Глава 16. Казнь
Глава 16. Казнь
Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением.
Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около полудня, рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был приготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей, мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла на перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и северо-западная – в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те же каппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали с нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпы богомольцев стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, раскинутые прямо на траве. Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр, к подножию Лысой Горы. Здесь она спешилась. Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили все подножие невысокого холма, оставив свободным только один подъем на него с Яффской дороги.
Через некоторое время за алой подошла к холму вторая когорта, поднялась на один ярус выше и венцом опоясала гору.
Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она шла, растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоем тайной стражи, ехали в повозке трое осужденных с белыми досками на шее, на каждой из которых было написано «Разбойник и мятежник» на двух языках – арамейском и греческом. За повозкой осужденных двигались другие, нагруженные свежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и топорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехали кентурион Марк, начальник храмовой стражи в Ершалаиме и тот самый человек в капюшоне, с которым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце. Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже шло около двух тысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать при интересном зрелище.
К этим любопытным из города присоединились теперь любопытные богомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии.
Под тонкие выкрики глашатаев, сопровождавших колонну и кричавших то, что около полудня прокричал Пилат, она втянулась на лысую гору.
Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия пропустила наверх только тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстро маневрируя, рассеяла толпу вокруг всего холма, так что та оказалась между пехотным оцеплением вверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казнь сквозь неплотную цепь пехотинцев.
Итак, прошло со времени подъема процессии на гору более трех часов, и солнце уже снижалось над Лысой Горой, но жар еще был невыносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и в душе проклинали трех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти.
Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от пота на спине белой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и дело подходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него пригоршнями воду, пил и мочил свой тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил и вновь начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину.
Длинный меч его стучал по кожаному шнурованному сапогу. Командир желал показать своим кавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи. Под этими шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели быстро, и кавалеристы из разных взводов по очереди отправлялись за водой в балку под горой, где в жидкой тени тощих тутовых деревьев доживал свои дни на этой дьявольской жаре мутноватый ручей. Тут же стояли, ловя нестойкую тень, и скучали коноводы, державшие присмиревших лошадей.
Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны. Опасения прокуратора насчет беспорядков, которые могли произойти во время казни в ненавидимом им городе Ершалаиме, к счастью, не оправдались. И когда побежал четвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой и кавалерией у подножия, не осталось, вопреки всем ожиданиям, ни одного человека. Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим.
За цепью двух римских кентурий оказались только две неизвестно кому принадлежащие и зачем-то попавшие на холм собаки. Но и их сморила жара, и они легли, высунув языки, тяжело дыша и не обращая никакого внимания на зеленоспинных ящериц, единственных существ, не боящихся солнца и шныряющих меж раскаленными камнями и какими-то вьющимися по земле растениями с большими колючками.
Никто не сделал попытки отбивать осужденных ни в самом Ершалаиме, наводненном войсками, ни здесь, на оцепленном холме, и толпа вернулась в город, ибо, действительно, ровно ничего интересного не было в этой казни, а там в городе уже шли приготовления к наступающему вечером великому празднику пасхи.
Римская пехота во втором ярусе страдала еще больше кавалеристов. Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам – это снять шлемы и накрыться белыми повязками, смоченными водой, но держал солдат стоя и с копьями в руках. Сам он в такой же повязке, но не смоченной, а сухой, расхаживал невдалеке от группы палачей, не сняв даже со своей рубахи накладных серебряных львиных морд, не сняв поножей, меча и ножа.
Солнце било прямо в кентуриона, не причиняя ему никакого вреда, и на львиные морды нельзя было взглянуть, глаза выедал ослепительный блеск как бы вскипавшего на солнце серебра.
На изуродованном лице Крысобоя не выражалось ни утомления, ни неудовольствия, и казалось, что великан кентурион в силах ходить так весь день, всю ночь и еще день, – словом, столько, сколько будет надо. Все так же ходить, наложив руки на тяжелый с медными бляхами пояс, все так же сурово поглядывая то на столбы с казненными, то на солдат в цепи, все так же равнодушно отбрасывая носком мохнатого сапога попадающиеся ему под ноги выбеленные временем человеческие кости или мелкие кремни.
Тот человек в капюшоне поместился недалеко от столбов на трехногом табурете и сидел в благодушной неподвижности, изредка, впрочем, от скуки прутиком расковыривая песок.
То, что было сказано о том, что за цепью легионеров не было ни одного человека, не совсем верно. Один-то человек был, но просто не всем он был виден.
Он поместился не на той стороне, где был открыт подъем на гору и с которой было удобнее всего видеть казнь, а в стороне северной, там, где холм был не отлог и доступен, а неровен, где были и провалы и щели, там, где, уцепившись в расщелине за проклятую небом безводную землю, пыталось жить больное фиговое деревцо.
Именно под ним, вовсе не дающим никакой тени, и утвердился этот единственный зритель, а не участник казни, и сидел на камне с самого начала, то есть вот уже четвертый час. Да, для того чтобы видеть казнь, он выбрал не лучшую, а худшую позицию. Но все-таки и с нее столбы были видны, видны были за цепью и два сверкающие пятна на груди кентуриона, а этого, по-видимому, для человека, явно желавшего остаться мало замеченным и никем не тревожимым, было совершенно достаточно.
Но часа четыре тому назад, при начале казни, этот человек вел себя совершенно не так и очень мог быть замечен, отчего, вероятно, он и переменил теперь свое поведение и уединился.
Тогда, лишь только процессия вошла на самый верх за цепь, он и появился впервые и притом как человек явно опоздавший.
Он тяжело дышал и не шел, а бежал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает раздраженных окриков, прорваться между солдатами к самому месту казни, где уже снимали осужденных с повозки. За это он получил тяжелый удар тупым концом копья в грудь и отскочил от солдат, вскрикнув, но не от боли, а от отчаяния. Ударившего легионера он окинул мутным и совершенно равнодушным ко всему взором, как человек, не чувствительный к физической боли.
