Вопросы для допроса Стеньки Разина готовил сам царь

Автор: Игорь Дмитриев

Атаман, предводитель «чорных людей», почти боготоворил царя, утверждая, что он справедлив и милосерден. Но проявить свои качества и защитить народ ему мешают бояре. Устранить их, расчистив путь делам и помыслам царя-батюшки, по-своему пытался Степан Разин. Вот только Алексей Михайлович этого не оценил и судил атамана строго…

Предводитель крестьянской войны донской атаман Степан Разин был казнен 6 июня 1671 года в Москве, на Лобном месте. Казнь была чудовищной. На глазах у толпы палач сначала отрубил ему часть правой руки, потом – часть левой ноги…

Легенды о казацкой вольнице

Экономические и социальные условия, сложившиеся в XVII веке в России, ставили крестьян и простой люд в крайне сложное положение. Они страдали от бесчисленных повинностей и пошлин.

В 1649 году было введено Соборное уложение, и после этого положение крестьян еще больше ухудшилось: наравне с холопами они полностью стали зависеть от владельцев. Как пишут историки, в народных массах росло недовольство. Им необходим был лидер, который бы сплотил их и выражал их позицию.

«Весь порядок тогдашней Руси, управление, отношение сословий, права их, финансовый быт, – пишет историк Костомаров, – все давало казачеству пищу в движении народного недовольства, и вся половина XVII века была приготовлением эпохи Стеньки Разина».

По Руси тогда ходили слухи о казацких вольницах на Дону. Порядки там были свободные, но справедливые. Якобы там нет помещиков и воевод, все казаки равны, а важные вопросы решаются на кругах – общих сходках. Должностных лиц – атаманов и есаулов, а также их помощников – выбирают всей вольницей.

Поэтому крестьяне все чаще убегали на Дон, в казацкие вольницы. Особенно массовым такое бегство стало после отмены Юрьева дня. Хотя побеги жестоко карались, недовольство среди крепостных было настолько сильным, что никакие наказания не могли их остановить. Количество беглецов стремительно увеличивалось.

«Голутва» и «домовитые»

Постепенно среди казаков произошло расслоение на бедных (голутва) и богатых (домовитых). Те беглые, которые приходили на Дон в то время, были разочарованы: не имея средств к существованию, они вынуждены были идти в кабалу к «домовитым» казакам.

Среди осевших на хуторах и в станицах беглых людей начало нарастать недовольство подневольной жизнью. Как следствие произошел социальный взрыв: в царствование Алексея Михайловича в 1667 году на Дону поднялся стихийный крестьянский бунт, вскоре превратившийся в настоящую войну. Ее предводителем стал Степан Разин. Заметьте: он защищал интересы именно бедных казаков! Богатые затаили за это зло на атамана и припомнят потом ему это.

Поход в Персию «за зипунами»

В народе Степан Разин, или Стенька, как его по-простому называли крестьяне, был известен как смелый атаман с непреклонной волей к победе. Такую репутацию он снискал, совершив два успешных похода: под Перекоп против крымских татар и в Персию «за зипунами».

Под Перекоп против крымских татар Разин пошел в 1663 году с казачьим отрядом, поддерживаемый запорожцами и калмыками. Он хорошо знал татарский и калмыцкий языки, неоднократно участвовал в переговорах с калмыцкими тайшами (предводителями).

В знаменитый поход «за зипунами» по Волге на берега Каспийского моря в Персию Степан Разин отправился в 1667-1669 годах. Взяв крупную добычу, он вернулся из похода и обосновался в Кагальницком городке на Дону. Но слухи о нем, как об опасном вольнодумце, дошли до Московского государства. Ведь царь запрещал совершать грабительские походы «за море».

«Итти з Дону на Волгу, а с Волги итти в Русь…»

В мае 1670 года на «большем круге» Разин объявил, что намерен «итти з Дону на Волгу, а с Волги итти в Русь… чтоб… из Московского государства вывесть изменников бояр и думных людей и в городах воевод и приказных людей», «за великого государя стоять» и дать свободу «чорным людем».

Речь Разина была встречена с большим воодушевлением, в представлении крестьян все зло в государстве шло именно от бояр – «государевых неприятелей и изменников». Царь же добр, справедлив и милосерден, но не может проявить к народу свою государеву милость из-за препятствий, чинимых боярским окружением. Рассылаемые «прелестные письма» Разина, говоря современным языком – листовки с обращением атамана к простому люду, увеличивали количество его сторонников. Стихийный бунт превратился в масштабное крестьянское восстание, охватившее большую часть страны.

«Войска» восставших казаков, двинувшиеся на Москву, были разбиты под Симбирском. Раненого в голову атамана сотоварищи успели отвезти в Кагальницкий городок.

Зажиточные казачьи старейшины затаили злобу на Разина за то, что он поддержал бедных казаков во время бунта на Дону. В отместку так называемые домовитые казаки в апреле 1671 года захватили и сожгли Кагальницкий городок, а самого Разина и его младшего брата Фрола взяли в плен и выдали московским властям.

Конвой для «бережения» Разина и его брата

По царскому указу в Москву братьев Разиных сопровождал конвой из 76 человек. Возглавлял его отличившийся при разгроме Кагальницкого городка войсковой атаман Яковлев. В грамоте из Разрядного приказа, которую получил в конце мая Яковлев, оговаривался порядок следования братьев Разиных.

Надлежало особо позаботиться, чтоб у них «сторожа была самая крепкая, чтоб… в дороге и на станех сами они над собою какова дурна не учинили и до Москвы б довесть их вцеле». К пленникам строжайше запрещалось кого-либо «припускать».

21 мая 1671 года пленников привезли в Курск. По распоряжению боярина и городового воеводы Ромодановского для их охраны были приняты дополнительные меры предосторожности: выделены «для береженья воров и изменников» подводы с провожатыми под началом некоего дворянина. Этот усиленный конвой сопровождал братьев Разиных до Серпухова. В Серпухове к станице Яковлева «для береженья» пленников по предписанию из Разрядного приказа присоединился отряд московских стрельцов из 100 человек во главе со стрелецким сотником Терпигоревым.

Допрос атамана в «судилще»

2 июня 1671 года братьев Разиных привезли в Москву. Весь их путь по столице был превращен в дорогу позора для побежденных. «В миле от Москвы,– пишет оставшийся неизвестным англичанин, который, возможно, был очевидцем событий,– Стеньку ожидала заготовленная для сего случая телега…»

В задней части телеги была воздвигнута виселица, с мятежника сорвали бывший на нем до того шелковый кафтан, обрядили в лохмотья и поставили под виселицу, приковав железной цепью за шею к верхней перекладине. Обе руки его были прикованы к столбам виселицы, ноги разведены. Брат его Фролка привязан был железной цепью к телеге и шел сбоку ее. Эту картину наблюдало «великое множество народа высокого и низкого звания».

Братьев Разных, по свидетельству иностранных хроникеров, «тотчас же доставили прямо в судилище, где был разведен огонь. Как только они туда прибыли, главаря мятежников вздернули на дыбу и дали ему 18 – 20 ударов кнутом, но он не обратил на это особого внимания».

Он держался очень мужественно также и в то время, когда его положили спиной в огонь и стали жечь, а боярин Долгоруков и некоторые другие спрашивали его при этом о различных вещах. На одни вопросы он отвечал очень дерзко, на другие же совсем не давал ответа. А именно речь шла о том, чтобы он выдал неких знатных людей, имевших с ним связь. Но все это осталось тайной.

В застенке в здании Земского приказа в Кремле Степана Разина и его брата Фрола четыре дня практически круглосуточно подвергали самым жестоким пыткам: били плетьми (каждому по 30 ударов), поднимали на дыбу, жгли раскаленным железом, лили по капле холодную воду на их обритые головы.

«Был обольщаем надеждой, что будет говорить с самим великим государем»

В государственных архивах сохранились стенограммы допроса Разина с собственноручными пометками государя Алексея Михайловича. Он не чурался самостоятельно формулировать вопросы для атамана и просил тщательно фиксировать ответы, а затем показывать их. На сами допросы царь не приходил.

Верный своим монархическим взглядам, Разин с того момента, как попал в руки палачей, ожидал, что его поведут к царю. Оставшийся неизвестным английский автор пишет, что весь долгий путь до Москвы Разин «был обольщаем надеждой, что будет говорить с самим великим государем и перед ним изустно защитит свое дело». Однако ожидание Разина было безрезультатным.

В первую очередь государь интересовался отношениями Разина и астраханского воеводы. Были сведения, будто воевода выпросил у атамана дорогую шубу («О княз Иване Прозоровском и о дьяках, за што побил и какая шюба?»).

Кроме того, царь хотел побольше узнать о возможной связи повстанцев с опальным патриархом Никоном («За что Никона хвалил, а нынешнева [патриарха] бесчестил?», «Старец Сергей от Никона по зиме нынешней прешедшей приезжал ли?»).

Но особенно трогательно и трагично одновременно прозвучал сформулированный Алексеем Михайловичем вопрос: «На Синбир жену видел ли?». Иначе говоря, государь интересовался, встречался ли Разин перед разгромным для него сражением под Симбирском с женой.

Фрол на допросе о связи с опальным патриархом Никоном дал те же показания, что и Степан. «Да и брат Стеньки Фролко,– говорится в наказной памяти по делу о патриархе Никоне, – с пыток говорил те же речи…». Возможно, братья заранее согласовали свои показания.

На допросах Разин настолько мужественно и твердо переносил пытки, что, несмотря на множество изобличавших его улик и свидетельств, не мог рассматриваться как изобличенный и осужденный на основании своих собственных показаний. С точки зрения судопроизводства того времени Разин своей стойкостью и молчанием при пытках сорвал основной довод доказательности – признание вины подсудимым, даже если это признание получено в результате пытки.

«Казнить злою смертью – четвертовать»

Из документа в документ с небольшими вариациями переходит одна и та же формула обвинения, выдвигаемая против Степана Разина и его брата Фрола: «В прошлом во 177-м (1669 году) году изменщики воры донские казаки Стенька да Фролко Разины с товарыши своими, с такими ж ворами, забыв православную христианскую веру… великому государю и всему Московскому государству изменили…».

В сказке, или обвинительном заключении, объявленном Степану и Фролу Разиным перед казнью, персонально Фролу ставится в вину то, что он, «пристав к воровству брата своего и соединясь с такими ж ворами, ходил, собрався, к украинным городам и в иные места и многое разоренье чинил и людей побивал».

Обоим братьям царь и бояре вынесли общий обвинительный приговор и назначили одинаковую меру наказания: «казнить злою смертью – четвертовать».

6 июня Степана Разина вместе с братом Фролом вывели на Лобное место. Во время мучительной казни мятежный атаман до конца сохранял самообладание и не показал, что чувствует боль. Палач отрубил ему конечности, голову, затем рассек его туловище на части и насадил их на копья, а внутренности скормил собакам.

В поисках клада, «ухороненного» Разиным в землю

Страшная участь Стеньки сломила волю младшего брата Фрола, и он пошел на сотрудничество со следствием.

Уже через два дня Фрола жестоко пытали в Константино-Еленинской башне Кремля, и его показания были сообщены царю Алексею Михайловичу: «…и про письма сказал, которые-де воровские письма брата его были к нему присланы откуда ни есть и всякие, что у него были, то все брат его, Стенька, ухоронил в землю… поклал в кувшин и засмоля закопал в землю на острове по реке Дону, на урочище, на прорве, под вербою. А та-де верба крива посередке, а около нее густые вербы».

О показаниях Фрола Разина без промедлений докладывали царю, который проявил большой интерес к историям о несметных кладах Стеньки, ибо, по «отпискам» воевод, у бояр и богатого люда «разбойник награбил зело много добра всякого».

В пыточной, на дыбе, орущий от нестерпимой боли в вывороченных суставах Фрол показал, что после разгрома восстания при бежавшем в Кагальник атамане был «сундук с рухлядью» и драгоценностями. Однако предпринятые по наказу царя поиски закопанного кувшина не дали. По сведениям иностранных хроникеров, Фрол был осужден на вечное тюремное заключение. По другим сведениям, его казнили шесть лет спустя.

После смерти Степана Разина казачья война продолжилась под предводительством атаманов Василия Уса и Федора Шелудяка. Лишь 27 ноября 1671 года правительственные войска с трудом овладели столицей повстанцев Астраханью – восстание потерпело поражение. Победители беспощадно расправлялись с бунтовщиками, было убито около 140 тысяч восставших. До этого времени Россия не знала настолько жестоких массовых расправ.

Рабство

Рабство как интеллектуальное наследие и культурная память. Конференция издательства “Новое литературное обозрение”. Рабство как классическое историческое, юридическое, политическое и социальное понятие; метафорическое и символическое рабство. Отношения раба и господина, холопа и царя, пана и «хама». Формы рабства в разные периоды российской истории. Раб или верноподданный? «Подлое» и «благородное» сословия. Насколько символическое наследие крепостного права влияет на современных людей? Правомочность исторических аналогий для оценки российско-украинского конфликта в рамках постимперского синдрома. Народная память и поведение людей в контексте истории рабства. Обложка «Гекельберри Финна»
Елена Марасинова, историк, РАН; Томаш Зарицкий, социолог, Варшавский университет; Андрей Медушевский, историк, социолог, профессор ВШЭ; Абрам Рейтблат, социолог культуры.

Елена Фанайлова: Сегодняшняя наша тема связана с 12-ой Международной конференцией, которая проводится издательством и журналом НЛО. «Рабство как интеллектуальное наследие и культурная память». Почему это слово так актуально для современных людей? В каком контексте оно используется — в метафорическом, в прямом? Что такое классическое определение рабства и что мы сейчас имеем в виду, когда его употребляем?

Мы сегодня будем говорить с

Абрамом Рейтблатом, социологом культуры, членом редколлегии «Нового литературного обозрения», которое устраивает эту конференцию; Андреем Медушевским, социологом, политологом, профессором Высшей школы экономики; Еленой Марасиновой, доктором исторических наук; и Томашем Зарицким из Варшавы, директором Института социальных исследований, профессором Варшавского университета.

Давайте начнем с определения того, что такое рабство, классического определения. Профессор Медушевский его обещал дать.

Андрей Медушевский: Чтобы дискуссия была содержательной, нужно, конечно, обратиться к разным трактовкам понятия «рабство». В классическом римском праве раб — это вещь, и эта ситуация регулируется нормами частного права. Фактически понятие «инструментум вокале» означает, что раб — это вещь, собственность своего господина. Семантический поворот в интерпретации понятий рабства наступает, конечно, в период аболиционистов, в период борьбы с рабством, и здесь ключевое значение имеют 13-я и 14-я поправки к конституции Соединенных Штатов, которые ввели другую интерпретацию таких понятий, как «свобода» — это свобода от рабства, «собственность», которая может быть только на вещи, а не на людей, и далее это понятие «равенство», которое означает формальное юридическое равенство перед законом.

Но конечно, существовали и более широкие трактовки рабства, в том числе и метафорические, и они существуют до настоящего времени. Когда мы говорим сегодня о рабстве, то мы имеем в виду ситуацию, когда люди удерживаются насильно. Насильственное удержание людей, не важно, под каким предлогом и какими способами, и означает фактически воспроизведение ситуации рабства. Это не историческое его понимание, а скорее, просто описание ситуации по факту. И с этой точки зрения можно сказать, что возможна и еще более широкая трактовка рабства, в том числе включающая и так называемое добровольное рабство, когда человек сам объявляет себя рабом. Ну, например, любовное рабство. С этой точки зрения понятие «рабство» охватывает все.

И действительно, практически во всех странах мира существовало рабство, оно имело разные формы, разные выражения и разную природу, по-разному интегрировалось в экономические, социальные и политические системы, и среди прочего, в этом контексте нужно определить отношение классического рабства и крепостного права. Потому что крепостное право в России все-таки не было в полном смысле рабством в античном понимании слова. Крепостной крестьянин, во-первых, имел возможность работать на земле, он был прикреплен исторически к земле, а не только к владельцу земли. Во-вторых, существовала длительное время возможность переходов от одного владельца к другому. И в-третьих, права помещика на крепостного включали, конечно, юрисдикцию определенную, возможность наказания, но этот произвол помещика в отношении раба все-таки не был столь значителен, как это имело место в классическом рабстве или, например, в рабстве в странах Латинской Америки, где раб фактически не имел никаких прав по отношению к своему господину.

Елена Фанайлова: Меня интересует, как слово «рабство» постоянно возвращается в мир культуры. Две простые иллюстрации – это фильм «Джанго Освобожденный» Квентина Тарантино, который снят в прошлом году, и который рассказывает историю освобождения раба, довольно героическую, и современный российский фильм под названием «Дубровский», который напрямую проецирует содержание повести «Дубровский» на настоящее время, Троекуров оказывается бывшим генералом, и его рабами являются солдаты, которые работают у него в поместье. Это слово сейчас употребляются по отношению к явлениям, которые, казалось бы, в классическом виде к рабству отношения не имеют но те черты, которые вы назвали, вполне имеют.

Абрам Рейтблат: Если говорить собственно о рабстве, надо сказать, что это социальный институт. Любовное рабство и так далее – это вещи индивидуальные и для такого исследования не интересные, а это совершенно другие вещи. И второе, это полное владение, вплоть до возможности убийства. В России формально, юридически в рамках крепостного права такой возможности помещик не имел. Более того, формально он даже не мог выдать замуж или женить, если второй человек не хотел этого.

Елена Фанайлова: А как же многочисленные рассказы о том, как злой помещик против воли устроил судьбу крестьянки?

Абрам Рейтблат: Я говорю о формальности. Неформально он мог истязать розгами, плетьми и забить до смерти, но это как бы человек во время наказания умер, а не ставилась как бы цель. И помещика за единичный случай не наказали бы. И так же девушку можно было посадить на хлеб и воду, сломить ее волю. Это вещи разные, тут начат был разговор в юридической плоскости. Что касается бытования этого слова и этого явления в культурной памяти, я бы сказал, что, с одной стороны, это всячески вытесняется в русской культурной памяти. В советский период об этом вспоминали как о чужом явлении, а не как о некоторой константе, сохраняющей свое действие и потом, но в народной памяти это во многом оставалось и в какой-то степени определяло поведение людей и тогда, и сейчас.

Елена Марасинова: Я думаю, что мы должны говорить о конкретных эпохах. И я бы предложила немножко послушать эпоху и посмотреть, в каком контексте, допустим, в 18 веке в России употреблялось само понятие «рабство». Я хочу дать небольшой экскурс в историю. Вот формуляр подписи в прошении на высочайшее имя. Здесь есть целая такая история приключений этих понятий. При Алексее Михайловиче, вплоть до правления Петра Первого, подписываться в прошении на высочайшее имя нужно было в соответствии строго со своим статусом. И здесь начинается целая история мифов, которые существуют у нас в создании до сих пор. Знатные люди в окружении государя должны были подписываться «холоп твой», незнатные – «сирота твоя», духовенство – «богомолец твой».

Теперь история со словом «холоп». Мы говорим, что Иван Третий начал обращаться к своему окружению, к государеву двору и называть людей «холопами», отсюда-то у нас и пошло пренебрежение к личности. На самом деле, это была просто реплика орде. Дело в том, что ордынские ханы в русских источниках называются – цари, и они свое окружение, включая и знать русского улуса, называли холопами. И вдруг появляется на Москве великий князь, который говорит: я свое окружение теперь называют холопами, потому что я равный с ордой. Та же реплика была и у его внука Ивана Грозного, когда он сказал «я царь». То есть коннотация понятия «холоп» в начале 18 века двоякая. С одной стороны, это действительно человек, находящийся в услужении и имеющий крайне мало прав, а с другой стороны, это знать, окружающая царя. И у Петра даже был указ: есть некоторые люди, которые по своему состоянию и чину должны писаться сиротами, а они пишутся холопами – нужно это прекратить, иначе будет наказание.

Елена Фанайлова: Петра так смущала социальная путаница?

Елена Марасинова: Конечно! Каждый должен подписываться по чину. Но так было только до 1702 года, а в 1702 году появляется указ: отныне в челобитных, жалобах на высочайшее имя всем подписываться – нижайший верноподданный раб. Все население страны уравнивалось в отношении государя, и теперь обращаться не «государь батюшка», а «державнейший царь», а потом «державнейший император». Дистанция сразу определялась, и все население страны должно было подписываться «нижайший раб». Нужно сказать, что все эту формулу очень быстро усвоили, перенесли даже на частную переписку, и дети в отношении к своим родителям иногда могли подписываться – «ваш, батюшка, нижайший раб». Это была вполне законная подпись сына.

