Критика о поэме «Медный всадник» Пушкина: отзывы о произведении

«…В этой поэме видим мы горестную участь личности, страдающей как бы вследствие избрания места для новой столицы, где подверглось гибели столько людей… И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного…

При взгляде на великана, гордо и неколебимо возносящегося среди всеобщей гибели и разрушения и как бы символически осуществляющего собою несокрушимость его творения, мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства, что за него историческая необходимость и что его взгляд на нас есть уже его оправдание…

Эта поэма — апофеоза Петра Великого, самая смелая, какая могла только прийти в голову поэту, вполне достойному быть певцом великого преобразователя.

Картина наводнения написана у Пушкина красками, которые ценою жизни готов бы был купить поэт прошлого века, помешавшийся на мысли написать эпическую поэму Потоп.

.. Тут не знаешь, чему больше дивиться, громадной ли грандиозности описания или его почти прозаической простоте, что вместе взятое доходит до величайшей поэзии».
(В. Г. Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья 11)

А. В. Дружинин:

«..«Русалка», «Галуб» и «Медный всадник» представляют последнюю грань, до которой достиг талант Пушкина… <…>

Под «Медным всадником» и одновременными с ним произведениями — величайший поэт всех времен и народов, без стыда, может подписать свое имя…

 Во всех трех поэмах … способность замысла, всегда так блистательная у Пушкина, достигает своего апогея. По сочинению «Медного всадника», «Галуба» и «Русалки» Пушкин велик как никто; долгий труд и работа над эпическими произведениями принесли за собой роскошный плод; плод, так давно ожидаемый.

Если «Медный всадник» так близок к сердцу каждого русского, если ход всей поэмы так связан с историей и поэмой города Петербурга, — то все-таки поэма в целом не есть достояние одной России: она будет оценена, понята и признана великой поэмою везде, где есть люди, способные понимать изящество. Передайте «Медного всадника» на какой хотите язык, прозой или стихами, с комментариями или даже без комментариев, — и будьте уверены, что ваш труд не пропадет напрасно. Тут важна не одна гармония стиха, не один местный колорит. <…>

«Медный всадник» есть вещь общедоступная, произведение европейское. Он изобилует совершенствами всех родов, начиная от своего величавого начала до последней неслыханно грандиозной сцены: когда гигант на бронзовом коне скачет за несчастным юношей, потрясая мостовую копытами металлической лошади, и в бледном сиянии луны простирает вперед свою грозную руку!

Смелость, с которою поэт сливает историю своего героя с торжественнейшими эпохами народной истории, — беспредельна, изумительна и нова до крайности, между тем как общая идея всего произведения по величию своему принадлежит к тем идеям, какие родятся только в фантазиях поэтов, подобных Данту, Шекспиру и Мильтону!

«Медный всадник» имеет и свои недостатки — скажем это с полной смелостью, но этими недостатками отчасти подтверждается величие самого поэта, ибо тот, кто по красотам поэзии возносится в разряд мировых деятелей, и судим должен быть не по общепринятому снисходительному кодексу.

Мы сказали уже, что смелость, с которою Пушкин противопоставил судьбу своего бедного мальчика Евгения с судьбой нашего родного Петербурга и памятью великого Преобразователя России, заслуживает удивления, но нам следует добавить, что поэт, извлекая десятки красот из своей необыкновенной темы, по временам чувствует как бы неловким свой поэтический замысел. <…>

Несмотря на все благоговение к памяти Александра Сергеича, мы смело упрекаем его Евгения в бесцветности. О том, что можно и должно бы было выйти из Евгения, может только судить поэт, подобный Пушкину…»
(А. В. Дружинин, «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений», 1865 г.)

Д. С. Мережковский:

«…Здесь [в «Медном всаднике»] вечная противоположность двух героев, двух начал… С одной стороны, малое счастье малого, неведомого коломенского чиновника, напоминающего смиренных героев Достоевского и Гоголя, с другой — сверхчеловеческое видение героя… Какое дело гиганту до гибели неведомых? Не для того ли рождаются бесчисленные, равные, лишние, чтобы по костям их великие избранники шли к своим целям?. .

Но что, если в слабом сердце ничтожнейшего из ничтожных, «дрожащей твари», вышедшей из праха, в простой любви его откроется бездна, не меньшая той, из которой родилась воля героя? Что, если червь земли возмутится против своего бога?.. <…>

Вызов брошен, и спокойствие горделивого истукана нарушено… Медный всадник преследует безумца… Но вещий бред безумца, слабый шепот его возмущенной совести уже не умолкнет, не будет заглушен подобным грому грохотаньем, тяжелым топотом Медного Всадника…»
(Д. С. Мережковский, статья «Пушкин»)

С. М. Бонди:

«…Поэма [«Медный всадник»] представляет собою одно из самых глубоких, смелых и совершенных в художественном отношении произведений Пушкина… <…>

В художественном отношении «Медный всадник» представляет собою чудо искусства. В предельно ограниченном объеме (в поэме всего 481 стих) заключено множество ярких, живых и высокопоэтическнх картин… Отличает от других пушкинских поэм «Медного всадника» и удивительная гибкость, и разнообразие его стиля, то торжественного и слегка архаизированного, то предельно простого, разговорного, но всегда поэтичного.

Особый характер придает поэме применение приемов почти музыкального строения образов: повторение, с некоторыми вариациями, одних и тех же слов и выражений (сторожевые львы над крыльцом дома, образ памятника, «кумира на бронзовом коне»), проведение через всю поэму в разных изменениях одного и того же тематического мотива — дождя и ветра, Невы — в бесчисленных en аспектах и т. п., не говоря уже о прославленной звукописи этой удивительной поэмы.»
(С. М. Бонди. «Комментарий: А.С.Пушкин. Медный всадник»)

Н. В. Измайлов:

«…Последняя поэма Пушкина — «Петербургская повесть» «Медный Всадник», — написанная в болдинскую осень 1833 г., в период полной творческой зрелости, является его вершинным, самым совершенным произведением в ряду поэм, да и во всем его поэтическом творчестве, — вершинным как по совершенству и законченности художественной системы, так и по обширности и сложности содержания, по глубине и значительности проблематики, вложенной в него историко-философской мысли.

В поэме, или «Петербургской повести», как очень точно назвал ее в подзаголовке сам Пушкин, два основных персонажа, два героя, определяющих две сплетенные между собою и сталкивающиеся идейно-тематические линии: первый из героев — Петр Великий, «могучий властелин судьбы», «строитель чудотворный», создатель города «под морем», продолжающий как личность жить и после смерти в памятнике, давшем поэме ее заглавие; другой — Евгений, мелкий чиновник из обедневшего дворянского рода, опустившийся до мещанского уровня, «ничтожный герой», вошедший в 30-х годах в творческий кругозор Пушкина из окружающего быта.

Эти два, казалось бы, неизмеримо далеко стоящих друг от друга героя оказываются связанными событием, самая возможность которого вызвана «волей роковой» «державца полумира», — петербургским наводнением 7 ноября 1824 г., погубившим не только счастие, но и самую жизнь Евгения. Угроза, брошенная «кумиру» безумцем в момент внезапного и «страшного» прояснения мыслей, и вызванный ею мгновенный гнев «грозного царя» составляют кульминацию поэмы.

Вокруг этого момента вращаются уже второе столетие все разнообразные попытки ее истолкования. Но наводнение, по-видимому, является тем моментом, от которого нужно начинать творческую историю «Медного Всадника». <…>

…в «Медном Всаднике» указания на Коломну как на место жительства героя имеют целью лишь подчеркнуть его бедность…»
(Н. В. Измайлов, ««Медный всадник» А. С. Пушкина. История замысла и создания, публикации и изучения»)

Статья в газете Нива (1882 г.):

…в «Медном всаднике», произведении, в котором с таким художественным совершенством изобразил он одно из самых печальных и трагических событий в истории Петербурга — страшное наводнение 1824 г. <…>

Причина … неодобрения цензуры заключалась в том, что Пушкин выводит здесь действующим лицом бронзовую статую Петра и, как казалось тогда, оскорблял тем память Великого Императора. Большинство публики, да и весь официозный мир не допускали тогда и малейшего намека на недостатки петровской реформы и потому-то появление «Медного всадника» могло возбудить общественное негодование.

Но теперь «Медный всадник» занял в нашей литературе подобающее место и ни один, даже самый строгий судья, не укорит по этому поводу поэта в желании умалить заслуги Великого Преобразователя и оскорбить его священную память.

Герой рассказа — это некий Евгений, молодой человек, сошедший с ума от страшной потери своей возлюбленной, погибшей во время наводнения. Полный горя и отчаяния…бродит он по улицам города, сохранившим еще следы страшной катастрофы и вдруг случайно попадает на Петровскую площадь, где возвышается памятник Петра Великого, воздвигнутый Екатериной. Здесь приходит ему на мысль, что никто иной как Петр — единственный виновник его несчастия и им овладевает страшное бешенство…»

(статья ««Медный всадник» Пушкина» в газете Нива, 1882 г., №1-26)

О «Медном всаднике» Пушкина — Вопросы литературы

Статья печатается в дискуссионном порядке.

Среди многочисленных разноречивых истолкований «загадочного», как его часто называли, «Медного всадника» наиболее распространенное заключается в том, что Пушкин, воспевая Петра и его преобразование России, говорит о необходимости жертвовать мелкими личными интересами в пользу общегосударственного дела. У Белинского такая точка зрения еще не исключала «сочувствия к страданию… частного»; в более прямолинейном виде она превращается в осуждение героя поэмы за «непонимание исторических законов» и сопротивление силам, «обеспечивающим на данном этапе прогрессивное движение всей страны». Авторы подобных формулировок не считаются с тем, что события в поэме развертываются не в петровскую, а в современную Пушкину эпоху, когда «общегосударственные» интересы давно перестали быть национальными интересами России и такое решение вопроса о личности и государстве было по меньшей мере несвоевременным.

В 1958 году в статьях П. Мезенцева («Русская литература», N 2) и Г. Макогоненко («Вопросы литературы», N 8) традиционная интерпретация «Медного всадника» была подвергнута резкой критике, как не соответствующая современному уровню пушкиноведения. В обеих статьях отмечается, что суждения Белинского, лежащие в основе этих воззрений, относятся, в сущности, к другому произведению, настолько доступный ему текст отличался от подлинника. В своей позитивной части эти статьи, к сожалению, менее убедительны.

Оба автора говорят о том, что Пушкин оправдывает «бунт» Евгения, угроза которого, однако, еще не есть бунт. О Езерском, представляющем собой первоначальный вариант того же Евгения, Пушкин прямо говорит, что он «довольно смирный». Но тема бунта, которая, по мнению Г. Макогоненко, в 30-х годах становится центральной у Пушкина, в «Медном всаднике» действительно есть. Мятежная стихия была обычным и достаточно прозрачным символом человеческих мятежей. Именно в этом смысле говорится о петербургском наводнении в «Олешкевиче» Мицкевича, и Пушкин, ссылаясь на «одно из лучших стихотворений» польского поэта, прямо указывает, что в его поэме наводнение не следует понимать буквально. Неоднократно отмечалось, что восстание Пугачева, историю которого Пушкин писал одновременно с «Медным всадником», отразилось на картине наводнения, но эта картина полностью соответствует известным словам из «Капитанской дочки»: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»

Евгений – не участник возмущения, а одна из невинных жертв, о которых в «Олешкевиче» говорится, что они первые пострадают за грехи царя. Он сознает, что не слепая стихия, а «горделивый истукан» является главной причиной его несчастия. П. Мезенцев говорит о развитии образа Евгения, подымающегося до протеста против существующего строя. Но у Пушкина развитие на этом не заканчивается, и в дальнейшем Евгений смиренно снимает картуз, проходя перед памятником.

Не разбирая подробно статьи П. Мезенцева, отметим, что в одном очень существенном пункте он остался во власти традиционных взглядов. Он пишет: «Полемическая направленность поэмы против трактовки Петра Адамом Мицкевичем давно и бесспорно доказана» (стр. 59). При этом он ссылается на работы, в которых речь идет не столько о трактовке Петра, сколько о том, что вся картина Петербурга во вступлении к «Медному всаднику» – прямой ответ на стихотворный цикл Мицкевича (не только на два стихотворения, указанные Пушкиным в примечаниях), вошедший в «Дзяды» под названием «Отрывок части III» ^{. Этот цикл, проникнутый пафосом национально-освободительной борьбы, представляет собой острый памфлет против русского самодержавия, воплощенного в Петербурге и памятнике Петру. Гимн «Петра творенью», служащий ответом Мицкевичу, означал бы утверждение незыблемости основанного Петром государственного строя и осуждение «безумных» попыток протеста.}

Спор с Мицкевичем не мог быть ограничен исторической оценкой Петра или отвлеченным вопросом о личности и государстве, а должен был иметь актуальное политическое содержание. Вместе с частными («эгоистическими») интересами у «подножия кумира» терпит крушение борьба Польши за независимость. Но эта борьба, идеологом которой был Мицкевич, была направлена против царизма, а не против русского народа, и посвящение «Отрывка»»Русским друзьям» подчеркивает близость польского поэта к декабристам. Тем самым ответ Пушкина должен относиться и к этим русским друзьям, боровшимся с тем же режимом, что и польские повстанцы, и также не понимавшим его «прогрессивности на данном этапе», И действительно, в «Медном всаднике» можно уловить ряд намеков на восстание 14 декабря (с которым угроза Евгения совпадает по месту и почти совпадает по времени) и увидеть при всем внешнем несходстве в пушкинском «бедном безумце» тех, кого Тютчев назвал «жертвами мысли безрассудной» ^.

Традиционная трактовка «Медного всадника» делает его одним из последних оплотов, в общем, уже разрушенной легенды, будто Пушкин, в молодости отдавший дань вольнолюбивым мечтаниям и сочувствию революции, впоследствии признал разумность существующего государственного строя и примирился с ним. В свое время поэт посвятил немало проникновенных строк «свободной стихии». В замечательном отрывке 1823 года «Кто, волны, вас остановил, кто оковал [ваш] бег могучий?..» он призывает «грозу, символ <свободы>» промчаться «поверх невольных вод», обращается к ветрам: «Взройте воды, разрушьте гибельный оплот…» Написанный десять лет спустя гимн Петербургу с его «береговым гранитом», смиряющим «побежденную стихию», должен, очевидно, означать отказ от бунтарских настроений. «Медный всадник» в его традиционном истолковании оказывается в прямой связи с официальной запиской 1826 года «О народном воспитании», где Пушкин писал: «Должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой – необъятную силу правительства, основанную на силе вещей». Отсюда уже как будто бы один шаг до того, чтобы прочесть мораль декабристам и их единомышленникам, изобразив восстание в виде бессильной угрозы ничтожного безумца. «Апофеоза Петра», таким образом, продолжает «Стансы» 1826 года, а полемика с Мицкевичем – «Бородинскую годовщину» и «Клеветникам России». Остается удивляться тому, что столь «благонамеренное» произведение по цензурным причинам так и не увидело света при жизни автора и было издано после его смерти в изуродованном виде.

