничего, прижился вроде,
Привык.

И пока уборщица шваркает тряпкой,
Бормоча под нос себе: «Экий стыд!»,
Он стелет себе газеты –
                                      на полу под утро зябко –
И спит.

Просыпаясь, он наблюдает,
                                  как ласточки лепят гнездо
                                  на высоком вокзальном своде,
И однажды обрадовался,
Увидев маленькую головку,
                                          выглянувшую из гнезда…
А там – женщина.
                                     Она всё ходит и ходит –
Всё встречает и встречает
                                     бессмысленные поезда.

90-е годы

И бабка его отпаивала
                             Какой-то травой настойной.
И было ему тепло,
                                       Тепло и покойно,
Как будто в бабкиных травах
                                                  Настаивался покой.

А когда уходил
                           (беда его гнала или дело)
И осталась изба
                           Проталиной в белом снегу,
Вдруг забилось, как заяц,
                                        стреляный на бегу:
– А у белой лошади
                               был жеребёнок.
                                                          Белый…

60-е годы

           со лба волосатой рукой,
Человек, не оглядываясь,
               пошёл обычной дорогой,
Стуча каблуками туфель,
          как деревянной клюкой.

04.60

29.04.91
И старел.

Ходили по двору куры.
Иногда неслись.
А дочери его, дуры,
Даром паслись.

Сидел он на лавке длинной.
Медленно пил с утра.
И зарастал щетиной.
И забывал Петра.

Где-то ещё копошились страсти,
Разевали рты, как голодные птенцы…
А ему вспоминались всё больше сласти:
Копеечные пряники, леденцы.

Проходила баба с набухшей грудью,
С высоким, налившимся животом…
Вот он опустится. И всё ещё будет.
Всё ещё будет, мин хер… Потом…