Вот это определение «нижайший раб» в послании на высочайшее имя не имело при этом ничего унизительного для просящего, потому что служба государю считалась самым главным достоинством и добродетелью, и быть нижайшим рабом царя – это было примерно то же самое при сакрализации образа, как быть рабом Божьим. Раб Божий – это же мы не считаем чем-то зазорным, а это, наоборот, момент смирения, момент службы. И так продолжалось до 1786 года. А в 1786 году появляется новый указ, опять без всяких объяснений, Екатерина вторая пишет: отныне ни в каких бумагах, особенно на высочайшее имя, слово «раб» вообще не употреблять, а подписываться «верноподданный». До этого был разговор с Дидро, это знаменитый «Вопросник» Дидро, который он представляет Екатерине Второй. Он там ей задает целый ряд вопросов, спрашивает ее, в частности, об эмансипации евреев, она говорит, что «это не совсем в политическом контексте у нас, но у меня есть духовный наставник, и в его доме живет несколько евреев», и все делают вид, что это вроде как и не евреи, а они там проживают. Историки до сих пор бьются над тем, кто этот духовный наставник был, что это за евреи проживали, но я сейчас говорю о другом.

Еще один вопрос, который задает Дидро Екатерине: а правда ли, что ваш крестьянин находится на положении раба под властью вашего помещика? Особенно Екатерину обидело употребление слова «раб», и здесь она делает удивительный семантический ход, она говорит: у нас нет рабов, у нас и слово-то такое запрещено вообще. И тут же говорит: у Петра Великого было несколько указов, в которых он запретил даже употреблять слово «раб». На самом деле, речь шла не о слове «раб», а о слове «холоп». И запрещено было не употреблять слово «холоп», а писать холопов, дворовых людей в список крестьян, которые подлежали подушной подати. Цель-то была фискальная, иначе говоря, просто отмена холопства была произведена Петром, потому что все должны платить подушную подать. Вот это был ее ответ Дидро. Но что самое удивительное, челобитные и прошения на высочайшее имя после 1786 года подаются, и элита дворянства по-прежнему пишет «нижайший раб». Иногда некоторые пишут «верноподданный», «нижайший верноподданный».

Елена Фанайлова: Все-таки сознание людей – это что-то не поддающее жесткой логике, ни исторической, ни социологической. Это остается где-то на подкорке, и люди эмоционально чувствуют себя рабами.

Елена Марасинова: Что самое удивительное, эти послания иногда наполнены были очень глубоким смыслом. Это могли быть очень серьезные проекты. Кто-то из окружения Екатерины, например, мог написать ей серьезный проект и подписаться «нижайший раб». Я думаю, что не потому, что у людей оставалась рабская психология, а потому что это было вот какая удивительная форма русской оппозиционности, которая просматривается уже со второй половины 18 века и которая блистательно была выражена в одном предложении Ломоносова, а потом Пушкин это предложение перефразировал в своем дневнике. И вот над этим предложением мы должны задуматься. Ломоносов говорит: «Я готов быть слугой, но холопом и шутом не буду не только у царя земного, но и у царя небесного. Разве разум отнимет только». Используя эту фразу Ломоносова, Пушкин записывает в дневнике: «Я готов быть слугой, я готов быть даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного».

При самодержавном государстве такое внутреннее достоинство: мне ничего не стоит подписаться рабом, и при этом сохранение какой-то самости и индивидуальности, оно прослеживается. На самом деле, вот даже с историей этой подписи в формуляре челобитной мы можем увидеть какие-то совершенно интересные и неожиданные движения русского духа и взаимоотношения русского человека и власти. Они намного сложнее, я думаю, чем просто какие-то определения.

Елена Фанайлова: Отличный экскурс! Он дает нам много пищи для ума, в том числе о бесконечном русском двоемыслии. Я вот слушала вас и думала, что называется одно, подразумевается другое, а реальность – третье. Томаш, мне кажется, после выступления Елены вопрос про отношения польского пана и польского хама – одна из ваших тем! И как это вообще в категориях рабства рассматривается? Ведь социальные условия определяют поведение людей, и дети до определенной степени копируют поведение своих родителей, и какие-то исторические модели памяти не уходят совсем…

Томаш Зарицкий: Есть несколько взглядов. Есть один, с которым я немножко спорю, что отношения между наследниками польских панов, шляхты и крестьян все время еще живы. Сами эти понятия в Польше употребляются очень часто. Людей называют хамами, обижая их, но это проецируется и на социальную иерархию: если меня называют хамом, значит, меня видят где-то ниже в социальной иерархии. Эта иерархия наследована из Речи Посполитой, но для меня это наследование метафорическое. Перемены связаны с революцией 1917 года, потом еще всем, что случилось во время коммунизма, — здесь трудно говорить о прямом наследстве. Интеллигенция заменила шляхту, и интеллигентом может быть не каждый, но интеллигенция – довольно открытая группа. Эти роли принимают разные группы в разных ситуациях, и думаю, что это стало во многом метафорическим инструментом регуляции отношений.

Елена Фанайлова: Вы, как социолог, пользуетесь представлением о том, что бывшее панство и холопство, или хамство, входит в структуру польского общества, я правильно понимаю?

Томаш Зарицкий: Эта метафора является очень важной, но она относительная, ее можно употреблять в очень разных контекстуальных ситуациях. Я могу оказаться в одной остановке паном, а в другом хамом. Мое право употреблять ту или иную идентичность не связано с происхождением.

Елена Фанайлова: А может ли польский интеллигент, а вы в своих работах настаиваете, что интеллигенция – одна из важнейших составляющих польского общества, правящий класс фактически, быть и ханом, и паном в зависимости от контекста?

Томаш Зарицкий: Может быть, по отношению к другим, более значимым интеллигентам.

Елена Фанайлова: Вот к своему президенту как относится польский интеллигент, президент для него кто?

Томаш Зарицкий: Это зависит от политических отношений. Но если я человек, который только добивается социального статуса, и формально я уже могу считаться интеллигентом, но кто-то заметит, что я не вполне еще достиг нужных интеллигенту качеств, называть меня хамом никто не должен, поскольку это очень оскорбительно, но может кому-то сказать, что я все-таки хам, хотя я притворяюсь интеллигентом.

Андрей Медушевский: Я хотел еще сказать о соотношении юридического рабства и метафорического. Во-первых, уточню, что холопы – это наиболее близкий термин с аутентичному рабству в римском смысле, но холопство возникает не при Иване Третьем. Оно фиксируется в «Русской правде», и «Русская правда» очень хорошо раскрывает источники холопства – это купля, женитьба на рабе, рождение, долг, плен, разграбление. И действительно, в последующее понятие, которое относилось к дворовым людям, получает расширительную трактовку. В 17-м веке существует уже холопий приказ, и Петр Великий в 1704 году, закрыв этот приказ, фактически уничтожил это понятие. Холопы были, так сказать, приравнены к крепостным. Даже возникает уже более метафорическая трактовка этого понятия, и сюда же может быть отнесена трактовка понятия «рабство».

Я хотел бы отметить, что в разных странах рабство означало разные вещи в социальном и культурном контексте. Бразилия – страна, которая позже всех отменила рабство, это 1888 год, то есть позже, чем в России, и там рабство имело более четкий смысл, причем культурные аспекты рабства были иные, нежели в России. Рабов привозили из Африки, но были и местные рабы – индейцы. Рабы различались на белых, метисов, то есть цветных и черных. Культурный конфликт, связанный с рабством, был гораздо глубже, потому что это был конфликт расовый, по существу, это был конфликт религиозный – рабы могли быть мусульманами, а их господа могли быть католиками, португальцы, например. Это был конфликт, также связанный с культурными стереотипами, и в этом смысле рабство действительно выражало очень сильный культурный разрыв, которого не было в России. В России все-таки и господа, и крепостные были православными. Этот религиозный фактор, безусловно, ограничивал влияние рабства или рабской психологии, потому что можно было всегда ссылаться на религиозные ценности для обоснования этического, морального отношения к рабам.

Кроме того, и социальная структура рабства была разная. Если мы возьмем страны Латинской Америки, там вообще существовала ситуация, когда одни рабы могли иметь других рабов. Существовало огромное количество категорий этих рабов, они имели разный статус – вольноотпущенные и так далее. То есть фактически это близко к римскому пониманию. Сейчас существует огромное количество историко-культурных, историко-антропологических исследований, которые показывают, что культурное влияние рабства в странах Латинской Америки или Азии гораздо более мощный фактор, нежели то, что мы можем говорить о крепостном праве в России.

Елена Фанайлова: А как это проявляется в Латинской Америке?

Андрей Медушевский: Насколько я могу судить по работам латиноамериканских авторов, они пишут о существовании культурного дуализма, который не вполне преодолен. По существу, средний класс во многих странах Латинской Америки – это одновременно и высший класс, а все остальное население, большая часть населения живет по другим культурным, социальным и экономическим стандартам.

Елена Фанайлова: То есть это бедное население.

Андрей Медушевский: Фактически да. Это конфликт позитивного права и справедливости. Потому что вот это население – бывшие рабы, оно, конечно, ощущает социальную несправедливость, которая была ранее, и проецирует ее не современность. Также, по мнению некоторых авторов, очень сильное развитие проституции во многих страна Латинской Америки связано с традициями рабства. Наконец, то, что называется трафиком людей и торговлей людьми, сохраняется до сих пор, и есть десятки тысяч примеров, когда люди удерживаются насильно, в том числе с целью экономической эксплуатации.

Елена Фанайлова: Я боюсь, что это и российские реалии тоже. Мне сложно сравнивать объемы, но…

Андрей Медушевский: Это глобальный оборот, экономический, но я не думаю, что это только проблема мигрантов. Это действительно определенные культурные стереотипы действуют и в странах Азии, и в странах Латинской Америки, возможно, в каком-то смысле они действуют и в ряде постсоветских стран.

Абрам Рейтблат: Вот классическое рабство и даже крепостное право – это государственный институт, государственные законы, так или иначе, зафиксированные. То, о чем идет речь сейчас, юридически государством никак не фиксируется, государство даже прокламирует борьбу с этими явлениями. Сейчас это все-таки важная вещь для понимания этих явлений. И хотел реплику сказать по поводу выступления Томаша. Пан, насколько я представляю, это нейтральное сейчас обращение к человеку, оно ценностно не окрашено. В дореволюционной России было такое же слово «господин». Хочу обратить внимание, что в современном русском языке хотя есть попытки вернуть слово «господин», оно не возвращается. Малейший намек на социальное неравенство в языке и в отношениях, типа «холоп» или что, он в современной русской культуре отсутствует. Возможно, это связано с тем, что почти всех господ уничтожили или выгнали, и почти никто из нынешних граждан России не ощущает себя представителем высших классов. И вот эта нивелирующая культурная установка не знаю, как ее соотнести с предметом нашего разговора, но возможно, это тоже наследие психологии угнетенного человека.

Елена Фанайлова: Взбунтовавшегося…

Томаш Зарицкий: Я очень люблю ссылаться на пример того, что в Польше «пан» – это такой нейтральный способ обращаться к человеку. Думаю, что это символически важно для иерархии и ценностей гражданских, на которых построено современное польское общество. Это связано не только с культурным наследием, но с конкретными процессами в 1917 году, которые я оцениваю как интеллигентскую революцию в Польше. В России была большевистская интеллигенция, которая создала Советский Союз, принесла идеи гражданина и товарища, а в Польше – национальная интеллигентская. Это был момент, когда способ обращаться к людям «пан» формально был зафиксирован, и это было символически с точки зрения выигрыша интеллигенции борьбы с землянством польским, помещиками, богатой шляхтой, которая до того момента монопольно называла себя панами, все остальными были крестьянами. До 1918 года паны – это были практически только шляхтичи.

Елена Фанайлова: Интересно, что и после 1945 года, в советской Польше ничего не изменилось.

Томаш Зарицкий: Да. В 1918 году все стали гражданами новой страны и получили право называться панами. И все это было осуществлено интеллигенцией, которая отменила право монополии на высший статус, но сама при этом удержала ключевую роль. И сейчас бывают у нас такие споры, насколько этот способ демократизации демократичен, так скажем. Мы расширили статус пана на всех граждан Польши, но культурно остается ценностная иерархизация, что крытые хамы где-то еще есть. Хотя формально все поляки сейчас – паны, наследники мифического шляхетского государства. И в первой Речи Посполитой шляхтичи были равны юридически, не служили государю, но выбирали государя свободно, — память про это остается одной из центральных точек польской идентичности. Это основано на сравнении с Россией – рабской страной, где даже аристократия, помещики сами себя называли рабами. А в Польше шляхта, даже самая мелкая, считала себя свободными людьми, и король был как раз слугой шляхты. Это миф, но он до сих пор существует в польской идентичности и истории.

Елена Фанайлова: А насколько корректны параллели, насколько мы можем говорить о современной истории, привлекая историю прошлую к объяснению того, что происходит сейчас? Я знаю, что многих историков раздражает, когда сейчас говорят: вот присоединение Крыма – это типичные Судеты, австрийский аншлюс… Если мы будем все время объяснять современность прошлым, мы вообще никуда не двинемся, мы будем по кругу ходить.

Елена Марасинова: У меня несколько реплик. Андрей Николаевич, речь шла не о появлении холопства в 15-м веке, а о том, что в 15-м веке, при Иване Третьем, понятие «холоп» распространяется на идентификацию взаимоотношений великого князя и государева двора, то есть знать называется холопами по отношению к государю. Второе, безусловно, в 18-м веке такие понятие, как «холоп», «благородный», начинают приобретать и такую нравственно-оценочную окраску, не только принадлежность к податному сословию. В письмах и в дневниках, мемуарах дворянства есть такие семиотические игры с этими словами. Маленькая реплика Абраму Ильичу. Я последнее время рассматриваю следственные дела 18-го века, и у нас у всех была полная убежденность, что наказать крестьянине на конюшне, и он через три дня после этого умирает, то вроде как помещику исходит срок. Но я обнаружила, что не было никакого равенства в наказаниях за преступления в зависимости от положения убийцы, но было удивительное равенство жертв. И для дворянина одинаковое наказание – зарезал ты священника, убил ты в пьяной драке соседа-помещика или ты запорол крестьянина на конюшне. Как правило, наказание было – конфискация, полгода покаяния, неделя на хлебе и воде и после этого иногда ссылка в Сибирь или каторга. То есть статус жертвы в 18-м веке не определял жестокость наказания, а определял статус убийцы.

Занимаясь элитой дворянства, у меня протягивается и в 19-ый и в 20-ый век особенность еле заметной, может быть, дворянской фронды, которая возникает в 18-м веке. Она политически не окрашена, все подписываются «рабами». Но удивительное явление я прослеживаю, оно трансформируется от дворянства в сознание русской интеллигенции. Первое, стремление не столько в прямом диалоге с властью, но и еще как-то добиться политических прав. Второе, постепенно появляется в конце 18-го века в среде просвещенного дворянства и потом в 19-м веке недопустимость сотрудничества с властью, какая-то от нее отстраненность, даже какое-то брезгливое отношение к этому институту, и при это особое представление о службе отечеству. Если я забочусь об интересах отечества, то я, как правило, всегда противопоставляю себя власти. Лучшая форма службы интересам отечества – это конфронтация с властью. Эта тенденция, конечно, не распространяется на всю интеллектуальную элиту, но она зарождается именно в конце 19-го века – жить помимо власти и брезгливость к сотрудничеству. Это просто черта русской интеллигенции.

Елена Фанайлова: Национальная шизофрения?

Елена Марасинова: Нет, это, я думаю, отчасти связано с тем, что власть все-таки довольно сильный институт, и в силу целого ряда объективных причин институт наделен очень большими полномочиями и играет большую роль во всех сферах жизни. И особенность нравственной, интеллектуальной, индивидуальной фронды присуща нашей истории.

Елена Фанайлова: К Андрею Николаевичу Медушевскому я с тем же вопросом. Насколько правомочно рассуждать о том, что нынешний правитель России наследует всем деспотическим чертам, что в его бессознательном тоже работает это представление о рабе и господине. Например, отношение многих людей, как показывают соцопросы, сейчас к Украине как к нашим меньшим братьям. Мы можем так рассуждать, или все-таки я спекулирую сейчас?

Андрей Медушевский: Фактически вы имеете в виду вопрос об имперском сознании так называемом, о котором сейчас много пишут.

Елена Фанайлова: Конечно.

Андрей Медушевский: Думаю, что все-таки здесь речь не об имперском сознании в классическом понимании. Потому что имперское сознание исключает такой выборочный подход к отдельным нациям. Для империи важна просто сила независимо от того, о поддержке каких наций или национальностей идет речь. Так что в таком старом классическом понимании смысла это не имперское сознание, на мой взгляд. Другое дело, что речь идет об ответственности больших государств, бывших империй, за ситуацию вокруг них, на постимперском пространстве. В этом смысле можно говорить, что все большие империи, в прошлом существовавшие, сохраняют это представление о своей исторической ответственности. Возьмем ли мы Соединенное Королевство, возьмем ли мы Францию, которая защищает франкофонов. Здесь как раз важен лингвистический принцип.

Вы провели параллель с Судетами, там все-таки в основе лежал расовый принцип, и я считаю, что это сопоставление категорически неуместно. Но если говорить о такой широкой трактовке исторической ответственности, то она присуща действительно всем большим странам, которые ранее были империей, которые хотят сохранить стабильность вокруг этого государства, сохранить культурную среду. И неслучайно здесь большое значение имеет лингвистический принцип. Потому что оказывается поддержка русскоговорящему населению, причем это могут быть русские, украинцы, татары, кто угодно. В этом смысле я считаю, что если даже мы попытаемся провести такие аналогии, то делать это нужно чрезвычайно осторожно и иметь в виду, конечно, общую глобальную ситуацию, поскольку этот вопрос не сводится только к отношениям России и Украины.

Елена Фанайлова: Вы сказали, что это не вполне имперское сознание. А какое это сознание тогда, по-вашему?

Андрей Медушевский: Это сознание большого государства, которое ощущает свою ответственность за стабильность культуры и социальных отношений вокруг него и делает для поддержания этой стабильности определенные усилия.

Елена Фанайлова: Что меня заставляет сомневаться в том, что это только так, это поспешность, с которой «защита» Крыма была проделана. Если бы Россия подождала бы немного стабилизации ситуации в Киеве и легитимации хоть какой-то имеющейся власти, я бы с огромным уважением и вниманием отнеслась бы к этой функции защиты. Но вот эта торопливость и методы, которыми это было проделано, оставляют для меня ряд вопросов… Вообще, поле для дискуссии остается. И именно поэтому я думаю, у Правителя с большой буквы о силовых представлениях его, об этом иерархии власти и рабов, которые все-таки в русском культурном сознании присутствуют.

Андрей Медушевский: Отмечу, что одно дело, когда мы говорим о принципах, а другое дело, когда мы говорим о том, что называется «реаль политик». Если мы возьмем ситуацию в других аналогичных конфликтах, не будем даже рассматривать Сербию и Косово, как такой самый известный пример, но, скажем, Сомали, Эритрея или Восточный Тимор – все эти ситуации были чрезвычайно острыми и требовали быстрого вмешательства. Поэтому большие государства, которые участвовали в принятии решения, не всегда могли ожидать такого стабильного правового урегулирования ситуации. Если дело идет о защите прав человека определенной категории населения, вмешательство должно быть проведено достаточно быстро.

Абрам Рейтблат: Я бы в другой плоскости вопрос поставил. Тут употребляется термин «мы». А кто эти – мы? Мы – ученые, например, социологи или политологи? Или мы – современники граждане? Или мы – это политики, политтехнологи? В каждом из этих «мы» будут разные ответы. Если мы – это исследователи, то желательно, конечно, идти путем конкретно исторического анализа. Хотя какие-то ситуации сравнительно недавнего прошлого могут для анализа нынешней ситуации пригодиться. Особенно, допустим, если мыслить в русле концепции запаздывающей модернизации, что в России модернизация опаздывает по сравнению с какими-то другими государствами, мы тогда можем проходить какие-то стадии, которые там раньше были пройдены, и мы можем по аналогии что-то использовать и рассуждать в этом русле. Хотя, конечно, в каждой конкретной исторической и политической ситуации они имеют сильную специфику. Это если мы – исследователи.

