Сочинение по тексту Воронского про странницу Наталью, посетившую бурсака-отморозка.

…Наталья из соседней деревни, лет десять назад она сразу лишилась мужа и троих детей: в отлучку её они померли от угара.

С тех самых пор она продала хату, бросила хозяйство и странствует.
Говорит Наталья негромко, певуче, простодушно. Слова её чисты, будто вымыты, такие же близкие, приятные, как небо, поле, хлеба, деревенские избы. И вся Наталья простая, тёплая, спокойная и величавая. Наталья ничему не удивляется: всё она видела, всё пережила, о современных делах и происшествиях, даже тёмных и страшных, она рассказывает, точно их отделяют от нашей жизни тысячелетия. Никому Наталья не льстит; очень в ней хорошо, что она не ходит по монастырям и святым местам, не ищет чудотворных икон. Она – житейская и говорит о житейском. В ней нет лишнего, нет суетливости. Бремя странницы Наталья несёт легко, и горе своё от людей хоронит. У неё удивительная память. Она помнит, когда и в чём в такой-то семье хворали. Рассказывает она обо всём охотно, но в одном она скупа на слова: кода её спрашивают, почему она сделалась странницей. …Я уже учился в бурсе, слыл «отпетым» и «отчаянным», мстил из-за угла надзирателям и преподавателям, обнаруживая в делах этих недюжинную изобретательность. В одну из перемен бурсаки известили, что в раздевальной меня ожидает «какая-то баба». Баба оказалась Натальей. Наталья шла издалека, из Холмогор, вспомнила обо мне, и хотя ей пришлось дать крюку верст под восемьдесят, но как же не навестить сироту, не посмотреть на его городское житьё, уж, наверное, вырос сынок, поумнел на радость и утешение матери. Я невнимательно слушал Наталью: стыдился её лаптей, онучей, котомки, всего её деревенского облика, боялся уронить себя в глазах бурсаков и всё косился на шнырявших мимо сверстников. Наконец не выдержал и грубо сказал Наталье: -Пойдём отсюда. Не дожидаясь согласья, я вывел её на задворки, чтобы никто нас там не видел. Наталья развязала котомку, сунула мне деревенских лепёшек. -Больше-то ничего не припасла для тебя, дружок. А ты уж не погребуй, сама пекла, на маслице, на коровьем они у меня. Я сначала угрюмо отказывался, но Наталья навязала пышки. Скоро Наталья заметила, что я её дичусь и нисколько не рад ей. Заметила она и рваную, в чернильных пятнах, казинетовую куртку на мне, грязную и бледную шею, рыжие сапоги и взгляд мой, затравленный, исподлобья. Глаза Натальи наполнились слезами. -Что же это ты, сынок, слова доброго не вымолвишь? Стало быть, напрасно я заходила к тебе. Я с тупым видом колупал болячку на руке и что-то вяло пробормотал. Наталья наклонилась надо мной, покачала головой и, заглядывая в глаза, прошептала: -Ничего,- бесчувственно пробормотал я, отстраняясь от Натальи. Сочинение по тексту Воронского про странницу Наталью, посетившую бурсака-отморозка. В данном тексте российский революционер-большевик, писатель, литературный критик, теоретик искусства, Александр Константинович Воронский рассказывает о страннице Наталье и о своей встрече с ней в детстве, когда он учился в бурсе и «слыл «отпетым» и «отчаянным», мстил из-за угла надзирателям и преподавателям». Понятно, что, описывая Наталью, автор делает ее почти святой, почти идеальной, а, рассказывая о своих чувствах, подчеркивает собственную черствость, зависимость от мнения бурсаков-сверстников. Вероятно, автор-рассказчик, мальчик-бурсак, и Наталья из одной деревни, у них, скорее всего, схожие нравственные устои, похожее воспитание. Неслучайно Воронский, описывая Наталью, подчеркивает, что «слова её чисты, будто вымыты, такие же близкие, приятные, как небо, поле, хлеба, деревенские избы». Таким образом, можно сказать, что Воронский, удивляясь своему поведению, задается вопросом: почему он так легко стал недобрым? Почему он стыдится Натальи? Почему он такой несвободный, затравленный, бесчувственный, а «Наталья такая «простая, тёплая, спокойная и величавая»? Наталья думает, что мальчик, к которому она шла «верст под восемьдесят», чтобы «посмотреть на его городское житьё», «нисколько не рад ей», «слова доброго» не вымолвит оттого, что ученье и городская жизнь таким сделали. Глаза Натальи наполнились слезами, и она сказала: «будто не в себе! Не такой ты был дома. Ой, худо с тобой сделали! Лихо, видно, на тебя напустили! Вот оно, ученье-то, какое выходит». Так заканчивается текст Воронского. Однако и сам писатель и революционер, и читатели понимают, что дело, конечно, не в ученье и тлетворном влиянии города, а в человеческой силе и слабости. Наталья, простая «какая-то баба», внутренне очень сильна, внешнее её не изменит, поэтому «о современных делах и происшествиях, даже тёмных и страшных, она рассказывает, точно их отделяют от нашей жизни тысячелетия».  Мальчик же, о котором рассказывает Воронский, пока еще слаб, он хочет слыть отчаянным и уже обнаруживает «недюжинную изобретательность» в делах низких и мелочных. Таким образом, становится ясна и авторская позиция. Воронский восхищен простотой и силой простой бабы и потрясен собственной слабостью и низостью (или мальчика). Также, я думаю, читателю понятно, что, если мальчик устыдился, значит, есть надежда, что он все же не конченый человек, просто он «будто не в себе!» не такой, как был дома. Я согласен с Воронским, что человек должен оставаться человеком, не кривить душой, не подличать. Согласен и с тем, что человеку важно помнить свое начало, свои корни. Об этом, например, говорит чеховский Фирс Дуняше, об этом много в пушкинской «Капитанской дочке»: общее нравственное и человеческое сближает Гриневых и Мироновых и помогает выстоять, спастись, несмотря на внешнюю войну и озлобленность.

Проблема нравственной стойкости человека. По тексту А

Кто был удивлен, так это кролики!.. Уже так давно дверь мельницы была на запоре, стены и площадка поросли травой, вот в конце концов они и решили, что порода мельников перевелась, и, сочтя место для себя подходящим, устроили здесь как бы штаб-квартиру, центр стратегических операций: кроличий Жемап…Жемап — деревня в Бельгии, где 5 ноября 1792 года французские революционные войска разбили австрийцев. Штаб командовавшего французами генерала Дюмурье находился на мельнице. В ночь моего приезда штук двадцать кроликов, говорю без преувеличения, уселись в кружок на площадке и грели лапки в лучах лунного света… Не успел я приоткрыть оконце — к-ш-ш! — весь бивак бросился врассыпную, и беленькие спинки с задранными хвостиками замелькали в чаще. Будем надеяться, что кролики вернутся!

А еще очень удивился при виде меня жилец второго этажа, старый, мрачный филин, похожий на мыслителя, поселившийся на мельнице лет двадцать тому назад. Я набрел на него в верхнем помещении, где он неподвижно сидел на вале среди щебня и обвалившейся черепицы. На минуту он воззрился на меня своим круглым глазом, потом, при виде незнакомого человека, с перепугу заухал: «У-у-у!», — и тяжело захлопал крыльями, серыми от пыли. Ох, уж эти мыслители! Никогда-то они не почистятся… Ну, да все равно. Каков ни на есть, а все же этот молчаливый жилец мне больше по вкусу, чем кто-либо другой, хоть он и насупился и беспрестанно мигает, и я поспешил возобновить с ним контракт. Он по-прежнему оставил за собой весь верх со входом через крышу, себе же я взял нижнюю комнату, маленькую комнатушку, выбеленную, низкую и сводчатую, — ни дать ни взять монастырская трапезная.

Оттуда я вам и пишу — дверь распахнута настежь, солнце сияет.

У меня перед глазами чудесный искрящийся на солнце сосновый лес сбегает по склону до самого низа холма.

На горизонте вырисовывается тонкий гребень предгорий Альп… Тишина… Порой чуть доносятся звуки свирели, кулик кричит в лаванде, мул звенит бубенцом на дороге… Весь этот чудесный провансальский пейзаж залит светом.

Так как же после этого, скажите на милость, я могу жалеть о вашем Париже, шумном и хмуром? Мне так хорошо у себя на мельнице! Я нашел тот уголок, который искал, уютный, благоуханный и жаркий, за тысячу миль от газет, фиакров, тумана… И так очаровательно все вокруг! Только неделя, как я здесь, а голова уже полна впечатлений и воспоминаний… Вот хотя бы не далее как вчера вечером я смотрел, как гонят стада домой, на мае (ферму), что у подножия холма, и клянусь вам: я не променял бы этого зрелища на все парижские премьеры за последнюю неделю. Судите сами.

Надо вам сказать, что в Провансе обычно с наступлением жары пастухи угоняют скот в Альпы. Стада проводят пять-шесть месяцев в горах, под открытым небом, по брюхо в траве, затем, при первом дуновении осени, спускаются на ферму и снова мирно пощипывают траву у себя дома, на серых холмах, благоухающих розмарином… Итак, вчера вечером возвращались стада.

В ожидании ворота с утра стояли настежь. Стойла были устланы свежей соломой. Народ все время толковал: «Теперь они в Эгьере, теперь в Параду». Вдруг, уже под вечер, громкий крик: «Идут!» И вот вдали мы увидели стадо, приближавшееся в облаке пыли. Кажется, что вместе с ним движется вся дорога… Впереди выступают, выставив рога, старые бараны, свирепые с виду, за ними вся отара; матки чуть-чуть притомились, между ног у них путаются сосунки; мулы, украшенные красными помпонами несут в корзинах однодневных ягнят, укачивая их на ходу; позади собаки, все взмокшие, с высунутыми чуть не до земли языками, и два рыжих молодца-пастуха в бурых шерстяных плащах, перекинутых через плечо и спускающихся до пят наподобие кардинальской мантии.

Все они весело прошествовали мимо нас и исчезли в воротах с таким шумом, словно вдруг полил дождь. Надо было видеть, какая поднялась суматоха. Большие болотисто-зеленые павлины с прозрачными хохлами узнали с высоты своего насеста пришельцев и встречают их громким трубным звуком. Курятник, уже было задремавший, разом проснулся. Все всполошились: голуби, утки, индейки, цесарки. Птичий двор просто обезумел, куры — и те собираются не спать всю ночь!.. Право, кажется, будто каждый баран принес на своем руне вместе с запахом диких альпийских цветов немножко того живительного горного воздуха, от которого пьянеешь и пускаешься в пляс.

Среди такой суеты стадо добирается до загона. Нет ничего очаровательнее этого водворения на прежнее место. Старые бараны при виде своих яслей приходят в умиление. Ягнята, самые маленькие, — те, что родились в пути и не видели еще фермы, — с удивлением озираются.

Но трогательнее всех собаки, овчарки, совсем захлопотавшиеся около стада и никого не замечающие, кроме своих баранов. Напрасно зовет их из конуры цепной пес; напрасно манит их ведро у колодца, до краев полное холодной воды: они ничего не видят, не слышат, пока отара не загнана, щеколда на решетчатой калитке не задвинута и пастухи не уселись за стол в большой комнате. Только тогда идут они на псарню и там, лакая из миски похлебку, рассказывают своим товарищам с фермы, что делали наверху в горах, в алом царстве, где водятся волки, где растут огромные пурпурные наперстянки, до краев полные росы.

Ни с кем Иван близко не сходился, не дружил; непокладистый, строптивый, он не имел привязанностей; уважал он, пожалуй, не за страх, а за совесть, только деда. Завидев его, Иван поднимался, с трудом расправлял поясницу и спину, истово деду кланялся, провожал его пристальным взглядом и не садился, покуда тот не скрывался. Перед остальными Иван никогда не вставал.

Умер Иван скоропостижно. Утром нашли его под амбарным навесом уже похолодевшим и покрытым росой. Еще задолго до смерти он совсем высох, и труп его напоминал мощи: виски провалились, щеки глубоко запали, остро выдавались скулы, выпирали ключицы; глаза зашли под лоб, согнутые колена торчали палками. В углах иссиня-черных губ копошились зеленые мухи и по лицу ползали мокрицы… Какой одинокой, горькой и нерассказанной бывает жизнь человека!

…За огородами — коноплянник. Зреет рожь. На пригорке мельница все машет и машет без устали крыльями, налететь бы, да земля держит крепко. Тянет укропом, огуречным цветом, а порой ветер приносит горячий, горький запах полыни. Небо вот-вот распахнется, обстанет миражами.

Я решил осчастливить человечество. Сырые яйца превосходно мылятся. Из-под кур я выкрал три яйца «для опытов». В жестянке — желтки, соль, синька, к ним прибавляется вишневый клей, клей застынет, жидкое превратится в твердое, вот и готово отличное мыло. Не прибавить ли для расцветки чернил?.. Итак, я сделаюсь знаменитым мыловаром, разбогатею, буду путешествовать… Может быть примешать еще также и сахару? Для чего? Там увидим. А еще лучше известки. Однако негашеная известь, если полить ее водой, шипит и обжигает. Не получится ли от извести вместо мыла что-нибудь взрывчатое, скажем, порох? Что же, и это не плохо для молодого химика! Это даже замечательно — изобрести порох. Иные всю жизнь потеют над зловониями, но пороху не изобретают… Надо соблюдать осторожность: а вдруг жестянка взорвется! Кладу в смесь кусок извести и от страха даже зажмуриваюсь. Слава создателю, ничего не случилось!..

От мельницы с пригорка спускается женщина; ближе и ближе мелькает она в густой и высокой ржи. Никто не должен догадываться о моих секретных занятиях по химии. Я старательно прячу жестянку под кочку. Сегодня мыло и порох не удались, — унывать не след: удадутся непременно завтра. В женщине я узнаю странницу Наталью. Голова ее повязана серым ситцевым платком, концы платка надо лбом торчат рожками, за спиной плетеная котомка. Наталья идет споро, легко, опираясь на посошок. Ей лет за сорок, но по лицу возраст ее определить трудно: она загорела, обветрилась почти до черноты. На ней домотканная в клетку юбка, белый шерстяной зипун, ноги в запыленных лапотках, крепко и аккуратно обмотаны онучами и бечевкой. Я окликаю Наталью.

Здравствуй, милай, здравствуй, хозяин, — приветливо отвечает Наталья, вытирая крепко губы в мелких морщинках. — Примешь ли в дом гостью? Все ли живы-здоровы?

Спасибо. Все живы-здоровы. В гости приму.

Я говорю солидно, будто и впрямь я хозяин. Шагаю рядом с Натальей вразвалку, по-мужицки.

Наталья из соседней деревни, лет десять назад она сразу лишилась мужа и троих детей: в отлучку ее они померли от угара. С тех самых пор она продала хату, бросила хозяйство и странствует.

Говорит Наталья негромко, певуче, простодушно. Слова ее чисты, будто вымыты, такие же близкие, понятные, как небо, поле, хлеба, деревенские избы. И вся Наталья простая, теплая, спокойная и величавая. Наталья ничему не удивляется: все она видела, все пережила, о современных делах и происшествиях, даже темных и страшных, она рассказывает, точно их отделяют от нашей жизни тысячелетия. Никому Наталья не льстит; очень в ней хорошо, что она не ходит по монастырям и святым местам, не ищет чудотворных икон. Она — житейская и говорит о житейском. В ней нет лишнего, нет суетливости. Бремя странницы Наталья несет легко и горе свое от людей она хоронит. У нее удивительная память. Она помнит, когда и чем в такой-то семье хворали дети, куда великим постом Харламов или Сидоров хаживали на заработки, хорошо ли, сытно ли там им жилось и какую обнову принесли они хозяйкам.

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

…Обычно Иван мирно грелся на солнце у амбара, но иногда напивался и тогда делался воинственным.

– Шагом арш! – командовал он сам себе, стоя навытяжку, но не двигаясь с места. – Шагом арш! – повторяя он еще более зычно и грозно, топчась и махая руками. – Ать, два. Ать, два!.. Стой!.. Эй, сиволдай рыжий!.. – От собственного окрика Иван вздрагивал, замирал и «ел глазами начальство». – К-ак стоишь, подлая твоя харя!.. Подбери, дубина, пузо… Хрясь!.. Иван замахивался и отвешивал полновесную, но воображаемую пощечину воображаемому служилому. – Хрясь!.. Хрясь!.. Я выучу тебя, подлеца!..

Первым на «представленье» отзывался Полкан. Гремя цепью, он лениво выползал из конуры, усаживался на припеке, скашивал глаза на Ивана и наклонял в его сторону морду, приподнимая ухо. Он наблюдал за Иваном снисходительно и даже немного насмешливо. Однако, когда Иван его замечал, Полкан притворялся, что ему до героя Крымской кампании решительно нет никакого дела и что вылез он, Полкан, из конуры поразмяться, на людей посмотреть да и себя показать. Полкан, превеликий дипломат, осложнений не любил и знал, что во хмелю Иван бывает скор на расправу.

За Полканом появлялся и я из сада с ружьем, с саблей, препоясанный и перехлестнутый ремнями.

– Стой, дядя Иван! – кричал я николаевскому ветерану. – Сейчас я тебе помогу, мы им покажем!..

Иван переводил на меня мутные с красными веками глаза. Под его команду, уснащенную чисто русскими выражениями, я делал «во фрунт», «пятки вместе, носки врозь», брал ружье «на изготовку». У амбара росла густейшая крапива; ее-то и надлежало предать огню и мечу…

– Ась, два! Ась, два!.. Песельники, вперед!.. Солдатушки, браво-ребятушки, где же ваши жены? Наши жены ружья заряжены, вот где наши жены!..

Иван хрипел, продолжал топтаться на месте, между тем я неуклонно приближался к крапиве, выпучив глаза, задрав голову, с ружьем «наперевес». Геройски врезался я в кусты, работал штыком, штык покрывался зеленой кровью; вострой саблей я одним махом сносил крапивные головы, топтал безжалостно трупы. Иван руководил битвой; к его команде я присоединял воинственные кличи, от них у врага должны были дыбом подниматься зеленые волосы.

Полкан, дотоле добродушно наблюдавший сражение, не выдержав, вытягивался, сначала лениво подлаивал, затем расходился все больше и больше и вот уже заливался во всю мочь и рвался с цепи. Хитрый, он прикидывался остервенелым, и в то время, когда крапива жгла нестерпимо мне ноги, он предпочитал кидаться из стороны в сторону. От крапивных «лапок» я готов был позорно отступить, навертывались даже слезы, но Иван позади все надсаживался – «Коли их! Руби! Пли!» – И я продолжал беспощадно лить крапивную кровь.

Иногда к «делу» присоединялся помянутый Питерский, тоже пьяный: не совместно ли он и Иван напивались? Питерский потрясал портками с преогромной мошной, волосы у него дико торчали; худущий, предлинный – он присоединял к нашему гвалту неимоверную ругань, и даже бывалый Иван спадал с тона и с сомнением косился на боевого и не в меру усердного товарища. Полкан в это время терял равновесие духа и уже по-серьезному старался дорваться до Питерского, хватить его за босую в струпьях ногу, на что старик на обращал никакого внимания, чем и сбивала Полкана с толку. Трудно было понять, кого имела в виду неистовая брань Питерского; я относил ее к крапиве, но теперь, кажется мне, он обрушивал ее и на всех нас, и на село, и на всю свою горемычную и нелепо проведенную жизнь.

Хриплая команда Ивана, воинственные мои кличи, лай Полкана, истошная ругань Питерского сливались в один несусветный ералаш. У соседних хат показывались мужики, из окон выглядывали хозяйки. Около нас собиралась деревенская детвора, принимая в «войне» посильное участие. Гам, суматоха, неразбериха нарастали. С другого порядка спешил дядя Ермолай с ведром, полагая, что в нашем конце занялась изба. Чей-то теленок, задрав хвост, мчался через выгон. Куры с кудахтаньем разлетались кто куда. И уже спешил к нам Алексей, качал головой, махал руками, протяжно и с осуждением мычал. Потного и остервенелого он схватывал меня подмышки и тащил домой; я упирался, орал и в раже все размахивал ружьем или саблей, оглядываясь на Ивана, на Полкана, на Питерского и на ораву ребят. Орава в этот миг наступала на пруд, где в грязной ржавой воде плавал утиный выводок. Подальше от греха. Выводок благоразумно выбирался на противоположный бережок, утята отряхивались и кряканьем выражали неодобрение предосудительному людскому поведению. Я рвался из крепких рук Алексея с надсадным криком, то ли оттого, что хотелось еще повоевать, то ли потому, что мои ноги и руки изожгла крапива, то ли от причин обоюдных. Гвалт у пруда прекращался, когда на крыльце появлялся Николай Иванович. Первым сдавал Полкан, он начинал рабски и предательски вилять хвостом: меня, мол, не смешивайте с этими непутевыми озорниками! Вслед за Полканом прыскали куда попало ребята, показывая черные пятки. Иван бормотал что-то невразумительное и удалялся под навес. Упорнее всех был Питерский; он продолжал «чистить» и пруд, и утят, и дядю, и Полкана, покуда за ним не приходила его старуха и не сманивала его посулами дать водки, причем показывала из-под фартука или из-под юбки бутыль с водой.

Ни с кем Иван близко не сходился, не дружил; непокладистый, строптивый, он не имел привязанностей; уважал он, пожалуй, не за страх, а за совесть, только деда. Завидев его, Иван поднимался, с трудом расправлял поясницу и спину, истово деду кланялся, провожал его пристальным взглядом и не садился, покуда тот не скрывался. Перед остальными Иван никогда не вставал.

