Горький М. История про маленького вробышка.

История про маленького и несмышленого воробышка, который еще не умел летать. Он сидел в гнезде, рассматривал землю мечтал о крыльях.

У воробьев совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи — пичужки скучные и обо всем говорят, как в книжках написано, а молодежь — живет своим умом.

Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он над окошком бани, за верхним наличником, в теплом гнезде из пакли, моховинок и других мягких материалов. Летать он еще не пробовал, но уже крыльями махал и всё выглядывал из гнезда: хотелось поскорее узнать — что такое божий мир и годится ли он для него?

— Что, что? — спрашивала его воробьиха-мама.

Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:

— Чересчур черна, чересчур!

Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:

— Чив ли я? Мама-воробьиха одобряла его:

— Чив, чив!

А Пудик глотал букашек и думал: «Чем чванятся — червяка с ножками дали — чудо!»

И всё высовывался из гнезда, всё разглядывал.

— Чадо, чадо, — беспокоилась мать, — смотри — чебурахнешься!

— Чем, чем? — спрашивал Пудик.

— Да не чем, а упадешь на землю, кошка — чик! и слопает! — объяснял отец, улетая на охоту.

Так всё и шло, а крылья расти не торопились.

Подул однажды ветер — Пудик спрашивает:

— Что, что?

— Ветер дунет на тебя — чирик! и сбросит на землю — кошке! — объяснила мать.

Это не понравилось Пудику, он и сказал:

— А зачем деревья качаются? Пусть перестанут, тогда ветра не будет…

Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил — он любил объяснять всё по-своему.

Идет мимо бани мужик, машет руками.

— Чисто крылья ему оборвала кошка, — сказал Пудик,- одни косточки остались!

— Это человек, они все бескрылые! — сказала воробьиха.

— Почему?

— У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают, чу?

— Зачем?

— Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек…

— Чушь! — сказал Пудик. — Чушь, чепуха! Все должны иметь крылья. Чать, на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы все летали. Пудик не верил маме; он еще не знал, что если маме не верить, это плохо кончится.

Он сидел на самом краю гнезда и во всё горло распевал стихи собственного сочинения:

Эх, бескрылый человек,

У тебя две ножки,

Хоть и очень ты велик,

Едят тебя мошки!

А я маленький совсем,

Зато сам мошек ем.

Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка — рыжая, зеленые глаза — тут как тут.

Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:

— Честь имею, имею честь…

А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у нее дыбом встали — страшная, храбрая, клюв раскрыла — в глаз кошке целит.

— Прочь, прочь! Лети, Пудик, лети на окно, лети…

Страх приподнял с земли воробьишку, он подпрыгнул, замахал крыльями — раз, раз и — на окне!

Тут и мама подлетела — без хвоста, но в большой радости, села рядом с ним, клюнула его в затылок и говорит:

— Что, что?

— Ну что ж! — сказал Пудик. — Всему сразу не научишься!

А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них — рыжая, зеленые глаза — и сожалительно мяукает:

— Мяа-аконький такой воробушек, словно мы-ышка… мя-увы…

И всё кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без хвоста…

(Илл. Чарушина Е.)

❤️ 213

🔥 156

😁 150

😢 139

👎 100

🥱 110

Добавлено на полку

Удалено с полки

Достигнут лимит

Горький М. Рассказ про мальчика, любившего цирк.

Рассказ про мальчика Мишку, который очень любил цирк, а особенно клоунов. Он внимательно смотрел на работу артиста, стараясь все запомнить. Но жизнь Мишка была нелегкой, он работал в мастерской, где его часто обижали.

Страничка из Мишкиной жизни

…Однажды в праздничный вечер он стоял на галерее цирка, плотно прижавшись грудью к дереву перил, и, бледный от напряжённого внимания, смотрел очарованными глазами на арену, где кувыркался ярко одетый клоун, любимец цирковой публики.

