Крепостное право в России кратко и понятно о том что это такое

 

Крепостное право в России (на Руси) и их итоги

Содержание:

• Несколько заблуждений
• Разница крепостничества в России и западными странами
• Освобождение крестьян
• Итоги реформы

 

Положение крепостных людей в России, благодаря статьям Чернышевского, Радищева и Герцена, принято было считать рабским. Однако это совсем не так.

Несколько заблуждений

1. Многие люди, рассуждая о крепостном праве, считают, что оно сильно подействовало на сознание россиян, придало им характер забитости и покорности почти на генетическом уровне. Но не надо забывать, что американцы лишь в 1865 году сделали поправку в Конституции по отмене рабства. В России крестьяне получили свободу на 4 года раньше. А дискриминация негров закончилась только через сто лет.

2. Считают, что все крестьяне в России были крепостными. Но эти сведения не точны. В середине ХIХ столетия на европейской части России помещики владели менее 22 тысячами крестьянских душ. А всего в стране проживало около 65 миллионов граждан. А на южной части США проживало 12 миллионов человек, из них рабом был каждый третий человек.

3. Заблуждение является, что в России всегда существовало рабство. Но крепостное право во Франции, Англии и Западной Германии стало зарождаться ещё в IХ столетии. В России крепостничество появилось на 500 лет позже. Официально власти закрепили крепостничество в 1649 году на Соборном уложении. В европейских странах рабство существовало 300-700 лет, а в России почти наполовину меньше. На больше половины страны рабства не было никогда. В селениях, расположенных на нижней Волге, на Дону, в северных губерниях, на просторах Сибири, на тёплой Кубани, Ставрополье и в Карелии не проживало ни одного крепостного человека. На Урале крепостных людей проживало на небольшой территории.

Разница крепостничества в России и западными странами

1. В европейских странах климат благоприятствовал получению богатых урожаев. Поэтому владельцы участков закрепощали крестьян, заставляя на себя работать.

В России лето короткое, климат суровый не позволял вырастить большой урожай. Поэтому помещики в основном ценили не землю, а крестьян, которые на ней работали.

2. В древней Руси земли в основном принадлежали боярам, князьям и монастырям. Великий князь за службу награждал служилых людей поместьями. Обрабатывая землю помещика, крестьяне думали, что так они служат государству. Крестьянская община считала справедливым содержать и вооружать помещика, служившего самому великому князю, а потом и царю.

3. Земли в России полностью не принадлежали дворянам, как это происходило в европейских странах. Там она принадлежала феодалу на праве частой собственности. В России дворянин был владельцем земли только на время своей службы.

4. В европейских странах крестьяне не были холопами своего хозяина. В России помещик мог пользоваться лишь трудом крестьянина, посылая их на барщину либо накладывая на них оброк. Помещики в голод должны были кормить крепостных крестьян, иначе они получали свободу.

Освобождение крестьян

Российские правители, начиная с Екатерины II, хотели дать крепостным свободу, но помещики сопротивлялись такому решению. Тогда правители принимали полумеры.

В 1827 году помещики не могли продать своё поместье, если крестьянину не оставалось земли в 4,5 десятин.

В 1833 году помещику запретили при продаже разъединять мужа с женой и их детьми. А ещё через 13 лет крепостные могли покупать землю на своё имя, а не на своего хозяина. Они могли торговать, брать у купцов кредиты и нанимать работников. Крепостные графа Шереметева в Иваново-Вознесенске стали владельцами центра хлопчатобумажной промышленности.

Итоги реформы

Советские историки утверждают, что от освобождения крепостных выиграли только помещики, а не крестьяне. Реформой, действительно, крестьяне были недовольны, которые получили после реформы 14, 4 десятины на крестьянскую семью. Этого было вполне достаточно для про кормления. Но бурный рост населения и плохая обработка почвы не приносило им достаточно прибыли, чтоб не голодать. К тому же крестьяне свой надел должны были выплачивать в течение 49 лет. Помещики без даровой крестьянской силы быстро разорились и продали десятки тысяч имений. После освобождения крестьянские бунты участились. Власти пришлось тратить средства дл их усмирения. Но крепостничество в России было уничтожено.

Закрыть

Крепостное право в научном и художественном дискурсе — от исторического мифа к объективной реальности

Boris Tarasov (Kerzhentsev). Serfdom in Scholarly and Artistic Discourse — From Historical Myth to Objective Reality

 

Борис Керженцев (кандидат исторических наук) [email protected].

УДК: 93

Аннотация:

В статье на материале учебников истории, издан­ных в XIX — начале XXI века, научно-попу­лярных книг, произведений художест­венной литературы и публицистики рассматривается, как освещается в России проблема кре­постного права. Автор приходит к выводу, что и в имперский период, и в СССР объек­тив­ная его характеристика была невыгодна ни одно­й из политических сил. Невыгодным критическое отношение к периоду крепостного рабства оказалось и для постсоветской власти, поскольку оно очевидно нарушает политику «исторической преемственности» и государ­ственного патриотизма, проводимую с конца 1990-х и особенно с начала 2000-х годов, и для либеральной публицистики, и для идеологов так называемых правых.

Ключевые слова: крепостное право, крестьянская реформа 1861 года, историография, учебники, полемические стратегии

 

Boris Kerzhentsev (PhD) [email protected].

UDC: 93

Abstract:

Tarasov examines the presentation of serfdom in Russia through history textbooks from the nineteenth to the early twenty-first century, popular science pub­lications, works of literature and journalism. He concludes that an objective description of serfdom was not useful for any of the political forces in power, either in the imperial or Soviet periods. A critical view of the period of serfdom has also proved not useful for post-Soviet governments, since such a view would obviously violate the politics of “historical continuity” and state patriotism promoted since the late 1990s and particularly the early 2000s, for both liberal journalism and ideolo­gues of the right. In Tarasov’s view, telling the truth about the era of serfdom, the reasons for its emergen­ce and development and the circumstances of its abolition would lead to a reevaluation of the meaning of the whole imperial period in Russian history, and would be reflected in attitudes toward many contemporary phenomena and problems as well.

Key words: serfdom, The Emancipation Reform of 1861 in Russia, historiography, schoolbooks, polemic strategies

 

 

Продолжительное существование в России крепостного права, его существенное влияние на развитие государства — одна из ключевых проблем отечественного прошлого. Крепостничество имело огромное социальное и нравственное значение в российской истории, как для той эпохи, в которую оно господствовало, так и по своим последствиям для будущего страны. Но этому обстоятельству уделяется чрезвычайно мало внимания в многочисленных исследованиях по истории крепостного права, абсолютное большинство которых посвящено экономическим и хозяйственным отношениям.

В статье рассматривается, как проблема крепостного права освещена в отечественных учебниках истории XIX — начала XXI века. Выбор именно учебной литературы не случаен. Со страниц учебников учащиеся получают общее представление о прошлом своей страны как в целом, так и об отдельных периодах. Но еще важнее то обстоятельство, что в учебниках, с одной стороны, изложены научные трактовки тех или иных проблем, а с другой стороны, находит свое отражение господствующий в обществе взгляд на эти проблемы. В России это тем более актуально, поскольку научные выводы никогда не были свободны в ней от влияния правительственного курса. Поэтому в отношении  избранной нами темы именно изучение учебников по истории дает возможность проследить, как менялась официальная точка зрения на крепостное право.

Кроме учебных пособий, в исследовании использованы научно-популярные издания, произведения художественной литературы и публицистики, в которых или непосредственно рассматривается проблема крепостного права, или освещается эпоха его существования.

Приходится признать, что объективному изучению эпохи крепостного пра­ва всегда мешало прежде всего государство, ставившее интересы официальной идеологии выше исторической истины. До крестьянской реформы 1861 года в Российской империи существовал взгляд на крепостное право как на положительный и необходимый фактор внутренней жизни, опору стабильности. Этот взгляд внедряла в общество, с ведома и по принуждению влас­ти, синодальная церковь, представляя крепостничество божественным установлением, выражать сомнение в котором было немыслимо. Например, в начале 1850-х годов была издана инструкция для учебных заведений, в которой учащимся «предписывалось внушать <…> на основе Священного Пи­сания, что крепостное право следует беречь, как <…> одну из заповедей Божиих» [Ключев­ский 1989: 35]. Выражая правительственную точку зрения, министр про­све­щения граф С.С. Уваров утверждал, что крепостное право явля­ется не­прикосновенным догма­том российской «политической религии», наряду с самодержавием [Семевский 1888: ХХХIII]. Известные ограничения в освещении данной темы существовали и после 1861 года, а в последующий период так называемых контрреформ они были только расширены.

В советскую эпоху в изучении крепостного права также существовали строгие нормативные предписания. Советские ученые, ограниченные жесткими рамками марксистской идеологии и классового подхода к историческому процессу, направили свои усилия не на объективное изучение фактов прошлого, а на то, чтобы встроить это прошлое в новую официальную идеологическую концепцию. История России интерпретировалась ими исключительно с точ­ки зрения борьбы классов. Очевидно, что такой подход привел к серьезному упрощению представлений о прошлом, поскольку исключил из сферы науч­ного анализа ряд важнейших факторов социального и духовного свойства, не вписывавшихся в марксистскую теорию, даже прямо противоречащих ей, но тем не менее оказывавших заметное влияние на развитие российской го­сударственности.

Историки-марксисты старались избегать определения «раб» в адрес крепостного крестьянина, определяя его лишь как «феодально зависимого» человека. А в более позднюю, постсоветскую эпоху и вовсе наметилась явная тенденция отрицать или, по крайней мере, значительно смягчать представление о рабском положении крепостных крестьян. Это в некоторой степени сближает содержание постсоветских учебников с изданиями учебной литературы имперского периода. Тем не менее в современных сочинениях иногда встречается резкая характеристика эпохи[1].

 

* * *

В первой половине XIX столетия учебники по истории выходили редко, и каждый из них подвергался тщательной проверке на благонадежность, поэтому на страницах этих книг нельзя встретить критику существовавших в стране поряд­ков. Зато некоторые авторы проявляли личную инициативу в восхвалении строя. Так, в книге «Краткая российская история», вышедшей из печати в 1799 году, ее автор, Т. Кирияк, совершенно не упоминает ни о крепостном праве, ни о чем-либо вообще, что могло бы в малейшей степени омрачить картину описанного им всеобщего благоденствия. Примером стиля Тимофея Кирияка вполне может служить высказывание об учреждении Екатериной II народных училищ, «в коих младые питомцы прославляют и вечно благодарить будут виновницу своего блаженства» [Кирияк 1799: 187]. Подобным образом написана вся тонкая книжка, из которой практически невозможно почерпнуть практическую информацию ни по одному вопросу.

И. Кайданов также обходит существование крепостного права стороной. Зато в своем «Кратком начертании российской истории», опубликованном в 1834 году, он не без вдохновения писал об уничтожении Иваном III новгородского веча: «Народ — к собственному своему счастию и спокойствию — перестал принимать участие в делах государственных. Вся верховная власть <…> соединилась в особе монархов» [Кайданов  1834: 73].

Практически не упоминают о крепостных порядках ни И.В. Васильев, ни Н. Устрялов [Васильев 1825; Устрялов 1842]. Причем Устрялов ничего не пишет не только о крепостном праве, но и о крестьянской войне, и даже имени Е. Пугачева, хотя бы в негативном контексте, нельзя найти в его учебнике истории.

После смерти Николая I ситуация с освещением проблемных периодов отечественной истории несколько меняется. В «Учебной книге русской истории» С.М. Соловьева, изданной в 1859 году, не только упомянут грозный предводитель крестьянского восстания, но и рассматриваются причины выступления и общее положение крестьян. Правда, сделано это чрезвычайно кратко. Все дело крестьянской войны Соловьев сводит к проискам казаков, а о составе восставших отзывается достаточно резко, утверждая, что за Пугачевым пошли только «татары, башкирцы, калмыки, беглые крестьяне, каторжники и всякий сброд (здесь и далее курсив мой. — Б.Т.)». Приводя высказывание подавлявшего восстание генерал-аншефа Бибикова, что «не Пугачев важен, важно всеобщее негодование» [Соловьев 1859: 477], Соловьев ничем не объясняет происхождение этого всеобщего негодования. Характеризуя правление Елизаветы и первые годы царствования Екатерины II, историк с удовлетворением отмечает рост гуманных устремлений в правительстве, пишет, что заслуга этих императриц состоит «в признании в каждом человеке достоинства человеческого, в обхождении с людьми по-людски» [Соловьев 1859: 439]. При этом, как бы между прочим, он кратко перечисляет законы, расширявшие права помещиков, — позволение отправлять крестьян на поселение и на каторгу, запрет крестьянам жаловаться на своих господ, разрешение продавать крестьян в розницу, но не проясняет, насколько широко применялись эти законы.

