Марина цветаева с э: С. Э. — Цветаева. Полный текст стихотворения

Содержание

М Цветаева «Я с вызовом ношу его кольцо» 💕 — стихотворение с анализом

Дмитрий Кубраков — анализ Марина Цветаева — стихи

Текст

Я с вызовом ношу его кольцо!
— Да, в Вечности — жена, не на бумаге. —
Его чрезмерно узкое лицо
Подобно шпаге.

Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.

Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза — прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями раскинутых бровей —
Две бездны.

В его лице я рыцарству верна,
— Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.

3 июня 1914

💕Два года прошло со дня венчания в Палашах Марины Цветаевой с мужем. Это достаточный срок, чтобы вынести на суд в 1915 году отношения с Сергеем Эфроном, что поэтесса и делает в стихотворении «Я с вызовом ношу его кольцо».

Яркое начало стиха:

Я с вызовом ношу его кольцо!
— Да, в Вечности — жена, не на бумаге.

💕 Явно показывает, что Цветаева любит мужа и гордится им. Можно ли с вызовом носить кольцо того, кого не любишь? Можно ли говорить о Вечности с нелюбимым? Нельзя.

Первые годы замужества практически нечем не омрачаются, поэтому самое время писать оды мужу. Пусть в будущем не всё гладко, пусть впереди не любовь, а дружба, но это пока скрыто за мраком тумана революции.

Второе и третье четверостишье посвящены описанию внешности мужа. Хочется только прокомментировать строчки:

В его лице трагически слились
Две древних крови.

✨ Понятно, что это относится к родителям мужа – Елизавете Петровне Дурново и Якову Константиновичу Эфрону. Мать представитель русского дворянского рода, отец еврейского происхождения. Вот и две древних крови.

☝ Последнее четверостишье завершение произведения, в котором царствует квинтэссенция – Цветаева подводит итог. В нём Марина пишет, что в лице мужа верна рыцарству и обращается к тем, кто в жизни и смерти не ведал страха.

Цветаева передаёт через бумагу, что именно такие, как её муж, в роковые для Родины времена (в 1915 идёт второй год войны) пишут стихи (стансы), и идут на плаху.

✔ Если собрать произведение в единое целое, то даже поверхностный анализ показывает, что отношения с мужем прекрасные и Цветаева гордится им. Первое четверостишья явное вступление, второе и третье посвящены описанию внешних достоинств мужа, а в конце поэтесса и жена отдают дань должного внутреннему духу Эфрона.

❓ Насколько Цветаева была права? Ей виднее, возможно, в 1915 году и права, а будущая «служба» мужа в НКВД – это превратности судьбы. Время после всё расставило для историков на места, а стихотворение передало чувства поэтессы в 1915 году.

Анализ кратко

📝 Стих написан разностопным ямбом в жанре любовной лирики и имеет последовательное развитие композиции при перекрестной рифмовке (кольцо – бумаге – лицо – шпаге). В первом и четвертом катрене все рифмы открытые, а во второй и третьей строфе они чередуются с закрытыми (ветвей – бровей, вниз – слились).

Средства художественной выразительности:

✔ Эпитеты (узкое лицо, раскинутые брови, роковые времена).
✔ Сравнение (лицо, подобно шпаге).
✔ Метафоры (тонок первой тонкостью ветвей, крылья раскинутых бровей).

Слушаем стих онлайн

<.h3>

Предлагаю послушать стихотворение в аудио варианте. Это поможет быстрее его выучить и глубже почувствовать.

ТОП русской поэзии

✔ Анна Ахматова
✔ Александр Блок
✔ Валерий Брюсов
✔ Иосиф Бродский
✔ Иван Бунин
✔ Константин Бальмонт
✔ Зинаида Гиппиус
✔ Николай Гумилёв
✔ Сергей Есенин
✔ Николай Заболоцкий
✔ Владимир Маяковский
✔ Осип Мандельштам
✔ Николай Некрасов
✔ Борис Пастернак
✔ Игорь Северянин
✔ Федор Тютчев
✔ Афанасий Фет
✔ Марина Цветаева

«Если история несправедлива, поэт обязан пойти против нее».

Что Марина Цветаева говорила о войне, мире и любви век назад

Интервью после смерти, беседа с человеком через 80 лет после его самоубийства — возможно ли это? Представьте — да! Ибо Марина Цветаева не просто наша современница — она всю жизнь, каждым часом своим, вела и ведет своеобразный диалог с будущим — разговор с нами — внуками своими и даже правнуками. «К вам, живущим через 100 лет…» — подобных обращений в ее стихах, прозе, в записных книжках и сводных тетрадях великое множество. А кроме того, ее записи и письма не только поражают откровенностью, обнаженностью мысли, но касаются тех проблем, которые будут волновать человека вечно: любви, предательства, чести, непреклонности таланта. Да и сами записи — это, по сути, вопросы и ответы великого русского поэта!

Этот «разговор» постоянного автора «Родины» Вячеслава Недошивина с поэтом (а вернее — беседа, составленная с точностью до буквы из фраз, мыслей и мнений поэта) был напечатан 20 лет назад в «Российской газете».

К 130-летию со дня рождения Марины Цветаевой редакция сочла уместным вспомнить это в высшей степени удивительное интервью.

