Рассказ про куликово поле: Краткий рассказ о Куликовской битве

Содержание

Сочинение-описание по картине Поле Куликово Ракши 5 класс

Сочинения
По картинам
Разные

Картина Юрия Михайловича трогает до глубины души. Данное полотно является одним из самых известных работ автора. Автор писал эту картину, будучи смертельно больным. Картина делится на 3 части: «Благословение на битву», «Предстояние», «Проводы ополчения». Период, изображённый на картине был достаточно сложный для Руси. Татарское иго тяжёлым бременем лежало на стране.

Но, несмотря на это, русские князья были постоянно заняты междоусобными войнами и выяснением отношений. Их не столько интересовал народ, сколько интересовала собственная власть. Страна очень долго пребывала в рабстве. Постоянные ссоры и вражда русских князей привлекли внимание недругов, которые быстро воспользовались моментов.

Но даже это не остановило наших князей. Почему-то они не думали о том, чтобы воссоединиться и выступить против общего врага, пока не появился Дмитрий Донской.

Именно этот князь внёс непосредственный вклад в победу Руси в Куликовской битве. Юрий Михайлович делает акцент на подготовке к военным действиям и серьёзности настроя князя. В первой части Дмитрий получает благословение у Сергия Радонежского, далее нашему взгляду предстаёт Андрей Рублёв с Пересветом, которые являются главными фигурами в предстоящем сражении, в третьей части мы наблюдаем страх и ужас на лицах жён и детей. Жены понимают насколько серьёзным будет сражение, они не знают, кто вернётся и, кто погибнет. Дети прекрасно чувствуют гнетущую атмосферу. Также в этой части можно заметить армию, которая уже готова идти и сражаться.

На данной картине не изображается сама битва, здесь фигурируют только подготовка и общий настрой. Но они говорят о многом. Если армия идёт с правильным настроем, настроем на победу – всё будет, как надо.

Но, если солдаты напуганы, ожидать хорошего исхода не приходится. Глядя на воинов, можно заметить, что каждый из них настроен серьёзно. Никто не хочет сдавать свои позиции. За спиной семья, жёны, дети, родина. Никто не хочет платить дополнительный налог из-за того, что попали в рабство. Все мечтают о свободе и жаждут прорыва.

Воины на второй части картины изображают храбрость, уверенность и желание помочь своей стране. Уже готовы мечи, щиты и кони. Осталось совсем немного и бой начнётся. Позади наших героев виднеется знамя. «Мы должны отстоять своё право на свободу, и мы это сделаем» – думают воины. Сражение на Куликовом поле войдёт в историю как прорыв и в будущем принесёт Руси свободу и независимость.

2 вариант

Последним произведением тяжелобольного художника стала эта картина, она являющаяся триптихом объединенной одной тематикой – Куликовской битвы, вернее ни ее самой, а тем кульминационным моментам предшествующим ей. Юрий Михайлович старался показать Русь в непростое для нее время, здесь отражены и Москва, и Троицкий монастырь и само Куликово поле.

Левое полотнище – «Благословение на битву». На нем изображено Троицк, где князь Дмитрий Иванович Донской преклонил одно колено перед святым старцем Сергием Радонежским, который благословляет князя и его войско на великую битву за Русь. Рядом со старцем маленькая девчушка с напуганными глазками и молодой паренек, в белой рубашке внимательно слушая речи святого Сергия. В дали старушка поклоняющаяся воинам, в пояс идущим на великое дело.

Центральная картина – «Предстояние». Здесь изображено войско вместе с князем Дмитрием на рассвете на самом Куликовом поле, а в доли раскинулся Дон. Лица солдат спокойны и мужественны, на них полное осознание предстоящей битвы и ее последствий. Многие понимают, что для некоторых из них, бой может быть последним, но долг превыше всего:

— Родину надо отстоять и защитить!

И они рвутся в бой, но князь их немного сдерживает, улучая подходящий момент, смотря вдаль на войска Мамая. Потерявшийся молодой конь также немного обеспокоен предстоящим походом. Молодой паренек преподносит князю меч, стоя на коленях.

Правое полотнище – «Проводы ополчения» или другое название, данное самим автором «Плач жен». Белокаменная Москва, трогательная сцена проводов женщинами своих сыновей, мужей и братьев на кровавую бойню. Главная героиня этой части триптиха сама княгиня Евдокия жена князя находящаяся в положении. Ее лицо уже не покрыто слезами, она должна быть мужественной. Возле нее сын, который уже понимает всю суть происходящего и дочь, вслушивающаяся в звуки жалеек. Девушка упавшая без сил на землю. Женщина с плачущим ребенком на руках, успокаивая его, обнимает. Провожая на войну мужа, думая, а не уготована ли такая же судьба и ему? Монахиня своими молитвами благословляя воинов в нелегкий путь. Повсюду плач, и слезы и рыдания, который будет слышен так далеко вокруг.

