Читать онлайн «Маленькие трагедии», Александр Пушкин – Литрес

Сцена I

В башне. Альбер и Иван.

Альбер

 
Во что бы то ни стало на турнире
Явлюсь я. Покажи мне шлем, Иван.
 

Иван подает ему шлем.

 
Пробит насквозь, испорчен. Невозможно
Его надеть. Достать мне надо новый.
Какой удар! проклятый граф Делорж!
 

Иван

 
И вы ему порядком отплатили:
Как из стремян вы вышибли его,
Он сутки замертво лежал – и вряд ли
Оправился.
 

Альбер

 
А все ж он не в убытке;
Его нагрудник цел венецианский,
А грудь своя: гроша ему не стоит;
 
 
Другой себе не станет покупать.
Зачем с него не снял я шлема тут же!
А снял бы я, когда б не было стыдно
Мне дам и герцога. Проклятый граф!
Он лучше бы мне голову пробил.
И платье нужно мне. В последний раз
Все рыцари сидели тут в атласе
Да бархате; я в латах был один
За герцогским столом. Отговорился
Я тем, что на турнир попал случайно.
А нынче что скажу? О бедность, бедность!
Как унижает сердце нам она!
Когда Делорж копьем своим тяжелым
Пробил мне шлем и мимо проскакал,
А я с открытой головой пришпорил
Эмира моего, помчался вихрем
И бросил графа на́ двадцать шагов,
Как маленького пажа; как все дамы
Привстали с мест, когда сама Клотильда,
Закрыв лицо, невольно закричала,
И славили герольды мой удар, –
Тогда никто не думал о причине
И храбрости моей и силы дивной!
Взбесился я за поврежденный шлем,
Геройству что виною было? – скупость.
Да! заразиться здесь не трудно ею
Под кровлею одной с моим отцом.
Что бедный мой Эмир?
 

Иван

 
Он все хромает.
Вам выехать на нем еще нельзя.
 

Альбер

 
Ну, делать нечего: куплю Гнедого.

Недорого и просят за него.
 

Иван

 
Недорого, да денег нет у нас.
 

Альбер

 
Что ж говорит бездельник Соломон?
 

Иван

 
Он говорит, что более не может
Взаймы давать вам денег без заклада.
 

Альбер

 
Заклад! а где мне взять заклада, дьявол!
 

Иван

 
Я сказывал.
 

Альбер

 
Что ж он?
 

Иван

 
Кряхтит да жмется.
 

Альбер

 
Да ты б ему сказал, что мой отец
Богат и сам, как жид, что рано ль, поздно ль
Всему наследую.
 

Иван

 
Я говорил.
 

Альбер

 
Что ж?
 

Иван

 
Жмется да кряхтит.
 

Альбер

 
Какое горе!
 

Иван

 
Он сам хотел прийти.
 

Альбер

 
Ну, слава Богу.
Без выкупа не выпущу его.
 

Стучат в дверь.

 
Кто там?
 

Входит жид.

Жид

 
Слуга ваш низкий.
 

Альбер

 
А, приятель!
Проклятый жид, почтенный Соломон,
Пожалуй-ка сюда: так ты, я слышу,
Не веришь в долг.
 

Жид

 
Ах, милостивый рыцарь,

Клянусь вам: рад бы… право, не могу.
Где денег взять? весь разорился я,
Всё рыцарям усердно помогая.
Никто не платит. Вас хотел просить,
Не можете ль хоть часть отдать…
 

Альбер

 
Разбойник!
Да если б у меня водились деньги,
С тобою стал ли б я возиться? Полно,
 
 
Не будь упрям, мой милый Соломон;
Давай червонцы. Высыпи мне сотню,
Пока тебя не обыскали.
 

Жид

 
Сотню!
Когда б имел я сто червонцев!
 

Альбер

 
Слушай:
Не стыдно ли тебе своих друзей
Не выручать?
 

Жид

 
Клянусь вам…
 

Альбер

 
Полно, полно.
Ты требуешь заклада? что за вздор!
Что дам тебе в заклад? свиную кожу?
Когда б я мог что заложить, давно
Уж продал бы. Иль рыцарского слова
Тебе, собака, мало?
 

Жид

 
Ваше слово,
Пока вы живы, много, много значит.
Все сундуки фламандских богачей
Как талисман оно вам отопрет.
Но если вы его передадите
Мне, бедному еврею, а меж тем
Умрете (Боже сохрани), тогда
В моих руках оно подобно будет
Ключу от брошенной шкатулки в море.
 

Альбер

 
Ужель отец меня переживет?
 

Жид

 
Как знать? дни наши сочтены не нами;
Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу.
Барон здоров. Бог даст – лет десять, двадцать
И двадцать пять и тридцать проживет он.
 

Альбер

 
Ты врешь, еврей: да через тридцать лет
Мне стукнет пятьдесят, тогда и деньги
На что мне пригодятся?
 

Жид

 
Деньги? – деньги
Всегда, во всякий возраст нам пригодны;
Но юноша в них ищет слуг проворных
И не жалея шлет туда, сюда.
Старик же видит в них друзей надежных
И бережет их как зеницу ока.
 

Альбер

 
О! мой отец не слуг и не друзей
В них видит, а господ; и сам им служит.
И как же служит? как алжирский раб,
Как пес цепной. В нетопленой конуре
Живет, пьет воду, ест сухие корки,
Всю ночь не спит, все бегает да лает.
А золото спокойно в сундуках
Лежит себе. Молчи! когда-нибудь
Оно послужит мне, лежать забудет.
 

Жид

 
Да, на бароновых похоронах
Прольется больше денег, нежель слез.

Пошли вам Бог скорей наследство.
 

Альбер

 
Amen!^[2]
 

Жид

 
А можно б…
 

Альбер

 
Что?
 

Жид

 
Так, думал я, что средство
Такое есть…
 

Альбер

 
Какое средство?
 

Жид

 
Так –
Есть у меня знакомый старичок,
Еврей, аптекарь бедный…
 

Альбер

 
Ростовщик
Такой же, как и ты, иль почестнее?
 

Жид

 
Нет, рыцарь, Товий торг ведет иной,
Он составляет капли… право, чудно,
Как действуют они.
 

Альбер

 
А что мне в них?

 

Жид

 
В стакан воды подлить… трех капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.
 

Альбер

 
Твой старичок торгует ядом.
 

Жид

 
Да –
И ядом.
 

Альбер

 
Что ж? взаймы на место денег
Ты мне предложишь склянок двести яду,
За склянку по червонцу. Так ли, что ли?
 

Жид

 
Смеяться вам угодно надо мною –
Нет; я хотел… быть может, вы… я думал,
Что уж барону время умереть.
 

Альбер

 
Как! отравить отца! и смел ты сыну…
Иван! держи его. И смел ты мне!..
 
 
Да знаешь ли, жидовская душа,
Собака, змей! что я тебя сейчас же
На воротах повешу.
 

Жид

 

 
Виноват!
Простите: я шутил.
 

Альбер

 
Иван, веревку.
 

Жид

 
Я… я шутил. Я деньги вам принес.
 

Альбер

 
Вон, пес!
 

Жид уходит.