Если мы – публицисты или политтехнологи, разумеется, и на практике они это используют и действуют. Они не будут спрашивать и рассуждать, а будут проводить политические аналогии в ту или иную сторону. Те политтехнологи или публицисты, которые поддерживают власть, будут вытаскивать одну аналогию, а те публицисты или политтехнологи, которые находятся в оппозиции, будут вытаскивать другие аналогии. И каждый по-своему будет прав, потому что они какие-то черты прошлого будут абсолютизировать и прикладывать к современной ситуации. Для разных «мы» будут разные ответы. Если мы – как просто современники, участники ситуации, у меня тоже возникали какие-то другие, но близкие исторические аналогии. Одни говорят, допустим, об аншлюсе, то есть о присоединении Австрии, а другие – о присоединении части Чехии, вот один из этих вариантов возник и у меня.

Елена Фанайлова: Я еще знаю аналогию 1968 года.

Абрам Рейтблат: Ну, аналогии неинтересны, а интересен конкретный анализ этой ситуации. А есть, скажем, такие взгляды, что, вообще, за этим стоят просто стандартные подходы о том, что для повышения рейтинга нужна победоносная война. И тогда неважно, кто кого присоединит.

Елена Фанайлова: Но это уже не исторический подход, а политтехнологический.

Абрам Рейтблат: Ну, политтехнологический, политический, какой угодно. Важно, какой расклад, в какую сторону направить усилия и так далее. И тогда все эти рассуждения об империи, они просто окажутся в стороне от этого или будут привлечены для легитимации данной концепции. Так что желателен конкретный исторический, политический, социологический подход отдельный, а изучение исторических явлений типа крепостного права отдельно проводить.

Томаш Зарицкий: Эти сравнения – метафоры, которые никогда не будут вполне однозначно правдивыми. Можно их оценивать, но всегда будет что-то, что не совпадает. Но эти метафоры иногда единственный способ высказать свою позицию. Даже отдельные слова, которые мы употребляем, это тоже метафоры, и они в каком-то историческом контексте возникли. Можно спорить о слове, подходящем для описания конкретного случая. И как социолог я часто негативно реагирую на метафоры, которые мои коллеги или политики употребляют, но сразу я осознаю, что через минуту-другую я сам буду что-то говорить и тоже употреблять метафоры. И мы каждый раз должны все это обсуждать, и каждый из нас имеет право на свою позицию.

Журнал Театр. • Страннее, чем ад

В глазах приверженцев так называемых традиционных ценностей Кирилл Серебренников — типичный разрушитель таинственных духовных скреп. Особенно забавно размышлять об этом штампе в антрактах «Кому на Руси жить хорошо» — пожалуй, самой страстной речи режиссера в защиту «русского мира»

Жесткая трехактная структура этого спектакля не отменяет ни причудливых метафор, ни композиционных парадоксов, ни кажущейся безгеройности поэмы, в центре которой — собравшийся из семерых мужичков-правдоискателей Хор. Перед нами энциклопедия главных мифов и болевых точек русской жизни — и прежней, и теперешней. Спектакль плутает в них, размышляет о них, дает сноски к этим размышлениям. Попытаемся и мы вычленить главные темы и понятия этого многочасового мощного и сложного театрального действа.

Русский спор

Первый акт, самый нагруженный и длинный, называется «Спор», хотя семеро его героев — Роман, Демьян, Лука, братья Губины (Иван и Митродор), Пахом и Пров — не особо-то и спорят между собой. Задавая вопрос, поставленный Некрасовым в название поэмы, они дают варианты ответа, каждый — свой. Но уверенности в своей правоте нет ни у кого, кроме, похоже, Прова, превращенного Серебренниковым в хлипкого правдоруба-очкарика, эдакого интеллигента-технаря или деревенского умника из шукшинской прозы (Филипп Авдеев). Он, хоть за это и бьют, все норовит превратить обсуждение в митинг, безапелляционно заявив, что «весело и вольготно» на Руси живется исключительно царю. А отнимут самодельный плакат, будто только с Болотной, он кровью на воротах напишет: «ЦАРЮ». Большими буквами. Остальные предпочитают искать правду без царя в голове, потому что если лучше всех живется царю, остальным на счастье и надеяться глупо, и искать его ни к чему. А ведь хочется найти. Некрасов не дошел до царя не только потому, что не хватило времени и сил. Разрешить этот конфликт было бы невозможно даже при мягкой цензуре. Сегодня ситуация чуть изменилась, однако режиссер спектакля дает понять: добираться до царя — дело пустое. Не ему объяснять нам что-либо о мужицком счастье. Царь — и аксиома, и в то же время пустое место. Каждый нагрузит его своим смыслом, а это лишит смысла сам спор.

Русское счастье

Тварь я безмолвная или право (хотя бы слово) имею? Герой или зритель? В массовке или на подиуме? Хочу узнать, кому на Руси живется хорошо, или сам надеюсь хоть малую частичку жизни чувствовать это самое «хорошо»? Ведь я — не помещик или чиновник, не поп и не купчина, тем паче не вельможный боярин. О царе, как условлено, молчим, как он молчит в ответ на наши любые вопросы. Но мир, которому ты задаешь вопрос, будто компьютер в научно-фантастическом рассказе, требует уточнить вопрос. О каком-таком счастье речь?

Некрасов с высокой вероятностью под счастьем понимал гражданские права и минимальный достаток, позволяющий не терять человеческого достоинства. У героев Серебренникова, наших современников, все названное, кажется, уже есть. Но они уверены не меньше предков: счастьем это не назовешь. Поэтому спектакль посвящен попытке даже не найти и поделить счастье, а элементарно понять, в чем оно заключается. То есть найти и допросить того, кто этим секретом обладает. За этим мужики отправляются в путь: найдем счастливого — узнаем, что у него есть.

Русская свобода

Серебренников, тем не менее, у нас на глазах тестирует две общепринятые «дороги счастья» — обе в небрежно публицистическом, едва ли не легкомысленном малобюджетном духе. Первое счастье — свобода. О нем вопрошал и Некрасов, вдруг увидевший, что с отменой крепостничества утопия не стала реальностью. Свобода же — категория внутренняя, ее царским указом не обретешь. Краткий курс всемирной истории рассказан через три буквы простейшего палиндрома: «РАБ» и «БАР» легко поменяются местами, пока в режиме пантомимы Адам с Евой, испытав секундное счастье, будут насильственно снабжены фиговыми листками и разлучены. Это все фон для притчи «про холопа примерного Якова Верного», который и отомстил-то барину-мучителю тем, что повесился ему назло. Только что, вроде, был намек на сотворение мира и призрачный Эдем, а вот уже и назидание «помнить до судного дня» — хотя ясно же, не наступит тот день для бар и рабов. Подтверждение тому — и вторая саркастическая история из Некрасова, «Последыш», в версии Серебренникова дивно похожая на «Мандерлей» Ларса фон Триера. Отмена рабства, оказалось, некомфортна в равной степени и помещикам, и крестьянам, и вот игра в имитацию — немудрящая инсценировка старых порядков — приводит к реальной гибели простака Агапа, запоротого до смерти понарошку. Князь Утятин в спектакле — фикция, подпоручик Киже. За него бал правят Наследники в номенклатурных костюмчиках и их расфуфыренные жены — прозрачный намек на последышей советской номенклатуры, хладнокровно обиравших так называемых граждан и после разрушения империи. Агап, вспомним, попался на том, что обворовывал барина — а на самом деле брал ему же причитавшееся: у Некрасова лес, у Серебренникова — ведро нефти, украденное из державной трубы. Тут и вторая мнимая свобода: потребления. Мечтая о «лугах поемных по Волге», крестьяне соглашаются делать вид, будто до сих пор принадлежат полоумному Утятину. Забавный же парадокс: ради того, чтобы обладать чем-то до сих пор чужим, притворяться, будто ты сам — чужая вещь.

Русская утопия

Когда говорящая птичка пеночка, Синяя птица в координатах серебренниковской поэмы, одаривает ее героев самобранной скатерью, те просят побольше еды и одежды, а получают камуфляжное обмундирование, чтобы сбиться в кучу, похватать автоматы и, хлебнув водки для запала, быстренько построить на обломках собственных надежд Телемскую обитель, Обломовку, Чевенгур. Там каждый станет себе царем, и это будет подлинное русское самодержавие. Только почему-то город мечты подозрительно похож на утопию самозванцев Новороссию — обещанную и мечтанную, но нереальную, непредставимую на трезвую голову «Россию 2.0». Так и выходит, что материальное неминуемо и немедленно конвертируется в абстракцию, мечту о том самом, по-прежнему туманном, счастье.

На душе и легко, и тревожно Мы достигли чудесной поры, Невозможное стало возможным: Нам открылись иные миры, —

поет космическим голосом по-нездешнему прекрасная певица (Рита Крон), посланница еще одной смутной и будто выдуманной — советской — утопии, так странно похожей в интерпретации Серебренникова на линчевский Черный вигвам с его ретро-ностальгией. Да, кстати: мы и вправду на пороге иного пространства, в которое попадем только во втором акте.

Русское чистилище

«Приспела скоро водочка, приспела и закусочка». Говорящий и эффектный трюк: когда зрители рассаживаются после третьего звонка, все семеро мужиков, вдрабадан пьяные, грязные, страшные (только отсутствие забористой вони позволяет предположить, что это мастерский грим, а не подлинное их состояние: сыграно на славу) побираются по залу, забираются на стулья, клянчат деньги и вещи у буржуазной публики. Если у кого-то к этому моменту и оставалась дистанция между тем, что на сцене, и теми, кто в зале, здесь она стирается окончательно и агрессивно. Во втором действии нет слов — только песни. Оно лаконичнее, поэтичнее и короче первого, здесь у Серебренникова есть соавтор, едва ли не отодвигающий (временно) режиссера на второй план, — хореограф Антон Адасинский. Именно он ловит метафизическую фазу между застольем (а в первом действии постоянно пьют) и третьим, когда герои трезвеют, но начинают наливать другим — как новым персонажам, так и зрителям. Эта фаза — сумеречная зона опьянения, когда человек теряет дар речи и открывает глаза, способные увидеть невидимое, несуществующее. Видимо, это и есть он — вожделенный и загадочный «русский мир». Если можно как-то описать словами бесстыже-красивую и физиологичную до неприличия, откровенно эмоциональную и по-цирковому виртуозную «Пьяную ночь», то только словами «метафизика русской водки». Прозрачная, как льющаяся с неба вода, она очищает подсознание и затуманивает рассудок, отключает рациональные соображения (вопросы о том, кому живется весело-вольготно-хорошо — сюда же) и включает рефлексы движения: а пока человек двигается, он жив.

Странные и сильные стихи из некрасовской поэмы, где тошнота (мы знаем по Сартру, что это экзистенциальное состояние) и убожество, предельная обездоленность почему-то рифмуются с бессмертием. В «Пьяной ночи» «русский мир» — уроборос, пожирающий сам себя, чтобы жить. Недаром в «Пире на весь мир», который начинается, опять же, с ведра водки, отпить «хлебного вина» доводится только тем, кому, вопреки всему, удалось просто выжить — на охоте или на войне. Возвращаясь к русским сказкам, в которые у Серебренникова забрел древнегреческий гость-кентавр: водка — и мертвая, и живая вода. Единственная действенная скрепа, которая и делает русских единым народом — пусть противоречиво и неожиданно единым, как неловко гарцующий по сцене человеко-лошадь. Любопытно решение с отделением мужчин-танцоров от ансамбля женщин-певиц, чьи голоса задают тон и ритм то ли ритуальной, то ли вольной пляске вошедших в состояние транса нетрезвых тел. Мужчина перестает мыслить и изъясняться — он уходит в движение; женщина получает право голоса — но она обездвижена. Двойная пассионарность, безнадежно разделенная в структуре спектакля, не дает осуществиться в этом танце гармонии — пусть первобытной, животной, памятной по всем версиям «Весны священной». Она напоминает скорее о насильно разлученных мужьях и женах крепостной поры, бесчисленных Адамах и Евах безнадежно потерянного рая.

Русский реквием

Твердо решив в рамках одного спектакля пройти весь путь, изрядно покопавшись в аду (первый акт) и тщательно отмыв своих героев небесными водами чистилища (второй акт), Серебренников добирается до подобия рая — по меньшей мере, объявляет «Пир на весь мир», для начала одаривая самых счастливых зрителей водкой из ведра. Но Данте, мы помним, искал Беатриче. Так и мужички-правдоискатели к финалу соображают, что не искали они «живущих хорошо» только среди женщин. Так и оказываются за столом Матрены. Евгения Добровольская — единственная, кто не вписывается в блестящий ансамбль, но и не должна: ее роль или даже партия продуманно сольная, сколько бы партнеров ее ни окружало. Для Блока Русь была жена, но полвека спустя переродилась в облике суровой Родины-матери в платке, да такой и осталась. Во всяком случае, о ней все больше с каждой строчкой своего и прекрасного, и невыносимого монолога-автобиографии напоминает Матрена Добровольской. Кстати, в спектакле Серебренникова с того самого момента, как жены (еще в прологе) провожают мужей в путь, женщина как сексуальный партнер перестает существовать — не считая явления нагой Евы, которую тут же примерно наказывают за ее наготу. Женщина здесь сообразно православной традиции именно мать, создание священное, предмет любви и поклонения. Добровольская намекает на это еще в первом акте, в микророли оплакивающей погибших птенцов пеночки. А здесь она уже Мать с большой буквы, усыновившая весь мир после гибели Демушки, скормленного свиньям придурковатым дедом (естественно, все разрушение и зло, даже ненамеренное — от мужчин). И мученица-Матрона, и Матрена из рассказа Солженицына, вечная ватница — так одета, и не случайно же. Та, кто может по праву страдания обратиться к небесному двойнику: «Открой мне, Матерь божия, чем Бога прогневила я?». Третий акт спектакля начинается с интерактивного балагана, заканчивается социальным памфлетом, но в его сердце — исповедь, и он — самый, по сути, религиозный. Особенно хорошо это заметно в сравнении с социальным первым действием и языческим вторым: Матрена меняет пространство, как икона Богоматери, внесенная в темную избу. Обращения к Всевышнему звучат здесь чаще всего и к финалу все больше походят на издевку. Два равноправных конферансье — Ангел милосердия и Демон ярости. Однако разлада между ними нет: они согласны в знании о жалкой участи человека, позволяющего такое с собой делать. «Пуля виноватого найдет», — звучат в финале строки Егора Летова, в котором Серебренников неожиданно обрел продолжателя Некрасова, и это его же ответ на собственный грозный гимн: «Вижу — поднимается с колен моя Родина!». Очевидно, когда поднимается, без пуль не обойтись, а когда пули свищут вокруг, им необходим виноватый. Последний образ спектакля — невероятно мощный: актеры надевают одну футболку за другой, бесчисленными слоями, а на каждой — привычный слоган со стертым заемным смыслом. Знаем мы такие, видим каждый день на себе подобных в метро и на улицах, а то и в зеркале. Они меняют футболки быстрее и быстрее, почти уже механически, будто защищаются от пуль переменчивыми штампами, за каждым из которых спрятана укромная мечта о маленькой персональной утопии, о равенстве слов и реальности. Терпят, терпят, терпят родовой грех своей виноватости. Не ропщут, ни-ни. Авось пуля просвистит мимо. Вот это и будет — счастье. В «Кому на Руси жить хорошо?» Серебренникова так много мифического, что на язык просится цитата из величайшего выдуманного поэта русской литературы Козьмы Пруткова, не услышанный (так как принятый за шутку) ответ на сакраментальный вопрос о счастье: «Если хочешь быть счастливым, будь им». Судьба Матрены, страшнее которой не придумать, и есть приговор — не только ей, но всем: ее «терплю и не ропщу». Этот слоган православия — официальная отмазка тех, кто вершит насилие на Руси, приватизировав право жить «вольготно, весело», — и есть единственное объяснение, почему квест семерых странников обречен на неудачу, а поэма Некрасова — на недописанность. Поэтому так жутко звучит тот причудливый реквием, который параллельно основному действию исполняет певица в траурно черном сарафане и кокошнике (и вновь не роль, а партия Марии Поезжаевой), реквием по русскому счастью.

* * *

Эта вещь Серебренникова пропитана такой сильной и иррациональной — как иначе? — любовью к материалу, что на язык само просится словцо «патриотизм», изгаженное нынешним контекстом до невозможности и пригодное нынче для употребления только в сопровождении иронических кавычек. Иронии, однако, в «Кому на Руси жить хорошо?» нет. Есть пафос, сарказм, горечь, балаганный юмор, а интеллигентского холодного отстранения или высокомерия — как не бывало. Временами даже кажется, что Серебренникову удалось здесь достичь той глубины и откровенности, о которой мечтал — и которой не добился — в своей поэме, задуманной как opus magnum, сам Николай Некрасов.

Опубликовано в печатной версии журнала на с.28—35

Феодальный крестьянин, 4 буквы — Кроссворды, ответы, решатель

Примеры использования слова serf.

За заслуги дворянину дали землю и крепостных, но не в прямую или аллодиальную собственность, как на Западе, а только при условии, что он будет служить царю.

Так что можешь наклеить на свою высокую шелковую шляпу, Мэйн, что планетологи — свободные люди, а не безмозглые глупые крепостные .

Моя власть над этим замком и месной должна быть абсолютной, а мои виль-ин и крепостных должны знать, что я не потерплю ни малейшего следа неразборчивости.

После тяжелого дня работы на пшеничных полях какого-то дворянина с таким же повреждением мозга, средний крепостной не сделал ничего, чем выпить пару пинт эля и пойти немного косоглазого микроцефалика с деревянной ногой. ему минет.

Три месяца Репин жил среди бывших крепостных Ширяево, села, выходящего на Волгу, недалеко от Самары.

После русских деревенских танцев и хоровых танцев Пелагея Даниловна объединила крепостных и дворян в один большой круг: принесли кольцо, веревку и серебряный рубль, и все они вместе играли в игры.

Огромная толпа фабричных рабочих, домов крепостных и крестьян, с которыми смешались некоторые чиновники, семинаристы и дворяне, рано утром ушли на Три холма.

Он подул на пальцы, чтобы согреть их, затем медленно вышел из-за ящиков и растворился в небольшой толпе из крепостных , торгующихся друг с другом из-за группы кричащих цыплят, удерживаемых вверх ногами за ноги.

Иван Сквинтер правил своими крепостными с восточным деспотизмом: он был невежественен, груб и расточителен.

И выращивалось так много сельскохозяйственных культур, потому что пища должна была накормить всех крепостных , а не только причудливую тройку в замке.

Крепостные веками видели чудовищно деформированные очертания в болотах вокруг озера Венне.

Зная о неудовлетворенности приграничных жителей, эти крепостных хотели стать частью военной границы, потому что деревенская служба и постоянно растущие налоги становились для них все труднее и труднее переносить.

Тяжелая деревянная дверь, которую несли на спинах крепостных из далекого Бутана много веков назад, была закрыта.

Мгновенно желтоволосые крепостных в ожидании, Калмыки у дверей холла и недалекий карлик, который ползал по столу в своей белой рубашке, начали хором смеяться, как могли.

Иоланда засмеялась и подняла руки, чтобы крепостной натянул полосатую джеллабу в мавританском стиле через голову.

освобожденных крепостных без свободных людей: отпуск в царской России | Американский исторический обзор

В 1810 году домашний крепостной Венедикт Малащев получил свободу.Его владелица, княгиня Екатерина Романовна Дашкова, недавно умерла, а ее наследник, князь Воронцов, освободил тогда сорок своих новых крепостных в честь ее памяти и в благодарность за ее завещание. В своих более поздних мемуарах Малащев выразил крайнее удивление (ведь он ведь не просил такой свободы), а также свою глубокую благодарность Воронцову. ¹ Как он напомнил, он почти сразу обратился к местным властям в Москве и официально изменил свой правовой социальный статус, зарегистрировавшись не просто жителем города, а членом одного из его сословных обществ.Сменив тем самым свою старую личность на новую, он выполнял свой законный долг, «поскольку, согласно действующему ИМПЕРИАЛЬНОМУ указу, люди, освобожденные их лордами, выбравшие образ жизни, должны немедленно зарегистрироваться в обществе … и поэтому меня приняли в общество ремесленников! » ²

Рассказ Малащева — это одна из вариаций на тему освобождения от крепостного права, факт которого долгое время игнорировался историографическими исследованиями ограничений крепостного права. Вольность появляется в историографии русского крепостного права, но обычно только в двух контекстах, которые подчеркивают его редкость.Во-первых, это истории тех немногих людей, которые обрели не только свободу, но и прославились как художники или интеллектуалы, и чья слава лишь подчеркнула их уникальность. ³ И затем есть две попытки в начале девятнадцатого века освободить крепостных в обществе, где в основном крепостное: закон 1803 года, разрешавший крепостным владельцам освобождать целые деревни от своих крепостных как «свободных земледельцев», и постепенное освобождение крепостных. в Прибалтийских провинциях империи десять лет спустя. Обе эти реформы вспоминаются скорее как отклонения в более широкой истории несвободного труда, чем как модели для изучения крепостного права. ⁴ В результате создается образ крепостного права как почти абсолютного, при котором свобода редко зарабатывается или редко предоставляется.