Картина для художника стала огромным значением. Он передал всю духовность русского народа в непростые времена, его честь, дух и долг перед Родиной. Как он готов на великие подвиги, на самопожертвенность.

Другие темы:

← Лондон. Парламент Клода Моне↑ РазныеЛетний день. Цветет сирень Копытцевой →

Поле Куликово

«Захар-Калита»: Солженицын на Куликовом Поле

ОУ приводит рассказ Александра Исаевича Солженицына (1918–2008) «Захар-Калита» (1965). Опубликованный в журнале «Новый мир» (1966, №1), он стал последним появившимся в СССР художественным текстом писателя (до его высылки в 1974 году). Помимо очевидной художественной ценности, рассказ Солженицына важен как первое в советское время свидетельство о бедственном состоянии поля исторической Куликовской битвы (1380) и сооруженных до революции памятников русской военной славы на нем — монумента Дмитрию Донскому по проекту архитектора А. П. Брюллова (1848) и храма Сергия Радонежского архитектора А. В. Щусева (1913–1917). После закрытия храма в 1940 году поле и сооруженные на нем памятники оказались заброшены. Солженицын посетил Куликово Поле во время велосипедного путешествия по России в 1963 году. Через год после публикации рассказа Солженицына (и несмотря на то, что, как указывал автор, «позже дошел слух, что смотритель Захар Министерством культуры от Куликова поля отстранен») архитекторами московского Центрального реставрационного управления была составлена проектно-сметная документация реставрации поля.

В конце 1960-х — начале 1970-х годов были проведены частичные ремонтные работы, однако комплексная реставрация Куликова поля была осуществлена лишь в 1978–1980 годах в рамках подготовки к 600-летию битвы. В храме Сергия Радонежского в августе 1980 года был открыт филиал Тульского областного краеведческого музея.

Захар-Калита

Друзья мои, вы просите рассказать что-нибудь из летнего велосипедного? Ну вот, если нескучно, послушайте о поле Куликовом.

Давно мы на него целились, но как-то всё дороги не ложились. Да ведь туда раскрашенные щиты не зазывают, указателей нет, и на карте найдешь не на каждой, хотя битва эта по Четырнадцатому веку досталась русскому телу и русскому духу дороже, чем Бородино по Девятнадцатому. Таких битв не на одних нас, а на всю Европу в полтысячи лет выпадала одна. Эта битва была не княжеств, не государственных армий — битва материков.

Может, мы и подбираться вздумали нескладно: от Епифани через Казановку и Монастырщину. Только потому, что дождей перед тем не было, мы проехали в седлах, за рули не тащили, а через Дон, еще не набравший глубины, и через Непрядву переводили свои велики по пешеходным двудосочным мосткам.

Задолго, с высоты, мы увидели на другой обширной высоте как будто иглу в небо. Спустились — потеряли ее. Опять стали вытягивать вверх — и опять показалась серая игла, теперь уже явнее, а рядом с ней привиделась нам как будто церковь, но странная, постройки невиданной, какая только в сказке может примерещиться: купола ее были как бы сквозные, прозрачные, и в струях жаркого августовского дня колебались и морочили — то ли есть они, то ли нет.

Хорошо догадались мы в лощинке у колодца напиться и фляжки наполнить — это очень нам потом пригодилось. А мужичок, который ведро нам давал, на вопрос — «Где поле Куликово?» — посмотрел на нас как на глупеньких:

— Да не Кулико́во, а Кули́ково. Подле поля-то деревня Кули́ковка, а Кулико́вка вона, на Дону, в другу сторону.

После этого мужичка мы пошли глухими проселками и до самого памятника несколько километров не встретили уже ни души. Просто это выпало нам так в тот день — ни души, в стороне где-то и помахивала тракторная жатка, и здесь тоже люди были не раз и придут не раз, потому что засеяно было все, сколько глаз охватывал, и доспевало уже — где греча, где свекла, клевер, овес, и рожь, и горох (того гороху молодого и мы полущили), — а все же не было никого в тот день, и мы прошли как по священному безмолвному заповеднику.

Нам без помех думалось о тех русоволосых ратниках, о девяти из каждого пришедшего десятка, которые вот тут, на сажень под теперешним наносом, легли и до кости растворились в земле, чтоб только Русь встряхнулась от басурманов.

Весь этот некрутой и широкий взъем на Мамаеву высоту не мог резко изменить очертаний и за шесть веков, разве обезлесел. Вот именно тут где-то, на обозримом отсюда окружье, с вечера 7 сентября и ночью, переходя Дон, располагались кормить коней (да только пеших было больше), дотачивать мечи, крепиться духом, молиться и гадать — едва ли не четверть миллиона русских, больше двухсот тысяч. Тогда народ наш в седьмую ли долю был так люден, как сейчас, и эту силищу вообразить невозможно — двести тысяч!

И из каждых десяти воинов девять ждали последнего своего утра.