Это общая черта многих дореволюционных учебников. Если в них и идет речь о юридической стороне крепостного права, о широких правах помещиков в отношении крепостных, то ничего не говорится о том, как господа ими пользовались на практике. Авторы избегают негативных подробностей в характеристике крепостного быта, в то же время из учебника в учебник переходят описания распоряжений правительства об облегчении положения крестьян: указы о «трехдневной барщине», «вольных хлебопашцах», «обязанных крестьянах» и т.д., без указания на то, что в действительности они очень слабо способствовали улучшению условий жизни подневольных людей. Но общий тон повествования создает у читателя впечатление постоянной и неустанной заботы государственной власти о крепостном населении. Теперь в учебных пособиях, по сравнению с предшествующим периодом, когда о крепостном праве часто не упоминалось вовсе, существование самого явления не замалчивается, но у учащихся, по сути дела, не формируется негативное его восприятие.

Поэтому, когда авторы учебников называют освобождение крестьян от крепостной зависимости великим событием, возникает недоумение, поскольку предшествующее повествование не дает сведений о сколь-нибудь серьезных стеснительных для крестьян условиях жизни. Например, первое место в учебнике В.А. Абазы, в котором говорится о крепостном праве, звучит так: «Екатерина Вторая не считала крепостное право совместным с духом религии и желала его уничтожения» [Абаза 1885: 77]. В следующий раз, когда этот автор упоминает о существовании крепостного права в России, речь идет уже о его отмене: «Без слов понятно, какая масса молитв понеслась на небо за здоровье царя-освободителя, какой праздничный стон стал над беспредельною Россиею!» [Абаза 1885: 139]. Человеку, который решил бы почерпнуть сведения о прошлом России исключительно из книги В. Абазы, при чтении этих восторженных слов автора было бы совершенно непонятно, чем мог быть вызван «праздничный стон» и вообще зачем понадобилось освобождение, посколь­ку из этого учебника нельзя узнать о том, что двести лет в стране существовало рабство.

Так же мало информации о сути крепостного права предоставляет и учебник известного историка Д. Иловайского. Вся она исчерпывается почти одним предложением: «Власть помещиков над крестьянами достигла высшей степени: помещики могли уже продавать крепостных людей поодиночке, могли ссылать их в Сибирь на поселение и на каторжную работу; а крепостным людям запрещено подавать жалобы на своих господ» [Иловайский 1860: 269]. Снова неопределенное утверждение о возможностях помещиков и ни слова о практике применения их в реальной жизни. При этом Иловайский, следуя установившейся традиции, перечисляет все выходившие законоположения об облегчении участи крестьян. Историк счел нужным вместо подробного освещения возникновения и развития крепостного права в России уведомить читателей о том, что «уничтожение крепостного права было любимою мыслью Александра Павловича в первые годы его царствования» [Иловайский 1860: 283].

Учебное пособие П. Полевого было издано в 1890 году — в годы правления Александра III, когда цензурные ограничения были особенно сильны. И тем не менее оно, хотя и отдает дань необходимым условностям (в частности, вся внутренняя политика императоров в нем представлена как непрекращающееся попечение о нуждах простого народа), содержит любопытное по резкости и откровенности признание. В параграфе, посвященном правлению Екатерины II и озаглавленном «Заботы о благе народа», Полевой пишет буквально следующее: «Преобразования Екатерины менее всего коснулись крестьянского сословия» [Полевой 1890: 226]. Это высказывание очень точно характеризует действительное содержание политики Екатерины и ее преемников. Впечатление от него не могут смягчить последующие пространные рассуждения автора о «зловредности» идей декабристов и подробное описание пресловутых указов «о вольных хлебопашцах», «обязанных крестьянах» и проч.

Сравнимое по откровенности признание можно встретить только в учебнике В. Строева, опубликованном в 1915 году. Он также чрезвычайно скуп на описание действительного положения крепостных крестьян, также упоминает о правительственных указах, направленных на улучшение быта крепостных, не поясняя ничтожного практического значения этих постановлений. Но все же одно утверждение не может не обратить на себя внимание. «Долгое царствование Екатерины Второй, — пишет В. Строев, — замечательно внутренними преобразованиями <…>. Однако для крепостных крестьян государыне не удалось ничего сделать, и положение их в это время сделалось еще более тяжелым» [Строев 1915: 145]. Выводы о том, что могло быть «замечательного» во внутренних преобразованиях правительницы, если положение большей части народа при этом стало еще тяжелее, автор предоставляет делать читателям самостоятельно.

М.Д. Приселков подробно раскрывает юридическую сторону крепостных отношений, сообщает о разных актах и указах, посвященных положению в государстве не только помещичьих, но и государственных крестьян, наибольшее внимание вновь уделяя позитивным примерам указов эпохи Александра I и Николая I. Заслуживает внимания  утверждение автора о том, что с начала XIX столетия в правительстве зарождается и крепнет «такое понимание сущности крепостного права, как права на известную долю рабочей силы, а не на личность» [Приселков 1917: 236]. Свой вывод Приселков основывал на якобы усвоенном правительством мнении М. Сперанского, считавшего законным право собственности помещика не на личность крепостного, а только на его повинности.

Эту ошибочную точку зрения, идущую вразрез с имперским законодательством, утверждавшим полную личную зависимость крепостных от своих господ, развивал в своем учебном пособии и С.Ф. Платонов. В главе об отмене крепостного права он ставит в заслугу правительству Александра II, что крестьянская личность не подлежала выкупу, а выкупалась только земельная собственность [Платонов 1917: 391]. Формально это было так. Но в действительности стоимость крестьянской личности, по сути, была включена в выкупные платежи, поскольку цена на земельные участки была существенно завышена. Эта неуклюжая уловка была общеизвестна, и странной выглядит позиция С. Платонова, решившего повторять ложь официальной пропаганды, если учесть, что его учебное пособие вышло из печати в апрельские дни 1917 года, уже после крушения императорского режима, когда у автора была возможность скорректировать положения своей книги.

 

* * *

Авторы советских учебников не внесли принципиальных перемен в освещение эпохи крепостного права. Еще менее удовлетворительным следует признать их вклад в моральную оценку крепостничества. Лишь в учебнике М.Н. Покровского, вышедшем в 1934 году, уделено чуть больше страницы описанию реальности крепостнического быта, с его пыточными камерами, убийствами и жестокостью [Покровский 1934]. Во всех остальных учебных пособиях, созданных за время существования «рабоче-крестьянской» власти и рассчитанных на школьников и студентов, нельзя встретить и этого! Их авторы в сухом академическом тоне рассуждают о доходности крепостного хозяйства, о производительности крепостного труда, но ни одного живого слова не раздается для того, чтобы юные читатели получили истинное представление о том, как жили их прадеды. Иногда на страницах этих книг, как и раньше, можно встретить скупые упоминания о том, что помещик «мог» продавать крестьян или наказывать их. Но при подобном отстраненном, условном построении фразы текст не дает нравственной и эмоциональной оценки этого явления.

В качестве примера можно привести учебные пособия, предназначенные для студентов гуманитарных вузов, обучающихся по специальности «история», под редакцией известных советских ученых: Н.И. Павленко [История СССР 1989] и Б.А. Рыбакова [История СССР. Рыбаков 1983]. Общей чертой этих работ является то, что их авторы сосредоточивают внимание исключитель­но на экономической стороне проблемы. Несколько общих фраз об «усилении крепостнического гнета» или «ужесточении эксплуатации», общий сухой стиль изложения материала оставляют читателей равнодушными. Учебник под редакцией П.П. Епифанова и В.В. Мавродина и вовсе заостряет внимание в первую очередь на антагонизме внутри крепостного крестьянства, между его беднейшими и состоятельными слоями [История СССР. Епифанов, Мавродин 1983]. Негативный образ «капиталистого» крестьянина, притесняющего своих собратьев, едва ли не заслоняет собой фигуру крепостника-помещика в изложении авторов.

Важной особенностью, сближающей взгляды представителей официальной историографии дореволюционной эпохи и советского времени, является представление о неуклонном позитивном развитии российской государственности. Определенный регресс в социальной, духовной и во многом экономической жизни страны в XVIII—XIX веках оказывается вне поля зрения ученых. Историки-марксисты, указывая и на недостатки эпохи империи, в целом считают, что в этот период страна шла по пути прогресса.

Подобная традиция унаследована и современными авторами. В их представлении, XVIII и XIX столетия — это время неуклонного роста внешнего величия России и внутреннего благосостояния народа. Так, например, Е.В. Пчелов полагает, что правление Екатерины II — «это время величайших побед России, значительных государственных преобразований, расцвета русской культуры» [Пчелов 2006: 202]. Известный историк А.Н. Сахаров утверждает, что во второй половине XVIII века «любой человек в России, если у него имелись средства, мог свободно открыть предприятие в любой отрасли промышленности», а «осторожные, но постоянно улучшающие жизнь разных сословий России меры стали себя оправдывать» [Сахаров 2010: 391]. Чрезвычайно трогательно изображены в главе «Русский быт» крепостные порядки: «Господа и слуги годами находились бок о бок, соприкасались с истоками одной и той же народной культуры, традициями, обычаями, пили те же настои и парились в бане теми же березовыми вениками» [Сахаров 2010: 430]. После этого не удивительно встретить на страницах учебника А.Н. Сахарова такую характеристику освободительной крестьянской войны под руководством Е. Пугачева: «Возмущение народных масс продемонстрировало, сколь опасны в то время для России были либеральные помыслы просвещенной императрицы относительно смягчения крепостного права <…>. Стремление “низов” общества путем насилия решить свои насущные проблемы затормозило осторожное <…> цивилизационное движение России, которое предпринимали “верхи” общества <…>. Восстание принесло России неисчислимый материальный урон <…> были сожжены и разрушены многие дворянские усадьбы» [Сахаров 2010: 398].

То, что А.Н. Сахаров называет «осторожным цивилизационным движением» под руководством «верхов» общества, сама императрица Екатерина именовала гораздо более резко: «несносным и жестоким игом»! О «просвещенных» методах, которыми помещики воздействовали на своих крепостных, эта правительница также оставила убедительное свидетельство: «Ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки…» Наконец, Екатерина сделала и справедливый вывод, что порабощенным крестьянам, как раз тем самым «низам» общества, «нельзя разбить свои цепи без преступления» [Екатерина II 1901: 169]. Но современному ученому события той эпохи видятся совершенно иначе, и он позволяет себе игнорировать документальные свидетельства в угоду идеологически ангажированному взгляду на прошлое.

Влияние идеологических ограничений или соображений государственного патриотизма на представления об эпохе крепостного права наиболее ярко проявляется в освещении Отечественной войны 1812 года. В учебнике под редакцией Б.Д. Дацюка, например, утверждается, что «наполеоновское нашествие несло народам России <…> дальнейшее усиление социального гнета» [История СССР 1960: 143]. Не вполне понятно, на чем основан такой вывод ученого, если еще во второй половине XVIII столетия в окружении Екатерины II угнетенное положение помещичьих людей характеризовали как «выходящее из сносности человеческой» [цит. по: Семевский 1881: 62]. Из подобных свидетельств явно следует, что никакие внешние завоеватели не могли превзойти «природных» господ в совершенно бесчеловечных способах эксплуатации. Не следует забывать и о том, что освобождение Наполеоном польских крепостных крестьян в Герцогстве Варшавском давало надежды на подобные меры и в России в случае победы французов. Но авторы учебников подчеркнуто игнорируют пораженческие настроения, распространенные среди крепостных крестьян, надеявшихся с победой наполеоновских войск получить свободу от гнета своих господ[2]. Своеобразный «патриотизм» приводил советских ученых и к совсем странным утверждениям. В учебном пособии под редакцией А.А. Вагина сказано, что «русские войска <…> несли народам Европы освобождение» [История СССР 1968: 29]. Автора не смущает, что чуть выше он же сообщал читателям о намерениях русского царя произвести «восстановление во Франции власти дворянства и духовенства, укрепление феодального строя в государствах Европы» [История СССР 1968: 29]! Остается непонятным: если у русского императора существовали подобные реакционные намерения, а это действительно так, то каким образом его войска могли нести народам Европы освобождение?

 

* * *

Фактически под давлением идеологических, «патриотических» и прочих соображений вместо объективных представлений о прошлом создается самый настоящий казенный исторический миф.