Заповеди

— Марина Ивановна, когда-то Вы написали: «Дорогие правнуки, читатели через 100 лет! Говорю с Вами, как с живыми…» Выходит, верили в свою будущую славу?

— Я не знаю женщины, талантливее себя. Смело могу сказать, что могла бы писать, как Пушкин. Мое отношение к славе? В детстве — особенно в 11 лет — я была вся честолюбие. «Второй Пушкин» или «первый поэт-женщина» — вот чего я заслуживаю и, может быть, дождусь при жизни. Меньшего не надо.

— Гений сжигает человека дотла. Это известно. Но гений — женщина? Ведь есть же семья, дети, быт? Как это совместить? И совместимо ли это?

— Пока не научитесь все устранять, шагать напролом… пока не научитесь абсолютному эгоизму в отстаивании права на писание — большой работы не дадите.

— «Прочитав» Вашу жизнь, я заметил: Вы плакали наедине, на людях же — вечно смеялись над своими бедами. Даже на могиле хотели написать: «Уже не смеется…» А над чем, по-вашему, смеяться нельзя?

— Слушай и помни: всякий, кто смеется над бедой другого, дурак или негодяй… Когда человек попадает впросак — это не смешно; когда человеку подставляют ножку, когда человек теряет штаны — это не смешно; когда человека бьют по лицу — это подло.

— Да-да, это Вы говорили дочери, когда она впервые увидела клоунов в цирке. А что вообще можно назвать Вашими — «цветаевскими» заповедями?

— Никогда не лейте зря воды, потому что в эту секунду из-за отсутствия этой капли погибает в пустыне человек. Не бросайте хлеба, ибо есть трущобы, где умирают. Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают. Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. Моя заповедь: преследуемый всегда прав, как и убиваемый. Делать другому боль, нет, тысячу раз, лучше терпеть самой. Я не победитель. Я сама у себя под судом, мой суд строже вашего, я себя не люблю, не щажу.

— Отсюда Ваш аскетизм? Простые прочные платья, крепкие башмаки, а не ажурные чулки и модные туфельки? Или — из-за вечной бедности, из-за денег?

— В мире физическом я очень нетребовательна, в мире духовном — нетерпима! Я бы никогда, знаете, не стала красить губ. Некрасиво? Нет, очаровательно. Просто каждый встречный дурак на улице может подумать, я это — для него… Мне совсем не стыдно быть плохо одетой и бесконечно-стыдно — в новом! Не могу — со спокойной совестью — ни рано ложиться, ни поздно лежать, ни досыта есть… А деньги? Да плевать. Я их чувствую только, когда их нет.

— Ныне Вас бы не поняли. Но, может, в этом и есть сила избранности?

— Сила человека часто заключается в том, чего он не может сделать, а не в том, что может. Мое «не могу» — главная мощь. Значит, есть что-то во мне, что вопреки всем моим хотениям все-таки не хочет. Говорю об исконном «не могу», о смертном, о том, ради которого даешь себя на части рвать…

— Даже если рядом все легко поступают иначе? То есть — «могут»?. .

— Не могу, даже если мир вокруг делает так. Утверждаю: «не могу», а не «не хочу» создает героев!

Родители Иван и Мария Цветаевы. 1903 год.

Начало

— А помните первый стих, написанный в 5 лет? «Ты лети мой конь ретивый Чрез моря и чрез луга И, потряхивая гривой, Отнеси меня туда…» Вы еще говорили, как смеялись все, когда Ваша мать, не без иронии, спросила: куда «туда», ну, куда?..

— Смеялись: мать (торжествующе: не выйдет из меня поэта), отец (добродушно) и даже младшая сестра. А я, красная, как пион, оглушенная в висках кровью, сквозь закипающие слезы — сначала молчу, а потом — ору: «Туда, туда — далёко!..»

— Не знали, не знали еще слова «вечность»… А, кстати, о чем с юности больше всего мечталось?

— Моя мечта: монастырский сад, библиотека, старое вино из погреба и какой-нибудь семидесятилетний «из прежних», который приходил бы по вечерам слушать, что я написала, и сказать, как меня любит. Я хотела, чтобы меня любил старик, многих любивший. .. Этого старика я жду с 14 лет.

За роялем. 1908 год.

— И с 14-ти, после смерти матери, забросили музыку. Почему?

— Скульптор зависит от глины. Художник от красок. Музыкант от струн, — нет струн, кончено с музыкой. У ваятеля, художника, музыканта может остановиться рука. У поэта — только сердце.

— Судя по семи томам сочинений, сердце у Вас оказалось необъятным?!

— Стихи сами ищут меня, и в таком изобилии, что прямо не знаю — что писать, что бросать. Можно к столу не присесть — и вдруг — все четверостишие готово, во время выжимки последней в стирке рубашки… А иногда пишу так: с правой стороны страницы одни стихи, с левой — другие, рука перелетает с одного места на другое, летает по странице: не забыть! уловить! удержать!..

«Стихи сами ищут меня…»

— С детства любили «превозможение», так, кажется, назвали это?