А и через Дон перешли наши тогда не с добра — кто ж по охоте станет на битву так, чтоб обрезать себя сзади рекою? Горька правда истории, но легче высказать ее, чем таить: не только черкесов и генуэзцев привел Мамай, не только литовцы с ним были в союзе, но и князь рязанский Олег. (И Олега тоже понять бы надо: он землю свою проходную не умел иначе сберечь от татар. Жгли его землю перед тем за семь лет, за три года и за два.) Для того и перешли русские через Дон, чтобы Доном ощитить свою спину от своих же, от рязанцев: не ударили бы, православные.

Игла маячила впереди, да уже не игла, а статная, ни на что не похожая башня, но не сразу мы могли к ней выбиться: проселки кончались, упирались в посевы, мы обводили велосипеды по межам — и, наконец, из земли, ниоткуда не начинаясь, стала проявляться затравяневшая заглохшая заброшенная, а ближе к памятнику уже и совсем явная, уже и с канавами, старая дорога.

Посевы оборвались, на высоте начался подлинный заповедник, кусок глухого пустопорожнего поля, только что не в ковыле, а в жестких травах — и лучше нельзя почтить этого древнего места: вдыхай дикий воздух, оглядывайся и видь! — как по восходу солнца сшибаются Телебей с Пересветом, как стяги стоят друг против друга, как монгольская конница спускает стрелы, трясет копьями и с перекаженными лицами бросается топтать русскую пехоту, рвать русское ядро — и гонит нас назад, откуда мы пришли, туда, где молочная туча тумана встала от Непрядвы и Дона.

И мы ложимся, как скошенный хлеб. И гибнем под копытами.

Тут-то, в самой заверти злой сечи — если кто-то сумел угадать место, — поставлен и памятник, и та церковь с неземными куполами, которые удивили нас издали. Разгадка же вышла проста: со всех пяти куполов соседние жители на свои надобности ободрали жесть, и купола просквозились, вся их нежная форма осталась ненарушенной, но выявлена только проволокой и издали кажется маревом.

А памятник удивляет и вблизи. Пока к нему не подойдешь пощупать — не поймешь, как его сделали. В прошлом веке, уже тому больше ста лет, а придумка — собрать башню из литья, вполне сегодняшняя, только сегодня не из чугуна бы лили. Две площадки, одна на другую, потом двенадцатирик, потом он постепенно скругляется, сперва обложенный, опоясанный чугунными же щитами, мечами, шлемами, чугунными славянскими надписями, потом уходит вверх, как труба в четыре раздвига (а самые раздвиги отлиты как бы из органных тесно сплоченных труб), потом шапка с насечкой и надо всем — золоченый крест, попирающий полумесяц. И все это — метров на тридцать, все это составлено из фигурных плит, да так еще стянуто изнутри болтами, что ни болтика, ни щелки нигде не проглядывало, будто памятник цельно отлит, — пока время, а больше внуки и правнуки не прохудили там и сям.

Долго идя по пустому полю, мы и сюда пришли как на пустое место, не чая кого-нибудь тут встретить. Шли и размышляли: почему так? Не отсюда ли повелась судьба России? Не здесь ли совершен поворот ее истории? Всегда ли только через Смоленск и Киев роились на нас враги?.. А вот никому не нужно, никому невдомек.

И как же мы были рады ошибиться! Сперва невдали от памятника мы увидели седенького старичка с двумя парнишками. Они лежали на траве, бросив рюкзак, и что-то писали в большой книге, размером с классный журнал. Мы подошли, узнали, что это учитель литературы, ребят он подхватил где-то недалеко, книга же была совсем не из школы, а ни мало ни много как книга отзывов. Но ведь здесь музея нет, у кого ж хранится она в диком поле?

И тут-то легла на нас от солнца дородная тень. Мы обернулись. Это был смотритель Куликова поля! — тот муж, которому и довелось хранить нашу славу.

Ах, мы не успели выдвинуть объектив! Да и против солнца нельзя. Да и смотритель не дался бы под аппарат (он цену себе знал и во весь день потом ни разу не дался). Но описывать его — самого ли сразу? Или сперва его мешок? (В руках у него был простой крестьянский мешок, до половины наложенный и не очень, видно, тяжелый, потому что он, не утомляясь, его держал.)

Смотритель был ражий мужик, отчасти и на разбойника. Руки и ноги у него здоровы удались, а еще рубаха была привольно расстегнута, кепка посажена косовато, из-под нее выбивалась рыжизна, брился он не на этой неделе, на той, но через всю щеку продралась красноватая свежая царапина.

— А! — неодобрительно поздоровался он, так над нами и нависая. — Приехали? На чем?

Он как бы недоумевал, будто забор шел кругом, а мы дырку нашли и проскочили. Мы кивнули ему на велосипеды, составленные в кустах. Хоть он держал мешок, как перед посадкой на поезд, а на вид был такой, что и паспорта сейчас потребует. Лицо у него было худое, клином вниз, а решимости не занимать.