 
Вот до чего меня доводит
Отца родного скупость! Жид мне смел
Что предложить! Дай мне стакан вина,
Я весь дрожу… Иван, однако ж деньги
Мне нужны. Сбегай за жидом проклятым,
Возьми его червонцы. Да сюда
Мне принеси чернильницу. Я плуту
Расписку дам. Да не вводи сюда
Иуду этого… Иль нет, постой,
Его червонцы будут пахнуть ядом,

Как сребреники пращура его…
Я спрашивал вина.
 

Иван

 
У нас вина –
Ни капли нет.
 

Альбер

 
А то, что мне прислал
В подарок из Испании Ремон?
 

Иван

 
Вечор я снес последнюю бутылку
Больному кузнецу.
 

Альбер

 
Да, помню, знаю…
Так дай воды. Проклятое житье!
Нет, решено – пойду искать управы
У герцога: пускай отца заставят
Меня держать как сына, не как мышь,
Рожденную в подполье.
 

Сцена II

Подвал.

Барон

 
Как молодой повеса ждет свиданья
С какой-нибудь развратницей лукавой
Иль дурой, им обманутой, так я
Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам.
Счастливый день! могу сегодня я
В шестой сундук (в сундук еще неполный)
Горсть золота накопленного всыпать.
Не много, кажется, но понемногу
Сокровища растут. Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился – и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
 
 
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм – и с высоты его
Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползет окровавленное злодейство,
И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Мне всё послушно, я же – ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья…
 

(Смотрит на свое золото.)

 
Кажется, не много,
А скольких человеческих забот,
Обманов, слез, молений и проклятий
Оно тяжеловесный представитель!
Тут есть дублон старинный… вот он. Нынче
Вдова мне отдала его, но прежде
С тремя детьми полдня перед окном
Она стояла на коленях воя.
Шел дождь, и перестал, и вновь пошел,
Притворщица не трогалась; я мог бы
Ее прогнать, но что-то мне шептало,
Что мужнин долг она мне принесла
И не захочет завтра быть в тюрьме.
А этот! этот мне принес Тибо –
Где было взять ему, ленивцу, плуту?
 
 
Украл, конечно; или, может быть,
Там на большой дороге, ночью, в роще…
Да! если бы все слезы, кровь и пот,
Пролитые за все, что здесь хранится,
Из недр земных все выступили вдруг,
То был бы вновь потоп – я захлебнулся б
В моих подвалах верных. Но пора.
 

(Хочет отпереть сундук.)

 
Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть, впадаю в жар и трепет.
Не страх (о нет! кого бояться мне?
При мне мой меч: за злато отвечает
Честной булат), но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство…
Нас уверяют медики: есть люди,
В убийстве находящие приятность.
Когда я ключ в замок влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая в жертву нож: приятно
И страшно вместе.
 

(Отпирает сундук.)

 
Вот мое блаженство!
 

(Всыпает деньги. )

 
Ступайте, полно вам по свету рыскать,
Служа страстям и нуждам человека.
Усните здесь сном силы и покоя,
Как боги спят в глубоких небесах…
Хочу себе сегодня пир устроить:
Зажгу свечу пред каждым сундуком,
И все их отопру, и стану сам
Средь них глядеть на блещущие груды.
 

(Зажигает свечи и отпирает сундуки один за другим.)

 
Я царствую!.. Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава;
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Я царствую… но кто вослед за мной
Приимет власть над нею? Мой наследник!
Безумец, расточитель молодой,
Развратников разгульных собеседник!
Едва умру, он, он! сойдет сюда
Под эти мирные, немые своды
С толпой ласкателей, придворных жадных.
Украв ключи у трупа моего,
Он сундуки со смехом отопрет.
И потекут сокровища мои
В атласные диравые карманы.
Он разобьет священные сосуды,
Он грязь елеем царским напоит –
Он расточит… А по какому праву?
Мне разве даром это все досталось,
Или шутя, как игроку, который
Гремит костьми да груды загребает?
Кто знает, сколько горьких воздержаний,
Обузданных страстей, тяжелых дум,
Дневных забот, ночей бессонных мне
Все это стоило? Иль скажет сын,
Что сердце у меня обросло мохом,
Что я не знал желаний, что меня
И совесть никогда не грызла, совесть,
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, эта ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Смущаются и мертвых высылают?. .
Нет, выстрадай сперва себе богатство,
А там посмотрим, станет ли несчастный
То расточать, что кровью приобрел.
О, если б мог от взоров недостойных
Я скрыть подвал! о, если б из могилы
Прийти я мог, сторожевою тенью
Сидеть на сундуке и от живых
Сокровища мои хранить, как ныне!..
 

1. Скупой рыцарь (англ.)

2. Аминь! (лат.)

Нравится ли вам собственный голос? «Глаголом жги!» | Психология

Помню, как на актерском тренинге нам нужно было выполнить упражнение: попросить у другого участника о чем-то не слишком желательном для него и добиться согласия.

Я разыгрывала женщину, собирающуюся на карнавал, и мне было нужно выпросить у пожилой дамы старинный фамильный веер — единственную память о прабабушке.

Я представила себя в карнавальном костюме, в котором катастрофически не хватало завершающего штриха — веера. Я увидела веер у себя в руках, физически ощутила, как я полукокетливо-полунебрежно раскрываю и закрываю его, обмахиваюсь, прячу за ним лицо, так что виден лишь мой чарующий загадочный взгляд — и произнесла: «Пожалуйста, мне ОЧЕНЬ нужен этот веер! Без него ВСЕ ПРОПАЛО!»

Я получила веер. Дама сказала, что просто не могла устоять: она всей кожей ощутила мое страстное стремление. «Я поняла, КАК он тебе нужен!»

Прибегая к научной терминологии, сформулируем это так: следует говорить конгруэнтно. Иначе говоря, вербальные и невербальные сигналы должны выражать одну и ту же эмоцию. А для этого необходим выразительный жест.

Вот что говорит о жестах Михаил Павлович Чехов:

«Вдумайтесь, например, в человеческую речь: что происходит в нас, когда мы говорим или слышим такие выражения, как:

прийти к заключению;
коснуться проблемы;
порвать отношения;
схватить идею;
ускользнуть от ответственности;
впасть в отчаяние;
поставить вопрос и т. п.

О чем говорят все эти глаголы? О жестах, определенных и ясных. И мы совершаем в душе эти жесты, скрытые в словесных выражениях. Когда мы, например, касаемся проблемы, мы касаемся ее не физически, но душевно. Природа душевного жеста касания та же, что и физического, с той только разницей, что один жест имеет общий характер и совершается невидимо в душевной сфере, другой, физический, имеет частный характер и выполняется, видимо, в физической сфере.

Реклама

В повседневной жизни мы не пользуемся общими жестами, разве только в случаях, когда мы чрезмерно возбуждены или когда хотим говорить с пафосом. Но они все же живут в каждом из нас как прообразы наших физических, бытовых жестов. Они стоят за ними (как и за словами нашей речи), давая им смысл, силу и выразительность. В них, невидимо, жестикулирует наша душа. Это — психологические жесты«.

Как же научиться выразительным жестам? Ну, во-первых, нужно действительно испытывать соответствующую эмоцию: вы никого не зажжете, будучи холодными. А затем нужно просто позволить телу выразить эту эмоцию.