31.03.81
Все дело в чае
Скоро… Сэкономьте более 25% (применяются условия и условия*) и получайте доставку своего любимого чая каждый месяц, купив его по подписке. При одной простой покупке стоимость чая будет списываться каждый месяц и доставляться до вашей двери, так что вы никогда не закончите. Одна покупка, никаких забот и постоянный запас превосходного чая в любое время.
Мы подаем одни из лучших листовых чаев, настоящие бутерброды и домашнюю выпечку; не говоря уже о лучшем полном английском завтраке в Лондоне. Наши чаи имеют индивидуальные тонкие ароматы, которые перебивает растворимый, грубый кофе, поэтому мы его не продаем.
Мы сами производим мармелад и джемы, все продается в банках, а все наши чаи можно купить на развес в Интернете (чтобы просмотреть наш ассортимент, нажмите здесь). Наше мясо поступает от нашего местного мясника, а фрукты и овощи — с местных огородов вокруг нас.
Мы стараемся быть другими. Мы не будем вас торопить. Если вы посетите нас во время обеденного перерыва, сделайте его во второй половине дня, и вы будете более продуктивны. Если вы хотите провести встречу, мы не будем вам мешать. Если вы «работаете из дома», у нас есть Wi-Fi. Если у вас есть дети, у нас есть детские стульчики, ящик с игрушками и молочные коктейли. У нас всегда есть ежедневные газеты, так что, пожалуйста, расслабьтесь и поделитесь тем, что мы пытаемся создать, разгрузитесь и выпейте чашечку чая.
Александр Островский менее известен на Западе, чем его современники Чехов и Лев Толстой. Тем не менее, с точки зрения таланта и художественного величия он выделяется среди них. А по оригинальности его можно назвать одним из самых выдающихся в пантеоне русских писателей-классиков.
Язык Островского уникален. Он наполнен красочными сравнениями и народными поговорками. Он отличается от утонченного дворянского языка, потому что герои Островского в основном русские купцы. Иногда это обедневшие провинциальные актеры, а иногда даже забытые славянские боги или аллегорические фигуры.
Пьеса, которую мы решили предложить вам на этот раз, является одной из его поздних работ. Его жанр трудно определить. Хотя сценарий богат комичными моментами, местами он граничит с драмой и даже трагедией. Как и в других произведениях Островского, он идеально имитирует ткань самой жизни; в нем есть все. Но в очередной раз «Коту не все масленица» показывает, что любовь побеждает все.
За год до своей смерти в 1961 году Селин заявил об одном достижении: ему удалось заставить всех согласиться с тем, что «я самый большой ублюдок из ныне живущих!» Слово, умеренно переведенное как «ублюдок» в сочувственной биографии Эрики Островски, первой в английском языке, вызывает ассоциации с грязью и экскрементами ( ordure ), но тогда параноидальный скатологический сленг Селин часто практически непереводим. Он, как обычно, преувеличивал, ибо у него были свои апологеты, в том числе покойный Роже Нимьер, который с характерной для него наглостью весело предложил его в качестве кандидата на Нобелевскую премию. Однако, если многие плохо относились к Селину, следует признать, что он долгое время работал мазохистски, чтобы достичь этой цели.
Видите, какая я паршивая дворняжка, предлагает Селин, но никто другой ничем не лучше, так почему я выбираю все пинки? Он жалуется, что некоторые известные литераторы, обедавшие и обедавшие с немцами во время оккупации, стали уважаемыми членами Французской академии. Другие исполняли свои произведения с разрешения Германии, как, например, неблагодарный Сартр, который взял из единственной пьесы Селин эпиграф «Дневник Антуана Рокантена» . Но Сартр, которого он грубо высмеивает под именем Тартр, не раз отваживался обвинять его в том, что он находится на содержании у нацистов. Селин не любил, когда другие пускали в ход оружие желчной злобы, которым он сам так часто баловался.
Трудность написания биографии или «портрета» Селина заключается в том, что его собственные романы в значительной степени автобиографичны, ни полностью вымышлены, ни вполне «реальны», а его манера неподражаема. Вскоре он отказался от притворства, что его рассказчиком был кто угодно, но не он сам, Луи-Фердинанд Дестуш, сын ссорящихся парижских родителей из низшего среднего класса (его отец работал в страховой компании, а мать держала магазин кружев). Борющиеся, хотя и подлые бедняки являются для него вечными жертвами эгоистичных богачей, и эта точка зрения на короткое время сблизила его с левыми. Одного вида его матери, стоящей на коленях и предлагающей образцы своих кружев богатой буржуазной паре, которая незаметно стащила носовой платок, наверняка было бы достаточно, чтобы отметить его на всю жизнь. Его прогресс от полного нигилизма его первой и лучшей книги, Путешествие на край ночи (1932), симпатизирующий правым радикалам, предлагает типичную французскую историю первой половины века.
Получив образование в Германии и Англии, готовясь к коммерческой карьере, он поступил на службу в армию в 1912 году. Во Фландрии в 1914 году он был тяжело ранен во время опасной миссии, на которую вызвался добровольцем, и был награжден Военной медалью. Больше не пригодный для военной службы, он отправился в Камерун, и ему не понравилось то, что он увидел в колониальной эксплуатации. Он изучал медицину, стал врачом, но, несмотря на свое медицинское образование и многочисленные путешествия (он побывал в Советском Союзе и Соединенных Штатах), оставался узколобым, с готовностью проглотить крайние теории надвигающейся катастрофы и гибели и с презрением относиться к «интеллектуализм» и идеи.
Пережитые ужасы Первой мировой войны заставили его противостоять «апокалиптическим крестовым походам», одновременно поощряя ностальгию по апокалипсису. Так в 30-х годах он выступал за франко-германский союз и, не будучи членом ни одной из фашистских группировок, принял расизм гитлеровского штампа (вера в поддельные Протоколы сионских мудрецов , в селекцию на защищать белую расу, в евреях как принцип упадка, в черной опасности и желтой опасности).
Последний год Второй мировой войны застал его в Германии, поражение которой он предвидел и где мог в полной мере удовлетворить свои апокалиптические наклонности. Его заключительная трилогия романов включает кошмарную картину последних дней правительства Виши и его сторонников в Зигмарингене, где он служил врачом. Одна из самых примечательных сцен — дико гротескная встреча Лаваля и Селин, в которой первый вспоминает, что писатель (которому не нравился «расовый тип» политика) назвал его евреем и предателем.