Заслуживает внимания еще одно обстоятельство. Когда Пушкин познакомился с третьей частью «Дзядов», у него давно уже было начато большое произведение в онегинских строфах (так называемый «Езерский»). Прочитав «Отрывок», Пушкин при первой возможности совершенно переделал имевшееся начало и в три недели написал «Медного всадника». От «Езерского» эту поэму отличает не только вступление с апологией Петербурга, но и крайний лаконизм. Вместо «свободного романа» перед нами краткая «повесть», построенная на намеках и недомолвках. Таким образом, именно на этой стадии замысел Пушкина принял ту «загадочную» форму, в которой полемика с Мицкевичем совершенно не нуждалась.

За намеками и недомолвками последней поэмы Пушкина скрыт, очевидно, острый политический’ смысл, сделавший невозможным ее опубликование. Раскрытию этого смысла посвящена работа, сокращенный вариант которой здесь предлагается. Рамки журнальной статьи обусловили конспективность изложения и возможность остановиться лишь на некоторых наиболее существенных вопросах.

 

1

Начав свою поэму «во здравие», Пушкин кончил ее «за упокой». Гимн Петру и созданному им городу оказался лишь вступлением к «печальному рассказу» об «ужасной поре» и бедном чиновнике, которого сам автор представляет как героя своего произведения («Мы будем нашего героя звать этим именем», «Наш герой живет в Коломне; где-то служит…»).

В соответствии с таким героем «Медный всадник» назван «петербургской повестью». Это жанровое определение имеет большее значение, чем может показаться на первый взгляд. Оно подчеркивает, что перед нами не «Петриада», не поэма о «сильных, гордых сих мужах», как «Полтава», а короткая «повесть», где, как в лирических поэмах Байрона, но существу только одно действующее лицо, никак не претендующее на роль эпического героя. Подзаголовок «Медного всадника», соотнося его с «байроническими» поэмами (обычным названием которых было «повесть в стихах»), указывает в то же время и на решительный контраст; это петербургская повесть, где картина Петербурга заменяет характерную для байронических поэм «лирическую увертюру» с описанием южной природы или экзотического быта и где в качестве героя выведен чиновник – совершенно неприемлемый герой для «повести типа «Кавказского пленника» или «Цыган». В связи с этим своеобразно преломляется и мятежность байронических героев, превращающаяся в бессильную угрозу Евгения. В «петербургской повести» романтическому прошлому противостоит суровая правда настоящего.

Противоречивое жанровое определение хорошо выражает сущность героя, бедного потомка знатных предков, который по происхождению мог бы быть героем байронической поэмы, но по своему общественному положению уже предвосхищает героев петербургских повестей Гоголя и Достоевского.

К чертам, унаследованным «Медным всадником» от байронической «повести», принадлежит и его недосказанность или «загадочность». Мы здесь можем остановиться лишь на наиболее существенных из содержащихся в нем намеков (частично заменивших пространные отступления «Езерского»), Значительную роль играют многочисленные отголоски (доходящие до прямых цитат), связывающие последнюю поэму Пушкина с его прежними произведениями. Сюда относятся прежде всего собственные имена. Выбор вмени героя сам автор мотивирует «дружбой пера». В следующем абзаце мы встречаем имя героини «Домика в Коломне». Мы знаем, что «Домик в Коломне» был полемически направлен против «тупой черни», требовавшей от поэта «пользы» и «высоких предметов», и должен был служить как бы ответом на нападки журналистов булгаринского лагеря, особенно усилившиеся после возвращения Пушкина из Арзрума, когда вместо воспевания подвигов Паскевича «появился опять Онегин, бледный, слабый…» (рецензия Булгарина на VII главу «Евгения Онегина»).

Выводя вновь Евгения и ставя рядом с ним Парашу, Пушкин демонстративно заявляет, что он снова «воспевает»»ничтожного героя». Сочетание обоих этих имен вместе с тем показывает, что Пушкин здесь нарочито пользуется знакомыми читателю именами как условными обозначениями. Мы не должны, конечно, думать, что «вдова и дочь, его Параша», живущие на Васильевском острове, в прошлом пережили забавное приключение в Коломне (где теперь живет Евгений), но в обоих случаях Параша – один и тот же тип, подобно маске итальянской комедии в различных фабулах.

Основной герой «Медного всадника» такому очевидному отождествлению не поддается. Казалось бы, между первым из петербургских «бедных людей» и блестящим денди Онегиным нет ничего общего. Однако именно на эту связь Пушкин считает нужным указать читателю. Для него самого эта связь бесспорно существовала. Он назвал своего героя Евгением тогда, когда отказался от онегинской формы «Езерского». В набросках этого второго романа в стихах можно проследить эволюцию образа героя от светского человека вроде Онегина до мелкого чиновника, живущего жалованьем, – эволюцию, как бы перекидывающую мост между двумя столь непохожими Евгениями. Но эта эволюция еще не объясняет, почему и в окончательном тексте сохранен многозначительный намек, которому лаконичная форма «Медного всадника», столь отличная от располагающей к отступлениям строфической формы «Езерского», придает особую весомость.

Имя Евгения должно, очевидно, подчеркивать, что герой «петербургской повести» при всех глубоких отличиях от прежних пушкинских героев является их наследником, новым превращением пушкинского героя вообще^.

Самая обезличенность и «бесфамильность» («прозванья нам его не нужно») делают его как бы обобщенным представителем тех «дворян в мещанстве» или «обломков униженных родов», к которым причислял себя Пушкин. Между ничтожным героем повести и ее автором обнаруживается, таким образом, явная связь. Как и надлежит герою «повести в стихах», Евгений оказывается своего рода автопортретом (хотя и сильно отличающимся от романтических автопортретов в южных поэмах). В качестве указания на автопортретность может быть понято наряду с жанровым обозначением заимствование имени героя из главного произведения Пушкина. Повод к такому прозрачному псевдониму мог быть дан той самой третьей частью «Дзядов», ответом на которую обычно признается «Медный всадник» и знакомство с которой действительно сыграло большую роль в превращении романа о Езерском в повесть о Евгении. Отвечая автору «Конрада Валленрода», изобразившему себя под именем Конрада, автор «Евгения Онегина» мог назвать Евгением только самого себя.

Эту автопортретность, конечно, не следует преувеличивать. Онегин – это не Пушкин, как свидетельствует сам автор, но он его «добрый приятель», во многом единомышленник, с которым он охотно беседует. Езерского Пушкин называет своим «соседом». В «Медном всаднике» на социальную близость героя и автора намекает то, что в опустевшей каморке Евгения поселяется бедный поэт, не имеющий никакого отношения к сюжету повести. Этот неожиданно появившийся поэт легко может быть отождествлен с «неизвестным стихотворцем» из «Моей родословной», которого объединяет с Евгением не только происхождение, но и жизненная установка. Пушкин говорит о себе:

Я свиток грамот схоронил,

И не якшаюсь с новой знатью,

И крови спесь угомонил^.

 

Совершенно так же Евгений

Дичится знатных и не тужит

Ни о почиющей родне,

Ни о забытой старине.

 

Пушкин, который в эти годы любит называть себя «мещанином» и говорить о своих мещанских склонностях, в «Путешествии Онегина» приписывает самому себе тот же «идеал» («хозяйка», «покой», «да щей горшок, да сам большой»), который впоследствии почти текстуально повторяет Евгений, и только это совпадение может объяснить, почему о совершенно прозаических размышлениях Евгения говорится, что он «размечтался, как поэт».

«Медный всадник» органически связан с «родословными», с темой оскудения дворянства и превращения его в tiers etat (третье сословие), и краткость упоминания о предках Евгения свидетельствует не о рудиментах отброшенного замысла, а о стремлении сказать о многом в немногих словах. Это стремление ограничиться намеками легко может быть объяснено той острой политической тенденцией, которой эта тема была окрашена у Пушкина. Жестоко высмеивая военно-бюрократическую верхушку николаевской империи, Пушкин в самом ее происхождении подчеркивает холопство («ваксил царские сапоги» и т. п.). В отличие от наследственной аристократии западного типа, сохраняющей известную независимость, русская чиновная знать может быть только «средством тирании, или скорее трусливого и дряблого деспотизма» («О дворянстве»). Наоборот, потомки родовой знати, сохранившие чувство независимости и чести, в самодержавной России именно поэтому оказываются в оппозиции и обрекаются на политическое ничтожество и бедность. Эта наследственная независимость лежит в основе интереса Пушкина к своему шестисотлетнему дворянству. Уже в «Борисе Годунове» царь называет Пушкиных «мятежным родом», и эта мятежность является основной причиной их упадка (см. вариант «Моей родословной»: «Мятежный дух нам всем подгадил…»). Но превращение боярских потомков в мещан вызывает у Пушкина не только сожаления.

Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.

Пушкин А — Медный всадник (чит.Д.Журавлев)

МЕДНЫЙ ВСАДНИК
Петербургская повесть

Читает Дмитрий Журавлев

Осенью 1833 года Пушкин вторично побывал в Болдино. И вновь болдинская осень была удивительно плодотворной. За шесть недель, проведенных в имении, Пушкин написал две сказки, «Историю Пугачева», множество лирических стихотворений и одно из величайших своих созданий «Медный всадник».
Поэма писалась легко. Она была готова за три недели. (Поэт начал ее девятого октября, а 31 была дописана последняя строка.) Но легкость эта была обманчивой… Ведь замы¬сел своей поэмы Пушкин вынашивал много лет. Его давно привлекала титаническая фигура Петра. Знакомясь с историей его царствования, Пушкин восторженно записывает в своем дневнике: «Петр Великий один — целая всемирная история».
Форма поэмы отливалась медленно… Пожалуй, прошло, более пяти лет с того времени (это было осенью 1828 года), когда Пушкин впервые подумал о фальконетовском «медном всаднике».
Мысль о создании поэмы была навеяна беседами с Адамом Мицкевичем в часы их прогулок по Петербургу. Петр! Россия! Петербург! Эти мысли наполняли гордостью сердце поэта, рождали грандиозные замыслы. Тема близости Петра и России — одна из главнейших в поэме. Она находит свое наиболее полное выражение во «Вступлении». Перед нами Петр — основатель Петербурга, зодчий, творец… Пожалуй, только в «Медном всаднике» с такой невиданной силой обнаружились любовь поэта к великому городу, его восторг «Петра твореньем».
По форме и мыслям, вложенным в поэму «Медный всадник», это — одно из наиболее совершенных и глубоких философских произведений Пушкина. История тесно переплетается в нем с современностью, реалистическое изобра¬жение конкретных явлений и лиц — с историческими философскими размышлениями…
Вся поэма строится на противопоставлении главных героев: Петра и одного из многих тысяч жителей Петербур¬га — мелкого дворянина Евгения. Ее кульминационным моментом является столкновение этих героев, олицетворяющих собой два различных мировоззрения. Исход их борьбы заранее предрешен всем ходом исторических событий. Носителем великих сил, несомненно является герой поэмы Пушкина – Петр. Пушкин закрывает глаза на жестокие методы, которыми Петр вводил Новое, не забывает о «железной узде», которой Петр «Россию поднял на дыбы». Но в «Медном всаднике» для поэта главное — другое. Пушкина волнует творческая энергия Петра, его гениальные устремления, его грандиозные планы… Поэтому наибольшее внимание он уделяет его созидательной деятельности. Для Пушкина «кумир на бронзовом коне» — носитель высшей государственной мудрости, деятель невиданного масштаба, человек, творящий для будущего, для потомков.
«Эта поэма,— писал о пушкинском «Медном всаднике» Белинский — апофеоза Петра Великого, самая смелая, ка¬кая могла только прийти в голову поэту, вполне достойному быть певцом великого преобразователя».

Народный артист РСФСР Дмитрий Николаевич Журавлев — один из крупнейших мастеров художественною слова. Вот уже четвертое десятилетие он с успехом выступает на многих концертных эстрадах нашей страны. Репертуар Журавлева обширен; он включает в себя произведения русской и зарубежной классики, а также стихи и прозу советских и зарубежных писателей и поэтов. Дмитрий Николаевич Журавлев — артист большой культуры, редкого сценического обаяния. Его исполнитель¬ской манере присущи яркая эмоциональность, философская углубленность, умение проникать в самую сущность авторского замысла, придавать исполняемому произведению глубоко современное звучание.
«Медный всадник» Александра Пушкина — одна из наиболее интересных и значительных работ в репертуаре чтеца.

Образ Петра 1 в поэме Пушкина «Медный всадник»

«Медный всадник» — произведение, проникнутое символизмом. В своем творении А. С. Пушкин заключил глубокий смысл. Поэму пытаются расшифровать не только историки и литературоведы, но и обычные читатели. Неоднозначен и образ Петра 1.

Поэма «Медный всадник» была написана А.С. Пушкиным в 1833 году. При жизни поэта она так и не была опубликована. Николай Первый противостоял выходу произведения в печать, поскольку посчитал, что Петр Первый неправомерно представлен в виде тирана и самодержца. Существует версия, что Пушкин противопоставил образ реформатора Петра правлению Николая Первого. Но и в самом образе Петра автор видит противоречивость, он отмечает в нем и деспота и великого человека, сыгравшего значительную роль в истории Отечества.

С самых первых строк произведения перед читателями предстает образ великого реформатора, который повелевает «заложить град назло надменному соседу» среди сурового края болот и озер.  Петербург, построенный Петром Первым, противопоставляется Москве. Новый город был призван внести изменение в устоявшийся и устаревший образ жизни, который задавала на тот момент Москва. Пушкин воспевает построенный город: «Красуйся град Петра и стой неколебимо», по его словам, пред ним «померкла даже старая Москва».

Образ Петра 1 заключен в величественном изваянии Медного Всадника, который взлетев на высокую скалу на своем бронзовом коне, возвышается над своим грандиозным творением. Пушкин смело называет его «властелином Судьбы», «державцем полумира». Сверхчеловеческая мощь явно преувеличена, на ее фоне появляется скромная личность второго героя – Евгения, в котором представлен собирательный образ столичных граждан. Покоритель стихий и заурядный представитель общества встретились на берегу Невы, олицетворяя собой две крайности: непомерную человеческую мощь и сведенный до ничтожества образ столичной безликой толпы. Город, который был создан по воле Петра, стал чуждым для людей, он иссушает их души.

Пушкин сочувствует бедному Евгению, пораженному мощью Петра Великого, но и цель деяний Петра ему понятна, его желание «стать твердой ногой при море», стихия смирилась под властью самодержца, столица утверждена, есть защита с моря, Россия становится великой державой. Но какой ценой все это достигнуто?

В этом противостоянии видится несоответствие интересов одного человека целям и задачам всего государства. Должна ли воля одного, отдельного взятого человека из толпы покорится воле всего государства, действительно ли счастье каждого человека связано с благополучием всей страны? Такой вопрос был поставлен автором. Сам Пушкин не дает на него точного ответа, он предлагает читателю сделать выводы самостоятельно. Истина, как это часто бывает, находится посередине, без человека государства нет, но и учесть интересы каждой отдельно взятой личности не представляется возможным. Возможно, в этом заключена дилемма произведения.