Окутанное пышными складками розового и жёлтого атласа тело клоуна, гибкое, как у змеи, мелькая на тёмном фоне арены, принимало различные позы: то лёгкие и грациозные, то уродливые и смешные; оно, как мяч, подпрыгивало в воздухе, ловко кувыркалось там, падало на песок арены и быстро каталось по ней. Потом клоун вскакивал на ноги и, смелый, довольный собой, весело смотрел на публику, ожидая от неё рукоплесканий. Она не скупилась и дружно поощряла его искусство громким смехом, криками, улыбками одобрения. Тогда он вновь извивался, кувыркался, прыгал, жонглировал своим колпаком; при каждом движении его золотые блёстки, нашитые на атласе, сверкали, как искры, а мальчик с галереи жадно следил за этой игрой гибкого тела и, прищуривая от удовольствия свои чёрные глазки, улыбался тихой улыбкой неизъяснимого удовольствия.

— Фот тяк! — ломаным языком и тонким голосом говорил клоун, перепрыгивая через стул.

— И фот тяк… — Он вспрыгнул на спинку стула, несколько секунд балансировал на ней, но вдруг неестественно изогнулся, упал и, съёжившись в ком, вместе со стулом замелькал по арене, так что, казалось, будто стул ожил и гонится за ним. Мальчик следил за всем, что делал клоун, и, увлечённый его ловкостью, невольно отражал и повторял на своей рожице все гримасы уморительно подвижного, набелённого лица. Он повторял бы и жесты, но был стиснут со всех сторон до того, что не мог двинуть рукой. Сзади на него навалился какой-то бородач в кучерском костюме, с боков тоже давили его. На галерее было душно; грудь, прижатая к дереву перил, болела, ноги ныли от усталости и полученных толчков, но — как ловок и красив этот клоун, и как люб он всем! Увлечение мальчика ловкостью артиста возвышалось до благоговейного чувства, он молчал, когда публика громко выражала свои одобрения клоуну, молчал и порой вздрагивал от желания самому быть там, на арене, кувыркаться по ней в сияющем костюме, смешить людей, слышать их похвалы и видеть сотни весёлых лиц и внимательных глаз, устремлённых на него. Сильное, но смутное чувство, властно охватившее мальчика, было, в общем, тёмным чувством — оно не оживляло, а подавляло своей силой, в нём было много грусти и зависти, ещё более обострявшихся каждый раз, когда у мальчика вспыхивала мысль о том, что всё это, красивое и приятное, как сон, должно скоро кончиться и опять ему придётся идти домой, в тёмную и грязную мастерскую…

А клоун встал на четвереньки, одну ногу вытянул и, прыгая по арене на другой и на руках, с визгом и хрюканьем скрылся, возбудив в публике дружный хохот. Следующим номером программы была борьба двух атлетов, потом выехала на лошади барыня в длинном чёрном платье и в шляпе, похожей на маленькое ведёрко, за ней вышли трое акробатов… было и ещё много разных «номеров», но из них внимание маленького зрителя заняли только двое артистов, ещё более маленьких, чем он сам. Исполнив трудное упражнение на турнике, они ушли, но и они не затушевали того впечатления, которое оставил клоун.

Когда представление кончилось и публика с шумом стала расходиться — мальчик с галереи всё ещё медлил уходить и смотрел на арену, где уже гасили огни. Вот там явился какой-то низенький господин с тростью в руке и с сигарой в зубах.

— Это и есть самый он… клоун-то, — сказал бородатый человек и, широко улыбаясь, добавил: — Очень я его хорошо знаю… хоша он и обрядился в настоящее…

Мальчик слышал эти слова и пристально смотрел на человека с сигарой, который стоял среди арены, что-то приказывая людям в красных мундирах, суетившимся по ней. Это — блестящий, ловкий клоун? И мальчик разочарованно тряхнул головой — не понравилось ему, что такой удивительный человек одевается, как самый обыкновенный модный барин. Вот если б он, Мишка, был клоуном, он так бы и ходил по улицам в ярком, широком атласном костюме с золотом и в высоком белом колпаке. И Мишка вышел из цирка, решительно недовольный этим неприятным превращением артиста в обыкновенного человека.

Длинная улица лежала пред мальчиком; по обеим сторонам её, как две нити крупных огненных бус, протягивались в даль фонари, оживлённо и безмолвно состязаясь с тьмой ночи, полной говора людей и дребезга пролёток. Вспоминая выходки клоуна, мальчик улыбался, а иногда, перепрыгивая через впадину на панели или вскакивая на ступеньку крыльца, вполголоса восклицал:

— Фот тяк! И фот тяк!..

