Прошлое, настоящее и будущее энергетической стратегии России
Лорен Гудрич
Марк Лантеманн
Будущая способность России остаться мировым поставщиком энергии и укрепить свой энергетический сектор все чаще ставит перед Кремлем вопросы. После десятилетия надежного энергетического экспорта и полученных доходов Россия снижает цены на природный газ для Европы, в то время как прогнозы доходов для своего энергетического гиганта Газпрома снижаются начиная с этого года.
Россия обладает крупнейшими подтвержденными в мире запасами природного газа и постоянно соревнуется с Саудовской Аравией в качестве крупнейшего производителя нефти. Страна поставляет треть европейских потребностей в нефти и природном газе и начинает экспортировать больше для голодных энергетических рынков Восточной Азии. Энергетический сектор является гораздо большим, чем коммерческие активы для Москвы, он был одним из столпов стабилизации в России и увеличением ее мощи более чем столетие. Кремль рассматривает энергетическую безопасность в качестве основного вопроса национальной безопасности России, особенно с учетом последних изменений в мировой и отечественной тенденции, ставящих под сомнение могущество энергетического сектора.
На протяжении русской истории, энергетический сектор страны периодически укреплялся и ослаблялся. Управление этим циклом находилось в центре внутренней и внешней политики России с царских времен. Это историческое бремя лежит теперь на режиме Владимира Путина.
Императивы России и энергетический фактор
Россия по своей природе является уязвимой страной, окруженной другими великими державами и не имеющих легко защищенные границы. Кроме того, Россия представляет собой массивную, в основном негостеприимную территорию, населенную различными этническими группами, которые исторически не в ладах с централизованной властью Москвы. Это оставляет России четкий набор императивов для укрепления страны и утверждения в качестве региональной державы. Во-первых, Россия должна консолидировать свои общества под одной властью. Во-вторых, она должна расширить свою власть через своих ближайших соседей для создания буфера против других держав (создание Советского Союза является ярким примером этого императива в действии).
Россия использует различные инструменты на протяжении всей истории для достижения этих императивов, от экспорта сельскохозяйственной продукции до чисто военных завоеваний и запугивания. Начиная с конца 1800-х годов Россия добавила энергию в список жизненно важных товаров, которые можно было бы использовать для достижения своих основных стратегических целей. К 1950 году энергетический сектор России стал одним из основных столпов экономической и политической силы.
Доходы от экспорта нефти и природного газа показывают, как энергетический сектор дал силы Кремлю на объединение страны. Энеретические доходы от экспорта для русской империи потекли в государственную казну в конце 1800-х годов, где доходы от экспорта нефти составляли 7 процентов от экспортных поступлений. Эти доходы выросли до 14 процентов в конце 1920-х на ранних стадиях Советского Союза, и к 1950 составляли половину советских экспортных поступлений.
В настоящее время энергетические доходы составляют половину бюджета государства. Этот приток капитала был и продолжает играть важную роль в строительстве военно-промышленной базы России, необходимой для поддержания своего статуса региональной — если не глобальный — силы. Однако, поскольку правительство России попало в зависимость от энергии, доходы также стали слишком уязвимыми.
Помимо доходов от экспорта, энергетический сектор внесл свой вклад и в создание стабильной отечественной промвшленности. Внутреннее потребление энергии в России является очень высоким из-за очень холодной погоды в течение большей части года, но, несмотря на неэффективность в энергетическом секторе и затраты на производство энергии, внутренние резервы страны позволили Москве обеспечить своих граждан и отрасли, в которых они работают, низкими ценами на энергоносители.
Энергетический сектор также вносит вклад в способность России расширить свое влияние на ее ближайших соседей. Использование Москвой энергии в качестве рычага давления на буферные государства отличается от страны к стране: от управления региональным производством энергии (как это ранее делалось в азербайджанских и казахстанских месторожденях нефти) до субсидирования дешевых энергетических поставок в страны и контроля над энергетической транспортной инфраструктурой.
Эволюция энергетических стратегий России
Полезность энергии в качестве средства достижения Россией три основных императивов изменялась с течением времени, потому что Россия была вынуждена менять свою стратегию в зависимости от сдвигов в национальных или международных обстоятельствах. Сила Москвы заключается в ее гибкости в управлении энергетическим сектором.
Важность русского энергии была понята в конце 1800-х, когда монархия увидела большой потенциал для русской империи, если она сможет развить этот сектор в крупных масштабах.
Поскольку важность энергетического сектора Российской империя росла, стало ясно, что внутренняя стабильность в России сильно влияет на него. Большевики использовали энергетический сектора в своих попытках свержения монархии в начале 1900-х годов.
Нефтедобывающие регионы были одним из основных центров, в которых действовали большевики, потому что энергия была одной из немногих отраслей с организованными рабочими. Кроме того, большевики использовали сети железных дорог, по которым транспортировалась нефть, для распространения пропаганды по всей стране и за рубежом. В 1904 году, когда Российская империя расправилась с восстанием в Санкт-Петербурге, большевики подожгли бакинские нефтяные месторождения. Это поривело к сокращению экспорта нефти из России на две трети, что заставило Москву и зарубежные рынки обратить внимание на связь уязвимости от экспорта нефти и внутренней стабильности (авторы ошиблись в дате и центре принятия решений, т.к. в царской России столицей был Санкт-Петербург — примечание переводчика).
Современные энергетические стратегии начали формироваться после Второй мировой войны. Советский Союз стал одним из двух глобальных гегемонов, возвышающимся над разделенной Европой и Москва не видела препятствий для достижения господства в мировом энергетическом секторе.
В период с 1950-х и 1960-х годов советская добыча нефти удвоилась, в результате чего Советский Союз стал вторым по величине производителем нефти в мире и основным поставщиком как для Восточной, так и для Западной Европы. Доходы от экспорта нефти стали составлять почти половину советских доходов от экспорта.