Утверждению этого мифа в советское время способствовали не только учебные пособия, но и художественные произведения. Более того, парадоксально, но именно в советский период происходит агрессивное внедрение в массовое сознание мифа о «благородном русском дворянстве». В многочисленных книгах, кинофильмах, в живописи создаются яркие образы бравых военных, утонченных аристократов и светских дам. Но эта красивая картинка заменяла правду о мрачном прошлом, о котором не принято было говорить. Маркиз де Кюстин оказался искреннее и правдивее отечественных деятелей «культуры и науки». Он так писал о том, что видел в николаевской России: «Роскошь цветов и ливрей в домах петербургской знати меня сначала забавляла. Теперь она меня возмущает, и я считаю удовольствие, которое эта роскошь мне доставляла, почти преступлением. Благосостояние каждого человека здесь исчисляется по количеству душ, ему принадлежащих. Я невольно все время высчитываю, сколько нужно семей, чтобы оплатить какую-нибудь шикарную шляпку или шаль. Когда я вхожу в какой-нибудь дом, кусты роз и гортензий кажутся мне не такими, какими они бывают в других местах. Мне чудится, что они покрыты кровью» [Кюстин 1990: 67].

Впрочем, основа для такого избирательного подхода к восприятию действительности дворянского быта была заложена еще русской классической литературой. Принято считать, что русские писатели, часто сами происходя из помещичьей среды, отрицательно относились к проявлениям крепостного права. Это действительно так. Но в то же время в произведениях Л. Толстого, Тургенева, Достоевского, Гоголя, Пушкина нет смысла искать правдивое отображение крепостничества. Исключение здесь могут составить пожалуй только С. Терпигорев и М. Салтыков-Щедрин. «Потревоженные тени» и «Пошехонская старина» — во многом автобиографические произведения, основанные на воспоминаниях детства авторов, весьма реалистично представляют мрачную действительность помещичьей усадьбы, дают представление о нравственных коллизиях и травмах, порождаемых крепостничеством. При этом примечательно, что в огромном романе «Война и мир» крепостное право словно не существует. Исключением является один диалог Пьера Безухова и Андрея Болконского о хозяйственных распоряжениях Пьера в его имениях, а также краткое упоминание о том, что старый князь Болконский приказал отдать в солдаты лакея, вызвавшего его недовольство за обедом. Зато как показателен фрагмент романа, когда Наташа Ростова откладывает книгу и, готовясь ко сну, зовет горничную, чтобы та задула свечу, стоящую на столике рядом. Замечательно, что это обстоятельство, по-видимому, не представляло для Л.Н. Толстого ничего особенного, оно упомянуто не для характеристики героини, а как бытовая подробность, без желания обратить на нее внимание читателя.

Крепостное право, крепостные рабы окружали с детства как знаменитых рус­ских писателей и поэтов, так и героев их классических произведений. Но если довериться этим авторам в изображении действительности, то мы никогда не уз­на­ем правду о прошлом. Хотелось бы верить, что Наташа Ростова никогда не превратилась бы в помещицу, тиранящую своих слуг. Но вероятность такого превращения была велика, ведь в той жизни, которая осталась за страницами рома­на, но которая окружала таких, как эта юная графиня, едва ли не каждый день за­парывали людей насмерть, отдавали в солдаты, разделяя семьи, продавали оп­том и в розницу, а по свидетельству французского путешественника, женщи­ны-помещицы в России отличались еще большей жестокостью, чем мужчины, привыкая видеть в своих слугах лишь бессловесных рабов [Семевский 1881: 179].

Образ русского просветителя Н.И. Новикова будет неполным, если мы не узнаем, что этот непримиримый противник крепостничества однажды продал не просто крепостного слугу, но человека близкого себе, которого он сажал с собой за один стол и всем рекомендовал как своего друга. На вопрос, зачем он это сделал, Новиков с грустью отвечал: «Дела мои расстроились, и мне нужны деньги…» [цит. по: Вяземский 1963: 271].

Не следует думать, что жестоки были только необразованные помещики, обитатели пошехонского или иного захолустья. Бесчеловечность господ проис­текала не от природной жестокости и дикости, а из привычки не видеть в крепостных людей, которую у них воспитывали обстоятельства жизни и политика государственной власти. Барон Н. Врангель, описывая своего отца, по его словам прекрасного, доброго и великодушного человека, отмечал, что тот не задумыва­ясь подарил однажды свою крепостную дальней родственнице, оставив при этом ее маленького сына у себя. Когда спустя некоторое время старшая дочь Врангеля обратила его внимание на то, что мальчик страдает от разлуки, «добрый» помещик сначала не мог взять в толк, о чем она говорит, а потом поде­лил­ся  озарившей его новой мыслью: «Ты права, как никак, а, в сущности, они ведь тоже люди!» И великодушно подарил сына вслед за матерью [Врангель 1924: 3].

Знакомство с современной научно-популярной литературой и публицистикой также показывает, насколько многие авторы далеки от исторической реальности, как создаваемая ими или заимствованная мифология подменяет собой действительность. Например, К. Соловьев в книге «Во вкусе умной старины» важной обязанностью помещика объявляет — «справедливое наказание дворовых»! Причем, по мнению автора, такому «справедливому» наказанию подлежали виновные не только в пьянстве или воровстве, но и в побеге от господина [Соловьев 1998: 25].

Вообще в тоне многих авторов временами проявляется странная, едва ли не личная неприязнь по отношению к крепостным. Так, Соловьев пишет: «…близкие отношения постоянно омрачали сами слуги — своей ленью и пьянством…» [Соловьев 1998: 23]. В этом же духе высказывается Ольга Елисеева, автор книги о «повседневной жизни благородного сословия»: «Жертвы помещичьей жестокости вовсе не всегда были непорочными агнцами, какими их привычно изображала историография XIX века с ее комплексом дворянской вины. Конечно, воровство, пьянство, поджоги, лень, покушения на жизнь хозяев, сознательная порча инвентаря и продуктов могут рассматриваться как формы классовой борьбы, а могут — как пороки и преступления. Отчеты управляющих показывают, что крестьяне способны были довести до исступления и человека, весьма далекого по психотипу от Салтычихи» [Елисеева 2008: 396].

Современные авторы книг о крепостной эпохе не страдают «комплексом вины», свойственным дворянским писателям-очевидцам, и не стесняются проти­вопоставлять фактам собственные измышления. Барон Н. Врангель, чье детст­во пришлось на дореформенные годы, так пишет о крепостном режиме: «Я без ужа­са о нем вспомнить не могу, не могу не проклинать его и не испытывать к нему ненависти» [Врангель 1924: 24]. Полицейские донесения правительству прямо свидетельствуют, что бесчисленные примеры жестокого обращения помещиков со своими крестьянами «изобличают крайний недостаток человеколюбия» [Материалы для истории крепостного права 1872: 201]. Но вопреки этим свидетельст­вам еще один современный автор, лишенный комплекса вины, благодушно ут­верждает: «В небогатой русской усадьбе обитало мелкопоместное дворянство. То были люди высокого достоинства» [Охлябинин 2006: 31]. А вот как характеризу­ет этих «людей высокого достоинства» жандармский отчет на высочайшее имя: «К сожалению, многие из дворян наших <…> не умеют иначе взыскать с кресть­ян, как только телесными наказаниями» [Крестьянское движение 1931: 62].

Нередки случаи, когда в книгах, посвященных быту дворянства XVIII—XIX веков, авторы вообще не считают необходимым даже упомянуть, что этот блестящий быт был возможен исключительно благодаря жестокой эксплуатации труда крестьян. Вот оглавление книги Нонны Марченко, в которой, если верить аннотации, «перед читателями развернута широкая панорама русского дворянского быта»: «И бал блестит во всей красе»; «Мода»; «Сады»; «О люб­ви»; «Итак, я женюсь» и т.д. [Марченко 2005: 3—5]. Но даже в такой главе, как «Дворянские гнезда», эта описательница дворянского быта, профессиональный ученый, ни одним словом правды о положении народа не нарушает созданной ею благостной картины жизни благородного сословия. А восторженно описывая театральный мир двух столиц, она не находит возможности поставить читателя в известность о том, что многие актеры этих театров были в прошлом рабами и рабынями, которых нередко пороли прямо за кулисами, в антракте между двумя действиями, если их игра не нравилась господину [Дынник 1933: 10]. Ни слова о человеческих трагедиях, о самоубийствах крепостных артистов, художников из-за унижения их человеческого достоинства. Подобные умолчания серьезно искажают представление о прошлом.

Здесь будет уместно привести и мнение известного исследователя русской культуры XVIII—XIX веков Ю.М. Лотмана. В своей книге, посвященной быту и традициям русского дворянства, он проводит параллель между крепостничест­вом и античным рабством, замечая при этом: «Странно было бы приукра­шивать рабовладельческий строй и предполагать, что он не был связан с чудовищными злоупотреблениями. Но не менее странно было бы, глядя на статуи Фидия и Праксителя, читая Софокла или Эврипида, все время приговаривать: “Это все за счет труда рабов”. <…> Рабовладельческое античное общество создало общечеловеческую культуру. У нас нет причин забывать <…> о том, что дала русской и европейской цивилизации русская дворянская культура XVIII — начала XIX века» [Лотман 1994: 231]. Но факт порабощения русских православных людей на их собственной земле собственным правительством и единокровным высшим сословием — достаточно уникален и важен сам по себе и делает положение крепостных несравнимым с любым другим рабством, от античности до Нового времени. То обстоятельство, что Ю. Лотман видит возможность проводить параллель между греческими рабами и русскими крепостными без дополнительных комментариев, в очередной раз указывает на общую тенденцию в исследовании крепостного права — свойственное многим авторам недостаточное внимание к нравственной стороне проблемы.

 

* * *

Фактически объективное изучение и освещение эпохи крепостничества оказывалось всегда невыгодным ни одной из политических сил. Императорское правительство долгое время основывало на системе крепостного права свое господство, власть в СССР в силу искусственных идеологических конструкций рассматривала это время как прогрессивное по сравнению с предыдущими периодами в истории, а кроме того, из соображений государственного патриотизма сознательно скрывала от общественности факты, способные вызвать негативное отношение к целой эпохе в истории страны.

Невыгодным критическое отношение к периоду крепостного рабства оказалось и для постсоветской власти, поскольку очевидно нарушает политику «исторической преемственности» и государственного патриотизма, проводимую с конца 1990-х и особенно с начала 2000-х годов.

Либеральная публицистика, указывая на негативные стороны крепостничества, в то же время пытается увидеть в нем, как ни парадоксально, зачатки формирования частной собственности и гражданских свобод, хотя бы на примере дворянского сословия. Так, вслед за В. Леонтовичем [Леонтович 1995: 33], И.Н. Данилевский и И.Л. Андреев утверждают, что Жалованная грамота дворянству 1785 года «завершала формирование полноценной частной собственности <…>. Это явилось огромным шагом вперед: ведь полноценная частная собственность ограничивала вмешательство государства в хозяйственную жизнь и давала экономическую независимость. Последнее же было важным условием создания “свободного сословия”» [История России 2007: 203]. С точ­ки зрения экономического либерализма, действительно, обладание частной собственностью, усиливая экономическую независимость владельца, расширяет в конечном счете границы его гражданской самостоятельности. При этом «забывается», что частную собственность «свободного сословия» в России составляли крепостные. Вызывает большие сомнения, что весьма относительную свободу нескольких тысяч граждан, основанную на абсолютно рабском труде миллионов их единокровных и единоверных соотечественников, можно назвать «огромным шагом вперед» в развитии прав личности…

Не готовы к объективному взгляду на крепостное право и представители тех общественно-политических сил, которые заявляют о своей приверженности русскому традиционализму, — лидеры и идеологи так называемых правых, в том числе монархических движений. Вставая в оппозицию идеологической политике как советского, так и постсоветского правительства, они опираются, фактически, на тот же самый  казенный государственный патриотизм, только более раннего образца. И вслед за правительством Николая I и графа Уварова точно так же искажают историческую истину. Так называемые «православные» публицисты представляют крепостное право в благообразном виде патриархальных отношений помещиков и крестьян, объясняя, что оно являлось необходимым этапом в развитии государства. М.В. Назаров утверждает, что свою зависимость крестьяне воспринимали как часть необходимого «православного послушания» и переносили ее с кротостью, при том что крепостные порядки в России отличались в выгодную сторону от европейских примеров, были более мягкими и человечными, отношения господ и слуг носили доверительный характер [Назаров 2005: 64]. А.Н. Савельев полагает, что крепостничество выполняло позитивную стабилизирующую роль в российском обществе, структурировало его. Он убеждает читателя, что крепостное право было важным инструментом правительства, без мудрого вмешательства которого излишняя «свобода <…> разорвала бы страну в клочья, а русский народ <…> разбрелся бы и распался». Повторяет Савельев и расхожие утверждения о необременительности крепостных порядков для крестьян, о том, что насилие над ними носило характер исключения из правил, что бедственное положение крепостных, описанное Радищевым и многими другими свидетелями и современниками той эпохи, — «следствие помрачения рассудка» авторов, искажающих социальную действительность того времени [Савельев 2011].