И, воспроизводя на лице гримасы и ужимки, потешавшие публику, мальчик порой останавливался пред окнами магазинов и серьёзно подолгу рассматривал своё отражение на стекле.

Удовлетворённый видом своей исковерканной гримасами скуластой рожицы с маленькими, живыми, чёрными глазами, он весело подпрыгивал и свистал. Но уже в нём являлось нечто портившее ему настроение — память, оживлённая боязнью наказания, чувством, которое постоянно жило в худой груди Мишки, — память упорно восстановляла пред ним завтрашний день — тяжёлый, суетливый день!

Завтра утром он проснётся, разбуженный сердитым окриком кухарки, и пойдёт ставить самовар для мастеров. Потом приготовит посуду для чая на длинном столе среди мастерской и станет будить мастеров, а они будут ругать его и лягаться ногами… Пока они пьют чай — он должен прибрать их постели, вымести мастерскую, потом, выпив стакан холодного и спитого чая, он достанет из угла мастерской большую каменную плиту, положит её на табурет и с пирамидальным камнем в руках усядется растирать краски. От возни тяжёлым камнем по плите у него заболят, заноют и руки, и плечи, и спина. После обеда около часа отдыха, он уберёт со стола и, свернувшись где-нибудь в углу, — заснёт, как котёнок… а разбудят его пинком. Может быть, его заставят чистить пемзой доски, зашпаклёванные под иконы, и он, кашляя и чихая, долго будет дышать тонкой меловой пылью. И так весь день, до ужина…

Единственное приятное, что испытывал Мишка и чего он всегда с нетерпением ждал, — это приказание бежать куда-нибудь — к столяру за досками для икон, в москательную лавку, в кабак за водкой… А самым неприятным и даже страшным для него было копотливое и требовавшее большой осторожности поручение заготовить яичных желтков для красок (Краски, которыми пишут большинство икон, разводятся на желтке яиц. – Прим. М.Г.). Нужно было осторожно разбить яйцо, слить желток в одну чашку, белок в другую, а он то портил яйцо, раздавливая в нём желток, то сливал белок в чашку с желтком и портил уже все желтки, которые успел отделить. За это — били.

Скучную и нелёгкую жизнь изживал он…

… Дойдя до ворот хмурого двухэтажного дома, окрашенного в какую-то рыжую краску, Мишка торкнулся в калитку и, убедившись, что она заперта, тотчас же решил перелезть через забор, что и исполнил быстро и бесшумно, как кошка. Проникая во двор таким необычным путём, он избегал подзатыльника, которым непременно отплатил бы ему дворник за беспокойство отворить калитку, — ведь всегда приятно получать одним подзатыльником меньше против того, сколько вам их назначено — от судьбы. А кроме этого, Мишке было и невыгодно, чтоб дворник видел, где он ляжет спать. Хитрый мальчик для сна всегда выбирал самые укромные уголки двора — этим он выигрывал у хозяина несколько лишних минут сна, ибо поутру, для того, чтоб разбудить Мишку, — сначала нужно было найти его. И теперь он тихо пробрался в угол двора, там в узкой дыре между поленницей дров и стеной погреба зарылся в солому и рогожи, с наслаждением вытянулся на спине и несколько секунд смотрел в небо. В небе сверкали звёзды… Они напомнили Мишке золотые блёстки на атласном костюме клоуна, он зажмурил глаза, улыбнулся сквозь дрёму и, беззвучно, одними губами, повторив: «Фот тяк…», — уснул крепким детским сном.

…Проснуться его заставило странное ощущение: ему показалось, что левая нога его быстро бежит куда-то и тащит за собой всё тело. Он с испугом открыл глаза.

— Чертёнок! — укоризненно говорила кухарка, дёргая его за ногу: — Опять ты спрятался? Вот я ужо — погоди! — скажу хозяйке…

— Это я, тётенька Палагея, не прятался, — вот, ей-богу, не прятался! — И Мишка, вскочив на ноги, убеждённо перекрестился.