— Предупреждаю! Посадку не мять! Велосипедами.

И тем сразу было нам установлено, что здесь, на поле Куликовом, не губы распустя ходят.

На смотрителе был расстегнутый пиджак — долгополый и охватистый как бушлат, кой-где и подштопанный, а цвета того самого — из присказки — серо-буро-малинового. В пиджачном отвороте сияла звезда — мы подумали сперва, орденская, — нет, звезда октябренка с Лениным в кружке. Под пиджаком же носил он навыпуск длинную синюю в белую полоску ситцевую рубаху, какую только в деревне могли ему сшить; зато перепоясана была рубаха армейским ремнем с пятиконечной звездою. Брюки офицерские диагоналевые третьего срока заправлены были в кирзовые сапоги, уже протертые на сгибах голенищ.

— Ну, — спросил он учителя, много мягче, — пишете?

— Сейчас, Захар Дмитрич, — повеличал его тот, — кончаем.

— А вы? — строго опять. — Тоже будете писать?

— Мы попозже. — И, чтоб как-нибудь от его напора отбиться, перехватили: — А когда этот памятник поставлен, вы-то знаете?

— А как же!! — обиженно откинулся он и даже захрипел, закашлялся от обиды. — А зачем же я здесь?!

И, опустив осторожно мешок (в нем звякнули как бы не бутылки), смотритель вытащил нам из кармана грамотку, развернул ее — тетрадный лист, где печатными буквами, не помещаясь по строкам, было написано посвящение Дмитрию Донскому, и год поставлен — 1848.

— Это что ж такое?

— А вот, товарищи, — вздохнул Захар Дмитрич, прямодушно открывая, что и он не так силен, как выдал себя вначале, — вот и понимайте. Это уж я сам с плиты списал, потому что каждый требует: когда поставлен? И место, хотите покажу, где плита была.

— Куда ж она делась?

— А черт один из нашей деревни упер — и ничего с ним не сделаем.

— И знаете кто?

— Ясно, знаю. Да долю-то буковок я у него отбил, управился, а остальные до сих у него. Мне б хоть буковки все, я б тут их приставил.

— Да зачем же он плиту украл?

— По хозяйству.

— И что ж, отобрать нельзя?

— Ха-га! — подбросил голову Захар на наш дурацкий вопрос. — Вот именно что! Власти не имею! Ружья и то мне не дают. А тут с автоматом надо.

Глядя на его расцарапанную щеку, мы про себя подумали: и хорошо, что ему ружья не дают.

Тут учитель кончил писать и отдал книгу отзывов. Думали мы, Захар Дмитриевич под мышку ее возьмет или в мешок сунет, — нет, не угадали. Он отвел полу своего запашного пиджака, и там, с исподу, у него оказался пришит из мешочной же ткани карман не карман, торба не торба, а верней всего калита, размером как раз с книгу отзывов, так что она входила туда плотненько. И еще при той же калите было стремечко для тупого чернильного карандаша, который он тоже давал посетителям.

Убедясь, что мы прониклись, Захар-Калита взял свой мешок (да, таки стекольце в нем позванивало) и, загребая долгими ногами, сутулясь, пошел в сторонку, под кусты. То разбойное оживление, с которым он нас одернул поначалу, в нем прошло. Он сел, ссутулился еще горше, закурил — и курил с такой неутоленной кручиной, с такой потерянностью, как будто все легшие на этом поле легли только вчера, и были ему братья, свояки и сыновья, и он не знал теперь, как жить дальше.

Мы решили пробыть тут день до конца и ночь: посмотреть, какова она, куликовская ночь, опетая Блоком. Мы, не торопясь, то шли к памятнику, то осматривали опустошенную церковь, то бродили по полю, стараясь вообразить, кто где стоял 8 сентября, то влезали на чугунные плоскости памятника.

О, здесь были до нас, здесь были! Не упрекнуть, что памятник забыт. Не ленились идолы зубилом выбивать по чугуну и гвоздями процарапывать, а кто послабей — углем писать на церковных стенах: «Здесь был супруг Полунеевой Марии и Лазарев Николай с 8-V-50 по 24-V». «Здесь были делегаты районного совещания…» «Здесь были работники Кимовской РК связи 23-VI-52». «Здесь были…» «Здесь были…»

Тут подъехали на мотоцикле трое рабочих парней из Новомосковска. Они легко вскочили на плоскости, стали разглядывать и ласково обхлопывать нагретое серо-черное тело памятника, удивлялись, как он здорово собран, и объясняли нам. За то и мы им с верхней площадки показали, что знали, о битве.