Так как Советский Союз вел массовую добычу нефти, а советская система поддерживала низкую стоимость рабочей силы, Россия была в состоянии продавать свою нефть по ценам почти на 50 процентов ниже, чем нефть с Ближнего Востока. Субсидирование нефти в советский блок, а затем в страны Западной Европы помогали Москве подрывать западные режимы и укрепить свои позиции на своей собственной периферии — эту стратегию в ЦРУ назвали Советским экономическим наступлением. Для Советов вопрос состоял не в зарабатывании денег (хотя деньги платились), скорее это было формированием сферы влияния и подрыва на Западе. Эта стратегия все же была затратной, так как Москва не получала столько дохода, сколько могла, а неэффективная добыча нефти быстро истощала месторождения.
В 1970 году цены на нефть выросли из-за ряда кризисов, главным образом на Ближнем Востоке. В то же время Россия уже чувствовала напряжение отподдержания массивного Советского Союза. Режим советского лидера Леонида Брежнева имел выбор: использовать высокие мировые цены в качестве причины для повышения цен в Восточной Европе и на благо советской экономики, либо продолжать субсидирование Восточного блока для того, чтобы он был обязан Москве, и не подталкивать его к поиску других источниках энергии. Это был выбор между двумя императивами: Советской национальной стабильностью и удержания буферной зоны. В конце концов, Москва решила защитить свои собственные интересы и в 1975 году подняла цену на нефть для своих клиентов, обеспечивая дальнейший рост на основе глобальных рыночных цен. К 1976 году цены на нефть в Восточном блоке стали почти в два раза выше, хотя оставались ниже мировых цен. Однако достаточно высокая цена заставила некоторые стран блока брать кредиты.
Советское внимание на поддержании высоких доходов от продажи энергии продолжалось до середины 1980-х годов, когда эти доходы составляли почти весь валютный приток Советского Союза.
Но Советы попали под двойной удар в середине 1980-х годов, когда цены на нефть рухнули и Западом объявил эмбарго на советскую нефть, что привело Саудовскую Аравию на нефтяные рынки. Кроме того, Советский Союз крайне отставал от Запада в области технологий, в частности, в энергетике и сельском хозяйстве. В ответ на это, начиная с 1985 года, Советский Союз стал приближаться к рыночной экономике энергии, повышая цены для Восточного блока и требуя твердой валюты для оплаты и позволив иностранным компаниям повторно войти в энергетический сектор.
Но русский сдвиги в стратегии не были глубокими и достаточно своевременными, чтобы предотвратить распад Советского Союза. В течение десяти лет после падения советского блока, русская энергетика пришла в упадок. Либерализация энергетики, которая началась при Михаиле Горбачеве в 1980-х гг., пришла в жуткое состояние при Борисе Ельцине в 1990 году. В результате производство упало наполовину, а энергетический сектор России была поделен между иностранными группами и новым классом олтигархов России.
Ситуация изменилась под руководством Владимира Путина в 2000 году. Одним из первых пунктов повестки дня Путина для стабилизации обстановки в стране сотсоял в консолидации энергетического сектора под контролем государства. Это означал радикальный возврат от либеральной политики на два десятилетия ранее. Правительство фактически национализировало большинство энергетического сектора под крышей трех государственных гигантов: Газпром, Роснефть и Транснефть. Кремль стал более агрессивным в переговорах по договорам поставок с бывшими советскими республиками и Европой, вынуждая их брать большие объемы по чрезвычайно высоким ценам, потому что эти клиенты не имели альтернативных источников энергии. Кремль также начал прекращать поставку энергоносителей на некоторые рынки, обвиняя хлопотно транзитные страны, такие как Украина, для того, чтобы формировать другие политические переговоры.
Хотя энергетическая стратегия Москвы стала довольно агрессивной, это помогло России стать более сильной и стабильной.
Доходы от энергии выросли из-за высоких мировых цен на нефть и природный газ, который платила Европа. Россия получила избыточные средства для перекачки в свою политическую, социальную, экономическую и военную сферы. Энергетическая политика также помогла России усилить влияние в своих бывших окраинах и заставила Европу отступить от сдерживания возрождения России. Конечно, финансовый кризис, который охватил Европу и Россию в 2008 году, напомнил России о ее крупнейших энергетических клиентах, когда цены на нефть упали, а спрос начал снижаться.
Проблемы поддержания энергетики России
Основной проблемой России является ее уязвимость к колебаниям цен на энергию. Учитывая, что половина бюджета России состоит из энергетических доходов (из них 80 процентов от продажи нефти и 20 процентов от природного газа), правительство может значительно пострадать при падении цен на энергоносители. Кремль уже сократил бюджетное планирование, исходя из цен на нефть до $ 93 за баррель, а не $ 119 — хотя даже и по той цене, правительство играет в азартную игру.
Stratfor не занимается бизнес-прогнозированияем цен на нефть, просто исторические модели показывают, что крупные международные кризисы и колебания в глобальной модели потребления и производства неоднократно имели достаточное влияние на цены на нефть и на доходы Москвы, дестабилизируя обстановку в стране.
Доходы от экспорта газа также являются в настоящее время под вопросом. Из-за альтернативных поставок природного газа, поступающего для крупнейшего потребителя России — Европы, Кремль в последние месяцы был вынужден снизить цены. В этом году Газпром планирует предоставить европейским потребителям 4,7 млрд. долл. — примерно 10 процентов от чистой выручки Газпрома — как уступку за счет снижения цен.
В своей текущей конфигурации энергетический сектор России находится под ударом. Консолидация отрасли в основном под двумя крупнымигосударственными предприятиями имело много преимуществ для Кремля, но после десяти лет консолидации накопились недостатки. С небольшими вариантами в области природного газа в России, гигантская компания Газпром отстает в технологиях и считается недружественной для внешних инвестиций.
Нефтяной гигант России, Роснефть, недавно начал развиваться в более крупную монополию типа Газпрома, что может привести к его попаданию в подобную ловушку. С будущими энергетическими проектами в России, требующими более совершенные технологии (благодаря местоположению и окружающей среде) и больше капитала, а Газпром и Роснефть нуждаются в модернизации и иностранных инвестициях.
