Собачье сердце — Художественная литература

Оглавление

• Полный текст
• Глава 1
• Глава 2
• Глава 3
• Глава 4
• Глава 5
• Глава 6
• Глава 7
• Глава 8
• Глава 9
• Глава 10. Эпилог
• Примечание

У‑у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я поги­баю. Вьюга в под­во­ротне ревёт мне отход­ную, и я вою с ней. Про­пал я, про­пал. Него­дяй в гряз­ном кол­паке – повар сто­ло­вой нор­маль­ного пита­ния слу­жа­щих цен­траль­ного совета народ­ного хозяй­ства – плес­нул кипят­ком и обва­рил мне левый бок.

Какая гадина, а ещё про­ле­та­рий. Гос­поди, боже мой – как больно! До костей про­ело кипя­точ­ком. Я теперь вою, вою, да разве воем поможешь.

Чем я ему поме­шал? Неужели я обо­жру совет народ­ного хозяй­ства, если в помойке поро­юсь? Жад­ная тварь! Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он попе­рёк себя шире. Вор с мед­ной мор­дой. Ах, люди, люди. В пол­день уго­стил меня кол­пак кипят­ком, а сей­час стем­нело, часа четыре при­бли­зи­тельно попо­лу­дни, судя по тому, как луком пах­нет из пожар­ной пре­чи­стен­ской команды. Пожар­ные ужи­нают кашей, как вам известно. Но это – послед­нее дело, вроде гри­бов. Зна­ко­мые псы с Пре­чи­стенки, впро­чем, рас­ска­зы­вали, будто бы на Неглин­ном в ресто­ране «бар» жрут дежур­ное блюдо – грибы, соус пикан по 3р.75 к. пор­ция. Это дело на люби­теля всё равно, что калошу лизать… У‑у-у-у‑у…

Бок болит нестер­пимо, и даль моей карьеры видна мне совер­шенно отчёт­ливо: зав­тра появятся язвы и, спра­ши­ва­ется, чем я их буду лечить?

Летом можно смо­таться в Соколь­ники, там есть осо­бен­ная, очень хоро­шая трава, а кроме того, нажрёшься бес­платно кол­бас­ных голо­вок, бумаги жир­ной набро­сают граж­дане, нали­жешься. И если бы не грымза какая-то, что поёт на лугу при луне – «Милая Аида» – так, что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда пой­дёшь? Не били вас сапо­гом? Били. Кир­пи­чом по рёб­рам полу­чали? Кушано доста­точно. Всё испы­тал, с судь­бой своей мирюсь и, если плачу сей­час, то только от физи­че­ской боли и холода, потому что дух мой ещё не угас… Живуч соба­чий дух.

Но вот тело моё изло­ман­ное, битое, над­ру­га­лись над ним люди доста­точно. Ведь глав­ное что – как вре­зал он кипя­точ­ком, под шерсть про­ело, и защиты, стало быть, для левого бока нет ника­кой. Я очень легко могу полу­чить вос­па­ле­ние лёг­ких, а, полу­чив его, я, граж­дане, подохну с голоду. С вос­па­ле­нием лёг­ких пола­га­ется лежать на парад­ном ходе под лест­ни­цей, а кто же вме­сто меня, лежа­щего холо­стого пса, будет бегать по сор­ным ящи­кам в поис­ках пита­ния? Про­хва­тит лёг­кое, поползу я на животе, осла­бею, и любой спец при­ши­бёт меня пал­кой насмерть. И двор­ники с бля­хами ухва­тят меня за ноги и выки­нут на телегу…

Двор­ники из всех про­ле­та­риев – самая гнус­ная мразь. Чело­ве­чьи очистки – самая низ­шая кате­го­рия. Повар попа­да­ется раз­ный. Напри­мер – покой­ный Влас с Пре­чи­стенки. Сколь­ким он жизнь спас. Потому что самое глав­ное во время болезни пере­хва­тить кус. И вот, бывало, гово­рят ста­рые псы, мах­нёт Влас кость, а на ней с ось­мушку мяса. Цар­ство ему небес­ное за то, что был насто­я­щая лич­ность, бар­ский повар гра­фов Тол­стых, а не из Совета Нор­маль­ного пита­ния. Что они там вытво­ряют в Нор­маль­ном пита­нии – уму соба­чьему непо­сти­жимо. Ведь они же, мер­завцы, из воню­чей соло­нины щи варят, а те, бед­няги, ничего и не знают. Бегут, жрут, лакают.

Иная маши­ни­сточка полу­чает по IX раз­ряду четыре с поло­ви­ной чер­вонца, ну, правда, любов­ник ей филь­де­пер­со­вые чулочки пода­рит. Да ведь сколько за этот филь­де­перс ей изде­ва­тельств надо выне­сти. Ведь он её не каким-нибудь обык­но­вен­ным спо­со­бом, а под­вер­гает фран­цуз­ской любви. С… эти фран­цузы, между нами говоря. Хоть и лопают богато, и всё с крас­ным вином. Да…

При­бе­жит маши­ни­сточка, ведь за 4,5 чер­вонца в бар не пой­дёшь. Ей и на кине­ма­то­граф не хва­тает, а кине­ма­то­граф у жен­щины един­ствен­ное уте­ше­ние в жизни. Дро­жит, мор­щится, а лопает… Поду­мать только: 40 копеек из двух блюд, а они оба эти блюда и пяти­ал­тын­ного не стоят, потому что осталь­ные 25 копеек зав­хоз уво­ро­вал. А ей разве такой стол нужен? У неё и вер­хушка пра­вого лёг­кого не в порядке и жен­ская болезнь на фран­цуз­ской почве, на службе с неё вычли, тух­ля­ти­ной в сто­ло­вой накор­мили, вот она, вот она…