Умер Иван скоропостижно. Утром нашли его под амбарным навесом уже похолодевшим и покрытым росой. Еще задолго до смерти он совсем высох, и труп его напоминал мощи: виски провалились, щеки глубоко запали, остро выдавались скулы, выпирали ключицы; глаза зашли под лоб, согнутые колена торчали палками. В углах иссиня-черных губ копошились зеленые мухи и по лицу ползали мокрицы… Какой одинокой, горькой и нерассказанной бывает жизнь человека!

…За огородами – коноплянник. Зреет рожь. На пригорке мельница все машет и машет без устали крыльями, налететь бы, да земля держит крепко. Тянет укропом, огуречным цветом, а порой ветер приносит горячий, горький запах полыни. Небо вот-вот распахнется, обстанет миражами.

Я решил осчастливить человечество. Сырые яйца превосходно мылятся. Из-под кур я выкрал три яйца «для опытов». В жестянке – желтки, соль, синька, к ним прибавляется вишневый клей, клей застынет, жидкое превратится в твердое, вот и готово отличное мыло. Не прибавить ли для расцветки чернил?.. Итак, я сделаюсь знаменитым мыловаром, разбогатею, буду путешествовать… Может быть примешать еще также и сахару? Для чего? Там увидим. А еще лучше известки. Однако негашеная известь, если полить ее водой, шипит и обжигает. Не получится ли от извести вместо мыла что-нибудь взрывчатое, скажем, порох? Что же, и это не плохо для молодого химика! Это даже замечательно – изобрести порох. Иные всю жизнь потеют над зловониями, но пороху не изобретают… Надо соблюдать осторожность: а вдруг жестянка взорвется! Кладу в смесь кусок извести и от страха даже зажмуриваюсь. Слава создателю, ничего не случилось!..

От мельницы с пригорка спускается женщина; ближе и ближе мелькает она в густой и высокой ржи. Никто не должен догадываться о моих секретных занятиях по химии. Я старательно прячу жестянку под кочку. Сегодня мыло и порох не удались, – унывать не след: удадутся непременно завтра. В женщине я узнаю странницу Наталью. Голова ее повязана серым ситцевым платком, концы платка надо лбом торчат рожками, за спиной плетеная котомка. Наталья идет споро, легко, опираясь на посошок. Ей лет за сорок, но по лицу возраст ее определить трудно: она загорела, обветрилась почти до черноты. На ней домотканная в клетку юбка, белый шерстяной зипун, ноги в запыленных лапотках, крепко и аккуратно обмотаны онучами и бечевкой. Я окликаю Наталью.

– Здравствуй, милай, здравствуй, хозяин, – приветливо отвечает Наталья, вытирая крепко губы в мелких морщинках. – Примешь ли в дом гостью? Все ли живы-здоровы?

– Спасибо. Все живы-здоровы. В гости приму.

Я говорю солидно, будто и впрямь я хозяин. Шагаю рядом с Натальей вразвалку, по-мужицки.

Наталья из соседней деревни, лет десять назад она сразу лишилась мужа и троих детей: в отлучку ее они померли от угара. С тех самых пор она продала хату, бросила хозяйство и странствует.

Говорит Наталья негромко, певуче, простодушно. Слова ее чисты, будто вымыты, такие же близкие, понятные, как небо, поле, хлеба, деревенские избы. И вся Наталья простая, теплая, спокойная и величавая. Наталья ничему не удивляется: все она видела, все пережила, о современных делах и происшествиях, даже темных и страшных, она рассказывает, точно их отделяют от нашей жизни тысячелетия. Никому Наталья не льстит; очень в ней хорошо, что она не ходит по монастырям и святым местам, не ищет чудотворных икон. Она – житейская и говорит о житейском. В ней нет лишнего, нет суетливости. Бремя странницы Наталья несет легко и горе свое от людей она хоронит. У нее удивительная память. Она помнит, когда и чем в такой-то семье хворали дети, куда великим постом Харламов или Сидоров хаживали на заработки, хорошо ли, сытно ли там им жилось и какую обнову принесли они хозяйкам.

Завидев странницу, Алексей радостно мычит, бросается ставить самовар. Из котомки Наталья неторопливо вынимает лубочную книжку «Гуак или непреоборимая верность». Сестре она дарит деревянную куколку, а маме полотенце, расшитое петухами. За чаем, осторожно откусывая крепкими и сочными зубами сахар, поддерживая блюдце на растопыренных пальцах, Наталья повествует:

– …Зашла я под Казанью к одному татарину, а у него коробейники тоже на ночь попросились. Татарин старый, лет за шестьдесят; шея вся в складках и рубец синий от губы до самой груди; глаза слезятся. Угощает он коробейников, а они спрашивают – «Где же у тебя твоя хозяйка?» Татарин смеется – «Хозяйка у меня молодая, гостей боится». – В углу на скамейке – гармонья. – «Кто ж у тебя, хозяин, на гармоньи играет?» – «А моя жена и играет». Коробейники пристали: покажи да покажи хозяйку, пусть сыграет на гармоньи, зеркальце и гребенку подарим. Один-то из коробейников в летах, а другой совсем молодой, годков двадцати, не боле. Татарин из другой половины выводит жену, она упирается, голову опустила, на нас не глядит, вся пунцовая, зарделась. На вид – прямо девчонка; с мелкими рябинками коло глаз, приятная такая и чистая. Села на подоконник, хоронится и ладошкой лицо закрывает, непривыкшая. Упросили – взяла гармонью, заиграла, и так-то у ней ладно игра выходит; за сердце хватает. Унывно, и все будто кто плачет в гармоньи. Хорошо играла. Молодой-то коробейник глаз не сводит с татарки и только бровью высокой, нет-нет, да и поведет; а я слушаю и думаю: про жизнь свою со старым незавидную играет. Меня-то, странницу, и то с души воротит, как только на рубец старика гляну, на кадык да на морщины, а уж ей-то, молоденькой, и вовсе никакой приятности с ним не выходит: с таким в отраду не намилуешься. Сыграла, закрыла опять лицо ладошкой и убежала. А парень только вздохнул ей вослед всей грудью да рукой по лбу провел… На другой день я и молвила татарину – «Не пара тебе твоя жена, Ахмет, не пара. Что же это ты, старый, девчонки-то не пожалел зелененькой: семой десяток тебе пошел, а она и свету еще не видала». – «Первая-то жена, – отвечает старик, – померла у меня, кому-нибудь за ребятами приглядывать-то надо. А эта в няньках услужала. Ну, так оно и вышло. Сыта, обута, одета, а раньше в побирушках ходила, сирота она круглая…» Помолчал, нахмурился: – «Ты у меня, Наталья, ее не сбивай. У нас свой закон, у вас свой закон; иди скорей, откуда пришла…» Вот они какие, наши дела-то женские!..

– А на Кавказе что видела?

– Была я, родная, была и там. Горы-то диво-дивное, чудо-чудное. Стоишь на горе, а внизу плывут рекой небесные тучки; дух от высоты захватывает. Снега на горах лежат косами белыми, чистые-пречистые. Глазам от них больно. Лесов много дубовых, реки страсть какие быстрые.

Ушла с тех мест, первое время радовалась; год прошел – по горам затосковала: тянут к себе; вспомнишь о них, и ровно бы матушка гостинец подарила какой. Во снах даже стали сниться, право слово… А живут там не по-нашему, тяжело живут. У нас тоже никакой легкости нету, а тамошним и того хуже приходится. Иной раз смотришь – человек со жбаном воды с кручи на кручу цельный час еле ногами передвигает. Сено косят на ужасенной вышине и вниз на веревках спускают; не дело это. Мается народ. Оттого должно и отчаянные есть промежду их. Ох, не все там нас привечают, иной вскинет взгляд – хуже полымя, вот-вот платок займется…

Я слушаю Наталью с недоуменьем. Из книг мне известно про кавказских пленников, про «Мцыри», про замок Тамары, про наши русские геройства, про коварство горцев. Ни разу я не подумал, что эти горцы пашут, косят, жнут, пасут овец, коров. Горцы всегда на конях, в мохнатых бурках, обвешаны оружием; они нападают друг на друга, аул на аул, а еще чаще подстерегают «наших». «Наши» им тоже спуску не дают. Из рассказов же Натальи представляется иное: все эти осетины, чеченцы, кабардинцы, ингуши занимаются тем же самым, чем занимаются и наши мужики, живут тоже незавидно и даже беднее наших. Зачем же мы с горцами воюем, что нам от них надо? И кому верить: Наталье или любимым книгам? Неужели в книгах выдумывают? И верно, в них ничего не говорится, как кабардинцы носят на себе воду, как косят и убирают они сено, как пасут стада, а ведь они, горцы, этим должны заниматься, не пропадать же им с голоду. Да и Наталья не лжет, не такая она. Вот она подпирает щеку рукой, глаза у ней добрые, усталые, правдивые, правдивы и ее сухие-морщинки около рта… Книги, значит, обманывают. Но их обман дорог. С тем миром, какой они создают, трудно расставаться… Если в книгах неверно про черкесов, то и про другое тоже, может быть, неверно. Может быть выдуманы страсти христовы, и Вещий Олег, и Владимир-Красное солнышко, и крестовые походы, и ничего этого не было, а если что и было, то происходило совсем по-другому. Впервые предо мной открывается нечто темное, всепоглощающая бездна, нечто безмолвное, слепое, безликое и ко всему живому равнодушное. Обвалами рушатся туда тысячелетия, мелкими обломками падают века, царства, народы, мусором исчезают люди, – доносится неясный грохот, едва-едва приметны темные груды, лишенные образа, – и нет уже и их, навсегда выпали из памяти – из чьей памяти? – и даже надписи уж стерлись на угрюмом мраморе плит… Еще проходит время, исполняются сроки – вот и самые плиты поглощены вечностью.

Наталья живет у нас дней десять, приходит на ночлег, и то не каждый день. У знакомых мужиков, у родных она шьет, стирает, помогает в огородах. Вечерами Наталья охотно и обо многом рассказывает, но в одном она скупа на слова: когда ее спрашивают, почему она сделалась странницей.

– От горя бегу и новое горе ищу… – Она улыбается и переводит беседу на другое.

Горе ее большое, но светлое, оно не ложится на жизнь мрачной тенью, не каркает черным вороном, не хохлится пучеглазой совой, ее горе летит легкой птицей, журавлиным клином в высоких и синих небесах, бросая на осеннюю землю невнятное и грустное курлыканье.

…Я уже учился в бурсе, слыл «отпетым» и «отчаянным». Я оголтел, ходил, задирая сверстников, говорил на особом бурсацком языке, гнусном, сродном блатному; неделями не умывался, расчесывал до крови от «цыпок» кожу, мстил из-за угла надзирателям и преподавателям, обнаруживая в делах этих недюжинную изобретательность. В одну из перемен бурсаки известили, что в раздевальной меня ожидает «какая-то баба». Баба оказалась Натальей. Наталья шла издалека, из Холмогор, вспомнила обо мне и, хотя ей и пришлось дать крюку верст под восемьдесят, но как же не навестить сироту, не посмотреть на его городское житье; уж наверное вырос сынок, поумнел на радость и утешение матери. Я невнимательно слушал Наталью: стыдился ее лаптей, онуч, котомки, всего ее деревенского облика, боялся уронить себя в глазах бурсаков и все косился на шнырявших мимо сверстников. Наконец, не выдержал и грубо сказал Наталье:

– Пойдем отсюда.

Не дожидаясь согласья, я вывел ее на задворки, чтобы никто нас там не видал. Наталья развязала котомку, сунула мне деревенских лепешек.

– Больше-то ничего не припасла для тебя, дружок. А ты уж не погребуй, сама пекла, на маслице на коровьем они у меня.

Я сначала угрюмо отказывался, но Наталья навязала пышки. Скоро Наталья заметила, что я ее дичусь и нисколько не рад ей. Заметила она и рваную, в чернильных пятнах, казинетовую куртку на мне, грязную и бледную шею, рыжие сапоги и взгляд мой, затравленный, исподлобья. Глаза Натальи наполнились слезами.

– Что же это ты, сынок, слова доброго не вымолвишь? Стало быть, понапрасну я заходила к тебе.

Я с тупым видом колупал болячку на руке и что-то вяло пробормотал. Наталья наклонилась надо мной, покачала головой и, заглядывая в глаза, прошептала:

– Да ты, родный, будто не в себе! Не такой ты был дома. Ой, худо с тобой сделали! Лихо, видно, на тебя напустили! Вот оно, ученье-то, какое выходит.

– Ничего, – бесчувственно пробормотал я, отстраняясь от Натальи.

Наталья еще погоревала. По уходе ее я забежал в пустую уборную и выбросил пышки в яму с калом, а на другой перемене ни за что ни про что избил малыша.

Все это я охотно забыл бы теперь.

С Натальей я больше не повстречался…

…Николая Валунова прозывали Хорьком, вероятно, потому, что был он беспокоен и вертляв, худ и мал ростом. В остальном Валунов на хорька не походил. Отличался Хорек беспечностью, смешливостью. Любил он посмеяться над людьми и над собой также, над своей нищетой, над незадачливой своей жизнью. В драке ему выбили передние зубы, к тому же Хорек косил, шершавое, острое, почти безбородое лицо его морщинилось, но Хорек уверял, что ему нет от девок и баб отбоя; он щурился при этом, глаза его весело и с озорством поблескивали.

Жена его Авдотья то-и-дело поносила Хорька на всю улицу, что в избе хоть шаром покати, нет даже куска черного хлеба для двух малолеток. Хорек отшучивался, либо уходил на базар, где толкался среди приезжих мужиков, у лавок, у возов, у ларьков. Точно в насмешку над своим жалким житьем, он сажал перед хатой цветы; цветы пышно распускались, между тем верх избы оставался раскрытым – зимой не хватало соломы, – а два темных окошка с мутными зелеными стеклами валились в разные стороны.

Об односельчанах Хорек судил снисходительно и жизни их не одобрял: Хорька считали «чумовым», «непутевым». Хорек отвечал прибаутками в том смысле, что на господ не наработаешься даже до второго пришествия. Он утверждал: счастье, оно одноглазое, а глаз у счастья на самой макушке. Ходит счастье по свету, ищет свое пропавшее дитятко. Увидит человека: не мое ли дитя родное? – поднимает все выше и выше к самой макушке, разглядит: нет, не мое, – бросит всердцах. Один жив остается, а другому и смерть от этого причиняется.

Хорек отнюдь не был ни лентяем, ни лодырем. Он устраивался церковным сторожем, караулил летом бахчи, ходил в пастухах, работал у купцов по ссыпке ржи и овса. Но он не научился помалкивать где следует, не терял самостоятельности и потому прочно нигде не оседал. Его с бранью выпроваживали за острословье, обсчитывали, штрафовали, обманывали; Хорек и в этих случаях только подсмеивался. Он охотно рассказывал сказки, были-небылицы и, рассказывая их, на глазах их выдумывал. Иногда он неожиданно умолкал и вслух себя спрашивал:

– О чем, бишь, это я?

Я подсказывал:

– Приходит он ночью в лес за кладом, а заклятое слов забыл…

– Вот, вот, – подхватывает легко Хорек, – слово-то настоящее он и забыл, никак не вспомянет… ровно обухом его тарарахнули по башке… отшибло… И вот идет он, понимаешь, по лесу, пробирается, слово все вертится, а в руки не дается… забыл… Идет он… будто не в себе, и хотится ему тот клад сыскать, прямо досмерти хотится, ну, только нету к кладу никакого приступу… Идет он этта… что тут поделаешь… Ничего не поделаешь… ругается… дело же ни с места, ни туды, ни сюды… эта прямо бяда…

Хорек – выдумщик, поэт. Он проводил время на охоте, на рыбной ловле, ставил силки, заманивал перепелов. Знал он также много деревенских песен и певал их задушевно. Надо мной Хорек тоже часто подшучивал.

– Тебе что же, тебе и горя мало, – говорил он сидя на обрубке и глядя пристально вдаль на дорогу, хотя на ней никого на было видно, – у тебя вон какой домино-то сгрохали… палаты… с жалезной крышей… так и блестит вся на солнце…

«Домино» трудно было принять за «палаты», но крыша, действительно, у нас железная…

– А у тебя огород, а у нас огорода нету.

– Подумаешь, огород, – отвечает щурясь Хорек, – крапива в том огороде да репьи да хрен дикой… У тебя корова есть.

– У тебя тоже есть корова.

– Моя корова беспременно к рождеству ноги протянет, а у твоей коровы бока все от корма расперло.

– У тебя Жучок есть, он тебя сторожит по ночам. А у нас Жучка нет; к нам могут воры забраться.

– Это ты, брат, ловко меня поддел. Ворам до моих сундуков нипочем не добраться. Жучок, он, брат, спуску никому не даст. Одно слово – зверь. Жучок у меня и за лошадь сходит, а ума у него больше, чем у генерала с крестами; видал: на задних лапках служит, прямо – генерал полный. И расходу на него нету никакого; сам себе еду находит. На чужой шее не сидит… Я-то свои сундуки берегу, а тебе о своих надоть крепко подумать; не ровен час – упрут еще, охотников много.

Скользкая улыбка кривит лицо Хорька, раскосые глаза бегут куда-то в сторону, поверх меня. Хорек набивает тютюном трубку, глубоко, всей грудью затягивается, следит за синим дымом.

…Алексея, Ивана, Наталью, Хорька невольно я сравнивал с родными, с кругом сельского духовенства. Жили родные неторопливо, не богато и не бедно, занимая места священников, дьяконов, псаломщиков, учителей церковно-приходских школ.

Больше всего и взрослые и дети любили дядю Сеню, псаломщика из соседнего села, весельчака, балагура, изобретателя вечного двигателя.

Случилось, дядя уверил себя и родных, что он изобрел вечный двигатель. Несмотря на уговоры, он известил телеграммами губернатора, архиерея, министра внутренних дел, святейший синод, что человечество осчастливлено им, озерковским псаломщиком. В своем изобретении дядя был настолько уверен, что бросил место и со скарбом, с ребятами переехал к Николаю Ивановичу, поселился у него в бане, где занялся производством «окончательных опытов». Провожали его прихожане с колокольным трезвоном, просили не забывать их, маломощных мужиков, дядя прослезился, сгоряча пожертвовал миру единственную свою корову. Окончательные опыты не удались. Телеграммы, к счастью, отрицательных последствий не возымели. Дяде Сене пришлось возвратиться в Озерки «под сень струй», корову успели всем миром пропить. Веры в вечный двигатель и в себя дядя, однако, не потерял и продолжал скупать железный лом по всей округе… Нет ничего живучей человеческой мечты. С ней не сладит никакая сила!

…Вечерами, обычно, у Николая Ивановича, реже у нас, собирались сестры моей матери – их было четыре в одном селе. Приходили также и знакомые на посиделци. Больше других судами и пересудами занималась тетка Авдотья, вдова с перекошенными плечами, неугомонная на язык. Под жужжание прялки и быстрое мелькание вязальных спиц Авдотья, почти не переводя духа, рассказывала:

– Прихожу я, сестрицы, третьеводнись к Макарихе, она пред зеркалом новое платье примеряет. И что же я вижу, мои девоньки? Под сорок ей будет с крючочком, а она платье-то пошила себе белое в полоску: так и пестрит в глазах, так и пестрит. Да еще чего удумала: с фижмами, прямо дворянка; а того не понимает, лупоносая купчиха, что из моды сколько лет вышли эти самые фижмы. Воланы по бокам, позади вырез, кружевами обвешалась, попугай да и только. А шлейф аршина на два будет. И еще турнюр носит, а какой ей надо турнюр: у нее, прости господи, сами видели, половину филе срезать надо да в пору на базаре продавать… Умора…

Я стараюсь забыться за «Светланой» Жуковского, но теткин голос все продолжает донимать, и я поневоле слышу, что она уже «чистит» мужа старшей сестры, начальника станции, Василия Никитича:

– …Приехал из Воронежа, балыков понавез, севрюжины, апельсинов, а дети во что попало одеты. У Надюшки – то башмаки совсем развалились, а Алексей только и знает с ружьем да с собаками шастать без отцовского глазу. Собак развели полный двор, волкодавов каких-то; на них глядеть-то одна страсть. Пришла вчера к ним, так эти самые волкодавы на меня, на меня! Матушки, батюшки! Чуть-чуть не слопали! Спасибо, кухарка Лизавета с помоями вышла, отбила… Лизавета тоже, скажу я вам, хороша! В помоях-то, поглядела я одним глазом, хлебные корки, капуста, картошка, – а она льет и льет прямо в яму. – «Ты что же это делаешь? – спрашиваю я ее серьезно. – Возможно ли выливать добро такое в яму? Свинок бы завели, ан к рождеству-то и сидели бы со своими окороками запеченными; да и нас, гостей, во славу божью угостили бы!..» А Лизавета в ответ зубы только щерит! Взяло меня за сердце. – «Ты мне зубы не кажи свои! Ишь, нагуляла морду!» – «Свинок, – говорит, – разводить дело не мое, дело хозяйское!..» – «Ах, хозяйское? А тебя нет самой хозяев на хорошее дело надоумить!..» Вон какая теперь прислуга пошла! До хозяйского добра им и горя мало, им бы самим нажраться да на полати завалиться… Оттого все и дорожает. В понедельник на базаре хотела я яичек купить, а к ним подступу нету, по восемь копеек десяток, прямо разбой среди бела дня да и только. Я и сцепилась со Степанидой Копылихой. – «Бога ты не боишься, – корю я ее, – людей ты не стыдишься! Где это слыхано продавать яйца по восемь копеек?» – «Всякому свое дорого, матушка, – это она на слова-то мои, – у меня тоже, – говорит, – четверо пищат, и пятого еще понесла». – Гляжу, она и вправду… тово… И куда столько детишек плодят – совсем даже непонятно. На улицу выйдешь, от ребят ноги некуда поставить; знай только гузнами голыми сверкают… Безо всякого присмотру… прямо посреди дороги. Долго ли до греха: иной едет с базара, напьется в кабаке, зароется в сено, одни ноги торчат, ему хоть над самым ухом из пушек стреляй, нипочем не разбудишь. А с лошади какой спрос; лошадь тварь бессловесная; она знай себе шагает, головой да хвостом махает; ей от мух, от слепней отбиться… Тоже новую моду взяли: хвосты лошадям подрезать. А того не понимают, что лошадь без хвоста никак не сгодится…

Сон слипает веки, и чудится мне – я лошадь, а теткины слова вьются кругом несметными роями слепней, и некуда от них податься. С усилием открываю глаза. Все непонятно: непонятно, почему Авдотья во все вмешивается, всюду суется, для чего и взрослым и мне надо слушать о купчихе Макарихе, о фижмах ее и турнюрах, о помоях, о Степаниде, о волкодавах. Скучно! Мир представляется огромной кладовой, где в беспорядке навалено всякого хламу. Никому не нужны мои великодушные разбойники, Русланы, Ермаки, калики перехожие, Марфы-посадницы. От хитросплетений тетки они тускнеют, кажутся «не настоященскими», а где оно, «настоященское», – неведомо… И до сих пор не забываются авдотьины судачества. Слушаю разговор, участвую в беседе, спрашиваю, отвечаю, и как же часто приходится поражаться чепухе, ералашу, бестолочи, словесному мусору, вздору, какими мы закидываем друг друга! Тетка не в счет: что возьмешь с нее, хотя эти досужие женщины не перевелись и по сию пору, хотя и встречаются они иногда даже и там, где их, казалось бы, и след давным-давно должен простыть, – притом же находишь их в таких кругах, что от удивленья поневоле приходится таращить глаза… Предоставим, однако, прыткой тетке заслуженный покой, но если даже взять среднего, просвещенного современной культурой человека, то и тут нередко разводишь руками: до такой меры плоски, убоги, серы и пошлы его разговоры, суждения и мнения! Сколько празднословия, сплетен, пустяков! Слушаешь и спрашиваешь себя: а были или не были Гомер, Сократ, Аристотель, Платон, Данте, Шекспир, Ньютон, Кант, Дарвин, и какие именно перевороты произвели они в людских сознаниях? Хуже всего, что этих великих людей средний культурный человек необыкновенно умело и последовательно оболванивает и делает их не менее плоскими и скучными, чем он и сам.