Получается, что в результате усилий государственной цензуры, деятельности многих ученых-историков, публицистов, политиков, деятелей культуры и искусства, частью искренне заблуждающихся в результате недостатка знаний об эпохе, частью находящихся в плену идеологических мифологем, частью сознательно дезинформирующих общество, важнейший период в социальной и политической истории России остается без объективного освещения. Более того, в общественное сознание часто внедряются заведомо неверные сведения и искаженные представления.

Тем удивительнее, что в обществе, по крайней мере в некоторой его части, все же сохраняется устойчивая негативная память о периоде крепостного пра­ва. Автору приходилось общаться с преподавателями отечественной истории в средних школах и вузах. Некоторые из педагогов признавались, что многие ученики крайне отрицательно относятся к крепостному праву, испытывают чувство стыда и унижения при воспоминании о нем. Такая реакция тем более удивительна, что ученикам, подросткам, казалось бы, почти неоткуда почерпнуть правду о существе крепостничества, которую от них скрывают и авторы учебников, и политики, и режиссеры, и писатели, и публицисты.

Это свидетельствует о том, что в прошлом России существует слишком темное и тяжелое время, дающее о себе знать даже сквозь толщу «патриотической» и академической мифологии. Это время на протяжении вот уже более чем двух столетий окружено атмосферой недомолвок и даже прямого искажения действительности, поскольку правда о периоде крепостничества, причинах его возникновения, развития и обстоятельствах самой отмены — неизбежно приведет к переоценке значения всего имперского периода существования России, что отразится и на отношении ко многим явлениям и проблемам современности.

 

Библиография/References

[Абаза 1885] — Абаза В.А. История России для учащихся. СПб., 1885. Ч. 3.

(Abaza V.A. Istorija Rossii dlja uchashhihsja. St. Petersburg, 1885. Vol. 3.)

[Васильев 1825] — Васильев И.В. Краткая история Государства Российского: Для начинающих. М., 1825.

(Vasil’ev I.V. Kratkaja istorija Gosudarstva Rossijskogo: Dlja nachinajushhih. Moscow, 1825.)

[Врангель 1924] — Врангель Н. Воспоминания: От крепостного права до большевиков. Берлин, 1924.

(Vrangel’ N. Vospominanija: Ot krepostnogo prava do bol’shevikov. Berlin, 1924.)

[Вяземский 1963] — Вяземский П.А. Записные книжки (1813—1848). М., 1963.

(Vjazemskij P.A. Zapisnye knizhki (1813—1848). Moscow, 1963.)

[Гридунова 1999] — Гридунова А.Н. Внутренняя политика российского самодержавия в первой половине XIX в. Цивилизационный подход. Хабаровск, 1999.

(Gridunova A.N. Vnutrennjaja politika rossijskogo samoderzhavija v pervoj polovine XIX v. Civilizacionnyj podhod. Habarovsk, 1999.)

[Дынник 1933] — Дынник Т.А. Крепостной театр. М.; Л., 1933.

(Dynnik T.A. Krepostnoj teatr. Moscow; Leningrad, 1933.)

[Екатерина II 1901] — Сочинения императри­цы Екатерины II. СПб., 1901. Т. 12.

(Sochinenija imperatricy Ekateriny II. St. Petersburg, 1901. Vol. 12.)

[Елисеева 2008] — Елисеева О.И. Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины. М., 2008.

(Eliseeva O.I. Povsednevnaja zhizn’ blagorodnogo soslovija v zolotoj vek Ekateriny. Moscow, 2008.)

[Иловайский 1860] — Иловайский Д. Краткие очерки русской истории, приспособленные к курсу средних учебных заведений.  М., 1860. Вып. 2.

(Ilovajskij D. Kratkie ocherki russkoj istorii, prisposoblennye k kursu srednih uchebnyh zavedenij.  Moscow, 1860. Vol. 2.)

[История России 2007] — История России с древнейших времен до конца XIX ве­ка: 10 класс: Учебник для общеобразовательных учреждений / И.Л. Андреев, И.Н. Данилевский, В.В. Кириллов; под ред. И.Н. Данилевского, О.В. Волобуе­ва. М., 2007.

(Istorija Rossii s drevnejshih vremen do konca XIX ve­ka: 10 klass: Uchebnik dlja obshheobrazovatel’nyh uchrezhdenij. Moscow, 2007.)

[История СССР 1960] — История СССР: Учебное пособие / Ред. коллегия: Б.Д. Дацюк (гл. ред.) и др.; Высш. парт. школа при ЦК КПСС. М., 1960.

(Istorija SSSR: Uchebnoe posobie. Moscow, 1960.)

[История СССР 1968] — История СССР: Учебное пособие для 8 кл. / А.А. Вагин, Т.С. Ша­ба­ли­на. М., 1968.

(Istorija SSSR: Uchebnoe posobie dlja 8 kl. Moscow, 1968.)

[История СССР. Епифанов, Мавродин 1983] — История СССР: Учебник для историчес­ких факультетов педагогических институтов / Под ред. П.П. Епифанова, В.В. Мавродина. [Ч. 1]: С древнейших времен до 1861 года. М., 1983.

(Istorija SSSR: Uchebnik dlja istoricheskih fakul’­tetov pedagogicheskih institutov. Moscow, 1983. Vol. 1.)

[История СССР. Рыбаков 1983] — История СССР с древнейших времен до конца XVIII в.: Учебник для вузов / М.Т. Белявский, А.К. Леонтьев, Г.А. Новицкий и др.; под ред. Б.А. Рыбакова. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1983.

(Istorija SSSR s drevnejshih vremen do konca XVIII v.: Uchebnik dlja vuzov. Moscow, 1983.)

[История СССР 1989] — История СССР с древнейших времен до 1861 года: [Учебник для педагогических институтов] / Н.И. Павленко, В.Б. Кобрин, В.А. Федоров; под ред. Н.И. Павленко. М., 1989.

(Istorija SSSR s drevnejshih vremen do 1861 goda: [Uchebnik dlja pedagogicheskih institutov]. Moscow, 1989.)

[Кайданов  1834] — Кайданов И.К. Краткое начертание всеобщей истории. 5-е испр. изд. СПб., 1834.

(Kajdanov I.K. Kratkoe nachertanie vseobshhej istorii. 5-e ispr. izd. St. Petersburg, 1834.)

[Кирияк 1799] — Кирияк Т.П. Краткая российская история для народных училищ. СПб., 1799.

(Kirijak T.P. Kratkaja rossijskaja istorija dlja narodnyh uchilishh. St. Petersburg, 1799.)

 [Ключевский 1989] — Ключевский В.О. Сочинения: В 9 т. М., 1989. Т. 8.               

(Kljuchevskij V.O. Sochinenija: In 9 vols. Moscow, 1989. Vol. 8.)

[Крестьянское движение 1931] — Крестьянское движение 1827—1869 гг. / Подготовил к пе­чати Е.А. Мороховец.  М., 1931. Вып. 1.

(Krest’janskoe dvizhenie 1827—1869 gg.  Moscow, 1931. Vol. 1.)

[Кюстин 1990] — Кюстин А. де. Николаевская Россия. М., 1990.

(de Custine A. La Russie en 1839. Moscow, 1990. — In Russ.)

[Леонтович 1995] — Леонтович В.В. История ли­берализма в России, 1795—1914. М., 1995.

(Leontovich V.V. Istorija liberalizma v Rossii, 1795—1914. Moscow, 1995.)

[Лотман 1994] — Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1994.

(Lotman Ju.M. Besedy o russkoj kul’ture: Byt i tradicii russkogo dvorjanstva (XVIII — nachalo XIX veka). St. Petersbrug, 1994.)

[Марченко 2005] — Марченко Н.А. Быт и нра­вы Пушкинского времени. СПб., 2005.

(Marchenko N.A. Byt i nravy Pushkinskogo vremeni. St. Petersburg, 2005.)

[Материалы для истории крепостного права 1872] — Материалы для истории крепостного права в России. Berlin, 1872.

(Materialy dlja istorii krepostnogo prava v Rossii. Berlin, 1872.)

[Назаров 2005] — Назаров М.В. Вождю Треть­его Рима: к познанию русской идеи в апокалипсическое время. М., 2005.

(Nazarov M.V. Vozhdju Tret’ego Rima: k poznaniju russkoj idei v apokalipsicheskoe vremja. Moscow, 2005.)

[Охлябинин 2006] — Охлябинин С.Д. Повседневная жизнь русской усадьбы XIX ве­ка. М., 2006.

(Ohljabinin S.D. Povsednevnaja zhizn’ russkoj usad’­by XIX veka. Moscow, 2006.)

[Платонов 1917] — Платонов С.Ф. Сокращенный курс русской истории для средней школы. Пг., 1917.

(Platonov S.F. Sokrashhennyj kurs russkoj istorii dlja srednej shkoly. Petrograd, 1917.)

[Покровский 1934] — Покровский М.Н. Русская история в самом сжатом очерке: [Учебник для средней школы]. М., 1934. Ч. 1—2.

(Pokrovskij M.N. Russkaja istorija v samom szhatom ocherke: [Uchebnik dlja srednej shkoly]. Moscow, 1934. Vols. 1—2.)

[Полевой 1890] — Полевой П.Н. Русская история для мужских средних учебных заведений. СПб., 1890.

(Polevoj P.N. Russkaja istorija dlja muzhskih srednih uchebnyh zavedenij. St. Petersburg, 1890.)

[Приселков 1917] — Приселков М.Д. Русская история: Учебная книга для VII—VIII классов мужских гимназий и VII класса реальных училищ. 2-е изд. М., 1917.

(Priselkov M.D. Russkaja istorija: Uchebnaja kniga dlja VII—VIII klassov muzhskih gimnazij i VII klas­sa real’nyh uchilishh. Moscow, 1917.)

[Пчелов 2006] — Пчелов Е.В. История России XVII—XVIII века: Учебник для 7 класса общеобразовательных учреждений. М., 2006.

(Pchelov E.V. Istorija Rossii XVII—XVIII veka: Uchebnik dlja 7 klassa obshheobrazovatel’nyh uchrezhdenij. Moscow, 2006.)

[Савельев 2011] — Савельев А.Н. Выдумки о «темном царстве» крепостничества // Русский дом. 2011. № 2. С. 18—19.

(Savel’ev A.N. Vydumki o «temnom carstve» krepostnichestva // Russkij dom. 2011. № 2. P. 18—19.)

[Сахаров 2010] — Сахаров А.Н. История России: Учебник для 10 класса общеобразовательных учреждений.  8-е изд. М., 2010.

(Saharov A.N. Istorija Rossii: Uchebnik dlja 10 klas­sa obshheobrazovatel’nyh uchrezhdenij.  Moscow, 2010.)

[Семевский 1881] — Семевский В.И. Крестья­не в царствование императрицы Екате­ри­­ны II. СПб., 1881. Т. 1.

(Semevskij V.I. Krest’jane v carstvovanie imperatri­cy Ekateriny II. St. Petersburg, 1881. Vol. 1.)

[Семевский 1888] — Семевский В.И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. СПб., 1888. Т. 1.

(Semevskij V.I. Krest’janskij vopros v Rossii v XVIII i pervoj polovine XIX veka. St. Petersburg, 1888. Vol. 1.)

[Семевский 1912] — Семевский В.И. Волнения крестьян в 1812 году и связанные с Отечественной войною // Отечественная вой­на и русское общество. М., 1912. Т. 5. С. 74—113.

(Semevskij V.I. Volnenija krest’jan v 1812 godu i svjazannye s Otechestvennoj vojnoju // Ote­chestvennaja vojna i russkoe obshhestvo. Moscow, 1912. Vol. 5. P. 74—113.)

[Соловьев 1859] — Соловьев С.М. Учебная кни­га русской истории. М., 1859.

(Solov’ev S.M. Uchebnaja kniga russkoj istorii. Moscow, 1859.)

[Соловьев 1998] — Соловьев К.А. «Во вкусе ум­ной старины»: Усадебный быт российского дворянства II половины XVIII — I полови­ны XIX вв. СПб., 1998.

(Solov’ev K.A. «Vo vkuse umnoj stariny»: Usadebnyj byt rossijskogo dvorjanstva II poloviny XVIII — I poloviny XIX vv. St. Petersburg, 1998.)

[Строев 1915] — Строев В.Н. Учебник русской истории: Для младших классов средних учебных заведений и высших начальных училищ. М.; Пг., 1915.

(Stroev V.N. Uchebnik russkoj istorii: Dlja mladshih klassov srednih uchebnyh zavedenij i vys­shih nachal’nyh uchilishh. Moscow; Petrograd, 1915.)

[Устрялов 1842] — Устрялов Н.Г. Начертание русской истории для средних учебных заведений. 4-е изд. СПб., 1842.

(Ustrjalov N.G. Nachertanie russkoj istorii dlja srednih uchebnyh zavedenij. St. Petersburg, 1842.)