Прогулка-катастрофа Пушкин. Медный Всадник. Наводнение в Санкт-Петербурге, афиша и билеты | 22 мая 2021 15:30

Театр-Проект «Музыка Города»

3-й театральный сезон, 2020 г.

Прогулка-катастрофа «Пушкин. Медный Всадник. Наводнение»

Пройти шаги, отделявшие героя Пушкина от его возлюбленной, и погрузиться в мистический осенний Петербург в канун самого страшного наводнения 7 ноября 1824 г., приглашает Театр-Проект «Музыка Города», Музыкагорода.рф

Иммерсивная прогулка-катастрофа начинается на Сенной площади, у Гауптвахты на Сенной, в Коломне, и проходит по местам, описанным в поэме «Медный Всадник», и вдохновившим автора на его великое произведение.

Маршрут проходит по Конному переулку (ныне Гривцов), набережной Мойки, Вознесенскому и Адмиралтейскому проспекту, Сенатской площади, набережной Невы и завершается недалеко от Зимнего Дворца.

Вы погружаетесь в мир героев Пушкина, воспоминания Грибоедова, идете по тем же улицам, по тем же мостовым, что и они, видите те же дома и пейзажи, и ощущаете красоту и неизбежность происходящего. Как же можно спастись?

Премьера прогулки-катастрофы «Пушкин. Медный Всадник. Наводнение» состоялась 2 ноября 2019 г. в Санкт-Петербурге.

Общее время мероприятия 1 час 25 минут. Пеший маршрут около 3х км. Участники обеспечиваются аудио техникой, в случае дождя или ненастья — дождевиками. Прогулка-катастрофа проводится в аудио формате, с ведущим.

Рекомендации — одеться по погоде и захватить с собой воду, при желании.

Возрастные ограничения 12+. Каждому, независимо от возраста, надо приобретать билет.

Электронные билеты распечатывать не нужно. Вы можете использовать cвои наушники (кроме Blue Tooth)

Если Вы опаздываете, предупредите нас – присоединиться к мероприятию после начала не получится!

Встречаемся по адресу: Садовая, 37, Гауптвахта на Сенной, желтое здание с колоннами напротив метро Сенная, м. Сенная, Спасская, Садовая, 5 минут от метро, у входа в туристско-информационный центр.

Жанр: Спектакль-прогулка, иммерсивный театр, пешеходная тематическая экскурсия, site-specific theater

Действуют специальные предложения и скидки для групп. Возможно согласование дополнительного времени проведения, в удобное для зрителей время.

Мы будем рады видеть Вас!

Бахмутский В.Я. «Медный всадник»

В.Я. Бахмутский «Медный всадник»[1]

 

«Ведь и мы к современным вопросам пришли

 

через Пушкина, ведь и для нас он был началом всего,

 

что теперь есть у нас.»

 

Ф.М. Достоевский

 

За «Медным всадником» прочно утвердилась репутация загадочного произведения, и это несмотря на то, что он изучен с самых разных сторон и, вероятно, трудно высказать новое суждение о поэме или сделать новое наблюдение, которое в той или иной форме уже не было высказано. Загадочность поэмы сама по себе загадочна. В ней нет никаких неясных мест, тёмных символов. Загадочны не отдельные частности, а целое, общая идея, мысль поэта.

 

Многообразные трактовки «Медного всадника», разгадки его загадки всё же вращаются, как правило, вокруг одной точки — конфликта Евгения и Петра, личности и государства. Мы хотим предложить несколько иное прочтение поэмы. Прочтение, которое опиралось бы на огромную работу по изучению этого произведения, проделанную русским пушкиноведением, на анализ самого текста, его художественной структуры, тех сложных образных сцеплений, в которых заключена, как нам кажется, мысль Пушкина.

 

Вступление

 

«Медный всадник» открывается Вступлением, которое является своеобразной увертюрой поэмы. Но эта торжественная увертюра и в смысловом, и в стилистическом отношении звучит контрапунктом к основному тексту, к печальной «петербургской повести». Такой контрапункт, лишённый завершающего, синтезирующего, гармонизирующего аккорда, определяет всю структуру «Медного всадника» и проявляется на самых разных её уровнях[2]. Вступление состоит из пяти отрывков, каждый из которых представляет относительно законченное целое.

 

«На берегу пустынных волн // стоял Он дум великих полн // и в даль глядел. Пред ним широко // река неслася». В этих начальных строчках обозначены два центральных героя поэмы: «Он» и широко несущаяся река. То, что имя Петра не названо, знаменательно. В черновиках встречались и «Пётр» и «царь», но Пушкин предпочёл более ёмкое и всеобъемлющее ? «Он». Пушкин исторически конкретен и точен, но за каждой исторически конкретной деталью просвечивает иной, более широкий символический смысл. «Он» ? это больше, чем Пётр, и больше, чем царь; «Он» ? это человек, взятый в его родовой сущности. (Именно таким видел Петра Пушкин: «То академик, то герой, // то мореплаватель, то плотник, // он всеобъемлющей душой // на троне вечный был работник».)  Этим Пётр сродни эпическим героям, фольклорным королям, которые избраны в герои, по словам Гегеля, «не из аристократизма и предпочтенья знатных лиц, а в поисках полной свободы в желаниях и действиях, реализующейся в представлении о царственности»[3].

 

И город ? это не только Петербург, а образ цивилизации, форма жизни, где воля человека торжествует над стихией, над природной дикостью. Таким предстаёт Петербург и в «Арапе Петра Великого». «Обложенные плотины, каналы без набережной, деревянные мосты являли победу человеческой воли над супротивлением стихий».

 

Символичен и пейзаж. Лес (традиционный символ дикой природы), широко несущаяся река, бедный чёлн одинокого чухонца — всё это атрибуты картины «естественного состояния», каким мыслил его себе XVIII век.

 

Даль, в которую обращены взоры Петра, не столько пространственная, сколько временная — даль будущего, великого будущего России. («Здесь будет город заложён», «все флаги в гости будут к нам и запируем на просторе» (курсив наш). При этом «здесь» и «там» утрачивают своё пространственное значение, темпорализуются. «Здесь» становится синонимом «прежде», «там» — «ныне» («Здесь будет город заложён», но «ныне там, по оживлённым берегам громады стройные теснятся дворцов и башен»).

 

Великий замысел Петра лишен личного произвола. Пётр вершит волю истории, осуществляет чаяния и надежды России. («Природой здесь нам суждено» «в Европу прорубить окно», «ногою твёрдой стать при море» (курсив наш). Пётр говорит не от себя, а от лица целого, в нём воплощена коллективная мощь народа и сила русского государства.

 

Второй отрывок «Прошло сто лет и юный град» — первое подведение итогов деятельности Петра. Он написан в стиле оды XVIII века. В 1803 году в связи со столетием основания Петербурга появилось много стихов, посвящённых этой юбилейной дате. В них встречаются две формулы, используемые и Пушкиным: «Прошло сто лет» и «где прежде — ныне там»[4].  Обе они связаны с центральной проблемой «Медного всадника», — поэмы, подводящей итоги петровской цивилизации. Отрывок развивает тему начала — контраста «естественного состояния» («тьма лесов», «топь блат», одинокий рыболов, бросающий свой ветхий невод в неведомые воды) и цивилизации (громады дворцов и башен, корабли, стремящиеся со всех концов земли к богатым пристаням, мосты, повисшие над водами). Кажется, что все замыслы Петра осуществились («вознёсся город», «в гранит оделася Нева; //мосты повисли над водами, //темно-зелёными садами её покрылись острова», «померкла старая Москва»). Город и река образуют единое гармоническое целое. Ощущение этой гармонии создаётся тем, что сама природа, а не человек является здесь субъектом действия: «в гранит оделася Нева», «тёмно-зелёными садами её покрылись острова» и т. д.

 

Но формула «Прошло сто лет» придаёт этому отрывку характер цитаты (Ведь прошло не сто, а сто тридцать лет). Здесь мы сталкиваемся с важной стороной поэтики зрелого Пушкина. Пушкин мыслил литературными стилями и твёрдыми жанрами; стиль был для него определённой литературной маской и воспринимался как одна из возможных, но далеко не единственная точка зрения на мир. В «Медном всаднике» между автором и используемым им стилем классицистической оды нет полного совпадения; стиль как бы взят в кавычки, он наполовину чужой, и между словом и предметом возникает дистанция; слово только наводит на предмет, предмет живёт как бы независимой от слова собственной жизнью. Образ Петербурга, каким он дан в этом отрывке, — это не весь Петербург, каким знает его Пушкин. В нём есть своя истина, своя поэзия, — но есть в нём и своя ограниченность, и Пушкин её тоже остро чувствует. Поэтому этот отрывок одновременно цитата, чужое и собственное слово поэта.

 

Третий отрывок «Люблю тебя, Петра творенье» наиболее сложный. Его обычно воспринимают как непосредственное вы­ражение поэтического «я» Пушкина[5]. А между тем он не может быть правильно понят вне контекста поэмы и прежде всего кон­текста самого Вступления.

 

Перед нами всё тот же классицистический образ Петер­бурга, хотя и написан этот отрывок в иной стилистической ма­нере. В Петербурге подчеркнуты строгость и стройность, гранит, в который закована Нева, чугунные ограды, стройно-зыблемый строй пехотных ратей. Нет ничего тёмного, смутного, таинственного —  всё предельно ясно, всё дано при ярком свете дня, и даже «тьму ночную» не пускают «на золотые небеса». Этот залитый светом Петербург контрастен началу поэмы, где «лес, неведомый лучам, в тумане спрятанного солнца кругом шумел». В этом стро­гом порядке, в этой ясности и свете появилось, однако, нечто неподвижное и мертвенное: «оживлённые берега» сменились «пустынными улицами» и сам воздух города стал «недвижным». Исчезают глаголы, их заменяют отглагольные существительные («державное течение», «бег санок», «шум и говор балов», «ши­пенье пенистых бокалов», «сиянье шапок этих медных»).

 

И что особенно важно, сама красота Петербурга приобре­тает орнаментальный характер. Поэт любит, точнее, любуется видом («люблю твой строгий, стройный вид»), внешним видом города, — в каждом явлении подчёркивает, как бы из него извле­кает чисто орнаментальный эффект, его зримую и звуковую сто­рону: от оград ? «узор», от ночей — «блеск безлунный», от балов — «блеск, шум и говор», от пирушки холостой — «шипенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой», от девичьих лиц – румянец («Девичьи лица ярче роз»), от победы над врагом — «дым и гром» пушечной пальбы. В этом Петербурге больше внешней красивости («однообразная красивость»), чем внутренней красоты.

 

Л. Пумпянский назвал стиль этого отрывка онегинским. Это верно, но онегинский стиль теперь воспринимается Пушкиным как нечто уже ушедшее. Ничего не вышло из попытки написать этим стилем «Езерского», и поэма так и осталась неоконченной. И если Пушкин и обратился к нему в «Медном всаднике», то тоже как к особой литературной маске — маске поэта 20-х годов
«доброго приятеля», Онегина. Это подчёркнуто примечанием («смотри стихи Вяземского к графине 3».), которое как бы отчуждает этот отрывок от нынешнего Пушкина, подобно тому, как отчуждала предшествующий отрывок формула «Прошло сто лет».           «

 

Четвёртый отрывок  «Красуйся  град  Петров  и  стой» звучит как своеобразное   заклинание:

 

Да умирится  же с  тобой

 

И побеждённая стихия;

 

Вражду и плен старинный свой

 

Пусть волны финские забудут.

 

Непосредственным связующим звеном между третьим и чет­вёртым отрывком является сквозной для всего Вступления образ Невы, закованной в гранит, но всё же остающейся до конца непобеждённой, свободной стихией — единственно подвижным а следовательно, и живым началом в этом прекрасном, но мерт­венно-недвижном городе, (. ..взломав свой синий лёд,//Нева к мо­рям его несёт//и, чуя вешни дни, ликует). Четвёртый отрывок подводит итог всему Вступлению и потому перекликается с его началом. Великий замысел Петра осуществился, но не до конца; победа разумной воли, строгого порядка над стихией оказалась не полной. В первоначальном варианте эта мысль была выра­жена более прямо.

 

Но побеждённая стихия

 

Врагов доселе видит в нас…

 

Но волны Финские не раз

 

На грозный приступ шли бунтуя

 

И потрясали, негодуя,

 

Гранит подножия Петра.

 

Начальная строка пятого отрывка «Была ужасная пора» ритмически замыкает предшествующий отрывок и звучит как ответ на слова заклинанья: «Да умирится же с тобой и побеждённая стихия». Это — то, что есть — сама реальность, в противоположность тому, что только желалось, а может быть, и грозное предвещанье будущего. В беловой рукописи, представленной Николаю, последние строчки звучали так:

 

И будь оно, друзья, для вас

 

Вечерний страшный лишь рассказ,

 

А не зловещее преданье.

 

Но слова «Была ужасная пора» одновременно и начало последнего, пятого отрывка, являющегося переходом к основному тексту поэмы. В этих словах сформулирована  её главная тема: «Об ней, друзья мои, для вас начну своё повествованье». Речь идёт, разумеется, не только о конкретном событии, ? наводнении 1824 года. Огромный исторический размах Вступления  придаёт словам «ужасная пора» более широкий смысл. Речь идёт о целой полосе русской истории. Забегая вперед, скажем сразу, что эпитет «ужасный» является одним из ключевых слов «Медного всадника». В последних строчках Вступления возникает и новый образ поэта — не одописца XVIII века, не певца Петра, не «доброго приятеля» Онегина, а автора «петербургской повести». Исчезает торжественный тон, меняется вся тональность поэмы: «Печален будет мой рассказ».

 

Наводнение

 

Уже с начальных строк первой части мы вступаем в иной мир, Вступлению контрастный. Июньские белые ночи, ясные солнечные морозные дни жестокой петербургской зимы, праздничный и торжественный день весеннего ледохода сменяются унылым осенним пейзажем. («Дышал ноябрь осенним хладом» «сердито бился дождь в окно и ветер дул, печально воя»). Озарённый светом Петербург теперь объят сумраком («Над омрачённым Петроградом» «Уж было поздно и темно»). Изменился и образ реки. Это не широкоплещущая Нева начала, и не державно текущая Нева, по которой корабли «… со всех концов земли к богатым пристаням стремятся», и не та весенняя, ликующая, которая, сбросив ледяные оковы, стремится к морю. Теперь Нева больше не желает мириться с береговым гранитом, она не умещается в своей «стройной ограде», мечется в ней «как больной в своей постели беспокойной»: а затем «гневна, бурлива», «котлом клокоча и клубясь» кидается на своего давнего врага — город и затопляет его: «И всплыл Петрополь как Тритон,// по пояс в воду погружён».