Бежит в под­во­ротню в любов­ни­ко­вых чул­ках. Ноги холод­ные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холод­ные, одна кру­жев­ная види­мость. Рвань для любов­ника. Надень-ка она фла­не­ле­вые, попро­буй, он и заорёт: до чего ты неизящна! Надо­ела мне моя Мат­рёна, наму­чился я с фла­не­ле­выми шта­нами, теперь при­шло моё вре­мечко. Я теперь пред­се­да­тель, и сколько ни накраду – всё на жен­ское тело, на рако­вые шейки, на абрау-дюрсо. Потому что наго­ло­дался я в моло­до­сти доста­точно, будет с меня, а загроб­ной жизни не существует.

Жаль мне её, жаль! Но самого себя мне ещё больше жаль. Не из эго­изма говорю, о нет, а потому что мы дей­стви­тельно не в рав­ных усло­виях. Ей-то хоть дома тепло, ну а мне, а мне… Куда пойду? У‑у-у-у‑у!..

– Куть, куть, куть! Шарик, а шарик… Чего ты ску­лишь, бед­няжка? Кто тебя оби­дел? Ух…

Ведьма сухая метель загре­мела воро­тами и поме­лом съез­дила по уху барышню. Юбчонку взбила до колен, обна­жила кре­мо­вые чулочки и узкую поло­сочку плохо сти­ран­ного кру­жев­ного бельишка, заду­шила слова и замела пса.

Боже мой… Какая погода… Ух… И живот болит. Это соло­нина! И когда же это всё кончится?

Накло­нив голову, бро­си­лась барышня в атаку, про­рва­лась в ворота, и на улице начало её вер­теть, вер­теть, рас­ки­ды­вать, потом завин­тило снеж­ным вин­том, и она пропала.

А пёс остался в под­во­ротне и, стра­дая от изуро­до­ван­ного бока, при­жался к холод­ной стене, задохся и твёрдо решил, что больше отсюда никуда не пой­дёт, тут и сдох­нет в под­во­ротне. Отча­я­ние пова­лило его. На душе у него было до того больно и горько, до того оди­ноко и страшно, что мел­кие соба­чьи слёзы, как пупы­рыши, выле­зали из глаз и тут же засыхали.

Испор­чен­ный бок тор­чал сва­ляв­ши­мися про­мёрз­шими комьями, а между ними гля­дели крас­ные зло­ве­щие пятна обвара. До чего бес­смыс­ленны, тупы, жестоки повара. – «Шарик» она назвала его… Какой он к чёрту «Шарик»? Шарик – это зна­чит круг­лый, упи­тан­ный, глу­пый, овсянку жрёт, сын знат­ных роди­те­лей, а он лох­ма­тый, дол­го­вя­зый и рва­ный, шляйка под­жа­рая, без­дом­ный пёс. Впро­чем, спа­сибо на доб­ром слове.

Дверь через улицу в ярко осве­щён­ном мага­зине хлоп­нула, и из неё пока­зался граж­да­нин. Именно граж­да­нин, а не това­рищ, и даже – вер­нее всего, – гос­по­дин. Ближе – яснее – гос­по­дин. А вы дума­ете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень мно­гие и из про­ле­та­риев носят. Правда, ворот­ники не такие, об этом и гово­рить нечего, но всё же издали можно спу­тать. А вот по гла­зам – тут уж и вблизи и издали не спу­та­ешь. О, глаза зна­чи­тель­ная вещь. Вроде баро­метра. Всё видно у кого вели­кая сушь в душе, кто ни за что, ни про что может ткнуть нос­ком сапога в рёбра, а кто сам вся­кого боится. Вот послед­него холуя именно и при­ятно бывает тяп­нуть за лодыжку. Боишься – полу­чай. Раз боишься – зна­чит сто­ишь… Р‑р-р…

Гау-гау…

Гос­по­дин уве­ренно пере­сёк в столбе метели улицу и дви­нулся в под­во­ротню. Да, да, у этого всё видно. Этот тух­лой соло­нины лопать не ста­нет, а если где-нибудь ему её и пода­дут, под­ни­мет такой скан­дал, в газеты напи­шет: меня, Филиппа Филип­по­вича, обкормили.

Вот он всё ближе и ближе. Этот ест обильно и не ворует, этот не ста­нет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умствен­ного труда гос­по­дин, с фран­цуз­ской ост­ро­ко­неч­ной бород­кой и усами седыми, пуши­стыми и лихими, как у фран­цуз­ских рыца­рей, но запах по метели от него летит сквер­ный, боль­ни­цей. И сигарой.

Какого же лешего, спра­ши­ва­ется, носило его в коопе­ра­тив Центрохоза?

Вот он рядом… Чего ждёт? У‑у-у‑у… Что он мог поку­пать в дрян­ном мага­зи­нишке, разве ему мало охот­ного ряда? Что такое? Кол­басу. Гос­по­дин, если бы вы видели, из чего эту кол­басу делают, вы бы близко не подо­шли к мага­зину. Отдайте её мне.

Пёс собрал оста­ток сил и в безу­мии пополз из под­во­ротни на тротуар.

Вьюга захло­пала из ружья над голо­вой, взмет­нула гро­мад­ные буквы полот­ня­ного пла­ката «Воз­можно ли омоложение?».