Кашляя и задыхаясь, держась за грудь, он обежал кругом холма, стремясь на северной стороне найти какую-нибудь щель в цепи, где можно было бы проскользнуть. Но было уже поздно. Кольцо сомкнулось. И человек с искаженным от горя лицом вынужден был отказаться от своих попыток прорваться к повозкам, с которых уже сняли столбы. Эти попытки не к чему не привели бы, кроме того, что он был бы схвачен, а быть задержанным в этот день никоим образом не входило в его план.
И вот он ушел в сторону к расщелине, где было спокойнее и никто ему не мешал.
Теперь, сидя на камне, этот чернобородый, с гноящимися от солнца и бессонницы глазами человек тосковал. Он то вздыхал, открывая свой истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый таллиф, и обнажал ушибленную копьем грудь, по которой стекал грязный пот, то в невыносимой муке поднимал глаза в небо, следя за тремя стервятниками, давно уже плававшими в вышине большими кругами в предчувствии скорого пира, то вперял безнадежный взор в желтую землю и видел на ней полуразрушенный собачий череп и бегающих вокруг него ящериц.
Мучения человека были настолько велики, что по временам он заговаривал сам с собой.
– О, я глупец! – бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь, – глупец, неразумная женщина, трус! Падаль я, а не человек!
Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.
На этом пергаменте уже были набросаны записи:
«Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!»
Далее:
«Солнце склоняется, а смерти нет».
Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так:
«Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть».
Записав это, он болезненно всхлипнул и опять ногтями изранил свою грудь.
Причина отчаяния Левия заключалась в той страшной неудаче, что постигла Иешуа и его, и, кроме того, в той тяжкой ошибке, которую он, Левий, по его мнению, совершил. Позавчера днем Иешуа и Левий находились в Вифании под Ершалаимом, где гостили у одного огородника, которому чрезвычайно понравились проповеди Иешуа. Все утро оба гостя проработали на огороде, помогая хозяину, а к вечеру собирались идти по холодку в Ершалаим. Но Иешуа почему-то заспешил, сказал, что у него в городе неотложное дело, и ушел около полудня один. Вот в этом-то и заключалась первая ошибка Левия Матвея. Зачем, зачем он отпустил его одного!
Вечером Матвею идти в Ершалаим не пришлось.
Какая-то неожиданная и ужасная хворь поразила его. Его затрясло, тело его наполнилось огнем, он стал стучать зубами и поминутно просить пить. Никуда идти он не мог. Он повалился на попону в сарае огородника и провалялся на ней до рассвета пятницы, когда болезнь так же неожиданно отпустила Левия, как и напала на него. Хоть он был еще слаб и ноги его дрожали, он, томимый каким-то предчувствием беды, распростился с хозяином и отправился в Ершалаим. Там он узнал, что предчувствие его не обмануло. Беда случилась. Левий был в толпе и слышал, как прокуратор объявил приговор.
Когда осужденных повели на гору, Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать Иешуа хотя бы уж то, что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его на последнем пути и что он молится о том, чтобы смерть Иешуа постигла как можно скорее. Но Иешуа, смотрящий вдаль, туда, куда его увозили, конечно, Левия не видал.
И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея, которого толкали в толпе у самой цепи, осенила простая и гениальная мысль, и тотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятиями за то, что она не пришла ему раньше.
Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа спасен от мучений.
Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнув ему: «Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик!»
А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Левия, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний.
План был очень хорош, но дело заключалось в том, что у Левия ножа с собою не было. Не было у него и ни одной монеты денег.
В бешенстве на себя, Левий выбрался из толпы и побежал обратно в город. В горящей его голове прыгала только одна горячечная мысль о том, как сейчас же, каким угодно способом, достать в городе нож и успеть догнать процессию.
Он добежал до городских ворот, лавируя в толчее всасывавшихся в город караванов, и увидел на левой руке у себя раскрытую дверь лавчонки, где продавали хлеб. Тяжело дыша после бега по раскаленной дороге, Левий овладел собой, очень степенно вошел в лавчонку, приветствовал хозяйку, стоявшую за прилавком, попросил ее снять с полки верхний каравай, который почему-то ему понравился больше других, и, когда та повернулась, молча и быстро взял с прилавка то, чего лучше и быть не может, – отточенный, как бритва, длинный хлебный нож, и тотчас кинулся из лавки вон. Через несколько минут он вновь был на Яффской дороге. Но процессии уже не было видно. Он побежал. По временам ему приходилось валиться прямо в пыль и лежать неподвижно, чтобы отдышаться. И так он лежал, поражая проезжающих на мулах и шедших пешком в Ершалаим людей. Он лежал, слушая, как колотится его сердце не только в груди, но и в голове и в ушах. Отдышавшись немного, он вскакивал и продолжал бежать, но все медленнее и медленнее.
Когда он наконец увидал пылящую вдали длинную процессию, она была уже у подножия холма.
– О, бог… – простонал Левий, понимая, что он опаздывает. И он опоздал.
Когда истек четвертый час казни, мучения Левия достигли наивысшей степени, и он впал в ярость. Поднявшись с камня, он швырнул на землю бесполезно, как он теперь думал, украденный нож, раздавил флягу ногою, лишив себя воды, сбросил с головы кефи, вцепился в свои жидкие волосы и стал проклинать себя.
Он проклинал себя, выкликая бессмысленные слова, рычал и плевался, поносил своего отца и мать, породивших на свет глупца.
Видя, что клятвы и брань не действуют и ничего от этого на солнцепеке не меняется, он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу, к солнцу, которое сползало все ниже, удлиняя тени и уходя, чтобы упасть в Средиземное море, и потребовал у бога немедленного чуда. Он требовал, чтобы бог тотчас же послал Иешуа смерть.
Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений, за исключением того, что пылавшие на груди кентуриона пятна потухли.
Солнце посылало лучи в спины казнимых, обращенных лицами к Ершалаиму. Тогда Левий закричал:
– Проклинаю тебя, бог!
Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправедливости бога и верить ему более не намерен.