Несмотря на это отсутствие в историографии, крепостные владельцы России не только могли освобождать своих крепостных, но и делали это регулярно. ⁵ Более того, способы, которыми крепостные собственники выбирали манумит, и способы, которыми крепостные пытались получить свою свободу, демонстрируют взаимодействие идей свободы и власти во взаимодействиях крепостных, их владельцев и имперского государства.Мелани Дж. Ньютон, писавшая о рабстве на Барбадосе, относится к числу тех, кто утверждает, что «право манумировать рабов было центральным аспектом власти рабовладельцев, подтверждающим их патриархальную власть передавать права». ⁶ В имперской России также именно в акте освобождения абсолютная власть крепостного собственника над крепостным стала наиболее очевидной, поскольку власть крепостного собственника никогда не была так очевидна, как когда он или она решили положить ей конец. Эта власть постоянно подтверждалась имперским государством, но временами она оспаривалась самими крепостными, поскольку они стремились сыграть активную роль в собственном освобождении.В результате, хотя акт освобождения во многом поддерживал абсолютную природу власти крепостных собственников, он также допускал появление, а часто и реальность, крепостной агентуры.

В то же время имперское российское общество состояло из формально закрепленных социальных идентичностей, основанных на правовом сословии ( sosloviia ), которые регулировали индивидуальные отношения с местными и центральными властями. ⁷ Поскольку присутствие освобожденных крепостных было нежелательным нарушением этой структуры, свобода, предоставленная крепостным через увольнение, была свободой выбора нового официального социального статуса, что могло означать выбор новой профессии и обязательно означало выбор членства в особое сословное общество, которое будет следить за их местом в имперском обществе. ⁸ Этот факт затемнил как освобожденных крепостных — они, по сути, исчезли в других статусах, вместо того, чтобы образовывать отдельную социальную группу, как во многих других рабовладельческих обществах, — так и, в некотором смысле, концепции свободы в имперской России.

Manumission получил сравнительно больше внимания со стороны исследователей других форм рабства или несвободного труда, даже если это внимание не всегда признавалось. Редакторы сборника эссе об освобождении в атлантическом мире начинают с сожаления об относительном невнимании историков к этой теме, учитывая обширную работу по рабству и несвободному труду, созданную на протяжении десятилетий, если не столетий. ⁹ Рэйчел Зелник-Абрамовиц развивает ту же идею в контексте древнего рабства и предлагает возможную причину: «согласно традиционной дихотомии рабства, освобождение от рабства может показаться изучающим рабство концом рабства и, следовательно, концом истории. » ¹⁰ Но именно последствия или более широкие значения акта освобождения были затронуты в двух связанных дискуссиях об истории рабства. Во-первых, относительная легкость освобождения от рабства была одной из отличительных черт рабовладельческих систем Нового Света, идентифицированных Фрэнком Танненбаумом в его влиятельной, хотя временами противоречивой книге Slave and Citizen . ¹¹ В то время как элементы его диссертации подвергались сомнению в течение десятилетий с момента ее первой публикации, обзор ее места в историографии принимает идею о том, что общества, основанные на несвободном труде, регулировали отпуск иногда очень разными способами, и что эти различия имеют смысл . ¹² Во-вторых, освобождение, особенно во времена рабства, разрушает идею основного контраста между рабством и свободой. ¹³ В другом месте одно из ее последствий — присутствие бывших рабов в обществе несвободного труда — аналогичным образом рассматривается как усложняющее понятие свободы за счет создания групп, определяемых, прежде всего, промежуточностью. ¹⁴

Случай России особенно интересен, потому что он требует переоценки отношения между рабством / крепостным правом и свободой. Во-первых, относительная свобода некрепостного населения России часто подвергалась сомнению. Ряд ученых заявляли, что все общество было по сути несвободным, и что институт крепостного права был просто самым ярким проявлением универсальной системы репрессий. ¹⁵ С другой стороны, Петр Колчин отметил, что русские крепостные обладали «большей свободой, чем большинство американских рабов», в смысле большей автономии в их повседневной (особенно экономической) жизни, даже если эта свобода была ограничена их владельцами. высшая власть. ¹⁶ В этом контексте изучение освобождения придает новое значение концепции свободы в нашем понимании имперского российского общества.

Слово, которое чаще всего ассоциировалось с освобождением крепостных, было volia , часто переводимое не просто как «свобода», но как «воля» в смысле личной автономии. Однако это слово не всегда воспринималось как положительный идеал. В Московии шестнадцатого и семнадцатого веков, как указывает Валери Кивельсон, свобода часто «несла в себе резко негативный оттенок», связанный с «беспорядком и беспокойством, деструктивным своенравием». ¹⁷ Этого негативного мнения придерживалось как московское государство, так и отдельные лица, которые стремились к личной безопасности через то, что они были частью более крупной группы, а не за счет независимости. Хотя в то же время существовала более позитивная концепция свободы (часто ассоциируемая с другим словом, svoboda ), Кивельсон отмечает, что она в значительной степени ограничивалась окраинами Московского государства, казачьими регионами и Сибирью. ¹⁸ Даже в географии понятие свободы выходило за рамки нормы.

К началу девятнадцатого века, утверждают некоторые историки, эти негативные коннотации были, по крайней мере, частично утрачены. Многие из аристократов и интеллектуалов империи стремились к некой индивидуальной свободе, которая была намного ближе к эпохе Просвещения, а затем к романтическим нормам, которые во многом определяли современный политический дискурс. Однако даже здесь российские интеллектуалы часто стремились объединить понимание личной свободы с членством в более широком обществе. ¹⁹ Среди неэлитных групп России, особенно крестьян, идея свободы также получила новую власть.Дэниел Филд утверждал, что крестьяне стали рассматривать свободу как нечто позитивное, а не угрожающее; для него volia было «крестьянским словом« свобода »в самом широком и наиболее привлекательном смысле». ²⁰ Этот образ безграничной крестьянской жажды анархической свободы одновременно вдохновил российских революционеров-популистов и обеспокоил имперское государство. ²¹ Однако это могло быть слишком широким определением для многих крепостных. Напротив, свободу, которую представляют крестьяне, лучше всего можно понять с точки зрения конкретных вещей, как, например, когда Лаура Энгельштейн описывает восстание конца восемнадцатого века как вызванное гневом по поводу «посягательств на определенные свободы». ²² Это была индивидуальная или групповая автономия, а не высший принцип, который мог предоставить свободу в смысле возможностей торговать, вступать в брак, переезжать или учиться. ²³

Рассматривая вольность, мы можем по-новому взглянуть на многие способы понимания взаимосвязанных концепций власти и свободы в России с конца восемнадцатого до середины девятнадцатого века. В процессе были задействованы три разных группы актеров. Для крепостных собственников освобождение означало отрицание их прав и власти, их власти над другими людьми, но также принесло им определенную свободу, поскольку освободило их от обязанности заботиться о своей собственности.Сами крепостные видели свободу прежде всего как свободу действовать так, как они хотят, — обретать личную автономию в своей повседневной жизни. Наконец, имперское государство сохранило прежний негативный взгляд на свободу как на праздность и отсутствие порядка — иными словами, как нечто, чего в лучшем случае следует избегать, а в худшем — опасаться. Он стремился заменить личную власть благородных крепостных владельцев какой-то альтернативной формой власти, которая сдерживала бы эти опасные последствия. Благодаря всему этому свобода приобрела два противоположных значения: положительная ассоциация с определенными свободами действий и отрицательная ассоциация с бродяжничеством и отсутствием принадлежности.

В принципе, процесс выпуска был прост. Крепостным владельцам уже давно разрешили освободить своих крепостных на основании документа об освобождении от должности — практика, которая, вероятно, была заимствована из более раннего института рабства. ²⁴ К концу восемнадцатого века необходимые документы часто выдавались отдельными крепостными владельцами в соответствии со стандартной формулой, а затем были засвидетельствованы несколькими другими и зарегистрированы в нескольких официальных офисах. ²⁵ Это был, с одной стороны, относительно простой процесс (хотя, безусловно, тот, который требовал реальных усилий, в том числе со стороны освобожденного крепостного), но он также имел последствия для процесса прекращения отношений между крепостным и владельцем, т.е. отношения, которые, таким образом, были закодированы в самих документах. ²⁶

Руководство начала девятнадцатого века по «практическому написанию гражданских документов» включает в себя ряд образцов разрешительных документов, которые показывают основные характеристики большинства таких документов. Первый образец — это увольнительное письмо, которое должно было быть выдано домашнему крепостному:

В ГОДУ ОДНА ТЫСЯЧ ВОСЕМСОТ ОДИННАДЦАТЬ, в январе, на пятнадцатый день, я, статский советник В.В. собственное приусадебное хозяйство АБ, зарегистрированное на последней переписи как мое, в г.Петербургская губерния Лужского уезда, в таком-то селе, перешедшая ко мне по наследству от моего покойного отца, В. К. В., и на свободе он, Б. через это разрешение зарегистрируется в службе; в цехах ремесленников, купечество, мещанство [нижнее городское общество]; или в какой бы образ жизни он ни пожелал; и я, В. и мои наследники, как в отношении этого человека, так и в отношении его будущих потомков, с этого момента не имею над ним власти. Душевой налог, призывные сборы и любые государственные пошлины будут оплачены мной до следующей проверки без задолженности в вышеупомянутой деревне; в будущем, согласно этому разрешительному документу, этого человека не будут продавать, закладывать, регистрировать или прикреплять к кому-либо. ²⁷

Элементы, включенные в эту выборку, в остальных случаях различались незначительно. Крепостной мог быть освобожден вместе с семьей. Крепостную женщину можно было освободить с пометкой, что ей разрешено выходить замуж за кого она пожелает. Крепостной владелец мог составить документ, который освободил бы своего крепостного не сразу, а в момент ее смерти. Если документ составлялся дома, то крепостная хозяйка должна была не только подписать его, но и поставить свою печать. ²⁸ В основе, однако, документы представляли собой аналогичные заявления лица, которое лишало своих полномочий, а также власти своей семьи над другими лицами. ²⁹

Лишение свободы было прежде всего действием собственника, окончательным выражением власти над своим крепостным. В юридических документах признавалось несколько видов бывших крепостных — в том числе крепостные, освобожденные по судебному решению ( отсужденные, ), те, чей статус был изменен в результате военной службы (ныне отставные солдаты) или чрезвычайных действий (преступление или обращение, признанные в документах как « вернувшиеся из ссылки »или« новообращенные »), и те, кто был« навечно освобожден на свободу »( вечно отпущенные на волю ) их хозяевами.Более ранний историк проводил различие между этими методами, отмечая, что первые два «никоим образом не зависели от владельца», в то время как последний зависел от «собственного усмотрения» владельца. ³⁰ Акт о разрешении на свободу был, таким образом, основан на абсолютной власти крепостного владельца над своими крепостными, поскольку в одном документе она могла прекратить эти отношения не только от своего имени, но и от имени всех своих потомков. В первом издании Сборника законов № об этом прямо говорилось: «закрепленное положение прекращается либо по воле крепостного собственника, либо по закону. ³¹ Кроме того, этот абсолютный авторитет имел важные последствия не только для практики освобождения, но и для самой идеи свободы как ценности. В некоторых случаях свобода становилась подарком, который, как выразилась Мелани Ньютон, в контексте рабства на Барбадосе, всемогущие владельцы должны были дарить тем, кого они считали «заслуживающими». ³² В других случаях он имел ценность для самой крепостной хозяйки, поскольку представлял ее свободу от обязанности заботиться о тех, кто находится в ее подчинении.

Чтобы освободить крепостного, крепостной хозяин должен был прежде всего доказать, что он имеет на это право. Все документы об освобождении включали официальное заявление о юридической личности крепостного владельца, включая его имя, звание и титул, а также описание источника его власти над освобождаемым крепостным. В случае с образцом эти полномочия были унаследованы от родителя; однако в реальных случаях он мог быть унаследован от более дальнего родственника или приобретен в результате брака или покупки.Кроме того, документ о вольности содержал заявление о том, что крепостной владелец действовал не только как физическое лицо, но и от имени своих наследников. Конец личной власти над жизнью другого человека был наследственным, как и эта власть. Эти утверждения должны были быть конкретными и подробными из-за странных сетей владения и контроля в благородных семьях, особенно в тех случаях, когда они сложились к XIX веку. Из-за истории частичного наследования одна деревня могла быть домом для крепостных, принадлежащих нескольким владельцам; кроме того, процесс раздела поместья между несколькими наследниками может создать неопределенность в отношении того, кому принадлежит какое-либо конкретное лицо.В результате для освобождения требовалась конкретная информация, чтобы эти люди могли быть освобождены. ³³

Эти проблемы проявлялись по-разному. Петр Васильев был домашним крепостным, которого хозяин освободил в 1811 году. Хотя все его документы, казалось, были в порядке, когда он ходатайствовал о регистрации в качестве члена государственного крестьянского общества в Ярославской губернии, его дело было отложено длинная серия писем между различными властями, которые были обеспокоены тем, что его свобода может быть оспорена наследниками его владельца. ³⁴ У местных властей Ярославля были основания для беспокойства. Лишение свободы могло быть оспорено людьми, которые считали, что у них есть законные права на то, что они считали незаконно освобожденными крепостными. В одном из таких случаев графиня Ольга Толстая утверждала, что она была истинной владелицей якобы освобожденного крепостного Марка Тимофеева Урюпина. Хотя Урюпин получила отпускное письмо от сына Толстой в обмен на уплату в пятьсот рублей, она утверждала, что документ был «неправильно передан…, потому что [Урюпин] пришел к ней в отделении [мужа?] имущество. ³⁵ Ее авторитет подтвердился, и Урюпин оказался без свободы и без своих пятисот рублей.

В своих мемуарах знаменитый врач Николай Пирогов вспоминает момент из своей юности, когда неуверенность в принадлежности крепостного усложнила процесс увольнения. Он учился в Прибалтике, где крепостного права больше не существовало, и вернулся домой, чтобы навестить мать и сестру. Его сразу встревожило то, что у них остались крепостные: две женщины, одна молодая, одна старая.Когда он предложил своей матери освободить двух женщин, она ответила: «Я бы давно их освободила, если бы не боялась предстать перед судом». Когда Пирогова спросила, почему она опасается такого результата, казалось бы, безобидного поступка, она ответила: «Потому что у меня нет документов на собственность. Бог знает, куда они пошли и где их теперь найти ». Пирогов воспринял это как вызов и в итоге сумел освободить обеих женщин «на двадцать пять рублей». «Это был закон крепостного права», — заключил он.«Даже тем, кто отчаянно хотел дистанцироваться от этого, было трудно сделать это!» ³⁶

Как только право собственности было установлено, акт освобождения стал, с точки зрения тех, кто делает освобождение, проявлением их собственной власти. В 1840-х годах барон Модест Корф заявил об этом в официальном комитете, обсуждая статус домашних крепостных. «Освобождение кого-либо — это не соглашение [между двумя сторонами], — сказал он, — а скорее одностороннее действие: крепостной владелец, который освобождает своего человека, не обязан спрашивать, согласен ли он получить свою свободу и сможет ли он после этого у него будут средства, чтобы прокормить себя. ³⁷ Решение о присвоении манумита зависело исключительно от воли крепостного владельца — а также, в случае Корфа, от знаменитого произвола абсолютной власти в крепостной системе. Этот факт подчеркивается при сравнении с югом США, где после революционного периода право освобождать рабов было ограничено некоторыми государственными властями во имя сохранения мира. ³⁸ В тех случаях освобожденные рабы казались достаточно опасными, чтобы оправдать ограничение власти рабовладельца.Однако в России право на манумит никогда не отменялось (хотя оно и регулировалось). В результате, как утверждает Сидни Чалхуб о Бразилии, «исключительная прерогатива хозяев решать, когда и как освобождать своих рабов, составляет главный аспект общественного контроля». ³⁹

Возможно, окончательным выражением этой власти была обычная практика освобождения крепостных после смерти их хозяина, обычно в соответствии с завещанием. ⁴⁰ Здесь свобода явно понималась как вещь, имеющая ценность, дар, который должен быть получен в обмен на жизнь служения.В некоторых случаях крепостные знали планы своих хозяев заранее. ⁴¹ В петиции 1779 года в Московскую магистратуру бывший домашний крепостной Василий Лупихин напомнил, что в 1772 году его владелица, графиня Шереметева, передала ему документ, обещавший ему свободу после ее смерти. Когда она умерла в 1776 году, он был подготовлен и успешно вступил в Московское ремесленное общество. ⁴² Но не всех крепостников устраивали такие планы. В 1813 году сенат вынес решение по делу крепостной хозяйки по имени Молостова, которая хотела отозвать грамоту о свободе, которую она дала своим крепостным.Хотя в письме говорилось, что их свобода будет предоставлена ​​только после ее смерти, Молостова утверждала, что это сделало их неуправляемыми. Таким образом, теперь она хотела отменить его, чтобы восстановить контроль над своей собственностью. Сенат, однако, смутно отнесся к такой логике и вместо этого постановил, что письмо о свободе, если в нем не указано, что владелец может его отозвать, является юридическим документом с реальным весом. Молостова не могла отозвать свое письмо, но она могла продолжать утверждать свою власть над своими крепостными в полном объеме закона на протяжении всей своей жизни. ⁴³

Если рассматривать это символически, то эта привычка или процесс — почти обряд — освобождения людей после смерти предполагает особый способ восприятия авторитета как чего-то глубоко личного, что нельзя передать другому. Мемуары предполагают, что такие акты увольнения часто были результатом признания наличия особых личных связей между владельцами и несвободными. ⁴⁴ В этих случаях эта личная связь была разорвана смертью, а не перенесена в последующее поколение отношений крепостной / собственник.Свобода была подарком, ознаменовавшим конец отношений.