Коррупция также является основным фактором, так как по разным оценкам от 20 до 40 процентов выручки Газпрома теряется либо связано с неэффективной деятельностью. Роснефть имеет подобные проблемы. Эта потеря не повлияла бы на устойчивость с предыдущими высокими доходами Москвы энергии, но устойчивости не будет в будущем, если цены на энергоносители упадут или поддержка и расширение энергетического сектора станет более дорогим. Кремль зондирует Газпром, хотя с культурой коррупции, которая проходит через всю русскую историю, Кремль мало что сможет сделать для устранения нарушений в этой фирме.
Кроме того, зависимость Европы от русской энергии уменьшается.
Нехватка природного газа ощущалась во всей Европе во время русско-украинских кризисов 2006 и 2009 годов, что было напоминанием, насколько уязвимы европейские страны из-за их зависимости от экспорт природного газа из России. И в одностороннем порядке, и в рамках Европейского Союза, европейские страны начали разработку стратегий, которые позволили бы им смягчить не только уязвимость Европы в отношении споров между Москвой и посредниками в лице транзитных государств, но и общую зависимость от энергоносителей из России.
Ускоренное развитие новых и обновленных заводов по сжиженному природному газу является одним из таких усилий. Это даст некоторым странам — Литве и Польше, в первую очередь — возможность импорта природного газа от поставщиков по всему миру, обойдя традиционные рычага России, связанные с географической близостью. Это особенно важно в свете ускоренного развития нетрадиционных методов добычи природного газа в мире, в частности, сланцевых запасов в США. Развитие трубопроводного проекта, который принесет не-российский каспийский природный газ на европейский рынок, это еще одна попытка — хотя и менее успешная на сегодняшний день — уменьшить зависимость Европы от русского газа.
Кроме того, набор общеевропейской политики, включая Третий энергетический пакет, начал давать странам членам ЕС политические и правовые инструменты для смягчения доминирование Газпрома в его цепочках поставок природного газа. Эти общие рамки также позволят европейским странам выступать более единым фронтом для изменения определенных видов деловой активности, по их мнению, монополистической. Здесь примером является Комиссия ЕС по расследованию ценовой стратегии Газпрома в Центральной Европе. Это, в сочетании с финансированием ЕС усилий по соединению сетей поставок газа стран-членов ЕС в Центральной Европе, создало для России сложности для использования цен на природный газ в качестве инструмента внешней политики. Это серьезное изменение в том бизнесе, который Москва вела с регионом за последние десять лет, когда она вознаграждала более тесные связи с Россией низкими ценами на газ (как в Беларуси) и повышала цены для тех, кто бросал ей вызов (страны Балтии).
Наконец, Россия сталкивается с простой, но серьезной возможностью того, что эскалация финансового и политического кризиса в Европе будет продолжать сокращать потребление энергии на континенте, или, по крайней мере, исключит любую возможность роста потребления в следующем десятилетии.
Все новости
Институты РАН приняли участие в форуме «Андрей Громыко и российская дипломатия в эпоху глобальных противостояний»
29 окт 2022
Инновации и наука
Беларусь и Россия развивают стратегическое сотрудничество в сфере космоса
29 окт 2022
Инновации и наука
Создан новый препарат для защиты растений
29 окт 2022
Инновации и наука
Химическая отрасль Туркменистана планирует запустить новые проекты
29 окт 2022
В странах Содружества
Россия построит серийные контейнеровозы для работы на Каспии
29 окт 2022
В странах Содружества
Минсельхозпрод Беларуси: по итогам года ожидается рекордный экспорт белорусского продовольствия
29 окт 2022
В странах Содружества
В ЕАЭС создадут консорциум по подготовке кадров для евразийской интеграции
29 окт 2022
Содружество интеграций
На полях заседания Совета глав правительств СНГ, прошедшего в Астане, Премьер-Министры Казахстана и Узбекистана подписали Дорожную карту
29 окт 2022
Содружество интеграций
Казахстан готов укреплять промышленную кооперацию с Беларусью
29 окт 2022
Содружество интеграций
Председатель Исполнительного комитета СНГ С.
Лебедев назвал успешным председательство Республики Казахстан в Содружестве
28 окт 2022
Аналитика и комментарии
«У нас нет образа будущего» Почему прошлое России мешает ей смотреть вперед: Общество: Россия: Lenta.ru
Уровень позитивной оценки деятельности Сталина достиг исторического максимума за последние 16 лет — 46 процентов опрошенных. Больше стало и тех, кто негативно относится к отцу народов, — 21 процент. Таковы результаты недавнего опроса «Левада-центра». Социологи считают, что такого рода противоречия — результат незалеченных исторических травм, которые с годами болят все сильнее. Насколько это опасно для российского общества? Как разорванная историческая память мешает обновлению нашей страны? Как нам вообще примирить свое прошлое с настоящим и будущим? Об этом в беседе с «Лентой.ру» рассказал доктор философских наук, профессор департамента прикладной политологии НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге Григорий Тульчинский.
Память побед и поражений
«Лента.
ру»: Что такое историческая память и так ли она важна?
Тульчинский: Историческая память — это общепринятые представления о прошлом страны, нации, ходе их развития, обсуждаемые в публичном пространстве. С помощью исторической памяти обеспечивается формирование национальной идентичности, консолидация общества на достижение общих целей. Без исторической памяти общество жить не может.
Из чего состоят эти «общепринятые представления»?
Григорий Тульчинский
Если кратко, то это миф основания и происхождения (кто мы и откуда?), отцы-основатели, великие и славные события, великие герои-триумфаторы, великие жертвы и связанные со всем этим места и даты. Причем память о перенесенных страданиях и жертвах объединяет общество сильнее, чем память о победах и триумфах.
Например, армянам и евреям, притесняемым на протяжении столетий и пережившим в XX веке геноцид, память о трагедии своих предков и скорбь по ним помогли выстоять, сохраниться как нациям и восстановить давно утраченную государственность.