— Да. Опасные переходы, скалы, горы, 30-ти верстные прогулки. Чтобы все устали, а я нет! Чтобы все боялись, а я перепрыгнула! И чтобы все жаловались, а я бежала! Приключение! Авантюру! Чем труднее — тем лучше!

— А что вообще любили в жизни? И любили ли ее — жизнь?

— Как таковой жизни я не люблю, для меня она начинает значить, обретать смысл и вес — только преображенная, т. е. — в искусстве… Любимые вещи: музыка, природа, стихи, одиночество. Любила простые и пустые места, которые никому не нравятся. Люблю физику, ее загадочные законы притяжения и отталкивания, похожие на любовь и ненависть. Люблю все большое, ничего маленького. И кошек, а не котят… Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен. И, чем больше узнаю людей — тем больше люблю деревья! Я ведь тоже дерево… льну к вечному. А потом меня срубят и сожгут, и я буду огонь…

Встреча

— Еще девочкой Вы поняли: «Когда жарко в груди, в самой грудной ямке и никому не говоришь, это — любовь»? Вот и скажите: у великих и любовь — великая?

— Думаете, великие должны быть «счастливы в любви»? Ровно наоборот. Их меньше всех любят. Мне нужно понимание. Для меня это — любовь.

— А что значит для женщины — любить?

— Всё! Женщина играет во всё, кроме любви. Мужчина — наоборот. В любви главная роль принадлежит женщине, она вас выбирает, вы — ведомые!

Первый сборник стихов, изданный на собственные деньги.

— Ну, Марина Ивановна, оставьте хотя бы иллюзию…

— Ну, если вам доставляет удовольствие жить ложью и верить уловкам тех женщин, которые, потакая вам, притворствуют, — живите самообманом!

— А что для вас, для женщин, главное в мужчинах?

— Слышали ли вы когда-нибудь, как мужчины — даже лучшие — произносят два слова: «Она некрасива». Не разочарование: обманутость — обокраденность. Точно так же женщины произносят: «Он не герой…»

— Не герой, значит заранее — виноват?

— Прав в любви тот, кто более виноват. Одинаково трудно любить героя и негероя. Героизм — это противоестественность. Любить соперницу, спать с прокаженным. Христос — проповедник героизма!..

— Но Сергею, мужу Вашему, когда Вы встретились, было семнадцать, и он был — просто красив. Вы даже замерли?..

— Я обмерла! Ну можно ли быть таким прекрасным? Взглянешь — стыдно ходить по земле! Это была моя точная мысль, я помню. Если бы вы знали, какой это пламенный, глубокий юноша! Одарен, умен, благороден…

— Но, простите, через годы, Вы признались: «Личная жизнь не удалась»?

— Это надо понять. Думаю — 30-летний опыт достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я — я. Вторая: слишком ранний брак с слишком молодым. Он меня по-своему любит, но — не выносит, как я — его. В каких-то основных линиях: духовности, бескорыстности мы сходимся, но ни в воспитании, ни в жизненном темпе — всё врозь! Главное же различие — его общительность и общественность и моя (волчья) уединенность. Он без газеты не может, я — в доме, где главное газета — жить не могу.

— Но Вы же не бросили его даже после его ареста в СССР. Или это Ваше — никого не бросать первой?

— Люблю до последней возможности. Все женщины делятся на идущих на содержание и берущих на содержание. Я принадлежу к последним. Не получить жемчуга, поужинать на счет мужчины и в итоге — топтать ногами — а купить часы с цепочкой, накормить и в итоге — быть топтаной ногами. Я не любовная героиня. Я по чести — герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего. Мои ноги герои, и руки герои, и сердце и голова…

В кругу семьи. 1925 год.

Революция

— Революция отняла у Вас всё: дом, дочь, умершую от голода, состояние, оставленное матерью. Но помните Ваши слова в 1907-м, когда Вы сами звали пожар восстания, в том числе и на свой дом? Помните: «Неужели эти стекла…»?

— …Неужели эти стекла не зазвенят под камнями? С каким восторгом следила бы, как горит наш милый старый дом! Только бы началось…

— Вы звали к восстанию. Но вот революция случилась, и что же? Не такую ждали, не тех звали?

— Главное с первой секунды Революции понять: всё пропало! Тогда — всё легко. У меня были чудесные друзья среди коммунистов. Ненавижу — поняла — вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и кошелку в ней, шелковую — клёш (нарочно!) юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, презрение к моим серебряным браслетам (золотых-то видно нет!). Мещанство! Во мне уязвлена, окровавлена самая сильная моя страсть: справедливость. Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст — столь омерзительна из дворницких.

— Ответ на все времена! Помните, еще мама говорила Вам: «Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле, тогда это — социализм!» Да, верно, есть два миропонимания, два слоя людей…

— Две расы. Божественная и скотская. Первые всегда слышат музыку, вторые — никогда. Первые друзья, вторые — враги. У меня ничего нет, кроме ненависти всех хозяев жизни: за то, что я не как они.

— Как Вы выжили в те годы! Голод, холод, иней в углах квартиры. Вор, забравшийся к Вам, не только не взял ничего — сам предложил денег. И главное — душевное одиночество. Иосиф Бродский (он родится через год после Вашей смерти), назвал Вас первым поэтом ХХ века. И он же про Вас сказал: «Чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество». Это — так?