Бесспорно, революция многое смыла, но еще сколько, но еще сколько осталось!.. И вот опять и вновь приходится спрашивать, когда же это переведется?..

…Я замечал также, что взрослые говорят одно знакомым и родным в глаза и другое, когда их нет. Приезжает в гости учитель Воздвиженский или доктор Карпов. Их радушно угощают, их хвалят: у Воздвиженского школа на всю округу, а в докторе Карпове больные души не чают. С отъездом же гостей обнаруживается: Воздвиженский – учитель может быть по натуре и недурный, но сильно «зашибает» и тогда лупит ребят линейкой по головам, не разбирая ни правых, ни виновных, – доктор же Карпов падок на мзду, играет «напропалую» в карты, и от них его часто не оторвешь к больным; притом же супружница у него чистая ведьма, гордячка и только и делает что поджимает губы и неизвестно что о себе воображает. В то же время меня учили говорить одну истинную правду. Правды требуют люди. И опять я видел вокруг себя «ненастоященское». Я приглядывался к родным и сравнивал их с Алексеем, с Натальей, с Иваном, с мужиками-соседями. Разговоры, суждения этих людей тоже не отличались ни сложностью, ни новизной, но их мнения неразрывно связывались с трудом и бытом деревенским. Тут все было просто, ясно, необходимо. Работник Николая Ивановича, Спиридон, говорил о погоде, о том, что завтра надо боронить или пахать, лениво переругивался с кухаркой из-за обеда, поданного с запозданием. Наталья рассказывала о пожаре в Терпигоревке, о падеже скота в Мордове – мужики и бабы воем там воют; Алексей жестами объяснял, назавтра ему итти в кусты ломать к зиме веники. Справный Перепелкин жалел, что у него стащили гужи, и в двадцатый раз повторял, как он оставил их на гумне и не успел отвернуться, а гужей уже нет и в помине: леший их, что ли, уволок! – Все это соответствовало житью-бытью, из него исходило, к нему возвращалось, и даже пересуды здесь накрепко связывались с трудовой жизнью. И я смутно чувствовал правду этой жизни и неправду жизни нашей.

Политический деятель, прозаик и публицист А. К. Воронский родился 8 сентября 1884 года в селе Хорошавка Кирсановского уезда Тамбовской губернии в семье священника. После смерти отца семья поселилась в селе Добринка Усманского уезда, где жила многочисленная родня, в том числе последний настоятель Чуевского Никольского храма Николай Иванович Добротворцев. Там и прошло детство А. К. Воронского.

После окончания в 1900 году 1-го Тамбовского духовного училища он поступил в Тамбовскую духовную семинарию, из которой в 1905 году был исключен за «политическую неблагонадежность».

С 1904 года Александр Константинович был членом РСДРП(б) и вел партийную работу в Петербурге, Владимире, Саратове, Тамбове, Одессе, в Крыму. Был в ссылке 4 года, отбывал тюремное заключение в течение 2,5 лет, в том числе год в крепости.

В 1911 году он начал публиковать свои первые статьи и очерки в одесской газете «Ясная заря». В 1912 году А. К. Воронский был делегатом Пражской конференции.

После революции он работал главным редактором газеты «Рабочий край» в Иваново-Вознесенске, сделав её одной из лучших в России. В начале 1920-х годов Александр Константинович отошёл от партийно-организационной работы и целиком отдался литературе. Ему принадлежала идея издавать первый советский «толстый» журнал «Красная новь», который начал выходить с июля 1921 года и А. К. Воронский был его редактором. Александр Константинович способствовал тому, чтобы в нем публиковалось всё лучшее, что было в литературе тех лет. Им было написано множество статей о писателях, ставших во многом благодаря его поддержке классиками советской литературы

Критические и теоретические статьи А. К. Воронского этих лет были собраны в книгах «На стыке» (1923), «Искусство и жизнь» (1924), «Литературные типы» (1924), «Литературные записи» (1926), «Мистер Бритлинг пьет чашу до дна» (1927), «Литературные портреты» (Т. 1-2. 1928-1929), «Искусство видеть мир» (1928).

В 1927 году А. К. Воронский был отстранен от руководства «Красной новью», выведен из редакции издательства «Круг», исключен из партии за принадлежность к троцкистской оппозиции и после ареста в январе 1929 года сослан в Липецк.

Режим липецкой ссылки был не очень строгим, но выступать на собраниях и в местной печати ему было запрещено. В Липецке Александр Константинович с семьей жил сначала в гостинице на Петровском спуске, потом во флигеле адвоката М. А. Дьячкова на улице Первомайской (дом не сохранился). К нему в гости приезжали И. Бабель, Л. Сейфуллина, Б. Пильняк, члены близкой ему группы «Перевал» – И. Катаев, Н. Зарудин и другие.

В Липецке им были написаны рассказы «Экспонат», «Завод», «Тюремные мелочи», «Федя-гверильяс», в которых узнаваем Липецк и его жители, а также новелла о А. И. Желябове «Бессонная память», три повести: «На перепутьях», «Будни», «Ольга».

Осенью 1929 года в связи с болезнью ему было разрешено вернуться в Москву, он был восстановлен в партии и назначен редактором отдела классической литературы в Гослитиздате.

В 1927 году вышла его первая книга, созданная на автобиографическом материале «За живой и мертвой водой», переизданная в дополненном виде в 1934 году. Её логическое продолжение – повесть «Глаз урагана» увидела свет в 1931 году. В 1931-1933 годах были опубликованы его сборники рассказов, в 1933 году появилась журнальная публикация романа «Бурса», в котором ожили впечатления добринского детства. В 1934 году в серии «Жизнь замечательных людей» были изданы книги «Желябов» и «Гоголь».

В 1935 году он был вновь исключен из партии, отстранен от работы и 1 февраля 1937 года арестован. 13 августа 1937 года А. К. Воронский был расстрелян. Его личное следственное дело было уничтожено. Спустя 20 лет, 7 февраля 1957 года он был полностью реабилитирован.

В течение десятилетий имя А. К. Воронского было «вычеркнуто» из советской истории. После расстрела его произведения были изъяты, долгое время не переиздавались.

Именем А. К. Воронского в пос. Добринка названа улица.

Произведения автора

• Гоголь. – М. : Журнально-газетное объединение, 1934. – 496 с.
• Желябов. – М. : Журнально-газетное объединение, 1934. – 403 с. – (Жизнь замечательных людей. Серия биографий; вып. 3, 4).
• Литературно-критические статьи / вступ. ст. А. Г. Дементьева. – М. : Сов. писатель, 1963. – 423 с.
• Бурса: роман / вступ. ст. А. Дементьева. – М. : Худож. лит. , 1966. – 320 с.
• За живой и мертвой водой: повесть / вступ. ст. Ф. Левина. – М. : Худож. лит., 1970. – 432 с.
• Избранные статьи о литературе / вступ. ст. А. Г. Дементьева. – М.: Худож. лит., 1982. – 527 с.
• Избранная лирика / сост. и подгот. текста Г. Воронской; вступ. ст. В. Акимова. – М. : Худож. лит., 1987. – 655 с. : портр. – Содерж. : Бурса; За живой и мертвой водой: повести; Первое произведение; Бомбы; Из старых писем; Из рассказов Валентина; Броненосец; Федя-гверильяс: рассказы.
• Глаз урагана: повести / сост., подгот. текста, примеч. Г. А. Воронской; вступ. ст. В. Акимова. – Воронеж: Центр.-Чернозем. кн. изд-во, 1990. – 234 с.: ил. – Содерж.: На перепутьях; Будни; Ольга; Глаз урагана: повести.
• Искусство видеть мир: портреты. Статьи. – М. : Сов. писатель, 1987. – 704 с.
• Бессонная память: рассказы. – М.: Марекан, 2004. – 80 с.
• Страда: [лит.-крит. ст.]. – М. : Антиква, 2004. – 359 с.
• За живой и мертвой водой. – М. : Антиква, 2005. –
  • Т. 1. – 170 с.
  • Т. 2. – 375 с.
• Мистер Бритлинг пьет чашу до дна: сб. ст. и фельетонов / вступ. ст. Н. Корниенко. – М.: Антиква, 2005. – 243 с.
• Литературные записи. – М. : Антиква, 2006. – 211 с. : ил.
• Сборник статей, опубликованных в газете «Рабочий край»: 1918-1920 гг. – М.: Антиква, 2006. – 388 с.
• Гоголь / авт. вступ. ст. В. А. Воропаев. – М. : Молодая гвардия, 2009. – 447 с. : ил. – (Жизнь замечательных людей. Серия биографий. Малая серия; вып.1).

Литература о жизни и творчестве

• Волокитин В. А. А. К. Воронский // Путешествие по Липецкой области. – Воронеж, 1971. – С. 267-272.
• Куприяновский П. Страницы биографии (литератора) А. К. Воронского // Русская литература. – 1982. – № 4. – С. 246-247.
• Ефремов Э. П. Основоположник большевистской критики // Подъем. – 1984. – № 8. – С. 128-129.
• Литературная деятельность А. К. Воронского // Вопросы литературы. – 1985. – № 2. – С. 78-104.
• Медведева Л. Липецкая новелла А. К. Воронского // Подъем. – 1985. – № 10. – С. 115-118.
• Акимов В. Наш современник Воронский: штрихи к портрету // Нева. – 1989. – № 8. – С. 178.
• Белая Г. Дон-Кихоты 20-х годов: «Перевал» и судьба его идей / Г. Белая. – М.: Сов. писатель, 1989. – 415 с.
• Неживой Е. С. Александр Воронский. Идеал. Типология. Индивидуальность / Е. С. Неживой. – М.: ВЗПИ, 1989. – 180 с.
• «Может быть, позже многое станет более очевидным и ясным»: (из док. «партийного дела А. К. Воронского») // Вопросы литературы. – 1995. – Вып. 3. – С. 269-292. – Из содерж.: [о выселении А. К. Воронского в Липецк]. – С.: 274, 282.
• Динерштейн Е. А. А. К. Воронский. В поисках живой воды / Е. А. Динерштейн. – М.: Росспэн, 2001. – 360 с. : ил. – (Люди России).
• Поварцов С. Подготовительные материалы для жизнеописания Бабеля И. Э. // Вопросы литературы. – 2001. – № 2. – С. 202-232. – Из содерж.: О поездке И. Бабеля в Липецк к А. К. Воронскому.
• Ветловский И. Александр Воронский // Добринский край: страницы истории / И. Ветловский, М. Сушков, В. Тонких. – Липецк, 2003. – С. 299-303.
• О чем расскажут старые стены: [А. И. Левитов и А. К. Воронский в Тамбовской духовной семинарии] // История Тамбовского края: очерки по истории культуры и литературы: учеб. пособие по историческому и литературно-культурологическому краеведению. – Тамбов, 2005. – С. 113-114.
• Шенталинский В. Расстрельные ночи // Звезда. – 2007. – № 5. – С. 67-102.

Справочные материалы

• Липецкая энциклопедия. – Липецк, 1999. – Т. 1. – С. 233.
• Тамбовская энциклопедия. – Тамбов, 2004. – С. 106-107.
• Замятинская энциклопедия. Лебедянский контекст. – Тамбов-Елец, 2004. – С. 110-118.
• Славные имена земли Липецкой: биогр. справ. об извест. писателях, ученых, просветителях, деятелях искусства. – Липецк, 2007. – С. 124.
• Гордость земли Усманской: крат. справ. биогр. знат. людей, прославивших отчий край. – Усмань, 2005. – Кн. 2. – С. 54.

Александр Константинович Воронский был человек романтический, твердо уверенный в непосредственном действии художественного произведения на душу человека, на его деяния и поступки. С верой в это облагораживающее начало литературы Воронский и действовал.

Осуждал Лассаля за то, что тот погиб на дуэли из-за женщины, не прощал страстям Пушкина, приведшим его к смерти, но сам готов был погибнуть на дуэли в споре за какой-нибудь классический идеал, вроде Андрея Болконского.

Героям Достоевского был чужд, сторонился всей этой темной силы, не понимал и не хотел понимать.

Воронский был романтический догматик.

Никаких других оценок, кроме полезно — не полезно, у Воронского по существу не было.

К стихам относился так, как к прозе — по примеру Белинского.

Есенинский талант признавал, но не хотел видеть, что успехи Есенина вроде поэм о 26, о 36 и даже «Анна Снегина» — все это вне большой литературы, что «Москва кабацкая», «Инония», «Сорокоуст» не будут превзойдены.

Столкновение с этой поэтикой привело Есенина к смерти.

И «Русь советская», «Персидские мотивы» и «Анна Снегина» значительно ниже по своему художественному уровню, чем «Сорокоуст», «Инония», «Пугачев» или вершина творчества Есенина — сборник «Москва кабацкая», где каждое из 18 стихотворений, составляющих этот удивительный цикл, — шедевр русской лирики, отличающийся необыкновенной оригинальностью, одетой в личную судьбу, помноженную на судьбу общества — с использованием всего, что накоплено русской поэзией XX века — выраженной с ярчайшей силой.

Но не только «Анна Снегина» и «Русь советская» — тут еще найден какой-то удовлетворительный компромисс за счет художественности, разумеется, при всей их многословности, антиесенинском стиле по существу — у Есенина нет сюжетных описательных стихов.

Есенин — это концентрация художественной энергии в небольшом количестве строк — в том его сила и признак.

Но речь даже не об «Анне Снегиной». Есенин написал и поспешно с помощью Воронского и Чагина опубликовал /577/ плоды своей перестройки и «отказался от взглядов» — по модному тогдашнему выражению.

«Баллада о двадцати шести», «Баллада о тридцати шести», все это, как и прежде делаемые попытки в том же направлении — стихотворение «Товарищ», — вне искусства.

Попытки насиловать себя и привели к самоубийству. Сейчас мы знаем, что наряду с этой халтурой Есенин писал и «есенинские» стихотворения «Метель», «Черный человек»…

В то время каждый «вождь» оказывал покровительство какому-либо писателю, художнику, а подчас оказывал и материальную помощь.

Троцкий покровительствовал Пильняку, Бухарин — Пастернаку и Ушакову, Ягода — Горькому, Луначарский и Сталин — Маяковскому.

Троцкий написал о Пильняке несколько статей, требуя взаимной любви и ее доказательств.

«Талантлив Пильняк — но многое с него и спросится» — так оканчивалась статья Троцкого о «Голом годе» Пильняка.

Ягода покровительствовал Горькому. Не следует думать, что имя Горького открывало в двадцатые годы чьи-либо двери. Горькому никогда не простили его позиций в 1917 году, его выступления в защиту войны 1914 года. Положение Горького было более чем шатко, и РАПП и Маяковский травили Горького, не говоря уже о Сосновском , в сущности выполняя партийное решение.

Партийная точка зрения на Горького была изложена в специальной статье Теодоровича «Классовые корни творчества Горького» (люмпен, волжские буржуазные антиленинские выступления, дружба с Богдановым, который — антиленинской школы на деньги миллионера Горького).

Обеспечить Горькому спокойную жизнь и взял на себя Генрих Ягода. Это было солидной поддержкой.

Со Сталиным Горький сговорился быстро и после расстрела своего друга Ягоды выступил с известным заявлением «Если враг не сдается — его уничтожают».

Тут уже Горькому не нужна была помощь и поддержка второстепенных лиц. Сталина Горький боялся панически.

Всеволод Иванов оставил рассказ о своем приглашении на завтрак к Горькому на Николину Гору. /578/

Во время завтрака в столовую вошел сын Горького — известный автомобилист-любитель Максим и сказал: «Папа, я сейчас обогнал машину, кажется, Иосифа Виссарионовича».

Дачи Горького и Сталина были рядом.

Горький побледнел, побежал извиняться, завтрак прервался, и когда хозяин вернулся, на нем не было лица, и гости поспешили уйти. Этот красочный эпизод описан в журнале «Байкал» в 1969 году в № 1.

Но что происходило во второй половине тридцатых годов, стало возможно рассказать в куцем виде лишь через тридцать лет.

О двадцатых же годах и сейчас ничего правдивого не напечатано.

Но вернемся к меценатам, партийной политике самого верха.

Николай Иванович Бухарин в докладе на 1 Съезде писателей назвал Пастернака первым именем в русской поэзии. Но вместе с Пастернаком надеждой русской поэзии Николай Иванович назвал Ушакова.

В этом не было ничего необыкновенного.

Своими первыми книжками «Весна республики» и «50 стихотворений» Ушаков сразу вошел в первые ряды современной русской поэзии. От него ждали, к нему протягивали руки лефовцы, конструктивисты, рапповцы, спеша заполонить новый бесстрашный талант в свои сети.

Николай Николаевич Ушаков, человек скромный, убоялся веселой славы и отступил в тень, не решаясь занять место в борьбе титанов вроде Маяковского и Пастернака. От Ушакова ждали очень многого. Он не написал ничего лучше первых своих сборников.

Сталин покровительствовал Маяковскому. Оба деятеля обменивались комплиментами. Сталин на заявлении Лили Брик написал резолюцию, адресованную Н. И. Ежову: «Маяковский лучший талантливейший поэт нашей советской эпохи. Равнодушие к его памяти преступление».

Маяковский еще раньше сочинил стихотворение на ту же тему:

Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо,
С чугуном чтоб и с выделкой стали, /579/
О работе стихов на Политбюро
Чтобы делал доклады Сталин.

Пастернак решил обезопасить себя от мстительной враждебности Сталина, выражаемой против всех, кого хвалят враги, и написал сам стишок о Сталине в 1934 году, назвав цикл «Художник»:

Живет не человек — деянье,
Поступок ростом в шар земной.

Это стихотворение не только спасло Пастернака, но удостоило личной беседы по телефону со Сталиным, хотя не по поводу своей оды.

До сих пор никто не может понять, как поэт, к которому резко отрицательно относился Ленин, вписан в историю и позднее даже в школьный учебник.

Маяковского вписали Сталин и Луначарский.

Когда Горький жил на Капри и начинались переговоры о столь деликатном деле, как возвращение Горького в Советский Союз, Маяковский опубликовал в «Новом Лефе» свое письмо Горькому.

Воронский получил от Горького письмо, что он, Горький, пересмотрит свое решение о возвращении, если ему не гарантируют исключения подобных демаршей со стороны кого бы то ни было.

Воронский ответил, что он поставил об этом в известность членов правительства и Алексей Максимович может не беспокоиться. Маяковский будет поставлен на место.

Оба письма есть в архиве Горького.

К кому из членов правительства обращался Воронский? Не к Сталину же… И вряд ли к Луначарскому.

Во всяком случае переговоры велись через Воронского, а Воронский отнюдь не был поклонником Горького — ни как художника, ни как общественного деятеля.