 

---

[1] Так, А.Н. Гридунова пишет: «Россия и в 19 веке оставалась невольничьей страной <…>. Это не было государство русского народа» [Гридунова 1999: 12].

[2] См. об этом: [Семевский 1912: 74—113].

КРЕПОСТНОЕ ПРАВО — это… Что такое КРЕПОСТНОЕ ПРАВО?

КРЕПОСТНОЕ ПРАВО

КРЕПОСТНОЕ ПРАВО — форма зависимости крестьян: прикрепление их к земле и подчинение административной и судебной власти феодала. В Западной Европе (где в Средние века на положении крепостных находились английские вилланы, французские и итальянские сервы) элементы К. п. исчезли в XIV в. (окончательно в XVI-XVIII вв.). В Центральной и Восточной Европе К. п. возродилось в самых суровых формах в XVI-XVII вв. и отменено в ходе буржуазных реформ конца XVIII-XIX вв. В России в общегосударственном масштабе К. п. окончательно утвердилось к середине XVII в. В XVII- XVIII вв. все несвободное население слилось в крепостное крестьянство. Отменено крестьянской реформой 1861 г.

Большой юридический словарь. — М.: Инфра-М. А. Я. Сухарев, В. Е. Крутских, А.Я. Сухарева. 2003.

• КРЕДИТОР
• КРЕПОСТЬ

Смотреть что такое «КРЕПОСТНОЕ ПРАВО» в других словарях:

• Крепостное право — крепостничество форма зависимости крестьян: прикрепление их к земле и подчинение административной и судейской власти феодала. В Западной Европе, где в средние века на положении крепостных находились английские вилланы, каталонские ременсы,… …   Политология. Словарь.

• КРЕПОСТНОЕ ПРАВО — (крепостничество) форма зависимости крестьян: прикрепление их к земле и подчинение административной и судейской власти феодала. В Зап. Европе (где в средние века на положении крепостных находились английские вилланы, каталонские ременсы,… …   Большой Энциклопедический словарь

• КРЕПОСТНОЕ ПРАВО — (крепостничество), форма зависимости крестьян: прикрепление их к земле и подчинение административной и судебной власти феодала. В России закреплено Судебником 1497; указом о заповедных годах (конец 16 в.), в котором запрещался переход крестьян от …   Современная энциклопедия

• Крепостное право — (крепостничество), форма зависимости крестьян: прикрепление их к земле и подчинение административной и судебной власти феодала. В России закреплено Судебником 1497; указом о заповедных годах (конец 16 в.), в котором запрещался переход крестьян от …   Иллюстрированный энциклопедический словарь

• КРЕПОСТНОЕ ПРАВО — КРЕПОСТНОЕ ПРАВО, крепостничест во, форма зависимости крестьян: прикрепление их к земле и подчинение судебной власти землевладельца. В России оформлялось в общегосударственном масштабе Судебником 1497, указами конца 16 начала 17 вв. о заповедных… …   Русская история

• крепостное право — Прикрепление крестьян к земле и подчинение административной и судебной власти феодала …   Словарь по географии

• Крепостное право — Эту статью следует викифицировать. Пожалуйста, оформите её согласно правилам оформления статей …   Википедия

• крепостное право — (крепостничество), форма зависимости крестьян: прикрепление их к земле и подчинение административной и судебной власти феодала. В Западной Европе (где в средние века на положении крепостных находились английские вилланы, каталонские ременсы,… …   Энциклопедический словарь

• КРЕПОСТНОЕ ПРАВО — высшая степень неполной собственности феодала на работника произ ва. Иногда в литературе под К. п. понимается всякая форма феод. зависимости. К. п. находит юридич. выражение в 1) прикреплении крестьянина к земле; 2) праве феодала отчуждать… …   Советская историческая энциклопедия

• Крепостное право —         совокупность юридических норм феодального государства, закреплявших наиболее полную и суровую форму крестьянской зависимости при феодализме. К. п. включало запрещение крестьянам уходить со своих земельных наделов (т. н. прикрепление… …   Большая советская энциклопедия

Как Петербург покупал украинскую элиту

• <a href=http://www.bbc.co.uk/russian/topics/blog_krechetnikov><b>Артем Кречетников</b></a>
• Би-би-си, Москва

14 мая 2013

Автор фото, RIA Novosti

230 лет назад Екатерина II своим указом ввела в Малороссии (сегодня — Украина) крепостное право. Для украинских крестьян это означало 78 лет рабства, а для элиты, вышедшей из казацкой старшины — отрыв от народа и утрату национальной идентичности.

Царствование государыни, заслужившей к своему имени приставку «Великая», было «золотым веком», а она сама — «матушкой» только для дворянства. Об отношении простых людей убедительнее всего говорит появление многочисленных «Лжепетров», самым известным из которых был Пугачев. Крестьянский сын Тарас Шевченко называл Екатерину «злой мачехой».

Винить во всем исключительно Екатерину и «москалей» несправедливо. Крепостничество на Украине существовало задолго до 1783 года. Земля рожала щедро, охотников сидеть на шее у селян всегда хватало.

Но указ от 14 мая (3 мая по старому стилю) 1783 года распространил его на всю территорию Малороссии и уравнял украинских крестьян в бесправии с великорусскими.

Шляхта и арендаторы

Основным способом формирования личной зависимости на Украине, как и в средневековой Европе, было закрепощение за долги землевладельцу. Крестьянин не мог вносить арендную плату деньгами и взамен принуждался отбывать барщину.

В Галиции, входившей в состав коронной Польши, эти отношения впервые были юридически оформлены Вислицким уставом 1347 года, в Великом княжестве Литовском — ровно через 100 лет. «Привилеи» короля Казимира IV от 2 мая 1447 года запретили самовольный уход с земли и наделили помещиков правом суда над крестьянами.

К середине XVI века в крепостном состоянии у частных владельцев находилось около 20 процентов населения современной Украины.

Сначала переход от одного помещика к другому допускался один раз в год — на Рождество (как в Великороссии на Юрьев день), в 1543 году его отменили окончательно.

После «волочной померы» 1547 года крестьяне утратили право покупать и продавать землю. Король Генрих Валуа (французский принц на польском престоле) в 1573 году позволил панам самим определять объем феодальных повинностей и чинить над крепостными суд вплоть до смертной казни.

Историки отмечают своеобразие польской шляхетской демократии. Если в Западной Европе все постепенно становились более свободными, то в Речи Посполитой расширение привилегий благородного сословия сопровождалось усилением бесправия основной массы населения.

Именно это противоречие, наряду с религиозным расколом, исследователи считают главной причиной ослабления польского государства.

На Украине классовый гнет усугублялся национально-религиозным. В глазах католической шляхты православные украинские крестьяне являлись не только «быдлом», но и «схизматиками».

В отличие от русских помещиков, польские магнаты, как правило, сами хозяйством не занимались, а сдавали имения в аренду. Большинство арендаторов составляли евреи, зарабатывавшие также скупкой у крестьян урожая и продажей втридорога городских товаров, торговлей алкоголем, а кое-где требовали плату за пользование зданиями православных храмов.

Как указывает современный российский исследователь Андрей Буровский, их личные доходы не были высокими, а положение завидным. Львиная доля денег шла пану, который в любой момент мог сменить своего ставленника.

Но для постоянно имевших с ними дело крестьян и выражавших народную точку зрения запорожских казаков «жиды-арендаторы» сделались едва ли не худшими врагами, чем польская шляхта.

В ходе восстания Богдана Хмельницкого было убито около полумиллиона евреев — каждый третий из живших на Украине. «Колиивщина» (антипольское восстание на Правобережной Украине в 1768 году) также сопровождалась погромами.

После Хмельницкого

Переяславский договор, называемый также Мартовскими статьями, предусматривал широкую автономию гетманской Малороссии, и, в частности, запрет царскому правительству раздавать там земли и крепостных.

Соглашение стало нарушаться почти сразу. Богатые пожалования от царя Алексея Михайловича получил, в частности, генеральный писарь Иван Выговский, который, став впоследствии гетманом, попытался вернуть Украину в состав Речи Посполитой. Однако это все же были исключения, а не правило.

После изгнания польских магнатов немало украинцев оказалось в положении свободных хлеборобов. Они предпочитали именовать себя казаками, хотя их образ жизни был крестьянским.

Другие работали на земле, разными путями оказавшейся в собственности казачьей старшины. Они несли повинности, но имели право перехода от одного помещика к другому. Пан не мог продать крестьянина без земли, разлучить с семьей, запретить ему жениться или выменять на попугая, обученного матросским ругательствам.

«Хотя крестьяне зависели от богатых дедичей [помещиков], они считали себя вольными и всегда имели возможность покинуть постылого пана, чтобы искать лучшей доли у другого. Дедичам приходилось относиться к крестьянам с известным уважением», — писал украинский историк Мыкола Аркас.

И в допетровской Руси крестьянин был «крепок земле», но не являлся «говорящей вещью». При всем несовершенстве тогдашней правовой системы, отношения между мужиками и господами регулировались законом, крестьяне могли судиться с помещиком и порой выигрывали, особенно, если вовремя скидывались «с миру» и нанимали толкового ходатая.

До нас дошел архивный документ, согласно которому в царствование Алексея Михайловича князь Григорий Оболенский был наказан за то, что «в воскресенье заставлял людей делать у себя на дворе черную работу, да он же, князь Григорий, говорил при том скверные слова».

Крепостное право, известное по классической русской литературе XIX века, в крайней, похожей на античное рабство, форме, с проигрыванием людей в карты и борзыми щенками у женской груди, ввели «великий реформатор» Петр I, «гуманная» Елизавета и «просвещенная» Екатерина.

Последняя же привела к общероссийскому знаменателю Украину.

До поры до времени этому мешала Запорожская Сечь, куда могли убегать недовольные. За восемь лет до издания указа, в 1775 году, Екатерина ликвидировала ее, переселив казаков на Кубань. Около пяти тысяч человек не подчинились царской воле и ушли в Турцию.

Без конца и края

Благодатный климат и черноземы, вместо того чтобы обогатить украинских крестьян, стали их проклятием. Основным видом повинностей сделалась барщина («панщина») — в отличие от центральной и северной России, где по экономическим соображениям утвердилась более мягкая оброчная система.

Если Вислицкий статут обязывал крепостных трудиться на пана 14 дней в году, то постепенно дошло до трех дней в неделю. При этом им умышленно давали такое дневное задание («урок»), что выполнить его было физически невозможно.

«Молотив я в понедiлок, молотив я у вiвторок, а в середу закiнчив — день панщини вiдробив», — пелось в народной песне.

Тарас Шевченко в стихотворении «На панщине пшеницу жала» описал, как молодая крестьянка с трудом урывает минутку, чтобы покормить ребенка, сомлев от жары, видит во сне, как ее выросший сын с невесткой работают на своей земле, и возвращается к постылой реальности.

Негласная сделка

По словам Пушкина, «ее [Екатерины] щедроты привязывали». Царствование «северной Семирамиды» было последним, когда у правительства оставался резерв свободных земель и крепостных для массовых пожалований слугам престола.

Екатерина дополнительно закрепостила около 800 тысяч украинцев.

Князья Вяземский и Прозоровский получили по 100 тысяч десятин земли, Потемкин — 40 тысяч, генерал Стрекалов — больше 30 тысяч, графы Браницкий и Каменский — по 20 тысяч десятин.

Однако данная мера адресовалась не только столичным вельможам, но и украинским дворянам, которые получили неограниченную власть над крестьянами и возможность эксплуатировать их без оглядки на сентиментальные воспоминания о казацких вольностях и братстве.

По мнению многих современных историков, усиление крепостничества в Российской империи было негласной сделкой между правительством и элитой. Подавляющее большинство русских дворян оставили мечты о конституции и самостоятельной политической роли в обмен на возможность быть самодержавными государями в своих маленьких королевствах.

Подпись к фото,

Потемкин в 1770 году вступил в запорожские казаки под именем «Грицька Нечоса», а через пять лет настоял на ликвидации Сечи

Малороссийские дворяне, кроме того, забыли и о национальной идентичности.

«Раньше дедичи отличались от простых селян только богатством и не брезговали ими, — повествует Аркас. — Теперь пан всеми силами стремился не походить на них ни привычками, ни языком, спешил слиться с русским дворянством и отречься от всего родного, ставшего для него «мужицким».

В XVIII веке на Украине имелась национально ориентированная элита, чьи устремления Петербург не мог подавить даже репрессиями.

Наказной гетман Павло Полуботок, в 1723 году отправившийся просить Петра I сохранить прежний порядок управления, окончил свои дни в Петропавловской крепости. Однако и в 1767 году, когда Екатерина созвала «Комиссию по составлению нового уложения», украинские делегаты упорно ратовали за ту или иную степень автономии, доводя до белого каления президента Малороссийской коллегии графа Румянцева, жаловавшегося императрице на их «коварство, своеволие и фальшивые республиканские мысли».