– Ты глух! – рычал Левий, – если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же.
Зажмурившись, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу. Он кричал о полном своем разочаровании и о том, что существуют другие боги и религии. Да, другой бог не допустил бы того, никогда не допустил бы, чтобы человек, подобный Иешуа, был сжигаем солнцем на столбе.
– Я ошибался! – кричал совсем охрипший Левий, – ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!
Тут что-то дунуло в лицо бывшему сборщику и что-то зашелестело у него под ногами.
Дунуло еще раз, и тогда, открыв глаза, Левий увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо других причин, изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча. Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало желтым. Туча ворчала, и из нее время от времени вываливались огненные нити. По Яффской дороге, по скудной Гионской долине, над шатрами богомольцев, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели пыльные столбы. Левий умолк, стараясь сообразить, принесет ли гроза, которая сейчас накроет Ершалаим, какое-либо изменение в судьбе несчастного Иешуа. И тут же, глядя на нити огня, раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В раскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятники ложились на крыло, чтобы уходить от грозы, Левий подумал, что безумно поспешил со своими проклятиями. Теперь бог не послушает его.
Обратив свой взор к подножию холма, Левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения. С высоты Левию удалось хорошо рассмотреть, как солдаты суетились, выдергивая пики из земли, как набрасывали на себя плащи, как коноводы бежали к дороге рысцой, ведя на поводу вороных лошадей. Полк снимался, это было ясно. Левий, защищаясь от бьющей в лицо пыли рукой, отплевываясь, старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия собирается уходить? Он перевел взгляд повыше и разглядел фигурку в багряной военной хламиде, поднимающуюся к площадке казни. И тут от предчувствия радостного конца похолодело сердце бывшего сборщика.
Подымавшийся на гору в пятом часу страданий разбойников был командир когорты, прискакавший из Ершалаима в сопровождении ординарца. Цепь солдат по мановению Крысобоя разомкнулась, и кентурион отдал честь трибуну. Тот, отведя Крысобоя в сторону, что-то прошептал ему. Кентурион вторично отдал честь и двинулся к группе палачей, сидящих на камнях у подножий столбов.
Трибун же направил свои шаги к тому, кто сидел на трехногом табурете, и сидящий вежливо поднялся навстречу трибуну. И ему что-то негромко сказал трибун, и оба они пошли к столбам. К ним присоединился и начальник храмовой стражи.
Крысобой, брезгливо покосившись на грязные тряпки, бывшие недавно одеждой преступников, от которой отказались палачи, отозвал двух из них и приказал:
– За мною!
С ближайшего столба доносилась хриплая бессмысленная песенка. Повешенный на нем Гестас к концу третьего часа казни сошел с ума от мух и солнца и теперь тихо пел что-то про виноград, но головою, покрытой чалмой, изредка все-таки покачивал, и тогда мухи вяло поднимались с его лица и возвращались на него опять.
Дисмас на втором столбе страдал более двух других, потому что его не одолевало забытье, и он качал головой, часто и мерно, то вправо, то влево, чтобы ухом ударять по плечу.
Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме.
Мухи и слепни поэтому совершенно облепили его, так что лицо его исчезло под черной шевелящейся массой. В паху, и на животе, и под мышками сидели жирные слепни и сосали желтое обнаженное тело.
Повинуясь жестам человека в капюшоне, один из палачей взял копье, а другой поднес к столбу ведро и губку. Первый из палачей поднял копье и постучал им сперва по одной, потом по другой руке Иешуа, вытянутым и привязанным веревками к поперечной перекладине столба. Тело с выпятившимися ребрами вздрогнуло. Палач провел концом копья по животу. Тогда Иешуа поднял голову, и мухи с гуденьем снялись, и открылось лицо повешенного, распухшее от укусов, с заплывшими глазами, неузнаваемое лицо.
Разлепив веки, Га-Ноцри глянул вниз. Глаза его, обычно ясные, теперь были мутноваты.
– Га-Ноцри! – сказал палач.
Га-Ноцри шевельнул вспухшими губами и отозвался хриплым разбойничьим голосом:
– Что тебе надо? Зачем подошел ко мне?
– Пей! – сказал палач, и пропитанная водою губка на конце копья поднялась к губам Иешуа.
Радость сверкнула у того в глазах, он прильнул к губке и с жадностью начал впитывать влагу. С соседнего столба донесся голос Дисмаса:
– Несправедливость! Я такой же разбойник, как и он.
Дисмас напрягся, но шевельнуться не смог, руки его в трех местах на перекладине держали веревочные кольца. Он втянул живот, ногтями вцепился в концы перекладин, голову держал повернутой к столбу Иешуа, злоба пылала в глазах Дисмаса.
Пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело. Когда пыль унеслась, кентурион крикнул:
– Молчать на втором столбе!
Дисмас умолк, Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача:
– Дай попить ему.
Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди наполненной черной влагой и огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым холмом. Палач снял губку с копья.
– Славь великодушного игемона! – торжественно шепнул он и тихонько кольнул Иешуа в сердце.
Тот дрогнул, шепнул:
– Игемон…
Кровь побежала по его животу, нижняя челюсть судорожно дрогнула, и голова его повисла.
При втором громовом ударе палач уже поил Дисмаса и с теми же словами:
– Славь игемона! – убил его.
Гестас, лишенный рассудка, испуганно вскрикнул, лишь только палач оказался около него, но, когда губка коснулась его губ, прорычал что-то и вцепился в нее зубами. Через несколько секунд обвисло и его тело, сколько позволяли веревки.
Человек в капюшоне шел по следам палача и кентуриона, а за ним начальник храмовой стражи. Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам:
– Мертв.
То же повторилось и у двух других столбов.
После этого трибун сделал знак кентуриону и, повернувшись, начал уходить с вершины вместе с начальником храмовой стражи и человеком в капюшоне. Настала полутьма, и молнии бороздили черное небо. Из него вдруг брызнуло огнем, и крик кентуриона: «Снимай цепь!» – утонул в грохоте.
Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы. Тьма накрыла Ершалаим.
Ливень хлынул внезапно и застал кентурии на полдороге на холме. Вода обрушилась так страшно, что, когда солдаты бежали книзу, им вдогонку уже летели бушующие потоки. Солдаты скользили и падали на размокшей глине, спеша на ровную дорогу, по которой – уже чуть видная в пелене воды – уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница. Через несколько минут в дымном зареве грозы, воды и огня на холме остался только один человек. Потрясая недаром украденным ножом, срываясь со скользких уступов, цепляясь за что попало, иногда ползя на коленях, он стремился к столбам. Он то пропадал в полной мгле, то вдруг освещался трепещущим светом.
Добравшись до столбов, уже по щиколотку в воде, он содрал с себя отяжелевший, пропитанный водою таллиф, остался в одной рубахе и припал к ногам Иешуа. Он перерезал веревки на голенях, поднялся на нижнюю перекладину, обнял Иешуа и освободил руки от верхних связей. Голое влажное тело Иешуа обрушилось на Левия и повалило его наземь.
Левий тут же хотел взвалить его на плечи, но какая-то мысль остановила его. Он оставил на земле в воде тело с запрокинутой головой и разметанными руками и побежал на разъезжающихся в глиняной жиже ногах к другим столбам. Он перерезал веревки и на них, и два тела обрушились на землю.
Прошло несколько минут, и на вершине холма остались только эти два тела и три пустых столба. Вода била и поворачивала эти тела.
Ни Левия, ни тела Иешуа на верху холма в это время уже не было.
Ваши комментарии
Комментарии для сайта Cackle
Глава 20. Крем Азазелло
Глава 20. Крем Азазелло
Луна в вечернем чистом небе висела полная, видная сквозь ветви клена. Липы и акации разрисовали землю в саду сложным узором пятен. Трехстворчатое окно в фонаре, открытое, но задернутое шторой, светилось бешеным электрическим светом. В спальне Маргариты Николаевны горели все огни и освещали полный беспорядок в комнате. На кровати на одеяле лежали сорочки, чулки и белье, скомканное же белье валялось просто на полу рядом с раздавленной в волнении коробкой папирос.
Туфли стояли на ночном столике рядом с недопитой чашкой кофе и пепельницей, в которой дымил окурок, на спинке стула висело черное вечернее платье. В комнате пахло духами, кроме того, в нее доносился откуда-то запах раскаленного утюга.
Маргарита Николаевна сидела перед трюмо в одном купальном халате, наброшенном на голое тело, и в замшевых черных туфлях. Золотой браслет с часиками лежал перед Маргаритой Николаевной рядом с коробочкой, полученной от Азазелло, и Маргарита не сводила глаз с циферблата. Временами ей начинало казаться, что часы сломались и стрелки не движутся. Но они двигались, хотя и очень медленно, как будто прилипая, и наконец <длинная стрелка упала на двадцать девятую минуту десятого>. Сердце Маргариты страшно стукнуло, так что она не смогла даже сразу взяться за коробочку. Справившись с собою, Маргарита открыла ее и увидела в коробочке жирный желтоватый крем. Ей показалось, что он пахнет болотной тиной. Кончиком пальца Маргарита выложила небольшой мазочек крема на ладонь, причем сильнее запахло болотными травами и лесом, и затем ладонью начала втирать крем в лоб и щеки.
Крем легко мазался и, как показалось Маргарите, тут же испарялся. Сделав несколько втираний, Маргарита глянула в зеркало и уронила коробочку прямо на стекло часов, от чего оно покрылось трещинами. Маргарита закрыла глаза, потом глянула еще раз и бурно расхохоталась.
Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу, появившаяся тогда, в октябре, когда пропал мастер, бесследно пропала. Исчезли и желтенькие тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская завивка волос развилась.
На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати, безудержно хохочущая, скалящая зубы.
Нахохотавшись, Маргарита выскочила из халата одним прыжком и широко зачерпнула легкий жирный крем и сильными мазками начала втирать его в кожу тела.
Оно сейчас же порозовело и загорелось. Затем мгновенно, как будто из мозга выхватили иголку, утих висок, нывший весь вечер после свидания в Александровском саду, мускулы рук и ног окрепли, а затем тело Маргариты потеряло вес.
Она подпрыгнула и повисла в воздухе невысоко над ковром, потом ее медленно потянуло вниз, и она опустилась.
– Ай да крем! Ай да крем! – закричала Маргарита, бросаясь в кресло.
Втирания изменили ее не только внешне. Теперь в ней во всей, в каждой частице тела, вскипала радость, которую она ощутила, как пузырьки, колющие все ее тело. Маргарита ощутила себя свободной, свободной от всего. Кроме того, она поняла со всей ясностью, что именно случилось то, о чем утром говорило предчувствие, и что она покидает особняк и прежнюю свою жизнь навсегда. Но от этой прежней жизни все же откололась одна мысль о том, что нужно исполнить только один последний долг перед началом чего-то нового, необыкновенного, тянущего ее наверх, в воздух. И она, как была нагая, из спальни, то и дело взлетая на воздух, перебежала в кабинет мужа и, осветив его, кинулась к письменному столу.
На вырванном из блокнота листе она без помарок быстро и крупно карандашом написала записку:
«Прости меня и как можно скорее забудь. Я тебя покидаю навек. Не ищи меня, это бесполезно. Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня. Мне пора. Прощай. Маргарита».
С совершенно облегченной душой Маргарита прилетела в спальню, и следом за нею туда же вбежала Наташа, нагруженная вещами. И тотчас все эти вещи, деревянные плечики с платьем, кружевные платки, синие шелковые туфли на распялках и поясок – все это посыпалось на пол, и Наташа всплеснула освободившимися руками.
– Что, хороша? – громко крикнула охрипшим голосом Маргарита Николаевна.
– Как же это? – шептала Наташа, пятясь, – как вы это делаете, Маргарита Николаевна?