Устройте репетицию. Если вам нужно выступить на презентации, провести важные переговоры или просто в чем-то убедить собеседника — произнесите сначала свою речь перед зеркалом

на неизвестном языке — например, языке аборигенов дикого острова. Вложите в слова неизвестного языка все свои чувства и выразите их жестами. Говорите как можно убедительнее и эмоциональнее, говорите всем телом! И только после этого переведите свою речь на привычный язык.

В завершение нашего экскурса в царство речи мы научимся выразительно читать стихи.

Возьмем, к примеру, первые четыре строки стихотворения Осипа Эмильевича Мандельштама «Silentium»:

Она еще не родилась,
Она — и музыка, и слово,
И оттого всего живого
Ненарушаемая связь.

1. Разложим четверостишие на смысловые куски:

Она еще не родилась — 1;
Она — 2;
И музыка — 3;
И слово — 4;
И оттого всего живого
Ненарушаемая связь

Реклама

— 5.

2. Работаем с каждым куском по очереди:

Проговариваем мысленно четыре раза:
«Она еще не родилась».

Создаем строку с таким же количеством слогов и ударениями в тех же местах, что и наша фраза:
ахАхахАахахахА…

Проговариваем эту строку с открытой гортанью в четырех положениях рта — по четыре раза в каждом.

Выписываем гласные из нашего куска:
оАеЁеоиА…

И точно так же проговариваем ее в четырех положениях рта.

Проговариваем по четыре раза в каждом положении рта «Она еще не родилась».

Добавляем жест и выразительность, применяя известные нам приемы работы с интонированием.

Работаем так с каждым куском.

Попробуйте! Сначала это покажется вам медленным, нудным и трудоемким занятием, но результат вас вознаградит: вы почувствуете себя настоящим актером.

И тогда вы навеки распрощаетесь с одним из самых сильных страхов, свойственных человеку, — со страхом публичных выступлений.

Отныне этот страх сменится восторгом и упоением, знакомыми ораторам и артистам — и вы в полной мере ощутите, что имел в виду гений, сказав: «Глаголом жги сердца людей!»

Теги: самопомощь, личностный рост, привлекательность, звуки, голос, ораторское искусство, упражнения, общение, тренировка

Речь в память об Аврааме Линкольне

Нет учебных вопросов

Источник: Дуглас, Фредерик.

«Речь в память об Аврааме Линкольне». В Негритянские ораторы и их речи , под редакцией Картера Годвина Вудсона, 516-527. США: Associated Publishers, Incorporated, 1925 г. https://www.google.com/books/edition/Negro_Orators_and_Their_Orations/SsNlAAAAMAAJ?hl=en&gbpv=0.

---

Вручено на открытии памятника вольноотпущенникам в Линкольн-парке, Вашингтон, округ Колумбия

Друзья и соотечественники:

Сердечно поздравляю вас с очень интересным делом, благодаря которому вы собрались сегодня в таком количестве и духе. Этот случай в некотором отношении примечателен. Мудрые и вдумчивые люди нашей расы, которые придут после нас и изучат уроки нашей истории в Соединенных Штатах; кто будет осматривать длинные и мрачные пространства, по которым мы путешествовали; кто подсчитает звенья в великой цепи событий, благодаря которым мы достигли нашего нынешнего положения, заметит это событие; они будут думать об этом и говорить об этом с чувством мужской гордости и самодовольства.

Я также поздравляю вас с очень благоприятными обстоятельствами, при которых мы встретились сегодня. Они высокие, вдохновляющие и необычные. Они придают изящество, славу и значимость цели, ради которой мы встретились. Нигде больше в этой великой стране с ее бесчисленными городами и городами, неисчислимыми богатствами и неизмеримой территорией, простирающейся от моря до моря, не могли быть найдены более благоприятные условия для успеха этого события, чем здесь.

Сегодня мы стоим в национальном центре, чтобы исполнить что-то вроде национального акта — акта, который войдет в историю; и мы здесь, где каждое биение национального сердца может быть услышано, прочувствовано и встречено взаимностью. Тысяча проводов, питаемых мыслями и окрыленных молниями, обеспечивают нам мгновенную связь с верными и верными людьми по всей стране.

Немногие факты могут лучше проиллюстрировать огромные и чудесные изменения, произошедшие в нашем положении как народа, чем факт нашего собрания здесь для той цели, которую мы преследуем сегодня. Как ни безобидна, красива, правильна и похвальна эта демонстрация, я не могу забыть, что двадцать лет назад здесь не потерпели бы никакой такой демонстрации. Дух рабства и варварства, который до сих пор продолжает губить и разрушать некоторые темные и отдаленные уголки нашей страны, сделал бы наше собрание здесь сигналом и предлогом для того, чтобы открыть перед нами все шлюзы гнева и насилия. То, что мы сегодня здесь, в мире, — это комплимент и честь американской цивилизации, а также пророчество о еще большем национальном просвещении и прогрессе в будущем. Я обращаюсь к прошлому не со злобой, ибо сегодня не злой день; но просто для того, чтобы более отчетливо обозначить приятную и славную перемену, которая произошла как с нашими белыми согражданами, так и с нами, и поздравить всех с контрастом между настоящим и прошлым; новое устроение свободы с его тысячами благословений для обеих рас и старое устроение рабства с его десятью тысячами зол для обеих рас — белых и черных. Итак, принимая во внимание прошлое, настоящее и будущее, долгую и мрачную историю нашего рабства позади и свободу, прогресс и просвещение впереди, я еще раз поздравляю вас с этим благоприятным днем ​​и часом.

Друзья и сограждане, история нашего присутствия здесь рассказана легко и быстро. Мы здесь, в округе Колумбия, здесь, в городе Вашингтоне, самой яркой точке американской территории; город, недавно преображенный и прекрасный телом и духом; мы находимся здесь, в месте, куда самые способные и лучшие люди страны посылаются для разработки политики, принятия законов и определения судьбы республики; мы здесь, и на нас смотрят величественные колонны и величественный купол Капитолия нации; мы здесь, с широкой землей, только что украшенной листвой и весенними цветами для нашей церкви, и людьми всех рас, цветов и состояний для нашей паствы — словом, мы здесь, чтобы выразить, насколько это возможно, соответствующими формами и церемониями, наше благодарное чувство огромных, высоких и выдающихся услуг, оказанных нам, нашей расе, нашей стране и всему миру Авраамом Линкольном.

Чувство, которое привело нас сюда сегодня, — одно из самых благородных, которые могут взволновать и взволновать человеческое сердце. Он увенчал и прославил возвышенности всех цивилизованных наций величайшими и самыми долговечными произведениями искусства, призванными проиллюстрировать характеры и увековечить память о великих общественных деятелях. Это чувство из года в год украшает ароматными и прекрасными цветами могилы наших верных, храбрых и патриотичных солдат, павших при защите [sic] Союза и свободы. Это чувство благодарности и признательности, которое часто в присутствии многих, кто меня слушает, наполняло арлингтонские высоты красноречием панегирика и возвышенным энтузиазмом поэзии и песни; чувство, которое никогда не умрет, пока жива Республика.