На многолюдном диспуте с Авербахом и рапповцами Воронский оспорил принадлежность Горького к пролетарской литературе (Гладков, Ляшко, Бахметьев и т. п.). Воронский потрясал перстом, и наброшенная для тепла бекеша спадала с плеч. В конце концов Воронский сбросил бекешу, положил ее на кафедру и договорил речь без бекеши — и потом только одел в рукава и сел за деревянный, некрашеный стол президиума.

В 1933 году я был на чистке Воронского в Гослите. Последняя работа Александра Константиновича в Москве /580/ — старший редактор Гослита. Сам Гослит помещался тогда в Ветошном переулке.

Чистку вел Магидов, старый большевик.

И Магидов, как и Теодорович — да все, все без исключения люди, чьи фамилии были в первых рядах строителей новой жизни, — все были уничтожены Сталиным, физически уничтожены.

Воронский рассказал о своей жизни, о том, что, дескать, ошибался, работал там-то и там-то.

Вопросов никаких не задавалось, народу было немного, человек шестьдесят в зале, а то и меньше. Магидов уже приготовился продиктовать секретарю: «Считать проверенным», как вдруг из задних рядов поднялась рука, просящая слова для вопроса.

Встал какой-то молодой парень. На лице его написано было искреннее желание постичь ситуацию, не уколоть, не намекнуть, а просто понять — для себя.

Скажите, товарищ Воронский, вот вы были выдающимся критиком. Уже давно в советской печати не видно ваших критических статей. Вот вы написали книгу о Желябове — это хорошо. Воспоминания написали еще лучше. Повести, наконец главу «Урагана». Все это очень хорошо доказывает большой запас творческой энергии. Но критика, критика-то ваша где?

Воронский помолчал и ответил спокойно, неторопливо и холодно:

Парень в задних рядах восторженно закивал головой, сел, пропал из глаз, и Магидов вызвал очередного на проверку.

Александр Константинович Воронский как редактор двух журналов — «Красной нови» и «Прожектора», как руководитель крупного издательства («Круг») и вождь литературной группировки «Перевал» отдавал огромное количество времени, энергии, сил нравственных и физических чтению чужих рукописей. Стихов всегда писалось много, и самотек двадцатых годов представлял такое же бурное море, как и сейчас.

Я сам был консультантом по художественной литературе при Центральной рабочей читальне им. Горького в Доме союзов в тридцать втором и тридцать третьем году. Поток рукописей, беседы с авторами и прочее. А ведь библиотека не журнал.

Александр Константинович читал день и ночь и ничего, понятно, путного не нашел, ни одного имени из /581/ самотека не поднял и не мог поднять — ибо в мешанине такой количество и качество особые. Вот эту особенность искусства и не хотели принимать догматики и теоретики, реалисты и романтики, отшельники и дельцы.

Ни одного нового имени в литературе, которое бы вышло рукоположенное Воронским.

Чтение чужих рукописей — худшая из худших работ. Неблагодарное занятие. Но теоретические убеждения заставили Воронского обращаться в новых поисках и с новым вниманием. Впрочем, это внимание стал разъедать скепсис со временем. Дочь Воронского рассказывает, как принимал иногда отец чью-нибудь объемистую рукопись.

Пупырушкин.

Александр Константинович взвесил на руке бумажную тяжесть.

Вышлите назад. Не пойдет.

Почему? — недоумевала дочь.

Потому, — назидательно говорил Воронский, — что если это талантливый автор, обладающий литературным вкусом, он писал бы под псевдонимом.

Резон тут, конечно, есть.

Тогда все ждали Пушкина: вот-вот пять лет пройдет — и появится новый Пушкин, ибо капитализм — это такой строй, который «мял и душил», а теперь…

Время шло, а Пушкина все не было. Постепенно стали понимать, что искусство живет по особым законам, вне общественных коллизий и не ими определяется.

То же самое внимание обращал в своей переписке, в своей писательской деятельности и Горький. Та же была политика и те же неудачи.

Кого в литературу ввел Горький? Ни чести, ни славы горьковские восприемники не принесли.

Мы не однажды заводили разговор с Воронским О будущем. Воронский не на новые фигуры надеялся, а на то, что все талантливые писатели перейдут на сторону советскую. А не перейдут — им не дадут писать — «Кто не с нами!».

Поэтому Мандельштам и Ахматова были и для Воронского чуждым советской власти элементом.

Будущее Александр Константинович рисовал перед нами в классическом стиле всеобщего расцвета, роста всех потребностей, удовлетворения всех вкусов.

Как-то случилось на ту же тему побеседовать с Раковским . Раковский вежливо выслушал мальчишеские наши мечты и улыбнулся. /582/

«Я должен сказать, ребята, — он так и сказал «ребята», — хотя у него были студенты университета, — что картина, нарисованная вами, привлекательна. Но не забывайте, — и Раковский улыбнулся, — что это представления людей буржуазного общества. И мои и, главное, ваши, ваши, хотя вы меня и моложе на сорок лет — такие представления, идеалы буржуазного общества. Никто не знает, каким будет человек коммунистического общества. Какими будут его привычки, вкусы, желания. Может быть, он будет любить казармы.

Мы с вами вкусов его не знаем, не можем представить».

Много лет позже этого разговора попалась мне в руки автобиография Ганди. Ганди пишет о своей религии так. «Человек должен интересоваться самоотречением, а не загробной жизнью, которую надо заслужить самоотречением. Если аскет на земле выполнит свой долг — то какую загробную жизнь лучше этой может он себе представить…»

Как случилось, что Воронский настолько хорошо был знаком с Лениным, что даже организационное собрание первого советского литературно-художественного журнала «Красная новь» было на квартире Ленина в Кремле? На этом первом собрании присутствовали Ленин, Крупская, Горький и Воронский. Воронский делал доклад о программе нового журнала, который он должен был редактировать и где Горький руководил литературно-художественной частью.

Для этого первого номера Ленин дал свою статью о продналоге.

В каком-то мемуаре я прочел, что Ленин присмотрелся к газете «Рабочий край» — в Иванове, которой руководил Воронский, и вызвал его для новой работы. Разгадал в нем автора еще не написанных книг по искусству.

На самом же деле Александр Константинович Воронский, профессиональный революционер, большевик-подпольщик, член партии с 1904 года, был одним из организаторов партии. Воронский был делегатом Пражской конференции в 1912 году, партийной конференции, которую проводил Ленин в один из самых острых моментов партийной истории. Депутатов Пражской конференции было всего восемнадцать человек.

Личные качества Воронского — бессребреник, принципиальный, скромный в высшей степени — иллюстрированы по рассказам Крупской, Ленина. Воронский стал близким личным другом Ленина, бывавшим в Горках в /583/ те последние месяцы 1923 года, когда Ленин уже лишился речи. Крупской написано о тех, кто посещал Ленина в Горках в то время: Воронский, Евгений Преображенский , Крестинский .

Сейчас все это вошло в справочники, приезд Воронского к Ленину 14 декабря 1923 года записан. Но не записан другой приезд, более поздний, в конце декабря, когда Александр Константинович был у Ленина на елке рождественской. Этот факт еще юридически не удостоверен.

Первая часть воспоминаний А. К. Воронского «За живой и мертвой водой» вышла в издательстве «Круг», которое организовал сам Воронский как руководитель «Перевала» в 1927 году. Писалась же первая часть в 1926 году — начало бурных партийных и литературных сражений.

Так называемая оппозиция, молодое подполье, в первую очередь нуждалось в самых популярных брошюрах с изложением элементарных правил конспирации.

Кравчинский, Бакунин, Кропоткин — все это штудировалось, изучалось молодежью, прежде всего студенчеством.

Задачу быстро написать катехизис подпольщика, где читающий мог научиться элементарным правилам конспирации, поведению на допросах, и взял на себя Александр Константинович Воронский.

Фишелев дал типографию, где набирал платформу 83, основной оппозиционный документ. Троцкий и его друзья Радек, Смилга, Раковский выступали с письмами, и эти платформы перепечатывались, развозились по ссылкам.

Александр Константинович Воронский взял на себя особую задачу — дать популярное руководство поведения.

Таким руководством и были вторая и третья части мемуаров «За живой и мертвой водой».

Вторая часть напечатана в журнале «Новый мир» в № 9-12 1928 года. Эта вторая часть имела особый эпиграф из Лермонтова.

И маршалы зова не слышат.
Иные погибли в бою, /584/
Другие ему изменили
И продали шпагу свою.

Этот в высшей степени [выразительный] эпиграф был снят в отдельных изданиях.

Вторая часть, где любой арестованный и ссыльный может получить добрый практический совет, очень высоко оценивалась среди оппортунистической молодежи.

Это — главная книга, настольное пособие молодых подпольщиков тех дней.

Имеется пример делегатов Пражской конференции, решившей судьбы России — всех делегатов было восемнадцать человек.

Воронский написал в своей книге чрезвычайно коротко о своей близости к Ленину. Ленин был очень скромный, но еще более скромным был сам Воронский. Черты скромности у них обоих одинаковы.

В оппозиции А. К. Воронский был председателем ЦКК подпольным. Ведь оппозиция строилась как параллельная организация с теми же «штатами», но «теневыми».

Вне всякого сомнения, что, отказываясь от взглядов по модной тогдашней формуле, Воронский не занимал никакого даже теневого поста в подполье. Но когда-то, в какой-то день и час он этот подземный теневой пост занимал.

Мне известно также об исключительном отношении В. И. Ленина к А. К. Воронскому. Жорж Каспаров, сын секретарши Сталина Вари Каспаровой, которую Сталин загнал в ссылку и умертвил, говорил мне в Бутырской тюрьме в 1937 году весной, что Надежда Константиновна Крупская по просьбе Ленина — а Воронский бывал в Горках у Ленина во время его болезни, как личный друг, личный приятель — .

Из многолетнего чтения издательского и журнального самотека Воронским был сделан правильный вывод, что талант — это редкость. И Воронский обратил сугубое внимание на приближение к революции так называемых «попутчиков».

На попутчиках сломал себе шею РАПП, и также и нигилисты из ЛЕФа.

Роспуск РАПП шел мимо Воронского и пользы Воронскому не принес.

Воронскому к этому времени — начало тридцатых годов — был вменен худший грех, по сравнению с которым литературные сражения считались, да и на самом деле были делом менее важным. /585/

1928 год — аресты по всей Москве, разгром университета. Воронский получил свою долю. Раковский, Радек, Сосновский — в политизоляторах. Воронский — в ссылке в Липецке. Это объясняется энергичным ходатайством Крупской, которой, по ее словам, поручил Ленин присматривать за здоровьем Воронского.

Крупская, сама подписавшая основную программу — платформу 83 — спасала жизнь Воронского, пока могла. В 1938 году Крупская умерла.

По сведениям печати, смерть Воронского отнесена к 1944 году. На самом же деле никто из товарищей с Воронским позже 1937 года не встречался. Личное следственное дело Воронского уничтожено неизвестной рукой.

Воронский подписал платформу 83 — основную программу левой оппозиции, под этим именем программа вошла в историю. Однако первоначальная программа эта называлась платформа 84. Восемьдесят четвертой была подпись Крупской, которую впоследствии Крупская сняла под нажимом Сталина. В Москве мрачно острили, что Сталин угрожал Крупской, что объявит женой Ленина Артюхину . Эти мрачные остроты не очень были далеки от истины. Примеров этому в истории было сколько угодно.

Крупская даже выступала в защиту оппозиции на какой-то партийной конференции, но была немедленно дезавуирована Ярославским.

По специальному решению — уточнению сего деликатного и кровавого предмета — лидеры, т. е. подписавшие платформу, письма в ЦК и так далее, лишались права партийной реабилитации и восстанавливались в правах только гражданских.

Но это решение было принято не сразу. Задолго до этого решения ходатайство о партийной реабилитации возбудила дочь Воронского, на основании несостоявшихся исключений в тридцатые годы, — когда расстрел, уничтожение обгоняли формальности, вроде исключения из партии.

Жена Воронского давно умерла в лагерях, дочь вынесла двадцать два года на Колыме, — пять в лагере на Эльгене и семнадцать в самой Колыме

Семнадцатилетней девочкой она туда уехала — вернулась седой и больной матерью двух девочек.

Считал бы Воронский при его принципиальности, высоком нравственном требовании к себе возможным для себя заявление о реабилитации — не знаю. Ответить /586/ на этот вопрос не могу. Но дочь подала заявление, и Александр Константинович Воронский получил полную партийную реабилитацию.

Раньше 1967 года о Воронском не писали. Книжки его издавались очень туго. «За живой и мертвой водой» издали только в 1970 году — через пятнадцать лет после реабилитации; сборник критических статей тщательно отфильтровывался, чтобы вытравить сомнительный дух.

Через год или два после реабилитации дочери Воронского понадобилась какая-то справка в ПК о партийном стаже отца. Работник секретариата, занятый этими делами, сообщил, что выдать справки не может, потому что ее отец реабилитирован неправильно: «Он, как подписавший платформу, не подлежит реабилитации».

Ссылка на файл в формате pdf

Page 2 and 3: №20 август 1977 Выход

Page 4 and 5: —Лагерем спасаешь

Page 6 and 7: 8 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 8 and 9: 12 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 10 and 11: 16 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 12 and 13: 20 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 14 and 15: 24 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 16 and 17: 28 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 18 and 19: 32 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 20 and 21: 36 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 22 and 23: 40 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 24 and 25: 44 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 26 and 27: 48 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 28 and 29: 52 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 30 and 31: 56 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 32 and 33: 60 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 34 and 35: 64 БОРИС НОРИЛЬСКИЙ

Page 36 and 37: 68 ЛЕОНИД ГИРШОВИЧ

Page 38 and 39: 72 ЛЕОНИД ГИРШОВИЧ Н

Page 40 and 41: 76 ЛЕОНИД ГИРШОВИЧ З

Page 42 and 43: 80 ЛЕОНИД ГИРШОВИЧ в

Page 44 and 45: 84 ЛЕОНИД ГИРШОВИЧ к

Page 46 and 47: 88 ЛЕОНИД ГИРШОВИЧ И

Page 48 and 49: 92 ЛЕОНИД ГИРШОВИЧ

Page 50 and 51: 96 ЛЕОНИД ГИРШОВИЧ «

Page 52 and 53:

yumpu.com/xx/document/view/27884884/nn-1-2-n-n-3-4-n-1-4-nu-pdf-n-3-4-nn-nunnnn/52″ title=»100 ЛЕВ ЛЕВИТИН крас»>100 ЛЕВ ЛЕВИТИН крас

Page 54 and 55:

104 ЛЕВ ЛЕВИТИН кая-т

Page 56 and 57:

ПОЭЗИЯ ___________________ «

Page 58 and 59:

112 ЛЕОНИД ИОФФЕ И фа

Page 60 and 61:

116 Это — детское см

Page 62 and 63:

120 Припомни белую с

Page 64 and 65:

yumpu.com/xx/document/view/27884884/nn-1-2-n-n-3-4-n-1-4-nu-pdf-n-3-4-nn-nunnnn/64″ title=»124 МАЙЯ КАГАНСКАЯ к»>124 МАЙЯ КАГАНСКАЯ к

Page 66 and 67:

128 МАЙЯ КАГАНСКАЯ н

Page 68 and 69:

132 МАЙЯ КАГАНСКАЯ С

Page 70 and 71:

136 СЕРГЕЙ ПИРОГОВ Э

Page 72 and 73:

140 СЕРГЕЙ ПИРОГОВ в

Page 74 and 75:

144 СЕРГЕЙ ПИРОГОВ ч

Page 76 and 77:

yumpu.com/xx/document/view/27884884/nn-1-2-n-n-3-4-n-1-4-nu-pdf-n-3-4-nn-nunnnn/76″ title=»148 НАФТАЛИ ПРАТ уча»>148 НАФТАЛИ ПРАТ уча

Page 78 and 79:

152 НАФТАЛИ ПРАТ дуе

Page 80 and 81:

156 НАФТАЛИ ПРАТ ПЛО

Page 82 and 83:

160 НАФТАЛИ ПРАТ сог

Page 84 and 85:

164 МАРИЯ ИОФФЕ Имен

Page 86 and 87:

168 МАРИЯ ИОФФЕ В наш

Page 88 and 89:

yumpu.com/xx/document/view/27884884/nn-1-2-n-n-3-4-n-1-4-nu-pdf-n-3-4-nn-nunnnn/88″ title=»172 МАРИЯ ИОФФЕ рате»>172 МАРИЯ ИОФФЕ рате

Page 90 and 91:

176 МАРИЯ ИОФФЕ ды». О

Page 92 and 93:

180 МАРИЯ ИОФФЕ В сво

Page 94 and 95:

184 МАРИЯ ИОФФЕ узна

Page 96 and 97:

НАЧАЛО 189 Убийца Тр

Page 98 and 99:

192 МАРИЯ ИОФФЕ учен

Page 100 and 101:

yumpu.com/xx/document/view/27884884/nn-1-2-n-n-3-4-n-1-4-nu-pdf-n-3-4-nn-nunnnn/100″ title=»Мать Два портрета А»>Мать Два портрета А

Page 102 and 103:

Матрешки

Page 104 and 105:

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА

Page 106 and 107:

ИЗ ПОЧТЫ РЕДАКЦИИ __

Page 108 and 109:

208 ИЗ ПОЧТЫ РЕДАКЦИ

Page 110 and 111:

212 ИЗ ПОЧТЫ РЕДАКЦИ

Page 112 and 113:

yumpu.com/xx/document/view/27884884/nn-1-2-n-n-3-4-n-1-4-nu-pdf-n-3-4-nn-nunnnn/112″ title=»ВПЕРВЫЕ НА РУССКОМ «>ВПЕРВЫЕ НА РУССКОМ

Page 114:

принимает заказы н

Проблема нравственной стойкости человека. Согласно тексту А

Кто удивился, так это кролики! ..Столько времени дверь мельницы была заперта, стены и помост заросли травой, так что в конце концов решили, что мельничная порода перевелась, и, посчитав место подходящим для себя, устроили здесь , как бы Штаб, Центр стратегических операций: Кролик Гемап… Гемап — деревня в Бельгии, где 5 ноября 1792 года австрийцы потерпели поражение от французских революционных войск.На мельнице находился штаб генерала Дюмурье, командовавшего французами. В ночь моего приезда человек двадцать кроликов, скажу без преувеличения, сидели кружком на лестничной площадке и грели лапки в лучах лунного света. .. Не успел я открыть окно — тсссс! — весь бивуак понесся врассыпную, и белые спины с задравшими хвостами мелькнули в чащу. Будем надеяться, что кролики вернутся!

И жилец второго этажа, старая, угрюмая сова, похожая на мыслителя, поселившаяся на мельнице двадцать лет назад, тоже очень удивилась при виде меня.Я наткнулся на него в горнице, где он неподвижно сидел на валу среди щебня и обвалившейся черепицы. С минуту он смотрел на меня круглым глазом, потом, при виде незнакомца, испуганно ахнул: «У-у-у!» И тяжело взмахнул крыльями, серыми от пыли. Ох уж эти мыслители! Их никогда не почистят… Ну, не беда. Как бы то ни было, но этот молчаливый жилец мне больше всех пришелся по вкусу, хотя он хмурился и беспрестанно моргал, и я поспешил возобновить с ним договор.Он еще оставил за собой всю верхушку с входом через крышу, а себе я взял нижнюю комнату, комнатушку маленькую, побеленную, низкую и сводчатую — ни дать, ни взять монастырскую трапезную.

Оттуда пишу тебе — дверь нараспашку, солнце светит.

На моих глазах сверкающий на солнце чудесный сосновый лес сбегает по склону до самого подножия холма. На горизонте вырисовывается тонкая гряда предгорья Альп… Тишина… Иногда чуть слышны звуки флейты, лиловым криком кричит кулик, мул звонит в колокольчик на дороге… Весь этот чудесный прованский пейзаж залит светом.

Так как же после этого, скажи на милость, мне жалеть твой Париж, шумный и хмурый? Мне так хорошо на моей мельнице! Я нашла искомый уголок, уютный, душистый и жаркий, за тысячу верст от газет, фиакр, туманов… И все вокруг так очаровательно! Всего неделя, как я здесь, а голова уже полна впечатлений и воспоминаний… По крайней мере, прошлой ночью я наблюдал, как стада гонят домой, в мае (хутор) у подножия холма, и Клянусь вам: я бы не променял этот спектакль на все парижские премьеры за прошедшую неделю.Судите сами.

Должен вам сказать, что в Провансе обычно с наступлением тепла пастухи перегоняют скот в Альпы. Пять-шесть месяцев стада проводят в горах, на свежем воздухе, брюхом по брюхо в траве, затем, с первым дыханием осени, спускаются на ферму и мирно щиплют траву снова дома, на серые холмы, благоухающие розмарином. .. Итак, стада вернулись прошлой ночью… В предвкушении ворота были распахнуты до утра.Стойла были покрыты свежей соломой. Народ все говорил: «То они в Эгире, то в Параде». Вдруг, уже к вечеру, громкий крик: «Идут!» А вдалеке мы увидели приближающееся стадо в облаке пыли. Кажется, что вся дорога движется вместе с ним… Впереди, высунув рога, выделяются свирепые на вид старые бараны, за ними вся отара; матка немного устает, присоски путаются между ножками; мулы, украшенные красными помпонами, несут в корзинах однодневных ягнят, покачивая их на ходу; за собаками, все мокрые, с высунутыми почти до земли языками, и два молодых рыжих пастуха в коричневых шерстяных плащах, накинутых на плечи и до пят, как кардинальская мантия.