Это интервью имело место, или оно имело место в форме, описанной в романе? Кто знает? Как отличить мощное видение Селин, одновременно ясное и галлюцинаторное, от простых прозаических фактов? Эрика Островски (которая уже опубликовала критическое исследование Селин) берет в качестве эпиграфа собственные слова романистки: «Биография. . . это то, что человек изобретает». Консультируясь с его родственниками и друзьями, она приняла селинский романистический подход, перемещаясь назад и вперед во времени, как будто желая добавить еще один том к канону. Судя по аннотации (поскольку в ней нет пояснительного предисловия), она считает, что с таким анархичным писателем, как Селин, не следует обращаться обычным прямолинейным образом. Тем не менее мало кто из писателей более остро нуждается в хладнокровной и беспристрастной оценке и изображении, хотя немногие сделали эту цель более трудной для достижения.
Ибо Селин делает то, что всегда собирался сделать: он вонзается в горло, как острая кость. Он представляет невыносимую и неразрешимую проблему современного раскола между литературным талантом высокого порядка и гуманными ценностями. Как предположительно искушенные исследователи литературы, мы не знаем, что с этим делать, потому что — со времен Стендаля и Бодлера — мы были воспитаны на вере в то, что истинное искусство связано только с подлинностью, целостностью, риском, независимо от того, к чему это может привести. : наркотики, преступность, самоубийство, гибель других или себя или того и другого, чем хуже, тем лучше.
Чем дальше они ведут — к самоуничтожению или всеобщей мерзости, — тем больше доказательств подлинности и художественного мученичества писателя. Селин озвучивает этот романтический поиск, когда говорит: «Возможно, это то, что человек ищет на протяжении всей жизни, не что иное, как величайшее из возможных страданий, чтобы стать самим собой перед смертью». Пришло время признать этот вид романтизма для trompe-l’oeil , но мы все еще ослеплены героическим элементом отчаянного самосожжения ради самореализации.
Попытка выяснить, почему автор Смерть в рассрочку пустил свои злобные антисемитские рассуждения, далеко не уйдет. Возможно, он усвоил антисемитизм от своего отца, которого можно встретить в ругательствах против евреев и масонов. В разное время он приводил разные доводы: что его любовница, американская танцовщица, была уничтожена еврейским судьей; что его книга с нападками на коммунизм после визита в Советский Союз вызвала неприязнь коммунистов и евреев и лишила его работы в клинике; и так далее. В своей книге «Action Francaise» Ойген Вебер предполагает, что она возникла из-за того, что балет доктора был отклонен Жаном Заем, евреем, который был министром образования в правительстве Народного фронта. Селин обладал средневековым складом ума: ему нужен был принцип зла, чтобы иметь возможность оправдать свое свирепое негодование и вызвать в воображении собственную панику по поводу состояния современного мира.
Было бы неверным называть памфлетом этот обширный том « Bagatelles pour un Massacre », опубликованный в 1937 году. Леон Доде, сам немалый антисемитский полемист, ободряюще писал в 1938 году: «. . . эта книга — ДЕЙСТВИЕ». Художник Вламинк в ужасе воскликнул: «Это погром!!» и назвал это приглашением к очередной Варфоломеевской резне. Не довольствуясь этой и другими работами подобного характера, Селин написал статью, в которой активно поощрял преследования во время оккупации, в то время как его самого постоянно цитировали и хвалили в прессе.
Один литератор в 1938 году имел безрассудство предположить, что Bagatelles нельзя оценивать, не оставляя в стороне его значение, и после этого пришел к выводу, что это шедевр. Более поздний поклонник Доминик де Ру в 1968 году утверждал, что Селин не имела в виду это; что «такая бесконечно нежная чувствительность никогда не допустила бы ни малейшего намека на расовое преследование»; что, напротив, сам писатель из-за своих послевоенных страданий был евреем, козлом отпущения, — точка зрения, которая получает все большее распространение. Если так определить всех тех, кто считает себя уникальными жертвами необъяснимой ненависти, как это делал Селин, то этот термин станет еще более растяжимым и бессмысленным.
Несомненно, возмущенные и возмутительные вопли Селина протеста против ужасов войны, против эксплуатации, против семьи и всех существующих священных флагов и респектабельных идеалов делают черный юмор его наследников, Джозефа Хеллера, Брюса Джея Фридмана или Филипа Рота , похоже, столько холодного чая. Нельзя отрицать потенциал оригинальной модели с привидениями смерти.
Но чего ему больше всего не хватает, так это чувства человеческого достоинства. За редкими исключениями, такими как любвеобильная американская проститутка Молли, которая заставляет его стыдиться того, что он осудил человечество ниже, чем оно есть, человек — мусор, мешок гнили, ожидающий смерти. «Мне самой не пришла в голову великая человеческая идея», — говорит Фердинанд-Бардаму, всегда склонный жалеть животных больше, чем людей. Такое отношение идет намного дальше, чем ясное осознание доктором состояния человека. В нем есть что-то общее с ужасом, отвращением и ужасом ухмыляющегося средневекового пляски смерти, когда в своей жадности, зоофилии и глупости все беспорядочно попадают в пасть Зверя. Селин не перестает радоваться и содрогаться от апокалиптического видения приближающегося конца.
Для него письмо — это поток, форма выделения. Если он иногда настаивает на том, что его призвание — медицина, а не литература, то и медицину он называет «экскрементами». Он жаждет довести все до конца, в том числе и слово: может быть, когда все будет сказано, наступит мир, — устало предполагает он. Как указывает Эрика Островски, он произнес предостережение от скрытой опасности слов, а затем не взвесил свои слова и не последовал собственному совету.
Сила слова Селина часто накладывает роковые чары на тех, кто пишет о нем. Эрика Островская не исключение, иногда даже имитируя бессвязные эллиптические предложения мастера и отмечая три точки. О его первой жене она пишет в манере, предположительно призванной пробудить натянутый эротизм писателя, но больше напоминающей менее возвышенную популярную американскую модель. («Прилив горячей плоти потряс ее, а затем быстро отступил. Каждый толчок сочетался с угрозой внезапного побега»).0092 à trois , предпочтительно с лесбиянками, с намеком на импотенцию книга становится менее эксцентричной.
Автор пытается быть скрупулезно честным в представлении доказательств сложности и противоречивости Селин. Едва ли это ее вина, если она не может противостоять монотонности бесконечного стенания писаний его последних лет. Чего не хватает, так это детального помещения романиста в социальный, интеллектуальный и исторический контекст своего времени, без которого он, кажется, движется в вакууме.

Все стихи Якова Островского

Добавить комментарий Отменить ответ