 

Перед описанием наводнения Пушкин делает примечание, отсылающее к стихотворению Мицкевича «Олешкевич». В стихотворении польского поэта художник Олешкевич приветствует разбушевавшуюся стихию («С восходом солнца день чудес настанет»), увидев в наводнении божью кару русскому царю, который «низко пал, тиранство возлюбя, и стал добычей дьявола». Отношение Пушкина к стихотворению Мицкевича сочувственное (оно названо одним из лучших), но в изображении наводнения ему не хватает реалистичной точности  описания. «Жаль только, что описание его не точно. Снега не было, Нева была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя и нет ярких красок польского поэта». Здесь сказывается различие двух художественных систем. Символика у  Пушкина никогда не задана, она всегда вырастает изнутри самой реалистической картины, через углубление её.

 

Однако слова поэта: «наше описание вернее» имеют и другой смысл. Пушкин полемизирует с Мицкевичем по существу. Мотив божьего гнева встречается и в «Медном всаднике».  «Народ зрит божий гнев и казни ждёт». Но в пушкинской поэме — это взгляд народа, а не точка зрения самого поэта. Наводнение в глазах Пушкина— не божья кара, а бунт стихии, которую пытались укротить, подчинить державной воле, не считаясь с её природой, и она теперь мстит городу и человеку, становится враждебной, пагубной силой. Цивилизация оказалась слаба перед стихией, потому что была насильственна по отношению к ней. Широко и спокойно несущая свои воды к морю река, не знавшая никаких препятствий на своем пути, теперь «переграждённая» «обратно шла», «вздувалась и ревела» « и затопляла берега». И «строгий стройный вид» Петербурга оказался, говоря словами Тютчева, всего лишь «блистательным покровом», за которым таится бездна «со своими страхами и мглою», и наводнение срывает этот покров, выворачивает всё наизнанку, и то, что было скрыто, запрятано и незримо, теперь выплыло и заполнило прекрасный град Петра.

 

Обломки хижин, брёвна, кровли,

 

Товар запасливой торговли,

 

Пожитки бледной нищеты,

 

Грозой снесённые мосты,

 

Гроба с размытого кладбища

 

Плывут по улицам!

 

 

 

Развёрнутые сравнения и метафоры, вообще не свойственные стилю «Медного всадника», характеризуют описание наводнения, и тем более они знаменательны.

 

Осада! Приступ!  Злые волны,

 

Как воры, лезут в окна…

 

…Так злодей,

 

С свирепой шайкою своей

 

В село ворвавшись, ломит, режет,

 

Крушит и грабит, вопли, скрежет,

 

Насилье, брань, тревога, вой!. .

 

Сравнение наводнения с разбойничьим набегом красноречиво. Одновременно с «Медным всадником» в болдинскую осень 1833 года Пушкин работает над «Историей Пугачевского бунта». Он вернулся в Болдино после поездки на Урал,  где собирал материал для своей будущей книги. Наводнение, разумеется, не аллегория пугачёвского восстания, мужицкого стихийного бунта, «бессмысленного и беспощадного». Это многозначный образ взбунтовавшейся стихии, который включает для Пушкина и начало народного мятежа.

 

В ту же болдинскую осень 1833 года была написана и «Сказка о рыбаке и рыбке», перекликающаяся с «Медным всадником» некоторыми своими мотивами. Сказку объединяет с поэмой общая тема —  гнев, месть «свободной стихии» чрезмерным притязаниям человека. Мотив это чисто  пушкинский. Его не было в источнике «Сказки о рыбаке и рыбке», померанской сказке о «Рыбаке и его жене» в сборнике бр. Гримм. Там старуха наказана за желание стать самим господом Богом. У Пушкина за то, что захотела стать «владычицей морскою» и повелевать золотой рыбкой.

 

«Сказку о рыбаке и рыбке» сближает с «Медным всадником» и печальная тональность, другим пушкинским сказкам не свойственная. Всё возвращается к исходному безрадостному началу, «разбитому корыту», и метаморфозы, которые претерпевают герои, выглядят как нечто призрачное, как «сон пустой, насмешка неба над землёй». Подобный мотив присутствует и в «Медном всаднике», хотя, разумеется, и не определяет  всего содержания поэмы. В последнем, венчающем поэму отрывке «Остров малый  на взморье виден»,  выделенном в беловой рукописи, представленной Николаю, в особую часть — Заключение — вместо «пышно и горделиво» вознесшегося града с его «стройными громадами» и «оживлёнными берегами» — снова «пустынный остров», снова одинокий рыболов («причалит с неводом туда// рыбак на ловле  запоздалой// и бедный ужин свой варит»). Снова — «домишка ветхий» — «над водою остался он как ветхий куст» (ср. с началом: «чернели избы здесь и там, приют убогого чухонца»).

 

Известная близость поэмы и сказки не исключает различия,  существующего между ними. В сказках  стихия грозная, но разумная сила. У неё человеческое лицо.  В «Салтане»  душа этой стихии — лебедь — обернулась прекрасной царевной, не утратив при этом своей стихийной силы, своего космического величия  («Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит»), а рыбка золотая, сохраняя до конца всю свою таинственность, всё же «голосом молвит человечьим» и вершит над героиней суровый, но правый, справедливый суд. В «Медном всаднике» иначе:  Мицкевич видел в наводнении божественное  возмездие русскому царю, но Пушкин показывает, что страдают прежде всего ни в чём не повинные герои: бедный Евгений и его Параша. Стихия выступает как дикая, безликая, разрушительная сила:

 

И вдруг, как зверь остервенясь,

 

На город кинулась. Пред нею

 

Всё побежало, всё вокруг

 

Вдруг опустело — воды вдруг

 

Втекли в подземные подвалы…

 

Иррациональность  стихии здесь подчеркнута троекратным повторением слова «вдруг». И также внезапно, «насытясь разрушением и наглым буйством  утомясь, Нева обратно повлеклась, своим  любуясь возмущением», но под  волнами продолжает тлеть огонь, готовый каждую минуту вспыхнуть с новой разрушительной силой. И всё-таки в этой разъярённой стихии, в этой вдруг разверзшейся  бездне заключена для Пушкина огромная сила и мощь, своя особая поэзия, быть может, не менее притягательная, чем в стройных громадах выстроенной Петром цивилизации.

 

Отношение к стихии было у Пушкина сложным. В стихии для него была заключена та  «непостижимая уму», таинственная сила, одновременно продуктивная и разрушительная, которую Гёте однажды назвал демонической. Пушкин знал, что без соприкосновения с этой силой, без наития её ничто великое не рождается, как не рождается оно и без сопротивления, без противостояния ей.  Поэт ощущал, какая чара таится в «дикой вольности», в игре стихийных сил, в “разъярённом океане” и “дуновении чумы”. Но сам он  всегда предпочитал оставаться у “мрачной бездны на краю”, “у берегов” (“У берегов остался я”). Когда Пушкин писал, что поэту, как “ветру и орлу и сердцу девы нет закона”, он имел в виду, что, отдаваясь своим  “мечтаньям тайным”, поэт в стихии прозревает то, что Блок называет “ясностью божьего лица” (“Велению божьему, о муза, будь послушна”), но Пушкин в то же время страшился стихии, ибо знал, что у неё есть и другой лик – “сумрак неминучий”, “круженье бесов безобразных в минутной месяца игре”.

 

Еду, еду в чистом поле

 

Колокольчик дин-дин-дин,

 

Страшно, страшно поневоле

 

Средь неведомых равнин.

 

Эту демоническую, таинственную, притягательную и пугающую силу Пушкин чувствовал во всех “поэтических лицах” русской истории; не только в Разине и Пугачёве, воплощающих стихию крестьянского мятежа, но и в  Петре, великом преобразователе русского государства, и относился к ним с «пиитическим восторгом и ужасом». Он сам признавался, что взирает на Петра «со страхом и трепетом»[6].

 

Выходит Пётр. Его глаза

 

Сияют. Лик его ужасен.

 

Движенья быстры. Он прекрасен.

 

Он весь как божия гроза.

 

Таков Пётр во время Полтавской битвы. Таков он во многом и в начале «Медного всадника». Пётр способен укротить стихию и осуществить свой дерзкий замысел – «под морем город основать» только потому, что он сам несёт стихию в себе, её «роковую волю», её созидательную и разрушительную энергию. («Пётр I одновременно Робеспьер и Наполеон, Воплощенная Революция» – VIII, 585). Но прошло сто лет, и нет больше этого дерзкого творческого духа в «ничтожных наследниках» «северного исполина», и на одном полюсе прекрасный как памятник город, а на другом – полная разрушительной энергии взбунтовавшаяся Нева. Теперь по-новому может быть прочитан отрывок «Люблю тебя, Петра творенье». Пушкин настойчиво, пятикратно повторяет слово «люблю», и оно звучит почти как  заклинанье: люблю, потому что страшусь безликой разрушительной стихии, люблю, потому что знаю таящуюся в ней опасную чару дикой вольности, люблю, несмотря на то, что в этом «пышном городе» царит «дух неволи», «скука, холод и гранит».

 

Возмущенная стихия дана Пушкиным в отношении к трём героям: Евгению, Александру и Медному всаднику. Трём героям, сменившим Петра Вступления, в котором человек, царь и мощь русской государственности были слиты в одно целое. Теперь (таков итог прошедших лет) – человек представлен Евгением, царь – Александром, а мощь русского государства, уже отчуждённая не только от «бедного Евгения», но и  от царствующего Александра, статуей Фальконе.

 

Царь

 

Об Александре сказано :

 

В тот грозный год

 

Покойный царь ещё Россией

 

Со славой правил. На балкон,

 

Печален, смутен, вышел он

 

И молвил: «С божией стихией

 

Царям не совладеть». Он сел

 

И в думе скорбными очами

 

На злое бедствие глядел.

 

Контраст Петру разителен. Имя Александра, как имя Петра, не названо. Но вместо Петра – «Он», вместо Александра – царь. Образ Петра дан в эпической дали, в зоне “абсолютно прошлого”[7], не соотнесенного с временем певца. (Отрывок “На берегу пустынных волн” мог быть написан и поэтом XVIII века и нашим современником.) Пётр-монумент («Лишь ты воздвиг, герой Полтавы, огромный памятник себе»), изъятый из бега времени, возвышающийся над ним.

 

В неколебимой вышине,

 

Над  возмущённою Невою

 

Стоит с простёртою рукою

 

Кумир на бронзовом коне.

 

Напротив, эпитет «покойный» соотносит Александра с Пушкиным 1833 года, изымает его из вневременного настоящего, в котором пребывает Пётр, включает в реальный поток исторического движения с его разрушительной силой.

 

В противоположность неколебимо стоящему Петру, Александр сидит, и в этой позе, в этом движении (сел) выражается его растерянность (смутен), его бессилие перед разбушевавшейся стихией. Думы Петра – великие, думы Александра – скорбные. В черновом варианте контраст Петра и Александра выступает ещё резче. Началу «стоял он, дум великих полн» противостояло: «он сидел и с думой горькою глядел». Александр – царь «ужасной поры», герой печальной «петербургской повести» («печален будет мой рассказ»). В своём скорбном бессилии он ближе «бедному Евгению», чем Петру. Связь с Евгением подчёркнута и ритмически. Тема Александра дана в том же прерывистом, спотыкающемся, изобилующем переносами ритме, что и тема Евгения[8].

 

Мысль Пушкина ясна: самодержавие перестало быть силой, способной обуздать стихию, и исходящему из уст Петра творящему «Да будет» контрастно соответствуют бессильные слова Александра «не совладеть».

 

 

 

 

 

 

Евгений – центральный герой «петербургской повести». Он появляется в начале первой части, и его гибелью заканчивается поэма. В мир исторической поэмы, где всё «основано на истине» и даже наводнение описано по документам («Любопытные могут справиться с известием, составленным В.Н. Берхом»), вводится вымышленный герой, созданный воображением поэта, причём важно, что Пушкин счёл необходимым это подчеркнуть, как бы обнажая свой художественный приём.

 

 

 

В то время из гостей домой

 

Пришёл Евгений молодой…

 

Мы будем нашего героя

 

Звать этим именем. Оно

 

Звучит приятно; с ним давно

 

Мое перо к тому же дружно.

 

 

 

Само по себе сочетание в рамках одного произведения великой исторической личности и вымышленного персонажа не было для пушкинской эпохи новостью. Оно составляло важнейшую черту исторических романов Вальтера Скотта и его многочисленных продолжателей и подражателей и считалось непременным условием правдивого изображения истории. Особенность «Медного всадника» в том, что история и вымысел, судьбы России и судьба отдельной личности, прошлое и современность, политика и быт здесь сопрягаются без всякой попытки органического синтеза, на основе резкого жанрового и стилистического контрапункта. Тема Петра дана в стиле эпической поэмы и оды классицизма, тема Евгения – в романном жанре «петербургской повести», обращённой к современности и основанной на свободном художественном вымысле. Подчёркивая, что Евгений вымышленный, а не реальный герой, Пушкин не только изображает историческое прошлое, но и самим своим художественным строем и стилем выражает его. Жанрово-стилистический разнобой «Медного всадника» приобретает образный смысл, становится выражением исторической смены эпох.

 

Но дело не только в этом. Как вымышленный образ, Евгений становится в ряд с другими созданиями поэта. Сам Пушкин устанавливает связь между ним и другим Евгением, героем своего стихотворного романа. В последних строфах «Онегина» Пушкин прощается со всем онегинским миром как целой полосой собственной жизни и целой полосой русской истории, конец которой положили восстание на Сенатской площади и начало нового царствования.

 

 

 

Но тех, которым в дружной встрече

 

Я строфы первые читал…

 

Иных уж нет, а те далече

 

……………………….

 

О много, много рок отъял.

 

 

 

Восьмая глава романа была написана в болдинскую осень 1830 года, и тогда же были созданы «Повести Белкина», знаменующие собой начало нового этапа пушкинского творчества.

 

Образ Евгения, разумеется, принадлежит, скорее, «белкинской», чем «онегинской» России – и по социальному своему положению («живёт в Коломне, где-то служит, дичится знатных», «был он беден» и «трудом он должен был себе доставить и независимость и честь»), и по своим устремлениям, самым обыкновенным, прозаически житейским (получить «местечко», устроить» приют смиренный и простой» и в нём Парашу успокоить и т. п.). Однако между Евгением и героями белкинских повестей есть и существенные различия: герои «Повестей Белкина» пока ещё остаются на периферии русской жизни—пространственной (провинция) и исторической. Евгений, напротив, стоит в самом центре («гражданин столичный»), на магистрали русской истории, он стал героем времени, сменив Онегина — героя двадцатых годов.

 

Евгений и Онегин не только два исторических типа времени; они и объективированные лирические образы самого поэта, живущие его лирической энергией. Правда, в «Медном всаднике» дистанция между автором и его героем куда больше, чем в «Онегине», но лирическая связь между ними не менее глубока. Тема Евгения перекликается с лирикой и публицистикой Пушкина конца двадцатых и начала тридцатых годов. Знакомя читателя со своим героем, Пушкин пишет:

 

Прозванья нам его не нужно.