А кому теперь уж так точно это знать — где было и как? По летописным рассказам монголо-татары на конях врубались в пешие наши полки, редили и гнали нас к донским переправам — и уже не защитою от Олега обернулся Дон, а грозил гибелью. Быть бы Дмитрию и тогда Донским, да с другого конца. Но верно он все расчел и сам держался, как не всякий сумел бы великий князь. Под знаменем своим он оставил боярина в убранстве, а сам бился как ратник, и видели люди: рубился он с четырьмя татарами сразу. Однако и великокняжеский стяг изрубили, и Дмитрий с помятым панцирем еле дополз до леса — нас топтали и гнали. Вот тут-то из лесной засады в спину зарьявшимся татарам ударил со своим войском другой Дмитрий, Волынский-Боброк, московский воевода. И погнал он татар туда, как они и скакали, наступая, только заворачивал крутенько и сшибал в Непрядву. С того-то часа воспрянули русские: повернули стенкою на татар, и с земли поднимались, и всю ставку с ханами и Мамая самого гнали сорок верст через реку Птань и аж до Красивой Мечи. (Но и тут легенда перебивает легенду, и из соседней деревни Ивановки старик рассказывает все по-своему: что туман, мол, никак не расходился, и в тумане принял Мамай обширный дубняк обок себя за русское войско, испугался: «Ай, силен крестьянский Бог!» — и так-то побежал. )

А поле боя потом русские разбирали и хоронили трупы — восемь дней.

— Одного все же не подобрали, так и оставили, — упрекнул веселый слесарь из Новомосковска.

Мы обернулись, и — нельзя было не расхохотаться. Да! — один поверженный богатырь лежал и по сей день невдалеке от памятника. Он лежал ничком на матушке — родной земле, уронив на нее удалую голову, руки-ноги молодецкие разбросав косыми саженями, и уж не было при нем ни щита, ни меча, вместо шлема — кепка затасканная, да близ руки — мешок. (Все ж приметно было, что ту полу с калитой, где береглась у него книга отзывов, он не мял под животом, а выпростал рядом на траву.) И если только не попьяну он так лежал, а спал или думал, была в его распластанной разбросанности — скорбь. Очень это подходило к Полю. Так бы фигуру чугунную тут и отлить, положить.

Только Захар, при всем его росте, для богатыря был жидковат.

— В колхозе работать не хочет, вот должностишку и нашел, загорать, — буркнул другой из ребят.

А нам больше всего не нравилось, как Захар наскакивал на новых посетителей, особенно от кого по виду ожидал подвоха. За день приезжали тут еще некоторые — он на шум их мотора подымался, отряхивался и сразу наседал на них грозно, будто за памятник отвечал не он, а они. Еще прежде их и пуще их Захар возмущался запустением, так яро возмущался, что нам уж и верить было нельзя, где это в груди у него сидит.

— А как вы думали?! — напускался он на четверых из «Запорожца», размахивая руками. — Вот я подожду-подожду, да перешагну через районный отдел культуры! — (Ноги его вполне ему это позволяли.) — Отпуск возьму да поеду в Москву, к самой Фурцевой!¹ Все расскажу!

Но как только замечал, что посетители сробели и против него не выстаивают, — брал свой мешок (важно брал, как начальник берет портфель) и шел в сторону прикорнуть, покурить.

Перебраживая туда и сюда, мы за день встречали Захара не раз. Заметили, что при ходьбе он на одну ногу улегает, спросили отчего. Он ответил гордо:

— Память фронта!

И опять же мы не поверили.

Фляжки мы свои высосали и подступили к Захару — где б водицы достать. Води-ицы? В том и суть, объяснил, что колодца нет, на рытье денег не дают, и на всем знаменитом поле воду можно пить только из луж. А колодец — в деревне.

Уж как к своим он к нам навстречу с земли больше не подымался.

Что-то мы ругнулись насчет надписей — прорубленных, процарапанных, — Захар отразил:

— А посмотрите, года какие? Найдите хочь один год свежий — тогда меня волоките. Это все до меня казаковали, а при мне — попробуй! Ну, может, в церкви гад какой затаился, написал, так ноги у меня — одни!

Церковь во имя Сергия Радонежского, сплотившего русские рати на битву, а вскоре потом побратавшего Дмитрия Донского с Олегом Рязанским, построена как добрая крепость, это тесно сдвинутые глыбные тела: усеченная пирамида самой церкви, переходное здание с вышкой и две круглых крепостных башни. Немногие окна — как бойницы.

Внутри же не только все ободрано, но нет и пола, ходишь по песку. Спросили мы у Захара.

— Ха-га-а! Хватились! — позлорадствовал он на нас. — Это еще в войну наши куликовские все плиты с полов повыламывали, себе дворы умостили, чтоб ходить не грязно. Да у меня записано, у кого сколько плит… Ну да фронт проходил, тут люди не терялись. Еще поперед наших все иконостасовые доски пустили землянки обкладывать да в печки.

Час от часу с нами обвыкая, Захар уже не стеснялся лазить при нас в свой мешок, то кладя что, то доставая, и так мы мало-помалу смекнули, что ж он в том мешке носит. Никакую не выпивку. Он носил там подобранные в кустах после завтрака посетителей бутылки (двенадцать копеек) и стеклянные банки (пятак). Еще носил там бутыль с водой, потому что иного водопоя и ему целый день не было. Две буханки ржаных носил, от них временами уламывал и всухомятку жевал:

— Весь день народ валит, сходить пообедать в деревню некогда.