После введения на Украине крепостного права местная элита хлопот Петербургу больше не доставляла.

Войсковой есаул Сидор Белый, после разгона Запорожской Сечи сформировавший проправительственное «Войско верных казаков», получил 9 тысяч десятин земли и стал предводителем дворянства Херсонской губернии. Александр Безбородко и Виктор Кочубей достигли в Петербурге министерских постов.

Подъем национального сознания начался лишь в середине XIX века, и шел не от дворянства, а от разночинцев.

Крепостное право в России

Крепостное право — это система зависимостей между землевладельцем и крестьянством, которая предполагает как внеэкономическое принуждение, так и уплату податей за землю в пользу первого, а право право землевладельца распоряжаться личностью крестьянина и всеми его родственниками. В России крепостное право оформилось к 1649 году. А было отменено в манифестом Александра II Освободителя в 19 февраля 1861 года.

Картина «Бурлаки на Волне». Художник И.Е. Репин. Годы создания 1870 — 1873

Приветствую Вас, дорогие читатели сайта! Сегодня мы кратко разберем новую сквозную тему по истории: крепостное право в России. Эту тему мы частично затрагивали в статье про историю русского крестьянства. Так что новым читателям крайне рекомендую сначала ознакомиться с ней.

Причины закрепощения крестьян

Школьная точка зрения на закрепощение крестьян общеизвестна: злобное государство совместно с дворянством не давало крестьянству уйти, закрепощало их смеха ради. В результате большинство выпускников школ вообще не понимают, почему оно возникло.

На самом деле дело совсем не в государстве. Главная причина: скудность природных условий России, в которой максимальная урожайность в Средневековье была сам 1,5, 2. То есть посадил мешок зерна, полтора собрал. Плюс постоянные заморозки и голодные годы. Кроме того, у Московского государства были обширные территории, а вот населения на этих территориях было совсем мало.

В результате государство, чтобы иметь постоянный источник поступления налогов, было вынуждено пойти на прикрепление крестьян к земле. Также не забывайте, что это историческое явление возникло только после Смутного времени, когда была разруха во всей стране. И сами крестьяне хотели быть «за барином», который поможет в голодные годы.

Процесс же непосредственного закрепощения растянулся на весь 17 и часть 18 века. Именно в этом время оно окончательно установилось. В каком году оно возникло? Считается, что в 1649 году. Однако подлинное крепостное право, каким мы его знаем, появилось в эпоху Петра Великого.

Основные тенденции

Основные же этапы развития этого исторического явления, если смотреть кратко, были следующими.

• Первый этап XV — XVII века — становление крепостного права. Сюда входят Судебник Ивана Третьего, Судебник Ивана Грозного и Соборное уложение 1649 года. Без малого двести лет государство планомерно ограничивало возможности перехода крестьян между землевладельцами и расширяло урочные лета — годы поиска беглых крестьян
• Второй этап — XVIII век, когда крепостное право превратилось в крепостное рабство, а дворянство достигло апогея своих привилегий и власти над своими крепостными.
• Третий этап — XIX век до 1861 года, период упадка крепостнической экономики, когда дворяне из-за разорения своих имений закладывали и перезакладывали их в Дворянском банке, и не переводили своих хозяйства на современные рельсы капитализма.

Несмотря на общепризнанную точку зрения, подлинное крепостное право в России воцарилось со времени Петра Великого и достигло расцвета в 18 столетии – в так называемый просвещенный век. Ведь именно Петр ввел практику приписывания крестьян к заводам (приписные крестьяне) и их закрепления за заводами (посессионные).

Более того, несмотря на то, что крепостное право воспринималось некоторыми видными людьми как состояние неестественное и противное человеческой природе единого консенсуса на это социально-экономическое явление в российском обществе не существовало.

Картина «Тройка» Василия Перова (19 век)

Так знакомые нам с детства писатели (Пушкин, Гоголь) вполне могли мыслить охранительными категориями, защищая крепостное право. А какие-нибудь «царские прихвостни» могли мыслить весьма свободолюбиво и нещадно критиковать крепостничество.

Так, всем более-менее грамотным ребятам известно, что Алексей Аракчеев по приказу Александра Первого Благословенного разрабатывал проект отмены крепостного права.

А совсем уж «царский сатрап» граф А.Х. Бенкендорф (глава третьего отделения) вообще открыто говорил и писал: «Они хорошо знают, что во всей России только народ-победитель, русские крестьяне, находятся в состоянии рабства; все остальные: финны, татары, эсты, латыши, мордва, чуваши и т.д.– свободны…. Так как из этого сословия мы вербуем своих солдат, оно, пожалуй, заслуживает особого внимания со стороны правительства».

Дело же отмены крепостного права в России – был процесс многоэтапный и длительный. Подчас довольно противоречивый. Ведь само крепостное право и его длительное существование в русской земле было обусловлено не прихотью государства, а его отчаянными попытками хоть как-то восполнить острую нехватку ресурсов. Вот банальное сравнение: в Европе среднегодовая температура 15 – 20 градусов по Цельсия, а в России минус 7. Где крестьянин мог собрать больше урожая? Само собой в Европе: там и собирали по 4-5 урожая в год. А у нас – максимум – один, да и то нередки были голодные годы.

Понятно, что государству требовать прикрепить основное податное население. Чтобы гарантировать себе сбор податей. И это только одна из сторон медали.

Между тем положение крепостного крестьянина отличалось о положения рабов в той же Европе и США. Крестьянин платил подати: и поэтому он как-никак защищался государством. Более того, за убийство крепостных помещик нес уголовную ответственность. Такова, например, история Дарьи Салтыковой (Салтычиха) и жены Аракчеева….

Кроме того, отношения барина и крепостного крестьянина зачастую складывались по-человечески: в случае неурожая барин мог дать посевное зерно, и помочь своему крестьянину. Ведь если тот помрет от голода, кто будет на него работать?

Между тем, освобождение крестьян и политика государства в этом направлении была противоречивой. Так при Екатерине Великой, которая сама осуждала крепостничество, были приняты законы, согласно которым помещик имел право ссылать своих крестьян на каторгу (1765 год). Вместе с этим крестьянам запрещалось жаловаться на своих господ (1767 год).

При этом именно Екатерина завершила секуляризацию церковных земель и все монастырские крепостные стали государственными крестьянами (экономическими), положение которых, понятно, было лучше крепостных.

При этом же, Екатерина щедро раздавала земли с государственными крестьянами своим фаворитам и прочим людям.

Павел Первый начал своё царствование с того, что ограничил барщину тремя днями в неделю, что било по интересам тех же дворян (1797 год).

Александр Первый прославился в том числе и существенными реформами в области крепостничества. Поначалу эти попытки имели сугубо косметический характер: запрещалось печатать объявления о продажи крепостных. Это типа крепостное право есть, но фу, бяка – печатать такие объявления в открытую.

В 1803 году принят закон о вольных хлебопашцах, по которому дворянин, которого замучает совесть, мог заключить с крестьянами договор и освободить их с закрепленным за ними участком земли.

Этот указ не получил большого прямого действия, ещё и потому, что крестьяне без земли довольно быстро обнищали, ведь другого способа содержания себя у них не было.

Такое положение вещей приключилось с прибалтийскими крепостными, которым даровали свободу в 1815-17 годах. Они быстро обнищали.

Такой ярый реакционер как Николай Первый Палкин так и вообще переплюнул своего брата в реформах относительно крестьян: достаточно вспомнить реформу Киселева и указ об обязанных крестьянах. По последнему крестьяне подучали землю в пользование, а также получали местное самоуправление.

Беда в том, что количество освобожденных было совсем невелико, даже незначительно!

Касаемо же отмены крепостного права в 1861 году у историков нет единого мнения о причинах. Конечно, значимую роль сыграло поражение в Крымской войне, доказавшая неполноценность крепостнической экономики.

Ряд историков (Петр Струве, Михаэль Конфино и Ричард Пайпс) считают, что к 1861 году крепостное право достигло пика своей эффективности.

Как бы там ни было, думается, что определяющим фактором стал «нравственный выбор». Ведь Россия была на тот момент единственной мировой державой с рабскими правоотношениями между своими поданными.

Надо также понимать, что, несмотря на свою «урезанность», реформа 1861 года была чисто дворянским проектом и отражала консенсус, достигнутый в то время между дворянством и государством. Однако крепостное право было отменено именно в 1861 году и это можно считать выдающимся событием в нашей истории.

Поделиться в соц. сетях

Крепостное право для ученых? — Троицкий вариант — Наука

Андрей Цатурян

Андрей Цатурян, вед. науч. сотр. НИИ механики МГУ:

Знаменитый советский и российский биолог академик Георгий Георгиев в недавней статье «Остановить отток. Как удержать талантливую молодежь в науке»¹ высказал немало разумных предложений. Однако общественный резонанс вызвало лишь одно: ограничить право на отъезд из РФ молодых специалистов востребованных профессий, получивших бесплатное образование. Фактически академик Георгиев предлагает отменить указ Александра II об упразднении крепостного права для своих молодых коллег. Причем возродить крепостное право предлагается в «жесткой» форме барщины: «После окончания вуза молодой ученый должен проработать в российской науке 15 лет, после чего кредит автоматически гасится»¹. «Легкая» форма оброка, т. е. постепенная выплата образовательного кредита из заграничных заработков отвергается: «В случае же эмиграции он должен вернуть кредит в полном объеме»¹.

Некоторые удивляются, что разумных предложений Георгиева никто не заметил, а всё бурное (и порой совершенно хамское по отношению к выдающемуся ученому) обсуждение сосредоточилось на «праве на отъезд». Дело, видимо, в том, что мало кто верит, что отношение к науке и ученым в России быстро изменится, будут расчищены бюрократические «авгиевы конюшни» и страна в ближайшее время станет привлекательной для своих и зарубежных ученых. Зато в отношении запретительных полицейских мер у нас имеется богатый опыт, необходимая инфраструктура и подготовленные кадры. Поэтому введение запрета на выезд за границу для молодых ученых представляется многим кошмарной, но реальной перспективой. Боюсь, что и автор статьи не очень верит в реализацию своих предложений по созданию более комфортных условий для молодых ученых и поэтому предлагает подкрепить гипотетические «пряники» более реальным «кнутом».

Рис. И. Кийко

Не стану продолжать обсуждение моральных и социальных аспектов этого предложения. «Невыездные» ученые моего поколения никогда не забудут унизительное чувство проживания в запертой клетке, а молодежь, надеюсь, и дальше будет узнавать об этом только из рассказов старших. Посмотрим на прагматическую сторону предложения академика Георгиева об ограничении эмиграции ученых. Поможет ли такое ограничение обеспечить «присутствие Российской Федерации в числе пяти ведущих стран мира, осуществляющих научные исследования и разработки в областях, определяемых приоритетами научно-технологического развития» и «привлекательность работы в Российской Федерации для российских и зарубежных ведущих ученых и молодых перспективных исследователей»²? Мировая наука едина и глобальна. Российская наука представляет в ней лишь небольшую и, увы, далеко не самую «продвинутую» часть, несмотря на наличие славных традиций и выдающихся ученых. Возможность познакомиться с лучшими мировыми специалистами и лабораториями — очень важная часть научной карьеры в современном мире. Причем для того, чтобы интегрироваться в мировое научное сообщество, недостаточно поездок на конференции или кратковременных стажировок, нужен более продолжительный опыт работы. Без такого опыта многие ученые «провинциализируются» и продолжают десятилетиями заниматься мало кому интересными исследованиями на обочине мировой науки. Среди ученых моего поколения, работающих сейчас в России, коллеги, получившие опыт работы за рубежом, как правило, заметно выделяются среди остальных. На мой взгляд, следует, наоборот, помогать нашим лучшим молодым ученым получить бесценный опыт работы в лучших лабораториях мира и создать достойные условия для их возвращения домой, как это сделано, например, в Китае. Знаю по себе, что жить в стране другой культуры и другого языка нелегко. Привязанность к родной стране действительно существует, хотя многие записные «патриоты» в это не верят. Если условия жизни и работы в России хоть немного приблизятся к американским и европейским, многие вернутся. Пока же большинству наших талантливых ученых, работающих за границей, возвращаться, в общем-то, некуда. Чтобы изменить эту ситуацию, нужно срочно реализовать разумные предложения Г. П. Георгиева и ряда других коллег. Я бы добавил к ним демонтаж полуфеодальной сословной системы организации науки, при котором немногие «влиятельные» ученые с академическими званиями контролируют основные финансовые потоки, социальные лифты и доступ к другим важным ресурсам, подменяя собой принятый в мировой науке «суд равных» (peer review). В такой системе неизбежно возникают семейственность, клановость и использование «административного ресурса», чуждые природе науки и тормозящие ее развитие. Это не последняя причина, из-за которой многие работающие за границей российские ученые не хотят возвращаться.