— Черти тебя спрятали?

— А я пришёл и было везде заперто… дядя Николай стал бы ругаться, — ну я — махать через ворота… — скороговоркой объяснил Мишка, зорко следя за руками тётеньки Палагеи.

— Иди, иди, шишига, ставь самовар-от, ведь уж скоро шесть часо-ов…

— Это я чичас! — с полной готовностью воскликнул Мишка и, довольный тем, что так дёшево отделался, сломя голову побежал в кухню.

Там, бодро возясь около самовара, позеленевшего от старости, пузатого ветерана с исковерканными боками, Мишка вступил в беседу с кухаркой.

— Ну уж в цирке вчерась — ах тётенька! здорово представляли! — щуря глаза от удовольствия, сказал он.

— Я тоже было хотела пойти, — угрюмо отозвалась кухарка и со злым вздохом добавила: — Да разве у нас вырвешься!

— Вам нельзя, — серьёзно сказал Мишка, и так как он был великий дипломат, то, ответив кухарке сочувственным вздохом, — пояснил свои слова: — Потому вы вроде как на каторге…

— То-то что…

— А уж был там паяц один… ах и шельма!

— Смешной? — заинтересовалась кухарка оживлением Мишки.

— Тоись просто уморушка! Согнёт он какой-нибудь крендель — так все за животики и возьмутся! — живо описал Мишка, держа в руках пучок зажжённой лучины.

— Ишь ты… люблю я этих паяцев… клади лучину-то в самовар — руки сожжёшь.

— Фюить! Готово!.. Рожа у него — как на пружинах… уж он её и так кривит и эдак… — Мишка показал, как именно паяц кривит рожу.

Кухарка взглянула на него и расхохоталась.

— Ах ты… таракан ты… ведь уж перенял! Ступай убирай мастерскую-то, ангилютка.

— И фот тяк! — пискливо крикнул Мишка, исчезая из кухни, сопровождаемый добродушным смехом Палагеи. Прежде чем попасть в мастерскую, он подбежал в сенях к кадке с водой и, глядя в неё, проделал несколько гримас. Выходило настолько хорошо, что он даже сам рассмеялся.

…Этот день стал для него роковым днём и днём триумфа. С утра он рассказывал в мастерской о клоуне, воспроизводил его гримасы, изгибы его тела, пискливую речь и всё, что врезалось в его память. Мастеров томила скука, они рады были и той незатейливой забаве, которую предлагал им увлечённый Мишка, они поощряли его выходки и к вечеру уже звали его — паяц.

— Паяц! На-ко вымой кисти!

— Паяц! Принеси лазури!

И Мишка, чувствуя себя героем дня, белкой прыгал по мастерской, всё более входя в роль потешника, гримасничая и ломаясь. Эта роль, привлекая к нему общее и доброе внимание мастеров, льстила его маленькому самолюбию и весь день охраняла его от щелчков, пинков и иных поощрений, обычных в его жизни. Но — чем выше встанешь, тем хуже падать, это ведь известно…

Вечером, пред концом работы, один из мастеров, писавший поясной образ св. великомученика Пантелеймона, подозвал к себе Мишку и сказал ему, чтобы он поставил икону, ещё сырую, на окно; Мишка, кривляясь, схватил образ и… смазал пальцем краску с ящичка в руке св. целителя… Бледный от испуга, он молча и вопросительно взглянул на мастера.

— Что? Дорвался? — ехидно спросил тот.

— Я нечаянно-о… — тихо протянул Мишка.

— Дай сюда…

Мишка покорно отдал ему икону и потупился.

— Давай башку!

— Господи! — умоляюще взвыл Мишка.

— Ну?!.

— Дяденька! я…

Но мастер схватил его за плечи и притянул к себе. Потом он, не торопясь, запустил ему пальцы своей левой руки в волосы на затылке снизу вверх и начал медленно поднимать мальчика на воздух. Мишка подобрал под себя ноги и поджал руки, точно он думал, что от этого тело его станет легче, и с искажённым от боли лицом повис в воздухе, открыв рот и прерывисто дыша. А мастер, подняв его левой рукой на пол-аршина от пола, взмахнул в воздухе правой и с силой ударил мальчика по ягодицам сверху вниз. Это называется «встряска», она выдирает волосы с корнями и от неё на затылке является опухоль, которая долго заставляет помнить о себе.