Впервые в истории нашего народа и в истории всего американского народа мы присоединяемся к этому высокому поклонению и демонстративно идем в соответствии с этим освященным веками обычаем. Первые вещи всегда интересны, и это одна из наших первых вещей. Мы впервые в такой форме и манере пытаемся воздать честь великому американскому человеку, каким бы достойным и выдающимся он ни был. Я рекомендую обратить внимание на этот факт; пусть об этом расскажут в каждой части Республики; пусть его услышат люди всех партий и мнений; пусть те, кто нас презирает, не меньше, чем уважающие нас, знают, что сейчас и здесь, в духе свободы, верности и благодарности, пусть это будет известно повсюду и всем, кто интересуется человеческим прогрессом и улучшение условий жизни человечества, что в присутствии и с одобрения членов американской палаты представителей отражает общее настроение страны; что в присутствии этого августейшего органа, американского Сената, представляющего высший разум и самое спокойное суждение страны; в присутствии Верховного суда и главного судьи Соединенных Штатов, решениям которых мы все патриотически преклоняемся; в присутствии и под пристальным взглядом уважаемого и доверенного президента Соединенных Штатов, с членами его мудрого и патриотичного кабинета, мы, цветные люди, только что освободившиеся и радующиеся нашей приобретенной кровью свободе, в конце первом столетии жизни этой республики, сейчас и здесь открыли, отделили и освятили памятник из прочного гранита и бронзы, в каждой линии, черте и фигуре которого могут прочитать люди этого поколения, и те, кто Будущие поколения могут прочесть что-нибудь о возвышенном характере и великих произведениях Авраама Линкольна, первого мученика, президента Соединенных Штатов.

Сограждане, в том, что мы сказали и сделали сегодня, и в том, что мы можем сказать и сделать в будущем, мы отвергаем все, как высокомерие и самонадеянность. Мы не претендуем на высшую преданность характеру, истории и памяти прославленного имени, чей памятник мы здесь сегодня освятили. Мы полностью понимаем отношение Авраама Линкольна как к нам, так и к белым людям Соединенных Штатов. Истина уместна и прекрасна во все времена и во всех местах, и в любом случае она никогда не бывает более уместной и прекрасной, чем когда речь идет о великом общественном деятеле, чей пример, вероятно, будет восхваляться за честь и подражание спустя много времени после его ухода на торжественный митинг. тени, безмолвные континенты вечности. Надо признать, правда заставляет меня признать, что даже здесь, перед памятником, который мы воздвигли в его память, Авраам Линкольн не был в полном смысле этого слова ни нашим человеком, ни нашим образцом. В своих интересах, в своих ассоциациях, в своих привычках мышления и в своих предрассудках он был белым человеком.

Он был преимущественно президентом белого человека, полностью посвятившим себя благополучию белых людей. Он был готов и хотел в любое время в течение первых лет своего правления отрицать, откладывать и жертвовать правами человечества в отношении цветных людей, чтобы способствовать благосостоянию белых людей этой страны. По всему своему образованию и чувствам он был американцем из американцев. Он занял президентское кресло, руководствуясь только одним принципом, а именно противодействием распространению рабства. Его аргументы в поддержку этой политики имели своим мотивом и главной движущей силой его патриотическую преданность интересам своей собственной расы. Чтобы защитить, защитить и увековечить рабство в штатах, где оно существовало, Авраам Линкольн был не менее готов, чем любой другой президент, обнажить меч нации. Он был готов выполнить все предполагаемые гарантии Конституции Соединенных Штатов в пользу рабовладельческого строя где бы то ни было внутри рабовладельческих штатов. Он был готов преследовать, поймать и вернуть беглого раба своему хозяину и подавить раба, восставшего на свободу, хотя его виновный господин уже был ополчен против правительства. Раса, к которой мы принадлежим, не была предметом его особого внимания. Зная это, я уступаю вам, мои белые сограждане, первенство в этом поклонении одновременно полное и высшее. Во-первых, в середине и в конце, вы и ваши близкие были объектами его глубочайшей привязанности и его самой серьезной заботы. Вы дети Авраама Линкольна. Мы в лучшем случае только его приемные дети; дети путем усыновления, дети в силу обстоятельств и необходимости. Вам особенно принадлежит воздавать ему хвалу, хранить и увековечивать его память, умножать его статуи, вешать его картины высоко на ваших стенах и превозносить его пример, ибо он был для вас великим и славным другом и благодетелем. Вместо того, чтобы вытеснять вас у его алтаря, мы хотели бы увещевать вас строить высокие его памятники; пусть они будут из самого дорогого материала, самой искусной работы; пусть их формы будут симметричными, красивыми и совершенными; пусть их основания будут на твердых скалах, а их вершины прислонятся к неизменному голубому, нависшему небу, и пусть они пребудут вечно! Но в то время как в изобилии вашего богатства и в полноте вашей справедливой и патриотической преданности вы делаете все это, мы умоляем вас не пренебрегать скромным подношением, которое мы сегодня открываем для обозрения; ибо в то время как Авраам Линкольн спас для вас страну, он освободил нас от рабства, согласно Джефферсону, один час которого был хуже, чем века угнетения, против которого восстали ваши отцы.

Сограждане, у нас не новорожденное рвение и преданность, а просто момент. Имя Авраама Линкольна было близко и дорого нашему сердцу в самые мрачные и опасные часы существования Республики. Нам было не больше стыдно за него, когда он был окутан облаками тьмы, сомнений и поражений, чем когда мы видели его увенчанным победой, честью и славой. Наша вера в него часто была подорвана и напряжена до предела, но она никогда не подводила. Когда он долго медлил в горах; когда он странно сказал нам, что мы были причиной войны; когда он еще более странно сказал нам, что мы должны покинуть землю, в которой мы родились; когда он отказался использовать наше оружие для защиты [так в оригинале] Союза; когда, приняв наши услуги в качестве цветных солдат, он отказался отомстить за наши убийства и пытки в качестве цветных заключенных; когда он сказал нам, что спас бы Союз, если бы мог с помощью рабства; когда он отменил Прокламацию об освобождении генерала Фремонта; когда он отказался сместить популярного командующего Потомакской армией в дни ее бездействия и поражения, который был более усерден в своих усилиях по защите рабства, чем по подавлению восстания; когда мы видели все это и многое другое, мы временами огорчались, ошеломлялись и сильно сбивались с толку; но наши сердца верили, пока они болели и истекали кровью. Но даже в то время это не было слепым и необоснованным суеверием. Несмотря на туман и дымку, окружавшие его; несмотря на суматоху, спешку и суматоху того времени, мы смогли получить всестороннее представление об Аврааме Линкольне и сделать разумную поправку на обстоятельства его положения. Мы видели его, измерили и оценили; не случайными высказываниями в адрес неразумных и утомительных делегаций, которые часто испытывали его терпение; не отдельными фактами, вырванными из связи; не какими-то частичными и несовершенными взглядами, пойманными в неподходящий момент; но путем широкого обзора, в свете суровой логики великих событий и ввиду той божественности, которая формирует наши цели, как бы мы их ни решали, мы пришли к заключению, что час и человек нашего искупления уже наступили. как-то встречал в лице Авраама Линкольна. Для нас было мало значения, какой язык он мог использовать в особых случаях; для нас было мало значения, когда мы полностью знали его, был ли он быстр или медлителен в своих движениях; для нас было достаточно того, что Авраам Линкольн стоял во главе великого движения и искренне и искренне сочувствовал этому движению, которое, по природе вещей, должно продолжаться до тех пор, пока рабство не будет полностью и навсегда отменено в Соединенных Штатах. Состояния.