В то же время возникла серьезная проблема с актом освобождения, когда он произошел внезапно, как непредвиденное завещание, мотивированное исключительно самим крепостным владельцем: свобода не всегда была благословением. В конце XVIII века Семену Воронцову пришлось взвесить этот факт, когда он исполнял обязанности распорядителя имения покойного князя Александра Безбородко. В завещании Безбородко было перечислено шесть человек (включая своего повара), которых он хотел освободить после своей смерти, но, по словам друга, присутствовавшего у смертного одра князя, «в последние часы [Безбородко] пытался произнести несколько имен и сократить его агония [я] предложил «вы хотите освободить всех людей» и получил утвердительный ответ.В результате Воронцов начал спорить, освободить ли только нескольких крепостных или гораздо большее их количество. В конце концов он решил освободить меньшее количество людей, во многом потому, что, как он писал в письме брату и наследнику Безбородко, «многим из них свобода не принесет счастья, и они не смогут найти столько. извлекать выгоду из свободы, поскольку они могут найти служение вам ». ⁴⁵

Решение Воронцова высвечивает две возможные проблемы с производством. Во-первых, когда крепостной был освобожден, его также изгоняли либо из дома его владельца, либо из его деревенского общества, что давало ему определенную степень социальной и экономической стабильности.Московские представления об опасностях свободы были тесно связаны с признанием важности группового членства в создании коллективной и личной безопасности, и это чувство все еще присутствовало в России восемнадцатого и девятнадцатого веков. Во-вторых, у освобожденных крепостных не всегда были средства к существованию в качестве освобожденных мужчин или женщин — и, в отличие от некоторых частей Атлантического мира, в России не было принято откладывать средства на будущее благополучие освобожденного крепостного в период правления. время выпуска. ⁴⁶ Возможно, в результате, до того, как Екатерина Великая (годы правления 1762–1796) официально прекратила эту практику в 1775 году, многие освобожденные крепостные, похоже, снова перешли на службу другому владельцу, чтобы получить поддержку сети, в которой им было отказано. Свобода. ⁴⁷

Эти проблемы казались особенно серьезными, потому что, по некоторым сведениям, крепостные владельцы (например, рабовладельцы в некоторых частях Атлантического мира) часто освобождали своих крепостных не из-за какого-либо особого желания вознаградить их, а просто чтобы избавиться от них. свои обязательства. ⁴⁸ К 1830 году проблема обострилась настолько, что Сенату было поручено рассмотреть дело о «незаконном освобождении крепостными собственниками людей, которые не в состоянии прокормить себя своим трудом из-за старости и попрошайничают. пропитание от Московского благотворительного комитета Императорского благотворительного общества ». Проблема, изложенная в докладе прокурора Журавлева в ноябре 1829 г., заключалась в том, что многие из тех, кто просил помощи, были недавно освобожденными крепостными, которых их владельцы освободили, несмотря на то, что они были старыми и немощными, и даже несмотря на то, что множество законов ясно дали понять, что «крепостники обязаны кормить таких престарелых, а не освобождать их.«Действительно, согласно отчету, несмотря на то, что крепостным владельцам было запрещено освобождать« престарелых и немощных людей, чтобы не платить за них налоги… очевидно, что это зло продолжается ». Учитывая, что эти старые бывшие крепостные истощали ресурсы комитета, Сенат попросили повторить законы, определяющие обязанности крепостных владельцев в отношении своих крепостных. ⁴⁹ Министр внутренних дел согласился, и в конце концов Сенат утвердил ранее принятые законы, запрещающие такие увольнения, и напомнил владельцам, что они обязаны своим крепостным. ⁵⁰

Хотя официальные указы редко решали этот вопрос так прямо, проблема владельцев, избавляющихся от нежелательных крепостных, не заботясь о том, как им жить, была второстепенной задачей в ряде законов по другим вопросам. В некотором смысле законы, создающие статус свободных земледельцев, согласно которым вся деревня будет освобождена с правами на землю, были попыткой обеспечить освобождение крепостных таким образом, чтобы у них было достаточно ресурсов. Тот факт, что Сенат должен был подписать такие соглашения, усилил этот момент. ⁵¹ Очевидно, однако, что эта ориентация на освобождение крепостных с землей не решила определенных проблем в рамках института крепостного права. ⁵² Когда Николай I (годы правления 1825–1855) создал различные тайные комитеты для расследования положения крестьян и крепостных, эта проблема стала предметом обсуждения. Один комитет, которому было поручено изучить статус домашних крепостных, частично сосредоточился на процессе их освобождения. Хотя несколько членов утверждали, что этот процесс должен быть облегчен для владельцев крепостных, другой спросил, достойна ли это цель.Причина его была известна: крепостники, скорее всего, воспользуются такими мерами, чтобы освободить самих от «тех, кто не нужен и бесполезен… ни на что не годен, у кого нет способностей… одним словом, от тех, кто не годится». которые для них обузой ». ⁵³

Несмотря на абсолютную природу власти крепостных собственников, процесс увольнения также дал крепостным возможность проявить свою свободу воли и выразить свое желание свободы. Роберт Олвелл описал увольнение как «первый поступок свободного человека в такой же степени, как и последний поступок раба. ⁵⁴ В то время как документы об освобождении очень подробно рассказывали об источнике власти владельцев над своими крепостными, в них не говорилось о причинах увольнения: были ли крепостные освобождены по прихоти своего владельца или в результате их собственных усилий по самоограничению. покупка. Это затемняет тот факт, что, в то время как в некоторых случаях крепостных отпускали вне зависимости от их желания, в других случаях они активно добивались и часто добивались своей свободы.

Крепостное агентство в процессе увольнения было реальным, но ограниченным. ⁵⁵ Отдельные лица могли спрашивать, могли умолять, могли предлагать обмен, но у них не было реальной власти в этом вопросе — окончательное решение принимали исключительно их владельцы, чья власть была абсолютной. ⁵⁶ Это резко контрастирует со знаменитым кубинским институтом coartación , с помощью которого рабы могли «вынудить хозяев согласиться на самостоятельную покупку». ⁵⁷ Однако в 1847 году государство экспериментировало с предоставлением крепостным больше самоопределения посредством имперского указа, который давал крепостным, чьи деревни продавались на аукционе, право покупать свою свободу, а не становиться собственностью нового владельца.Однако, поскольку манифест не побуждал к упорядоченному процессу самовокупки, а вместо этого привел к восстаниям и беспорядкам, его вскоре заменил более ограниченный закон, восстанавливающий власть крепостных владельцев. ⁵⁸

Крепостные, желавшие обрести свободу, имели ограниченный арсенал методов убеждения своих хозяев. У них не было средств заставить своих владельцев освободить их, хотя некоторые авторы мемуаров вспоминали этот процесс так, как будто они это сделали. ⁵⁹ Вместо этого им приходилось полагаться на убеждение, либо этическое, либо, чаще, экономическое.Домашний крепостной, который, вероятно, имел бы более личную связь со своим владельцем, мог надеяться, что обращение к лучшему характеру этого владельца сработает. Один такой домашний крепостной обратился с петицией к графу Дмитрию Шереметеву, самому богатому крепостному владельцу в России начала XIX века, явно подыгрывая его эго — в письме говорилось о «вашей необычайной доброте и истинной христианской любви ко всем окружающим» и «безмерной доброте». твоего сердца. » В данном случае это был удачный подход. ⁶⁰

Однако чаще крепостным приходилось апеллировать к личным интересам своих владельцев, чтобы отстаивать свободу.Шереметев в конце концов освободил сотни крепостных за несколько десятилетий, обычно по индивидуальным просьбам отдельных крепостных. ⁶¹ Некоторые из них сразу пришли и предложили ему определенную сумму денег; другие в целом заявили о своей готовности внести финансовый вклад в свою деревню или в собственную казну Шереметева. ⁶² Даже в тех случаях, когда крепостные оговаривали сумму, которую они предлагали, Шереметев (а точнее его управляющие имением) обычно просил дополнительных денег.Когда Михайло Ногтев и Алексей Спорышев добивались своей свободы, они сделали четкое предложение: 900 рублей за свободу первого, 800 рублей за свободу второго. Однако управление имения посчитало, что они могут позволить себе заплатить больше, и предложило взимать с них 1100 и 900 рублей соответственно. ⁶³ Аналогичные суммы требовали и другие землевладельцы; один ярославский помещик получил 5000 бумажных рублей в обмен на освобождение двух семей крепостных, которых хватило на строительство двух новых домов в губернской столице. ⁶⁴

Эти расходы могли быть непомерно высокими и оказались настоящим камнем преткновения для некоторых, кто хотел обрести свободу. ⁶⁵ Леонтий Бушкарский подал прошение Шереметеву в 1856 году. Он утверждал, что ему сказали (предположительно, из местного имения), что свобода для него и его семьи будет стоить 2000 рублей, но это было больше, чем он мог придумать. В результате он спросил, может ли он заплатить двум своим сыновьям — подготовленным художникам, которые «как крестьяне [не будут] иметь возможности получать комиссионные за пределами своей деревни», — чтобы их освободили по 500 рублей за каждого, в то время как «я сам с остальными из моей семьи останутся верными крепостными Вашему Превосходительству. ⁶⁶ Другие тоже пытались договориться, заявляя, что, несмотря на их потребность в свободе, запрашиваемые суммы просто слишком высоки. ⁶⁷

Акт просьбы о свободе в некоторой степени подчеркивал абсолютную и деспотическую власть, которой обладали крепостные собственники, которые могли сорвать планы крепостного по своей прихоти. В самом деле, если владельцы откажутся от такого предложения, им будет особенно приятно знать, что они владеют богатыми людьми, которые могут позволить себе заплатить значительную сумму денег. ⁶⁸ Николай Шипов, крепостной из Нижегородской губернии, предложил своему хозяину 25 000 рублей в обмен на свободу, но его просьба была отклонена. По слухам в деревне, владелец однажды освободил крепостного за небольшую плату, а затем был шокирован, обнаружив, что его бывший крепостной был богат. Когда он понял, что оказался проигравшим в этой экономической сделке, потребовав гораздо меньше, чем мог бы заплатить крепостной, он поклялся никогда больше не пользоваться таким преимуществом. ⁶⁹ Он потерял лицо в сделке, и он никогда не хотел другого такого вызова своей власти.

В то же время этот взгляд на освобождение как на момент обмена может создать видимость, если не реальность, агентства крепостных. Согласно мемуарам и другим свидетельствам, по крайней мере, у некоторых владельцев была установленная ставка для предоставления вольностей, о которой они сообщали своим крепостным. При этом они подразумевали, что крепостные обладают полной свободой воли: все, что им нужно сделать, — это внести определенную сумму, даже если удовлетворить этот спрос было проблемой.Авдотья Хрущева вспомнила, что у ее владелицы была установленная ставка для женщин, стремившихся приобрести свою свободу в первые десятилетия XIX века: 500 бумажных рублей, сумма, которую, по ее словам, «в то время было почти невозможно заработать обычным крестьянским сельским хозяйством. труд.» ⁷⁰ Другие также установили стандартные стандартные сборы за свободу. ⁷¹ Этот вид упорядоченного поселения сделал природу абсолютной власти крепостных менее произвольной и подчеркнул реальную свободу действий отдельных крепостных.

Второй вопрос, поднятый крепостными в их попытках обрести свободу, — это то, что они подразумевали под самой свободой. ⁷² В то время как некоторые историки довольны идеей, что «желание рабов свободы можно безопасно считать само собой разумеющимся», другие более глубоко исследовали желания несвободных, чтобы найти более практические мотивы. ⁷³ В некоторой степени эти альтернативы представляют собой стремление, с одной стороны, к абстрактному и общему понятию свободы или свободы, а с другой — к чему-то более личному — свободе действовать без необходимости отвечать перед владельцем или другим сторонним лицом. власть.В российском случае проявляются оба типа мотивации.

В записях крепостных имений просьбы о свободе часто были связаны с экономическими мотивами. Статус крепостного ограничивал экономические операции, доступные отдельным лицам, или, по крайней мере, юридические экономические операции. Еще будучи крепостным, Леонтий Травин был вынужден полагаться на посредников при покупке земли, практика, которая, по его словам, сопряжена с риском: «угрозой полной потери [земли и денег]». Он напрямую связал этот факт со своим решением добиваться своей свободы. ⁷⁴ Крестьяне из имений Шереметевых часто имели экономическое обоснование своих требований. Фактически, в сознании некоторых управляющих имением само желание обрести свободу было признаком финансового благополучия и хороших экономических перспектив крепостного. В одном случае администрация сообщила, что крепостной, просивший свободы, имел «явно очень комфортный статус, что подтверждается тем фактом, что он желает стать свободным». ⁷⁵

Попытки крепостных получить вольность также иногда были связаны с их желанием официально оформить свой статус в городе, в котором они жили.Получив право на проживание в городе, бывший крепостной больше не будет вынужден возвращаться в свою деревню, чтобы получить паспорт, необходимый для проживания вдали от своего официального места жительства. Это была цель Ивана Заверткина, который нашел работу в Нижнем Тагиле, вдали от своего официального дома в одной из шереметевских деревень. Несмотря на то, что он зарабатывал разумную жизнь, он писал: «Чтобы каждый год приходить [домой] за [документами], у меня просто нет денег». ⁷⁶ Другие крепостные долгое время жили и работали в городах и теперь хотели иметь возможность расширить свои деловые интересы в своих новых домах. ⁷⁷ Конечно, не все крепостные хотели уехать; некоторые надеялись улучшить свое экономическое положение, оставаясь при этом ближе к дому. Бывшие крепостные Шереметевы превратили село Иваново в важный промышленный центр в начале девятнадцатого века, сохранив свою резиденцию в качестве новоявленных купцов посреди крепостнического мира. ⁷⁸

Крепостные могут также добиваться освобождения, чтобы получить доступ к статусу или возможности, которые были недоступны для несвободных. В мемуарной литературе важное место в этом отношении занимает образование. ⁷⁹ Федор Бобков в своих мемуарах неоднократно акцентировал внимание на том, что у него неформальное образование и что его читают. Но он также обратил внимание (и посетовал) на ограничения, которые крепостное право налагает на формальное образование, рассказывая о своей реакции на рассказ о молодой крепостной служанке, сопровождавшей свою любовницу в Париж. Там, по ее словам, «не было ни полевых, ни домашних крепостных. Все были грамотны, и каждый мог учиться сколько угодно ». Бобков противопоставил этот отчет своему собственному опыту крепостничества: «Нам разрешено учиться столько, сколько наши владельцы хотят, чтобы мы учились.» ⁸⁰

Некоторые крепостные просили освободить их, чтобы присоединиться к монастырям. Однако даже в таком случае владелец не всегда мог удовлетворить просьбу без убеждения. В 1840-е годы, когда один из крепостных Шереметева, Иван Васильев, хотел войти в монастырь, управляющий имением написал письмо с просьбой спросить у старосты, ответственного за Васильева, не нанесет ли его уход беде села. Только после того, как пришел ответ и стало ясно, что у Васильева нет особых обязанностей, Шереметев согласился освободить его — и даже тогда, с пониманием того, что брат Васильева будет нести ответственность за любые будущие налоги и сборы. что досталось бы Васильеву. ⁸¹ В аналогичном случае результат был другим: поскольку село Ивана Ефремова сообщило, что его семья выполнила обязанности, Ивану не разрешили войти в монастырь, хотя его дело могло быть пересмотрено, если семья выполнила свои обязательства. ⁸²

Во всех этих петициях крепостные понимали свободу как свободу заниматься определенными действиями, будь то экономические, образовательные или религиозные. Некоторые, однако, руководствовались более абстрактной идеей свободы. Александр Никитенко выразился наиболее ясно: в то время, когда он был крепостным, он вспоминал, что «страстное стремление к свободе, к знаниям, к более широкому опыту иногда подавляло меня до физической боли.» ⁸³ Его роль, однако, трудно установить, потому что очень мало документов прямо заявляют о таком желании. В конце концов, стремление к свободе было непростым делом, поскольку подчеркивание того, что доводы в пользу человека, обладающего абсолютной властью, легко могут иметь неприятные последствия. Некоторые крепостные не только заявляли, что их просьбы о свободе были вызваны чисто экономическими или другими обстоятельствами, они даже подчеркивали, что у них нет особого желания оставлять контроль своих господ. ⁸⁴ При этом они явно старались не обидеться своими просьбами.В то же время, однако, вполне может быть, что для некоторых стремление к свободе действительно не сопровождалось сильными чувствами по отношению к своим владельцам. Некоторые мемуаристы выразили явное стремление как к свободе, так и к ситуации, которая по-прежнему позволяла бы им общаться или иным образом взаимодействовать со своими бывшими владельцами, с их новым статусом, таким образом, трансформирующимся в новые отношения. ⁸⁵

В других случаях стремление к свободе было не столько позитивным желанием чего-то нового, сколько признанием и неприятием порока крепостного права и крепостной деревни.Некоторые бывшие крепостные помнили, что их деревни были наполнены врагами, и крепостные хотели грабить их или иным образом причинять им зло. ⁸⁶ Остальные сообщили о некотором замешательстве по поводу своего статуса. ⁸⁷ Некоторые описали почти прозрение, внезапное осознание своего скромного положения, связанное с желанием перемен — и, как следствие, желанием свободы. После того, как хозяин Саввы Пурлевского потребовал от своих крепостных повышенных выплат, у Пурлевского был именно такой опыт. Согласно его мемуарам, «в тот момент я впервые в жизни почувствовал горечь своего замкнутого положения! В этот момент в моем неопытном уме возник ужасный вопрос: «Кто мы?» » ⁸⁸ В этих случаях свобода стала чем-то большим, чем практические цели, которые мотивировали так много просьб крепостных.Для Пурлевского и Никитенко это означало не только независимость, чтобы действовать определенным образом, но и подлинную личность.

Все эти действия крепостных и крепостных имели место в обществе, которое регулировалось законами, издаваемыми имперским государством. Эти законы создали структуру, основанную на сословиях или статусах ( sosloviia ), которая давала отдельным подданным царя особое место в обществе. В результате момент освобождения был лишь первым этапом в процессе выхода из крепостного права: за ним должен был быстро последовать «выбор» «нового образа жизни».На практике этот выбор был выбором нового социального статуса, который означал ассоциацию с определенным городом или деревней, а также новые отношения с имперским государством. Социальное сословие индивида не только определяло его права и обязанности в соответствии с законом, но и обычно помещало этого индивида в определенное местное общество ( сословное общество ), которое обладало властью над его членами. По сути, «вольноотпущенник» не задумывался как окончательный статус; это был лишь переходный этап.Бывшие или освобожденные крепостные должны были выбрать новое место в социальной структуре имперской России, основанной на определенных официальных статусах, связанных с определенными экономическими и юридическими правами и обязанностями.

Эта политика была основана прежде всего на убеждении, что существует существенная связь между социальным статусом и профессией. Таким образом, выбор нового образа жизни означал выбор какой-то работы или услуги. Бывший крепостной превратится, по крайней мере, в налогоплательщика другого рода, а самое большее — в настоящего государственного служащего.Эта практика во многом обязана петровскому институту налоговых ведомостей, основанных на периодических подсчетах населения, и их дальнейшему развитию на протяжении XVIII века. Как писал Иван Беляев в своем исследовании крепостного права в 1860 году, Петр Великий (годы правления 1682–1725) использовал приписывание к этим налоговым ведомостям отчасти для того, чтобы требовать от «бесплатных» каких-либо услуг. Его преемники разделили его желание связать социальный статус с производительностью. Императрица Анна (годы правления 1730–1740) твердо заявила, что свобода — то есть отсутствие приписывания — подразумевает праздность и поэтому должна быть исправлена. ⁸⁹ Опять же, по словам Беляева, второй подсчет людей, объявленный императрицей Елизаветой (годы правления 1741–1761), «навеки отрицал все права, которыми пользовались свободные люди, даже если у них были документы о разрешении на свободу от своих бывших владельцев». ⁹⁰

С 1775 года бывшие крепостные не могли быть снова закреплены за крепостными. Вместо этого, согласно указу Екатерины Великой, «всем, кто освобожден крепостными собственниками, мы не разрешаем ни сегодня, ни в будущем регистрироваться в чьей-либо собственности, а вместо этого … они должны объявить, в какую собственность. В нашу службу они хотят войти. ⁹¹ Затем Екатерина и ее преемники обратились к вопросу о том, как лучше всего обеспечить, чтобы эти бывшие крепостные приобрели статус, предотвращающий безделье. В 1783 году Екатерина вслед за своим предыдущим указом выступила с резким заявлением против самой категории «свободных людей», недвусмысленно заявив, что все такие люди должны «избрать иной образ жизни, кроме крепостного права». ⁹² По крайней мере в принципе не должно быть «свободных людей» в смысле отсутствия определенного статуса — и, действительно, в последние годы восемнадцатого века многие «свободные люди» человек ) зарегистрирован в новом статусе. ⁹³ Цель регистрации номинально свободных в новые статусы была настолько важной, что в начале девятнадцатого века имперское государство начало ограничивать право местных обществ контролировать свое членство — в частности, общества нижних городов были вынуждены принять всех освобожденных крепостных, независимо от их экономического положения или поведения, чтобы обеспечить им место в имперском обществе. ⁹⁴ По сути, было решено, что для людей более опасно оставаться без места, чем для городов или других обществ быть обремененными проблемными членами.