Нату­рально, воз­можно. Запах омо­ло­дил меня, под­нял с брюха, жгу­чими вол­нами стес­нил двое суток пусту­ю­щий желу­док, запах, побе­див­ший боль­ницу, рай­ский запах руб­ле­ной кобылы с чес­но­ком и пер­цем. Чув­ствую, знаю – в пра­вом кар­мане шубы у него кол­баса. Он надо мной. О, мой вла­сти­тель! Глянь на меня. Я уми­раю. Раб­ская наша душа, под­лая доля!

Пёс пополз, как змея, на брюхе, обли­ва­ясь сле­зами. Обра­тите вни­ма­ние на повар­скую работу. Но ведь вы ни за что не дадите. Ох, знаю я очень хорошо бога­тых людей! А в сущ­но­сти – зачем она вам? Для чего вам гни­лая лошадь? Нигде, кроме такой отравы не полу­чите, как в Мос­сель­проме. А вы сего­дня зав­тра­кали, вы, вели­чина миро­вого зна­че­ния, бла­го­даря муж­ским поло­вым желе­зам. У‑у-у‑у… Что же это дела­ется на белом свете? Видно, поми­рать-то ещё рано, а отча­я­ние – и под­линно грех. Руки ему лизать, больше ничего не остаётся.

Зага­доч­ный гос­по­дин накло­нился к псу, сверк­нул золо­тыми обод­ками глаз и выта­щил из пра­вого кар­мана белый про­дол­го­ва­тый свёр­ток. Не сни­мая корич­не­вых пер­ча­ток, раз­мо­тал бумагу, кото­рой тот­час же овла­дела метель, и отло­мил кусок кол­басы, назы­ва­е­мой «осо­бая кра­ков­ская». И псу этот кусок.

О, бес­ко­рыст­ная лич­ность! У‑у-у!

– Фить-фить, – посви­стал гос­по­дин и доба­вил стро­гим голосом:

– Бери!

Шарик, Шарик!

Опять Шарик. Окре­стили. Да назы­вайте как хотите. За такой исклю­чи­тель­ный ваш поступок.

Пёс мгно­венно обо­рвал кожуру, с всхли­пы­ва­нием вгрызся в кра­ков­скую и сожрал её в два счёта. При этом пода­вился кол­ба­сой и сне­гом до слёз, потому что от жад­но­сти едва не загло­тал верё­вочку. Ещё, ещё лижу вам руку.

Целую штаны, мой благодетель!

– Будет пока что… – гос­по­дин гово­рил так отры­ви­сто, точно коман­до­вал. Он накло­нился к Шарику, пыт­ливо гля­нул ему в глаза и неожи­данно про­вёл рукой в пер­чатке интимно и лас­ково по Шари­кову животу.

– А‑га, – мно­го­зна­чи­тельно мол­вил он, – ошей­ника нету, ну вот и пре­красно, тебя-то мне и надо. Сту­пай за мной. – Он пощёл­кал паль­цами. – Фить-фить!

За вами идти? Да на край света. Пинайте меня вашими фет­ро­выми боти­ками, я слова не вымолвлю.

По всей Пре­чи­стенке сняли фонари. Бок болел нестер­пимо, но Шарик вре­ме­нами забы­вал о нём, погло­щён­ный одной мыс­лью – как бы не уте­рять в суто­локе чудес­ного виде­ния в шубе и чем-нибудь выра­зить ему любовь и пре­дан­ность. И раз семь на про­тя­же­нии Пре­чи­стенки до Обу­хова пере­улка он её выра­зил. Поце­ло­вал в ботик у Мёрт­вого пере­улка, рас­чи­щая дорогу, диким воем так напу­гал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два под­выл, чтобы под­дер­жать жалость к себе.

Какой-то сво­лоч­ной, под сибир­ского делан­ный кот-бро­дяга выныр­нул из-за водо­сточ­ной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял кра­ков­скую. Шарик света не взви­дел при мысли, что бога­тый чудак, под­би­ра­ю­щий ране­ных псов в под­во­ротне, чего доб­рого и этого вора при­хва­тит с собой, и при­дётся делиться мос­сель­про­мов­ским изде­лием. Поэтому на кота он так лязг­нул зубами, что тот с шипе­нием, похо­жим на шипе­ние дыря­вого шланга, забрался по трубе до вто­рого этажа. – Ф‑р-р‑р… га…у! Вон! Не напа­сёшься мос­сель­прома на вся­кую рвань, шля­ю­щу­юся по Пречистенке.

Гос­по­дин оце­нил пре­дан­ность и у самой пожар­ной команды, у окна, из кото­рого слы­ша­лось при­ят­ное вор­ча­ние вал­торны, награ­дил пса вто­рым кус­ком поменьше, золот­ни­ков на пять.

Эх, чудак. Под­ма­ни­вает меня. Не бес­по­кой­тесь! Я и сам никуда не уйду.

За вами буду дви­гаться куда ни прикажете.

– Фить-фить-фить! Сюда!

В Обу­хов? Сде­лайте одол­же­ние. Очень хорошо изве­стен нам этот переулок.

Фить-фить! Сюда? С удово… Э, нет, поз­вольте. Нет. Тут швей­цар. А уж хуже этого ничего на свете нет. Во много раз опас­нее двор­ника. Совер­шенно нена­вист­ная порода. Гаже котов. Живо­дёр в позументе.

– Да не бойся ты, иди.

– Здра­вия желаю, Филипп Филиппович.

– Здрав­ствуй, Фёдор.