Все они радостно прошли мимо нас и исчезли за воротами с таким шумом, как будто вдруг полил дождь. Вы бы видели, какой поднялся переполох. Крупные болотно-зеленые павлины с прозрачными гребнями узнали пришельцев с высоты своего насеста и встретили их громким трубным звуком. Курятник, который уже задремал, тотчас же проснулся. Переполошились все: голуби, утки, индюки, цесарки. Птичий двор просто сумасшедший, куры всю ночь не спят! .. Действительно, кажется, что каждый баран принес на своей руне вместе с запахом полевых альпийских цветов немного того живительного горного воздуха, от которого пьянеешь и начинаешь танцевать.

Среди такой суеты стадо добирается до загона. Нет ничего более очаровательного, чем это возвращение на прежнее место. Старые бараны при виде своих яслей влюбляются. Ягнята, самые маленькие — те, что родились в пути и еще не видели фермы, — удивленно оглядываются.

Но трогательнее всего собаки, овчарки, которые совершенно суетятся вокруг стада и не замечают никого, кроме своих баранов. Напрасно цепной пес зовет их из конуры; напрасно манит их ведро у колодца, до краев наполненное холодной водой: ничего не видят, ничего не слышат, пока стадо не прогонят, засов на решетчатых воротах не задвинут и пастухи не сели за стол в большой комнате. Только тогда они идут в конуру и там, лакая похлёбку из миски, рассказывают товарищам с фермы, что они делали в горах, в алом царстве, где живут волки, где растут огромные лиловые наперстянки, полные роса до краев.

Иван ни с кем не сошелся, не подружился; несговорчивый, упрямый, у него не было привязанностей; он уважал, может быть, не за страх, а за совесть только своего деда. Увидев его, Иван встал, с трудом выпрямил поясницу и спину, усердно поклонился деду, проследил за ним взглядом и не садился, пока тот не спрятался. Иван никогда не стоял перед другими.

Иван внезапно умер. Утром нашли его под навесом амбара, уже остывшего и покрытого росой.Задолго до смерти он был совершенно сух, и труп его походил на реликвии: виски провалились, щеки глубоко впали, скулы резко выдались, ключицы выдались; глаза ушли под лоб, согнутые колени торчали палками. В уголках синевато-черных губ копошились зеленые мухи и ползали по лицу мокрицы… Какой одинокой, горькой и невыразимой может быть жизнь человека!

. .. За садами — конопляник. Созревает рожь. На пригорке мельница хлопает и машет крыльями без устали, могла бы прилететь, но земля крепко держится.Тянет укропом, огурцом, а иногда ветер приносит горячий горьковатый запах полыни. Небо вот-вот раскроется, оно будет окружено миражами.

Я решил осчастливить человечество. Сырые яйца отлично пенятся. Из-под кур я украл три яйца «для опытов». В жестянке — к ним добавляются желтки, соль, синька, вишневый клей, клей застынет, жидкость превратится в твердое, а это отличное мыло. Не добавить ли немного чернил для окраски? .. Итак, я стану знаменитым мыловаром, разбогатею, буду путешествовать… Может еще сахар добавить? Для чего? Там увидим. А еще лучше лайм. Однако негашеная известь шипит и горит, когда ее поливают водой. Разве из извести вместо мыла не получится что-нибудь взрывоопасное, скажем, порох? Что ж, для молодого химика это неплохо! Это даже замечательно изобрести порох. Некоторые всю жизнь потеют от смрада, а пороха не изобретают. .. Надо быть осторожным: а вдруг жестянка взорвется! Кладу в смесь кусочек лайма и даже глаза от страха закрываю.Спасибо создателю, ничего не произошло! ..

С мельницы с пригорка спускается женщина; все ближе и ближе мелькает она в густой и высокой ржи. Никто не должен догадаться о моих секретных уроках химии. Аккуратно прячу жестянку под шишку. Мыло и порох сегодня потерпели неудачу — нет и следа уныния: завтра они непременно добьются успеха. В женщине узнаю странницу Наталью. Голова повязана серой ситцевой шалью, концы шали рогами торчат надо лбом, за спиной плетеный ранец.Наталья ходит быстро, легко, опираясь на дорогу. Ей за сорок, но по лицу трудно определить возраст: она загорелая, обветренная почти до черноты. На ней домотканая юбка в клетку, белый шерстяной зипун, ноги в пыльных башмачках, туго и аккуратно обмотанных онучими и бечевкой. Я обращаюсь к Наталье.

Здравствуй, милый, здравствуй, барин, — приветливо отвечает Наталья, плотно вытирая губы в мелкие морщинки. — Примете ли вы гостя в доме? Все живы и здоровы?

Спасибо.Все в целости и сохранности. Я возьму тебя в гости.

Я говорю серьезно, как будто я действительно хозяин. Я иду, переваливаясь, рядом с Натальей, как мужик.

Наталья из соседнего села, лет десять назад сразу потеряла мужа и троих детей: за время ее отсутствия они умерли от интоксикации. С тех пор она продала избу, бросила хозяйство и скитается.

Наталья говорит тихо, мелодично, простодушно. Ее слова чисты, словно вымыты, близки, понятны, как небо, поле, хлеб, деревенские избы.И вся Наталья простая, теплая, спокойная и статная. Наталья ничему не удивляется: все видела, все пережила, о современных делах и происшествиях, даже темных и страшных, она рассказывает, как будто они отделены от нашей жизни на тысячелетия. Наталья никому не льстит; в ней очень хорошо, что она не ходит по монастырям и святым местам, не ищет чудотворных икон. Она повседневна и говорит о быте. В нем нет излишеств, нет суетливости. Наталья легко переносит бремя скитальца и хоронит свое горе от людей.У нее потрясающая память. Она помнит, когда и как заболели дети в такой-то семье, куда пошли работать Харламов или Сидоров во время великого поста, было ли им хорошо или сытно, и какие новые вещи они принесли хозяйкам.

Текущая страница: 4 (всего в книге 21 страница)

… Обычно Иван мирно грелся на солнышке у сарая, но иногда напивался и становился воинственным.

— Шаг арш! — приказал он себе, стоя по стойке смирно, но не двигаясь.- Шаг арш! — еще громче и грознее повторял он, топая и размахивая руками. — Блин, два. Блин, два! .. Останавливаться! .. Эй, сиволдай красный! .. — От собственного крика Иван вздрогнул, замер и «глазами съел начальство». — К-ак ты стоишь, подлая рожа! .. Подними его, клуб, живот… Крайслер! .. Иван размахнулся и отвесил полноценную, но воображаемую пощечину воображаемому слуге. — Хряс! .. Хряс! .. Я тебя научу, подлец! ..

Полкан первым откликнулся на «презентацию». Гремя цепью, он лениво выполз из конуры, сел в жару, покосился на Ивана и наклонил морду в его сторону, приподняв ухо. Он смотрел на Ивана снисходительно и даже немного насмешливо. Однако, когда его заметил Иван, Полкан сделал вид, что не имеет к герою Крымского похода решительно никакого отношения и что он, Полкан, вышел из конуры, чтобы размяться, посмотреть на людей и показать себя. Полкан, великий дипломат, не любил осложнений и знал, что в пьяном виде Иван быстро убивает.

Для Полкана Я тоже появился из сада с ружьем, шашкой, подпоясанный и стянутый ремнями.

— Стой, дядя Иван! — крикнул я николаевскому ветерану. — Сейчас я тебе помогу, мы им покажем! ..

Иван перевел на меня свои тусклые красноглазые глаза. Под его команду, оснащенную чисто русскими выражениями, я сделал «во франт», «пятки вместе, носки врозь», взял ружье «наготове». У амбара росла самая густая крапива; она должна была быть предана огню и мечу…

— Эй, два! О, два! .. Певцы, вперед! . . Солдаты, браво ребята, где ваши жены? Наши жены заряжены оружием, вот где наши жены! ..

Иван хрипел, продолжал топтать на месте, а я тем временем неуклонно приближался к крапиве, выпучив глаза, задирая голову, с ружьем «наготове». Героически я врезался в кусты, работал штыком, штык был весь в зеленой крови; Сабельной бритвой я одним махом сдувал головки крапивы, безжалостно топтал трупы.Иван руководил сражением; к его команде я присоединил боевые кличи, от которых у врага должны были встать дыбом зеленые волосы.

Полкан, доселе любезно наблюдавший за боем, не выдержал, вытянулся, сначала лениво таял, потом все больше расходился и вот уже изливался во всю мощь и сорвался с цепи. Хитрый, он делал вид, что остервенел, и в тот момент, когда крапива нестерпимо обжигала мне ноги, предпочитал метаться из стороны в сторону. От крапивных «ножек» я готов был позорно отступить, даже слезы навернулись, но Иван сел за все — «Если они! Рубин! Огонь!» — и продолжал нещадно лить крапивную кровь.

Иногда к «делу» присоединялся и вышеупомянутый Питерский, тоже пьяный: не напивались ли они с Иваном вместе? Питерский тряс штаны огромным кошельком, волосы его бешено торчали; тонкий, очень длинный — он добавил к нашему гомону невероятной ругани, и даже опытный Иван выпал из тона и с сомнением косился на боевого и чересчур ретивого товарища. Полкан в это время терял душевное равновесие и уже всерьез пытался дойти до Питерского, схватить его босую ногу с струпьями, на что старик не обратил внимания, что смутило Полкана.Трудно было понять, кого имела в виду свирепая брань Питерского; Я приписал это крапиве, но теперь, мне кажется, он навел ее и на всех нас, и на деревню, и на всю свою жалкую и нелепо прожитую жизнь.

Хриплый приказ Ивана, мои воинственные крики, лай Полкана, истошная брань Петербурга слились в один сплошной беспорядок. У соседних изб появились мужчины, из окон выглянули хозяйки. Деревенские дети собрались вокруг нас, по мере возможности участвуя в «войне». Грохот, суматоха, суматоха нарастали. Дядя Ермолай поспешил из другого приказа с ведром, полагая, что в нашем конце изба занята. Чей-то теленок, подняв хвост, мчался по пастбищу. Куры с кудахтаньем разбежались во все стороны. А Алексей уже спешил к нам, качая головой, размахивая руками и осуждающе мыча. Потный и разъяренный, он схватил меня за подмышки и потащил домой; Я сопротивлялся, кричал и все в ярости размахивал ружьем или шашкой, оглядываясь на Ивана, на Полкана, на Питерского и на толпу ребят.В это время толпа наступала на пруд, где в грязной ржавой воде плавал выводок уток. Вдали от греха. Выводок предусмотрительно выбрался на противоположный берег, утята отряхнулись и кряканьем выразили неодобрение предосудительному поведению человека. Я с резким криком вырвался из сильных рук Алексея, то ли потому, что хотел еще драться, то ли потому, что мои ноги и руки были обожжены крапивой, то ли по взаимным причинам. Гул у пруда прекратился, когда на крыльце появился Николай Иванович.Первым сдался Полкан, он начал рабски и предательски вилять хвостом: мол, не путайте меня с этими бездельниками-шалунами! Вслед за Полканом парни рассыпались повсюду, демонстрируя черные каблуки. Иван пробормотал что-то невнятное и удалился под навес. Петербург был самым упрямым из всех; он продолжал «чистить» пруд, и утят, и дядю, и Полкану, пока за ним не пришла его старушка и не заманила его обещаниями дать ему водки, и не показала бутылку с водой из-под фартука или из-под юбка.

Иван ни с кем не сошелся, не подружился; несговорчивый, упрямый, у него не было привязанностей; он уважал, может быть, не за страх, а за совесть только своего деда. Увидев его, Иван встал, с трудом выпрямил поясницу и спину, усердно поклонился деду, проследил за ним взглядом и не садился, пока тот не спрятался. Иван никогда не стоял перед другими.

Иван внезапно умер. Утром нашли его под навесом амбара, уже остывшего и покрытого росой.Задолго до смерти он был совершенно сух, и труп его походил на реликвии: виски провалились, щеки глубоко впали, скулы резко выдались, ключицы выдались; глаза ушли под лоб, согнутые колени торчали палками. В уголках синевато-черных губ копошились зеленые мухи и ползали по лицу мокрицы… Какой одинокой, горькой и невыразимой может быть жизнь человека!

. .. За садами — конопляник. Созревает рожь. На пригорке мельница хлопает и машет крыльями без устали, могла бы прилететь, но земля крепко держится.Тянет укропом, огурцом, а иногда ветер приносит горячий горьковатый запах полыни. Небо вот-вот раскроется, оно будет окружено миражами.

Я решил осчастливить человечество. Сырые яйца отлично пенятся. Из-под кур я украл три яйца «для опытов». В жестянке — к ним добавляются желтки, соль, синева, вишневый клей, клей застынет, жидкость превратится в твердую, вот и готово отличное мыло. Не добавить ли немного чернил для окраски? .. Итак, я стану знаменитым мыловаром, разбогатею, буду путешествовать… Может еще сахар добавить? Для чего? Там увидим. А еще лучше лайм. Однако негашеная известь шипит и горит, когда ее поливают водой. Разве из извести вместо мыла не получится что-нибудь взрывоопасное, скажем, порох? Что ж, для молодого химика это неплохо! Это даже замечательно изобрести порох. Некоторые всю жизнь потеют от смрада, а пороха не изобретают. .. Надо быть осторожным: а вдруг жестянка взорвется! Кладу в смесь кусочек лайма и даже глаза от страха закрываю.Спасибо создателю, ничего не произошло! ..

С мельницы с пригорка спускается женщина; все ближе и ближе мелькает она в густой и высокой ржи. Никто не должен догадаться о моих секретных уроках химии. Аккуратно прячу жестянку под шишку. Мыло и порох сегодня потерпели неудачу — нет и следа уныния: завтра они непременно добьются успеха. В женщине узнаю странницу Наталью. Голова повязана серой ситцевой шалью, концы шали рогами торчат надо лбом, за спиной плетеный ранец.Наталья ходит быстро, легко, опираясь на дорогу. Ей за сорок, но по лицу трудно определить возраст: она загорелая, обветренная почти до черноты. На ней домотканая юбка в клетку, белый шерстяной зипун, ноги в пыльных башмачках, туго и аккуратно обмотанных онучими и бечевкой. Я обращаюсь к Наталье.

— Здравствуй, милый, здравствуй, барин, — приветливо отвечает Наталья, плотно вытирая губы в мелкие морщинки. — Примете ли вы гостя в доме? Все живы и здоровы?

— Спасибо.Все в целости и сохранности. Я возьму тебя в гости.

Я говорю серьезно, как будто я действительно хозяин. Я иду, переваливаясь, рядом с Натальей, как мужик.

Наталья из соседнего села, лет десять назад сразу потеряла мужа и троих детей: за время ее отсутствия они умерли от интоксикации. С тех пор она продала избу, бросила хозяйство и скитается.

Наталья говорит тихо, мелодично, простодушно. Ее слова чисты, словно вымыты, близки, понятны, как небо, поле, хлеб, деревенские избы.И вся Наталья простая, теплая, спокойная и статная. Наталья ничему не удивляется: все видела, все пережила, о современных делах и происшествиях, даже темных и страшных, она рассказывает, как будто они отделены от нашей жизни на тысячелетия. Наталья никому не льстит; в ней очень хорошо, что она не ходит по монастырям и святым местам, не ищет чудотворных икон. Она повседневна и говорит о быте. В нем нет излишеств, нет суетливости. Наталья легко переносит бремя скитальца и хоронит свое горе от людей.У нее потрясающая память. Она помнит, когда и как заболели дети в такой-то семье, куда Харламов или Сидоров ходили на работу Великим постом, было ли им там хорошо или сытно, и какие новые вещи они приносили хозяйкам.

Увидев странника, Алексей радостно мычит, спешит ставить самовар. Из рюкзака Наталья медленно достает популярную книгу «Гуак, или Непобедимая верность». Она дарит сестре деревянную куклу, а маме полотенце, вышитое петухами.За чаем, бережно откусывая крепкими и сочными зубами сахар, поддерживая блюдце на вытянутых пальцах, Наталья повествует:

— …Ездил я к татарину под Казань, и его коробейники тоже на ночлег просились. Старый татарин, за шестьдесят лет; шея вся в складках и шрам синий от губы до самой груди; слезящиеся глаза. Коробейников угощает, а они спрашивают — «Где твоя хозяйка?» Татарин смеется: «Хозяйка у меня молодая, гостей боится». — В углу на скамейке аккордеон.- «Кто твой мастер играет на аккордеоне?» — «А моя жена играет». Коробейники застряли: показывай и показывай хозяйке, пусть играет на аккордеоне, мы тебе зеркальце и расческу дадим. Один из коробейников в годах, а другой совсем молод, лет двадцати, не больше. Татарин выводит жену из другой половины, она отдыхает, опустив голову, не смотрит на нас, вся багровая, покрасневшая. Она похожа на девушку; с маленькими рябиновыми глазками, такими приятными и чистыми. Она села на подоконник, зарылась и закрыла лицо ладонью, непривычно.Выпросили — взяла аккордеон, поиграла, а так игра у нее нормально выходит; хватит на сердце. Печально, и все как будто в гармонь плачут. Играл хорошо. Коробейник молодой не сводит глаз с татарки и только с высоко поднятой бровью, нет, нет, и поведет ее; а я слушаю и думаю: он играет о своей незавидной жизни со старым. Я скиталец, и от души отворачивается, как только гляжу на стариков шрам, на кадык и на морщины, а она молода, и совсем не приятно с ним выходит: вы не можете быть счастливы с такой вещью.Она поиграла, снова закрыла лицо ладонью и убежала. А парень только вздохнул ей вслед всей грудью и провел рукой по ее лбу… На следующий день я сказал татарину — «Твоя жена тебе не пара, Ахмет, не пара. Что же ты, старая, девчонки зелененькую не пожалели: десятка тебе идет, а она еще и света не видала». «Первая жена, — отвечает старик, — умерла у меня дома, за ребятами надо присматривать. А эта служила няней.Что ж, так оно и случилось. Сыта, обута, одета, а раньше была нищая, она круглая сирота…» Он помолчал, нахмурился: «Вы со мной, Наталья, не путайте ее. У нас свой закон, у вас свой закон; иди скорее, откуда ты… «Вот они, наше дело за женщинами!..

— А что вы видели на Кавказе?

— Был, милый, был. Горы чудесные, чудесные, чудесные. Ты стоишь на горе, а внизу плывут облака небесные, как река; захватывает дух с высоты.Снега на горах лежат косами, белые, чистые, чистые. Мне больно в глазах. Здесь много дубовых лесов, так быстры реки страсти.

Она ушла из тех мест, сначала была счастлива; год прошел — тосковал по горам: тянут к себе; ты запомнишь их, и твоя мать сделала бы тебе какой-нибудь подарок. В мечтах даже сниться стали, право слово… И живут там не по-нашему, тяжело живут. У нас тоже нет никакой легкости, а тем, кто там, еще хуже.Иногда смотришь — человек с кувшином воды от кручи к круче целый час еле передвигает ноги. Сено скошено на страшной высоте и на веревках спущено вниз; это не тот случай. Народ трудится. Вот почему отчаявшиеся должны быть между ними. Ой, не все там нас приветствуют, другой посмотрит — огонь похуже, платок вот-вот заработает…

Слушаю Наталью с недоумением. Из книг знаю о кавказских пленных, о «Мцыри», о замке Тамары, о нашем русском героизме, о коварстве горцев.Никогда не думал, что эти горцы пашут, косят, жнут, пасут овец и коров. Горцы всегда верхом, в мохнатых плащах, увешанные оружием; нападают друг на друга, аул на аул нападает, а еще чаще подстерегает «наших». «Наши» им тоже спуску не дают. Рассказы Натальи вроде бы другие: все эти осетины, чеченцы, кабардинцы, ингуши занимаются тем же, что и наши мужчины, они тоже живут незавидно и даже беднее наших. Почему мы воюем с горцами, что нам от них нужно? И кому верить: Наталье или любимым книгам? Они составляют в книгах? И правда, ничего не говорят о том, как кабардинцы носят на себе воду, как косят и убирают сено, как пасут стада, а ведь они, горцы, должны это делать, и не должны пропадать от голод.А Наталья не врет, она не такая. Вот она подпирает щеку рукою, глаза добрые, усталые, правдивые, правдивые и морщинки сухие вокруг рта… Книги, значит, обманывают. Но их обман дорогого стоит. Трудно расстаться с созданным ими миром… Если книги ошибаются в отношении черкесов, то и в отношении других, пожалуй, тоже ошибаются. И страсти Христовы могут быть выдуманы, и Вещий Олег, и Владимир Красное Солнышко, и Крестовые походы, и ничего этого не было, а если и было, то происходило совсем по-другому.Впервые передо мной открывается что-то темное, всепоглощающая бездна, что-то безмолвное, слепое, безликое и безразличное ко всему живому. Тысячи лет рухнули туда, века рушатся мелкими осколками, царства, народы, люди исчезают как сор — слышен невнятный грохот, едва уловимы темные нагромождения лишенные образа — и их уже нет, они исчезли навсегда по памяти — по чьей памяти? — и даже надписи уже стерлись на сумрачном мраморе плит. .. Время еще идет, сроки исполняются — значит, сами плиты поглотила вечность.

Наталья живет у нас десять дней, приходит спать, да и то не каждый день. Она шьет, стирает, помогает в саду у друзей, у родственников. По вечерам Наталья охотно рассказывает о многом, но в одном она скупа на слова: когда ее спрашивают, почему она стала странницей.

«Я бегу от горя и ищу новое горе..». Она улыбается и переводит разговор на что-то другое.

Горе ее велико, но светло, оно не падает на жизнь мрачной тенью, не каркает, как черный ворон, не кудахчет пучеглазой совой, ее горе летит, как легкая птица, как журавлиный клин в высоком и синем небе, бросая невнятный и печальный ропот на осеннюю землю.