– Это крем! Крем, крем, – ответила Маргарита, указывая на сверкающую золотую коробку и поворачиваясь перед зеркалом.
Наташа, забыв про валяющееся на полу мятое платье, подбежала к трюмо и жадными, загоревшимися глазами уставилась на остаток мази.
Губы ее что-то шептали. Она опять повернулась к Маргарите и проговорила с каким-то благоговением:
– Кожа-то! Кожа, а? Маргарита Николаевна, ведь ваша кожа светится. – Но тут она опомнилась, подбежала к платью, подняла и стала отряхивать его.
– Бросьте! Бросьте! – кричала ей Маргарита, – к черту его, все бросьте! Впрочем, нет, берите его себе на память. Говорю, берите на память. Все забирайте, что есть в комнате.
Как будто ополоумев, неподвижная Наташа некоторое время смотрела на Маргариту, потом повисла у нее на шее, целуя и крича:
– Атласная! Светится! Атласная! А брови-то, брови!
– Берите все тряпки, берите духи и волоките к себе в сундук, прячьте, – кричала Маргарита, – но драгоценностей не берите, а то вас в краже обвинят.
Наташа сгребла в узел, что ей попало под руку, платья, туфли, чулки и белье, и побежала вон из спальни.
В это время откуда-то с другой стороны переулка, из открытого окна, вырвался и полетел громовой виртуозный вальс и послышалось пыхтение подъехавшей к воротам машины.
– Сейчас позвонит Азазелло! – воскликнула Маргарита, слушая сыплющийся в переулке вальс, – он позвонит! А иностранец безопасен. Да, теперь я понимаю, что он безопасен!
Машина зашумела, удаляясь от ворот. Стукнула калитка, и на плитках дорожки послышались шаги.
«Это Николай Иванович, по шагам узнаю, – подумала Маргарита, – надо будет сделать на прощание что-то очень смешное и интересное».
Маргарита рванула штору в сторону и села на подоконник боком, охватив колено руками. Лунный свет лизнул ее с правого бока. Маргарита подняла голову к луне и сделала задумчивое и поэтическое лицо. Шаги стукнули еще раза два и затем внезапно стихли. Еще полюбовавшись на луну, вздохнув для приличия, Маргарита повернула голову в сад и действительно увидела Николая Ивановича, проживающего в нижнем этаже этого самого особняка. Луна ярко заливала Николая Ивановича. Он сидел на скамейке, и по всему было видно, что он опустился на нее внезапно. Пенсне на его лице как-то перекосилось, а свой портфель он сжимал в руках.
– А, здравствуйте, Николай Иванович! – грустным голосом сказала Маргарита, – добрый вечер! Вы из заседания?
Николай Иванович ничего не ответил на это.
– А я, – продолжала Маргарита, побольше высовываясь в сад, – сижу одна, как видите, скучаю, гляжу на луну и слушаю вальс.
Левою рукою Маргарита провела по виску, поправляя прядь волос, потом сказала сердито:
– Это невыносимо, Николай Иванович! Все-таки я дама, в конце концов! Ведь это хамство не отвечать, когда с вами разговаривают!
Николай Иванович, видный в луне до последней пуговки на серой жилетке, до последнего волоска в светлой бородке клинышком, вдруг усмехнулся дикой усмешкой, поднялся со скамейки и, очевидно, не помня себя от смущения, вместо того, чтобы снять шляпу, махнул портфелем в сторону и ноги согнул, как будто собирался пуститься вприсядку.
– Ах, какой вы скучный тип, Николай Иванович, – продолжала Маргарита, – вообще вы все мне так надоели, что я выразить вам этого не могу, и так я счастлива, что с вами расстаюсь! Ну вас к чертовой матери!
В это время за спиною Маргариты в спальне грянул телефон.
Маргарита сорвалась с подоконника и, забыв про Николая Ивановича, схватила трубку.
– Говорит Азазелло, – сказали в трубке.
– Милый, милый Азазелло! – вскричала Маргарита.
– Пора! Вылетайте, – заговорил Азазелло в трубке, и по тону его было слышно, что ему приятен искренний, радостный порыв Маргариты, – когда будете пролетать над воротами, крикните: «Невидима!» Потом полетайте над городом, чтобы попривыкнуть, а затем на юг, вон из города, и прямо на реку. Вас ждут!
Маргарита повесила трубку, и тут в соседней комнате что-то деревянно заковыляло и стало биться в дверь. Маргарита распахнула ее, и половая щетка, щетиной вверх, танцуя, влетела в спальню. Концом своим она выбивала дробь на полу, лягалась и рвалась в окно. Маргарита взвизгнула от восторга и вскочила на щетку верхом. Тут только у наездницы мелькнула мысль о том, что она в этой суматохе забыла одеться. Она галопом подскочила к кровати и схватила первое попавшееся, какую-то голубую сорочку. Взмахнув ею, как штандартом, она вылетела в окно.
И вальс над садом ударил сильнее.
С окошка Маргарита скользнула вниз и увидела Николая Ивановича на скамейке. Тот как бы застыл на ней и в полном ошеломлении прислушивался к крикам и грохоту, доносящимся из освещенной спальни верхних жильцов.
– Прощайте, Николай Иванович! – закричала Маргарита, приплясывая перед Николаем Ивановичем.
Тот охнул и пополз по скамейке, перебирая по ней руками и сбив наземь свой портфель.
– Прощайте навсегда! Я улетаю, – кричала Маргарита, заглушая вальс. Тут она сообразила, что рубашка ей ни к чему не нужна, и, зловеще захохотав, накрыла ею голову Николая Ивановича. Ослепленный Николай Иванович грохнулся со скамейки на кирпичи дорожки.
Маргарита обернулась, чтобы последний раз глянуть на особняк, где так долго она мучилась, и увидела в пылающем огне искаженное от изумления лицо Наташи.
– Прощай, Наташа! – прокричала Маргарита и вздернула щетку, – невидима, невидима, – еще громче крикнула она и между ветвями клена, хлестнувшими ее по лицу, перелетев ворота, вылетела в переулок.