Вот это – лич­ность. Боже мой, на кого же ты нанесла меня, соба­чья моя доля! Что это за такое лицо, кото­рое может псов с улицы мимо швей­ца­ров вво­дить в дом жилищ­ного това­ри­ще­ства? Посмот­рите, этот под­лец – ни звука, ни дви­же­ния! Правда, в гла­зах у него пас­мурно, но, в общем, он рав­но­ду­шен под око­лы­шем с золо­тыми галу­нами. Словно так и пола­га­ется. Ува­жает, гос­пода, до чего ува­жает! Ну‑с, а я с ним и за ним. Что, тро­нул? Выкуси.

Вот бы тяп­нуть за про­ле­тар­скую мозо­ли­стую ногу. За все изде­ва­тель­ства вашего брата. Щёт­кой сколько раз морду уро­до­вал мне, а?

– Иди, иди.

Пони­маем, пони­маем, не извольте бес­по­ко­ится. Куда вы, туда и мы. Вы только дорожку ука­зы­вайте, а я уж не отстану, несмотря на отча­ян­ный мой бок.

С лест­ницы вниз:

– Писем мне, Фёдор, не было?

Снизу на лест­ницу почтительно:

– Никак нет, Филипп Филип­по­вич (интимно впол­го­лоса вдо­гонку), – а в тре­тью квар­тиру жил­то­ва­ри­щей вселили.

Важ­ный пёсий бла­го­тво­ри­тель круто обер­нулся на сту­пеньке и, пере­гнув­шись через перила, в ужасе спросил:

– Ну‑у?

Глаза его округ­ли­лись и усы встали дыбом.

Швей­цар снизу задрал голову, при­ла­дил ладо­шку к губам и подтвердил:

– Точно так, целых четыре штуки.

– Боже мой! Вооб­ра­жаю, что теперь будет в квар­тире. Ну и что ж они?

– Да ничего‑с.

– А Фёдор Павлович?

– За шир­мами поехали и за кир­пи­чом. Пере­го­родки будут ставить.

– Чёрт знает, что такое!

– Во все квар­тиры, Филипп Филип­по­вич, будут все­лять, кроме вашей.

Сей­час собра­ние было, выбрали новое това­ри­ще­ство, а преж­них – в шею.

– Что дела­ется. Ай-яй-яй… Фить-фить.

Иду‑с, поспе­ваю. Бок, изво­лите ли видеть, даёт себя знать. Раз­ре­шите лиз­нуть сапожок.

Галун швей­цара скрылся внизу. На мра­мор­ной пло­щадке пове­яло теп­лом от труб, ещё раз повер­нули и вот – бельэтаж.

читаем между строк. Люди. Нация

В истории русской литературы было три замечательных писателя, которые пытались сказать больше, чем говорил их текст. Как ни странно, все три были врачами. Вересаев, Чехов и Булгаков — три великих врача русской литературы. Все они получили серьезное медицинское образование в дореволюционной России, были профессиональными медиками. И, как известно, оказались очень талантливыми писателями. Мы все думаем, что знаем Михаила Афанасьевича Булгакова. Кажется, Булгаков очень несложен, интересен, привлекателен, но все не так просто. Булгаков — шифрованный писатель. Превращать прямое высказывание в аллегорию, «шифроваться» его заставляла сама жизнь.

Проза Булгакова кажется очень легкой и даже веселой. О самых серьезных вещах он говорит с иронией. Это неспроста. Булгаков презирал все, что касается «серьезного жанра», мазохистских самокопаний в духе Достоевского, жадных проникновений в психологию человека, во все эти путаные внутренние конфликты. В единственной своей литературоведческой работе «О Слезкине» Булгаков в пух и прах разносит всю русскую литературу: русская литература есть не что иное, как «скукотень», там нет никакой выдумки, все слишком серьезно. Вечные русские проблемы, грубые мужики, пьяные дьяконы. Отчасти Булгаков бросает камень в огород Чехова. При всей личной симпатии, он противостоял ему на литературном поле.

Сам Булгаков выбрал язык гротеска, потому что профессор Преображенский из «Собачьего сердца» или профессор Персиков из повести «Роковые яйца» — это, конечно, гротеск.

Показательно, что именно в советские 1920-е годы появляются первые известные русские фантасты. Булгаковский гротеск — та же фантастика, приемы которой позволяют не столько понять, сколько попытаться победить существующую реальность. Конфликт героя со временем — важная для Булгакова тема. «Белая гвардия»: герой и время конфликтуют, в итоге время уничтожает героя. В повести «Роковые яйца» главный герой — жертва времени и обстоятельств, которые он сам создал. Герой «Собачьего сердца» тоже виновник конфликта, но он и хозяин положения: он создает чудовище и сам же его обращает в исходную сущность, а значит, обращает вспять время. В последнем романе Булгакова «Мастер и Маргарита» главный герой — полноправный господин всего. И времени, и реальности.

Образ врача — еще одна константа булгаковского творчества. Во всех главных произведениях писателя четко прослеживается путешествие этого героя. В раннем произведении «Записки юного врача» он — оптимист, который самоотверженно служит народу. Алексей — врач из «Белой гвардии» — робок и растерян. Он не может найти себя в своем времени, предпочитает просто наблюдать за происходящим. В «Роковых яйцах» врач могущественный, способный своими руками создавать чудовищ. Но он гибнет от этих чудовищ, он не всемогущ. «Собачье сердце» — это следующий этап могущества врача. Врач обладает сверхсилой: он способен повернуть угрожающий эксперимент вспять. И, наконец, «Мастер и Маргарита». Воланд — это тоже доктор, самый могущественный врач, знаменующий при этом абсолютное зло, абсолютное презрение к людям.