— Одинок всю жизнь! У всех вас есть: служба, огород, выставки, союз писателей, вы живете и вне вашей души, а для меня это — боль от всего! Нет друзей, но это в быту, душевно — просто ничего. Я действительно — вне сословия, вне ранга. За царем — цари, за нищим — нищие, за мной — пустота…

С Сергеем Эфроном. Москва. 1912 год.

Любовь

— Вас спасала любовь. Даже в годы разлуки с мужем Вы писали стихи о ней. И какие! Но ведь посвящены они были отнюдь не мужу?

— Слушайте внимательно: мне мало писать стихи! Мне надо что-нибудь — кого-нибудь — любить — в каждый час дня и ночи. Одна звезда для меня не затмевает другой! Зачем тогда Богу было бы создавать их полное небо! Человечески любить мы можем иногда десятерых, любовно — много — двух. Нечеловечески — всегда одного…

— Но Вы «дорисовывали» любимых, украшали в воображении. Забавно, но ведь даже очки не носили, чтобы не менять сложившегося представления о человеке?

— Что я любила в людях? Их наружность. Остальное — подгоняла. Житейские подробности, вся жизненная дробь, мне в любви непереносна, мне стыдно за нее, точно я позвала человека в неубранную комнату. Когда я без человека, он во мне целей — и цельней. Я всех и каждого сужу по себе, каждому влагаю в уста — свои речи, в грудь — свои чувства. Поэтому — все у меня в первую минуту: добры, великодушны, щедры, бессонны и безумны.

Стихи Александру Блоку.

— «Через любовь — в душу человека»?.. Тоже ведь — Ваши слова!

— Подходила ли хоть одна женщина к мужчине без привкуса о любви? Часто, сидя первый раз с человеком, безумная мысль: «А что если поцелую?» Эротическое помешательство? Нет. Стена, о которую билась! Запомните, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом…

— Но ведь разочарования для Вас всегда были горестней очарований…

— По полной чести самые лучшие, самые тонкие, самые нежные так теряют в близкой любви, так упрощаются, грубеют, уподобляются один другому, что — руки опускаются, не узнаешь: вы ли? В любви в пять секунд узнаешь человека, он — слишком явен! Здесь я предпочитаю ложь. Я не хочу, чтобы душа, которой я любовалась, которую я чтила, вдруг исчезла в птичьем щебете, в кошачьей зевоте тигра. .. В воинах мне мешает война, в моряках — море, в священниках — Бог, в любовниках — любовь. Любя другого, презираю себя, будучи любимой другим — презираю его. У каждого на дне души живет странное чувство презрения к тому, кто слишком любит нас. (Некое «если ты так любишь меня, сам ты не Бог весть что!»). Может, потому, что каждый знает себе цену…

— Но Вы написали в стихах: «Я тебя отвоюю…» Выходит, Тютчев прав: любовь — поединок? А если так, то что тогда — победа?

— Первая победа женщины над мужчиной — рассказ о его любви к другой. А окончательная победа — рассказ этой другой о любви к нему. Тайное стало явным, ваша любовь — моя. И пока этого нет, нельзя спать спокойно…

— Смешно… А что тогда — измена?

— Измены нет. Женщины любят ведь не мужчин, а Любовь. Потому никогда не изменяют. Измены нет, пока ее не назовут «изменой». «Муж» и «любовник» — вздор. Тайная жизнь — и явная. Тайная — что может быть слаще?..

— У Вас было много любви. Но я действительно расхохотался, когда всех любовников своих Вы назвали потом «стручками», а одного — вообще «кочерыжкой». А если серьезно: Ваши разочарования это — завышенные требования или, как написал один — просто страх перед Вами. Скажите, Вас боялись?

— Боялись. Слишком 1-й сорт. Не возьмешь за подбородок! Боялись острого языка, «мужского ума», моей правды, силы и, кажется, больше всего — бесстрашия. У меня было имя, была внешность и, наконец, был дар — и всё это вместе взятое — не принесло мне и тысячной доли той любви, которая достигается одной наивной женской улыбкой. Я остаюсь одна. Это всегда одна и та же история. Меня оставляют. Без слова, без «до свиданья». И вот я, смертельно раненая — не способна понять — за что, почему? Что же я все-таки тебе сделала??? — «Ты не такая, как другие». — «Но ведь именно за это и…» — «Да, но когда это так долго». Хорошенькое «долго» — вариант от трех дней до трех месяцев…

— А как случилось, что в эмиграции Вы встретили самую большую любовь?

— Как случилось? О, как это случается?! Я рванулась, другой ответил. «Связь»? Не знаю. От руки до губ, где ж предел?.. Я скажу вам тайну. Я — стихийное существо: саламандра или ундина, душа таким дается через любовь. Как поэту — мне не нужен никто. Как существу стихийному, нужна воля другого ко мне — лучшей…

— Вы посвятили этой любви две поэмы. О ней знали все. Вы даже ушли из дома. Но ведь семья, взрослая дочь, ползучие сплетни русской колонии?..