Вообще, беды, неудачи и страдания всегда запоминаются больше и глубже травмируют общество. Поэтому осмысление исторических травм крайне важно для любого социума — их игнорирование мешает ему успешно развиваться.
Материалы по теме:
Почему?
Не пережитые травмы возвращают споры, конфликты, раскалывают общество. Существует несколько этапов переживания травмы. Сначала общество испытывает шок и в течение одного-двух поколений пытается забыть свою боль, дистанцироваться от нее. Затем приходит осмысление, потому что дети и внуки начинают задавать вопросы, а историки публикуют материалы, на которые людям нужно как-то реагировать. Эти факты оседают в учебниках, сценариях праздников, памятных датах, художественных произведениях, в памятниках наконец. Это и есть меморизация — формирование памяти.
Забытая война
Какие из исторических травм оказались наиболее болезненными для России?
Наверное, самый трагический период в истории России — XX век. Первой серьезной исторической травмой стала Великая война (которую мы знаем как Первую мировую), подрубившая страну на старте ее бурного экономического и социального развития.
Эта катастрофа еще требует своего осмысления и меморизации. Нужно определиться, кого следует считать истинными героями той войны — императора, военачальников или простых солдат и офицеров — кого конкретно? В чем их подвиг? Если говорить о жертвах, то их тогда тоже было много, но эти жертвы были во имя чего? Мы, современные россияне, благодарны этим героям и жертвам? Если благодарны, то за что именно?
Церемония открытия монумента героям, павшим в годы Первой мировой войны, на Поклонной горе
Фото: Рамиль Ситдиков / РИА Новости
Во времена СССР об этом даже не принято было говорить.
Стараниями советской исторической политики Первая мировая почти совсем стерлась из народной памяти, оставаясь в массовом сознании скорее как преддверие Октябрьской революции 1917 года и последующей Гражданской войны. Даже когда на государственном уровне в России в 2014 году попытались ее заново переосмыслить и меморизировать, это закончилось ничем.
Почему? Украинские события все затмили?
Материалы по теме:
Нет, я думаю, что дело в другом.
Попытка вспомнить о Первой мировой войне была очень важна, но в массовом сознании уже не было для этого никакой почвы. Это печально, потому что без памяти о Первой мировой и ее последствиях мы теряем какую-либо связь между нынешней Россией и дореволюционной. Поэтому теперь мы наблюдаем неуклюжие попытки перебросить мостики из современности сразу в Древнюю Русь. Понятно, что этим пытаются выстроить глубокую историческую память. Но проблема в том, что глубина этой памяти рвется на ключевых моментах российской истории, к которым наше общество никак не может определить свое отношение: опричнина Ивана IV, реформы Петра I, Первая мировая и Гражданская войны, сталинские репрессии.
Что мешает?
Беда нашей исторической памяти в том, что не происходит процесса ее непрерывного естественного прирастания. Непредсказуемость нашей истории во многом связана с тем, что каждый новый правящий политический класс, придя к власти, первым делом отметает наследие предшественников. Поэтому российское общество имеет такую разорванную, мозаичную историческую память: она постоянно радикально меняет свою конфигурацию.
Это видно даже по современным символам страны: герб, гимн и флаг, как праздничный календарь, — какая-то постмодернистская эклектика.
Материалы по теме:
В отношении к Гражданской войне, видимо, противоречий еще больше?
Тут всем нам тоже надо разобраться, кто в ней были героями, а кто жертвами, и от какого врага. Единственным осмыслением Гражданской войны я вижу признание общей ответственности всего тогдашнего российского общества за ее развязывание, признание ее общенациональной бедой и колоссальной трагедией.
Формирование отрядов Красной гвардии на одном из заводов. 1917 год
Фото: РИА Новости
Но государство сейчас вроде именно это и пытается делать. Правда, не всегда удачно.
Плохо, что сейчас историческая политика у нас зачастую проводится в духе спецопераций, когда сначала кому-то открывают памятник или мемориальную доску, а потом общество начинает бурно обсуждать правомерность этого действа. Но все должно быть ровно наоборот — установка памятника должна стать результатом некоего общественного согласия и апофеозом широкой дискуссии.
Великая Победа и великая беда
Если не самый трагический, то самый спорный и обсуждаемый сегодня период нашей истории — массовые репрессии 1930-х годов. Кого здесь следует считать врагом, если палачами и жертвами нередко были одни и те же люди?
Материалы по теме:
Тут, на мой взгляд, как и в случае с Гражданской войной, нужно признать общую ответственность нашего общества за этот мрачный период отечественной истории. И, конечно же, здесь тоже требуется меморизация, и очень хорошо, что недавно в Москве все же приняли решение о создании памятника жертвам репрессий, хотя место для него — на пересечении Садового кольца и проспекта Сахарова — выбрали странное.
Примером идеальной меморизации, наверное, может служить Великая Отечественная война?
Да. Эта война у нас меморизирована очень хорошо. Неспроста день Победы у нас стал главным праздником, который по-настоящему объединяет наше сегодняшнее разобщенное, измученное и атомизированное общество. Здесь для всех ясно, кто были герои, а кто враги.
Понятно, во имя чего были такие колоссальные жертвы. Хотя мало кто помнит, что день 9 мая стал праздничным лишь при Брежневе, в 1965 году. При Сталине с 1948 года это был обычный рабочий день. Но, думаю, даже Сталин понимал, что истинным победителем был народ, который несмотря ни на что выстоял и пережил великую беду. А сталинский режим в 1941 году едва не проиграл войну — перелом произошел только тогда, когда советский народ понял, что речь идет о физическом выживании в самом прямом смысле этого слова. Поверьте, я знаю, о чем говорю, — у меня отец-фронтовик и мать-блокадница.
Но политическое руководство присвоило Победу себе. Поэтому неудивительно, что с уходом поколения фронтовиков-победителей весь формат 9 мая радикально изменился: от народного «праздника со слезами на глазах» — к помпезным демонстрациям военной мощи государства. С каждым годом масштабы празднования разрастались, и постепенно 9 мая превращалось в преимущественно военный праздник.