В  «Записках юного врача» отражены народнические настроения, мощный и нескрываемый оптимизм. Русская интеллигенция не знала народа. Желание излечиться от этого тотального незнания было основным вектором исканий русской интеллигенции рубежа XIX-XX веков. Сам Булгаков быстро разочаровался в своем народе, в простой «мужицкой материи». Друг юности писателя Александр Гдешинский вспоминал, что в письмах из Никольского «Миша очень сетовал на кулацкую, черствую натуру туземных жителей, которые, пользуясь неоценимой помощью его как врача, отказали в продаже полуфунта масла, когда заболела жена».

Турбин, военный врач из «Белой гвардии», для которого невероятно важно понятие чести, не может принять новые порядки. При этом он отлично понимает, что защищать ему нечего: та родина, которую он любил, которой он присягал, ушла безвозвратно. Он также понимает неизбежность насилия для возможности воздействовать на ход истории. Однако сам на насилие неспособен. Вспомним его отношение к ненавистному Тальбергу: «С каким бы удовольствием я ему по морде съездил». Но вместо этого он целует его при прощании. Эта робость, это нежелание и неумение «дать по морде» — трагедия всей русской интеллигенции. Возможно, правы те, кто говорит, что роман «Белая гвардия» — реквием по русской интеллигенции.

Мы видим разрушение мира русской интеллигенции по ее собственной вине.

Почему возникает эта тема? Россия в 1920-е годы переживает страшные перемены — экономические, социальные и даже антропологические. На территории России рождается совершенно другая страна. Бывший философ-марксист, отец Сергий Булгаков одним из первых проговаривает термин homo soveticus. Уже в 1918 году он пишет: «Вы обратите внимание, как изменился даже внешний вид солдата, — он стал каким-то звероподобным, страшным, особенно матрос. Признаюсь вам, что «товарищи» кажутся мне иногда существами, вовсе лишенными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особой разновидностью дарвиновских обезьян — homo socialisticus».

Этого человека нового типа, это звероподобное существо как будто ждала и пестовала народившаяся эпоха. Возможно, именно его Горький называл «новым человеком». Этот вид должен выйти из среды падших, из среды босяков. Челкаш — вот настоящий герой Горького. Цель большевистского «опыта» — переделка живой человеческой материи — не дает ему покоя.

Отсюда болезненный интерес Горького ко всевозможным лагерям. Он ездил в Куряжскую колонию, на Беломорканал, в Соловки, чтобы смотреть, как происходит эта  «перековка», как из челкашей создается новый человек. Конечно, со временем Горький понял, что революция — это не преображение, а страшная, звериная подмена сущностей. Что в конечном итоге революция раскрепостила в русском мужике, в русской деревне что-то невероятно дикое и отвратительное. И наблюдая, как этот монстр начинает губить все тонкое и изысканное, Горький бросается в другую крайность: в конце жизни в нем открывается «страсть к китайским вазам», он мечтает быть «похороненным в приличном гробе», тянется к «шоколадным конфетам».

Когда Михаил Булгаков начал писать «Собачье сердце», он пытался ответить на вопрос, откуда взялся этот новый человек. Режиссер Владимир Бортко создавал одноименный фильм в 1988 году. Эпохи 20-х и конца 80-х похожи. Они связаны с переосмыслением случившегося с нашей страной. В 1920-е годы политика НЭПа создавала иллюзию, что все еще можно «отыграть», можно спасти старую Россию.

Но в этой атмосфере Булгаков пишет книгу, основанную на пессимистическом сценарии, он проговаривает свое пророчество: процессы необратимы, вся Россия постепенно превращается в шариковых. Преображенский для Булгакова — это старая утраченная Россия, которую он любит без оговорок. В конце 1980-х страна также начала ценить «Россию, которую мы потеряли». Поэтому в фильме Бортко противостояние Шарикова и Преображенского такое мощное и однозначное.

В самом начале фильма мы видим Москву: только что отгремела гражданская война, город запущенный, холодный, неполнокровный. Мы слышим за кадром голос человека, который ищет пропитания. Как и в булгаковские 1920-е, в 1980-е добыча продуктов питания была главным содержанием человеческого существования. Вот перед нами Калабуховский дом — останки старой купеческой Москвы. Кажется, этот островок старого мира можно сохранить даже в царящем вокруг хаосе, во всепроникающей разрухе. Но именно профессор Преображенский совсем скоро запустит механизм, который начнет разрушать дом изнутри.

Новые жильцы Калабуховского дома приносят с собой новый язык. Корней Чуковский придумал название этому дивному новому языку —канцелярит. Как болезнь, «по образцу колита, дифтерита, менингита». Это болезненный, больной язык. Вот четыре основных свойства канцелярита. Первое — обилие сложных словосочетаний, которые можно заменить простыми («находится в конституционном поле» вместо «быть законным»). Второе — семантически неправильные выражения («озвучить позицию»). Третье — замена глаголов причастиями и существительными («находился в состоянии усталости» вместо «устал»). Четвертая — нанизывание существительных («процесс развития движения в сторону укрепления сотрудничества). Булгаков иронизирует над носителями этого языка, он понимает, что это продукт недообразованности, когда человек желает выглядеть умнее, чем он есть на самом деле.