… Я уже учился в бурсе, меня называли «заядлым» и «отчаянным». Я взбесился, ходил, издеваясь над сверстниками, говорил на особом бурсакском языке, гнусном, родственном бандитскому; Я не мылся неделями, расчесывал кожу до лопаний, мстил охранникам и учителям из-за угла, проявляя в этих делах недюжинную смекалку. Во время одной из перемен студенты объявили, что в гримерке меня ждет «какая-то женщина». Баба оказалась Натальей. Наталья шла издалека, из Холмогор, помнила меня и, хотя ей приходилось давать в обход около восьмидесяти верст, как не навестить сироту, не посмотреть на его городскую жизнь; мой сын, должно быть, вырос, он поумнел на радость и утешение своей матери. Я невнимательно слушал Наталью: мне было стыдно за ее лапти, онуч, котомки, за весь ее деревенский вид, я боялся упасть в глазах отдыхающих и все косился на проносившихся мимо сверстников.Наконец он не выдержал и в грубой форме сказал Наталье:

— Уходим отсюда.

Не дожидаясь ее согласия, я отвел ее на задний двор, чтобы нас там никто не увидел. Наталья развязала рюкзак и сунула мне деревенские лепешки.

— У меня больше ничего нет для тебя, мой друг. И не закапывайте, я его сама испекла, он у меня в масле на коровьем масле.

Сначала я мрачно отказался, но Наталья навязала пончики. Вскоре Наталья заметила, что я стесняюсь ее и нисколько не рад ей. Еще она заметила на мне рваную, испачканную чернилами казеиновую куртку, грязную и бледную шею, красные сапоги и мой затравленный, угрюмый взгляд. Глаза Натальи наполнились слезами.

— Что же ты, сынок, доброго слова не промолвишь? Поэтому я напрасно пришел к вам.

Я тупо пнула болячку на руке и что-то вяло пробормотала. Наталья наклонилась надо мной, покачала головой и, глядя мне в глаза, прошептала:

— Да ты, дорогой, как будто не в себе! Ты не был таким дома.О, они сделали вам что-то плохое! Лихо, видимо, пустили! Вот оно, учение, которое выходит.

— Ничего, — бесстрастно пробормотал я, отстраняясь от Натальи.

Наталья все еще горевала. Когда она ушла, я забежала в пустой туалет и бросила пончики в дырку с фекалиями, а в очередной перерыв побила малышку без причины.

Все это я бы с радостью забыл сейчас.

Я больше никогда не встречал Наталью…

… Николая Валунова прозвали Лаской, вероятно, за то, что он был непоседлив и подвижен, худощав и маленького роста. В остальном Боулдер не был похож на хорька. Хорек отличался беспечностью, хихиканием. Он любил посмеяться над людьми и над собой, над своей бедностью, над своей несчастливой жизнью. В драке у него были выбиты передние зубы, к тому же Ласка щурилась, его грубое, острое, почти безбородое лицо сморщилось, но Ласка уверяла его, что от девиц и баб ему нет отбоя; он прищурился, его глаза блестели ликованием и озорством.

Жена его Авдотья на всю улицу ругала Хорька, что в избе нет ни куска черного хлеба на двоих малолеток, хоть мячиком.Хорек отшучивался или шел на базар, где шнырял среди заезжих мужиков, у лавок, у телег, у ларьков. Словно в насмешку над своей жалкой жизнью, он посадил перед избой цветы; пышно цвели цветы, между тем верх избы оставался открытым — зимой не хватало соломы — и два темных окна с мутно-зелеными стеклами качались в разные стороны.

Ласка судил своих односельчан снисходительно и не одобрял их жизни: Ласка считалась «чумной», «несчастливой».Хорек отвечал шутками в том смысле, что и до второго пришествия у мастеров не выработаешься. Он рассуждал: счастье, оно одноглазое, а глаз от счастья на самой макушке. Счастье гуляет. по свету, ища своего пропавшего ребенка.Увидит человек: не мой ли это ребенок? — поднимает все выше и выше на самую макушку, разглядит: нет, не мой, — всех бросит его сердца.Один остается жив, а другому наносится смерть.

Хорек отнюдь не был лентяем или бомжом.Он устроился церковным сторожем, сторожил летом бахчи, ходил пастухами, работал у купцов насыпать рожь и овес. Но он не научился молчать, где следует, не потерял самостоятельности, а потому нигде прочно не обосновался. Его удалили с руганью за остроумие, обманули, оштрафовали, обманули; Хорек только смеялся в этих случаях. Он охотно рассказывал сказки, были небылицы и, рассказывая их, выдумывал их на наших глазах. Иногда он вдруг замолкал и громко спрашивал себя:

— О чем, черт возьми, я говорю?

Я предложил:

— Он приходит ночью в лес за кладом, но забыл заклятые слова…

— Вот, вот, — легко подхватывает Ласка, — настоящее слово он забыл, никак не запомнит. .. ему только прикладом по голове стукнули… рука не дается. .. забыл… ходит… как бы не в себе, а тот клад найти хочет, прям на смерть хочет умереть, ну только нет нападения на клад… Ходит. .. что поделаешь… Ничего не поделаешь… ругается… дело ни с места, ни там, ни сюда… этот просто бяда…

Хорек — изобретатель, поэт. Он проводил время на охоте, рыбалке, расстановке силков, выманивании перепелов. Он также знал много народных песен и искренне их пел. Ласка тоже часто смеялась надо мной.

— Ну, горя тебе мало, — сказал он, сидя на пеньке и пристально глядя вдаль на дорогу, хотя на ней никого не было видно. все на солнце…

«Домино» сложно было спутать с «палатами», но крыша действительно железная…

— А у вас есть огород, а у нас нет огорода.

— Подумаешь, огород, — отвечает Ласка, щурясь, — крапива в том огороде и репа да дикий хрен… У тебя есть корова.

— У вас тоже есть корова.

— Моя корова к Рождеству точно вытянет ноги, а у вашей коровы все бока разорваны кормом.

— У тебя жук, он охраняет тебя по ночам. И у нас нет ошибки; воры могут добраться до нас.

— Это ты, братец, ловко меня подставил. Воры не могут добраться до моих сундуков.Клоп, он, брат, никому спуска не даст. Одно слово зверь. Мой жук даже на коня идет, а у него ума больше, чем у генерала с крестами; Я видел: служит на задних лапах, прямо — полный генерал. И на это нет никаких затрат; он сам находит себе еду. Не садится на чужую шею… У меня свои сундуки на берегу стоят, а вы должны хорошенько подумать о своих; еще не час — расстроятся еще, охотников много.

Скользкая улыбка искривляет лицо Ласки, раскосые глаза бегают куда-то в сторону, на меня.Хорек набивает трубку тютюном, вдыхает глубоко, всей грудью, наблюдает за синим дымом.

… Я невольно сравнивал Алексея, Ивана, Наталью, Хорька со своими родственниками, с кругом сельского духовенства. Родственники жили неторопливо, небогатые и не бедные, занимая места священников, дьяконов, псаломщиков, учителей церковно-приходских школ.

Больше всего и взрослые, и дети любили дядю Сеню, псаломщика из соседней деревни, весельчака, балагура и изобретателя вечного двигателя.

Случилось так, что мой дядя уверял себя и свою семью, что изобрел вечный двигатель. Несмотря на уговоры, он телеграммами сообщил губернатору, епископу, министру внутренних дел, Святейшему Синоду, что человечество благословлено им, Озерковским псалмопевцем. Дядя был так уверен в своем изобретении, что бросил работу и с пожитками, с ребятами, перебрался к Николаю Ивановичу, поселился в его бане, где стал производить «окончательные опыты».Прихожане провожали его с колокольным звоном, просили не забывать их, маломощных крестьян, дядя плакал, в горячке он принес в жертву миру свою единственную корову. Окончательные опыты не увенчались успехом. К счастью, телеграмм не было. никаких негативных последствий.Дяде Сене пришлось вернуться в Озерки «под тень ручьев», весь мир успел напоить корову напой.Дядя, однако, не потерял веры в вечный двигатель и в себя и продолжал Куплю лом черных металлов по всей округе. .. В человеческой мечте нет ничего живучего. Никакая сила не справится с этим!

… По вечерам, обыкновенно, у Николая Ивановича, реже у нас, собирались мамины сестры — в одной деревне их было четверо. На заседание пришли и знакомые. Больше других в судах и сплетнях занималась тетя Авдотья, вдова с перекошенными плечами, беспокойная на язык. Под гул прялки и быстрое мелькание спиц Авдотья, почти не переводя духа, сказала:

— Прихожу, сестрички, иду к Макарихе в третий раз, она перед зеркалом примеряет новое платье.И что я вижу, мои девочки? В сорок она будет с крючком, а сшила себе белое платье в полоску: рябит в глазах и пестрит. А что у меня на уме: с фигами, просто дворянка; а та не понимает, трепающаяся купчиха, что эти самые фиги уже сколько лет вышли из моды. Воланы по бокам, сзади декольте, увешанные кружевом, попугаем и только. И будет поезд из двух аршин. А еще она носит турнюр, и какой турнюр ей нужен: прости господи, ты сам это видел, надо половину филе отрезать и вовремя продать на рынке. .. Крик…

Пытаюсь забыть о «Светлане» Жуковского, но голос тёти продолжает приставать ко мне, и я не могу не слышать, что она уже «подчищает» мужа своей старшей сестры, начальника станции, Василия Никитича:

-… Я приехал из Воронежа, привез балык, севрюжин, апельсины, а детей одели во что попало. Туфли у Надюшки совсем развалились, а Алексей только и умеет бегать с ружьем да с собаками без отцовского глаза.Собак разводили полный двор, какие-то волкодавы; смотреть на них — одна страсть. Я к ним вчера приехал, так эти самые волкодавы на меня, на меня! Матери, отцы! Мы почти съели его! Спасибо, вышла кухарка Лизавета с помоями, отбила… Лизавета тоже, скажу я вам, хороша! В помои, одним глазом глядел, хлебные корки, капуста, картошка — а она льется и льется прямо в яму. — «Что ты это делаешь? — серьезно спрашиваю ее. — Можно ли такое добро в яму наливать? Свиней привезли бы, но к Рождеству они уже сидели бы со своими печеными окороками; а нас, гостей, угостили бы во славу Божию! . . А Лизавета в ответ только зубы стискивает! Взял мое сердце. — «Не говори мне свои зубы! Смотри, я подошел мое лицо! — «Свиней, — говорит, — не мое дело разводить, дело господское!..» — «Ах, господское? пошла теперь!Пока барину хорошо,а горя им мало,сами бы напились и на пол упали…Поэтому все дорожает.В понедельник хотел купить яиц на базаре,но я к ним не попасть, восемь копеек за дюжину, просто грабеж средь бела дня и все.Я сцепился со Степанидой Копылихой. «Ты не боишься Бога, — упрекаю я ее, — ты не стыдишься людей! Где вы слышали о продаже яиц по восемь копеек? — «Всем дорогим ей, матушка, — это она в моих словах, — и мне, — говорит, — четыре пищат, а пятый еще носится». — Я вижу, она уж… тово… И где столько детей размножается — даже непонятно.Выйдешь на улицу, некуда ноги девать от парней, знаешь только голые гузнами сверкают… Без всякого присмотра… прямо посреди дороги. Сколько до греха: кто-то с базара едет, в кабаке напивается, в сено зарывается, ноги какие-то торчат, хоть стреляй из пушек чуть выше уха, не разбудишь. И какой спрос с лошади; лошадь — бессловесное существо; Она знает, что идет, машет головой и хвостом; ее от мух, от слепней отбивать… Взяли и новую моду: лошадям хвосты стричь. Но они не понимают, что лошадь без хвоста никуда не годится…

Сон склеивает веки, и мне кажется — я лошадь, и слова тети вьются бесчисленными роями слепней, и деваться от них некуда. С усилием открываю глаза. Все непонятно: непонятно, почему Авдотья во все вмешивается, везде шарит, для чего и взрослым, и мне нужно слышать о купчихе Макарихе, о ее вертушках, о помоях, о Степаниде, о волкодавах. Скучный! Мир кажется огромной кладовой, где в беспорядке свалены всевозможный хлам.Никому не нужны мои щедрые разбойники, Русланы, Ермаки, пешие калики, Марфа-посадница. От хитросплетений тетушки они блекнут, кажутся «ненастоящими», а где она, «настоящая» — никто не знает… И до сих пор не забыты хлопоты с судом. Слушаю разговор, участвую в разговоре, спрашиваю, отвечаю, и как часто приходится удивляться тому вздору, вздору, вздору, словесному вздору, вздору, которым мы осыпаем друг друга! Тетка не в счет: что с нее возьмешь, хотя эти праздные бабы не вымерли и по сей день, хотя и встречаются иногда хоть где, казалось бы, и след давно должен был бы остыть, к тому же, вы находите их в таких кругах, что неизбежно удивление, мы должны вытаращить глаза. ..Дадим, впрочем, шустрой тетке заслуженный покой, но если взять даже среднего человека, просвещенного современной культурой, то часто разводите руками: до такой-то меры плоский, убогий, серый, и разговоры у него пошлые , суждения и мнения! Сколько пустословия, сплетен, пустяков! Слушаешь и спрашиваешь себя: были или не были Гомер, Сократ, Аристотель, Платон, Данте, Шекспир, Ньютон, Кант, Дарвин, и какие революции они совершили в человеческом сознании? Хуже всего то, что средний культурный человек необычайно ловок и последователен в том, чтобы одурачить этих великих людей и сделать их не менее плоскими и скучными, чем он сам.

Несомненно, революция многое смыла, но сколько еще, а сколько осталось! .. И вот снова и снова приходится спрашивать, когда это будет переведено? ..

… Еще я заметил, что взрослые говорят своим друзьям и близким одно в глаза и другое, когда их нет рядом. Приезжает учитель Воздвиженский или доктор Карпов. К ним тепло относятся, их хвалят: на Воздвиженском школа на весь район, а в докторе Карпове больные души не любят. С уходом гостей выясняется: Воздвиженский — преподаватель может быть и не плохой от природы, но «бьет» ребят линейкой по головам, не разбирая ни правых, ни виноватых, а доктор Карпов жаден за взятки играет «безрассудно» в карты, и от них его к больному часто не оторвать; к тому же его супруга чистая ведьма, женщина гордая и только и делает, что поджимает губы и не знает, что воображает о себе. В то же время меня учили говорить одну истинную правду.Люди требуют правды. И снова я увидел вокруг себя «фальшивку». Я присматривался к своим родственникам и сравнивал их с Алексеем, с Натальей, с Иваном, с мужиками-соседями. Разговоры и суждения этих людей также не отличались ни сложностью, ни новизной, но их мнения были неразрывно связаны с работой и бытом деревни. Все было просто, понятно, нужно. Служащий Николая Ивановича Спиридон говорил о погоде, что завтра надо боронить или пахать, лениво ссорился с поваром из-за поздно поданного обеда.Наталья рассказывала о пожаре в Терпигоревке, о падеже скота в Мордовии — там воют мужики и бабы; Алексей жестами объяснил, что назавтра надо идти в кусты ломать веники на зиму. Сказанный Перепелкин пожалел, что у него украли буксиры, и в двадцатый раз повторил, как он оставил их на гумне и не успел отвернуться, но буксиров уже не было и в помине: забрали их, что ли! — Все это соответствовало жизни, исходило из нее, возвращалось к ней, и даже сплетни здесь прочно ассоциировались с трудовой жизнью.И я смутно чувствовал правду этой жизни и неправду нашей жизни.

Политик, прозаик и публицист А.К. Воронский родился 8 сентября 1884 года в селе Хорошавка Кирсановского уезда Тамбовской губернии в семье священника. После смерти отца семья поселилась в селе Добринка Усманского района, где жили многочисленные родственники, в том числе последний настоятель Чуевского Никольского храма Николай Иванович Добротворцев. А.К. Воронский провел там свое детство.

После окончания 1-го Тамбовского духовного училища в 1900 г. поступил в Тамбовскую духовную семинарию, из которой был исключен в 1905 г. за «политическую неблагонадежность».

С 1904 года Александр Константинович был членом РСДРП(б) и вел партийную работу в Петербурге, Владимире, Саратове, Тамбове, Одессе, Крыму. В ссылке находился 4 года, отсидел в тюрьме 2,5 года, в том числе год в крепости.

В 1911 году он начал публиковать свои первые статьи и очерки в одесской газете «Ясная заря».В 1912 году А.К. Воронский был делегатом Пражской конференции.

После революции работал главным редактором газеты «Рабочий край» в Иваново-Вознесенске, сделав ее одной из лучших в России. В начале 1920-х годов Александр Константинович отошел от партийно-организационной работы и полностью посвятил себя литературе. Ему пришла в голову идея издавать первый советский «толстый» журнал «Красная новь», который начал выходить в июле 1921 г., редактором которого был А. К. Воронский.Александр Константинович способствовал изданию всего лучшего, что было в литературе тех лет. Он написал много статей о писателях, ставших, во многом благодаря его поддержке, классиками советской литературы.

Критические и теоретические статьи А. К. Воронского этих лет собраны в книгах «На стыке» (1923), «Искусство и жизнь» (1924), «Литературные типы» (1924), «Литературные записи» (1926), «Мистер Бритлинг выпивает чашу до дна» (1927), «Литературные портреты» (Т. 1-2. 1928-1929), «Искусство видеть мир» (1928).

В 1927 г. А.К. Воронский был отстранен от руководства «Красной Новой», отстранен от редакции издательства «Круг», исключен из партии за принадлежность к троцкистской оппозиции, а после ареста в январе 1929 г. сослан в Липецк. .

Липецкий ссыльный режим был не очень строг, но ему запрещалось выступать на собраниях и в местной печати. В Липецке Александр Константинович жил с семьей сначала в гостинице на Петровском спуске, затем во флигеле адвоката М.А. Дьячкова на Первомайской улице (дом не сохранился). К нему приезжали И. Бабель, Л. Сейфуллина, Б. Пильняк, близкие ему члены перевальской группы — И. Катаев, Н. Зарудин и другие.

В Липецке им написаны рассказы «Экспонат», «Фабрика», «Тюремные мелочи», «Федя-гверильяс», в которых узнаются Липецк и его жители, а также рассказ об А. И. Желябове «Бессонная память», три рассказы: На распутье, Повседневная жизнь, Ольга.

Осенью 1929 года по болезни ему разрешили вернуться в Москву, он был восстановлен в партии и назначен редактором отдела классической литературы Гослитиздата.

В 1927 г. вышла его первая книга, основанная на автобиографическом материале «За живую и мертвую воду», переизданная в дополненном виде в 1934 г. Ее логическое продолжение – повесть «Око урагана» вышло в свет в 1931 г. В 1931- В 1933 г. вышли его сборники рассказов, в 1933 г. появилось журнальное издание романа «Бурса», в котором ожили впечатления детства Добрина. В 1934 году в серии «Жизнь замечательных людей» вышли книги «Желябов» и «Гоголь».

В 1935 г. вновь исключен из партии, отстранен от работы и 1 февраля 1937 г. арестован. 13 августа 1937 г. А.К. Воронский был расстрелян. Его личное дело расследования было уничтожено. Спустя двадцать лет, 7 февраля 1957 года, он был полностью реабилитирован.

На протяжении десятилетий имя А. К. Воронского было «стерто» из советской истории. После расстрела его произведения были конфискованы, долгое время не переиздавались.

Именем А.К. Воронский в деревне.Улица Добринка названа.

Авторские работы

• Гоголь. — М.: Журнал и газетное объединение, 1934. — 496 с.
• Желябов. — М.: Журнал и газетное объединение, 1934. — 403 с. — (Жизнь замечательных людей. Серия биографий; вып. 3, 4).
• Литературно-критические статьи / статья. Искусство. А. Г. Дементьева. — М.: Сов. писатель, 1963. — 423 с.
• Бурса: роман / междунар. Искусство. А. Дементьева. — М.: Художник. лит., 1966. — 320 с.
• За живой и мертвой водой: рассказ/запись.Искусство. Ф. Левин. — М.: Художник. лит., 1970. — 432 с.
• Избранные статьи по литературе / статья. Искусство. А. Г. Дементьева. — М.: Ст. лит., 1982. – 527 с.
• Избранные тексты / сост. и подготовить. текст Г. Воронской; вход ст. В. Акимов. — М.: Художник. лит., 1987. — 655 с. : портр. — Комплектация: Бурса; За живой и мертвой водой: рассказ; Первая часть; бомбы; Из старых писем; Из рассказов Валентина; линкор; Федя-партизан: рассказы.
• Глаз урагана: рассказ / сост., Готовый. текст, прим. Г.А. Воронской; вход ст. В. Акимов. — Воронеж: Центрально-Чернозем. книжное издательство, 1990. — 234 с.: ил. — Содержание.: На перекрестке; Будни; Ольга; Глаз урагана: Роман.
• Искусство видеть мир: портреты. Статьи. — М.: Сов. писатель, 1987. — 704 с.
• Бессонная память: Рассказы. — М.: Марекан, 2004. — 80 с.
• Страда: [лит.-крит. Искусство.]. — М.: Антиква, 2004. — 359 с.
• Для живой и мертвой воды.- М.: Антиква, 2005.-
  • Т. 1. — 170 с.
  • Т. 2.- 375 с.
• Мистер Бритлинг выпивает чашу до дна: сб. Искусство. и фельетоны/запись. Искусство. Н. Корниенко. — М.: Антиква, 2005. — 243 с.
• Литературные записи. — М.: Антиква, 2006. — 211 с. : больной.
• Сборник статей, опубликованных в газете «Рабочий край»: 1918-1920 гг. — М.: Антиква, 2006. — 388 с.
• Гоголя / изд. вход ст. В.А. Воропаев. — М.: Молодая гвардия, 2009.— 447 с. : больной. — (Жизнь замечательных людей. Серия биографий. Малая серия; вып. 1).