Поэтому, когда спросят, какое нам дело до памяти об Аврааме Линкольне или что Авраам Линкольн имел отношение к нам, ответ будет готов, полный и полный. Хотя он любил Цезаря меньше, чем Рим, хотя Союз был для него больше, чем наша свобода или наше будущее, под его мудрым и благодетельным правлением мы увидели, как постепенно поднимаемся из глубин рабства к высотам свободы и мужественности; под его мудрым и благодетельным правлением и мерами, одобренными и энергично им навязанными, мы увидели, что почерк веков, в виде предрассудков и запретов, быстро стирается с лица всей нашей страны; под его правлением, и в свое время, как только страна смогла вынести это странное зрелище, мы увидели, как наши храбрые сыновья и братья сбрасывают с себя лохмотья рабства и облачаются со всех сторон в синие мундиры солдат Соединенные Штаты; при его правлении мы видели двести тысяч наших смуглых и смуглых людей, откликнувшихся на призыв Авраама Линкольна, с мушкетами на плечах и орлами на пуговицах, рассчитывающих свои высокие шаги к свободе и союзу под национальным флагом; при его правлении мы увидели независимость черной республики [Гаити], особого объекта рабовладельческого отвращения и ужаса, полностью признанной, и ее министра, цветного джентльмена, должным образом приняли здесь, в городе Вашингтон; при его правлении мы видели, как внутренняя работорговля, которая так долго позорила нацию, была упразднена, и рабство было упразднено в округе Колумбия; при его правлении мы впервые увидели соблюдение закона против иностранной работорговли, и первый работорговец был повешен, как и любой другой пират или убийца; под его правлением, с помощью величайшего полководца нашего века и его вдохновения, мы увидели Конфедеративные Штаты, основанные на идее, что наша раса должна быть рабами, и рабами навсегда, разбитыми на куски и рассеянными по четырем ветрам; под его правлением и в нужный момент мы увидели, как Авраам Линкольн после того, как дал рабовладельцам три месяца отсрочки, чтобы спасти свою ненавистную рабовладельческую систему, написал бессмертный документ, который, хотя и особенный по своему языку, был общим по своей сути. принципы и последствия, делающие рабство навсегда невозможным в Соединенных Штатах. Хотя мы долго ждали, мы увидели все это и многое другое.

Может ли цветной человек или любой белый человек, поддерживающий свободу всех людей, когда-либо забыть ту ночь, которая последовала за первым днем ​​января 1863 года, когда мир должен был увидеть, окажется ли Авраам Линкольн таким же хорошим, как его слово? Я никогда не забуду ту памятную ночь, когда в далеком городе я ждал и бодрствовал на публичном собрании с тремя тысячами других, не менее, чем я, тревожившихся о слове избавления, которое мы слышали сегодня. Я никогда не забуду взрыв радости и благодарности, который разорвал воздух, когда молния донесла до нас прокламацию об освобождении. В этот счастливый час мы забыли о всех проволочках и опозданиях, забыли о том, что президент подкупил мятежников, чтобы те сложили оружие, пообещав удержать болт, который поразит рабовладельческий строй разрушением; и с этого момента мы были готовы предоставить президенту всю свободу времени, фразеологию и все достойные приемы, которые могут потребоваться государственной мудрости для достижения великой и благотворной меры свободы и прогресса.

Сограждане, в данном случае нет необходимости подробно и критически говорить об этом великом и добром человеке и о его высокой миссии в мире. Эта земля была полностью занята и полностью покрыта как здесь, так и в других местах. Целое поле фактов и фантазий было собрано и собрано. Любой человек может сказать правду об Аврааме Линкольне, но никто не может сказать ничего нового об Аврааме Линкольне. Его личные качества и публичные поступки лучше известны американскому народу, чем черты любого другого мужчины его возраста. Он не был тайной ни для кого из тех, кто видел и слышал его. Несмотря на высокое положение, самые скромные могли подойти к нему и чувствовать себя в его присутствии как дома. Несмотря на свою глубину, он был прозрачен; хоть и сильный, но нежный; хотя он был тверд и тверд в своих убеждениях, он был терпим к тем, кто отличался от него, и терпелив к упрекам. Даже те, кто знал его только по его публичным высказываниям, получили достаточно ясное представление о его характере и личности. Образ человека вышел вместе с его словами, и те, кто читал их, узнали его.

Я уже говорил, что президент Линкольн был белым человеком и разделял общие для его соотечественников предрассудки по отношению к цветной расе. Оглядываясь назад на его времена и на состояние его страны, мы вынуждены признать, что это недружественное чувство с его стороны можно с уверенностью отнести к одному из элементов его замечательного успеха в организации лояльного американского народа для предстоящего ему грандиозного конфликта. и безопасно провести их через этот конфликт. Его великая миссия состояла в том, чтобы выполнить две вещи: во-первых, спасти свою страну от расчленения и разорения; и, во-вторых, освободить свою страну от великого преступления рабства. Чтобы сделать то или иное, или и то, и другое, он должен иметь искреннее сочувствие и мощное сотрудничество со стороны своих верных соотечественников. Без этого основного и существенного условия успеха его усилия были бы напрасными и совершенно бесплодными. Если бы он поставил отмену рабства выше спасения Союза, он неизбежно оттолкнул бы от себя могущественный класс американского народа и сделал бы невозможным сопротивление восстанию. Глядя с истинной позиции отмены смертной казни, мистер Линкольн казался медлительным, холодным, скучным и равнодушным; но, оценивая его по настроениям своей страны, чувствам, с которыми он, как государственный деятель, должен был считаться, он был быстр, усерден, радикален и решителен.

Хотя г-н Линкольн разделял предубеждения своих белых соотечественников по отношению к неграм, вряд ли нужно говорить, что в глубине души он ненавидел и ненавидел рабство. Человек, который мог бы сказать: «Мы искренне надеемся, горячо молимся, чтобы этот могучий бич войны скоро прошел, но, если Богу угодно, он будет продолжаться до тех пор, пока все богатство, накопленное за двести лет рабства, не будет потрачено впустую, и за каждую каплю крови, пролитую плетью, заплатит капля, пролитая мечом, суды Господа истинны и праведны в целом», — дает все необходимое доказательство его чувства по поводу рабства. Он хотел, пока Юг был верен, чтобы он получил свой фунт мяса, потому что он думал, что он так назначен в узах; но дальше этого никакая земная сила не могла заставить его пойти.

Сограждане, что бы ни было в этом мире пристрастного, несправедливого и неопределенного, время, время! беспристрастен, справедлив и уверен в своих действиях. В сфере разума, как и в сфере материи, он великий труженик и часто творит чудеса. Честный и всесторонний государственный деятель, ясно понимающий нужды своей страны и искренне стремящийся исполнить весь свой долг, даже если он покрыт упреками и покрыт волдырями, может безопасно оставить свой путь на безмолвный суд времени. Немногие великие общественные деятели когда-либо становились жертвами более яростных обвинений, чем Авраам Линкольн во время своего правления. Его часто ранили в доме его друзей. Упреки сыпались на него быстро и изнутри, и извне, и с противоположных сторон. На него напали аболиционисты; на него напали рабовладельцы; на него напали люди, выступавшие за мир любой ценой; на него нападали сторонники более энергичного ведения войны; его критиковали за то, что он не сделал войну войной за отмену смертной казни; и его жестоко критиковали за то, что он сделал войну войной за отмену смертной казни.