Новый советский строй вторгается в жизнь Калабуховского дома, и профессору Преображенскому нагло и бесцеремонно и предлагают «уплотнение». Звучит традиционная советская демагогия: «отказаться добровольно в порядке трудовой дисциплины». Но профессор оказывается единственным человеком в произведении, который действительно что-то делает, работает, пока все остальные поют хором и устраивают бесконечные собрания. Преображенский уверен: корни разрухи в том, что те, кто должен чистить сараи, занимаются проблемами мирового масштаба. В этой страшной подмене люди оказываются перед вопросами такого уровня, о котором не могут даже говорить, они просто не знают подходящих слов, поэтому сочиняют канцелярит.

И вот перед нами «рождении нового человека» — появление Шарикова. Шариков родился в уникальное время — в ночь с 6 на 7 января. Булгаков проводит параллель с Рождеством Христовым: в эту ночь Преображенский создает «нового бога», по крайней мере, старается сделать из этого никчемного существа нечто божественное. В 1920-е годы пафос противопоставления науки и религии был очень силен. Религия не нужна, ведь она занимается поисками ответа на единственный вопрос «почему человек умирает». Советская власть отменяет смерть. Вспомните популярное выражение: «смерть вырвала его из наших рядов». Вырвала! Смерть — это что необязательное, неприятная случайность. В 1920-е годы была сильна антирелигиозная пропаганда, а еще по всей стране открывались кабинеты по омоложению, тогда же был создан первый НИИ. Профессор Преображенский пересаживает собаке гипофиз и железы внутренней секреции Клима Чугункина, «правильного человека». Плоть от плоти своего времени, Чугункин был судим, приговорен к каторге «на 15 лет… условно». 15 лет условно — Булгаков зло шутит. Итак, за основу будущего человека берется существо социально опасное, но при этом социально привилегированное.

В фильме Бортко Шарик-Шариков после удачной операции предстает перед публикой. Русская элита, ученые мужи, старая интеллигенция восхищены искусственно созданным человеком. Это то умиление, с которым интеллигенция всегда смотрела на русский народ. И вот она радостно встречает то, чего так долго ждала. Шариков хватает балалайку и начинает петь «Яблочко». Неслучайная песня. Именно под нее с 1917 по 1920 годы убивали, насиловали, грабили революционные матросы. Это было музыкальное сопровождение полной анархии, царившей в русских столицах. «Яблочко» — зловещий приговор. Из слов песни — «Глазик выколю, другой останется» — ясно, что «новый человек», о котором интеллигенция мечтала еще со времен восстания декабристов, призван стать ее палачом. Профессор Преображенский, осознав, кого он создал, падает в обморок, констатируя капитуляцию перед собственным созданием. Этого эпизода нет в книге. Бортко показывает прозрение русской интеллигенции: революция рождает демонов, возникает «Грядущий хам», о котором писал Мережковский.

Отдельная тема — Шариков и водка. Шариков не может спокойно смотреть на водку. До революции в России существовала высокая питейная культура. Горожане пили регулярно, но понемногу. В деревнях все было иначе. Пили редко, но так, что деревня ходуном ходила. После 1917 года огромное количество разорившихся крестьян хлынули в города и принесли с собой свои традиции.  Еще один интересный эпизод, которого нет в книге: Шариков пьет из медицинских пробирок. В 1988 году были рассекречены некоторое архивы о захвате власти большевиками в Москве. Особое внимание Бортко привлек эпизод о захвате здания Окружного суда. По воспоминаниям очевидцев, в здании был подвал, в подвале лаборатория экспертов-криминалистов, где в колбах хранились заспиртованные органы. Революционные матросы, добравшись до лаборатории, вытащили банки из подвала и пили спирт прямо из колб с органами.

Швондер — революционер первой волны. Швондеры — это те, кто поднимал простодушные народные массы в надежде уничтожить «буржуев». Совсем скоро они сами будут уничтожены этими народными массами. Шариков — это новый политический деятель, новая каста, которая в середине 1930-х годов уничтожила практически всех, кто ассоциировался с чем-то «старым», в том числе и швондеров. В жизни Булгакова произошла подобная трагедия. Друг писателя,  «старый большевик» Николай Семенович Ангарский часто спасал Булгакова.  Аресты, которые грозили ему не раз, были предотвращены благодаря вмешательству Ангарского. Это был идейный человек, большевик до мозга костей. В 1940-м году Ангарского арестовали, инкриминировав ужасные преступления, вплоть до того, что он был шпионом немецкой разведки. В 1941 году большевик Ангарский был расстрелян на полигоне под названием «Коммунарка».

Еще один важный момент — эволюция Шарикова. Шариков находит работу, преуспевает, становится «хозяином жизни» и возвращается в дом профессора в новом амплуа. Воронок, кожаная куртка, брутальный шарм а-ля Жеглов. Зрителю становится понятно, что Шариков работает в органах ГПУ. Идеальная находка Булгакова.

Кажется, что в конце концов профессор Преображенский все-таки побеждает Шарикова, обращая его в изначального пса. Но Владимир Бортко добавляет важный элемент в финал своей картины — марш красноармейцев. В 1988 году он знал многое из того, что не суждено было знать Булгакову. Для Калабуховского дома эксперимент профессора заканчивается благополучно, но в истории нашей страны шариковых «переиграть» не получилось. Режиссер напоминает, что произошло с Россией в реальности: профессор закрывает дверь, и мы вновь видим полуразрушенную Москву, по лужам которой шагает отряд красноармейцев. Зритель понимает, что в этой стране преображенские и борментали обречены на гибель. Блистательная российская империя, где умели пить, есть, лечить, работать, жить, за несколько лет превратилась в царство шариковых.

«Черти драповые, — в восхищении кричал Горький на Соловках, — вы даже не понимаете, какое дело вы тут делаете. Перековка человека! Перековка человека!».

Булгаков как в воду глядел.