Распад СССР можно считать исторической травмой?
Да, хотя это было относительно недавно.
Тем не менее это стало очень серьезной травмой, потому что после 1991 года жизнь многих людей сильно изменилась. Нам нужно понять и оценить, что это было — крушение великой державы или старт новой России, устремленной в будущее? Во имя чего были жертвы? Кто был врагом, а кто героем? Кто был виноват в том, что события пошли именно так, а не иначе? Но и сейчас, спустя 25 лет, все эти вопросы просто замалчиваются, хотя давно должны были стать предметом спокойной общественной дискуссии. Но замалчивание не поможет — рано или поздно нам всем придется дать непредвзятую и осмысленную оценку событиям начала 1990-х годов.
Массовые беспорядки, произошедшие в Душанбе с 10 по 17 февраля 1990 года. Танки на проспекте Ленина
Фото: Владимир Федоренко / РИА Новости
Пристальное внимание к прошлому на фоне замалчивания неоднозначных событий недавней истории вредно для России, для ее будущего?
Вредно то, что у нас нет образа будущего. Наше общество его боится — хотя бы из страха потерять настоящее.
Мы с головой нырнули в прошлое. Это понятно — люди всегда испытывают потребность чем-то гордиться. Но когда в своей повседневной жизни гордиться особенно нечем, они начинают гордиться своим прошлым, не понимая, что в этом самом прошлом было всякое, и не только триумфы и великие свершения. Нынешнее преувеличенное погружение в прошлое, мода на исторические фэнтези, увлечение альтернативной историей — все это сейчас выглядит как наваждение, мешающее России решать проблемы настоящего и смотреть в будущее.
Рваная память усталого общества
Как склеить разорванную историческую память?
Историческая память любого общества имеет два уровня. Первый — официальный уровень, который транслируется сверху через органы власти, СМИ, искусство и образование. Другой, первичный уровень — это уровень семьи, который изначально формирует сознание людей. Когда оба этих уровня вступают между собой в противоречие, мы получаем общество с разорванным сознанием, когда элита и общество существуют в разных измерениях и даже с разными ценностями.
Увы, так у нас в стране исторически сложилось: элита российского государства постоянно смотрела на Запад, в сторону Европы — именно туда были направлены все ее устремления. В то же время наиболее здоровая и активная часть русского народа бежала от этой власти на восток за землей, за волей, до Аляски даже дошли. Поэтому наши предки смогли сравнительно быстро создать огромную континентальную империю, почти не ведя колониальных войн (за исключением разве что Кавказа). Но проблема нынешней России в том, что общество с разорванным сознанием по определению не может консолидироваться. А без консолидированного общественного сознания невозможны какие-либо реформы, в которых сейчас так нуждается наша страна.
Но современную российскую элиту уже нельзя упрекнуть в стремлении на Запад. По крайней мере, такова ее официальная позиция?
Да. Мы сейчас в России живем в очень интересное время. Наша элита вдруг заговорила на языке культурной идентичности.
Чтобы стать ближе к народу?
Да, именно.
Власть теперь постоянно апеллирует к патриотическим чувствам, к памяти о Великой Отечественной войне, к советскому наследию. Все это стало полной неожиданностью для интеллигенции, для академической среды, привыкшим к другому контенту. Более того, когда одновременно с этим власть поддержала идею гражданской внеэтнической идентичности, это уже неприятно удивило так называемую «патриотическую» общественность. Поэтому надо признать, что те люди, которые сейчас отвечают за идеологическое оформление внутренней политики, кое-что в этом понимают.
Это долгосрочная стратегия или тактический ход?
Никакой долгосрочной стратегии нет. Это делается для консолидации (или даже мобилизации) общества вокруг власти на основе наследия и ценностей прошлого. Даже враги, против которых нам предлагают объединиться, тоже взяты из прошлого.
Возможно, эта самая консолидация и поможет осуществить те реформы, про которые вы говорили?
Как российский, так и весь мировой опыт показывает, что реформы могут быть успешными лишь в том случае, если их проводить последовательно и непрерывно 15-20 лет при внятной политической воле.
Но разве за последние четверть века у нас было что-то подобное? Наоборот, во всех сферах мы наблюдаем усиливающуюся деградацию. Мы не понимаем, как жить дальше, у нас нет целей и задач на будущее. Нынешнее российское общество обескровлено и разобщено, а замалчивание исторических травм прошлого лишь усугубляет это состояние.
Так что же делать?
Современной России нужен открытый общественный диалог при активном участии власти. Необходимо широкое обсуждение всех наших проблемных исторических сюжетов, но при этом следует избегать полного в них погружения с расцарапыванием застарелых ран. Мы должны признать всю трагичность своих исторических травм, дать покой мертвым, успокоить память живых и вместе строить нашу страну дальше.
Неудачное прошлое России держит мертвой хваткой будущее
Российские правители строят будущее по чертежам из прошлого. Прямо сейчас Россия Владимира Путина, кажется, вернулась в прошлое, в древность.
Эта статья была первоначально опубликована на русском языке в New Times.
Прямо сейчас несколько различных групп экспертов и активистов, некоторые из которых все еще находятся в России, а некоторые уже за рубежом, усердно работают над написанием концептуальных статей о России будущего. Это совершенно логично: желание понять, куда именно должна двигаться Россия и через какие сценарии ей придется пройти, чтобы попасть туда, всегда сильнее всего в периоды кризисов или, как сейчас, полного краха всего и вся.
Мозговой штурм образов будущего – это форма психотерапии и попытка прагматизировать состояние полного бедствия, поскольку люди стремятся выйти из этого состояния и составить сценарии, которые гарантируют, что они никогда не окажутся в ловушке того же кошмара. опять таки.