Чтобы уменьшить угрозу безделья, другие законы четко разъясняли, что освобожденные крепостные должны не только «выбрать новый образ жизни», но сделать это как можно быстрее; лица, не выполнившие эту обязанность, были оштрафованы или иным образом столкнулись с судебными последствиями. ⁹⁵ Некоторые бывшие крепостные, которые не позаботились о регистрации в новом статусе, кроме того, казалось, подтверждали все опасения высших должностных лиц по поводу концепции освобожденных крепостных. В лучшем случае они подтвердили опасения тех, кто считал, что многие освобожденные крепостные не в состоянии прокормить себя, поскольку они часто обвиняли свое незарегистрированное государство в своей неспособности платить регистрационные сборы. ⁹⁶ В худшем случае они поддались не только соблазну праздности, но и другим порокам. Алексей Кузьмин, освобожденный вместе с матерью в 1803 году и все еще не зарегистрированный почти десять лет спустя, предстал перед московским судом не только за то, что он не избрал новый образ жизни, но и за доказательство опасности отсутствия регистрации: безделья, пьянства и т. Д. даже подозрение в краже. ⁹⁷

Однако за этой политикой мог скрываться более серьезный дискомфорт, присущий той самой категории людей, которые были «навеки освобождены на свободу».Кто такие «вечно освобожденные», как не люди, выходящие за рамки обычных рамок власти в Российской империи? ⁹⁸ Для имперского государства свобода была по сути бродяжничеством, а бродяжничество было опасным. ⁹⁹ В результате освобождение потребовало дальнейших действий для уменьшения угрозы бездействия или неограниченной свободы. Требование от бывших крепостных принять новый формальный статус, будь то купец, горожанин или ремесленник, решило обе эти возможные проблемы. Новый статус означал доступ к законным экономическим правам и часто предполагал по самой своей природе активное экономическое участие в обществе в целом.Это также означало фактическую регистрацию в качестве официального члена нового общества или коммуны, а вступление в общество или коммуну означало привязанность к иному виду власти, знаменитой «коллективной ответственности» ( круговая порука, ), часто ассоциируемой с русскими социальными конструкции. Более того, это было изменение практики по сравнению с семнадцатым веком, когда статус вольноотпущенника, освобожденного из рабства, был реальной возможностью. Возможно, на практике это был переходный статус — Ричард Хелли утверждает, что многие вольноотпущенники продали себя обратно в рабство, — но он все еще существовал. ¹⁰⁰ Однако к концу восемнадцатого века вольноотпущенники и вольноотпущенницы стали скрывать этот факт под новым статусом.

Кроме того, когда бывшие крепостные присоединились к новому обществу и приобрели новый формальный статус, они также во многих отношениях завершили акт освобождения. В конце концов, «освобожденный крепостной» был изначально негативной идентичностью: уже не крепостной, но не более того. Более того, бывшие крепостные все еще были юридически связаны со своими бывшими владельцами, что частично сводило на нет их освобождение от этих отношений.В документах их переходным статусом было не просто «вольноотпущенник Иван Иванов», а, например, «крестьянин Андрей Федотов Соколов, навечно выпущенный на свободу корнетом Аркадием Аркадьевичем Степановым». ¹⁰¹ Имя и правовой статус освобожденного крепостного все еще были явно связаны с его бывшим владельцем. Только обретение нового правового статуса формально разорвало эту связь.

В другом месте имперское государство ясно признало, что разрешение на освобождение было трансформирующим актом.В 1821 году сенат принял решение по делу о двух неправильно освобожденных крепостных, чья свобода была отменена судом низшей инстанции. В обоих случаях ошибочно освобожденные крепостные какое-то время жили горожанами или ремесленниками, даже заключали браки для себя или своих родственников. Этот факт был сутью дела. В принципе, по законам крепостных нужно возвращать хозяевам. Но поскольку они сами не были виноваты в своем ненадлежащем освобождении, один чиновник указал, что возвращение их в крепостное право не было бы ни мудрым, ни справедливым: «эти люди, проведя немало времени в независимом статусе, приняли новый образ жизни. мышление, новые связи и привычки, вступившие в брак в свободном статусе, и из-за этого не могут быть прилежными слугами.Этот аргумент в сочетании с более ранними законодательными актами, запрещающими свободным людям восстанавливать себя, был убедительным, и Сенат подтвердил, что в этих случаях (и в будущих случаях, когда люди были освобождены ненадлежащим образом с помощью административных мер), свобода была в определенном смысле окончательный: это было безвозвратно. ¹⁰²

Тем не менее, присоединение к новому обществу и обретение нового статуса не означало, что освобожденные крепостные стали свободными людьми, и предпочтение государства скрывать свободных под новым статусом стало возможным отчасти потому, что русские крепостные были не различаются по расе. ¹⁰³ Это был не Атлантический мир, где раса была особым осложняющим фактором в очевидной дихотомии между рабом и свободным — или, возможно, где эта дихотомия усложняла конструирование расовых различий. ¹⁰⁴ В России освобожденные крепостные могли легче исчезнуть в обществе. ¹⁰⁵ Конечно, были пределы того, в какой степени освобожденные крепостные становились невидимыми. Александр Эткинд утверждает, что не только внимание имперской России к социальному сословию человека было во многих отношениях заменой расы, но и что идентификаторы, нанесенные на тела, такие как борода или платье, были центральными в этой концепции. ¹⁰⁶ Тем не менее, бывшие крепостные не могли просто легче одеть часть своего нового статуса, но и более полно раствориться в обществе, чем бывшие рабы африканского происхождения.

Это исчезновение могло также повлиять на более широкие представления о свободе. В рабовладельческих обществах Нового Света цветные люди были очевидным напоминанием о мире, состоящем из бинарных противоположностей рабства и свободы. Возможно, в результате свободные цветные люди в других рабовладельческих обществах должны были твердо держаться и защищать свою свободу, отчасти потому, что они часто подвергались дискриминации. ¹⁰⁷ В некоторых случаях они основывали общества взаимопомощи, а иначе стремились представить себя членами определенной социальной группы, состоящей из свободных. ¹⁰⁸ В значительной степени освобожденные крепостные не нуждались в защите своей свободы — они приобрели новый статус и, в принципе, по крайней мере, были полностью адаптированы в этой новой среде. ¹⁰⁹ Полная свобода оставалась прерогативой только бродяг и беглецов, которых государство постоянно стремилось искоренить — и действительно, в какой-то момент стремилось обозначить их татуировками на руках, сделав их статус аутсайдеров очевидным для всех. ¹¹⁰

Эти события также приобрели новое значение в годы, предшествовавшие освобождению крепостных в 1861 году. В ряде законов этого периода говорилось о «свободных землях» или «свободных крестьянах» как о противоположности крепостные. В 1821 году автор справочника по гражданскому праву, впоследствии участвовавший в написании первого сборника законов , противопоставил крепостных крестьян «свободным». Затем, когда в 1838 году был учрежден новый статус некрепостного крестьянина, он объединил юридически обособленные группы в единую категорию «свободных сельских жителей». ¹¹¹ Эта связь еще более усилилась незадолго до самой эмансипации. В 1858 году новый царь Александр II (годы правления 1855–1881) официально заявил, что всем крестьянам, принадлежащим к императорской семье, предоставляются «личные и имущественные права, предоставленные другим вольным сельским имениям», что было первым шагом на пути к этому. их эмансипация. ¹¹² Иными словами, свобода теперь существовала открыто, как часть подготовки к эмансипации и окончательного прекращения наихудших крайностей несвободного труда в России.Более того, сам язык эмансипации использовал эту терминологию. Манифест освобождения формально был «предоставлением крепостным права статуса свободных сельских жителей». ¹¹³ Свобода теперь была нормой, даже если это была свобода, ограниченная внешней властью, основанной на социальном статусе.

Свобода стала иметь несколько разные, но частично совпадающие значения для трех групп акторов, участвующих в переговорах об освобождении от рабства и его последствиях. Для крепостных владельцев свобода означала, прежде всего, лишение их власти и, соответственно, их ответственности, но это также было нечто ценное, то, что можно было подарить или продать для личной выгоды.Для самих крепостных свобода также была чем-то ценным, так как они могли быть готовы заплатить много, чтобы получить ее, и, по многим оценкам, были очень обрадованы, получив ее. Однако для них свобода чаще всего понималась как свобода делать что-то еще, не обязательно как самоцель. Таким образом, их видение свободы странным образом совпало с видением имперского государства. Государство связывало свободу с представлениями о праздности, непродуктивности и опасности. Все имперские подданные должны были иметь место в обществе, отмеченное членством в сословном обществе.Освобожденные крепостные должны были подчиняться сословной власти, которая отныне контролировала их жизнь и их экономические усилия. Это все еще можно было рассматривать как свободу — поскольку крепостное право было самым несвободным государством в империи — но это была особая свобода, неотделимая от членства в более широкой группе.

Подобно тому, как в институте крепостного права было место для определенного вида свободы, в известную репрессивную эпоху крепостного права было место для процветающего литературного мира. ¹¹⁴ В своих Зарисовках из альбома охотника Иван Тургенев обратил особое внимание на жизнь крестьян России; в результате ему приписывают важную роль в росте аболиционистских настроений в России.Его рассказы также содержат видения множественных форм свободы, признанных в контексте крепостного права.

В одном из рассказов Тургенев прямо обращается к самой манумии. Рассказчик / охотник встречает Хлора, крепостного, который настолько богат, что даже его владелец часто спрашивает, планирует ли он купить свою свободу. Однако Хлор постоянно отказывается это делать. Рассказчик наконец спрашивает его, почему, по его словам, жизнь, конечно, «лучше на свободе» (здесь Тургенев употребляет более широкий термин svoboda ). ¹¹⁵ Хлор неохотно приводит доводы: он знает своего хозяина и чего от него ожидать. Он утверждает, что, лукаво сбрасывая со счетов свое богатство, ему нечего дать за свою свободу. Затем он обращается к более важному вопросу о том, что он будет делать — или, скорее, кем он будет — как свободный человек. Во-первых, он отмечает, что среди «свободных людей» его крестьянское происхождение было бы заметно из-за его бороды, и он всегда был бы ниже тех, кто «без бороды». Но он почти сразу же противоречит самому себе, отмечая не только то, что бороду можно сбрить, но и то, что он сам окажется купцом, а значит, снова среди бородатых.В этом месте, возможно, потому, что он устранил свои основные возражения против свободы, Хлор меняет тему, но это представление о том, что означает свобода, сохраняется до конца истории. Для него это слишком резкое изменение контекста, требующее от него отойти от того, что он знает. Преобразующий элемент свободы — даже в контексте несвободного мира крепостничества — слишком велик.

Во втором рассказе рассказчик встречает двух мужчин, которые представляют альтернативные версии свободы.Один из них — освобожденный крепостной Михайло Савельич, известный как Туман, или Туман. Описанный как улыбающийся старик, он бывший дворецкий, которого освободили, пока его владелец был еще жив, что говорит о том, что его свобода была предоставлена ​​специально для долгой службы. Это своеобразная фигура, сохранившая, по крайней мере в литературном мире, свой переходный статус — он живет в доме местного горожанина, но все еще ловит рыбу рядом с домом своего бывшего хозяина, и его собственный статус не изменился. глазами его соседей, которые до сих пор связывают его с его крепостным происхождением.Возможно, это уместно, поскольку его разговор наполнен воспоминаниями о былой славе своего бывшего хозяина; для него свобода — это уход от мира, даже застой, а не трансформация. Туман работает в паре со Степушкой, который, поскольку формально никогда не считался членом какого-либо общества, является, пожалуй, самой свободной фигурой в сборнике рассказов. Но эта свобода не принесла ему лучшей жизни. Напротив, он — никто, человек без связей с обществом или семьей, живущий на окраине местного сообщества, с которым редко разговаривают и сам редко разговаривает.В некотором смысле он служит предупреждением о жизни за пределами общества, об опасностях чрезмерной свободы в контексте общества, основанного на групповом членстве. Свободный человек может существовать в рассказе Тургенева, но у него нет прошлого, практически без настоящего и без особых надежд на будущее.

В статье Свобода в создании западной культуры Орландо Паттерсон убедительно утверждал, что «свобода возникла из опыта рабства». Далее он отметил, что «люди стали ценить свободу, конструировать ее как мощное общее видение жизни в результате своего опыта и реакции на рабство или его рекомбинантную форму, крепостное право, в своей роли хозяев, рабы и не рабы. ¹¹⁶ Нигде эта связь не проясняется яснее, чем в акте освобождения, в момент, когда индивиды изменили свое положение в спектре между рабом и свободным. Однако размышления о вольности также переносят концепцию свободы из мира философии в мир практики. Он становится предметом с конкретной, часто количественной оценкой, чем-то, что можно дарить или получать, чем-то, что действительно имеет значение в повседневной жизни человека, а не абстрактным принципом.В случае с Россией изучение освобождения показывает, что свобода имеет множество значений: одни положительные, другие — нет. Возможно, и в другом месте принцип свободы, так часто принимаемый как абсолют, можно было бы продуктивно раскрыть, обратив внимание на его роль на практике.

Исследование, по итогам которого была написана эта статья, финансировалось за счет грантов Совета по международным исследованиям и обменам (США), Совета социальных и гуманитарных исследований (Канада) и Университета Торонто. Статья представляет собой переработанную и расширенную версию доклада, представленного на Ежегодном съезде Ассоциации славянских, восточноевропейских и евразийских исследований в ноябре 2011 г .; спасибо участникам этой панели — Сергею Антонову, Кейт Пикеринг Антонова и Борису Горшкову — и аудитории за живую дискуссию.Спасибо также Алексу Роулсону и Джону Бушнеллу, а также анонимным рецензентам AHR за их проницательные комментарии к более ранним проектам.

© Американская историческая ассоциация, 2013 г. Все права защищены.

Маркс и Россия, Исаак Дойчер, 1948 г.

Маркс и Россия, Исаак Дойчер, 1948 г.

Исаак Дойчер 1948

Маркс и Россия

---

Источник: Третья программа BBC, ноябрь 1948 г., переиздано в Isaac Deutscher, Heretics and Renegades and Other Essays (Hamish and Hamilton, London, 1955).Отсканировано и подготовлено для марксистского Интернет-архива Полом Флеверсом.

---

Отношение Маркса и Энгельса к России и их взгляды на перспективы русской революции составляют любопытную тему в истории социализма. Предчувствовали ли основатели научного социализма великие потрясения в России, которые должны были произойти под знаком марксизма? Каких результатов они ожидали от социального развития внутри царской империи? Как они относились к отношениям революционной России и Запада? На эти вопросы теперь можно ответить более полно на основе переписки между Марксом, Энгельсом и их русскими современниками, опубликованной Институтом Маркса — Энгельса — Ленина в Москве в прошлом году.Эта переписка охватывает почти полвека. Он открывается известными письмами Маркса к Анненкову ^[1] от 1846 года. Завершается он перепиской между Энгельсом и его русскими друзьями в 1895 году. Том также содержит около пятидесяти писем, опубликованных впервые.

Среди русских, поддерживающих связь с Марксом и Энгельсом, были мужчины и женщины, принадлежавшие к трем поколениям революционеров. В 1840-е годы революционное движение в России носило почти исключительно интеллектуальный и либеральный характер.Он не был основан ни на каком социальном классе или народной силе. К этой эпохе принадлежали первые корреспонденты Маркса Анненков, Сазонов ^[2] и некоторые другие. Маркс объяснил им свою философию и свои экономические идеи, но не обсуждал революцию в России. Для этого было еще рано. Вообще говоря, в те годы Россия для Маркса все еще была тождественна царству, а царство было ненавистным «жандармом европейской реакции». Главной заботой его и Энгельса было поднять Европу против этого жандарма, поскольку они считали, что европейская война против России ускорит продвижение Запада к социализму.

В 1860-х годах на передний план вышло другое поколение русских революционеров. Это были народники, народники или аграрные социалисты. Как ни странно, именно с русскими интеллектуалами этой школы, проповедовавшими чистый крестьянский социализм, два основателя западного, строго пролетарского, социализма установили узы теснейшей дружбы. В России еще не было ни промышленности, ни современного рабочего класса, ни почти буржуазии. Интеллигенция и крестьянство были единственными силами внутри России, на которых могли смотреть два заклятых врага Царства.Был, конечно, анархизм Бакунина. Маркс сначала сотрудничал с Бакуниным, а затем поссорился с ним. Но я не буду обсуждать это противоречие, на которое в рецензируемой переписке встречаются лишь случайные ссылки. Между прочим, против Маркса, Бакунин действовал больше как представитель итальянских, швейцарских и испанских анархистов, чем как русский революционер.

Народники в России и в эмиграции охотно откликнулись на теории Маркса и Энгельса. Русский был первым языком, на который был переведен Das Kapital с оригинала.Эта великая работа, основанная на английской классической экономике и немецкой философии и на тщательном изучении западного промышленного капитализма, казалось, не имела прямого отношения к социальным условиям, господствовавшим в то время в России. И все же с самого начала, когда он не произвел впечатления на западноевропейскую публику, опус Маркса opus оказал огромное влияние на русскую интеллигенцию. Дэниэлсон, ^[3] , переводчик Das Kapital , сам видный народник и экономист, написал Марксу, что российский цензор передал книгу, посчитав ее слишком строго научной, чтобы ее нельзя было запретить.Книга, как считал цензор, в любом случае была слишком тяжелой для чтения, чтобы иметь какое-либо подрывное влияние. Он больше боялся фронтисписа русского издания с портретом Маркса и, позволив идеям Маркса добраться до русской публики, конфисковал его картину. Спустя несколько лет российский цензор передал и второй том Das Kapital , хотя незадолго до этого он конфисковал русское издание произведений старого доброго Адама Смита. Девятьсот экземпляров Das Kapital были распроданы в Санкт-Петербурге в течение нескольких недель после его публикации в 1872 году, и это очень большое количество, учитывая характер книги, время и место.Но еще до этого Маркс получил яркое доказательство странного русского энтузиазма по поводу своих идей, когда 12 марта 1870 года группа русских революционеров попросила его представлять Россию в Генеральном совете Первого Интернационала.

Маркс был слегка озадачен этим неожиданным русским энтузиазмом. «Забавное положение для меня, — писал он Энгельсу, — быть представителем молодой России!» Человек никогда не знает, к чему он может прийти или каким странным товариществам придется подчиниться.’ ^[4] Но ироническое развлечение было лишь одной, возможно, наименее существенной частью реакции Маркса на восхищение русскими. Его разум волновала Россия как социальное явление. В возрасте пятидесяти лет они с Энгельсом начали изучать русский язык. Они следили за развитием русской литературы и проглатывали том за томом российской статистики и социологии. Маркс даже намеревался переписать часть Das Kapital , чтобы основывать ее на своих российских открытиях, — намерение, которое он так и не смог осуществить.Хотя веселье над некоторыми русскими эксцентричностями никогда не покидало их, и Маркс, и Энгельс прониклись глубоким уважением к русским интеллектуальным достижениям. Чернышевский, ^[5] , отбывающий срок рабского труда в Сибири, произвел на Маркса впечатление самого оригинального мыслителя и экономиста современности. Он планировал вызвать протесты в Западной Европе против преследования Чернышевского, но друзья Чернышевского опасались, что иностранный протест и вмешательство могут принести большому осужденному больше вреда, чем пользы.Добролюбов, ^[6] , умерший в возрасте двадцати пяти лет, был еще одним русским мыслителем, которого Маркс высоко ценил как «писателя уровня Лессинга или Дидро». ^[7] Наконец, в 1884 году Энгельс написал мадам Паприц, русской певице и переводчику Энгельса:

Мы оба, Маркс и я, не можем жаловаться на ваших соотечественников. Если в некоторых группах было больше революционной неразберихи, чем научных исследований, то были и критическая мысль и бескорыстное исследование в области чистой теории, достойные нации Добролюбова и Чернышевского.Я имею в виду не только активных революционеров-социалистов, но и историческую и критическую школу в русской литературе, которая бесконечно превосходит все, что было достигнуто уважаемыми историками Германии и Франции. ^[8]

Но главным вопросом переписки был путь России к социализму. На Западе капиталистическая индустриализация, по мнению Маркса и Энгельса, открывала путь социализму. Промышленный рабочий класс был главной силой, заинтересованной в социализме.А как же Россия, где капиталистическая промышленность даже не начала приживаться? Народники утверждали, что в основе русского социализма будет первозданная сельская община или община , существовавшая наряду с феодализмом. Даже после освобождения крестьян в 1861 году крестьянские земли все еще принадлежали сельской общине, в некоторых отношениях предшественницей нынешнего русского колхоза , колхоза . России, говорили народники, не нужно проходить испытания и невзгоды капиталистического индустриализма, чтобы достичь социализма.Социализм она находит в родных деревенских традициях, которые ей нужно только очистить от феодальных пережитков. Это должно было стать для России путем к социализму, очень отличным от того, по которому должна была пройти Западная Европа.