Литература о жизни и работе

• Волокитин В. А.А.К. Воронский // Путешествие по Липецкой области. — Воронеж, 1971. — С. 267-272.
• Куприяновский П. Страницы биографии (писатель) А. К. Воронский // Русская литература. — 1982. — № 4. — С. 246-247.
• Ефремов Е.П. Основоположник большевистской критики // Взлет. — 1984. — № 8. — С. 128-129.
• А.К. Литературная деятельность Воронского // Вопросы литературы. — 1985. — № 2. — С. 78-104.
• Медведева Л. Липецкая новелла А. К. Воронского // Взлет. — 1985. — № 10. — С. 115-118.
• Акимов В. Наш современник Воронский: штрихи к портрету // Нева. — 1989. — № 8. — С. 178.
• Белая Г. Дон Кихот 1920-х годов: «Перевал» и судьбы его идей / Г. Белая. — М.: Сов. писатель, 1989. — 415 с.
• Неживой Е.С.Александр Воронский.Идеал. Типология. Индивидуальность / Э. С. Неживой. — М.: ВЗПИ, 1989. — 180 с.
• «Может быть, позже многое станет более очевидным и ясным»: (из док. «Партийные дела А. К. Воронского») // Вопросы литературы. — 1995. — Вып. 3. — С. 269-292. — Из содержания: [о выселении А. К. Воронского в Липецк]. — С.: 274, 282.
• Динерштейн Е.А.А.К. Воронский. В поисках живой воды / Е. А. Динерштейн. — М.: Росспен, 2001. — 360 с. : больной. — (Народ России).
• Поварцов С. Подготовительные материалы к жизни И. Э. Бабеля // Вопросы литературы. — 2001. — № 2. — С. 202-232. — Из содержания: О поездке И. Бабеля в Липецк к А. К. Воронскому.
• Ветловский И. Александр Воронский // Добринский край: страницы истории / И. Ветловский, М. Сушков, В. Тонких. — Липецк, 2003. — С. 299-303.
• О чем расскажут старые стены: [А. И. Левитов и А. К. Воронский в Тамбовской духовной семинарии] // История Тамбовского края: Очерки по истории культуры и литературы: учеб.пособие по историческому и литературно-культурологическому краеведению. — Тамбов, 2005. — С. 113-114.
• Шенталинский В. Съемочные ночи // Звезда. — 2007. — № 5. — С. 67-102.

Справочные материалы

• Липецкая энциклопедия. — Липецк, 1999. — Т. 1. — С. 233.
.
• Тамбовская энциклопедия. — Тамбов, 2004. — С. 106-107.
• Замятинская энциклопедия. Лебедянский контекст. — Тамбов-Елец, 2004. — С. 110-118.
• Славные имена Липецкой земли: биогр.исх. об известном. писатели, ученые, педагоги, художники. — Липецк, 2007. — С. 124.
• Гордость земли Усманской: крат. исх. биогр. благородный. люди, прославившие свое отечество. — Усмань, 2005. — Кн. 2. — С. 54.

Александр Константинович Воронский был человеком романтичным, твердо уверенным в непосредственном воздействии художественного произведения на душу человека, на его дела и поступки. Именно с верой в это облагораживающее начало литературы и действовал Воронский.

Он осудил Лассаля за то, что тот погиб на дуэли из-за женщины, не простил Пушкину страстей, приведших его к смерти, но сам был готов умереть на дуэли в споре о каком-нибудь классическом идеале, как Андрей Болконский .

Он был чужд героям Достоевского, избегал всей этой темной силы, не понимал и не хотел понимать.

Воронский был романтиком-догматиком.

По сути, никаких других оценок, кроме как полезно — не полезно, у Воронского не было.

Он относился к поэзии так, как относился к прозе — по примеру Белинского.

Талант Есенина признавали, но не хотели видеть, что успехи Есенина, как стихи про 26, про 36 и даже «Анну Снегину» — все это вне большой литературы, что «Московский трактир», «Инония», «Сорокоуст» будут не быть превзойденным.

Столкновение с этой поэтикой привело Есенина к гибели.

А «Советская Россия», «Персидские мотивы» и «Анна Снегина» значительно ниже по своему художественному уровню, чем «Сорокоуст», «Инония», «Пугачев» или вершина творчества Есенина – сборник «Московский трактир», где каждое из 18 стихотворений, составляющих этот удивительный цикл – шедевр русской лирики, отличающийся необычайным своеобразием, облаченный в личную судьбу, помноженный на судьбу общества, – используя все, что накоплено русской поэзией ХХ века, – выражено с ярчайшей силой.

Но не только «Анна Снегина» и «Советская Россия» — некоторый удовлетворительный компромисс был найден и за счет художественности, конечно, при всей их многословности, антисесенинском стиле в сущности, — у Есенина нет повествовательных повествовательных стихов.

Есенин — это концентрация художественной энергии в небольшом количестве строк — в этом его сила и характерная черта.

Но дело даже не в Анне Снегиной. Есенин написал и наскоро, с помощью Воронского и Чагина, опубликовал /577/ плоды своей перестройки и «отказался от своих взглядов» — по модному тогда выражению.

«Баллада о двадцати шести», «Баллада о тридцати шести», все это, как и прежде попытки, сделанные в том же направлении — поэма «Товарищ» — вне ст.

Попытки изнасиловать себя привели к самоубийству. Теперь мы знаем, что вместе с этим хламом Есенин написал «есенинские» стихи «Метель», «Чёрный человек»…

В то время каждый «вождь» оказывал покровительство какому-то писателю, художнику, а иногда и материальную помощь.

Троцкий покровительствовал Пильняку, Бухарин покровительствовал Пастернаку и Ушакову, Ягода покровительствовал Горькому, Луначарский и Сталин покровительствовали Маяковскому.

Троцкий написал несколько статей о Пильняке, требуя взаимной любви и ее доказательства.

«Пильняк талантлив — но с него много спросят» — так заканчивалась статья Троцкого о «Голом годе» Пильняка.

Ягода покровительствовал Горькому. Не следует думать, что имя Горького открывало кому-то двери в двадцатые годы. Горькому так и не простили его позиций в 1917 году, его речей в защиту войны 1914 года. Положение Горького было более чем шатким, и РАПП и Маяковский травили Горького, не говоря уже о Сосновском, фактически выполняя решение партии.

Партийная точка зрения на Горького изложена в специальной статье Теодоровича «Классовые корни творчества Горького» (люмпены, поволжские буржуазные антиленинские выступления, дружба с Богдановым, являвшимся антиленинской школой, финансируемой миллионером Горький).

Генрих Ягода взял на себя обязательство обеспечить Горькому спокойную жизнь. Это была надежная поддержка.

Горький быстро сошелся со Сталиным и после расстрела своего друга Ягоды сделал известное заявление «Если враг не сдастся, он будет уничтожен.»

Здесь Горький не нуждался в помощи и поддержке второстепенных лиц. Горький панически боялся Сталина.

Всеволод Иванов оставил рассказ о своем приглашении на завтрак к Горькому на Николиной горе. / 578 /

Во время завтрака сын Горького, известный автомобилист-любитель Максим, вошел в столовую и сказал: «Папа, я только что проехал мимо машины, кажется, Иосифа Виссарионовича».

Рядом были дачи Горького и Сталина.

Горький побледнел, побежал извиняться, завтрак был прерван, а когда хозяин вернулся, лица на нем не было, и гости поспешили удалиться.Этот красочный эпизод был описан в журнале «Байкал» в 1969 г. в № 1.

А вот о том, что произошло во второй половине тридцатых годов, рассказать в скудной форме стало возможным лишь спустя тридцать лет.

О двадцатых годах и сейчас ничего правдивого не опубликовано.

Но вернемся к покровителям, партийной политике самого верха.

Николай Иванович Бухарин в своем выступлении на I съезде писателей назвал Пастернака первым именем в русской поэзии.Но вместе с Пастернаком Николай Иванович называл Ушакова надеждой русской поэзии.

В этом не было ничего необычного.

Своими первыми книгами «Весна республики» и «50 стихотворений» Ушаков сразу же вышел в первые ряды современной русской поэзии. От него ждали лефовцы, конструктивисты, рапповцы, лефовцы, конструктивисты, рапповцы тянули к нему руки, торопясь залить в свои сети новый бесстрашный талант.

Николай Николаевич Ушаков, человек скромный, боялся веселой славы и отступал в тень, не решаясь занять место в борьбе титанов вроде Маяковского и Пастернака.От Ушакова ждали многого. Ничего лучше своих первых сборников он не написал.

Сталин покровительствовал Маяковскому. Обе фигуры обменялись комплиментами. Сталин по заявлению Лили Брик написал резолюцию, адресованную Н. И. Ежову: «Маяковский — лучший талантливый поэт нашей советской эпохи. Равнодушие к его памяти — преступление. »

Маяковский написал стихотворение на ту же тему еще раньше:

Перо хочу приравнять к штыку,
С чугуном и с выделкой стали, / 579 /
О работе поэзии в Политбюро
Докладывать Сталину.

Пастернак решил оградить себя от мстительной неприязни Сталина, высказываемой против всех, кого восхваляют враги, и написал стихотворение о самом Сталине в 1934 году, назвав цикл «Художник»:

Не человек живет — акт,
Акт врастания в шар земной.

Это стихотворение не только спасло Пастернака, но и заслужило личного разговора по телефону со Сталиным, хотя и не о его оде.

До сих пор никто не может понять, как поэт, к которому Ленин относился резко отрицательно, был вписан в историю, а потом даже в школьный учебник.

Маяковского добавили Сталин и Луначарский.

Когда Горький жил на Капри и начались переговоры по такому деликатному вопросу, как возвращение Горького в Советский Союз, Маяковский опубликовал в Новом Лефе свое письмо к Горькому.

Воронский получил письмо от Горького, что он, Горький, пересмотрит свое решение о возвращении, если ему не будет гарантировано, что такие демарши будут исключены от кого бы то ни было.

Воронский ответил, что сообщил об этом членам правительства и что Алексей Максимович может не волноваться.Маяковский будет поставлен на место.

Оба письма находятся в архиве Горького.

К кому из членов правительства обратился Воронский? Не к Сталину… И вряд ли к Луначарскому.

Во всяком случае, переговоры велись через Воронского, а Воронский отнюдь не был поклонником Горького ни как художника, ни как общественного деятеля.

На многолюдном диспуте с Авербахом и рапопистами Воронский оспорил принадлежность Горького к пролетарской литературе (Гладков, Ляшко, Бахметев и др. ). Воронский погрозил пальцем, и брошенный для тепла бекеш упал с его плеч. В конце концов Воронский скинул бекешу, положил ее на кафедру и закончил свою речь без бекеши — а потом просто засунул ее в рукава и сел за некрашеный деревянный стол президиума.

В 1933 году я был на чистке Воронского в Гослите. Последняя работа Александра Константиновича в Москве /580/ старший редактор Гослита. Сам Гослит находился тогда в Ветошном переулке.

Чистку проводил Магидов, старый большевик.

И Магидов, как и Теодорович — да все без исключения люди, чьи имена стояли в первых рядах строителей новой жизни, — все были уничтожены Сталиным, уничтожены физически.

Воронский рассказал о своей жизни, что, мол, ошибался, работал и там, и там.

Вопросов не задавали, народу было немного, человек шестьдесят в зале, а то и меньше. Магидов уже собирался продиктовать секретарю: «Считать проверенным», как вдруг из задних рядов поднялась рука, требующая слова для вопроса.

Встал молодой парень. На его лице было написано искреннее желание разобраться в ситуации, не уколоть, не намекнуть, а просто понять — самому.

Скажите, товарищ Воронский, вы были выдающимся критиком. Ваши критические статьи давно не появлялись в советской печати. Вы написали книгу о Желябове — это хорошо. Воспоминания были написаны еще лучше. Рассказ, наконец, главы «Урагана». Все это очень хорошее доказательство большого запаса творческой энергии.Но где же ваша критика, ваша критика?

Воронский помолчал и ответил спокойно, медленно и холодно:

Парень на заднем ряду восторженно кивнул, сел, скрылся из виду, а Магидов позвал еще одного для проверки.

Александр Константинович Воронский, как редактор двух журналов — «Красная Нови» и «Прожектор», как руководитель крупного издательства («Круг») и лидер литературной группы «Перевал» посвятил огромное количество времени , энергии, моральных и физических сил на чтение чужих рукописей.Поэзии всегда было написано много, и дрейф двадцатых представлял такое же бурное море, как и сейчас.

Я сам был консультантом по художественной литературе в Центральной рабочей читальне. Горький в Доме Союзов в тридцать втором и тридцать третьем годах. Поток рукописей, беседы с авторами и многое другое. Но библиотека — это не журнал.

Александр Константинович читал день и ночь и, конечно, ничего путного не нашел, ни одного имени из /581/ не подобрал и не смог подобрать — ибо в мешанине такое количество и качество особое.Именно эту особенность искусства не хотели принимать догматики и теоретики, реалисты и романтики, отшельники и бизнесмены.

Ни одного нового имени в литературе, которое вышло бы по сану Воронского.

Чтение чужих рукописей — худшая из худших работ. Неблагодарная задача. Но теоретические убеждения заставили Воронского обратиться к новым поискам и с новым вниманием. Однако со временем скептицизм начал разъедать это внимание. Дочь Воронского рассказывает, как ее отец иногда принимал чью-то объемистую рукопись.

Пупырушкин.

Александр Константинович отвесил на руке пресс-папье.

Отправить обратно. Это не сработает.

Почему? — недоумевала дочь.

Потому что, — назидательно сказал Воронский, — если он талантливый автор с литературным вкусом, он будет писать под псевдонимом.

Тут, конечно, есть причина.

Тогда все ждали Пушкина: всего-то лет пять пройдет — и появится новый Пушкин, ибо капитализм такая система, что «смял и задушил», а теперь …

Прошло время, а Пушкина все не было. Постепенно они стали понимать, что искусство живет по особым законам, вне социальных коллизий и не определяется ими.

Горький обращал на это внимание в своей переписке, в своих письмах. Это была та же политика и те же неудачи.

Кого ввел в литературу Горький? Горьковцы не принесли ни чести, ни славы.

Не раз мы с Воронским заводили разговор о будущем.Воронский надеялся не на новые фигуры, а на то, что все талантливые писатели перейдут на сторону Советов. А если не поедут — не дадут написать — «Кто не с нами!»

Поэтому и для Воронского Мандельштам и Ахматова были чуждой советской власти стихией.

Будущее Александр Константинович рисовал перед нами в классическом стиле всеобщего благополучия, роста всех потребностей, удовлетворения всех вкусов.

Как-то получилось поговорить с Раковским на эту же тему.Раковский вежливо выслушивал наши мальчишеские мечты и улыбался. / 582 /

– Должен сказать, ребята, – сказал он, – ребята, – хотя у него были студенты университета, – что картина, которую вы нарисовали, привлекательна. Но не забывайте, — и Раковский улыбнулся, — что это идеи людей буржуазного общества. А мои и, главное, ваши, ваши, хотя вы на сорок лет моложе меня, — это идеи, идеалы буржуазного общества. Никто не знает, каким будет человек в коммунистическом обществе.Какими будут его привычки, вкусы, желания. Может быть, ему понравятся казармы.

Мы с тобой не знаем его вкусов, не можем себе представить. »

Много лет спустя после этого разговора я наткнулся на автобиографию Ганди. Ганди так пишет о своей религии. «Человека должно интересовать самоотречение, а не загробная жизнь, которую нужно заслужить самоотречением. Если подвижник на земле исполняет свой долг, то какую загробную жизнь лучше этой он может себе представить…»

Как получилось, что Воронский был так хорошо знаком с Лениным, что даже организационное собрание первого советского литературно-художественного журнала «Красная новь» проходило на квартире Ленина в Кремле? На этой первой встрече присутствовали Ленин, Крупская, Горький и Воронский. Воронский сделал доклад о программе нового журнала, который он должен был редактировать и где Горький руководил литературно-художественной частью.

Для этого первого номера Ленин дал свою статью о продналоге.

В каких-то мемуарах я читал, что Ленин внимательно ознакомился с газетой «Рабочий край» — в Иванове, которую возглавлял Воронский, и позвал его на новую работу. Я разгадал в нем автора еще не написанных книг по искусству.

На самом деле Александр Константинович Воронский, профессиональный революционер, большевик-подпольщик, член партии с 1904 года, был одним из организаторов партии. Воронский был делегатом Пражской конференции 1912 года, партийной конференции, организованной Лениным в один из самых острых моментов в истории партии.Депутатов Пражской конференции было всего восемнадцать.

Личные качества Воронского — бескорыстный, принципиальный, в высшей степени скромный — проиллюстрированы на основе рассказов Крупской и Ленина. Близким личным другом Ленина стал Воронский, находившийся в Горках /583/ в те последние месяцы 1923 г., когда Ленин уже потерял речь. Крупская писала о тех, кто бывал в это время у Ленина в Горках: Воронском, Евгении Преображенском, Крестинском.

Сейчас все это занесено в справочники, зафиксирован визит Воронского к Ленину 14 декабря 1923 года.Но другой визит не зафиксирован, более поздний, в конце декабря, когда Александр Константинович был у Ленина на елке. Этот факт до сих пор не получил юридического подтверждения.

Первая часть воспоминаний А. К. Воронского «За живую и мертвую воду» вышла в издательстве «Круг», которое организовал сам Воронский как руководитель «Перевала» в 1927 г. Первая часть написана в 1926 г. — начало бурных партийных и литературных баталий.

Так называемой оппозиции, молодому подполью в первую очередь нужны были популярнейшие брошюры с изложением элементарных правил конспирации.

Кравчинский, Бакунин, Кропоткин — все это изучалось, изучалось молодежью, прежде всего студентами.

Задание по быстрому написанию катехизиса подпольщика, где читатель мог бы усвоить элементарные правила конспирации, поведения на допросах, и взял на себя Александр Константинович Воронский.

Фишелев отдал типографию, где он напечатал платформу 83, главный оппозиционный документ. Троцкий и его друзья Радек, Смилга, Раковский писали письма, и эти платформы перепечатывались и развозились по ссылкам.

Александр Константинович Воронский взял на себя особое задание — дать популярное руководство по поведению.

Таким путеводителем послужили вторая и третья части мемуаров «По живой и мертвой воде».

Вторая часть была напечатана в журнале «Новый мир» в № 9-12 за 1928 год. Эта вторая часть имела специальный эпиграф из Лермонтова.

И маршалы не слышат звонка.
Другие погибли в бою, / 584 /
Другие изменили ему
И продали свой меч.

Этот в высшей степени [выразительный] эпиграф снимался в отдельных выпусках.

Вторая часть, где каждый арестованный и сосланный может получить хороший практический совет, получила высокую оценку среди оппортунистической молодежи.

Это основная книга, пособие для молодых подпольщиков того времени.

Вот пример делегатов Пражской конференции, решившей судьбу России, — всего делегатов было восемнадцать человек.

Воронский предельно кратко написал в своей книге о своей близости к Ленину.Ленин был очень скромен, но еще скромнее был сам Воронский. Оба они имеют одинаковые черты скромности.

В оппозиции А.К. Воронский был подпольным председателем ЦКК. Ведь оппозиция строилась как параллельная организация с теми же «государствами», но «тенью».

Нет сомнения, что, отказываясь от взглядов по модной тогда формуле, Воронский не занимал даже теневого поста в подполье. Но однажды, в какой-то день и час, он занял этот подземный теневой пост.

Я также знаю об исключительном отношении В. И. Ленина к А. К. Воронскому. Жорж Каспаров, сын сталинского секретаря Вары Каспаровой, которую Сталин угнал в ссылку и убил, рассказывал мне в Бутырской тюрьме весной 1937 года, что Надежда Константиновна Крупская по просьбе Ленина — и Воронский посещал Горки Ленина во время его болезни как личный друг, личный друг -.

Из многолетнего чтения издательства и журнала самотека Воронский сделал правильный вывод, что талант — редкость.И особое внимание Воронский обращал на приближение революции так называемых «попутчиков».

На попутчиках РАПП сломал себе шею, и нигилисты из ЛЕФа тоже.

Роспуск РАПП прошел по воле Воронского и никакой пользы Воронскому не принес.

Воронскому к этому времени — началу тридцатых годов — вменялся самый страшный грех, по сравнению с которым литературные баталии считались, а на самом деле имели меньшее значение. / 585 /

1928 год — аресты по всей Москве, разгром университета.Воронский получил свою долю. Раковский, Радек, Сосновский — в политизоляторах. Воронский — в ссылке в Липецке. Это связано с энергичным заступничеством Крупской, которой, по ее словам, Ленин поручил следить за здоровьем Воронского.

Крупская, которая сама подписала основную программу — платформу 83 — спасла Воронскому жизнь, пока могла. В 1938 году Крупская умерла.

По данным прессы, смерть Воронского отнесли к 1944 году. Фактически никто из товарищей не встречался с Воронским после 1937 года.Дело личного расследования Воронского было уничтожено неизвестной рукой.