Это также попытка понять, почему любые эксперименты с модернизацией и видением будущего всегда заканчиваются плохо. Еще в своей книге 1994 года « Государство и эволюция » реформатор Егор Гайдар так описал эту черту российской истории: «Движение из любой данной точки, после любых пируэтов, всегда заканчивается одним и тем же: у подножия трона одного и того же старая политическая и экономическая диктатура «восточного» государства».
В последний раз российские власти серьезно относились к плану модернизации, причем не слишком авторитарному, при тогдашнем президенте Дмитрии Медведеве. Документы, подготовленные Институтом современного развития (ИНСОР) по просьбе Медведева, включали «образ желаемого завтра», а также конкретные планы и привлекательные брошюры, основанные на мозговых штурмах. Но официально ни один из этих планов не был принят властями даже в те относительно беззубые времена.
Оглядываясь назад, становится ясно несколько вещей. Россия была и остается страной постоянных кризисов и постоянных войн. Сначала были чеченские войны, затем, при Медведеве, война с Грузией, а основная мотивация думать о будущем исходила от экономических кризисов 1998 и 2008–2009 годов. Казалось, что эти факторы учитывались, и возник сильный импульс к построению будущего России, свободного от войн и кризисов.
Ближе к концу президентства Медведева, в начале 2011 года, ИНСОР составил — на этот раз по собственной инициативе, без какого-либо толчка со стороны Кремля — еще один документ, который интуитивно воспринимался как завещание, последняя попытка предоставить Медведеву программу на второй президентский срок.
Сам работая над документом, могу сказать, что еще во время написания программы было ощущение, что никакого второго срока, увы, не предвидится. В любом случае, судя по тому, что в последнее время пишет и говорит бывший президент, материалы ИНСОРа он читал не очень внимательно.
Мы с философом Александром Рубцовым вложили душу в составление этих материалов. Мы утверждали, что есть только два варианта: модернизация или конец всему, и были правы. Были главы «Модернизация как национальное спасение» и «Гуманитарный аспект модернизации как переоценка ценностей», в которых мы пытались защитить Россию от той же идеологии, которая привела к «спецоперации» на Украине. Другие назывались «Оборона и безопасность: привлечение армии, полиции и спецслужб на сторону народа» и «Внешняя политика: Россия в кругу друзей».
Сейчас все это может показаться утопией, но именно отказ от реализации этой утопии привел к нынешней катастрофе.
России не повезло с будущим, потому что не повезло с прошлым.
Ее правители формулируют любой публичный образ прошлого России, который им подходит. Это означает, что они строят будущее, используя чертежи из прошлого. Прямо сейчас Россия Владимира Путина, кажется, вернулась в прошлое, в древность.
Образ будущего начинается с образа прошлого. Если героями страны являются военачальники и государственные деятели вроде диктатора Иосифа Сталина и начальника его тайной полиции Лаврентия Берии, осведомители и лоялисты, то такое прошлое приведет к будущему России, очень близкому к сегодняшнему путинизму.
Если героями страны являются те, кто вышел на Пушкинскую площадь в Москве в 1965 году в знак протеста против ареста писателей-диссидентов Андрея Синявского и Юлия Даниэля, а в 1968 году на Красную площадь в знак протеста против вторжения в Чехословакию, то у страны другая вообще будущее.
Верно только одно. Любая модель будущего должна быть постпутинской. При Путине будущее России было ампутировано. Теперь совершенно ясно, что перемены и модернизация могут начаться только после Путина.
История России сильно персонифицирована: вот почему мы говорим об эпохах Сталина, Никиты Хрущева, Михаила Горбачева, Бориса Ельцина, а теперь и Путина, который продержался дольше всех остальных, кроме Сталина.
Кто-то может возразить, что лидер, который придет после Путина, может быть еще хуже. Но история нашей страны показывает, что, как правило, вслед за уходом сурового самодержца его преемники (из своего окружения) тут же начинают соревноваться между собой в либерализации режима, как это делали Георгий Маленков, Берия и Хрущев после смерти Сталина.
В определенных кругах существовало мнение, что любой, кто хочет увидеть модернизацию России, должен фактически поддержать Путина, потому что действительно свободные выборы приведут к власти раскрепощенных ультранационалистов. Излишне говорить, что произошло как раз обратное. Демократия, ротация власти и подотчетность — лучшая защита от такого сценария.
Иногда в ходе истории полезно позволить событиям развиваться естественным образом и не заниматься социальной инженерией.
Возможно, тогда нация не скатится вниз головой к катастрофе. Сейчас, оглядываясь назад, кажется, что для России было бы куда лучше, если бы президентом вместо Путина стал, например, бывший премьер-министр Евгений Примаков. Не потому, что он был особенно хорош как менеджер или мыслитель: вовсе нет, на самом деле его качества сильно преувеличены. Но и при Примакове, и после него Россия не была бы ввергнута в национальную катастрофу, именуемую «спецоперацией».
Авторитарная модернизация в России невозможна. Но в постпутинском будущем возможна нормальная модернизация, основанная на демократическом развитии и ротации власти.
Автор:
- Андрей Колесников
Карнеги не занимает институциональную позицию по вопросам государственной политики; взгляды, представленные здесь, принадлежат автору (авторам) и не обязательно отражают взгляды Карнеги, его сотрудников или его попечителей.
Оцените киберэффективность России, не повторяя ее прошлых ошибок
Многие наблюдатели рассматривали февральское вторжение России на Украину как первый случай в современной истории, когда великая держава с почти равными кибервозможностями ведет крупную войну с применением обычных вооружений.
Кибероперации Москвы по отключению украинской спутниковой связи, уничтожению данных нескольких ее государственных и общественных организаций и распространению дезинформации среди населения дают достаточно данных для размышления. Аналитики уже пытаются сравнить киберпоказатели России с прежними ожиданиями. Были ли они просто одновременны с кинетическими ударами или в координации? Какие операции были неудачными, а какие успешно выполнены?