А может быть, в иные дни бывала там у него и заветная четвертинка или коробка рыбных консервов, из-за чего и тягал он мешок, опасаясь оставить. В тот день, когда уже солнце склонялось, приехал к нему на мотоцикле приятель, они в кустах часа полтора просидели, приятель уехал, а Захар пришел уже без мешка, говорил громче, руками размахивал пошире и, заметив, что я что-то записываю, предостерег:

— А попечение — есть! Есть! В пятьдесят седьмом постановили тут конструкцию делать: вон, тумбы, видите, врыты округ памятника? Это с того года. В Туле их отливали. Еще должны были с тумбы на тумбу цепи навешивать, ну не привезли цепей. И вот — меня учредили, содержат! Да без меня б тут все прахом!

— Сколько ж платят вам, Захар Дмитрич?

Он вздохнул кузнечным мехом и не стал даже говорить. Пообмялся, тогда сказал тихо:

— Двадцать семь рублев.

— Как же может быть? Ведь минимальная — тридцать.

— Вот, может… А я без выходных. А с утра до вечера без перерыва. А ночью — опять тут.

Ах, завирал Захар!

— Ночью-то зачем?

— А как же? — оскорбился он. — Да разве на ночь тут можно покинуть? Да самое ночью-то и смотреть. Машина какая придет — номер ее записать.

— Да зачем же номер?

— Так ружья мне не вручают! Мол, посетителев застрелишь. Вся власть — номер записать. А если набедит?

— И кому ж потом номер?

— Да никому, так и остается… Теперь дом для приезжих построили, видали? И его охранять.

Домик этот мы видели, конечно. Одноэтажный, из нескольких комнат, он был близок к окончанию, но на замке. Стекла были уже и вставлены, и кой-где опять разбиты, полы уже настланы, штукатурка не кончена.

— А вы нас туда ночевать пустите? — (К закату потягивало холодком, ночь обещала быть строгой.)

— В дом приезжих? Никак.

— Так для кого ж он?

— Никак! И ключи не у меня. И не просите. Вот, в моем сарайчике можете.

Покатый низенький его сарайчик был на полдюжины овец. Нагибаясь, мы туда заглянули. Постлано там было убитым вытертым сенцом, на полу — котелок с чем-то недохлебанным, еще несколько пустых бутылок и совсем засохший кусок хлеба. Велосипеды наши, однако, там уставлялись, могли и мы лечь, и хозяину дать вытянуться.

Но он-то на ночь оставаться был не дурак:

— Ужинать пойду. К себе в Куликовку. Горяченького перехватить, А вы на крючок запирайтесь.

— Так вы стучите, когда придете! — посмеялись мы.

— Ладно.

Захар-Калита отвернул другую полу своего чудомудрого пиджака, не ту, где книга отзывов, и на ней оказалось тоже две пришитых петли. Из мешка-самобранки он достал топор с укороченным топорищем и туго вставил его в петли.

— Вот, — сказал он мрачно. — Вот и все, что есть. Больше не велят.

Он высказал это с такой истой обреченностью, как будто ожидалось, что орда басурман с ночи на ночь прискачет валить памятник, и встретить ее доставалось ему одному, вот с этим одним топориком. Он так это высказал, что мы даже дрогнули в сумерках: может, он не шалопут вовсе? Может, вправду верит, что без его ночной охраны погибло Поле?

Но, ослабевший от выпивки и дня шумоты и беготни, ссутуленный и чуть прихрамывая, Захар наддал в свою деревню, и мы еще раз посмеялись над ним.

Как мы и хотели, мы остались на Куликовом поле одни. Стала ночь с полною луной. Башня памятника и церковь-крепость выставились черными заслонами против нее. Слабые дальние огоньки Куликовки и Ивановки заслеплялись луною. Не пролетел ни один самолет. Не проурчал ни один автомобильный мотор. Никакой отдаленный поезд не простучал ниоткуда. При луне уже не видны были границы близких посевов. Эта земля, трава, эта луна и глушь были все те самые, что и в 1380 году. В заповеднике остановились века, и, бредя по ночному Полю, все можно было вызвать: и костры, и конские темные табуны, и услышать блоковских лебедей в стороне Непрядвы.

И хотелось Куликовскую битву понимать в ее цельности и необратимости, отмахнуться от скрипучих оговорок летописцев: что все это было не так сразу, не так просто, что история возвращалась петлями, возвращалась и душила. Что после дорогой победы оскудела воинством русская земля. Что Мамая тотчас же сменил Тохтамыш и уже через два года после Куликова попер на Москву, Дмитрий Донской бежал в Кострому, а Тохтамыш опять разорил и Рязань, и Москву и обманом взял Кремль, грабил, жег, головы рубил и тянул веревками пленных снова в Орду.