Но теперь посмотри на перемену: суждение настоящего часа состоит в том, что, принимая его за все во всем, измеряя громадную величину предстоящей ему работы, рассматривая необходимые средства для достижения целей и рассматривая конец с самого начала, бесконечно мудрость редко посылала в мир человека, более подходящего для своей миссии, чем Авраам Линкольн. Его рождение, его обучение и его природные данные, как умственные, так и физические, сильно благоприятствовали ему. Рожденный и выросший среди бедняков, чуждый богатству и роскоши, вынужденный в одиночку бороться с мельчайшими жизненными невзгодами, от нежного юноши до крепкого зрелого мужчины, он окреп в мужественных и героических качествах, которых требовала великая миссия, к которой он стремился. он был призван голосами своих соотечественников. Тяжелые условия его ранней жизни, которые угнетали бы и ломали более слабых людей, только придавали больше жизни, энергии и жизнерадостности героическому духу Авраама Линкольна. Он был готов к любому виду и качеству работы. То, чего другие молодые люди боялись в виде тяжелого труда, он взялся за с величайшей радостью.

«Лопата, грабли, мотыга,
Кирка или вексель;
Крюк, чтобы жать, коса, чтобы косить,
Цеп, или что угодно».

Целый день он мог раскалывать в лесу тяжелые рельсы, а полночи изучать английскую грамматику при неуверенном блике света, создаваемом сосновым суком. Он чувствовал себя на земле как дома со своим топором, своей кувалдой, клювами и своими клиньями; и он одинаково хорошо чувствовал себя на воде и с веслами, и с шестами, и с досками, и с баграми. И будь то в своей плоскодонке на реке Миссисипи или у камина в пограничной хижине, он был человеком работы. Сам сын труда, он был связан братской симпатией с сынами труда во всех лояльных частях Республики. Сам этот факт дал ему огромную власть в глазах американского народа и существенно способствовал не только его избранию на пост президента, но и сохранению его правления в правительстве.

После инаугурации в качестве президента Соединенных Штатов, должность, даже при вступлении в самые благоприятные условия, приспособленная для налогообложения и напряжения самых больших способностей, Авраам Линкольн столкнулся с огромным кризисом. Он был призван не только управлять правительством, но и решать, несмотря на ужасные трудности, судьбу республики.

Грозный мятеж поднялся на его пути перед ним; Союз был уже практически распущен; его страна была разорвана и расколота в центре. Враждебные армии уже были организованы против Республики, вооруженные военным снаряжением, которое Республика предоставила для своей защиты [так в оригинале]. Огромный вопрос, который ему предстояло решить, заключался в том, должна ли его страна пережить кризис и процветать или быть расчлененной и погибнуть. Его предшественник уже решил вопрос в пользу расчленения нации, лишив ее права на самооборону [sic] и самосохранение — права, которое принадлежит самому подлому насекомому.

К счастью для страны, к счастью для вас и для меня, суд Джеймса Бьюкенена, патриция, не был приговором Авраама Линкольна, плебея. Он применил свой сильный здравый смысл, отточенный в школе невзгод, чтобы решить этот вопрос. Он не колебался, не сомневался, не колебался; но тотчас же решил, что во что бы то ни стало, во что бы то ни стало, союз штатов должен быть сохранен. Сам патриот, его вера была сильна и непоколебима в патриотизм своих соотечественников. Робкие люди говорили перед инаугурацией мистера Линкольна, что мы видели последнего президента Соединенных Штатов. Голос во влиятельных кругах сказал: «Пусть Союз ускользнет». Некоторые говорили, что Союз, поддерживаемый мечом, ничего не стоит. Другие говорили, что восстание 8 000 000 человек невозможно подавить; но среди всей этой суматохи и робости, и вопреки всему этому, Авраам Линкольн был чист в своем долге и дал клятву на небесах. Он спокойно и мужественно слышал вокруг себя голос сомнения и страха; но у него была клятва на небе, а на земле не было достаточно силы, чтобы заставить этого честного лодочника, дровосеков и широкоруких рельсоколов уклониться или нарушить эту священную клятву. Он не был обучен этике рабства; его простая жизнь способствовала его любви к истине. Его не учили тому, что измена и лжесвидетельство являются доказательством чести и честности. Его моральное воспитание было против того, чтобы он говорил одно, когда имел в виду другое. Доверие Авраама Линкольна к себе и людям было удивительным и великим, но оно также было просвещенным и обоснованным. Он знал американский народ лучше, чем он знал себя, и его правда основывалась на этом знании.

Сограждане, четырнадцатый день апреля 1865 года, одиннадцатая годовщина которого, теперь и навсегда останется памятным днем ​​в анналах этой Республики. Это было вечером того же дня, когда жестокий и кровавый мятеж находился на последних стадиях своей опустошительной силы; в то время как его армии были разбиты и рассеяны перед непобедимыми армиями Гранта и Шермана; в то время как великая нация, раздираемая и раздираемая войной, уже начинала возносить к небу громкие гимны радости на заре мира, она была поражена, поражена и подавлена ​​венчающим преступлением рабства — убийством Авраама Линкольна. Это было новое преступление, чистой воды злой умысел. Это не должно было служить никакой цели восстания. Это было простое удовлетворение адски черного духа мести. Но ведь это пошло на пользу. Он наполнил страну более глубоким отвращением к рабству и более глубокой любовью к великому освободителю.

Если бы Авраам Линкольн умер от какой-либо из многочисленных болезней, которым унаследована плоть; Дожил ли он до той доброй старости, которую обещали его крепкое телосложение и умеренные привычки; если бы ему было позволено увидеть конец своей великой работы; если бы торжественная завеса смерти опустилась лишь постепенно, мы все равно были бы поражены тяжелым горем и с любовью дорожили его именем. Но умирая так, как он умер, от красной руки насилия, убитого, убитого, снятого без предупреждения, не из-за личной ненависти — ибо ни один человек, знавший Авраама Линкольна, не мог ненавидеть его, — но из-за его верности союзу и свободе, он нам вдвойне дорог, и память о нем будет дорога навеки.

Сограждане, заканчиваю, как и начал, поздравлениями. Сегодня мы проделали хорошую работу для нашей гонки. Отдавая дань уважения памяти нашего друга и освободителя, мы оказывали высочайшие почести себе и тем, кто придет после нас; мы привязались к имени и славе нетленным и бессмертным; мы также защищались от разразившегося скандала. Когда теперь скажут, что цветной человек бездушен, что он не ценит благ и благодетелей; когда на нас сыплются гнусные упреки в неблагодарности и пытаются наказать нас за пределами человеческого братства, мы можем спокойно указать на памятник, который мы сегодня воздвигли в память об Аврааме Линкольне.