Стоная, схватившись за голову руками, Мишка упал на пол к ногам мастера и слышал, как в мастерской смеялись над ним.

— Ловко кувыркнулся, паяц!

— Это, братцы, воздушный полёт.

— Ха-ха-ха! Мишка, а ну-ка ещё посартоморталь!

Этот смех резал Мишке душу и был намного острее боли от «встряски». Ему приказали подняться с пола и накрывать на стол для ужина. В кухне его ждало ещё огорчение. Там была хозяйка — она поймала его и начала трясти за ухо, приговаривая:

— А ты, чертёнок, спи, где велят, а не пря-чься, не пря-чься, не пря-чься.

Мишка болтал головой, стараясь попасть в такт движениям хозяйкиной руки, и чувствовал едва одолимое желание укусить эту руку.

…Через час он лежал на своей постели, под столом в мастерской, сжавшись в плотный маленький комок так, точно он хотел задавить в себе боль и горечь. В окна смотрела луна, освещая голубоватым сиянием большие иконостасные фигуры святых, стоявшие в ряд у стены. Их тёмные лики смотрели сурово и внушительно в торжественной безмятежности своей славы, лунный свет придавал им вид призраков, смягчая резкие краски и оживляя складки тяжёлых риз на их раменах.

Без дум, весь поглощённый чувством обиды, мальчик покорно ожидал, когда это чувство затихнет… а блестящие краски икон постепенно вызывали воспоминания о вчерашнем вечере, о красивых костюмах ловких, гибких людей, которые так свободно прыгают, так веселы и красивы…

…И вот он видит арену цирка и себя на ней, с необычайной лёгкостью он совершал самые трудные упражнения, и не усталостью, а сладкой и приятной негой они отзывались в его теле… Гром рукоплесканий поощрял его… полный восхищения пред своей ловкостью, весёлый и гордый, он прыгнул высоко в воздух и, сопровождаемый гулом одобрения, плавно полетел куда-то, полетел со сладким замиранием сердца… чтоб завтра снова проснуться на земле от пинка.

(Илл. Дехтерева Б.)

❤️ 7

🔥 7

😁 5

😢 5

👎 4

🥱 4

Добавлено на полку

Удалено с полки

Достигнут лимит

Анализ рассказов Максима Горького – ПриянкаЧитает

Без рубрики

Алексей Максимович Пешков, более известный как Максим Горький, был русским писателем, писавшим в эпоху реализма. Его произведения в основном были посвящены политическим темам и резко противостояли царю, что было необычно для писателей той эпохи. Среди других особенностей произведений Горького можно отметить тот факт, что они не только политически уникальны, но и просто считались «странными» для его времени.

Многие авторы в настоящее время считают Горького марксисткой-феминисткой, потому что многие его работы основаны на идее, что для того, чтобы женщины действительно были равны мужчинам, они должны сначала восстать против правительства и полностью искоренить капитализм. Только тогда они смогут освободиться от гнета общества. Эта идея преобладала в его рассказе «Мать», где он рассуждал о роли женщин, особенно пожилых, в революциях.

Я не совсем согласен с тем, что Горький был марксистом-феминисткой, потому что во многих своих рассказах, таких как «Двадцать шесть мужчин и девушка», Горький как бы подчеркивает мысль о том, что женщины всегда будут считаются ниже мужчин, независимо от того, в каком мире мы живем.

Вот отрывок из эссе, которое я написал на эту тему:

        Горький показывает, что даже в мире, где работают мужчины и у девушки есть свобода посещать их каждый день, она все равно будет ими объективирована и имеет нет способности подвергаться изменениям. Эта идея проявляется, когда Горький говорит о вечном состоянии мира в своих рассказах фразами, отсылающими к тому факту, что мир катится в никуда, и что застревание людей в своих профессиях и социальных классах всегда неизбежно. Это довольно сильно отличается от марксистско-феминистского, потому что здесь Горький принимает тот факт, что женщины никогда не будут приняты как равные мужчинам, вместо того, чтобы побуждать их отказываться от капиталистических идеалов, потому что это то, что на самом деле лишает их свободы.