И вслед ей полетел совершенно обезумевший вальс.
Ваши комментарии
Комментарии для сайта Cackle
Мастер и Маргарита в Apple Books
Описание издателя
Написанный в самый мрачный, самый репрессивный период сталинского правления, этот роман воплощает в жизнь понятие творческой и религиозной свободы. Хотя Булгаков завершил свой шедевр в 1940 году, он не был опубликован до 1966 года, через двадцать шесть лет после его смерти, когда в журнале «Москва» появился первый раздел, который был распродан за считанные часы. Несмотря на разрушительную сатиру на советскую жизнь и дерзкие изображения Христа и Сатаны, рукопись каким-то образом ускользнула от российской цензуры, и энтузиазм читателей обеспечил роману немедленный и прочный успех.
Блестящая смесь магических и реалистических элементов, гротескных ситуаций и основных этических проблем, «Мастер и Маргарита» объединяет две отдельные, но взаимосвязанные части, действие одной из которых происходит в современной Москве, а другой — в древнем Иерусалиме.
ИЗДАТЕЛИ ЕЖЕНЕДЕЛЬНО
Климовски и Шейбал предпринимают смелую, но запутанную попытку адаптировать классический роман Булгакова, используя его сюрреалистические качества и чередуя стили двух художников для его параллельных повествований. Дьявол прибывает в Москву сталинской эпохи, сея хаос в лицемерной интеллигенции города, и Климовски передает эти фрагменты в плотном, мрачном стиле с толстыми линиями.
Дьявол и его разношерстная команда помощников переворачивают заведение с ног на голову серией смертоносных представлений, неприятных розыгрышей и причудливых ритуалов. Он также помогает подавленным заглавным героям, писателю, которого его возлюбленная Маргарита прозвала Мастером. Скандальный роман-в-романе Мастера о Понтии Пилате Шейбал адаптирует интенсивным всплеском красок. Оба художника пытаются совместить лирическое богатство булгаковской прозы с преувеличенными нутряными стилизациями, но результаты получаются бессвязными. Персонажи представлены без особого контекста, а сатирические шутки Булгакова часто теряются при переводе. Механический буквенный шрифт приглушает диалоги, особенно учитывая крайне экспрессионистский подход художников. Несмотря на амбициозность, эта дуэльная визуализация тематически сложного романа Булгакова не совсем сходится. \n
ЖАНР
Художественная литература
ВЫПУЩЕН
2011
9 октября
ЯЗЫК
EN
Английский
ДЛИНА
385
Страниц
ИЗДАТЕЛЬ
Издательство FDA
ПРОДАВЕЦ
Дмитрий Фелоненко
РАЗМЕР
343,3
КБ
Отзывы покупателей
Лучший перевод на iBooks от Far!!!
Я не понимаю предыдущие обзоры, этот перевод, безусловно, лучший из представленных на iBooks! Звучит как настоящий британский английский, очень плавно и увлекательно! Мне нравится, что русские термины, понятные только русским, заменены английскими эквивалентами, например Русская минеральная вода Нарзан переводится как хорошо известная англоговорящему Зельцер, а прозвище Бездомный переводится как Бездомный, что и означает русское слово «бездомный».
Подобные вещи делают эту книгу понятной для нерусских. Другие переводы, которые мне попадались, гораздо более громоздкие и русифицированные.
Невероятный роман…
…но эта цифровая копия очень плохо отредактирована. Хотя эта неудача не запрещает заниматься письмом, причудливая и непоследовательная пунктуация и случайные слова с ошибками, безусловно, отвлекают внимание, препятствуют и доставляют неудобства. В следующий раз я буду избегать этого конкретного издателя и раскошеливаться на более грамотно отредактированную цифровую копию.
Плохой перевод
Этот перевод неуклюж и неточен.
Еще книги Михаила Булгакова
Клиенты также купили
МАСТЕР И МАРГАРИТА МИХАИЛА БУЛГАКОВА
Я уже писал ранее о том, как часто сетую на то, что больше не могу читать с открытым сердцем, не оценивая и не анализируя каждый аспект прочитанного.
Я стал сверхчувствительным, чрезмерно критичным и, боюсь, возможно, несколько безрадостным. Иногда мне хочется, чтобы я мог каким-то образом вернуться в свои шестнадцать лет, когда мне нравилась практически любая книга, которую я брал в руки, не задумываясь слишком много о том, почему и, конечно же, безжалостно исследуя текст на предмет слабых мест. Однако, перечитав Мастер и Маргарита – знаменитый роман Михаила Булгакова о визите сатаны в Москву – мне напомнили , что быть старше [условно говоря] и более опытным читателем тоже может иметь свои преимущества.
[Один из эскизов к нереализованному анимационному полнометражному фильму по роману Булгакова Сергея Алимова]
Когда я впервые прочитал этот роман, он мне понравился, но я не получил от него столько, сколько получил в этот раз . То есть, конечно, на мне. Точнее, это связано с моим возрастом и, следовательно, с тем, насколько неискушенным было мое чтение в тот момент моей жизни. Я всегда любил русскую литературу, но мои знания о русской культуре и истории, особенно о периоде правления Иосифа Сталина, в наши дни гораздо более обширны.
Итак, в тексте есть вещи, которые, да, будучи подростком, я мог просто принять за чистую монету, но которые из-за моего невежества могли поэтому показаться мне легкомысленными или бессмысленными. Однако, когда я начал перечитывать книгу, я обнаружил, что с большим опытом и большими знаниями вещи, над которыми я раньше безмолвно улыбался, я теперь могу правильно оценить.