— Есть чувства настолько серьезные, что не боятся кривотолков. Семья. Да, скучно, да, сердце не бьется. Но мне был дан ужасный дар — совести: неможения чужого страдания. Может быть (дура я была!) они без меня были бы счастливы! Но кто бы меня — тогда убедил?! Я была уверена (они уверили!), что без меня умрут. А теперь я для них — ноша, Божье наказание. Все они хотят действовать, «строить жизнь». Им нужно другое, чем то, что я могу дать.

— Может, Париж виноват? Чуждое всем вам, всей семье, окружение?

— Париж ни при чем — то же было и в Москве. Не могу быть счастливой на чужих костях. Я дожила до сорока, и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. Почему? У всех есть. Я не нужна. Мой огонь никому не нужен, на нем каши не сваришь.

С сыном. 1932 год.

Эмиграция

— Семнадцать лет чужбины! Невероятно! Скучали ли по родине в Праге, в Париже?

— Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть её — может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, — тот потеряет ее вместе с жизнью.

— «Мы плохо живем, — писали Вы из Парижа, — и конских котлет уже нет. Мясо и яйца не едим никогда. От истощения у меня вылезла половина брови». И, несмотря на это, Вы каждое утро обливались водой, варили кофе и, порой полдня, искали одно нужное слово. Писали стихи. Вернувшись в Россию, ни единого не напишете…

— Когда меня спрашивают: «Почему вы не пишете стихов?» — я задыхаюсь от негодования. Какие стихи? Я всю жизнь писала от избытка чувств. Сейчас у меня избыток каких чувств? Обиды. Горечи. Одиночества. Страха. В какую тетрадь — писать такие? А главное, всё это случилось со мной — веселой, живой, любящей, доверчивой (даже сейчас). За что? Разве я — живу? Что я видела от жизни, кроме помоев и помоек. Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги…

— «Здесь я невозможна, в СССР не нужна», — сказали в эмиграции. Из-за стихов «невозможна» или — из-за характера? Из гордости дара, таланта или, извините, — из-за гордыни?

— Гордыня? Согласна. В нищете и заплеванности чувство священное. Если что-нибудь меня держало на поверхности этой лужи — то только она. Менять города, комнаты, укладываться, устраиваться, кипятить чай на спиртовке, разливать этот чай гостям. С меня достаточно — одного дерева в окне. Париж? Я его изжила. Сколько горя, обид я в нем перенесла. Ненавижу пошлость капиталистической жизни. Но не в Россию же ехать? Мне хочется за предел всего этого. На какой-нибудь остров Пасхи…

— Да, помню, Вы даже мечтали оказаться в тюрьме…

— Согласна на два года одиночного заключения (детей разберут «добрые люди» — сволочи — Сережа прокормится). Была бы спокойна. С двором, где смогу ходить, с папиросами. В течение двух лет обязуюсь написать прекрасную вещь. А стихов! (И каких)!

— Скажите, занося ногу на сходни, чтобы плыть в СССР, Вы ведь знали: дочь — уже «коммунистка», муж, «астральный юнкер», — уже давно чекист, «наводчик-вербовщик» Лубянки? Вы всё это знали! И Вы… поехали?

— Но выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась.

— Поразительно! И ведь Вы, в век соблазнительных идей, ослепивших мир, ни разу не солгали словом. Единственная! Это всё — Ваше «не могу», то, которое и создает героев?

— За мое перо дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нибудь одну идею, а не правду: всю правду. Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, а зато. .. А зато — всё. А зато в мире сейчас — может быть — три поэта и один из них — я.

Судьба

— Накануне Вашего возвращения Сталин наградил орденами 172 писателя. Даже молодых совсем — Симонова и Алигер. Всех, кроме Ахматовой, Пастернака, Платонова и даже Булгакова, которого, пишут, чтил…

— Абсурд! Награда за стихи из рук чиновников! А судьи — кто? Поэт-орденоносец! Какой абсурд! У поэта есть только имя и судьба. Судьба и имя…

— Но Вас не приняли не только чиновники — не приняли писатели. Общения с Вами испугались даже братья-поэты. Ни родных — муж, дочь и сестра в тюрьме, ни угла своего — ничего…

— Да, когда была там, у меня хоть в мечтах была родина. Разумнее не давать таким разрешения на въезд. Москва меня не вмещает. Это мой город, но я его — ненавижу. В бывшем Румянцевском музее три наших библиотеки: деда, матери и отца. Мы — Москву — задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться? Я дала Москве то, что я в ней родилась. .. Я имею право на нее в порядке русского поэта… Меня жалеют чужие. Это — хуже всего, я от малейшего доброго слова — интонации — заливаюсь слезами, как скала водой водопада… Меня — все меньше и меньше. Остается только мое основное — «нет».

— Поэт, сказали Вы, должен быть на стороне жертв, а не палачей. Но Вы добавили: «И если история несправедлива, поэт обязан пойти против нее». Против истории? Но возможно ли это?

— Эпоха не против меня, я против нее. Я ненавижу свой век из отвращения к политике, которую за редчайшими исключениями считаю грязью. Ненавижу век организованных масс. И в ваш воздух, машинный, авиационный, я тоже не хочу… Но если есть Страшный суд слова — на нем я чиста…

— Вы безумно смелый человек. Таких и в истории России — единицы!