Среди рассказов Горького, которые я читал, были: «Двадцать шесть мужчин и девушка», «Карамора», «Нотч» и «Дело застежек». Я также читал один из очерков Горького под названием «Советская интеллигенция», в котором обсуждался конфликт между буржуазией и пролетариатом, которые в то время были двумя крупнейшими социальными классами. Он также убедил читателя в важности перспективы — контрасте между взглядом на кочку и точкой зрения.

В общем и целом Горький был одним из самых необычных писателей своего времени, высказывал непопулярные мнения и критиковал правительства и их идеалы, и хотя его произведения подвергались широкой критике, некоторые из его идей сформировали историю литературы.

Если вы хотите прочитать эти рассказы, вы можете приобрести их здесь: Сборник рассказов Максима Горького

Нравится:

Нравится Загрузка…

2 апреля 2017 г. 2 апреля 2017 г. Приянка

Если вам понравился этот обзор, обязательно ознакомьтесь с другими топовыми постами!

Загляните в мои добрые отзывы!

рассказов Максима Горького | 25 629 бесплатных классических рассказов и стихов

Поищите в Amazon похожие книги, файлы для скачивания и многое другое Максим Горький

Поэма Нас было двадцать шесть двадцать живых машин, запертых в сыром подвале, где с утра до вечера мы месили тесто и катали из него крендели и крекели. Напротив окон нашего подвала была заложенная кирпичом площадка, зеленая и заплесневелая от сырости. Окна были защищены снаружи плотным железным […]

Небо заволокло темным дымом, поднимающимся из гавани. Жаркое солнце смотрит на зеленое море сквозь тонкую пелену. Он не в состоянии увидеть свое отражение в воде, так его волнуют весла, пароходные винты и острые кили турецких фелюг, или парус […]

Море смеялось. Оно трепетало от теплого и легкого дуновения ветра и покрывалось мелкими морщинками, которые ослепительно отражали солнце и смеялись над небом тысячами серебристых губ. В глубоком пространстве между морем и небом гудел оглушительный и радостный шум волн […]

Мой знакомый однажды рассказал мне следующую историю. Когда я учился в Москве, мне довелось жить рядом с одной из тех дам, чья репутация сомнительна. Она была полькой, и ее звали Тереза. Это была рослая, крепко сложенная брюнетка с черными кустистыми бровями и крупным грубым лицом как […]

Однажды осенью я попал в очень неприятное и неудобное положение. В городе, куда я только что прибыл и где я не знал ни души, я оказался без гроша в кармане и без ночлега. Продав в первые дни каждую часть моего […]

Год был 92-й – год худобы – место действия место между Сухумом и Отченчири, на реке Кодор, место так близко к морю, что среди радостного журчания сверкающей речушки океанский глухой отчетливо был слышен гром. А так как время года было осенью, то блестели листья дикого лавра […]

На замерзшей реке у одного русского городка бригада из семи плотников спешно чинила ледокол, разобранный горожанами на дрова. Весна в тот год оказалась запоздалой, и юный март больше походил на октябрь, и только в полдень, и то не каждый день, бледный, […]

Местом, где я впервые увидел его, была таверна, где, устроившись у камина лицом к столу, он, заикаясь, восклицал: «О, я знаю правду обо всех вас! Да, я знаю правду о тебе! стоя перед ним полукругом и бессознательно возбуждая его все больше и больше […]

Деревянный город Буев, город, несколько раз сожженный дотла, приютился на пригорке над река Оберича. Его дома с разноцветными ставнями стоят так тесно, что образуют вокруг церквей и мрачных судов целый лабиринт — улицы, пересекающие темные массы […]

В степном городке, где жизнь казалась мне чрезвычайно скучной, лучшим и самым светлым местом было кладбище. Часто я гулял там, и однажды случилось так, что я заснул на какой-то густой, густой, благоухающей траве в колыбельной лощине между двумя гробницами. От этого сна я пробудился […]

Вода в реке была гладкой, тускло-серебристым оттенком.