Исследование, ориентированное на Россию, однако, должно учитывать уникальное широкое понимание Москвой «информационной войны» — общей концепции, подразумевающей не только кибероперации против технической инфраструктуры, но и сердца и умы противника, а также общественное восприятие в более широком смысле. Москва уже давно культивирует представление об информации и технологиях, которое частично основано на ее собственных оценках военных операций США. Их выводы исторически приписывали преднамеренность и организованность событиям, выходящим далеко за рамки возможностей США, что привело к грандиозным, но нереалистичным ожиданиям того, как информация может быть использована в качестве оружия — как против государства, так и от его имени.
Стать членом
На этом историческом фоне американские стратеги должны измерять кибер-эффективность России в Украине собственными мерками. Более того, они должны извлечь уроки из опыта Москвы, гарантируя, что восприятие угроз и амбиции США в отношении информационной сферы будут руководствоваться как ее практическими ограничениями, так и теоретическими возможностями, созданными Москвой.
Оценка производительности
Выдающиеся российские теоретики давно предполагали, что чаша весов конфликта склонится в пользу технологий и информации, а не физического насилия в век информации. В 1999 году воздушные операции НАТО против сербских целей стали возможностью проверить эти теории. Операция Allied Force, по их мнению, не только следовала модели «сетецентрической войны» — технологическая связь, обеспечивающая превосходные разведданные и целеуказание, — но, вероятно, повлекла за собой использование нового некинетического оружия, управляемого с помощью компьютера.
Между тем, утечки информации журналистам в Вашингтоне о неиспользованных, но зловещих кибермощностях НАТО, которые предположительно могли бы нейтрализовать противовоздушную оборону Белграда всего несколькими нажатиями клавиш, вероятно, еще больше подогрели подобные подозрения. В то же время западные рассказы о зверствах, совершенных сербским лидером Слободаном Милошевичем и его войсками, преобладали в новостях кабельного телевидения.
К концу того же года министр обороны России Игорь Сергеев предупредил, что конфликт в Косово сигнализирует о том, что Соединенные Штаты достигли новой степени мастерства в «бесконтактном… и виртуальном» информационном обеспечении боевых действий, мастерстве, которое необходимо было возражал. Российские военные умы пришли к выводу, что техническое и психологическое оружие — две стороны одной медали в соответствии с ее собственной концепцией информационной войны — займут центральное место в новом западном способе ведения войны. Они пришли к выводу, что потенциал этого оружия — проще говоря, кибератак и цифровой пропаганды — влиять не только на поле боя, но и на принятие решений и народную волю, скоро будет конкурировать с бомбами и пулями.
Русская доктрина должна была отразить не меньше.
На самом деле, информационные операции США и их союзников, которые в основном были сосредоточены на обмене сообщениями с общественностью и работе со СМИ, похоже, не оправдали как оценок России, так и собственных надежд Пентагона. Военные обзоры военных действий США пришли к выводу, что это был «возможно, величайший провал войны», не спланированный или скоординированный, а «реализованный по мере возникновения ситуации» и загнанный в угол из-за организационной дисфункции.
Военная доктрина США определяет информационное превосходство как «способность собирать, обрабатывать и распространять непрерывный поток информации, используя или лишая противника способности делать то же самое». Однако эксперты Управления иностранных военных исследований США зашли так далеко, что охарактеризовали представление об информационном превосходстве союзников над сербскими войсками как миф, подробно описав ряд неудач разведки, наведения и обмена сообщениями в операции в Косово, которые оставили каналы связи противника открытыми.
, связь НАТО скомпрометирована, а пропаганда режима Милошевича беспрепятственно. Между тем, зарождавшиеся в то время военные киберподразделения США только что возникли в результате территориальных войн за пространство миссий и бюрократических дебатов в Пентагоне и едва ли могли внести свой вклад в какое-либо оперативное воздействие — тем более против сербской противовоздушной обороны.
Это несоответствие в оценках будет только усиливаться в последующие годы и геополитические события. Москва начала компенсировать относительную слабость России в военной, технологической и мягкой силе, придавая своему подходу к шпионажу, дипломатии и пропаганде еще большую паранойю и обвинения в махинациях США. Такое мышление затормозит поиск точки соприкосновения по кибернормам, спровоцирует взрыв поддерживаемой государством пропаганды за рубежом, подавление свободы цифровых СМИ внутри страны и множество агрессивных действий в киберпространстве.
Дуэльные рассказы
Противники часто реагируют на свои ошибочные представления — и проецируют свои собственные намерения и неуверенность — друг на друга.
Роберт Джервис писал, что «актеры склонны рассматривать поведение других как более централизованное, дисциплинированное и скоординированное, чем оно есть на самом деле». Эта тенденция, безусловно, очевидна в том, что Россия думает о возможностях США за последние два десятилетия.
Например, в 2005 году Российская академия военных наук рекламировала способность информационной войны изменять все общественное сознание, влияя на саму способность нации вести или поддерживать боевые действия. После череды народных революций в бывших советских республиках, а также «арабской весны», в которой социальные сети сыграли решающую роль, Москва начала исключать идею о том, что какой-либо органический источник общественного недовольства возможен в отсутствие высокоуровневой оркестровки из-за рубежа. . Высокопоставленные российские военные чиновники начали рассуждать о том, что информационные инструменты являются ключевыми составляющими необъявленной войны нового типа, в которой насилие будет играть меньшую роль, а цивилизационные последствия выходят далеко за рамки военной сферы.
В частности, в эссе 2013 года начальник российского Генерального штаба Валерий Герасимов упомянул очевидную способность Запада развязывать быстрые и катастрофические геополитические волнения, используя «технологии… и информационные сети».
Эти утверждения снова разительно контрастируют с утверждениями американских коллег за тот же период. Генерал-лейтенант Майкл Хейден, бывший глава Агентства национальной безопасности, в 2005 году трезво охарактеризовал наступательные кибервозможности США как «виртуальные граффити на цифровых вагонах метро». Несколько лет спустя посмертная оценка операции Киберкомандования США «Светящаяся симфония», которая была предназначена для подрыва финансов, вербовки и пропаганды самопровозглашенного «Исламского государства», показала, как межведомственные беспорядки и техническая недостаточность в значительной степени подорвали цифровые достижения великой державы. на гораздо более слабом противнике. В то время как Москва, возможно, считала, что американские вооруженные силы стали пионерами «нового поколения» информационной войны, тогдашний министр обороны Эш Картер охарактеризовал работу Киберкомандования как «в значительной степени разочаровывающую».