— Считают мужественной. Хотя я не знаю человека робче. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя. Никто не видит, не знает, что я год уже ищу глазами — крюк. Год примеряю смерть. Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Надо обладать высочайшим умением жить, но еще большим умением — умереть! Героизм души — жить, героизм тела — умереть…

Заявление, написанное за пять дней до гибели.

Смерть

— Мне совестно, что я жива. Мои друзья о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах. Из этого заключаю, что не живу. Когда болят зубы, хочется одного: чтобы это кончилось. Полное безразличие ко всему и вся. Отсюда до смерти — крошечный шаг. То же безразличие у меня — всеобщее, окончательное. Значит всё это: солнце, работа, близкие — само по себе ничего не стоит и зависит только от меня. Меня жизнь — добила. Раньше умела писать стихи, теперь разучилась. Затравленный зверь. Исхода не вижу.

— За 10 минут до смерти Вы написали: «Не похороните живой! Проверьте хорошенько!» Последние слова, которые доверили бумаге. А за три дня до смерти сказали: «Человеку, в общем-то, нужно не так уж много, всего клочок…»

— …Всего клочок твердой земли, чтобы поставить ногу и удержаться. Только клочок твердой земли, за который можно зацепиться…

Одна из последних фотографий Марины Цветаевой.

— Не зацепились!.. Знаете, я долго не мог понять одной Вашей фразы: «Дать можно только богатому и помочь только сильному»… Странные слова. Я раньше думал, что это неизжитое до конца ницшеанство: слабые и неудачники должны погибнуть — в этом, дескать, любовь к человечеству. Но теперь понял: слова эти — о беззащитности, о неизбывной беззащитности гения. Мы не дали, мы — не помогли. А значит — виноваты, что Вы не удержались, не — зацепились…

— Не горюйте. Я ведь знаю, как меня будут любить через 100 лет! Я та песня, из которой слова не выкинешь, та пряжа, из которой нитки не вытянешь. Будет час — сама расплету, расплещу, распущу. Это будет час рождения в другую жизнь…

— И — последний вопрос. А если всё начать сначала, что Вы, Марина Ивановна, пожелали бы себе? Себе, стране?

— Себе — отдельной комнаты и письменного стола. России — того, что она хочет…

Сборник стихов Марины Цветаевой

Вы здесь: Главная » Русские поэты » Марина Цветаева

Поделиться |

СБОРНИК СТИХОВ
BY

(Род. 1892, Умер 1941)

(Перевод с русского)

Марина Цветаева опубликовала свои первые стихи в 1911 году, писала стихи между 1918 и 1920 гг. во славу белых армий и их борьбы с большевизмом, и произвела большую часть своих работ в Западной Европе, куда она эмигрировала в 1922. Ее поэзия кружащихся и отрывистых ритмов неравномерна по качеству, но мощный и оригинальный. Она вернулась в Россию в 1939 году и через два года покончила жизнь самоубийством. позже.

Из «Наследие русского стиха», автор Дмитрий Оболенский

А
	«А теперь погрузим верблюжий горб»
	«И нет могилы…»
	«Как рука слева с. ..»
Е
	«Каждый стих — дитя любви»
Ф
	«С Зеркального Плана Где…»
я
	«Я благословляю ночь, когда я сплю…»
	«Если бы твоя душа родилась…»
	«Я покидал побережье Туманного Альбиона…»
	«Мне нравится, что ты сошел с ума не со мной…»
	«Я умру на рассвете или на рассвете…»
	«Я знаю единственную правду…»
Л
	Любовь
О
	«О, стол, на котором я пишу. ..»
	«О, слезы, что застывают в глазах…»
П
	«Мой стихов, созданных рано…»
С
	Моряк
	«Святыня, которая была на высоте…»
Т
	«Есть час…»
	«Два солнца остывают…»
Д
	«Ты, чьи шинели были…»

Смотрите другие переводы стихов Марины Цветаевой Евгения Бонвера.

Особая благодарность Евгению Бонверу, Тане Карштедт и Дмитрию Карштедту за предоставленный мне уникальный материал для этой страницы (т.е.

с их переводами известных стихов Марины Цветаевой )

Марина Цветаева в сети: Google | Википедия

Поделиться |

«); }

Вы здесь: Главная » Русские поэты » Марина Цветаева

Используя наш веб-сайт, вы соглашаетесь с нашей политикой использования файлов cookie. Закрыть

Страница любителей поэзии находится на реконструкции. Пожалуйста, следите за обновлениями для новых и интересных функций.

Теперь у нас есть словарь. Попробуйте: дважды щелкните любое слово на этой странице, а затем нажмите Определение

Письмо Амазонке — Марина Цветаева | Точка

[Пресса Гадкого Утенка; 2016]

Тр. А’Дора Филлипс и Гаэль Коган

Марина Цветаева, известная русская и советская поэтесса, пережила русскую революцию 1905 года, была свидетельницей того, как ее муж сражался на стороне Белой армии и потерпела поражение после революции 1917 года, потеряла одну из своих дочерей из-за голодала в 1920 году и бежала в Париж вместе с тем, что осталось от ее семьи в 1922 году. Там Цветаева познакомилась с Натали Клиффорд Барни через парижский салон Барни.