Воронский подписал Платформу 83 — основную программу Левой оппозиции, под этим названием программа вошла в историю. Однако первоначальная программа называлась «Платформа 84». Восемьдесят четвертой была подпись Крупской, которую Крупская позже убрала под давлением Сталина. В Москве мрачно пошутили, что Сталин угрожал Крупской, что объявит Артюхину женой Ленина. Эти мрачные остроты были не очень далеки от истины.Таких примеров в истории было много.

Крупская даже защищала оппозицию на какой-то партийной конференции, но тут же была дезавуирована Ярославским.

Специальным решением — выяснением этого щекотливого и кровавого предмета — руководители, т. е. подписавшие платформу, письма в ЦК и т. д., были лишены права партийной реабилитации и восстановлены в правах только как гражданские.

Но это решение было принято не сразу.Задолго до этого решения ходатайство о партийной реабилитации было подано дочерью Воронского, на основании неудачных исключений в тридцатых годах — когда расстрелы, истребления сменились формальностями, вроде исключения из партии.

Жена Воронского давно умерла в лагерях, дочь вытерпела двадцать два года на Колыме, пять в лагере на Эльгене и семнадцать на самой Колыме

Семнадцатилетней девчонкой поехала туда — вернулась седая и больная с матерью двух девочек.

При своей принципиальности и высоких нравственных нормах для себя Воронский счел бы декларацию о реабилитации возможной для себя — не знаю. Я не могу ответить / 586 / на этот вопрос. Но дочь подала заявление, и Александр Константинович Воронский получил полную партийную реабилитацию.

До 1967 года о Воронском не писали. Его книги издавались очень медленно. «За живую и мертвую воду» вышла только в 1970 году — через пятнадцать лет после реабилитации; сборник критических статей был тщательно отфильтрован, чтобы истребить сомнительный дух.

Через год-два после реабилитации дочери Воронского ей понадобилась какая-то справка от ПК о партийном стаже отца. Сотрудник секретариата, занимающийся этими делами, заявил, что не может выдать справки, потому что ее отец был реабилитирован неправильно: «Он, как подписант платформы, реабилитации не подлежит».

Анна Каренина Льва Толстого

Страница 2 и 3: ситуация для нее; у повара было

стр. 4 и 5: «Тогда посмотрим», Степан Аркадий

стр. 6 и 7: Когда он кончил свои письма, S

стр. 8 и 9: «Надо дать вам выпить ваш кофе

стр. 10 и 11: «Вы помните детей, Стива,

стр. 12 и 13: Каренин, который держал один из самых i

стр. 14 и 15: Степан Аркадьич стоял у

стр. 16 и 17 : «Хорошо, тогда пообедаем вместе

стр. 18 и 19: у трех барышень был один день

стр. 20 и 21: аллюзии и призывы к авторитетам

стр. сердце б

стр. 24 и 25: с каким намерением он пытался т

стр. 26 и 27: Левин подошел к ступенькам, побежал

стр. 28 и 29: «Надеюсь! Ведь это же

Страница 30 и 31: «Почему, тебе уже конец?»

Страница 32 и 33: «Дай нам еще бутылку», Степан Ар

Страница 34 и 35: разговор о трагедии.В такой любви есть

стр. 36 и 37: все эти молодые девушки, и даже

стр. 38 и 39: любили — но чтобы у нее было это

стр. 40 и 41: «Что-то случилось с

Страницы 42 и 43: «О, нет, Маша, Константин Дмитриев

Страницы 44 и 45: Она, довольная и счастливая после своего со

Страницы 46 и 47: «Ну, что тогда? О, ничего. Это

Страница 48 и 49: Паровоз уже свистнул в

Стр. 50 и 51: «Да мы с графиней были

Стр. 52 и 53:

«Вы давно знакомы с Вронским?» она

Страницы 54 и 55:

Сочувствие и любовь нелицемерная были ви

Страницы 56 и 57:

«Я не знаю, я не могу судить…. Е

Стр. 58 и 59:

все уже и уже, и это де

Стр. 60 и 61:

прошла тень смущения

Стр. 62 и 63:

И Корсунский начал вальсировать с м

Страницы 64 и 65:

его?» Кити посмотрела на него и была ф

Страницы 66 и 67:

«Да, есть что-то в шляпе» очевидно так

Страница 70 и 71:

Все молчали.Крицкий встал д

стр. 72 и 73:

«В другом мире поймем

стр. 74 и 75:

совершенная красота, огромный как бегемот

стр. 76 и 77:

Степан не был Аркадьиевым

стр. 78 и 79:

каретка до третьего звонка

стр. 80 и 81:

другая сторона. «Сюда! № 28!» sev

Страница 82 и 83:

видел ее, каждое слово, которое она произнесла

Страница 84 и 85:

Дети Долли послали его, и

Страница 86 и 87:

3 ей стало стыдно, когда

Страница 88 и 89:

«Браво! Вронский!» крикнул от него Петрицкий

стр. 90 и 91:

и подает Великому

стр. 92 и 93:

Он еще раз взглянул на часы.»

Страницы 94 и 95:

«Почему он не вошел в счет

Страницы 96 и 97:

сначала зажал пряжку ее ремня

Страницы 98 и 99:

как каждый поддерживал его позиция

Страница 100 и 101:

«Это довольно нескромно, но это»

Страница 102 и 103:

меня! Я изучал его ноги.Анна вошла в розыгрыш

Стр. 108 и 109:

Он посмотрел на нее и был поражен

Стр.

Page 114 и 115:

то, что могло лежать в ней усеял иву.La

Стр. 120 и 121:

рабочих оттуда для посева гвоздики

Стр. 122 и 123:

Левин не раз уже тр

Стр. 124 и 125:

рад своему гостю. Как всегда

Стр. 126 и 127:

поляна, уже совсем свободная от снега

Стр.

Стр. 132 и 133:

«И Константин Левин очень сильно из

Стр. 134 и 135:

«За что? Что за бред!» «Но

Стр. 136 и 137:

недавно присоединился к полку из

Стр. 138 и 139:

сказал он, рассердившись на Яшв дней он не имел

Страница 142 и 143:

понимая, что в спрашивая это En

Страница 144 и 145:

образом к нему; как будто ребенок

Стр.

подошел к нему.Он был не высок,

Страница 152 и 153:

Как будто она не знала, что

Страница 154 и 155:

, как он пронесся мимо. Ему даже показалось, что

Page 156 и 157:

он станет особенно холодным к сыну,

Page 158 и 159:

щелкнет. И с его близким assidui

Page 160 и 161:

«Нет, я не… да, я знаю,» сказала она

Page 162 и 163:

«Моя раса сложнее,» Алексей А

Стр. 164 и 165:

«Я пошлю к нему и узнаю, а

Стр. 166 и 167:

Был в гостях на водопое

Стр. 168 и 161: «908 s

Страница 170 и 171:

Мадам Шталь, из которых некоторые люди s

Страница 172 и 173:

«Почему вы должны быть похожи на кого-либо? Вы

Страница 174 и 175:

мир, без друзей и родственников

Страница 176 и 177:

Глава 34До конца ку

Страница 178 и 179:

, тогда пойдемте — сказала Кити

Стр. 180 и 181:

за то, что она не пристегнула ковер к своей кровати

Стр. 182 и 183:

. см. его б

Стр. 186 и 187:

Глава 2 В начале июня это случилось

Стр. так?» «Нет; раз уж заговорили,

стр. 192 и 193:

лелеял план косить для того, кто

стр. 194 и 195:

точил свою косу и левинову,

стр. 196 и 87 сознание свое собственное , а так же

стр. 198 и 199:

Косилки со всех сторон, привезли

стр. 200 и 201:

«Вполне устраивает.Порезали всю

Страница 202 и 203:

даже прогулки были невозможны, для

Страница 204 и 205:

В церкви не было никого кроме

Страница 206 и 207:

она надела третья нижняя юбка она

стр. 208 и 209:

«Китти пишет мне, что нет

стр. 210 и 211:

место там поднимались он

Страница 214 и 215:

сейчас.Простота, чистота, го

Страница 216 и 217:

можно жить и думать снова, и принимать

Страница 218 и 219:

нежелание видеть ее свободной

Страница 220 и 0921: 220 и 0921 Алексей Александрович заказал чай т

Стр.

Она вспомнила слова из лет

стр. 228 и 229:

Все будет сделано само собой.

Page 230 и 231:

«Муж? 902 и

Page 232 и 233:

9024:

Page 232 и 293:

Sappho Курение сигареты ушло

Page 234 и 235:

Второй класс — восемь тысяч RO

Стр. 236 и 237:

И задумался. Вопрос

Стр. 238 и 239:

«Вот он!» — закричал полковник.

Стр. Страницы 242 и 243:

возилась с чем-то у лампы,

Страницы 244 и 245:

«Но дитя мое!» — взвизгнула она.»Ты

Стр. 246 и 247:

не знал, что ему сказать, а

Стр. 248 и 249:

напрягал лошадей и рвал

Стр. 250 и 251:

»

Стр. :

«Рабочие не будут хорошо работать, и

Page 258 и 259:

«Но Европа недовольна их свежими потребностями.Тем хуже

Стр. 262 и 263:

глубокое уныние, и предложил

Стр. уезжая на следующий день после

стр. 268 и 269:

Левин слушал и ломал голову

стр. 270 и 271:

«Но моя мысль не имеет ничего общего.

Стр. 272 ​​и 273:

почтительное достоинство, и привыкла к

Стр. 274 и 275:

«Что за положение!» он подумал.»Если

Стр. 276 и 277:

«Но вам всем наплевать на эти a

Стр. 278 и 279:

» Он возился и продолжал говорить q

Стр. , ты думаешь только о себе! B

Стр. 282 и 283:

«Я знаю тебя и добро» — снова он

Стр. У меня не было времени; Я очень занят», Al

Страница 288 и 289:

Поднимите меня, пожалуйста.И узнать, что

Страница 290 и 291:

их, и поставить их так, как они

Страница 292 и 293:

«Конечно, он был на нашем заседании y

Страница 294 и 293: 9

Стр. 296 и 297:

«Кондуктор, позабыв пров

Стр. ужасно глубоко

Стр. 302 и 303:

«Не верю, не верю

Стр.

«И н.— спросил он. — Ну,

стр. 308 и 309:

Свияжский подошел к Левину и инви

стр. 310 и 311:

засмеялся и заплакал от восторга. Goi

Стр. 312 и 313:

«Ну, через неделю». «Он совсем сошел с ума».

Стр. 314 и 315:

Но его счастье было так безмерно

Стр. 316 и 317:

Она подошла к Алексею Александровичу

Стр. она сказала: «

Страница 320 и 321:

нелепая фигура, когда Алексей Алексан

Страница 322 и 323:

что глазки протерла и нет

Страница 324 и 323: 9114

Страница 324 и 323: 9114 говорить хорошо

Стр. 326 и 327:

захромала, хотя и не могла

Стр. 331:

«Вот что я хотела сказать ей

стр. 332 и 333:

«Алексей Александрович, поверьте мне,

стр. 334 и 335:

«Да, я очень слаба,» сказала она, smi

Стр. 336 и 337:

Но тотчас же убедился, что i

Стр. это не c

Страница 342 и 343:

нужно было послать за шафером,

90 213 Страница 344 и 345:

как дикий зверь в клетке, заглядывает

Страница 346 и 347:

Красивый, статный обер-дьякон w

Страница 348 и 349:

В храме была вся Москва,

Страница 350 и 351:

идеально сочетается с розовым шелковым ковром.

Стр. 352 и 353:

Голенищев презирал

Стр. 354 и 355:

ит. Что ему особенно не нравилось ш

Стр. 356 и 357:

из-за того, что все имело б

Стр. 358 и 359:

сам — француз, например- высота, с шустрым движением

Стр. 362 и 363:

искусство — люди обычно говорят на выставке

Стр. незаметная в

Page 368 и 369:

в течение тех получасов, которые она

Page 370 и 371:

шея с чувством обладания

Page 372 и 373:

потерпела бы горе без нее,

стр. 374 и 375:

железная дорога, еще один юрист из

стр. 376 и 377:

«О, это ужасно, это ужасно! его изумление

Стр. 380 и 381:

Они оба не могли есть, как

Стр. 382 и 383:

В восемь часов вечера Лев

Стр.Один больной

Стр. 386 и 387:

прошлое, когда он жил счастливо

Стр. pr

Страница 392 и 393:

один раз перед отъездом. Прости M

Page 394 и 395:

Page 394 и 395:

Alexey Alexandrovitch L

Page 396 и 397:

Его лицо показало нерешительность, а

999 и 399:

Серёжа понял, что сразу понял, что WH

Стр. 400 и 401:

она обнимет его, он будет нюхать ч

Стр. 402 и 403:

Лукич, но не от своих учителей.

Стр. 404 и 405:

На следующий день после приезда Вронский с

Стр. 406 и 407:

имеет в руках деньги, чтобы отдать

Стр. 408 и 409:

«Мамочка, милая! » он ш

Стр. 410 и 411:

«Сережа, голубчик, — сказала она, —

Стр. ты спрашиваешь с такой тревогой?» s

Страница 416 и 417:

вход и выход, опускаясь на

Страница 418 и 419:

выбирая обходной путь дальше всего

Страница 420 и 4331: Глава 1 Дарья Александровна провела t

Стр. 422 и 423:

На террасе собрались все t

Стр. женщина, которую он любил.Th

Стр. 428 и 429:

«Я так думаю и не думаю.

Стр. 430 и 431:

«Варвара Андреевна, когда я был очень счастливый и в сознании

Стр. 434 и 435:

Левин не сел в вагон

Стр. 436 и 437:

Стр. такой же.

Стр. 444 и 445:

«Как поедем? Великолепно м

Стр. 446 и 447:

«Почему предлагают?» «О, они

Стр. 448 и 449:

способ, который вызывает у них презрение

Page 450 и 451:

«Ну, я пойду один», сказал

Page 452 и 453:

дремлющий. Только один лениво ел

стр. 454 и 455:

«Ну, это будет жижа

стр. 456 и 457:

«Что возьмешь, чай или кофе?

Страница 458 и 459:

«Поезд в три?»

Стр. 460 и 461:

Проходя через проход он

Стр. Дарья Алекс

Страница 466 и 467:

и короткий хвост, ее красивая голова

Страница 468 и 469:

Глава 18Анна посмотрела на Долли-й

Страница 470 и 435 914 не шикарная комната для гостей c

Стр. 472 и 473:

Когда они вошли, ребенок, с n

Стр. 474 и 475:

Их разговор был прерван

Стр.

стр. 478 и 479:

«Пока — и так может быть всегда — у

стр. 480 и 481:

«Да, мы здесь слишком формальны», она

стр. 482 и 483:

«Какая жалость!» — сказала Анна и успела

Page 484 и 485:

раз понять, что

Page 486 и 487:

«Это невозможно.Ну?» «Ну,

стр. 488 и 489:

вдруг сменил тему — «вы

стр. 490 и 491:

Дойдя до дома и найдя всех

стр. 492 и 493:

провинция, и очень заинтересовался я

Стр. 494 и 495:

громкий привет и пожал руку

Стр. 496 и 497:

Левин стоял довольно далеко.

Стр. сердечный, отеческий

Стр. 500 и 501:

«Да что тут понимать?

Стр. 502 и 503:

«Ну, и что он сделал, согласись

Стр. 504 и 505:

стараясь не потерять ни слова из

Стр. 506 и 507:

Степан был рад, тоже,

Стр. 508 и 509:

К вечеру того дня, ст

Стр. 510 и 511:

Каждый день ожидая ответа от

Стр. не там,

Страница 514 и 515:

решил отправить вас с ним на

Страница 516 и 517:

разные.Левин попытался представить c

Стр. 518 и 519:

громким звонким голосом прочитал его адреса

Стр. общие знакомые. Среди

Стр. 524 и 525:

«Вашу шляпу, пожалуйста», сказал дворник

Стр. 526 и 527:

«Ах, княгиня Марья Борисовна, она

Стр. после

Стр. 530 и 531:

решительно забыл, где он был, и

Стр. 532 и 533:

«Это закончится тем, что ты любишь ее mor

Стр. 534 и 535: 9153: 9153,

Стр. 536 и 537:

не мешать его свободе

Стр. необходимо действовать спокойно, s

стр. 542 и 543:

голову вверх, и стало бояться h

стр. 544 и 545:

«Не уходи, не уходи! Я не боюсь

Страница 546 и 547:

«Конечно, его папа должен посмотреть на

P Возраст 548 и 549:

Степан Аркадьевич сидел в Каренине

Page 550 и 551:

Page 550 и 551:

Как только Оконский произнесел Anna’s

Page 552 и 553:

Степан Аркадьевич собирался пройти

Page 554 и 555:

Несмотря на свои кафе шантаны и

Стр. 556 и 557:

«Она делала то, что делают все, кроме

Стр. и 561:

которым наполняет душу.В 10 часов вошел Вронский. —оп!» — сказал Вронский с

стр. 568 и 569:

. — Я не хотел вам его показывать, б

стр. 570 и 571:

со мной, — он хочет оставить меня без

стр. 572 и 573:

Он спал там, и спит s

Страница 574 и 575:

показать ее.Но ребенок громкий, рин

Стр. как удовлетворение

Страница 582 и 583:

подумала Анна. И вспоминая ее д

Стр. поощрять их;

Стр. 590 и 591:

жертвоприношение купца и сайина

Стр. 592 и 593:

женщина, не религиозная.Бог

Стр. 594 и 595:

Мавры из пыли дорожной. Ки

Стр. 596 и 597:

время, пока он продолжал сосать, ба

Стр. что он был и

Стр. 602 и 603:

Жать и связывать рожь и овес а

Стр. мне то, что уже было в душе моей

Стр. 608 и 609:

он слышал стук колес а

Стр. , убивают.Даже супп

Стр. 614 и 615:

«Ну, о том единодушии, это

Стр. 616 и 617:

из дома и порыв ветра был ал

Стр. много интересного

Страница 620 и 621:

подвергая сомнению универсальный манифест

Анна Каренина Лев Толстой Pdf Скачать на английском

Название книги : Анна Каренина

Автор : Лев Толстой

Жанр : Классика/Драма/Романс

Персонажи: Конритин.

Всего страниц: 864 

Рейтинг : 4/5 

Анна Каренина(Рецензия на книгу:

Анна Каренина Краткое содержание:

Сводка из Интернета: «Анна Каренина» Льва Толстого — это трагический роман, повествующий о взлете и падении любовной связи между Анной Карениной и графом Вронским. Основная предпосылка романа из восьми частей, изображенная такими его главными героями, как Долли, Китти и Стива, — это конфликт между человеческими желаниями и социальными ролями.

Личный отзыв: «Анна Каренина» — прекрасный роман. Роман мягкий, простой и очень социальный. Высшее/высшее среднее общество России было представлено очень красиво. Роман хоть и достаточно длинный, но ритмически развит.

Основная история романа сосредоточена не только на Анне, но и на некоторых других персонажах, таких как Левин и бытовые стороны Облонского. Но очевидно, что Анна — главная героиня. С точки зрения Анны, история показывает, как влияет или работает человеческий разум, когда человек долгое время находится в жалком состоянии.

И упоминается, что персонаж Левин также представлен с большим акцентом. Итак, если мы посмотрим с точки зрения Левина, то видно, что Он очень самолюбив. Он очень ценит свои работы и тщательно обдумывает каждую мелочь. Он всегда думает и думает. Он путается в каждой мелочи. Он всегда в возбужденном настроении, чтобы узнать, правильно он поступает или нет. Но его жизнь протекает так даже гладко, чего он и сам не знает.

Я очень люблю романтику Китти и Левина.Сколько бы Левин ни пытался выкинуть Китти из головы, у него ничего не получалось. Он ужасно любит ее. Левин — один из лучших любовников, которому я всегда отдам предпочтение. Он любит и уважает Китти. В конце концов Китти также осознает свою тайную привязанность к Левину. Я действительно обожаю разговор, который произошел между Левином и Китти, когда они играли в эту игру с мелом. Китти сказала: «Если бы ты мог забыть и простить то, что случилось. Левин ответил: «Мне нечего забывать и прощать, я никогда не переставал любить тебя.Эти две фразы меня просто растопили.

Еще мне нравится персонаж Алексея Александровича Каренина. Он кажется таким жестким и бесчувственным. Но на самом деле он совсем не такой. У него действительно есть мягкий уголок в его сердце. Мне очень нравится та часть, где он действительно заботится о маленькой Энни и как безоговорочно прощает Анну.

Бедственное положение дам также показано в романе. Часто видно, что муж потерял интерес к своим женам после нескольких лет совместной жизни.Так обстоит дело с Долли.

Весь сюжет прекрасно представлен. Видно, что жизнь Анны от начала до конца становится скучнее, а жизнь Кити, наоборот, становится счастливее. А за этим стоит только событие одного бала.

Иногда я все думал, почему роман называется «Анна Каренина»? Здесь мы можем увидеть еще одного главного героя, такого как Левин. Но я пришел к выводу, что она так названа потому, что вся история была создана на действии одного решения Анны, а именно любить Вронского вопреки всему.Очевидно, это один из величайших романов.

Анна Каренина английский pdf ссылка для бесплатного скачивания: нажмите здесь

Anna Karenina Читать онлайн:

বইয়েরবইয়ের : আনা লারেনিনা
লেখকের নাম: লিওলিও
লেখকের নাম: লিও তলস্তয়
অনুবাদক : মণীন্দ্র দত্ত
ফাইল সাইজঃ 86 মেগাবাইট
Anna Karenina от Leo Tolstoy PDF Bangla Версия Бесплатная Ссылка Ссылка: Нажмите здесь

.