Большинство, но не все народники были славянофилами и верили в своеобразную социалистическую миссию России. Маркс, как известно, отвергал славянофильство; и ничто не приводило его в ярость больше, чем разговоры о социалистической миссии России. Однажды он сказал, что он не верил, что старую Европу нужно омолаживать русской кровью.Но все же он разделял некоторые надежды народников на русскую сельскую общину. В этом, как он сказал в известном письме в российское периодическое издание в 1877 году, это был «лучший шанс, когда-либо предлагавшийся историей любой нации» — шанс избежать капитализма и перейти от феодализма прямо к социализму. ^[9] Правда, Маркс добавил важные оговорки: сельская община начала распадаться, и если этот процесс будет продолжаться, Россия упустит свой «лучший шанс».Более того, для того, чтобы Россия могла построить социализм в сельской общине, был необходим стимул извне, социалистическая трансформация Западной Европы. В его глазах Западная Европа имела первозданное право на социалистическую революцию, а роль России могла быть лишь второстепенной. Тем не менее у России может быть собственный короткий путь к социализму.

Он и Энгельс сочувствовали также терроризму народников, их покушениям на жизнь царя и его сатрапов. Когда в 1881 году революционеры убили царя Александра II, Маркс и Энгельс аплодировали этому делу.В послании к русскому митингу, посвященному десятой годовщине Парижской коммуны, они выразили надежду, что убийство царя предвещает «образование русской коммуны». ^[10] Здесь мы подходим к самому драматическому моменту во всей переписке. Ко времени убийства Александра II в политику вошло новое поколение революционеров, первых настоящих русских марксистов. Их главными представителями были Георгий Плеханов, Вера Засулич и Поль Аксельрод, будущие основатели российской социал-демократии.Эти первые русские марксисты были категорически против народников именно в тех пунктах, в которых их поддерживали Маркс и Энгельс. Молодые марксисты выступили против терроризма. В частности, Плеханов считал запланированное убийство царя бессмысленной авантюрой. Он считал, что задача русских революционеров — уничтожить самодержавную систему, а не убить самодержца. Русские марксисты далее считали, что, как и Западная Европа, Россия должна была пройти через капиталистическую индустриализацию и опыт демократического самоуправления, прежде чем она сможет даже начать развиваться в направлении социализма.Они считали, что сельская община безвозвратно распадается и бесполезна для социализма. Они возлагали надежды не на крестьян, а на начинающий расти промышленный рабочий класс, не на аграрный, а на пролетарский социализм.

И народники, и марксисты цитировали Das Kapital как свой авторитет. У марксистов были основания ожидать, что два великих западных социалиста согласятся с ними в том, что России суждено пройти через ту же эволюцию, через которую прошла Западная Европа.Поэтому можно представить их разочарование, когда сам Маркс хладнокровно их поддержал. В письме Вере Засулич от 1881 года Маркс сказал им, что бесполезно цитировать Das Kapital против народников и сельской общины, поскольку в Das Kapital он проанализировал только социальную структуру Западной Европы — Россия вполне могла бы развиваться к социализму по-своему. Маркс признал, что сельская община начала приходить в упадок, но в целом он по-прежнему придерживался мнения народников о великом будущем коммуны. ^[11] Маркса не впечатлили и возмущенные аргументы против народнического терроризма, хотя он считал его «специфически русским и исторически неизбежным методом, в отношении которого нет причин … морализировать за или против». ^[12] Он, конечно, не потерпел бы никакого терроризма в Западной Европе.

В 1883 году Маркс умер, и переписку взял на себя Энгельс. Русские марксисты пытались обратить на свою точку зрения выжившего отца-основателя марксистской школы.Сначала они не увенчались успехом. Энгельс упорно надеялся, что народнические террористические попытки приведут к свержению царства. В 1884 и 1885 годах он ожидал драматических политических изменений внутри России. Он писал, что Россия приближается к ней в 1789 году. Вспоминая об убийстве царя через четыре года после этого события, он сказал, что это был «один из исключительных случаев, когда горстка людей могла совершить революцию». Русские марксисты, надеявшиеся на революцию со стороны социального класса, а не «горстки людей», уже были осмеяны как опасная иллюзия.

Теперь каждый месяц [Энгельс писал Вере Засулич в 1884 году] должен усугублять внутренние трудности России. Если бы сейчас появился какой-нибудь конституционно настроенный и отважный великий князь, даже российские высшие классы сочли бы дворцовую революцию лучшим выходом из тупика. ^[13]

Можно себе представить, какой иронической улыбкой Плеханов и Засулич пытались его разочаровать, но тщетно. Теперь мы знаем, что в этом споре события оказались правы русскими марксистами, а не Марксом и Энгельсом.Убийство Александра II фактически повлекло за собой разложение и деморализацию народнического движения и длительный период реакции. Это холодное отношение Маркса и Энгельса к своим русским последователям отличалось интеллектуальной непоследовательностью. Но это было понятно и очень по-человечески. Народники были близкими и почитаемыми друзьями Маркса, первыми подняли знамя народной революции, первыми, по-славянски откликнувшимися на марксизм. Взгляды народничества уже устарели.Но старая преданность и, без сомнения, удаленность от русской сцены помешали Марксу и Энгельсу понять это так быстро, как это сделали их молодые русские ученики.

Только в начале 1890-х годов, к концу своей жизни, Энгельс наконец осознал, что Плеханов и Засулич были правы, что сельская община обречена, что капитализм вторгается в Россию и что аграрная разновидность социализма должна уступить место. промышленный. Он пытался внушить свой новый взгляд на старых народников, особенно на Дэниэлсона, переводчика Das Kapital .Письма, которые теперь передавались между Дэниелсоном и Энгельсом, вызывают уныние. Дэниелсон выразил свое разочарование новым подходом Энгельса. Он очень красноречиво описал пороки капитализма в России, предполагая, что, настаивая на том, что Россия должна пройти через капиталистическую фазу, марксизм действовал как адвокат диаболи . ^[14] Он напомнил Энгельсу, какое большое значение Маркс придавал русской сельской общине. В ответ Энгельс серьезно, терпеливо и мягко, действительно очень мягко доказывал, что произошли новые социальные процессы, что тем временем сельская община стала частью «мертвого прошлого» и что, хотя зло капитализма так велико, Россия, к сожалению, не смогла от них уйти.«История, — сказал Энгельс, — самая жестокая из всех богинь. Она водит свою триумфальную колесницу по грудам трупов не только во время войны, но даже во времена «мирного» экономического развития ».

Это была ссылка на катастрофическую засуху и голод в России 1891 года, в которых Дэниэлсон возложил вину на зарождающуюся капиталистическую дезорганизацию сельского хозяйства. Сельская община, продолжал Энгельс, стала бы основой русского социализма, если бы на индустриальном Западе социализм победил «лет десять или двадцать назад».К сожалению, мы [то есть Запад] действуем слишком медленно ». Каковы были симптомы? Утрата Англией своей промышленной монополии, промышленная конкуренция между Францией, Германией и Англией:

Америка [Энгельс писал в 1893 году] выставляет справедливые торги, чтобы выгнать их всех с мировых рынков … Введение, по крайней мере, относительной политики свободной торговли в Америке обязательно завершит разрушение промышленного положения Англии и разрушит , в то же время, промышленная экспортная торговля Германии и Франции; тогда должен наступить кризис…

Между тем капитализм все еще господствовал на Западе, и Россия тоже должна войти в его орбиту. Эта задержка в марше социализма была прискорбной. Но, как сказал Энгельс, «мы … к сожалению, настолько глупы, что никогда не сможем набраться храбрости для реального прогресса, если не будем к этому побуждены страданиями, которые кажутся почти несоразмерными» цели, которую нужно достичь. ^[15]

Теперь легко увидеть, что в этом споре обе стороны были правы и неправы одновременно.Энгельс, обращенный к взглядам своих молодых русских учеников, конечно, был прав, когда сказал, что Россия не может избежать капиталистической ситуации. Но старый народник Дэниелсон был также прав, когда настаивал на том, что у русского капитализма будет мало возможностей для развития, потому что ужасающая бедность русских крестьян ограничит его внутренний рынок до минимума, а Россия слишком слаба, чтобы конкурировать с другими странами на внешних рынках. . Именно эта слабость русского капитализма, слабость, не замеченная ни Энгельсом, ни ранними русскими марксистами, в конечном итоге привела к большевистской революции 1917 года.Именно эта слабость должна была сделать Россию, по словам Ленина, «самым слабым звеном в цепи капитализма».

Тем не менее у Энгельса было сильное предчувствие грядущей русской революции. Он неоднократно заявлял, что «Россия была Францией нового века». Почти на смертном одре в 1895 году он наблюдал за первыми шагами нового и последнего, русского царя Николая II, и в письме к Плеханову он пророчествовал: «Если дьявол революции схватил кого-нибудь за шкирку? шея тогда это царь Николай II.Но Энгельс явно ожидал, что в России произойдет «еще один 1789 год», еще одна антифеодальная буржуазная революция, а не социалистическая.

Даже к концу своей жизни, после того, как он интеллектуально отделился от народников, Энгельс все еще отказывался критиковать их публично. Плеханов и Засулич неоднократно призывали его сделать это и тем самым способствовать делу русского марксизма. Затем Энгельс несколько извиняюще объяснил Плеханову свое крайне деликатное отношение к старым народникам:

С русскими этого поколения спорить невозможно…которые до сих пор верят в стихийно коммунистическую миссию, которая якобы отличает Россию, истинную святую Русь, от всех других неверных стран … Между прочим, в такой стране, как ваша … окруженная более или менее прочной интеллектуальной Китайской стеной, Возведенный деспотизмом, не следует удивляться появлению самых невероятных и причудливых сочетаний идей. ^[16]

На этой ноте почти печального понимания ограниченности своих старых друзей-народников переписка Энгельса подошла к концу.

Банкноты

---

1. Павел Васильевич Анненков (1812–1887) — либеральный помещик и литератор , лично знакомый с Марксом в 1840-е годы — МВД.

2. Николай Иванович Сазонов (1815-1862) — член студенческого кружка Герцена, публицист, впоследствии в ссылке — МВД.

3. Даниэльсон Николай Францевич (1844-1918) — экономист и писатель, идеолог народничества — МВД.

4. Карл Маркс — Фридриху Энгельсу, 24 марта 1870 г., доступно в — МВД.

5. Николай Гаврилович Чернышевский (1828-1889) — революционный демократ и социалист-утопист, ученый, прозаик, литературовед, один из выдающихся предшественников русской социал-демократии — МВД.

6. Николай Александрович Добролюбов (1836-1861) — революционный демократ, выдающийся литературный критик, философ-материалист, один из выдающихся предшественников русской социал-демократии — МВД.

7. Карл Маркс Николаю Дэниелсону, 9 ноября 1871 г., доступно — МВД.

8. Фридрих Энгельс — Евгении Паприц, 26 июня 1884 г., доступно по адресу. Евгения Эдвардовна Паприц (1853-1919) — русская певица, занималась исследованиями русской народной музыки, была связана с нелегальным Московским обществом переводчиков и издателей (1882-84), издававшим сочинения Маркса и Энгельса на русском языке — МИА.

9. Карл Маркс в редакцию журнала Отечественные записки , ноябрь 1877 г., доступного по адресу — МВД.

10. Карла Маркса и Фридриха Энгельса председателю Славянского собрания, 21 марта 1881 г., доступно в — МВД.

11. Карл Маркс — Вере Засулич, 8 марта 1881 г., доступно — МВД.

12. Карл Маркс — Дженни Лонге, 11 апреля 1881 г., доступно — МВД.

13. Фридрих Энгельс — Вере Засулич, 6 марта 1884 г., имеется — МВД.

14. Advocatus diabolic — адвокат дьявола — МВД.

15. Фридрих Энгельс — Николаю Даниэльсону, 24 февраля 1893 г., доступно в — МВД.

16. Фридрих Энгельс — Георгию Плеханову, 26 февраля 1895 г., Собрание сочинений Маркса — Энгельса , том 50 (Нью-Йорк, 2004), стр. 449-51.

---

25 русских слов, используемых в английском языке (и еще 25, которые должны быть)

Марк Никол

Многие русские слова были заимствованы английским языком. Некоторые из них, такие как mammoth и sable , легко предположить, что они принадлежат к более близкому языку. Другие изначально относились к русской культуре, но могут быть применены к аналогичным западным концепциям, таким как ссылка на американского политика, отступающего из Вашингтона, округ Колумбия, на свою дачу, или комментарий о тройке заговорщиков.

Вот список хорошо известных русских слов с указанием их первоначальных значений и более поздних коннотаций, если таковые имеются. Ниже вы найдете еще один набор, состоящий из слов, известных немногим, если таковые имеются, носителям английского языка, которые не владеют русским языком на двух языках или не знакомы с русской культурой. Последний список созрел для использования на английском языке. (Попробуйте назвать, например, элитную когорту номенклатурой или мелкого бюрократа наместником .)

Любой список может быть добыт для аналогичных значений.Некоторые не требуют аннотации, тогда как другие следует вводить осторожно в контексте или даже приукрашивать; какой подход выбрать, зависит от контента и его аудитории.

Знакомые русские слова (заимствованные на английском языке)

1. Агитпроп : художественная политическая пропаганда, от усеченной формы русских форм слов агитация и пропаганда
2. Аппаратчик : член коммунистической партии и / или функционер, от русской формы слово аппарат
3. Бабушка : по-русски «старуха»; на английском языке — шарф, который обычно носят бабушки. Русское слово, обозначающее «большинство»
6. Комиссар : чиновник
7. Казак : русская этническая группа, связанная в массовой культуре с воинской доблестью и кочевым обществом; название, как и этническое наименование казах, происходит от турецкого слова «кочевник»
8. Дача : загородный дом
9. Дума : законодательный орган
10. Гласность : политика политической открытости и прозрачности, от русского слова «гласность»
11. Гулаг : первоначально аббревиатура за систему исправительно-трудовых лагерей советской эпохи; теперь он может относиться к любой репрессивной или принудительной среде или ситуации
12. Интеллигенция : интеллектуальная элита общества, от английского слова интеллектуальный
13. копеек : русская монета
14. Мамонт : доисторическое млекопитающее и, в более широком смысле, синоним массивного
15. Меньшевик : название коммунистической фракции меньшинства в царской России, первоначально находившейся у власти на короткое время после революции в России, но потерпел поражение от большевиков
16. Перестройка : система реформ советской эпохи, от русского слова «реструктуризация»
17. Погром : изначально жестокое преследование евреев в России; теперь, любое официально санкционированное нападение на определенную группу
18. Политбюро : основной источник правительственных политических решений советской эпохи, усеченная русская форма слов политический и бюро
19. Рубль : основная единица российской валюты
20. Соболь : млекопитающее, родственное ласке, чья гладкая черная шуба долгое время ценилась как материал одежды и, соответственно, синоним черный
21. Самиздат : запрещенная литература, выпускаемая подпольно
22. Самовар : урна для подогрева чая
23. Спутник : попутчик; также название, данное серии спутников советской эпохи, первых объектов, запущенных в космос
24. Тайга : далекие северные хвойные леса как Азии, так и Северной Америки, от турецкого или монгольского слова
25. Тройка : карета или сани, запряженные тремя лошадьми, или триумвират (правящая или административная троица)

Незнакомые русские слова (еще не усвоенные на английском языке)

26. Дружина : отряд телохранителей и элитных войск
27. Главлит : советская государственная цензура
28. Изба : бревенчатый дом
29. Кнут : кнут
30. Конюши : чиновник, ответственный за лошадей, используемых в обрядах
31. Кулак : зажиточный фермер
32. Лишенец : бесправная группа
33. Матрешка : набор русских матрешек
34. Мужик : крестьянин
35. Наместник : администратор (от русского слова «депутат»)
36. Наркомпрос : советское агентство по вопросам образования и культуры, позже называвшееся Министерством просвещения
37. Номенклатура : советская элита, занимающая престижные государственные и промышленные должности (от латинского термина , номенклатура , «список имен»)
38. Охрана : царская тайная полиция
39: Опричник : Иван Жестокие телохранители и приспешники Грозного
40. Приказ : изначально бюрократическая должность; позже административная директива
41. Прописка : царское постановление, требующее, чтобы подданные оставались в их родном городе
42. Распутица : весенние и осенние периоды, когда из-за сильного снегопада или дождя грунтовые дороги становятся непроходимыми (возможно, связаны имени Распутина)
43. Самбо : вид единоборств
44. Силовик : элита
45. Спецназ : бойцы спецназа
46. Тамиздат : запрещенная литература, выпускаемая за пределами страны
47. Товарищ : товарищ или попутчик; используется как прямая форма обращения в Советском Союзе, эквивалент товарищ
48. Указ : указ; относится конкретно к постановлению правительства или в общем к произвольному приказу
49. Ушанка : меховая шапка с ушанками
50. Зек : заключенный

Хотите улучшить свой английский за пять минут в день? Получите подписку и начните получать наши ежедневные советы и упражнения по написанию!

Продолжайте учиться! Просмотрите категорию «Словарь», просмотрите наши популярные публикации или выберите соответствующую публикацию ниже:

Прекратите делать эти досадные ошибки! Подпишитесь на Daily Writing Tips уже сегодня!

• Вы будете улучшать свой английский всего за 5 минут в день, гарантировано!
• Подписчики получают доступ к нашим архивам с более чем 800 интерактивными упражнениями!
• Вы также получите три бонусные электронные книги совершенно бесплатно!

Попробовать бесплатно

Размышлений о русской революции

Учитывая ключевое значение Русской революции, мы хотим предоставить нашим читателям то, что, по нашему мнению, является одним из самых лаконичных, хорошо исследованных и наиболее вдумчивых соображений о причинах революции.Этот краткий раздел был написан Ричардом Пайпсом, профессором истории Бэрд в Гарвардском университете и всемирно признанным авторитетом в области истории России. Это взято из его книги «Россия при большевистском режиме», Vintage Books, 1995, ISBN 0-394-50242-6.

Эта информация предназначена только для образовательных целей и защищена авторским правом, принадлежащим Ричарду Пайпсу, 1994. Ее нельзя воспроизводить или использовать в коммерческих целях для любых целей без предварительного письменного разрешения правообладателя.

---

РАЗМЫШЛЕНИЯ О РОССИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Русская революция 1917 года была не событием или даже процессом, а последовательностью подрывных и насильственных действий, которые происходили более или менее одновременно, но с участием различных и в некоторой степени противоречащих друг другу субъектов. цели.Это началось как бунт наиболее консервативных элементов в российском обществе, которым было противно знакомство Короны с Распутиным и неэффективное руководство военными действиями. От консерваторов восстание перекинулось на либералов, которые бросили вызов монархии из страха, что, если она останется у власти, революция станет неизбежной. Первоначально нападение на монархию было предпринято не из-за усталости от войны, как многие считали, а из-за желания вести войну более эффективно: не для того, чтобы совершить революцию, а чтобы предотвратить ее.В феврале 1917 года, когда петроградский гарнизон отказался стрелять по толпам мирных жителей, генералы по согласованию с парламентскими политиками, надеясь предотвратить распространение мятежа на фронт, убедили царя Николая II отречься от престола. Отречение, совершенное ради военной победы, обрушило все здание российской государственности.

Хотя поначалу ни социальное недовольство, ни волнения радикальной интеллигенции не сыграли сколько-нибудь значительной роли в этих событиях, они оба выдвинулись на первый план сразу после падения имперской власти.Весной и летом 1917 года крестьяне начали захватывать и распределять между собой необщинное имущество. Затем восстание распространилось на передовые войска, которые массово дезертировали, чтобы разделить трофеи; рабочим, взявшим под контроль промышленные предприятия; и этническим меньшинствам, которые хотели большего самоуправления. Каждая группа преследовала свои собственные цели, но совокупный эффект их нападения на социально-экономическую структуру страны к осени 1917 года создал в России состояние анархии.