В этом году Ugly Duckling Presse выпускает первый английский перевод эссе Цветаевой « Письмо к амазонке », первоначально написанного через десять лет после бегства в Париж. Эссе — ответ Цветаевой на книгу Барни « Pensees d’une Amazone» («Мысли амазонки») . В нем Цветаева исследует влияние сексуальности женщины на ее жизненный путь. Она реагирует на прославление Барни лесбиянства в основном через призму своего собственного опыта гомосексуальных отношений и своего сожаления о возвращении к гетеросексуальным отношениям.

Как пишет Кэтрин Чепела во введении к Letter to the Amazon , работа Натали Клиффорд Барни «прямая, уверенная и даже радостная в противопоставлении лесбиянства социальным нормам и авторитетам». Барни был богатым американским эмигрантом, предпочитавшим интеллектуальную арену Парижа интеллектуальной арене Штатов. Она также искала и нашла более широкое признание своей сексуальности, которую она всем сердцем приняла (во вступлении Чепела называет ее одной из «наименее страдающих» лесбиянок того времени). Барни почувствовал и поддержал за десятилетия до появления тенденции необходимость поощрять и хвалить женский литературный труд. В 2016 году Елена Ферранте подчеркивает необходимость женского канона, установленного по его собственным достоинствам и отделенного от правил и традиций, регулирующих в основном западный, белый и мужской литературный канон. Барни применял такую практику почти столетие назад. Хотя ее парижский салон, несомненно, был привилегированным местом, он также был средством оказания прямого покровительства авторам-женщинам, включая Джуну Барнс. Беззастенчивая и восторженная поддержка Барни женской работы в сочетании с ее тенденцией персонализировать писателей-мужчин так же, как женщины были (и продолжают быть) персонализированными, твердо поставили ее в авангард работы по установлению женского литературного канона.

Ответ Цветаевой не касается книги Барни в целом. Это эссе — попытка Цветаевой указать на то, что она считает огромным слепым пятном в блестящем изображении лесбиянства Барни в « Мыслях амазонки ». Основной аргумент Цветаевой состоит в том, что две влюбленные женщины неизбежно разойдутся, когда одна хочет ребенка от другой, но пара не может зачать ребенка естественным путем. Это неизбежная «гибель», с которой сталкиваются любые лесбийские отношения.

Цветаеву, как известно, трудно перевести. Ее поэзия на русском языке обыгрывает народную песню с изобретательностью, которую трудно передать другим языкам. Цветаева также писала и переводила на французский и немецкий языки. А’Дора Филлипс и Гаэль Коган проделали замечательную работу по переводу произведений Цветаевой с французского на английский язык. Здесь сохраняется звуковое воздействие Цветаевой на фрагменты и тире. Эссе изобилует обмороковыми фразами Цветаевой («Сладость ставить ногу на сердце»). К сожалению, аргументация Цветаевой глубоко ошибочна.

Невероятно узкое определение Цветаевой того, что представляет собой «нормальная» лесбиянка, ее ограниченные представления о необходимости биологического материнства и важности материнства для «нормальной» женщины — все это делает эссе устаревшим. Примеры, приводимые Цветаевой в качестве аргумента, почти исключительно анекдотичны и основаны на ее романе с Парнок.

Во введении к эссе Чепела утверждает, что пары геев и лесбиянок, борющиеся за право иметь собственных детей, могут разделять некоторые доводы Цветаевой. Сомнительно. Это эссе представляет собой защиту одаренной буржуазной поэтессы, объясняющей, почему она не может продолжать роман со своей любовницей-лесбиянкой. Это сочинение о выбор , что является признаком привилегии. Цветаева взвешивает влияние гетеросексуального и гомосексуального союза на женскую жизнь, а именно на ее собственную.

Специфика этого рокового препятствия на пути лесбийской любви подробно перечислена с деталями, почти полностью почерпнутыми из двухлетнего романа Цветаевой с Софьей Парнок, которую часто довольно банально называют «российской Сапфо». Этот страстный и взаимно порождающий роман произошел за двадцать лет до того, как Цветаева написала очерк. Учитывая крайне анекдотический характер рассуждений Цветаевой, справедливо спросить, как ее отношения с Парнок повлияли на Письмо Амазонке .

Цветаева не возражает против лесбийской любви — как раз наоборот: она ее превозносит. Она описывает лесбийский роман на его ранних стадиях языком, напоминающим прошлое и повторяющееся русское представление о лесбиянстве-как-нарциссизме:

И так получается, что юная улыбающаяся девушка, которая не хочет чужого в своем теле, которая хочет ничего общего с ним и что его, кто хочет только то, что мой , встречает на повороте дороги другой я, а она, кого ей не нужно бояться, от кого ей не нужно защищаться, ибо другой не может причинить ей вред, поскольку нельзя (по крайней мере, в молодости) причинить себе вред.

На любовь между женщинами она смотрит положительно. Ее аргумент заключается в том, что жестокость природы, не позволяющая женщине напрямую зачать другую женщину, обрекает на гибель любой союз между «нормальными» лесбиянками. Цветаева определяет нормальную лесбиянку через исключение. Она исключает из своего определения следующие исключения: женщина, не являющаяся матерью; молодой, развратный, поверхностный любитель удовольствий; заблудшая душа, ищущая в любви душу; тот, кто любит беззаветно; и женщина не может зачать. Любая оставшаяся после этого отсеивания и без того узкая часть населения представляет собой нормальную гомосексуальную женщину.