Собачье сердце Михаил Булгаков Краткое содержание сюжета

Собачье сердце Михаил Булгаков Сюжет | ЛитЧартс

В первые дни Советского Союза сумасшедший ученый (проф. Преображенский) имплантирует человеческий гипофиз бродячей собаке (Шарику) и случайно превращает его в человека. В «Собачьем сердце» Михаил Булгаков использует этот вымышленный эксперимент как метафору того, что он считает неудачами русской революции и коммунистического большевистского правительства. Так же, как неуправляемый эксперимент профессора переворачивает его жизнь, предполагает Булгаков, большевики разрушили русское общество своим неуправляемым коммунистическим экспериментом по социальному равенству.

Роман начинается с перспективы раненого пса, который воет и замерзает суровой московской зимой. Повар в советской правительственной столовой бросил в него кастрюлю с кипятком, обварив бок. Пес проклинает повара, нечестного негодяя, подающего тухлое мясо. Он смотрит, как молодая машинистка (Васнецова) выбегает из столовой в метель, и жалеет ее. Она гладит его и дает прозвище «Шарик» (что означает «Мячик»).

Затем подходит хорошо одетый господин (проф. Филипп Филиппович Преображенский) и кормит Шарика колбасой из конины. Взволнованный паршивый Шарик следует за джентльменом по Москве обратно в его огромный, элегантно оформленный отдел. Но когда профессор Филипп и его красивая молодая горничная Зина ведут Шарика в операционную, Шарик понимает, что происходит. Он пытается убежать и кусает ассистента профессора Филиппа, доктора Борменталя, который усыпляет его ядовитым газом.

Но Филипп лечит Шарику только ошпаренный бок, и Шарик просыпается чистым, перевязанным и безболезненным. Он следует за Филипом в его кабинет, где дремлет, пока один за другим пациенты странного вида сбрасывают штаны и платят Филипу огромную сумму денег. Оказывается, Филипп — хирург, который пересаживает органы животных людям в надежде омолодить их.

Позже в тот же день четверо разгневанных молодых коммунистов во главе с человеком по имени Швондер посещают Филипа и представляются новым комитетом управления зданием. Они объясняют, что семикомнатная квартира Филиппа слишком велика, и требуют, чтобы он уступил часть своей площади. Он гневно отказывается. Он звонит одному из своих пациентов, влиятельному правительственному чиновнику, и уговаривает руководящий комитет оставить его в покое.

В течение следующих нескольких дней Шарик спит и бездельничает в квартире Филиппа, пока Филипп и Борменталь экстравагантно обедают и жалуются на состояние Москвы при новом коммунистическом правительстве. Шарик жадно ест, любуется собой в зеркало и начинает тусоваться с кухаркой Дарьей Петровной на кухне.

Однажды вечером Борменталь лихорадочно сообщает Филиппу, что кто-то умер. Двое мужчин запирают Шарика в ванной и спешат обустроить комнату для осмотра. Затем Шарика усыпляют и начинают операцию. Филипп заменяет семенные пузырьки Шарика (часть репродуктивной системы) и гипофиз (важную железу мозга) человеческими органами, которые он приносит в банках.

Следующая глава — дневник доктора Борменталя. После операции они с Филиппом ожидают смерти Шарика. Вместо этого состояние Шарика улучшается. Он сбрасывает шерсть, начинает стонать и ходить на задних лапах. У него отваливается хвост, он начинает говорить по-русски и все больше становится похож на человека. Филипп поражен, а газеты начинают судачить о его экспериментах. Вскоре Шарик начинает смеяться, курить, одеваться и ругаться на всех вокруг. Борменталь и Филипп понимают, что он становится человеком — и принимает черты донора органов, подарившего ему свой гипофиз, подлого вора и балалайщика по имени Клим Григорьевич Чугункин.

Завершив очеловечивание, Шарик в течение следующих недель становится мерзким и оскорбительным. Он начинает спать на кухне, играть на балалайке, приставать к Зине и Дарье и носить такую ​​же уродливую одежду, как и все остальные мужчины в Москве. Он критикует элитарность Филиппа, настаивает на том, чтобы с ним обращались как с равным, и вступает в сговор со Швондером, чтобы получить в правительственных бумагах его абсурдное новое имя — «Полиграф Полиграфович Шариков».

Потом Шариков видит кошку. Он гонится за ним, разбивает окно и запирается в ванной с включенным краном. Квартиру начинает затапливать, и швейцар Федор лезет в окно, чтобы починить кран. Борменталю приходится отправить всех пациентов Филиппа домой, пока они чистят воду. Шариков не извиняется — вместо этого он начинает жаловаться на кота. Он сохраняет свои дурные манеры, напиваясь за ужином и громко критикуя элитарность и вкус Филиппа в театре. Филипп заявляет, что Шариков явно находится «на низшей ступени развития» и не заслуживает быть равным цивилизованным, образованным людям вроде него самого и Борменталя.

На следующей неделе Филип начинает что-то тайно планировать. Он пытается выгнать Шарикова из его квартиры, но у Шарикова есть государственные бумаги, в которых говорится, что теперь он имеет право на часть квартиры Филиппа. Тем временем Борменталь и Филипп оплакивают свой неудачный эксперимент и замышляют избавиться от Шарикова. Они спорят, проблема Шарикова в том, что он наполовину собака, или в том, что он слишком человек. Когда они узнают, что Шариков пытался изнасиловать Дарью Петровну во сне, Борменталь нападает на Шарикова и обещает преподать ему урок, когда он протрезвеет утром.