Давайте оставим слово «эмиграция» в XX веке Юрий Ковалев

Юрий Ковалев (ФИАН, МФТИ):

К сожалению, многие полезные идеи статьи академика Г. П. Георгиева затмило очевидно неприемлемое предложение запрета или ограничения выезда молодых ученых за границу. На эту тему высказались уже члены Клуба «1 июля»³ и министр науки и высшего образования⁴. Позвольте воспользоваться моментом для того, чтобы озвучить мысли, встречающие отторжение у значительного числа коллег.

Большинство ученых и чиновников, вплоть до российского президента, признают, что нынешний уровень науки у нас недостаточно высок, нам надо догонять западные страны. Стоит лишь взглянуть на соответствующие указы президента и практически любую статистику. Из этого следует, что большинство сильных научных групп находятся за пределами нашего государства. Таким образом, если поставить перед собой задачу вырастить из молодого ученого специалиста мирового уровня, то такому ученому просто необходимо значительное время провести в сильных мировых научных центрах. На самом же деле рекомендация по смене научной группы раз в несколько лет (при этом нередко сопровождающаяся сменой страны проживания) считается нормой как раз для тех стран, на которые мы пытаемся равняться. В большей степени это справедливо для Европы, Индии, Китая, Австралии, в меньшей — для США.

В России к отъезду молодых ученых за рубеж относятся зачастую весьма негативно:

1) «мы в тебя столько сил вложили, а ты нас предал»;

2) «государство деньги на обучение потратило, а хороший специалист достался Западу»;

3) «он/она никогда не вернется».

Каковы могут быть реальные причины плохого отношения к отъезду молодых ученых в аспирантуру или на постдок?

1) В XX веке было несколько волн научной эмиграции из нашей страны. В результате осознанная и профессионально обоснованная перемена места работы автоматически ассоциируется в голове у многих коллег с «расставанием навсегда».

2) Нам действительно непросто конкурировать на мировом уровне, соответственно, не рассчитываем мы и на возврат хорошего специалиста.

Каков же выход? Многие считают, что надо без явных запретов, но все-таки всеми силами удерживать молодежь в стране. Позвольте не согласиться. Про «эмиграцию» — давайте уже оставим эту проблему в XX веке! Кому в стране некомфортно — уедут, — и хорошо, что у них есть такая возможность. Однако формирование ученого мирового уровня всё же требует в начале карьеры перемены научной группы раз в несколько лет. Молодежь необходимо поощрять к этому и одновременно прикладывать основные усилия к тому, чтобы условия научной работы в России были интересны, конкурентны. Молодые ученые будут массово возвращаться в Россию при условии соблюдения нескольких ключевых требований: достойная заработная плата, уверенность в завтрашнем дне (а не жизнь от одного гранта до другого) и перспективы проведения научных исследований на мировом уровне. Считаю, что именно к этому должны прилагаться наши усилия. Давайте прекратим считать и уменьшать процент уехавших, а будем считать и увеличивать процент вернувшихся!

В КНР это поняли достаточно давно и действуют именно по такой схеме. Возвращающимся молодым, но уже сформировавшимся специалистам дают очень хорошую стартовую поддержку и обеспечивают хорошие условия долгосрочных контрактов.

Следует заметить, однако, что «автоматического» предпочтения возвращающейся молодежи отдавать всё же не стоит. Специалисты, по тем или иным причинам продолжающие свою карьеру только в России, не должны оказаться из-за этого «вторым сортом». Оценивать необходимо по результатам, а не по географии передвижений.

---

¹ poisknews.ru/theme/publications/41527/

² Указ президента РФ от 7 мая 2018 года № 204 «О национальных целях и стратегических задачах развития Российской Федерации на период до 2024 года»

³ 1julyclub.org/node/303

⁴ interfax.ru/russia/650611

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

См. также:

Завершение закрепощения крестьян. Правовые расследования РАПСИ | Российское агентство правовой и судебной информации

Контекст

РАПСИ продолжает проект, посвященный исследованию истории прав человека в России. Темой первой серии материалов стал земельный вопрос и права крестьян. В седьмой части главы кандидат исторических наук, депутат Госдумы первого созыва Александр Минжуренко рассказывает о законотворческих решениях, ограничивших права большей части населения Руси на свободу передвижения и землю. Как выглядела правовая логика, лежавшая в основе закрепощения крестьян.

Окончательным юридическим оформлением крепостного права считаются положения Соборного уложения 1649 года второго царя из династии Романовых Алексея Михайловича. Интересна логика продвижения законодателя к формулировкам Уложения.

В предыдущий период крестьяне все еще считались лично свободными. В царствование Федора Иоанновича – младшего сына Ивана Грозного, последнего представителя московской ветви династии Рюриковичей, в 1597 году был установлен срок сыска беглых крестьян в 5 лет, позднее этот срок стал называться в указах «урочными летами». Это означало, что помещик, нашедший в течение данного срока своего бывшего крестьянина и доказавший, что тот ранее проживал в его поместье и не уплатил полностью «пожилое», имел право вернуть его на старое место.

Но так как у бежавшего крестьянина был уже новый хозяин, то возвращать крестьян самовольно помещик не мог. Он должен был подать «челобитную», и только по решению суда крестьянская семья возвращалась на прежнее место проживания.

Однако по контексту тех законов и по содержанию челобитных видно, что здесь речь идет не о том, что крестьянин просто «ушел» без разрешения, а о том, что он не заплатил «пожилого». Вина его только в этом. Таким образом, на его свободу передвижения как бы не посягали, а разыскивали его только как должника.

Соответственно, если крестьянин выплачивал положенную сумму, то он уже был не обязан возвращаться к старому хозяину против своего желания. Были случаи, когда эту сумму выплачивал истцу новый хозяин крестьянина и дело прекращалось.

В законах того времени прямо не говорилось о том, что крестьянину «запрещено» переезжать с места на место. Нет, тут главным формально выступали его нарушения договорных обязательств. Тот же контекст наблюдается и в актах, увеличивавших сроки сыска беглых крестьян.

Соборное уложение 1607 года установило срок «урочных лет» в 15 лет. Однако этот процесс закрепощения встретил мощное возмущение со стороны крестьян. К ним присоединились и новоиспеченные казаки, среди которых было много беглых крестьян, покинувших своих хозяев, например, в последние 6-14 лет, и которые теперь подпадали под действие нового закона.

Тридцатитысячное крестьянско-казачье войско под началом Ивана Болотникова осадило Москву. Как следствие этой крестьянской войны новый срок «урочных лет» на практике не применялся.

Однако со временем постепенное ползучее закрепощение крестьян вновь продолжилось. В 1639 году был установлен новый срок сыска беглых крестьян в 9 лет. Немного позднее, в 1642 году, этот срок был увеличен до 10 лет, а для тех крестьян, которых в другие места увезли их новые владельцы – до 15 лет. Но по-прежнему тот крестьянин, который полностью выплатил помещику «пожилое», был свободен и мог идти туда, куда захочет.

Зарождавшееся крепостное право в юридическом смысле всё ещё было замаскировано под мерами по соблюдению договорных отношений. Ведь и то же ограничение права выхода Юрьевым днём указывалось в договоре помещика с крестьянами, т.е. крестьянин добровольно соглашался не бросать хозяйство в разгар полевых работ, следовательно, был согласен с таким ограничением своих прав и брал на себя определенные обязательства.

В свете такого контекста помещикам однозначно подсказывался путь к закабалению крестьян путем повышения платы за «пожилое». Каких-либо ограничений закон этому не ставил, однако поселявшийся на помещичьей земле крестьянин мог и не заключить «порядную», в которой указывалась неподъёмная для него сумма. Это и ограничивало аппетиты дворян при заключении договоров с земледельцами.

Таким образом, подобный механизм удержания крестьян в поместьях оказался не совершенен. В любом случае, даже получив приличную плату за «пожилое» помещик сталкивался с тем, что наделы ушедших крестьян пустовали и земля не обрабатывалась.

Следовательно, «пожилое» не компенсировало потери помещика от запустения земельных угодий, особенно со временем. Сокращение числа эксплуатируемых крестьян ежегодно наносило ущерб помещику в виде уменьшения размеров оброка и других феодальных повинностей.

Логика соблюдения своих интересов толкала дворян к новым челобитным в адрес царя. Теперь они уже более четко формулировали свои просьбы: в интересах служилого сословия и государства закрепить всё крестьянское население на тех землях, на которых они и проживали, а срок сыска беглых крестьян вообще не ограничивать.

Помещики «стращали» царя тем, что ушедшие крестьяне якобы сплошь превращались в бродяг, казаков и тем самым уходили из-под государственного обложения, нанося ущерб казне. А земли, оставленные ими, переставали кормить царевых слуг и приносить доход государству.

На наш взгляд, в своих челобитных дворяне явно преувеличивали масштабы крестьянского бродяжничества. На самом деле, подавляющее большинство крестьянских семей, будучи консервативными по природе и имея дома, крепкие хозяйства, совсем не стремились к перемене мест. И уж если они снимались с ухоженных и обжитых земель, то вина за это лежала на самих помещиках, создававших невыносимые условия жизни этих крестьян путем повышения барщины и оброка.

Классовой опорой государства были именно дворяне и потому царь должен был соблюдать их интересы. Согласно Соборному уложению 1649 года крепостная зависимость стала наследственной, а розыск беглых крестьян бессрочным. Их теперь разыскивали уже не как должников, не заплативших что-то по условиям договора, а как людей, навечно прикрепленных законом к определённым поместьям.

Но надо отметить, что крестьяне становились «крепкими» именно земле, а не помещику, т.е. государство в этом акте проявляло якобы заботу лишь о том, чтобы плодородная земля, введенная в хозяйственный оборот, обрабатывалась, а не пребывала в запустенье, не была «в пусте».

Крестьянин по этому закону не становился личной собственностью помещика, но вот его хозяйство и все нажитое уже как бы признавалось собственностью его господина. Теоретически это вытекало из того самого «пожилого», размеры которого были под занавес таковы, что всего имущества крестьянского двора не хватило бы для его уплаты, если бы право «выхода» еще сохранялось. А значит это имущество заведомо было в распоряжении помещика, так как оно не покрывало объем долга крестьянина перед землевладельцем.

Но в этом Соборном уложении уже прослеживаются тенденции к тому, чтобы не только закрепить крестьянина за землей, которую он обязан был обрабатывать, но и сделать его собственностью хозяина земли. Так, согласно Уложению, дочь находившегося в бегах крестьянина, вышедшая замуж на новом месте, подлежит возвращению прежнему владельцу вместе с мужем.

В то же время отдельные права крестьян еще сохранялись и защищались и по этому законодательству. Так, крепостной крестьянин не мог быть обезземелен по воле господина, и это понятно: ведь весь смысл появления крепостного права как бы и заключался в том, чтобы крестьянин оставался земледельцем.

Об этом была забота государства. Прикрепляли-то не к хозяину, а к земле. Поэтому помещик не мог, например, перевести пахаря в своего дворового, оторвать его от возделывания своего надела. Крестьянин мог обращаться в суд с жалобой на несправедливые поборы.

Правда, выиграть такое дело в суде было трудно: Соборное уложение не регламентировало объем обязанностей крестьян перед господином. Никаких рамок и ограничений в тяжести феодальных повинностей в нем не было установлено. Это «упущение» законодательства и привело в дальнейшем к злоупотреблениям помещиков в этой части. Они тем самым получали право самим определять размеры оброка и барщины.

Соборное уложение не разрешало хозяевам лишать крепостных крестьян жизни путем дурного с ними обращения и продавать их.

Таким образом, Соборное уложение 1649 года окончательно лишило крестьян права на свободу передвижения, уже не прикрываясь масками обязательственного права. Однако, это законодательство подавалось как мера, обусловленная хозяйственной необходимостью обеспечить земельные угодья работниками и потому закрепляло земледельцев не за помещиками, а за землей. Однако сути это не меняло: крестьяне уже не были свободными.

Продолжение читайте на сайте РАПСИ 31 октября.