И для этой нормальной лесбиянки Цветаева пишет: «Невозможно устоять не перед искушением мужчины, а перед потребностью в ребенке. . . Потому что даже если бы у нас когда-нибудь мог быть ребенок без него , у нас никогда не было бы ее ребенка, маленького тебя, чтобы любить.

То, что происходит, можно интерпретировать как решение Цветаевой ретроспективно объяснить и защитить свой выбор вернуться к мужу, Сергею Эфрону. На момент романа у нее был от него один ребенок (ее дочь Адриадна, которая в то время была достаточно взрослой, чтобы помнить, что проводила время со своей матерью и Парнок). После возвращения к Эфрону у Цветаевой родилось еще двое детей.

Жизнь, которую она построила для себя как жены и матери, в эссе подробно не описана, но ее работа на протяжении всей жизни неоднократно подчеркивает важность жены и материнства для Цветаевой. Вместо описания своей полноценной материнской жизни Цветаева вместо этого предпочитает изобразить в эссе мрачный портрет другой жизни: престарелой лесбиянки, одинокой и обреченной по своему выбору состариться в одиночестве.

Другой! Давайте подумаем о ней. Остров. Вечно изолированные. . . Вечно проигрывать единственную игру, которая имеет значение — единственную игру, которая существует. Ненавистный. Изгнанные. Проклятый.

В другом отрывке заметки Цветаева отмечает, что, хотя теоретически женщина может бросить и лесбиянку-любовницу, и бесплодного мужчину из-за одной и той же неспособности обеспечить ребенка, случаи по своей сути разные.

Исключительный случай [бесплодный мужчина] не может сравниться с законом без исключения. Вся раса, все дело, все дело обречены, когда женщины любят друг друга.
Оставить бесплодного мужчину ради его плодородного брата — это не то же самое, что оставить вечно бесплодную любовь вечно плодородному врагу. В первом случае я прощаюсь с мужчиной; в последнем — всей расе, всему делу, всем женщинам в одной.
Для изменения только объекта. Менять берега и миры.

Цветаевой хочется верить, что она не расставалась с Парнок. Она порвала с женщинами, и точка. Но под обширным и несколько оборонительным объяснением Цветаевой своих действий скрывается скрытое сожаление.

Эссе также предлагает поэтическую защиту репрессий. Цветаева хвалит сдерживание себя, утверждая, что на подавление требуется больше энергии и сил, чем на изгнание.

. . . управление силой требует гораздо более ожесточенных усилий, чем ее высвобождение, для чего вообще не требуется никаких усилий. В этом смысле всякая природная деятельность пассивна, а всякая волевая пассивность активна (излияние — выносливость, вытеснение — действие). Что труднее: удержать лошадь или дать ей побежать?

Кого на самом деле пытается убедить Цветаева? Натали Клиффорд Барни непоколебима в своей любви к лесбиянству — уж точно Цветаева ее не переубедит. Парнок мертв в конце эссе. Тут Цветаева пытается себя убедить. Тот факт, что она излагает такое дело в течение двух лет, через двадцать лет после закрытия романа, свидетельствует о силе ее времени с Парнок.

Очерк, близящийся к концу, предлагает читателю этот образ горы.

Роковая и естественная склонность горы к долине, потока к озеру.
К вечеру гора полностью стекает к своей вершине. Когда наступает ночь, это пик. Кажется, что его потоки текут вспять. Ночью она берет себя в руки.

Здесь «роковая и естественная тенденция» — пожизненное лесбийство и, по рассуждению Цветаевой, его одинокая бездетность. Лесбийство — это движение вниз — «гора за долину». Но Цветаева «собирается» течь назад, вверх, гора возвращается в исправленное состояние.

Гора — повторяющийся личный символ Цветаевой. В 1926 году Цветаева писала Борису Пастернаку о своем ярко выраженном дискомфорте от океана и о том, что предпочитает горы. В этом письме она, возможно, дает нам невольное понимание мыслей, которые могут частично пролить свет на Письмо амазонке .

Но есть одно но, Борис: я не люблю море. Не могу этого вынести. Огромное пространство и не по чему ходить — это одно. В постоянном движении и я могу только смотреть на это — это другое. . . А море ночью? — холодный, ужасающий, невидимый, нелюбящий, наполненный собой. . . Море никогда чувствует холод, он есть холод — это все его ужасные черты. Они суть его. . . Чудовищное блюдце . Квартира, Борис. Огромная плоскодонная люлька, каждую минуту выбрасывающая младенца (кораблик). Его нельзя ласкать (слишком мокрый). Ему нельзя поклоняться (слишком ужасно). . . .Море — это диктатура, Борис.
Гора — это дикость. У горы много сторон. . . В горе есть ручейки, гнезда, игры. Гора — это прежде всего то, на чем я стою , Борис. Моя точная стоимость.

Гетеронормативный жизненный выбор Цветаевой – ее стабильность? Море постоянно меняющееся, непостоянное, холодное. Не только бездетный, но и «выбрасывающий младенца».