 

Хотя в минувши времена

 

Оно, быть может, и блистало

 

И под пером Карамзина

 

В родных преданьях прозвучало;

 

Но ныне светом и молвой

 

Оно забыто…

 

В этих строках звучит важнейшая формула всей поэмы «где прежде — ныне там» (прежде «блистало» — ныне «забыто»). Социальная судьба Евгения — тоже один из итогов петровской цивилизации. С другой стороны, эти строчки устанавливают связь между поэтом и его героем.

 

Родов дряхлеющий обломов.

 

(И, по несчастью, не один)

 

Бояр старинных я потомок

 

Я, братцы, мелкий мещанин»

 

(«Моя родословная»)

 

Те же мотивы звучат и в пушкинской публицистике: имя предков моих, утверждает поэт, «встречается почти на каждой странице истории нашей» (VII, 195). «Род мой один из самых старинных дворянских» (VII, 194). Но ныне старинное дворянство «составляет у нас род среднего состояния» (VII, 207), «из бар мы лезем в tiers ?tat» (IV, 344), «я просто русский мещанин (III, 208). У кормила власти стоит «новое дворянство, получившее своё начало при Петре Первом и императорах» (VII, 207). Последнее замечание для нашей темы особенно существенно. Отношение Пушкина к петровским преобразованиям всегда было двойственным. Эта двойственность ощутима уже в «Заметках по русской истории XVIII века», написанных в самом начале 20-х годов.

 

Высоко оценивая личность Петра («Сильный человек», «северный исполин») и прогрессивность его преобразований (Пётр ввёл европейское просвещение, которое должно было иметь своим неминуемым следствием народную свободу), Пушкин не закрывает глаза на теневые стороны петровских реформ: разобщение просвещённой, европеизированной части дворянства и народа, всеобщее рабство и безмолвное повиновение («История представляет вдруг его всеобщее рабство … все состояния окованные без разбора, были равны перед его дубинкою. Всё дрожало, всё безмолвно повиновалось»). И тем не менее поэт полон исторического оптимизма. Ему представлялось, что  лишённое политических свобод русское дворянство заменит отсутствующее в России третье сословие и, несмотря на культурную разобщенность с народом, соединится с ним в борьбе «противу общего зла», и сумеет одержать победу, даже не прибегая к кровопролитию. «Желанье лучшего соединяет все состояния» и «твёрдое мирное единодушие», а не «страшное потрясение» уничтожит в России «закоренелое рабство» и «скоро поставит нас наряду с просвещёнными народами Европы». (VIII, 125— 127).

 

Но надеждам этим не суждено было осуществиться. Пушкин много размышлял над неудачей декабрьского восстания. В «Записке о народном воспитании» он писал, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, «с одной стороны, …увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой— необъятную силу правительства, основанную на силе вещей». Под «силой вещей» Пушкин подразумевал «дух народа» и отсутствующее в России общественное мнение. («Общее мнение, ещё не существующее»). Это значит, что не проходит даром разрыв между европеизированной просвещённой частью русского дворянства и народом, сумевшим «удержать бороду и русский кафтан», и не проходит даром «всеобщее рабство», всеобщее безмолвное повиновение.

 

Поэтому меняется и оценка петровских преобразований. По мнению Пушкина, именно Пётр сумел «чинами» уничтожить потомственное дворянство как общественную силу, игравшую столь важную роль в московский период русской истории. И на место старинного потомственного дворянства, главными качествами которого являются независимость, храбрость и честь, и на­значение которого быть «мощными защитниками» народа «1а sauvegarde трудолюбивого класса», пришла бюрократия. «Деспотизм окружает себя преданными наёмниками и этим по­давляется всякая оппозиция и всякая независимость. Потомственность высшего дворянства — гарантия этой независимости. Обратное неизбежно связано с тиранией, вернее, с низким и дряб­лым деспотизмом». Отсюда вывод: конец дворянства в монар­хическом государстве означает рабство народа (VIII, 147—148).

 

Но народ не безмолвствует и не мирится со своим рабством. Тема народного бунта становится одной из центральных в пуш­кинском творчестве тридцатых годов. («История Пугачевского бунта», «Капитанская дочка», «Сцены из рыцарских времен», «Кирджали», «Дубровский»). Как мы видели, она нашла своё отражение и в «Медном всаднике» — в образе взбунтовавшейся стихии. (Сам образ Петербурга, каким он дан в поэме — города, выросшего «из топи блат»,— символизирует неорганичность петровской цивилизации, оказавшейся неспособной вместить в себя самобытную жизнь народа). Тема народного бунта была вы­звана самой жизнью. Над Россией снова нависала угроза кресть­янской войны. В 1831 году в связи с эпидемией холеры в разных городах страны вспыхнули народные бунты. Они докатились даже до Петербурга. «Ты, верно, слышал о возмущениях новгородских и Старой Руси, — писал Пушкин Вяземскому. — Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новгородских поселениях со всеми утончениями злобы… Плохо, Ваше сиятельство» (X, 373). Похоже на то, что «не твёрдое мирное единодушие», а «страшное потрясение» одно только и сможет уничтожить в России «закоренелое рабство», и это тоже одно из следствий петровских преобразований.

 

Пушкин   всегда   гордился   своим   шестисотлетним   дворянством    («дикость,   подлость   и    невежество, —  писал   он,      не   уважает прошедшего,    пресмыкаясь    перед    одним    настоящим»): и  в  то же время,  хотя  и  с некоторым  вызовом, но  вместе  с   тем серьёзно  и  даже  с   гордостью,   называл  себя   «русским   мещанином»   С гордостью, ибо «есть достоинство выше   знатности  рода, именно:   достоинство  личное» (VII,   196)   и     «Самостояние   человека  —    залог   величия его».

 

Мещанин в глазах поэта — тот, кто «трудом должен был доставить себе и независимость и честь», и пусть жизнь его ограничена «домашним кругом», в пределах этого малого круга она соприкасается с первоосновами бытия — трудом, семьёй и любовью. Все это и сливается теперь для Пушкина в понятие дом[9]. «Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу — тогда удались он домой. О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сады, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь еtс. — религия, смерть» (III, 521).

 

Мотив «дома» как некоего малого космоса, противопостав­ленного хаосу русской действительности, становится одним из важнейших в пушкинской лирике уже с конца двадцатых го­дов. Он обычно даётся в оппозиции к дороге, или точнее, к без­дорожью, к отсутствию пути. В этом смысле особенно вырази­тельно стихотворение «Дорожные жалобы», где образ дороги возникает как метафора жизненного пути, на котором поэта подстерегают различные виды бед и смертей, одна нелепее дру­гой, и единственным прибежищем, единственным спасением от всего этого неустройства российской жизни оказывается дом.

 

То ли дело рюмка рома,

 

Ночью сон, поутру чай;

 

То ли дело, братцы, дома!

 

Ну, пошёл же, погоняй!

 

Дом — это символ не счастья и даже не воли, а покоя («Мой идеал  теперь хозяйка, // мои желания  покой»). Пушкин  надеялся: «Женюсь —заживу мещанином, припеваючи» (X, 333). По­кой, однако, оказался несбыточной мечтой. Пушкин писал жене: «Без политической свободы жить очень можно; без семействен­ной неприкосновенности, inviolabit? de la famille, невозможно; каторга не в пример лучше» (X, 487-488).

 

Мотив дома занимает центральное меcто и в «Медном всаднике». Много писалось о противопоставлении «великих дум» Петра и «мелких мечтаний» Евгения. 1

 

Жениться? Ну… зачем  же нет?

 

Оно и  тяжело, конечно,

 

Но что  ж, он  молод и здоров,

 

Трудиться день и  ночь готов;

 

Он  кое-как себе устроит

 

Приют смиренный и  простой

 

И в  нём  Парашу успокоит…

 

Важнее, однако, само сопоставление, казалось бы на первый взгляд, таких несоизмеримых величин. Оно полно глубокого значения. Петр стремится основать город, Евгений – дом. Но ведь город  это не только громады дворцов и башен, береговой гранит, адмиралтейская игла, богатые пристани, к которым стремятся корабли со всех концов земли, мосты, которые повисли над водами. Город это прежде всего дома, в которых живут люди. Дом – условие жизни города и высшая цель его. И мечты Евгения о счастье, о доме для Пушкина вовсе не малое, частное, а, напротив, всеобщее, безусловное и первоосновное. И они должны были бы не противостоять, а дополнять, продолжать великие думы Петра. Но дом и город в «Медном всаднике» становятся противоположными, даже исключающими друг друга понятиями – они составляют важнейшую оппозицию поэмы. И скромная мечта Евгения обрести покой в «домишке ветхом», где живут «вдова и дочь, его Параша», оказывается менее осуществимой, чем грандиозные, дерзкие замыслы Петра. Счастье героев разрушено без всякой вины с их стороны: Параша погибла, Евгений сходит с ума, дом снесло наводнением. “Где же дом?» – с ужасом восклицает Евгений. Где же дом? – с ужасом вопрошает поэт, есть ли он, возможен ли он в этом горделиво и пышно вознёсшемся юном граде?

 

Только в начале поэмы мы видим пушкинского героя в четырёх стенах дома (собственно, это и не дом, а «пустынный уголок», который, как выйдет срок, хозяин отдаст внаймы бедному поэту,— такому же бесприютному скитальцу), а затем только на улицах и площадях Петербурга, ничем не защищённого, открытого всем злым ветрам истории. И в поэме возникает новое сопоставление Евгения и Петра, иное, чем в её начале.

 

На звере мраморном верхом,

 

Без шляпы, руки сжав крестом,

 

Сидел недвижный, страшно бледный

 

Евгений…

 

Евгений здесь соотнесён не только с Медным всадником (об этом позднее), но и с Петром Вступления. Это подчёркнуто наполеоновским жестом, скрещёнными на груди руками (о связи Наполеона и Петра я уже говорил), местом (согласно преданию, именно здесь стоял Пётр, замышляя основать город). Взоры Евгения обращены в ту самую даль, в которую глядел Петр: «его отчаянные взоры на край один наведены недвижны были». Это, наконец, подчёркнуто пятикратным повторением слова «там». («Вставали волны там и злились, // там буря выла, там носились // обломки… Боже, боже! там…» «забор некрашеный, да ива // и ветхий домик: там оне, // вдова и дочь, его Параша»). Здесь снова звучит главная формула «Медного всадника»: «где прежде, ныне там». Это ещё один важный итог прошедших лет: Евгений видит то, чего не видел Пётр, чего не видел одописец XVIII века, чего не видел сам Пушкин онегинской поры.

 

Пётр видел великолепный град. Евгений – домишко ветхий; Петра волновали судьбы России, Евгения – судьба отдельного человека; Пётр думал о будущем, Евгений – о настоящем.

 

Здесь сталкиваются две противоположные, две непримиримые точки зрения. Что Петру судьба Евгения и Параши и вообще малых сих, когда перед ним грандиозная задача основать прекрасный город, создать могучую военную державу («отсель грозить мы будем шведу»), преодолеть вековую русскую отсталость, поставить Россию вровень с другими европейскими державами, а человечество Пётр, по словам Пушкина, презирал ещё более, чем Наполеон.

 

А что Евгению великолепный город, если в этом городе нет у него дома и «вкруг него вода и больше ничего»? Что ему город, в котором погибла его Параша, «его мечта» и где злые дети будут бросать вслед ему камни, а кучерские плети его стегать?  Что ему будущее, когда нет настоящего, «и жизнь ничто как сон пустой,//насмешка неба над землёй»?

 

Но сопоставление Евгения с Петром этим не ограничивается. Оно возникает и во второй части поэмы.  Оглушённый «шумом внутренней тревоги», продолжая слышать «мятежный шум Невы и ветров», Евгений был «ужасных дум безмолвно полон». Впервые Пушкин по отношению к мыслям Евгения прилагает торжественное слово «думы» (раньше: разные размышления; «мечтал» – нечто неопределённое). Это знаменательно. Образ Евгения дан в эволюции. Вначале он думает о самом себе, во время наводнения уже страшится «не за себя», а за другого, но близкого ему человека, теперь мысль его касается общей судьбы, судьбы России и потому встречается, вступает в конфликт с мыслью Петра[10]. Это подчёркнуто стилистическим повтором: «дум великих полн» и «ужасных дум безмолвно полон». Думы Петра великие – они о великом будущем России, думы Евгения ужасны – они об «ужасном дне», об «ужасной поре» русской истории. Петр облекает свои мысли в чеканно построенные фра­зы, Евгений безмолвен. Слишком смутны, слишком ужасны его думы, чтобы быть облечены в слова, но когда мысли его прояс­нятся и слово будет найдено, пусть смутное, пусть неясное,— «ужо тебе», Евгений обратит его уже не к Петру, а к «горделивому истукану», Медному всаднику — заглавному герою поэмы.

 

«Кумир на бронзовом коне»

 

Рядом с «возмущённой Невой» и «бедным Евгением» дей­ствующим лицом поэмы является фальконетовский памятник Петра. Он выступает, с одной стороны, как вещь, как элемент архитектурного ансамбля Петербурга, как сотворённая из меди статуя (Медный всадник) и, с другой,— как смысл, как символи­ческий образ, заключающий в себе целую концепцию русской истории. При этом идея, вложенная в памятник Фальконе, и та идея, которую извлекает из памятника Пушкин, друг другу не тождественны.

 

Свой замысел Фальконе изложил в известном письме к Дидро. В духе века Просвещения скульптор стремится показать в своем герое «личность созидателя, законодателя, благодетеля своей страны». «Мой царь не держит никакого жезла, он прости­рает свою благодетельную руку над объезжаемой страной. Он поднимается на верх скалы, служащей ему пьедесталом, ? это эмблема побеждённых им трудностей. Итак, эта отеческая рука, эта  скачка  по крутой  скале ? вот сюжет,  данный  мне  Петром Великим»[11].

 

В статуе Фальконе всадник и конь резко противопостав­лены друг другу: стихийное, стремительное движение коня, взле­тевшего на самую вершину скалы, и державная воля всадника, осадившего круто коня, остановившего его бег над самой безд­ной. Но воля всадника и стихийное движение коня не только противоречат друг другу: остановка на самом скаку мотивиро­вана положением коня перед отвесным обрывом. Отсюда возни­кает пластическое единство коня и всадника. Попирая змею — эмблему злобы и коварства, конь как бы выполняет волю всад­ника. Такое художественное решение отвечало исторической концепции Фальконе. В Петре он видел яркое выражение дремлющих сил самой России, которую и должен был олицетворять конь. Дидро писал Фальконе: «Герой и конь в вашей статуе сли­ваются в прекрасного кентавра, человечески мыслящая часть которого составляет своим спокойствием чудесный контраст с животной вздыбленной частью»[12]. Здесь получила выражение и более широкая философская идея — гармонии цивилизации и природы, разума и стихии, центральная для всего века Просвещения.

 

Подобное понимание исторической роли Петра не было чуждо и Пушкину. («Какая дума на челе!//Какая сила в нём со­крыта!//А в сем коне какой огонь!»). Но в целом его концепция другая. Само название «Медный всадник» заключает в себе оксюморон: неодушевлённый материал (медный) и одушевлён­ный персонаж (всадник), причем «медность» всадника входит как бы в самую концепцию пушкинского образа, приобретает метафорический смысл[13]). Границы живого и неживого в поэме  зыбки.  Статуя оживает, живой Пётр превращается в «истукана». Оживление статуи происходит не только в больном воображении безумного Евгения. Уже в самом описании памятника и границы между Петром и его изваянием настолько сдвинуты, что трудно сказать, кто возвышается «медною главой»— истукан или сам Пётр.