Совсем недавно бывший высокопоставленный чиновник Киберкомандования недавно сокрушался,
мы еще не решили, что является информационными операциями, информационной войной, операциями в киберпространстве, операциями в киберпространстве, которые позволяют проводить информационные операции… Речь идет о спектре , речь идет о пространстве IP [интернет-протокола], пространстве OT [операционных технологий], о когнитивных операциях, убеждениях, понимании и мотивации операций? … Мы просто еще не решили.
Читатели справедливо заметят, что Москва гораздо более широко смотрит на информационную войну, чем Соединенные Штаты. Реальный вопрос заключается в том, оказалось ли это преимуществом или недостатком, особенно в Украине, где информационные операции, похоже, провалились, даже там, где обычные вооруженные силы набрали силу.
Концептуальные ловушки
Конечно, это всего лишь снимки истории. Многое из предыдущих операций США и России в информационном пространстве остается неизвестным и непознаваемым.
Однако можно с уверенностью заключить, что вместо того, чтобы признать неопределенность в отношении корреляции и причинно-следственной связи в этой среде, Москва объединила свою уверенность в намерениях Запада и свое недоверие к неконтролируемым технологиям в чрезмерно раздутую концепцию информационной войны. Аналитики, однако, должны быть осторожны, чтобы не смешивать самоусиливающуюся логику этой концепции с оперативной последовательностью, не говоря уже о стратегическом воздействии.
Представление о том, что сложная сеть технических и социологических сетей, лежащих в основе воли и способности противника сражаться, может быть исчерпывающе каталогизирована и окончательно подорвана, действительно требует определенной гордыни. Тем более синхронизировать эти усилия с артиллерией и продвижением войск. Российские теоретики, похоже, провели информационный век, потворствуя этой гордыне, накладывая линейную логику на конфликт и приписывая Соединенным Штатам гораздо больше контроля и преднамеренности, чем это когда-либо было оправдано.
Информационная среда хаотична и плохо поддается механистическому замыслу, эвристике, которая должна направлять ожидания, независимо от хваленых устремлений Москвы. Чем шире подход государства к информационной войне, тем больше непредвиденных обстоятельств и переменных, которые оно должно учитывать, и, соответственно, тем более всемогущим должно быть его командование и контроль. Это подпитывает монолитный взгляд на принятие решений с одной стороны конфликта и конспирологический взгляд с другой, которые вряд ли соответствуют действительности. Как писал Мартин ван Кревельд, «невозможен или даже мыслим успех, который не основан на способности терпеть неопределенность, справляться с ней и использовать ее… технологические принципы». Как и многие другие элементы стратегии, возможности абстракции обычно превышают возможности опыта.
Соединенные Штаты не застрахованы от этих концептуальных ловушек. Несмотря на то, что анализ Герасимова был не столько рецептом, сколько предупреждением, и что политическая подрывная деятельность не нова и не является исключительно российской, западные комментаторы, как известно, неправильно охарактеризовали его как российскую «доктрину».
Эта ошибочная концепция была еще более усилена цифровой атакой России на президентских выборах в США в 2016 году. В ответ на это возникли целые правительственные бюрократии, направления академических исследований и инициативы гражданского общества, но исследователи и чиновники изо всех сил пытались эмпирически количественно оценить его влияние, в том числе на результаты выборов. Тем не менее, к 2018 году офисный парк в Санкт-Петербурге, полный онлайн-наемников, настолько привлек внимание истеблишмента национальной безопасности США, что Киберкомандование, как сообщается, разрушило связанную с Кремлем ферму троллей — хотя и временно — в день промежуточных выборов Конгресса.
Перспектива того, что российские онлайн-акторы в массовом порядке вступают в тайный сговор с целью окончательного манипулирования американским демократическим процессом, стала чем-то вроде «гипербезопасной» угрозы — сама по себе не преувеличенной, просто непроверенной, которую легче представить, чем подтвердить.
В сочетании с изобилием стимулов для раздувания угроз в современном политическом и медийном дискурсе слишком легко рисовать раздутые карикатуры на оппонентов, подталкивая политику и расходование ресурсов, которые рискуют привести к тем результатам, которых они должны были избежать.
Короче говоря, пытаясь оценить киберуспехи или неудачи России в киберпространстве на Украине или любом другом театре военных действий, американские стратеги должны признать обширные амбиции и глубокие подозрения Москвы в информационной среде, не предполагая автоматически успеха и не принимая это заговорщическое мышление как свое собственное.
Эффектно, в теории
Ничто из этого не должно сбрасывать со счетов разрушительные и дорогостоящие оскорбления Москвы в информационной сфере. Российские субъекты остаются одними из самых изощренных и опасных в киберпространстве: украинская и западная критическая инфраструктура, выборы и общественное единство, вероятно, попадут под их прицел.
Однако в контексте обычного вооруженного конфликта — со всей безотлагательностью, разрушениями и насилием, которые он влечет за собой, — туман войны, пожалуй, является самым густым в информационном пространстве. Традиционные военные аналитики применяют аналогичную тему к действиям обычных вооруженных сил России, отмечая, что политические предположения предшествуют войне, но структурный выбор является ключом к успеху или неудаче в ней. Та же самая рубрика применяется при оценке информационной войны Москвы, включая естественные препятствия для ее самого яростного проявления. Обилие наблюдаемой разрушительной киберактивности не обязательно свидетельствует о стратегии со стороны противника или о стратегическом воздействии с нашей стороны.
Проблема не столько в том, что западные наблюдатели могли переоценить киберпотенциал России в ее войне с Украиной, сколько в том, что они почти наверняка оценивают ниже сложностей и трений, которые отделяют намерение от исполнения, интенсивность от эффекта.