Проходят столетия — извивы Истории сглаживаются для дальнего взгляда, и она выглядит как натянутая лента топографов.

Ночь глубоко холодела, и как мы закрылись в сарайчике, так проспали крепко. Уезжать же решено у нас было пораньше. Чуть засвело — мы выкатили велосипеды и, стуча зубами, стали навьючивать их.

Обелил травы иней, а от Куликовки, из низинки, по польцу, уставленному копнами, тянул веретенами туманец.

Но едва мы отделились от стенок сарайчика, чтобы сесть и ехать, — от одной из копен громко, сердито залаяла и побежала на нас волосатомордая сивая собака. Она побежала, а за нею развалилась и копна: разбуженный лаем, оттуда встал кто-то длинный, окликнул собаку и стал отряхаться от соломы. И уже довольно было светло, чтоб мы узнали нашего Захара-Калиту, одетого еще в какое-то пальтишко с короткими рукавами.

Он ночевал в копне, в этом пронимающем холоде! Зачем? Какое беспокойство или какая привязанность могла его принудить?

Сразу отпало все то насмешливое и снисходительное, что мы думали о нем вчера. В это заморозное утро, встающий из копны, он был уже не смотритель, а как бы дух этого Поля, стерегущий, не покидавший его никогда.

Он шел к нам, еще отряхиваясь и руки потирая, и из-под надвинутой кепочки показался нам старым добрым другом.

— Да почему ж вы не постучали, Захар Дмитрич?

— Тревожить не хотел, — поводил он озябшими плечами и зевал. Весь он еще был в соломенной перхоти. Он расстегнулся протрястись — и на месте увидели мы и книгу отзывов, и единственно дозволенный топорик.

Да сивый пес еще рядом скалил зубы.

Мы попрощались тепло и уже крутили педалями, а он стоял, подняв долгую руку, и кричал нам в успокоение:

— Не-е-ет! Не-е-ет, я этого так не оставлю! Я до Фурцевой дойду! До Фурцевой!

Фурцева Екатерина Алексеевна (1910–1974) — министр культуры СССР в 1960–1974 годах (прим. ред.).

Upland Sandpiper Life History, All About Birds, Cornell Lab of Ornithology

Среда обитания

Upland Sandpipers гнездятся на пастбищах и наиболее многочисленны в естественных прериях на Великих равнинах. Они также гнездятся на пастбищах, как пастбищных, так и непастбищных, и на сельскохозяйственных полях, особенно на залежах, но иногда на сенокосах или других полях. Некоторые даже гнездятся на обочинах дорог. Минимальная древесная растительность и минимальная голая земля являются отличительными чертами этих пастбищных местообитаний. На Аляске и северо-западе Канады горных куликов мало, они гнездятся в горной тундре, горных лугах и возвышенных хребтах в заболоченных местах и поймах рек. В восточной части Северной Америки, где численность этого вида сокращается, популяции голубики, торфяников и аэропортов невелики. Во время миграции этот вид часто посещает аэродромы, сельскохозяйственные поля и пастбища, но мигранты также могут появляться в необычных местах, например, на пляжах или футбольных полях, особенно в ненастную погоду. В Южной Америке этот вид проводит зиму на пастбищах, называемых пампасами или льяносами, или на пастбищах или пахотных землях, особенно на люцерне и других кормах. По мере вырубки лесов горные кулики теперь часто посещают пастбища в андских регионах Колумбии и Эквадора. Во время миграции и на зимовках они используют местообитания с более короткой растительностью, чем те, которые используются для гнездования.

Вернуться к началу

Еда

Нагорные кулики питаются в основном насекомыми, которых они собирают с земли или низкой растительности во время ходьбы. Их известной добычей являются кузнечики, сверчки, долгоносики, щитовки, совки, листоеды, щелкуны, майские жуки, личинки многих видов мух (слепни, журавли, пилильщики), мотыльки, муравьи и клопы. Помимо насекомых, они едят многоножек, многоножек, улиток, пауков, клещей и дождевых червей. Горные кулики также потребляют семена трав, сорняков и разнотравья, а также пшеницу, рожь и ягоды. Горные кулики иногда собираются на недавно выжженных полях, где много кузнечиков. Мигранты на Востоке иногда появляются на недавно вспаханных картофельных полях, чтобы поесть личинок, и эти поля также могут привлекать ржанок и куликов многих видов.

Вернуться к началу

Гнездование

Размещение гнезд

Гнезда устраивают на земле в густой растительности, в естественных прериях, горных тундровых равнинах, горных лугах или сухих, не выпасаемых пастбищах.

Гнездо Описание

Гнезда состоят из царапин на земле, которые иногда выстланы травой, листьями и ветками; некоторые гнезда скрыты нависающей травой. Самцы обычно начинают процесс, используя ноги и грудь, чтобы очистить пространство, а самка завершает царапание и обеспечивает подкладку, обычно во время откладки яиц. Гнезда имеют размеры около 4,5 дюймов в поперечнике и 1,7 дюйма в глубину.