События 1917 года продемонстрировали, что при всей своей огромной территории и притязаниях на статус великой державы Российская империя была хрупкой, искусственной структурой, скрепленной не органическими связями, соединяющими правителей и управляемых, а механическими связями, обеспечиваемыми бюрократией. полиция и армия. Его 150 миллионов жителей не были связаны ни сильными экономическими интересами, ни чувством национальной идентичности. Столетия автократического правления в стране с преимущественно натуральной экономикой предотвратили формирование прочных боковых связей: имперская Россия была в основном варпом с небольшим тоном.На этот факт тогда обратил внимание один из ведущих российских историков и политических деятелей, Павел Милюков:

Чтобы вы поняли [] особый характер русской революции, я должен обратить ваше внимание на [] характерные особенности, сделанные свой по всему ходу истории России. На мой взгляд, все эти особенности сходятся в одном. Принципиальное отличие социальной структуры России от социальной структуры других цивилизованных стран может быть охарактеризовано как определенная слабость или отсутствие прочной сплоченности или скрепления элементов, образующих социальную совокупность.Вы можете наблюдать это отсутствие консолидации в российской социальной совокупности во всех аспектах цивилизованной жизни: политическом, социальном, ментальном и национальном.

С политической точки зрения российским государственным институтам не хватало сплоченности и слияния с народными массами, которыми они управляли … В результате своего более позднего появления государственные институты в Восточной Европе неизбежно приняли определенные формы, которые были отличается от западных. Государству на Востоке не было времени возникать изнутри в процессе органической эволюции.Его привезли на Восток извне.

Если принять во внимание эти факторы, становится очевидным, что марксистское представление о том, что революция всегда является результатом социального («классового») недовольства, не может быть поддержано. Хотя такое недовольство действительно существовало в Императорской России, как и везде, решающие и непосредственные факторы, способствовавшие падению режима и последовавшим за ним беспорядкам, были в подавляющем большинстве случаев политическими.

Была ли революция неизбежна? Естественно полагать, что все, что происходит, должно произойти, и есть историки, которые рационализируют эту примитивную веру псевдонаучными аргументами: они были бы более убедительными, если бы могли предсказывать будущее так же безошибочно, как они утверждают, что предсказывают прошлое.Перефразируя известную правовую максиму, можно сказать, что с психологической точки зрения происшествие дает девять десятых исторического оправдания.

Эдмунд Берк в свое время считался сумасшедшим, ставящим под сомнение Французскую революцию: семьдесят лет спустя, по словам Мэтью Арнольда, его идеи все еще считались «устаревшими и вызванными событиями» — настолько укоренилась вера в рациональность, и, следовательно, неизбежность исторических событий. Чем они величественнее и чем серьезнее их последствия, тем в большей степени они кажутся частью естественного порядка вещей, ставить под сомнение которого донкихотно.

Максимум, что можно сказать, это то, что революция в России была более вероятной, чем нет, и это по нескольким причинам. Из них, пожалуй, самым весомым было неуклонное падение престижа царизма в глазах населения, привыкшего к непобедимой власти — действительно, считая непобедимость критерием легитимности. После полутора веков военных побед и экспансии с середины XIX века до 1917 года Россия терпела одно унижение за другим от рук иностранцев: поражение на ее собственной земле в Крымской войне; потеря на Берлинском конгрессе плодов победы над турками; разгром войны с Японией; и избиение немцев во время Первой мировой войны.Такая череда неудач нанесла бы ущерб репутации любого правительства: в России она оказалась фатальной. Позор царизма усугубился одновременным подъемом революционного движения, которое он не смог подавить, несмотря на жестокие репрессии. Слабые уступки, сделанные в 1905 году для разделения власти с обществом, не сделали царизм более популярным среди оппозиции и не повысили его авторитет в глазах широких масс, которые просто не могли понять, как правитель позволит себе злоупотреблять властью со стороны оппозиции. форум государственного учреждения.Конфуцианский принцип Тянь-мин, или Мандат Неба, который в своем первоначальном значении связывал власть правителя с праведным поведением, в России происходил из насильственного поведения: слабый правитель, «проигравший», лишался его. Нет ничего более вводящего в заблуждение, чем судить о главе российского государства по критериям морали или популярности: имело значение то, что он внушал страх друзьям и врагам — что, как и Иван IV, он заслуживает прозвища «Ужасный». Николай II пал не потому, что его ненавидели, а потому, что его презирали.

Среди других факторов, способствовавших революции, был менталитет русского крестьянства, класса, никогда не интегрированного в политическую структуру. Крестьяне составляли 80% населения России: и хотя они практически не принимали активного участия в ведении государственных дел, в пассивном качестве, как препятствие для перемен и, в то же время, постоянная угроза статус-кво, они были очень тревожным элементом. Привычно слышать, что при старом режиме русский крестьянин был «угнетенным», но далеко не ясно, кто его угнетал.Накануне революции он пользовался полными гражданскими и юридическими правами; он также владел — полностью или совместно — девятью десятыми сельскохозяйственных земель страны и такой же долей скота. Бедный по западноевропейским или американским стандартам, он был лучше, чем его отец, и более свободен, чем его дед, который, скорее всего, был крепостным. Возделывая наделы, предоставленные ему товарищами-крестьянами, он определенно пользовался большей безопасностью, чем фермер-арендатор в Ирландии, Испании или Италии.

Проблема русских крестьян заключалась не в угнетении, а в изоляции. Они были изолированы от политической, экономической и культурной жизни страны и, следовательно, не затронуты изменениями, произошедшими с тех пор, как Петр Великий направил Россию на путь вестернизации. Многие современники отмечали, что крестьянство оставалось пропитанным московской культурой: в культурном отношении оно имело не больше общего с правящей элитой или интеллигенцией, чем коренное население британских африканских колоний с викторианской Англией.Большинство крестьян в России происходили из крепостных, которые даже не были подданными, поскольку монархия оставила их на произвол помещика и чиновника. В результате для сельского населения России государство даже после освобождения оставалось чуждой и злой силой, которая брала налоги и рекрутов, но ничего не давала взамен. Крестьянин не знал верности вне дома и общины. Они не чувствовали патриотизма и привязанности к правительству, за исключением смутной преданности далекому царю, от которого он ожидал получить желанную землю.Инстинктивный анархист, он никогда не был интегрирован в национальную жизнь и чувствовал себя отчужденным как от консервативного истеблишмента, так и от радикальной оппозиции. Он смотрел на город и на людей без бород: маркиз де Кюстин слышал, что еще в 1839 году говорилось, что когда-нибудь в России произойдет восстание бородатых против бритых. Существование этой массы отчужденных и потенциально взрывоопасных крестьян парализовало правительство, которое считало себя покорным только из-за страха и интерпретировало любые политические уступки как слабость и мятеж.

Традиции крепостного права и социальные институты сельской России — совместное семейное хозяйство и почти универсальная система общинного землевладения — мешали крестьянству развивать качества, необходимые для современного гражданства. Хотя крепостное право не было рабством, у этих двух институтов было то общее, что, как и рабы, крепостные не имели юридических прав и, следовательно, не имели чувства закона. Михаил Рстовцев, ведущий российский историк классической древности и очевидец 1917 года, пришел к выводу, что крепостное право могло быть хуже рабства в том смысле, что крепостной никогда не знал свободы, что мешало ему приобрести качества настоящего гражданина: по его мнению, это была основной причиной большевизма.Для крепостных власть была по самой своей природе произвольной: и для защиты от нее они полагались не на апелляции к законным или моральным правам, а на хитрость. Они не могли представить себе правительство, основанное на принципах: жизнь для них была гоббсовской войной всех против всех. Такое отношение способствовало развитию деспотизма: отсутствие внутренней дисциплины и уважения к закону требовало установления порядка извне. Когда деспотизм перестал быть жизнеспособным, последовала анархия; и как только анархия исчерпала себя, она неизбежно породила новый деспотизм.

Крестьянин был революционером только в одном: он не признавал частной собственности на землю. Хотя накануне революции ему принадлежало девять десятых пахотных земель страны, он жаждал, чтобы оставшиеся 10 процентов принадлежали помещикам, купцам и необщинным крестьянам. Никакие экономические или юридические аргументы не могли изменить его мнение: он чувствовал, что у него есть Богом данные права на эту землю и что когда-нибудь она будет его. И под своим он имел в виду коммуну, которая справедливо распределяла бы ее среди своих членов.Преобладание общинного землевладения в Европейской России было наряду с наследием крепостного права фундаментальным фактом российской социальной истории. Это означало, что крестьянин, наряду со слаборазвитым чувством права, мало уважал и частную собственность. Обе тенденции использовались и обострялись радикальными интеллектуалами в своих собственных целях, чтобы подстрекать крестьянство против статус-кво.

Промышленные рабочие России потенциально дестабилизировали не потому, что они ассимилировали революционные идеологии — очень немногие из них сделали это, и даже они были исключены из руководящих постов в революционных партиях.Скорее, поскольку большинство из них были одним или максимум двумя поколениями, удаленными от деревни и лишь поверхностно урбанизированными, они унесли с собой заводские деревенские взгляды, лишь слегка приспособленные к промышленным условиям. Они были не социалистами, а синдикалистами, считая, что, поскольку их деревенские родственники имеют право на всю землю, они имеют право и на фабрики. Политика интересовала их не больше, чем крестьян: и в этом смысле они находились под влиянием примитивного, неидеологического анархизма.Кроме того, промышленный труд в России численно был слишком незначителен, чтобы играть важную роль в революции: самое большее, чем 3 миллиона рабочих (большая часть из них — сезонно занятые крестьяне), они составляли всего 2 процента населения. Орды аспирантов под руководством своих профессоров как в Советском Союзе, так и на Западе, особенно в Соединенных Штатах, усердно прочесывали исторические источники в надежде найти доказательства рабочего радикализма в дореволюционной России.В результате получаются увесистые фолианты, заполненные в основном бессмысленными событиями и статистикой, которые доказывают только то, что, хотя история всегда интересна, учебники по истории могут быть как пустыми, так и скучными.

Основным и, возможно, решающим фактором революции была интеллигенция, которая в России достигла большего влияния, чем где-либо еще. Своеобразная «ранговая» система царской государственной службы исключала посторонних из администрации, отчуждая наиболее образованные элементы и делая их восприимчивыми к фантастическим схемам социальных реформ, задуманных, но никогда не опробованных в Западной Европе.Отсутствие до 1906 года представительных учреждений и свободной прессы в сочетании с распространением образования дало возможность культурной элите претендовать на право говорить от имени немого народа. Нет никаких свидетельств того, что интеллигенция действительно отражала мнение «масс»: напротив, свидетельства указывают на то, что и до, и после революции крестьяне и рабочие глубоко не доверяли интеллектуалам. Это стало очевидным в 1917 году и в последующие годы. Но поскольку у истинной воли народа не было каналов для выражения, по крайней мере, до недолговечного конституционного строя, введенного в 1906 году, интеллигенция смогла с некоторым успехом выдать себя за его выразителя.

Как и в других странах, где у нее не было законных политических выходов, интеллигенция в России превратилась в касту: и, поскольку идеи были тем, что придавало ей идентичность и сплоченность, у нее развивалась крайняя интеллектуальная нетерпимость. Принимая представление эпохи Просвещения о человеке как не что иное, как материальную субстанцию, сформированную окружающей средой, и вытекающее из этого, что изменения в окружающей среде неизбежно меняют человеческую природу, он рассматривал «революцию» не как замену одного правительства другим, а как нечто несравнимое. амбициозный: полное преобразование окружающей человека среды с целью создания новой породы людей — в России, конечно, но также и повсюду.Его упор на несправедливость статус-кво был просто способом заручиться поддержкой населения: никакое исправление этого неравенства не убедило бы радикальных интеллектуалов отказаться от своих революционных устремлений. Подобные убеждения связывали членов различных левых партий: анархистов, эсеров, меньшевиков и большевиков. Хотя их взгляды были сформулированы в научных терминах, их взгляды не имели доказательств обратного и, следовательно, были более близки к религиозной вере.

Интеллигенция, которую мы определили как интеллектуалы, жаждущие власти, стояла в полной и бескомпромиссной враждебности к существующему порядку: все, что царский режим мог сделать, кроме самоубийства, не удовлетворило бы ее.Они были революционерами не ради улучшения положения людей, а ради того, чтобы добиться господства над людьми и переделать их по своему собственному образу. Они поставили перед имперским режимом вызов, который он не мог отразить, кроме применения методов, введенных позже Лениным. Реформы, будь то реформы 1860-х годов или реформы 1905–1906 годов, только подогрели аппетит радикалов и подтолкнули их к еще большим революционным эксцессам.

Столкнувшись с крестьянскими требованиями и подвергаясь прямому нападению со стороны радикальной интеллигенции, монархия имела только одно средство предотвращения краха — расширение базы своей власти путем разделения власти с консервативными элементами общества.Исторический прецедент показывает, что успешные демократии изначально ограничивали разделение власти высшими слоями: они в конечном итоге оказались под давлением остальной части населения, в результате чего их привилегии превратились в общие права. Вовлечение консерваторов, которых было намного больше, чем радикалов, как в процесс принятия решений, так и в управление, создало бы что-то вроде органической связи между правительством и обществом, обеспечив корону поддержки в случае потрясений и, в то же время, изоляция радикалов.Такой курс навязывали монархии некоторые дальновидные чиновники и частные лица. Его следовало принять в 1860-х годах, во время Великих реформ, но этого не произошло. Когда в 1905 году в результате общенационального восстания, наконец, была вынуждена уступить место парламенту, монархия больше не имела такой возможности, поскольку объединенная либеральная и радикальная оппозиция вынудила ее уступить что-то близкое к демократическому. Это привело к тому, что консерваторы в Думе были вытеснены воинствующими интеллектуалами и крестьянами-анархистами.

Первая мировая война подвергла каждую воюющую страну огромным напряжениям, преодолеть которые можно было только путем тесного сотрудничества между правительством и гражданами во имя патриотизма. В России такого сотрудничества не было. Как только военные неудачи развеяли первоначальный патриотический энтузиазм и стране пришлось готовиться к войне на истощение, царский режим оказался не в состоянии мобилизовать общественную поддержку. Даже его поклонники сходятся во мнении, что в момент его краха монархия висела в воздухе.

Мотивация царского режима в отказе разделить политическую власть со своими сторонниками и, когда в конце концов была вынуждена сделать это, неохотно и лживо, была сложной. В глубине души Суд, бюрократия и профессиональный офицерский корпус были проникнуты патримониальным духом, который рассматривал Россию как личное владение царя. Хотя в течение восемнадцатого и девятнадцатого веков московские родовые институты постепенно демонтировались, менталитет сохранился.И не только в официальных кругах: крестьянство тоже мыслило родовыми понятиями, веря в сильную, неограниченную власть и считая землю царской собственностью. Николай II считал само собой разумеющимся, что он должен сохранить самодержавие в доверительном управлении для своего наследника: неограниченная власть была для него эквивалентом титула собственности, который в качестве попечителя он не имел права ослаблять. Он никогда не избавлялся от чувства вины за то, что для спасения престола в 1905 году он согласился разделить собственность с избранными представителями страны.

Царь и его советники также опасались, что разделение власти даже с небольшой частью общества дезорганизует бюрократический механизм и откроет дверь для еще более высоких требований участия народа. В последнем случае главным выгодоприобретателем будет интеллигенция, которую он и его советники считали совершенно некомпетентной. Была дополнительная обеспокоенность тем, что крестьяне неверно истолковывают такие уступки и впадут в ярость. И, наконец, противодействие реформам бюрократии, которая, подотчетная только царю, управляла страной по своему усмотрению, получая от этого многочисленные выгоды.

Такие факторы объясняют, но не оправдывают отказ монархии предоставить консерваторам право голоса в правительстве, тем более что разнообразие и сложность стоящих перед ней проблем в любом случае лишили бюрократию значительной власти. Возникновение во второй половине XIX века капиталистических институтов передало большую часть контроля над ресурсами страны в частные руки, подорвав то, что осталось от патримониализма.

В целом, хотя крах царизма не был неизбежен, он был обусловлен глубоко укоренившимися культурными и политическими недостатками, которые не позволили царскому режиму приспособиться к экономическому и культурному росту страны, ошибкам, которые оказались фатальными под давлением. порожденный Первой мировой войной.Если возможность такой корректировки и существовала, она была прервана действиями воинственной интеллигенции, стремившейся свергнуть правительство и использовавшей Россию как плацдарм для мировой революции. К падению царизма привели именно культурные и политические недостатки такого рода, а не «угнетение» или «нищета». Здесь мы имеем дело с национальной трагедией, причины которой уходят глубоко в прошлое страны. Экономические и социальные трудности не внесли значительного вклада в революционную угрозу, нависшую над Россией до 1917 года.Какие бы обиды они ни питали — реальные и вымышленные, — «массы» не нуждались в революции и не желали ее: единственной группой, заинтересованной в ней, была интеллигенция. Акцент на предполагаемом народном недовольстве и классовом конфликте проистекает в большей степени из идеологических предубеждений, чем из имеющихся фактов, а именно из дискредитированной идеи о том, что политические события всегда и везде движутся социально-экономическими конфликтами, что они представляют собой всего лишь «пену» на поверхности течений, которые действительно руководить судьбой человека.

---

Пожалуйста, присылайте свои комментарии к этой странице и Машине времени по адресу [email protected]

Россия Ссылки Линкольн со свободой крепостных

«История повелела, что почти одновременно в двух великих странах мира В Российской Империи и Соединенных Штатах Америки произошли события, которые уже современники того времени считали эпохальными », — сказал на церемонии перерезания ленточки руководитель Федерального архивного агентства России Андрей Николаевич Артизов.«В Петербурге царь Александр II подписал знаменитый манифест с положениями 19 февраля 1861 года — акт об освобождении крестьян. Два года спустя, в разгар гражданской войны, президент Линкольн 1 января 1863 года в Вашингтоне подписал не менее известную Прокламацию об освобождении рабов ».

Россия, как и Соединенные Штаты, продолжает бороться с наследием рабства. На протяжении веков крестьяне были привязаны к своим хозяевам, и многие российские либералы винят стойкое феодальное мышление в бедах страны и пассивности граждан, в то время как многие националисты винят способ, которым Александр освободил крепостных, заявляя, что это подрывает традиционные ценности и ведет за собой к большевистской революции.

Московская выставка «Царь и президент, Александр II и Авраам Линкольн: освободитель и освободитель» выросла из аналогичной выставки, показанной в США в 2008–2009 годах в честь 200-летия Линкольна. Он включает в себя ряд предметов, которые никогда не выставлялись в России и будут показаны позже в этом году в Царском Селе, летней резиденции царей под Санкт-Петербургом.

Ручка, которой Линкольн подписал Прокламацию об освобождении, предоставлена ​​Историческим обществом Массачусетса и показана напротив перо, которым Александр II подписал свой манифест.Государственный Эрмитаж в Санкт-Петербурге одолжил царю военную форму, когда его убила бомба террориста в 1881 году.

«Об Аврааме Линкольне и Александре II можно говорить на одном дыхании», — сказал Джеймс У. Симингтон, бывший демократ. Об этом журналистам сообщил конгрессмен из Миссури. Его прадед, Джон Хэй, был личным секретарем Линкольна, а г-н Саймингтон — председатель Фонда американо-российского культурного сотрудничества, который задумал первую выставку и помог организовать московскую версию.

AP World Unit 6 Flashcards

История всего существовавшего до сих пор общества — это история классовой борьбы.

Фримен и раб, патриций и плебей, лорд и крепостной, цеховой мастер и подмастерье, одним словом, угнетатели и угнетенные, стояли в постоянном противостоянии друг другу, вели непрерывную, то скрытую, то открытую борьбу, борьбу, которая каждый раз заканчивался либо революционным преобразованием общества в целом, либо общим крахом противоборствующих классов …

Современное буржуазное общество, выросшее на руинах феодального общества, не покончило с классовыми противоречиями. Он лишь установил новые классы, новые условия угнетения, новые формы борьбы вместо старых.

Наша эпоха, эпоха буржуазии, имеет, однако, эту отличительную черту: она упростила классовые противоречия. Общество в целом все больше и больше раскалывается на два огромных враждебных лагеря, на два великих класса, прямо противостоящих друг другу: буржуазию и пролетариат….

Буржуазия лишила ореола все занятия, которые до сих пор почитали и на которые взирали с благоговейным трепетом. Он превратил врача, юриста, священника, поэта, ученого в своих наемных рабочих …

Потребность в постоянно расширяющемся рынке его продукции преследует буржуазию по всей территории Глобус. Она должна прижиться повсюду, поселиться повсюду, налаживать связи повсюду …

Оружие, с помощью которого буржуазия низвергла феодализм, теперь обращено против самой буржуазии.

Но не только буржуазия выковала оружие, несущее себе смерть; он также вызвал к жизни людей, которые будут владеть этим оружием — современный рабочий класс — пролетариев.