африканцев в Америке/Часть 4/Речь Фредерика Дугласа

Сограждане, я не испытываю недостатка в уважении к отцам этой республики. Подписавшие Декларацию независимости были смелыми людьми. Они были великими людьми, слишком великими, чтобы дать основу великому веку. Нечасто случается, чтобы нация воспитала в одно время такое количество действительно великих людей. Точка, с которой я вынужден рассматривать их, конечно, не самая благоприятная; и все же я не могу созерцать их великие дела без восхищения. Они были государственными деятелями, патриотами и героями, и за то добро, которое они сделали, и за принципы, за которые они боролись, я объединяюсь с вами, чтобы чтить их память…

…Сограждане, простите, позвольте спросить, почему я призван сегодня выступать здесь? Какое мне дело или тем, кого я представляю, до вашей национальной независимости? Распространяются ли на нас великие принципы политической свободы и естественной справедливости, воплощенные в этой Декларации независимости? и поэтому я призван принести наше скромное приношение к национальному алтарю, исповедовать преимущества и выразить благочестивую благодарность за благословения, проистекающие из вашей независимости для нас?

Дай Бог, ради вас и нас, чтобы на эти вопросы можно было дать правдивый утвердительный ответ! Тогда моя задача была бы легкой, а бремя — легким и приятным. Ибо кто так холоден, что народное сочувствие не могло бы его согреть? Кто настолько упрям ​​и мертв для притязаний на благодарность, что не признает с благодарностью такие бесценные блага? Кто был настолько флегматичен и эгоистичен, что не дал бы своему голосу возгласов аллилуйи торжества нации, когда цепи рабства были сорваны с его членов? Я не тот человек. В таком случае немой может красноречиво говорить, а «хромой прыгать, как олень».

Но это не так. Я говорю это с грустным чувством несоответствия между нами. Я не вхожу в черту славного юбилея! Твоя высокая независимость лишь выявляет неизмеримую дистанцию ​​между нами. Благословения, которыми вы сегодня наслаждаетесь, не являются общими. Богатое наследство справедливости, свободы, процветания и независимости, завещанное вашими отцами, принадлежит вам, а не мне. Солнечный свет, принесший тебе свет и исцеление, принес мне раны и смерть. Это Четвертое июля твое, а не мое. Вы можете радоваться, я должен оплакивать. Затащить человека в оковах в величественный освещенный храм свободы и призвать его присоединиться к вам в радостных гимнах было бы бесчеловечной насмешкой и кощунственной иронией. Вы хотите, граждане, поиздеваться надо мной, попросив меня говорить сегодня? Если да, то есть аналогия с вашим поведением. И предупреждаю вас, что опасно подражать примеру народа, чьи преступления, возвышаясь до небес, были низвергнуты дыханием Всевышнего, погребя этот народ в безвозвратной гибели! Я могу сегодня поднять жалобный плач ободранного и убитого горем народа!

«У рек Вавилона, там мы сели. Да! мы плакали, когда вспоминали Сион. Мы повесили наши арфы на вербах посреди его. Ибо там те, кто увел нас в плен, требовали от нас песни И опустошающие нас требовали от нас веселья, говоря: «Спойте нам одну из песен Сиона. Как нам петь Господню песнь в чужой земле? Если я забуду тебя, Иерусалим, то да забудет десница моя хитрость свою». Если я не буду помнить тебя, пусть мой язык прилипнет к нёбу моему».

Сограждане, над вашей национальной, бурной радостью я слышу скорбный вопль миллионов! чьи цепи, еще вчера тяжелые и тяжкие, сегодня становятся еще невыносимее от доносящихся до них юбилейных криков. Если я действительно забуду, если я не буду верно помнить тех кровоточащих детей печали в этот день, «да забудет моя десница свое коварство, и да прилипнет язык мой к нёбу моему!» Забыть их, легкомысленно обойти их обиды и присоединиться к популярной теме было бы изменой в высшей степени возмутительной и возмутительной и сделало бы меня позором перед Богом и миром. Итак, моя тема, сограждане, — американское рабство. Я увижу этот день и его популярные черты с точки зрения раба. Стоя там, отождествляя себя с американским рабом, считая его обиды своими, я без колебаний заявляю от всей души, что характер и поведение этой нации никогда не казались мне более черными, чем в это 4 июля! Обращаемся ли мы к заявлениям прошлого или к заявлениям настоящего, поведение нации кажется одинаково отвратительным и отвратительным. Америка ложна по отношению к прошлому, ложна по отношению к настоящему и торжественно обязуется быть ложной по отношению к будущему. Стоя в этом случае с Богом и сокрушенным и истекающим кровью рабом, я буду во имя оскорбленного человечества, во имя скованной свободы, во имя конституции и Библии, которыми пренебрегают и попирают, осмеливаюсь ставить под сомнение и осуждать со всей настойчивостью, на которую я способен, все, что служит увековечиванию рабства как великого греха и позора Америки! «не буду увиливать, не извиню»; я буду использовать самые суровые выражения, какие только могу; и все же от меня не ускользнет ни одно слово о том, что любой человек, чьи суждения не ослеплены предрассудками или кто в душе не является рабовладельцем, не признает себя правым и справедливым.

Но мне кажется, я слышу, как кто-то из моих слушателей говорит: «Именно в этом случае вы и ваши братья-аболиционисты не можете произвести благоприятное впечатление на общественное мнение. больше и меньше упрекайте, и ваше дело будет иметь гораздо больше шансов на успех». Но я утверждаю, что там, где все ясно, спорить не о чем. Какой пункт в кредо против рабства вы хотите, чтобы я возразил? В какой области предмета люди этой страны нуждаются в свете? Должен ли я браться доказывать, что рабыня — мужчина? Этот момент уже упущен. Никто не сомневается в этом. Сами рабовладельцы признают это, издавая законы для своего правительства. Они признают это, когда наказывают раба за непослушание. В штате Вирджиния есть семьдесят два преступления, за совершение которых чернокожим (независимо от того, насколько он невежественен) влечет за собой смертную казнь; в то время как только два одинаковых преступления повлекут за собой одинаковое наказание белого человека. Что это, как не признание того, что раб есть моральное, интеллектуальное и ответственное существо? Мужественность раба признается. Признается тот факт, что своды южных законов изобилуют постановлениями, запрещающими под строгими штрафами и штрафами обучение рабов чтению или письму. Когда вы сможете указать на какие-либо такие законы в отношении полевых зверей, тогда я могу согласиться спорить о мужественности раба. Когда собаки на ваших улицах, когда птицы небесные, когда скот на ваших холмах, когда морские рыбы и пресмыкающиеся не смогут отличить раба от животного, тогда я буду спорить с вы, что раб человек!

Пока достаточно утверждать равноправие негритянской расы. Разве не удивительно, что в то время как мы пашем, сажаем и собираем урожай, пользуясь всевозможными механическими орудиями, возводим дома, строим мосты, строим корабли, работаем с медью, железом, медью, серебром и золотом; что, пока мы читаем, пишем и шифруем, действуя как клерки, торговцы и секретари, имея среди нас юристов, врачей, министров, поэтов, писателей, редакторов, ораторов и учителей; что, в то время как мы занимаемся всевозможными предприятиями, обычными для других людей, добываем золото в Калифорнии, ловим китов в Тихом океане, кормим овец и крупный рогатый скот на склонах холмов, живем, двигаемся, действуем, думаем, планируем, живем в семьи как мужья, жены и дети, и, прежде всего, исповедуя и поклоняясь христианскому Богу и с надеждой ожидая жизни и бессмертия за гробом, мы призваны доказать, что мы люди!