Например, Мастер и Маргарита начинается с двух мужчин, двух литературных типов, на Патриарших прудах. Во время разговора о несуществовании Иисуса к ним подходит своеобразный джентльмен [Воланд-Сатана], которого они принимают за «иностранца » и, возможно, за « шпиона ». глупость, конечно, но это сардонический подмигивание советской паранойе и самому реальному страху, что, заговорив с кем-то не следует, можно попасть под арест. Точно так же разговор об Иисусе, гордость двух мужчин своим атеизмом, является отсылкой к стремлению коммунизма дискредитировать религиозную веру [обоснование, я думаю, в том, что человек не может иметь что-то — веру в божество — что в смысл заменяет власть диктатора].
Если вас хоть сколько-нибудь интересуют коммунизм и Сталин, вы знаете, к каким последствиям могло привести несоблюдение партийной линии, или просто не то место, и не то время, или высказывание того, что могло быть истолковано как неправильное То есть вас арестовали, допросили, может быть, убили или сослали в Сибирь. В связи с этим мне на этот раз было очевидно, что Мастер и Маргарита , особенно в первых главах, полна доносов и внезапных исчезновений [стоит отметить, что когда кто-то внезапно исчезает, мы часто говорим, что это было ‘ как по волшебству », а исчезновения в тексте — это, конечно, буквально волшебство].
«И вот два года назад в квартире начали происходить необъяснимые вещи: люди начали бесследно исчезать».
Таким образом, очевидно, что книга представляет собой политическую сатиру, часто торгующую сложными аллегориями. Возможно, наиболее хорошо проработанным примером является вторая глава, посвященная Иисусу и Понтию Пилату.
Конечно, страх и паранойя, ссылка и донос были лишь частью советского опыта периода работы Булгакова над романом [1928-1940]. Повсюду он затрагивает множество других тем (одной из них является жилищный кризис) и нападает на различные типы или слои общества, которые он считал алчными или коррумпированными.
«Все знают, как трудно заработать деньги; препятствия к этому всегда можно найти. Но ни разу за свой тридцатилетний опыт бухгалтер не встречал никого, будь то чиновник или частное лицо, которому было бы трудно принимать деньги».
Однако он, похоже, питает особую антипатию к художникам или тем, кто связан с художественной индустрией. Например, поэты, редакторы и писатели регулярно подвергаются насмешкам и от рук Воланда и его свиты терпят худшие участи.
Можно задаться вопросом, что же такого было в этой, казалось бы, безобидной группе, которая заточила шестерни Булгакова. Если бы кто-то был немилосерден, это можно было бы списать на своего рода профессиональную ревность, но было бы чрезвычайно мелочно сочинять целый роман в таком настроении. Если бы мне пришлось угадывать основной источник гнева Булгакова, я бы сказал, что он не любил их за то, что он видел в их соучастии. Подумайте, как быть художнику в России в то время, вероятно, в ваших интересах было самоцензурировать, но было почти невозможно создать что-то, что не могло бы быть сочтено спорным, и поэтому всегда можно было столкнуться с неприятием или осуждением со стороны трусливые редакторы, издатели, театральные менеджеры и т. д. Более того, некоторые артисты пошли еще дальше и охотно производили или поддерживали государственную пропаганду, несмотря на то, что знали, что это не только не в интересах общества [потому что они заслуживали правды], но что это был также плохим искусством [показательно, что Бездомный признает, что его стихи ужасны].
С одной стороны, книга — своего рода фэнтези о мести. Если вы знаете что-нибудь о жизни автора, вы должны знать, что у него были личные претензии ко многим из его целей. Ряд произведений Булгакова был запрещен, и он тщетно боролся за то, чтобы этот роман был напечатан, и поэтому то, что Дьявол сошел на Москву, чтобы сеять хаос и сеять хаос среди тех людей, которые его отвергли, должно быть, было невероятно приятно. Действительно, важная сюжетная линия в романе связана с писателем-неудачником, Мастером, который тоже не может опубликовать свою рукопись, которого осуждают [опять это слово] в прессе, и который в конечном итоге сжигает сценарий [что также Сам Булгаков сделал с более ранним черновиком]. Для меня одна из основных тем в Мастер и Маргарита — это свобода, как личная, так и творческая. Таким образом, пожалуй, самая трогательная сцена во всем романе — полет Маргариты по Москве на метле; вот она, голая, высоко над городом, абсолютно свободная, и, черт возьми, проводит время в своей жизни.
Одним из сюрпризов для меня на этот раз было то, что я нашел книгу намного смешнее. Все всегда отмечают юмор, и я должен признаться, что раньше он почти полностью проходил мимо меня. Опять же, я думаю, что отчасти это связано с расширением знаний. Например, желание Берлиоза сообщить о сатане не очень смешно, если вы не понимаете что-то в климате того времени; так же и с немедленным обозначением Воланда как иностранца, и всеми вытекающими из этого подозрениями, и опытом дяди Берлиоза, когда он пытается присвоить себе квартиру покойного. Тем не менее, есть также некоторые сцены, которые не полагаются на политический подтекст, чтобы развлечься. Моими любимыми были танцующий воробей в кабинете врача и Иван, появившийся в ресторане Гребоедов в нижнем белье, и Бегемот с позолоченными усами. Тем не менее, сказав все это, я должен признать, что некоторые комедии немного утомительны. В тексте есть отрывки или эпизоды, которые мне показались неряшливыми, или ленивыми, или, конечно, бесхитростными, где у меня сложилось впечатление, будто Булгаков считал, что простого присутствия сатаны и его свиты достаточно, чтобы привлечь ваше внимание и вызвать смех, потому что, скажем прямо, любая установка или ситуация становится более увлекательной и забавной, если вы бросите в нее Дьявола или гуляющего и говорящего кота.
Ходячий кот! И, знаете, это удивительно… посмотрите, как удивлен этот персонаж… у него глаза на лоб вылезли… -й, да, я бы ухмылялся и продолжал перелистывать страницы, но это был виноватый вид. ухмылки, как если бы кто-то упал.