Информация о гнездовании

Размер кладки:	2-7 яиц
Описание яйца:	Желто-желтая с темными пятнами.
Состояние при вылуплении:	Пуховые и активные, способны покидать гнездо и питаться почти сразу после вылупления.

Вернуться к началу

Поведение

Одним из характерных звуков американских прерий является полетный зов куликов, при котором самец поднимается на трепещущих крыльях и кружит над территорией, издавая шипение. свистящая песня. Приземлившись, самец поднимает крылья над спиной и кричит. Будучи в паре, самец и самка часто отображаются вместе одним и тем же образом, очерчивая большой круг в небе, а затем синхронно падают прямо вниз, изящно и внезапно приземляясь вместе. Самцы также демонстрируют самкам на земле, опуская тело, вздергивая длинный хвост, надувая горло и издавая стаккато, когда он бежит к самке. Хотя самцы действительно демонстрируют территорию, этот вид не особенно территориальный и часто терпит других представителей своего вида на территории во время гнездования, хотя некоторые самцы или пары действительно отгоняют одиночных самцов. В некоторых районах гнезда расположены так близко друг к другу, что птицы кажутся почти колониями. После вылупления небольшие стаи начинают формироваться еще до того, как детеныши полностью оперятся. Во многих частях ареала размножающиеся взрослые особи кормятся и отдыхают вместе небольшими группами. Насиживают яйца обе взрослые особи, но уход за цыплятами мало изучен. В большинстве случаев взрослые остаются с детенышами примерно на одну неделю, но в некоторых случаях после этого с детенышами остается только один родитель. Их система спаривания неясна: птицы спариваются моногамно, но исследования обнаружили свидетельства того, что две самки откладывают яйца в одно гнездо; а также свидетельства того, что несколько самцов являются отцами яиц в одном выводке.

Вернуться к началу

Сохранение

По данным Североамериканского исследования гнездящихся птиц, популяция горного кулика была стабильной в период с 1966 по 2015 год с умеренным увеличением в последнее десятилетие этого периода. Partners in Flight оценивает глобальную размножающуюся популяцию в 750 000 особей и оценивает этот вид на 11 из 20 баллов по шкале континентальной озабоченности, что указывает на то, что этот вид не вызывает особых опасений по сохранению. Однако сокращение популяции в некоторых частях Соединенных Штатов и Канады привело к тому, что горный кулик был внесен в список видов, вызывающих озабоченность, почти в двух десятках штатов и провинций. Когда-то этот вид был настолько многочисленным, что рыночные охотники 1800-х годов тысячами отправляли их на восток в железнодорожных товарных вагонах. Закон о Конвенции о перелетных птицах в Канаде в 1917 и Закон о перелетных птицах в Соединенных Штатах в 1918 году замедлили, но не остановили охоту, но ко Второй мировой войне рыночная охота на этот вид прекратилась. Хотя охота продолжается в некоторых миграционных коридорах и, возможно, на некоторых участках зимовки, более серьезной проблемой является потеря их среды обитания в пользу сельского хозяйства, а также сдвиг в сельском хозяйстве в сторону методов, использующих пестициды и оставляющих меньше остаточного урожая, как в Великой Равнины и в llanos и пампасах Южной Америки.

Вернуться к началу

Кредиты

Андрес, Б. А., П. А. Смит, Р. И. Г. Моррисон, К. Л. Гратто-Тревор, С. К. Браун и К. А. Фриис (2012). Оценки популяции куликов Северной Америки, 2012 г. Бюллетень группы по изучению куликов 119:178–194.

Хьюстон, К. Стюарт, Кэмерон Джексон и Дэниел Э. Боуэн-младший (2011). Кулик мохнатый ( Bartramia longicauda ), версия 2.0. В «Птицах Северной Америки» (П. Г. Родевальд, редактор). Корнеллская лаборатория орнитологии, Итака, Нью-Йорк, США.

Латмердинг, Дж. А. и А. С. Лав (2017). Рекорды долголетия птиц Северной Америки. Версия 2017.1. Исследовательский центр дикой природы Патаксент, Лаборатория кольцевания птиц, Лорел, Мэриленд, США.

Партнеры по полету (2017 г.). База данных оценки сохранения птиц. 2017.

Зауэр, Дж. Р., Д. К. Нивен, Дж. Э. Хайнс, Д. Дж. Циолковски-младший, К. Л. Пардик, Дж. Э. Фэллон и У. А. Линк (2017). Исследование гнездящихся птиц в Северной Америке, результаты и анализ, 1966–2015 гг. Версия 2.07.2017. Исследовательский центр дикой природы USGS Patuxent, Лорел, Мэриленд, США.

Сибли, Д. А. (2014). Путеводитель Сибли по птицам, второе издание. Альфред А. Кнопф, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк, США.