Вы хотите, чтобы я утверждал, что человек имеет право на свободу? что он полноправный владелец собственного тела? Вы уже заявили об этом. Должен ли я доказывать противоправность рабства? Это вопрос к республиканцам? Должен ли он быть решен с помощью правил логики и аргументации, как вопрос, сопряженный с большими трудностями, связанный с сомнительным применением принципа справедливости, который трудно понять? Как я должен выглядеть сегодня, в присутствии американцев, разделяющих и подразделяющих дискурс, чтобы показать, что люди имеют естественное право на свободу? говоря о нем относительно и положительно, отрицательно и утвердительно. Поступить так значило бы выставить себя смешным и оскорбить ваше понимание. Нет человека под небесным пологом, который не знал бы, что рабство недопустимо для него.

Что я должен утверждать, что неправильно делать людей скотами, лишать их свободы, работать с ними бесплатно, держать их в неведении об их отношениях с ближними, бить их палками, сдирать кожу их плоть плетью, наковывать их конечности железом, охотиться на них с собаками, продавать их с аукциона, разлучать их семьи, выбивать им зубы, сжигать их плоть, морить их голодом, чтобы они повиновались и подчинялись своим мастурбации? Должен ли я утверждать, что система, отмеченная таким образом кровью и загрязнением, неверна? Нет! Я не буду. У меня есть лучшее занятие для моего времени и сил, чем можно было бы предположить из таких аргументов.

Что же остается спорить? Разве рабство не божественно; что Бог не устанавливал его; что наши богословы ошибаются? В мысли есть богохульство. Нечеловеческое не может быть божественным! Кто может рассуждать о таком предложении? Кто может, тот может; Я не могу. Время для таких споров прошло.

В такое время нужна жгучая ирония, а не убедительный аргумент. О! если бы у меня были способности и я мог бы достучаться до слуха нации, я бы сегодня излил пламенный поток язвительных насмешек, яростных упреков, испепеляющих сарказмов и суровых упреков. Ибо нужен не свет, а огонь; это не ласковый ливень, а гром. Нам нужна буря, вихрь и землетрясение. Чувство нации должно быть оживлено; необходимо пробудить совесть нации; приличие нации должно быть поражено; лицемерие нации должно быть разоблачено; и его преступления против Бога и человека должны быть провозглашены и осуждены.

Что такое для американской рабыни 4 июля? Я отвечаю; день, который раскрывает ему больше, чем все другие дни в году, вопиющую несправедливость и жестокость, постоянной жертвой которых он является. Для него ваше торжество — притворство; ваша хвастливая свобода — нечестивая вседозволенность; ваше национальное величие, раздутое тщеславие; ваши звуки ликования пусты и бессердечны; ваше обличение тиранов — наглость с латунным фасадом; ваши крики о свободе и равенстве — пустая насмешка; ваши молитвы и гимны, ваши проповеди и благодарения, при всей вашей религиозной парадности и торжественности, являются для Него простой напыщенностью, мошенничеством, обманом, нечестием и лицемерием, тонкой завесой, прикрывающей преступления, которые опозорили бы нацию дикарей. …Нет на земле нации, виновной в действиях более шокирующих и кровавых, чем народ Соединенных Штатов в этот самый час.

Идите, куда хотите, ищите, где хотите, бродите по всем монархиям и деспотиям Старого Света, путешествуйте по Южной Америке, выискивайте все злоупотребления, а когда найдете последнее, положите свои факты рядом с повседневной жизни этой нации, и вы скажете вместе со мной, что из-за отвратительного варварства и бесстыдного лицемерия Америка царит без соперника. ..

…Позвольте мне сказать в заключение, несмотря на мрачную картину, которую я представил сегодня, о состоянии нации, я не отчаиваюсь в этой стране. Действуют силы, которые неизбежно должны привести к падению рабства. «Рука Господа не сокращается», и гибель рабства неизбежна. Поэтому я останавливаюсь там, где начал, с надеждой. Черпая вдохновение из «Декларации независимости», содержащихся в ней великих принципов и гения американских институтов, мой дух также воодушевлен очевидными тенденциями эпохи. Теперь нации не находятся в тех отношениях друг к другу, в которых они находились много веков назад. Ни один народ не может теперь отгородиться от окружающего мира и беспрепятственно ходить по старому пути своих отцов. Было время, когда это можно было сделать. Давно укоренившиеся обычаи вредоносного характера могли прежде отгораживаться и безнаказанно творить свое злое дело. Тогда знание было ограничено и доступно немногим привилегированным, а большинство бродило во тьме ума. Но сейчас в делах человечества произошли перемены. Города-крепости и империи стали немодными. Рука торговли унесла ворота сильного города. Разведка проникает в самые темные уголки земного шара. Он прокладывает свой путь над морем и под водой, а также на земле. Ветер, пар и молния — его зафрахтованные агенты. Океаны больше не разделяют, а связывают народы. Из Бостона в Лондон теперь праздничная экскурсия. Пространство сравнительно уничтожено. — Мысли, высказанные по одну сторону Атлантики, отчетливо слышны по другую.

Далекий и почти сказочный Тихий океан расстилается в своем величии у наших ног. Разгадывается Поднебесная, тайна веков. Указ Всевышнего «Да будет Свет» еще не исчерпал своей силы. Никакая ругань, никакое оскорбление, будь то вкус, забава или жадность, не могут теперь скрыться от всепроникающего света. Железный ботинок и искалеченную ногу Китая следует рассматривать в противовес природе. Африка должна подняться и облачиться в свое еще нетканое одеяние. — Эфиопия, потянемся. протяни руку свою Уду». В горячих устремлениях Уильяма Ллойда Гаррисона я говорю, и пусть все сердца присоединятся к тому, чтобы сказать это:

Боже, дай юбилейный год
Огромный мир!
Когда освободились от своих раздражающих цепей,
Угнетенный подло преклонит колени,
И носить ярмо тирании
Больше не звери.
Придет год, и воцарится свобода,
Снова возглавить свои разграбленные права
Восстановить.

Боже, ускорь тот день, когда человеческая кровь
Перестанет течь!
В каждом климате быть понятым,
Требования человеческого братства,
И каждая отдача на зло, добро,
Не удар за ударом;
В тот день придет конец всем распрям,
И превратиться в верного друга
Каждый враг.

Боже, ускорь час, славный час,
Когда никого на земле
Должен проявлять барскую власть,
Ни в присутствии тирана не трусить;
Но ко всей башне мужественности,
Равным рождением!
Этот час придет, каждому, всем,
И из дома-тюрьмы в рабство
Иди вперед.

До того года, дня, часа, прибыть,
И головой, и сердцем, и рукой буду стремиться,
Чтобы сломать стержень и разорвать гирю,
Спойлер своей добычи лишит —
Итак, свидетели небес!
И никогда с моего избранного поста,
Какой бы ни была опасность или цена,
Будьте ведомы.