Но утром Шариков исчез. Три дня спустя он возвращается с новой одеждой и новой работой государственного ловца кошек. Еще через несколько дней в квартиру приходит Васнецова, молодая машинистка из начала романа. Шариков солгал о том, что он герой войны, и убедил ее переехать к нему. Но Филипп говорит ей правду, и она уходит в слезах. На следующее утро Филипп узнает, что Шариков донес на него правительству за его антикоммунистические выпады. Он и Борменталь противостоят Шарикову, который направляет на них пистолет. Борменталь и Филипп усмиряют Шарикова и возвращают его в смотровую.

В эпилоге читатель узнает, что они сделали: Шарикова снова превратили в собаку. Расследовать исчезновение Шарикова приезжает полиция, и Филипп знакомит их со своей собакой. Он утверждает, что Швондер зарегистрировал пса Шарика на государственную работу в качестве отлова животных, чтобы отомстить ему. Той ночью Шарик бездельничает на ковре, чувствуя благодарность за свою прекрасную жизнь и недоумевая, почему врачи продолжают его оперировать. А Филип, «высшее существо», вернулся к своему прежнему мирному «я».

Краткая заметка по роману Михаила Булгакова «Собачье сердце» — Библиоклепта

Опубликовано 14 апреля 2017 г. 14 апреля 2017 г. Эдвин Тернер

Я сам удивился, когда на этой неделе взял и быстро прочел советскую сатиру Михаила Булгакова 1925 года  Собачье сердце . Я быстро прочитал перевод Майкла Гленни (Harcourt Brace, 1968) и нашел роман энергичным и забавным. Я ничего не знала о сюжете заранее, что, думаю, помогло мне еще больше насладиться романом. мне понравилось «Собачье сердце» больше, чем посмертно опубликованная классика Булгакова «Мастер и Маргарита». У меня было приблизительное представление о сюжете Мастера , тогда как мое незнание событий в Собачье сердце позволяло мне ехать по его сумасбродной дорожке без завышенных ожиданий. Возможно, этот первый абзац — способ сказать: «Собачье сердце» — это быстрое, веселое и забавное чтение, возможно, его лучше читать без лишнего внимания.

Немного переднего плана — не слишком много — Собачье сердце начинается с грустного воя уличной дворняги в Москве. Сначала мы познакомимся с этой собакой как с Шариком , , а затем с Полиграфом Полиграфовичем Шариковым. Шарик открывает роман: «У-у-у-у-у! О, посмотри на меня, я умираю». Линия предсказуема и иронична: наш щенок со временем переродится человеком. Основной сюжет Собачье сердце — это рифф на Франкенштейн . Выдающийся хирург (и ярый критик Коммунистической партии) доктор Филипп Филиппович Преображенский находит бедного зверя и возвращает ему самое жирное здоровье. Однако схема доктора Фила немного гнусна. Не совсем сумасшедший ученый, захватив труп вора, трепанирует череп своей бедной собаки и вставляет ему гипофиз мошенника. Затем он пересаживает яички человека собаке. Гормоны и яички превращают Шарика в ужасного оборотня-оратора, невоспитанного хама, которого невозможно дрессировать и который не будет воздерживаться от водки. Со временем Шарик (в образе Полиграфа Полиграфовича) превращает жизнь доктора Фила в ад, доводя короткий роман до безумной кульминации.

Как и в случае с Мастер и Маргарита , я уверен, что многое упустил в Собачье сердце. Несомненно, некоторые аллюзивные шутки и уколы Булгакова не могли попасть в мой невежественный череп. Однако то, что действительно проявилось, было подлой, но забавной сатирической полосой, воем, тявканьем и укусами власти, групповым мышлением, мещанством и лицемерием. Книга мне понравилась.

Я только что (после написания этого абзаца) вернулся и прочитал предисловие к роману Майкла Гленни от апреля 1968 года (я всегда пропускаю предисловия и вступления). Его заключительный абзац представляет собой гораздо более тонкий анализ, чем я могу собрать, но я могу поделиться им с вами: комическая история великолепного абсурда; он также высмеивает неудобства, дефицит и аномалии жизни в Москве двадцатых годов. Но оно имеет более глубокий смысл. Это жестокая притча о русской революции. «Собака» этой истории — русский народ, подвергавшийся жестокому обращению и эксплуатации на протяжении столетий, с которым фактически обращались как с животными, а не как с людьми. Странный хирург, специалист по омоложению («омоложение» читается как «революция»), является воплощением коммунистической партии — возможно, самого Ленина — и радикальной операции по трансплантации, которую он проводит, чтобы превратить собаку в подобие человека. человек есть сама революция. По сюжету этот современный Франкенштейн настолько потрясен неисправимой чудовищностью созданного им существа, что обращает процесс вспять и превращает своего «нового человека» обратно в собаку. Этим концом Булгаков подразумевает, что он хотел бы, чтобы весь ужасный эксперимент Революции был сведен на нет; к сожалению, успешные революционеры, даже когда они осознают свою ошибку, не могут повернуть историю вспять росчерком пера, как это может сделать художник своими выдуманными существами. Горькое послание состоит в том, что русская интеллигенция, совершившая революцию, отныне обречена жить с грубой, нестабильной и потенциально жестокой расой гоминидов и, в конечном счете, подчиняться ей.0039 homo sovieticus — , который он вызвал к жизни. Булгаков видел в революции чудовищно ошибочную попытку достичь невозможного — изменить человечество. Человек жесток по своей природе, и «советский человек», предупреждает он, не более чем грубиян, которому внушили, что он — вершина творения.