 

…Он узнал…

 

И львов, и площадь и Того,

 

Кто неподвижно возвышался

 

Во мраке медною главой,

 

(речь как будто идёт о статуе, но дальше:)

 

Того, чьей волей роковой

 

Под морем город основался…  (это уже Пётр),

 

и всё сливается в одно неразложимое целое в следующих строках:

 

Ужасен он в окрестной мгле!

 

Какая дума на челе!

 

Какая сила в нём сокрыта!

 

Но самое интересное— в том, что это нарушение границ живого и неживого касается не столько статуи, но и человека, «бедного Евгения», ещё в первой части поэмы.

 

На звере мраморном верхом,

 

Без шляпы, руки сжав крестом,

 

Сидел недвижный, страшно бледный

 

Евгений…

 

«Зверь мраморный» — такой же оксюморон, как и медный всадник: львы мраморные — как живые («с подъятой лапой как живые, стоят два льва сторожевые»), а живой Евгений как изваяние («И он как будто околдован, как будто к мрамору прикован, сойти не может»).

 

В контрасте с Евгением, восседающим на мраморном льве, в конце первой части впервые возникает заглавный герой поэмы, «кумир на бронзовом коне».

 

И, обращён к нему спиною,

 

В неколебимой вышине,

 

Над возмущённою Невою

 

Стоит с простёртою рукою

 

Кумир на бронзовом коне.

 

Всадник, оберегающий от наводнения созданный им город, — мотив, часто встречающийся в русской поэзии (у Петрова, Кострова, Шевырёва и других). «Медный всадник» отчасти примыкает к этой традиции. Разбушевавшаяся стихия, кажется, бессильна растревожить «вечный сон Петра». Но в пушкинском образе памятника ощутимы и иные смысловые обертоны: Всадник обращён спиной к Евгению, и его «простёртая рука», по замыслу Фальконе, «благодетельная», «отеческая», никому не служит защитой. Да и сама его недвижность двойственна. Она не только выражение величественного презрения к взбунтовавшейся Неве, уверенности в неколебимости созданного им града («Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия»), но и хладного равнодушия к её жертвам, а может быть, и бессилия перед нею. Именно эту сторону Всадника оттеняет и подчёркивает образ другого всадника — Евгения, прикованного к мраморному льву, но рвущемуся к действию и обречённому на недвижность самой разбушевавшейся стихией («Вкруг него вода и больше ничего»). В контрастном сопоставлении с трагикомической, почти гротескной, жалкой, но глубоко человечной фигурой Евгения, мы с особенной остротой ощущаем бесчеловечность недвижного величия медного истукана.

 

Новый и наиболее развёрнутый образ фальконетовского монумента возникает во второй части поэмы. Он тот же, что и в конце первой части, и одновременно другой.

 

И прямо в тёмной вышине

 

Над ограждённою скалою

 

Кумир с простёртою рукою

 

Сидел на бронзовом коне.

 

Обратим внимание на последние две строчки. По сравнению с первой частью изменилась их синтаксическая структура. Там было: «Стоит с простертою рукою кумир на бронзовом коне»  («Кумир на бронзовом коне» не только синтаксическое, ритмическое, но и смысловое целое ). Теперь «Кумир» как бы отделяется от коня. Это отделение и даже противопоставление всадника и коня подчёркнуто в поэме и рядом других деталей: конь — гордый, истукан — горделивый; конь — бронзовый, всадник — медный; конь — пламенный, всадник — хладен. (В варианте: «как хладен сей недвижный взгляд, а в сем коне какой огонь!»). Контраст всадника и коня ощутим, наконец, в самой трактовке монумента: конь полон динамики, он скачет («Куда ты скачешь, гордый конь?»), всадник уздой железной над самой бездной поднимает его на дыбы. Вяземский утверждал, что выражение «Россию поднял на дыбы» принадлежит ему: «Моё выражение, сказанное Пушкину, когда мы проходили мимо памятника; я сказал, что этот памятник символический: Пётр Россию скорее поднял на дыбы, чем погнал её вперёд».

 

Сохранился рисунок поэта, точно воспроизводящий фальконетовский памятник, но без фигуры самого Петра. По мнению А. Эфроса, рисунок связан с первым замыслом «Медного всадника». «С постамента исчезает Петр, но не вместе с конём, как в окончательной редакции, а один, то есть Евгения преследует бронзовая фигура Петра, как мраморная фигура Командора убивает Дон Жуана в “Каменном госте”».

 

С этой гипотезой трудно согласиться. Рисунок находится в черновиках  «Тазита» и датируется 1829 годом, когда вряд ли у Пушкина мог зародиться замысел «Медного всадника». Естественнее предположить другое. Рисунок следует за строками:

 

В дорогу шествие готово.

 

И тронулась арба. За ней

 

Адэхи следуют сурово,

 

Смиряя молча пыл коней.

 

Рисунки Пушкина на полях его рукописей открывают тайный ход его мысли, его подспудные ассоциации. Как и адэхи, Всадник смиряет «пыл коня» («А в сем коне какой огонь!»), но конь всё же сбрасывает всадника. Этот мотив встречался у Пушкина ещё в «Борисе Годунове», где всадник символизировал царя, а конь – взбунтовавшийся народ.

 

Борис: «Всегда народ к смятенью тайно склонен,

 

Как борзый конь грызёт свои бразды».

 

Басманов: «Ну что ж, конём спокойно всадник правит».

 

Борис:       «Конь иногда сбивает седока».

 

Возможность того, что конь собьёт седока, ощутима и в «Медном всаднике», но здесь это грозит опасностью и самому коню, которого «уздой железной» всадник удерживает на самом краю «бездны». После слов «Россию поднял на дыбы» – примечание, отсылающее к стихотворению Мицкевича «памятник Петру Великому, в котором польский поэт в уста самому Пушкину вкладывает следующие строки:

 

Царь Пётр коня не укротил уздой,

 

Во весь опор летит скакун литой,

 

Топча людей куда-то будто рвётся,

 

Сметает всё, не зная, где предел.

 

Одним прыжком на край скалы взлетел –

 

Вот-вот он рухнет вниз и разобьётся.

 

(пер. В. Левика)

 

Надо помнить, что синонимом «бездны» для Пушкина была разъяренная стихия.

 

Есть упоение в бою

 

И бездны мрачной на краю

 

И в разъярённом океане

 

Средь грозных волн и бурной тьмы

 

И в аравийском урагане

 

И в дуновении Чумы. (курсив наш)

 

В «Медном всаднике» возникает перекличка между конём и взбунтовавшейся рекой.

 

Но торжеством победы полны,

 

ещё кипели злобно волны,

 

Как бы под ними тлел огонь,

 

ещё их пена покрывала,

 

И тяжело Нева дышала,

 

Как с битвы прибежавший конь.

 

(Важна здесь и сама рифма конь-огонь, повторённая в описании памятника). Эта ассоциация вытекает из самой символики поэмы – конь олицетворяет Россию, стихию народной жизни.

 

Так возникает важнейшая альтернатива «Медного всадника» – стихии и державной воли, «бездны» и «железной узды». Она определяет и самую структуру поэмы, её композицию: первая часть — торжество стихии, вторая – «железной узды»[14]. Но то и другое одинаково враждебная человеку сила, и когда «в порядок прежний всё вошло», в судьбе «бедного Евгения» ничего не переменилось.

 

Как и в канун «ужасного дня», Петербург во второй части поэмы объят сумраком: «мрачно было», «мрачный вал плескал на пристань», «во мраке», «в тёмной вышине» возвышается медной головою всадник. Капает дождь, уныло воет ветер, но над всем этим мраком царит «железная узда». Она ощутима в «ограждённой скале», над которой теперь не стоит, а «сидит» на бронзовом коне «кумир с простёртою рукою», в том, «как челобитчик у дверей ему не внемлющих судей», «ропща пени», о гладкие ступени плещет мрачный вал; в том, что с уныло воющим  ветром ныне «во тьме ночной перекликался часовой».

 

Это тот же образ «ужасной поры», но ужас исходит теперь не от разбушевавшейся стихии, а от Медного всадника: «Ужасен он в окрестной мгле!». Недаром для самого Евгения «прошлый ужас», гибель Параши, снесённый наводнением дом, и нынешний ужас, воплощённый в неподвижно возвышающемся во мраке Всаднике, — сливаются в одно целое.

 

Стихия смирилась, но не может смириться человеческая личность. Полный  «ужасных дум», оглушённый «шумом внутренней тревоги», Евгений бросает вызов «железной узде», «горделивому истукану», — мощи русской государственности, созданной Петром и воплощённой в монументе, ибо она не только не защитила его, но лишила самих основ человеческого бытия. Бунт Евгения оправдан и необходим. «Ни то, ни сё, ни житель света, ни призрак мёртвый», он в бунте обретает утраченную им реальность и жизнь («по сердцу пламень пробежал, вскипела кровь»). Бунт — единственная форма его человеческого самоутверждения, и в то же время он бессилен – необъятна сила грозного царя. Преследует Евгения не Пётр, а Медный всадник — сам памятник, нечто мертвенное, механическое («как будто грома грохотанье // тяжёло-звонкое скакание // по потрясённой мостовой») — символ отчуждённого бесчеловечного, безликого государства. Хватит ли у Всадника, у «грозного царя» сил справиться с взбунтовавшейся стихией — в этом Пушкин не был уверен, но что у него всегда достанет силы подавить любой личный протест — в этом поэт не сомневался. Он сам почувствовал себя в положении своего героя, когда осмелился однажды подать в отставку, а потом «трухнул», и хорошо знал, что такое «тяжёло-звонкое скаканье по потрясённой мостовой».

 

Это не значит, что поэт целиком сливается со своим героем. Отличительная черта стиля «Медного всадника» — в отсутствии прямого авторского слова, не преломленного, не взятого в кавычки чужого стиля. Пушкин как бы прячется за различными стилистическими масками (маской одописца XVIII века, собственного стиля онегинской поры, бесстилевого, бытового прозаического слова Евгения), не сливаясь ни с одной из них. Каждая из этих масок, воплощающая особую точку зрения на мир, существует рядом с другими, дополняя, опровергая или корректируя их. В этом отношении знаменательны и примечания, отсылающие к Мицкевичу. Пушкин не просто полемизирует с польским поэтом, как это принято считать, и не солидаризируется с ним, используя примечания в качестве особого шифра, как это утверждают некоторые исследователи[15], а, думается, привлекает ещё одну точку зрения, вводит ещё один голос в свою полифоническую поэму.

 

Отмечая эту особенность, свойственную пушкинскому стилю, М.М. Бахтин писал по поводу “Онегина”, что там “почти ни одно слово не является прямым пушкинским словом”, и в то же время “существует языковый (словесно-идеологический) центр». Автор, — утверждает исследователь, — «находится в организационном центре пересечения  плоскостей, и различные плоскости отстоят от этого авторского центра»[16].

 

Такой авторский смысловой центр нащупать в «Медном всаднике» необычайно трудно. Дело в том, что авторская точка зрения в поэме существует скорее как постановка вопроса, чем как ответ на него. Отсюда и загадочность поэмы. Каждый её образ предельно многозначен, включает в себя множество разных смыслов, иногда противоположных, которые не только дополняют, но порою и исключают друг друга. Поэтому он и воспринимается как вопрос, как загадка. В самом деле, кто такой Всадник, «мощный властелин судьбы» или медный истукан? И что такое «неколебимая высота», с которой он взирает на разбушевавшуюся Неву, — выражение его величия или бессилия перед ней? Бунт Евгения бессилен, но так ли уж он бессилен, если смог он сдвинуть с места монумент и заставить его скакать по пустынным и тёмным улицам Петербурга? Недаром опорные фразы поэмы выражены в форме вопроса: «где же дом», «куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?»

 

Последний вопрос, важнейший для всей поэмы, не сводится к альтернативе «железной узды» и «бездны». Эта альтернатива — альтернатива «ужасной поры», когда, по словам самого поэта, «отсутствие общего мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести к отчаянию» (X, 872-873). Но Россия не исчерпывалась для Пушкина «ужасной порой», даже «петербургским» периодом её истории. В образе летящего вдаль, полного огня коня с могущественным всадником — ощутима вера поэта в таящиеся огромные силы России, гордость её прошлым и вопреки всему надежда на её «особое предназначенье». В том же письме к Чаадаеву Пушкин писал: «Я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме   истории   наших   предков,   такой,   как   Бог   нам   её   дал».

 

«Медный всадник» — подведение итогов петровским пре­образованиям, раздумья поэта над будущим России, над за­гадкой её истории.

 

Поэма проникнута ощущением конца дворянского пе­риода русского освободительного движения, с которым свя­зано, из которого вырастает само пушкинское творчество. Об­раз Евгения символизирует этот конец. Восстание 14 де­кабря — попытка лучшей части дворянства выполнить свое историческое предназначение — быть «1а sauvegarde трудо­любивого класса» — в глазах Пушкина не могла принести никаких практических результатов. Он писал: «Падение по­степенное дворянства: что из того следует? восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.» (VIII, 148). Теперь «необъ­ятной силе правительства», «железной узде» противостоит личное самосознание отдельного человека и грозная стихия народных мятежей.

 

«Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты ко­пыта?»

 

Над этим вопросом, над этой загадкой будет размышлять вся думающая Россия XIX века, давая самые разные, иногда противоположные ответы, но все они так или иначе, как воз­можность, как намёк уже заключены в пушкинском «Медном всаднике».

 

1975 г.

 

   

---

[1] Из книги: В. Бахмутский. В поисках утраченного. М., 1994.

 

[2] Этот контрапункт на уровне ритмической структуры поэмы обследован А. Белым в его книге «Ритм как диалектика и «Медный всадник». 1929. См. также книгу: Поспелова Н. Синтетический строй стихотворных произведений Пушкина. М. 1960.

 

[3] Гегель. Эстетика. Т. 1. М., 1968. С. 201.

 

[4] См.: Пумпянский Л. В. «Медный всадник»и поэтическая традиция XVIII века» в кн. Пушкин. Временник пушкинской комиссии № 45. М., 1938. С. 91-124.

 

[5] В противоположность традиционной  точке зрения А. Белый, опираясь на письма поэта и некоторые его стихи, в которых   недвусмысленно выражена   неприязнь  к Петербургу, предлагал читать этот отрывок  примерно  так: «я   не  люблю   тебя, Петра творенье…». С А. Белым согласиться  нельзя,  но его соображения   не лишены интереса и не совсем безосновательны.

 

[6] Пушкин. Полное собрание сочинений. В 10 Т. Изд. 2-е. Изд-во АН СССР 1957-1958. Т. 10. Тексты Пушкина в дальнейшем цитируются по этому изданию; том и страница указываются в тексте.