Это также приводит меня к более серьезной критике, а именно к тому, что роман, по крайней мере, в первой части, повторяется; это почти одно и то же снова и снова. Сатана или кто-то из его свиты озадачит какого-нибудь чувака, который в результате начнет сомневаться в своем здравом уме, прежде чем исчезнуть или оказаться в сумасшедшем доме. Меня поразило, что именно поэтому я так мало запомнил книгу после первого прочтения. У вас, я уверен, будет свой собственный уровень терпимости, когда речь идет о таких вещах. Мой довольно высокий; Я читал такое же эпизодическое, но гораздо более длинное, Дон Кихот дважды; но в отличие от Дон Кихот или Том Джонс , Мастер и Маргарита на самом деле не имеет центрального персонажа, на котором можно было бы повесить эти эпизоды, и поэтому временами он кажется несфокусированным и еще более бессвязным.
Однако стоит помнить, что Булгаков не закончил свой роман; и поэтому, как и в случае с творчеством Кафки, эта критика кажется несколько подлой. Кроме того что спасает книгу, даже во время лонгёров, так это сочувствие и чуткость автора и манера запоминающейся эпиграммы; вы будете читать главу и думать: «Боже, это брехня», а потом он ударит вас строкой вроде:
«Ударить человека по носу, пнуть старика с лестницы, застрелить кого-нибудь или что-то в этом роде, это моя работа. Но спорить с влюбленными женщинами — нет, спасибо!»
И сразу раскаешься. Ах, я не это имел в виду, Михаил, ты замечательный ебарь!
Прежде чем я закончу, я хочу сказать кое-что о переводе. У меня есть достоверные сведения от ряда русскоязычных/читающих, что «Мастер и Маргарита» никогда не переводились на английский язык. Недавно мой знакомый назвал его по-русски 9.0087 deep , и, ну, я был в шоке от этого. Глубокий? Как бы я ни наслаждался книгой, которая, глубокая, была одним из самых далеких слов от моего разума, когда я перелистывал страницы.
Я, конечно, не насмехаюсь над этим описанием романа; на самом деле, я даже не могу оспорить это. Независимо от того, как мы говорим о переводной литературе — то есть мы инстинктивно хотим сказать, что читали Пруста, или Манна, или кого-то еще — реальность такова, что, если мы не имеем доступа к ней в ее первоначальном виде, мы когда-либо читали только чью-то литературу. идея писателя или книги, и этот кто-то в большинстве случаев сам не является талантливым писателем.
То, что я не в состоянии точно судить о Булгакове или любом другом иностранном писателе, вызывает у меня крайнее разочарование. Это разочарование усугубляется возможностью, даже вероятностью, что я упускаю что-то удивительное или, ну да, глубокое; но что, кроме изучения русского языка, вы можете с этим сделать? Сладкий ф.а., боюсь. Тем не менее, возникает вопрос, почему эту глубину невозможно передать на английском языке хотя бы в какой-то степени? Одна из проблем заключается в том, что трудно перевести юмор или сатиру, особенно каламбуры, игру слов или слова, имеющие двойное значение, так что чем богаче, многослойнее произведение, тем больше вероятность того, что оно покажется квартира на английском языке.
Просто подумайте, как «Улисс » может читаться, скажем, по-французски, и сколько обязательно будет утеряно, и как, лишенный некоторых слоев, он может показаться французскому читателю не более чем утомительным тралом по Дублину в компании обычного парня.
Вам может быть интересно, к чему я все это клоню. Честно говоря, я сам начинаю удивляться. Я говорю, что вы не должны читать Мастер и Маргарита кроме как на русском языке? Нет, конечно нет; зачем отказывать себе в том, что это потрясающее произведение художественной литературы. Думаю, больше всего я говорю о том, что выбор наилучшего перевода жизненно важен, что всегда нужно прилагать к нему некоторые усилия, потому что, хотя вы не можете получить доступ к реальному переводу или иметь полный опыт , нужно постараться приблизиться к нему как можно ближе. Так какой перевод читать? О, даже этот вопрос сложный. Лучше всего на него смогут ответить те, кто читал оригинал и несколько переводов .
Тем не менее, поскольку это мой обзор, я все равно выскажу свое мнение. Думаю, к настоящему времени хорошо известно, что у меня есть, мягко говоря, сомнения по поводу современных переводов в целом и культа переводчиков-суперзнаменитостей в частности. Эта группа переводчиков-суперзнаменитостей, в которую входят Майкл Хофманн, Пивер и Волохонский, по моему мнению, позволяет своему эго диктовать, как им переводить произведение, под чем я подразумеваю, что каждый из их переводов будет нести свою особую печать, поэтому что вы или я, во всяком случае, могли бы распознать их руку в чем-то, даже не зная, кто это перевел. Исходя из этого, я никогда не читал и никогда не буду читать версию 9 P&V.0087 Мастер и Маргарита . Однако существует множество других версий, включая раскритикованного Майкла Гленни, нашумевшую Мирру Гинзберг, Бургина и О’Коннора.
Когда я впервые прочитал книгу, я выбрал Бергина и О’Коннора. Мой выбор в то время был продиктован многочисленными отзывами, назвавшими их версию наиболее удовлетворительной.
В наши дни, в свете критического успеха P&V, я не буду слепо принимать преобладающее мнение. Для перечитывания я выбрал Гленни, который считается наименее точным из всех переводчиков, принимавшихся за книгу, но чья версия, на мой взгляд, лучше всего звучит на английском языке; но он не работал с полным текстом. Меня привлек перевод Гинзберга, но при сравнении его с переводом Бергина и О’Коннора я обнаружил, что различия были поверхностными, поэтому, принимая во внимание, что Гинзберг также работал с неполным текстом, я решил придерживаться своего первоначального выбора. . Как и при первом прочтении, я нашел стиль несколько плоским и вымученным, чего, я уверен, не бывает в русском языке. Во вступлении дуэт утверждает, что пытался сохранить первоначальный порядок слов и длину булгаковских предложений; и это, я думаю, многое объясняет. Если вы попытаетесь быть слишком буквальным, то в итоге вы получите неэлегантный, иногда сбивающий с толку английский язык, потому что, конечно, нет двух языков, которые следуют одним и тем же правилам.