 

[7] Термин М. М. Бахтина. См. : Вопросы литературы и эстетики. М., Художественная литература. 1975. С. 460-461.

 

[8] См.: Тимофеев Л. «Медный всадник». Из наблюдений над стилем поэта. В кн.: Пушкин. Сб. статей. ОГИЗ. 1941. Гербстман А. О сюжете и образах «Медного всадника». «Русская литература», 1963. № 4.

 

[9] О мотиве «дома» у Пушкина см.: Непомнящий В. С. К творческой эволюции Пушкина в 30-е годы. Вопросы литературы. 1973. № 11. С. 219-221.

 

[10] По поводу сцены бунта Евгения Брюсов писал: «Это уже не «наш герой», который … «живёт в Коломне, где-то служит», это — соперник «грозного царя», о котором должно говорить тем же языком, как и о Петре. См.: Брюсов В. Медный всадник. В его кн.: Мой Пушкин. М.-Л. 1929.

 

[11] Мастера искусства об искусстве. Т. 2. М. 1936. С. 155. См.: Аркин Д. «Медный всадник» (Памятник Петру I в Ленинграде). Л. Искусство. 1958.

 

[12] Дидро Д. Фальконе. — 6.12.1773. (Цит. По кн. Аркина. С. 42).

 

[13] См. статью La statue dans la symbolyque de Pouchkine в кн.: Jacobson R. Questions de po?tique ed. Du Seuil. P. 1973. Лотман Ю. М. Тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века. В кн.: Труды по знаковым системам. № 7. Тарту. 1975. На эту сторону «Медного всадника» обратил внимание и М. Г. Харлап. См. Вопросы литературы. 1961. № 7. С. 87-101.

 

[14] С этой точки зрения вся поэма, включая Вступление, может рассматриваться как своеобразная  интерпретация фальконетовского монумента, чем, возможно, и определяется её название «Медный всадник». «Он» начала – это собственно не Пётр, а скорее оживший Всадник. Недаром во всей поэме имя Петра по сути не встречается или, точнее, трижды упоминается, но в особом значении:  «Петра творенье», «вечный сон Петра», «град Петров». И все эти три случая только подчёркивают, что перед нами не живой человек, а памятник, воздвигнутый герою Полтавы. В этом смысле Вступление только раскрывает содержание той «думы на челе», которую запечатлел Фальконе в своем творении. Но и развоплощённый, оживший памятник сохраняет монументальную статуарность и недвижно стоит «на берегу пустынных волн».

 

[15] См.: Спасович В. Д. Пушкин и Мицкевич у памятника Петра Великого. Соч. Т. 2. Спб. 1889. С. 223-290. Харлап М. О «Медном всаднике» Пушкина: «Среди изощрённых приемов, — пишет М. Харлап, — при помощи которых Пушкин раскрывает то, что не мог сказать прямо, особое значение приобретают примечания, подчёркивающие основные моменты его идейной концепции: вынесенные в конец поэмы, они образуют как бы сжатое выражение пушкинской мысли, переходящей от панегирика Петру к разрушению его кумира». — Вопросы литературы. 1961. № 7. С. 101.

 

[16] Бахтин М. М. Указ. Соч. С. 415-416.

Поэма Пушкина «Медный всадник». История русской литературы XIX века. Часть 1. 1800-1830-е годы

Поэма Пушкина «Медный всадник»

Поэма Пушкина «Медный всадник» – наглядное подтверждение этому. Петр, олицетворяющий державную мощь российской государственности, является и здесь главным героем, хотя действие поэмы относится к 1824 году, ко времени большого петербургского наводнения. Название поэмы, особая роль в ней «медного всадника», памятника Петру I на Сенатской площади Петербурга, свидетельствуют о философском подходе Пушкина к освещению истории. Фигура Петра символизирует государственную мощь, а конь под ним – вздернутую державной уздой Россию. В отличие от поэмы «Полтава» тема Петра в «Медном всаднике» получает не героическое, а трагическое освещение.

Во «Вступлении» Пушкин славит историческое дело Петра, олицетворенное в красоте и величии созданной им новой столицы. Но мажорное вступление, достигнув торжества, внезапно обрывается трагической нотой: «Была ужасная пора». За внешним благообразием и стройностью начинает шевелиться обузданный, но готовый вырваться из плена хаос. Как продолжение печального воя ветра над омраченным Петроградом из его тревожных, волнующихся стихий появляется в «петербургской повести» жалкая и потерянная фигура Евгения, мелкого чиновника, давно забывшего о том, кто он и откуда он. А Пушкин рассказывает, что Евгений – отпрыск древнего боярского рода, что имена его дедов, прадедов и пращуров звучали в «Истории государства Российского» Карамзина. «Безродный» и «беспамятный» Евгений у Пушкина – прямое детище петровских преобразований, порвавших «связь времен».

В набросках письма к Чаадаеву 1836 года Пушкин упрекает Петра не только в самовластном уничтожении патриаршества, пресекавшего в прошлом своеволие земных владык, но и в расправе над дворянской аристократией, бывшей опорой трона и контролировавшей действия государя. Петр «уничтожил, укоротил» дворянство, опубликовав «Табель о рангах» и допустив в дворянское сословие людей случайных, неродовитых, сделавших карьеру на государственной службе, но лишенных высоких нравственных достоинств и укрепляющих патриотизм фамильных преданий. С тех пор дворянское сословие размывается притоком в него неродовитого, демократического элемента и теряет свою культурную, стабилизирующую роль в системе российской государственности. Самодержавие без державной опоры и духовного контроля катастрофически вырождается в самовластие.

Совершенно очевидно, что картина наводнения у Пушкина имеет обобщенный смысл, не исчерпывающийся только природной стихией. Е. Н. Купреянова показала, что описание наводнения, «вплоть до конкретных деталей», очень близко к описанным в «Истории Пугачева» «бедствиям Казани, Саратова и других осажденных или захваченных пугачевцами городов». Божий перст проявляется, по Пушкину, и в возмущении природных стихий, равнозначном пробуждению стихии народного гнева.

Заметим, что Пушкин здесь опирается на исторические взгляды Карамзина: как только самодержавие склоняется к самовластию, неминуемо и неотвратимо Провидение наказывает властителя подъемом стихийных народных мятежей. С воспевающим волю Петра вступлением вступает в диалог другой образ державного всадника среди «вселенского потопа», разлива и разгула «божьих стихий»:

Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?

Восхищение здесь граничит с ужасом, гордость державного властителя – с гордыней, так как Россия-то вздернута им над бездной. И теперь для Пушкина не ясно, куда скачет конь взнузданной Петром государственности и какова его дальнейшая судьба.

Ответственность за Россию в поэме Пушкина несет не только Петр Великий, но и Евгений, представитель того сословия, на котором искони лежал тяжелый груз государственных забот. Потому и бунт сошедшего с ума Евгения, угрожающего кумиру на бронзовом коне («Ужо тебе!»), – бунт бессмысленный и наказуемый. Кланяющиеся кумирам становятся их жертвами.

«Многозначность, или, вернее, всесторонность, пушкинского художественного мира выражается, в частности, в том, что ведь счастье Евгения губит вовсе не Медный всадник, но противостоящая и ему самому, Всаднику, стихия, – отмечает В. В. Кожинов. – Сплошь и рядом толкование поэмы ограничивается выяснением оппозиции „Медный всадник – Евгений“. Между тем без третьего основного „героя“ – стихии – пушкинская поэма попросту немыслима. И Медный всадник „виноват“ лишь в том, что бросил вызов этой стихии, которая в своем бунте походя разрушила жизнь Евгения. Все еще более осложняется (вернее, становится более многозначным) оттого, что Евгений, казнимый стихией, именно ею же угрожает Медному всаднику. Мало того, он сам в этот момент предстает вдруг как частица, как выражение губящей его самого стихии:

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал.

Вскипела кровь. Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом

И, зубы стиснув, пальцы сжав,

Как обуянный силой черной.

«Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав, —

Ужо тебе!…»

Не исключено, что «бунт» Евгения в «Медном всаднике» содержит скрытую в подтексте параллель с судьбой декабристов. Это подтверждает трагический финал – «остров малый на взморье», труп несчастного Евгения.

Не только самовластие Петра, но и измена Евгения своему историческому призванию спровоцировали катастрофу. В буйстве стихий бессильной выглядит самовластная государственность и теряет себя Евгений. Обе ветви державной власти терпят наказание.

Не случайно в 1830-е годы Пушкин бился над проблемой возрождения культурной дворянской аристократии. Он пророчески чувствовал, что с ее падением неминуем крах российской государственности. В поэме «Медный всадник» он это предсказал. Пройдет несколько десятилетий, и пушкинская стихия забушует в поэме А. Блока «Двенадцать» как реальное осуществление его пророчества.

Пушкин берет жену и пишет «Медного всадника»

Наталья Николаевна Гончарова происходила из бедной семьи, но она имела репутацию одной из выдающихся красавицы. Пушкин пнул в Москву, и хотя не раз обращался за разрешением на выезд за границу Николай всегда отказалась. Брак — единственная перспектива перемен в жизни что едва ли было под его контролем, но брак продолжал отложить — отчасти из-за плохого финансового положения Пушкина. ситуация.Умер дядя, потом Пушкин поместили на карантин во время осенью в Болдино, имении отца, из-за вспышки холера. По возвращении в Москву умер еще один старый друг, и свадьба не состоялась до февраля 1831 года.

Годы его ухаживаний и ранней супружеской жизни были у Пушкина. самый продуктивный. Закончил Евгений Онегин , написал четыре высоко оцененные трагедии (в том числе Моцарт и Сальери), новаторская группа рассказов, повествовательная поэма и о 30 коротких стихотворений.Он также серьезно работал над историей казачества. восстание против императрицы Екатерины под предводительством Емельяна Пугачева. Николай дал разрешение на публикацию и одолжил ему денег на публикацию за свой счет.

Пушкин чувствовал, что его будущее обеспечено. Осенью 1833 года Пушкин закончил свою историю и написал стихотворную сказку, два рассказа и роман, а завершил его эпической поэмой «Бронза». Всадник .Это стихотворение остается выдающимся произведением, которое продолжается чтобы затмить большую часть произведений Пушкина. С другой стороны, прозаический стиль таких рассказов, как Пиковая дама , был оказывать большее влияние на последующие поколения писателей, как в России, так и за ее пределами.

Кураторство для Британской библиотеки Майком Филлипсом

Далее — «Смерть Пушкина и ее последствия»

Прочитать Учебное пособие к книге Александра Пушкина «Медные всадники» в Интернете от Гейла и Сенагажа

08

Медный всадник

Александр Пушкин

1841

Введение

Медный всадник — повествовательная поэма русского поэта Александра Пушкина.Первоначально написанная в 1833 году под названием « Медный всадник, », она не была опубликована до 1841 года, после смерти Пушкина, и была напечатана как отдельное произведение. Задержка была вызвана неодобрением царя Николая I, который возражал против его тематики и изображения своего царственного предка, царя Петра I. Один из часто используемых переводов на английский язык (который также используется в этой статье) принадлежит британскому писателю и поэту. DM Thomas (Александр Пушкин, Медный всадник и другие стихи , 1982), который по состоянию на 2007 год не издается, но есть подержанные копии.Стихотворение также доступно в английском переводе Роберта Пауэл-Джонса (Александр Пушкин, Бронзовый всадник , Stone Trough Books, 1999).

Фоновая тема стихотворения — строительство русского города Санкт-Петербурга по приказу царя Петра I (Петр Великий, 1672-1725) на болотистой местности на берегу Невы. Город был построен принудительным трудом, и, как говорят, тысячи крестьян-строителей погибли в тяжелых условиях. Эта кровавая история города раскрывает темы стихотворения, которые включают конфликт между интересами государства или исторической судьбы и интересами простого человека, конфликт, который является прообразом борьбы, которая будет бушевать в России в следующем столетии.Главное событие поэмы — наводнение, случившееся в Санкт-Петербурге в ноябре 1824 года.

В поэме три главных героя: царь Петр I, который появляется сначала как историческое лицо, а затем как бронзовая конная статуя царя Петра. Я, стоящий в городе (который известен с тех пор, как стихотворение стало популярным как Медный всадник), и скромный писарь Евгений. Он широко считается шедевром и помог укрепить репутацию Пушкина как величайшего и самого влиятельного писателя России начала XIX века.

Биография автора

Русский поэт, драматург, прозаик и новеллист Александр Пушкин родился 6 июня 1799 года в Москве, Россия, в семье Сергея Львовича, офицера, и Надежды Осиповны Пушкиной. . (Некоторые источники предшествуют датам, указанным здесь, на несколько дней, например, датой рождения Пушкина является 26 мая. Это потому, что до 1918 года Россия следовала юлианскому календарю, который на несколько дней отставал от григорианского календаря, используемого в Европе.Даты юлианского календаря часто называют старым стилем, а даты григорианского календаря — новым стилем. Даты указаны в новом стиле.)

Семья Пушкиных происходила из аристократии, но уже не имела того престижа, которым пользовалась. Пушкин гордился

Фронтиспис к поэме А.С. Пушкина «Медный всадник» Александра Бенуа: описание произведения запутанный.Первый заказ, который он получил в 1903 году, начал для него вдохновенно, нарисовал 33 иллюстрации, но заказчик — «Кружок любителей изящных искусств» — отклонил результат и потребовал переделки. Бенуа отказался вносить какие-либо изменения. А вот Сергею Дягилеву иллюстраций очень понравилось, и они вошли в один из залов «Мира искусства». Но на страницах широкоформатных журналов рисунки потеряли многое, поскольку они были созданы для другого формата.

В 1905 году Бенуа получил новый заказ на картину «Медный всадник».Художник вдохновлялся работой. «Нарисовал Евгения заново. Все мои новые иллюстрации к« Медному всаднику »больше похожи на прежние. 3релее», поэтому он оценивает метаморфозы в своих рисунках. Но когда чертежи были готовы, Комиссия по национальным изданиям изменила планы, и книга пошла в печать.

Только 10 лет спустя Бенуа вернулся к работе. В 1916 году он получил заказ от Комиссии художественных изданий. На рисунках 1905 года он почти стоит, а на ранних — полностью переделывает.В 1917 году разразилась Октябрьская революция, и выпуск «Медного всадника» снова был отложен. Наконец, в 1922 году книга пошла в печать, Бенуа I внес некоторые правки. А в следующем году свет увидела иллюстрация, над которой художник работал в общей сложности 20 лет. Он создал около 70 иллюстраций к произведениям Пушкина.

Бенуа хотел, чтобы каждая картина — иллюстрация к «Медному всаднику» располагалась на отдельной странице, иллюстрирующей текст. Критика восприняла его иллюстрации неоднозначно.Некоторые считали, что он «давит» на рисунки пушкинского текста и называли Бенуа своим лучшим иллюстратором. В частности, по словам искусствоведа Абрама Эфроса, «о пушкинском языке рисунка, графическом языке такого не говорилось. Бенуа создал единственную, почти близкую по духу пушкинскую страницу».

Описание главной иллюстрации к «Медному всаднику»

Фронтиспис — самая большая петля, на которой мы видим раскрытую книгу, представляет собой лейтмотив произведения, погоня за бронзовым всадником за Евгением, главным героем.Это и предисловие, и сюжет, и кульминация. На рисунке передают чувство паники убегающему герою и величию великого преследующего всадника.

На титульном листе мы видим скульптуру «стоящая на задних лапах». Движения по-прежнему нет, но чувствуется чувство тревоги, угрозы, которое проявится, когда читатель перевернет страницу.

Одной из самых удачных можно назвать иллюстрацию к линиям
Его везде бронзовый всадник
с тяжелым грохотом скачущий галопом.

Как много передается сверхъестественный ужас убегающему герою! Насколько велик издали виден медный всадник на картине, и мне кажется, у нас, как у Евгения, сердце начинает колотиться от страха и бега, а мы, прикладывая руку к груди, пытаемся его успокоить и почувствовать тротуар дрожит под тяжелой поступью великана.

Безусловным успехом художника можно считать картину о бушующей Неве — затопленном и захопоуловом городе. Горожане в ужасе, тщетно пытаясь встать на ноги и за что ухватиться, а стихия уничтожает все на своем пути. Только скульптура Петра доминирует «его творение», ей не страшны беды и людские бури, человеческое горе и радость для нее — только рябь на реке.

Автор: Алена Есаулова

Ветхозаветный пейзаж «Медного всадника»

Чуть более века назад Валерий Брюсов выделил три возникающие тенденции в научном ответе на «Медный всадник» Пушкина, примерно соответствующие трем доминирующим идеологическим планам стихотворения: социальное, политическое и религиозное.Как замечает Дэвид Бетеа, религиозный аспект стихотворения в последующие десятилетия, особенно после 1917 года, мало критиковался; Однако последние несколько лет восстановили некоторый баланс в критическом восприятии, поскольку новое поколение ученых начало обращаться к богатому метафизическому контексту стихотворения. В 1990 году Игорь Немировский утверждал, что основная организация Медного всадника вокруг священных событий и тем (сотворение мира; гнев Господа; наказание потопом) раскрывает Библию как главную творческую основу, на которой Пушкин моделирует мир своего Петербургская сказка.Конечно, как заметил не один пушкинский ученый, «Пролог к« Медному всаднику »представляет собой космогоническую драму, в которой Петр Великий — мифический создатель города, вынимающий миры из слов и вырывающий космос из болотного хаоса. Многие критики назвали этот отрывок откровенно библейской драмой, в которой Питер играет в главной роли больше, чем какой-либо старый демиург: городской теоретик Маршал Берман называет Пролог «своего рода петербургской Книгой Бытия, начинающейся в разуме Бога-создателя города», а Гэри Розеншилд считает поэтапный генезис, изложенный в Прологе, метафорическим обожествлением.Без сомнения, библейская родословная Петра хорошо известна в критической литературе; но как быть с его смертным двойником, Евгением: был ли у бедного героя Пушкина библейский предшественник? Рассмотрим следующий синопсис: Бог-творец наблюдает за своим творением. Мы встречаемся с героем истории, благородным человеком, который доверяет существующему порядку своего создателя. Внезапное небесное вмешательство лишает его имущества и близких. Скромный, терпеливый герой открытия рассказа превращается из-за своей сокрушительной потери в разъяренного мятежника, который, убежденный в своей невиновности, демонстративно проклинает создателя.В кульминации истории божественная несправедливость побуждает безумного героя открыто бросить вызов своему Богу, требуя оправдания своих страданий. Фигура Бога спускается вниз и, кружась в ярости, заставляет замолчать своего объекта подавляющим проявлением силы. Герой, испуганный демонстрацией власти, наконец покоряется покаянию. В конце концов, Бог награждает героя за его покорность, вдвойне восстанавливая его добро и здоровье. До последнего поворота этот краткий очерк библейской Книги Иова мог одинаково хорошо описывать контуры сюжета пушкинского «Медного всадника».Несомненное тематическое сходство побудило советского критика А. Тархова постулировать джобанский подтекст пушкинского «Петербургского повести»; Однако после публикации его краткой, но провокационной статьи в 1977 году связи между двумя стихотворениями так и не были исследованы более полно. Это исследование будет исследовать богатые отголоски текста Иова, которые звучат в пушкинском «Медном всаднике», с различных точек зрения: знакомство поэта с ветхозаветной сказкой и восхищение ею, а также его трактовка тем Иобана в его более ранних творческих работах; структурные и тематические параллели между библейской историей и поэмой девятнадцатого века; и, наконец, тщательный анализ ключевых тем Логоса и творчества в обоих текстах.Вначале стоит задуматься, почему поэт, возможно, решил создать рассказ Евгения по образцу печально известной трудной Книги Иова; в конце концов, раскрытие подтекста, извлеченного из проблемной библейской истории, вряд ли могло служить для упрощения «Медного всадника»: эти два стихотворения связаны своим отказом предложить однозначное послание, каждое из которых порождает множество значений и обеспечивает плодородную основу для толкования для поколений. критиков и обычных читателей. Возможно, ответ кроется в репрессивном политическом климате в годы, последовавшие непосредственно за восстанием декабристов, из-за которого художникам было опасно открыто заниматься темами справедливости, бунта и индивидуальности; может быть, вплетение нити Джобана глубоко в ткань его стихотворения позволило Пушкину одновременно исследовать и скрывать эти подрывные идеи в своем творчестве.Интертекст Иов вводит политически опасное понятие …

Памятник Медному всаднику в Санкт-Петербурге Россия

Медный всадник, пожалуй, самый известный памятник основателю Санкт-Петербурга Петру Великому. Он расположен на Сенатской площади, и это место было выбрано неспроста. Памятник расположен рядом с основанным Императором Адмиралтейством и недалеко от главного органа русского царя — Сената. С юга его окружает Исаакиевский собор.

Инициатива установки памятников принадлежала Екатерине II, так как он искренне восхищался Петром I. Под памятником дань уважения великому российскому императору записана словами: «Петр Примо Катарина Секунда — Петру Первому от Екатерины Второй . »

Екатерина II настояла на том, чтобы памятник поставить прямо в центре Сенатской площади, но скульптор Этьен Морис Фальконе решил поставить его поближе к Неве.

Этот памятник — один из символов Санкт-Петербурга.Сторонники Петра Великого заявили, что памятник символизирует величие и славу Российской Империи, и страна будет оставаться прекрасной, пока Всадник не сойдет с пьедестала.

Кстати, о постаменте памятника ходят легенды. По задумке Фальконе, он должен был иметь волнообразную форму. Подходящий камень был найден недалеко от Лахты. Вероятно, это тот камень, на который забрался Петр Великий, чтобы увидеть расположение армии во время Великой Северной войны.

Фальконе создавал памятник на территории бывшего Зимнего дворца Елизаветы в 1768-1770 годах.Две лошади — Каприс и Даймонд были взяты для лепки из Императорской конюшни. Модель головы Петра создавалась Фальконе несколько раз, но, поскольку ни одна из них не была принята Екатериной II, ее лепила ассистентка Фальконе Мари-Анна Колло. Лицо Питера выглядело мужским и живым, с широко открытыми глазами, полными мыслей и идей. Собственно за эту работу Мари-Анна принята в члены Российской Академии Художеств.

Кроме Петра на коне, в памятнике изображена змея, на которую наступает всадник.Это метафора врагов Петра и его новаторских идей и реформ. Змея была создана российским скульптором Федором Гордеевым.

Интересные факты

• В годы Великой Отечественной войны памятник поставили на своем месте. Но для того, чтобы он оставался в безопасности, его накрыли деревянным укрытием и мешками с песком. Таким образом, «Медный всадник» пережил 900-дневную блокаду Ленинграда, не тронувшись.
• Хотя памятник по-английски называется «Медный всадник», на русском его название — «Медный всадник».«Медный» сделан из меди, а памятник — из бронзы.
• Рука Петра указывает путь в Швецию. В центре Стокгольма стоит памятник Карлу XII, врагу Петра во время Великой Северной войны. Левая рука Карла направлена ​​в сторону России.

Пушкинский Медный всадник

Русская литература поместила мотив Медного всадника прямо в центр мистического петербургского текста, полного двойственности и сюрреализма. Свое название памятник получил по одноименному произведению Александра Пушкина.В произведении говорится о Евгении, потерявшем возлюбленную во время наводнения 1824 года. Бродя по улицам Петербурга, Евгений видит памятник и понимает, что все беды и горести связаны с человеком, который фактически основал город на этом месте. Евгений угрожает памятнику, а Медный всадник спрыгивает с пьедестала и преследует безумца. Неясно, действительно ли Всадник следует за мужчиной, или это просто галлюцинации.

Если вы хотите узнать об этой и других известных достопримечательностях Санкт-Петербурга, закажите экскурсию.

---

Круглый год
Открыто все время

---

4146 Senate Square

Адрес
Senate Square
Автобусы
Конногвардейский бульвар	3, 22, 27, 71, 100
Адмиралтейский просп.
Маршрутки (маршрутка)
Конногвардейский бульвар	К-169, К-306

---

Бронзовый всадник входит в состав моих частных туров:

36

---

Акция

«Репрезентации горя в Реквиеме Ахматовой и Гное. hkin’s the Bron «Хиллари Р.Смит

Тип документа

Диплом с отличием (открытый доступ)

Отдел

Колби Колледж. Английский факультет

Советник (и)

Патрисия А. Лук

Второй советник

Шейла Маккарти

Аннотация

Анна Ахматова написала Реквием в основном до 1940 года, но он не был опубликован до середины 1960-х годов — после ее смерти. Теперь это одна из лучших ее работ. Реквием — это цикл, состоящий из пятнадцати стихотворений, полнота которых представлена ​​личным размышлением, написанным в прозе.Александр Пушкин написал свою лирическую балладу «Медный всадник» в 1833 году о сильнейшем наводнении 1824 года в Санкт-Петербурге и использовании бронзовой конной статуи Петра Великого. Все, о чем заботится главный герой, Евгений, разрушается, а в своих потерях он винит царя. Хотя тематика «Медного всадника» сильно отличается от «Реквиема», в теме есть несколько общих черт. Сама Ахматова и Пушкинский Евгений проходят почти параллельный путь в своих сказках.В обоих есть элементы безумия, связанного с горем, и небольшой проблеск надежды в конце. Обе работы имеют много смысловых слоев. Эта работа заканчивается размышлением о жизни Анны Политковской. Политковская служит связующим звеном между творчеством Пушкина и Ахматовой и сегодняшним миром. Темы «Медного всадника» и «Реквиема» настойчивы и вездесущи. Жизнь и творчество Политковской продолжают то, что начали Пушкин и Ахматова, и делают их рассказы более доступными и понятными.

Ключевые слова

Ахматова, Анна Андреевна, Реквием, Интерпретация, Представление о горе, Пушкин, Александр Сергеевич, бронзовый всадник

Рекомендуемое цитирование

Смит, Хиллари Р., «Репрезентации горя в Реквиеме Ахматовой и Пушкина» Медный всадник «(2008). дипломов с отличием. Документ 294.
https://digitalcommons.colby.edu/honorstheses/294

Авторские права

Тезисы Colby College защищены авторским правом.Их можно просматривать или загружать с этого сайта в целях исследования и получения стипендий. Воспроизведение или распространение в коммерческих целях без письменного разрешения автора запрещено.

Петербург с Пушкинским Медным всадником

Я читал произведения, в которых упоминается Петербург, последние несколько недель, чтобы подготовиться к этому удивительному городу. Было фантастически воссоединиться с моей любовью к русской литературе, но сейчас все немного не так.Каждый раз, когда я куда-то гуляю, я просто испытываю трепет перед красотой зданий, перед тем удивительным образом, как солнце освещает каждое здание золотым светом каждый вечер поздно вечером, перед тем, как каждый канал влечет вас и вызывает желание остановиться на мосту и долго смотреть на воду.

Золотой свет сияет на Доме книги, прямо за углом от университета.

Я наслаждался своим Гоголем и Достоевским, но было трудно найти автора, с которым можно было бы по-настоящему идентифицировать себя.Петербург изменился, и это космополитический город, поэтому мне кажется, что я слишком надуман, если на Невском проспекте за ними гонятся дамы, готовые к балам, и лейтенанты, преследующие их в стиле одноименного рассказа Гоголя. Однако на подготовительных чтениях я упустил важного русского автора: Пушкина. Его стихотворение «Медный всадник» является важным чтением по истории города, в нем рассказывается о наводнении 1824 года. Повесть довольно грустная, петербургская в стиле Достоевского, но стихи пролога действительно находят отклик в моей душе. иллюстрирующие красоту города:

Красивые каналы

Новая столица, младшая,
Сразу затмила старую Москву —
Так затмила вдовствующая королева
Новая королева, когда придет ее время.
Я люблю тебя, творение Петра великое,
Люблю твой взгляд на суровость и грацию,
Царственное шествие Невской волны,
Серый гранит — платье ее берега,
Воздушные чугунные ограды,
Нежный прозрачный полумрак,
Безлунный блеск твоих беспокойных ночей,
Когда я так легко читаю и пишу
Без лампы в своей комнате одинок,
И виден камень каждого огромного здания
Из левых улиц и такой яркий
Полет Адмиралтейского шпиля,
И когда, не допуская ночной тьмы
Достичь высоты золотого неба,
Рассвет после захода солнца спешит —
Полтора часа на ночь.

«Рассвет после заката спешит — / и полчаса на ночь». — Канал Грибоедова в эти волшебные полчаса ночи.

Слова Пушкина вызывают у меня отклик, потому что Санкт-Петербург кажется таким невероятно королевским и изящным. Каждое здание в центре выглядит так, будто когда-то в нем жил какой-то известный писатель. Он так ухожен, что выглядит немного суровым, но все же таким элегантным. Его описание Белых ночей — как точно! Ночью отдыхать было труднее, свет снаружи заставляет меня писать, читать, бодрствовать до полуночи, когда солнце, наконец, садится, чтобы снова подняться через короткое время.Этот отрывок из Медного всадника — лучшее, что я нашел до сих пор из того, что я чувствую всякий раз, когда выхожу в центр Петербурга, — чистое благоговение и любовь к этому городу и непреодолимое чувство благодарности за возможность восхищаться Великое творение Петра.

Медный всадник — в реальной жизни

Ветреный, дождливый день, когда я решил прочитать стихотворение Пушкина, был также прекрасным временем, чтобы выйти и найти настоящего медного всадника. Название стихотворения отсылает к статуе Петра 1 ^st , заказанной Екатериной Великой, расположенной сразу за церковью Св.Исаакиевский собор на берегу Невы. Я называю этот день идеальным, потому что стихотворение рассказывает историю смертельной бури в Петербурге, поэтому поход к статуе в солнечный день, вероятно, был бы диссонансным. Я был там ненадолго, так как я спешил в класс, но, как и многие другие места, которые я проезжаю в Петербурге, Медный всадник оставил меня голодным и жаждущим сопоставить больше мест с их литературными описаниями.

.