Американское единство должно быть приоритетом

I. Проблема фракционности

Дела шли плохо даже до выборов 2016 года, но каким-то образом, всего за несколько лет, стало еще хуже. В условиях интенсивной партизанской войны каждая сторона считает, что она претендует на то, чтобы возглавить нацию, основываясь на своем собственном наборе ценностей. Каждая сторона понимает, что она может больше выиграть от обиды, чем от достижений, и каждая сторона смотрит на другую с презрением. Между тем, республика, похоже, разваливается.Культура тревоги и депрессии распространилась повсюду, поскольку люди сталкиваются с кризисами в области здравоохранения, не имея доступа к недорогой помощи. Опиоидная эпидемия заманивает в ловушку все больше отчаявшихся и отчаявшихся людей; среди определенных групп продолжительность жизни действительно сокращается. Некоторые из тех, кто не причиняет себе вреда, причиняют вред другим в массовых расстрелах; многие убийцы заражены идеологией превосходства белых. Кроме того, тюрьмы переполнены. По крайней мере, на данный момент экономика, похоже, находится в приличном состоянии, но неравенство доходов продолжает увеличиваться.Работы много, и это хорошо, потому что для содержания семьи часто требуется больше одного человека. Но экономическая энергия богатой страны не снизила нагрузку на наши политические институты — денежные потоки политикам только усугубили тупик. Конгресс по-прежнему ничего не может сделать. Снижение налогов привело к тому, что стране не хватило денег для решения национальных проблем. Пропасть между потребностями и возможностями очевидна. Повседневные сцены иногда напоминают обложки New Yorker , разработанные Pravda : На Манхэттене элегантная столовая Гарвардского клуба выходит на Западную 45-ю улицу, где мужчины и женщины спят под влажным картоном в теплом свете окон клуба.

Ничего из этого не делает снимок счастливым. Размышляя о нашем национальном параличе и его причинах, я вспоминаю прощальную речь Джорджа Вашингтона — письмо, которое он написал американскому народу в 1796 году после решения не баллотироваться на третий президентский срок. Вашингтон хотел предупредить об опасностях фракционности: что происходит, когда нация забывает, что это одна страна — что ее граждане, ценности и процессы, несмотря на неизбежные разногласия, неделимы.Он считал, что единство имеет моральное измерение. Это также была лучшая защита от запугивания и тирании, с одной стороны, и тупика — с другой. В последние десятилетия тот факт, что Вашингтон владел рабами, стер его слова из умы многих. Гамильтон Несмотря на это, цитирование рабовладельцев вышло из моды. Но вот кое-что из того, что сказал Вашингтон. .Но это в конечном итоге приводит к более формальному и постоянному деспотизму. Беспорядки и страдания, которые возникают в результате, постепенно склоняют умы людей к поискам безопасности и покою в абсолютной власти индивидуума; и рано или поздно вождь какой-нибудь преобладающей фракции, более способный или более удачливый, чем его конкуренты, обращает эту склонность к целям своего собственного возвышения на руинах общественной свободы.

Этот рабовладелец кое-что знал о свободе и ее сохранении. Парадоксально, но принятие и поддержание рабства при основании нации — его первородного греха — научило первых американцев урокам свободы и равенства.Они не делили свободу и равенство со всеми, но они усвоили эти уроки. Сам Вашингтон использовал термины «свободные люди» и «рабы», чтобы определить ставки в противостоянии с Великобританией. Его аудитория не понаслышке знала, что он имел в виду.

Джордж Вашингтон считал, что единство имеет моральное измерение. Это также была лучшая защита от запугивания и тирании, с одной стороны, и от тупика — с другой.

Вашингтон глубоко беспокоился о перспективах ранней американской республики — и особенно о том, что фракционность может ее разрушить. Фракция — старое слово, но лучше, чем трайбализм — улавливает идею не только о политических партиях, но и о партиях, готовых сражаться экзистенциально, как будто до смерти. Вашингтон говорил об «искусственной и чрезвычайной силе» фракции. В частности, он сослался на ее способность

заменить делегированную волю нации волей партии, часто небольшого, но хитрого и предприимчивого меньшинства в обществе; и, согласно альтернативным победам различных партий, сделать государственное управление зеркалом плохо согласованных и несовместимых проектов фракции, а не органом последовательных и благотворных планов, перевариваемых общими советами и изменяемых взаимными интересами.

Фразы Вашингтона иногда скрипят, как старый фаэтон, который возил его по Филадельфии, но его смысл остается ясным. По мнению Вашингтона, общественная свобода зависит от процесса взаимных консультаций — согласования интересов различных сторон по отношению друг к другу — с целью достижения «последовательных и разумных планов», которые могли бы обеспечить стабильность направления в долгосрочной перспективе. Именно наши политические институты, рожденные компромиссом и очерченные в Конституции, были первым планом этой страны.Вашингтон считал, что дело правительства — «государственного управления» — заключается в выполнении важных дел, что выполнение дел зависит от компромисса, этот компромисс достигается за счет приверженности единству и что принятие решения о том, что необходимо сделать, требует длительного времени. взгляд на общественные интересы.

Разумные идеи. Как мы вообще их потеряли?

II. The Great Coming-Apart

Спустя столетия историки, оглядываясь назад на современную Америку, определят 1970-е годы как момент, когда одна эпоха уступила место другой.Мы привыкли сосредотачиваться на том, как наступление цифровой эпохи изменило мир, каким мы его знали. Но, несмотря на все влияние технологий, другие изменения были еще более разрушительными: изменения самих наших ценностей. 70-е принесли серьезные сдвиги в социальной, политической и экономической сферах и принесли их все сразу. Сейчас, в 2019 году, мы находимся по ту сторону этой трансформации.

Рассмотрим сначала социальные изменения. Призыв закончился в 1973 году. Введение профессиональных, полностью добровольных вооруженных сил положило конец культуре, в которой большинство взрослых мужчин имели общий опыт службы.Движение за гражданские права, широкое использование противозачаточных таблеток и легализация абортов перевернули поколения старых социальных иерархий. Эти иерархии всегда служили неформальной конституцией страны. Они подкрепляли правовую конституцию, определяя, кто может обладать властью через политические институты. Властью в первую очередь обладали белые люди. В последние десятилетия 20-го века значительная часть страны, но не вся, приняла проект замены старой неформальной конституции новой, эгалитарной.

Социальные изменения 70-х годов иногда описывают как снижение социального капитала и социальной активности. Политолог Роберт Патнэм выдвинул этот аргумент в своей книге с многозначительным названием Bowling Alone . Он объяснил сокращение членства в клубах, таких как Rotary и Jaycees, новыми моделями поездок на работу, новыми формами развлечений (такими как телевидение), притоком женщин на рынок труда и «сменой поколений». Однако то, что на самом деле произошло с 1970 по 1990 год, было гораздо большим, чем это.США переписали закон об ассоциациях, в основном через действия государства и решения Верховного суда; например, новое законодательство и судебная практика сделали незаконной политику членства Ротари, Джейси и других групп, исключающую гендерный фактор. В обществе, стремящемся покончить с иерархией, основанной на расе и поле, некоторым организациям было трудно адаптироваться. Многие исчезли и так и не были заменены.

Йони Аппельбаум: Американцы больше не практикуют демократию

В 1970-е годы расширились разногласия: между богатыми и бедными, экспертами и неспециалистами, ветеранами и не ветеранами, молодыми и старыми.Эпоха разделения бремени сменилась эрой уклонения от бремени, поскольку те, кто пожинал плоды нашего социального устройства, и те, кто несли их издержки, разделились на отдельные подгруппы. Враждующие племена столкнулись по еще одной разделительной линии — одна группа стремилась установить американский социальный порядок на основе эгалитарных норм, другая была менее уверена в том, что этот новый порядок стоит создавать, и в некоторых случаях активно работала над сохранением старого социального порядка. Разразился спор о том, как определять «американскость».«Сейчас бушует.

Из нашего выпуска за декабрь 2019 года

Ознакомьтесь с полным содержанием и найдите свой следующий рассказ, который стоит прочитать.

Узнать больше

Между тем — отчасти из-за войны во Вьетнаме, отчасти из-за Уотергейтского скандала, отчасти из-за других факторов — уважение страны к политическим институтам начало стремительно падать. Были попытки реформ и большей прозрачности. В 1966 году Конгресс принял Закон о свободе информации; последуют другие шаги к ответственности.Политические партии сделали процесс выдвижения кандидатов более демократичным: одобрение открытых праймериз, одобрение закопченных залов. Ничто из этого не восстановило легитимность или возможности нашей политики — неожиданно это подорвало их еще больше. Как несколько лет назад на этих страницах утверждал Джонатан Раух (а также см. «Слишком много демократии — плохо для демократии» в текущем выпуске), политические реформы во имя демократии и прозрачности в сочетании с появлением безостановочных форм новых медиа привели к покончили с властью политических привратников, прагматичных брокеров, которые организовали политическую систему вокруг относительно умеренных политиков, склонных к заключению сделок.Результатом, как он утверждал, стал «синдром хаоса», когда в политике доминируют политики, которым безразлично, что о них думают другие политики, и которые потворствуют своим избирателям зачастую безответственным образом. Сенатора Теда Круза от Техаса презирают члены обеих партий, но это его мало волнует. Он с радостью прочитал Зеленые яйца и ветчины в зале Сената как часть фальшивого пирата, потому что он знал, что это вдохновит его сторонников дома. Исчезновение привратников подорвало способность политиков и граждан «организовываться»: собираться, определять направление на уровне общих принципов, вести переговоры и, в конечном итоге, прийти к результату, который трогает всех — несовершенно и с некоторой долей носа. вне сустава — к все более желаемому результату.Вы можете написать целые фолианты, описывающие основную работу демократии, но одно слово организовать сэкономит вам много чернил.

Декларация независимости использует этот словарь. Что касается правительства, Декларация возлагает на граждан задачу «организовать его полномочия в такой форме, которая, по их мнению, наиболее вероятно повлияет на их безопасность и счастье». Граждане демократических стран должны уметь организовываться — не просто для обеспечения власти, но для превращения власти в полезные планы.Об этом говорил Джордж Вашингтон, понимавший, что единственной альтернативой будут «плохо согласованные и несовместимые проекты фракции». Но демократическая организационная работа — это то, на что многие американцы больше не способны. «Чаепитие» дало нам Кокус свободы Дома, цель которого — воспрепятствование. Прогрессивный активизм порождает демократов справедливости, которые препятствуют управлению, настаивая на совершенстве, как будто это вариант. Для большинства людей такие тексты, как Декларация независимости и прощальное обращение Вашингтона, уже не бодры.На самом деле мы не знаем их , и мы, конечно же, не используем их в качестве справочников, которыми они должны были быть — руководств для владельцев, поставляемых с нашей новой страной.

Все это заставило американцев бороться за проблемы, которые сейчас наиболее политизированы, а именно, социальные и культурные проблемы. Иногда мы делаем это жестоко, когда одна фракция считает, что у нее есть власть принудить ее волю — вводя драконовские меры путем референдума, утверждая судей партийным указом. Мы сняли бремя компромиссов, потому что политика стала фракционной.Такое положение дел было воплощено в заявлении лидера сенатского большинства Митча МакКоннелла: «Победители определяют политику, а проигравшие уходят домой».

Когда мы не воюем, мы ускользаем, разделяясь на идеологические и жилые анклавы. Оказывается, гражданская война не решила вопроса об отделении; она передала работу передвижным фургонам. Если вы знаете почтовый индекс, вы знаете, где вы найдете Applebee’s или гастропаб по соседству; вы знаете, будет ли очередь в библиотеке за Джоном Гришемом или Джесмин Уорд; вы знаете, каковы шансы на то, испечет ли местный кондитер торт для однополой свадьбы.

С декабря 2001 года на обложке статьи Дэвида Брукса задается вопрос: действительно ли США — одна страна?

III. Во власти других

Крах старой неформальной конституции, которая еще не полностью заменена, и опустошение наших политических институтов оставили общество разобщенным, дезорганизованным и грубым. Они также оставили его беззащитным перед последствиями третьего крупного сдвига — в экономическом мышлении и экономической реальности, а также в том, кто сидит за столом, когда принимаются решения.

В конце 20 века экономика прочно утвердилась как королева наук, определяющих политику. До этого, до появления цифровых вычислительных мощностей и распространения социальных наук, основанных на числах, люди, получившие образование как юристы, а не как экономисты, доминировали в разработке политики. Этот сдвиг задокументирован в недавнем исследовании социолога Элизабет Попп Берман. Разница во взглядах экономистов и юристов огромна. В то время как экономисты ищут правила, которые в теории являются универсальными — математические принципы, которые применимы повсюду и не учитывают контекст, — правовое мышление в основном касается институтов конкретных обществ и того, как институты на самом деле работают в конкретных ситуациях.Это не означает, что мы всегда можем рассчитывать на то, что адвокаты увидят реальных людей или что адвокаты ушли. Дело в том, что другой образ мышления — впервые возникший в экономике — распространился по широкому кругу профессий.

В утилитарной модели, которая доминирует в экономике, цель политики в абстрактном, математическом смысле состоит в том, чтобы максимизировать счастье или, используя жаргон, который вы не услышите за большинством обеденных столов, «полезность» — для члены общества в совокупности. В самой грубой форме попытка максимизировать совокупную полезность опирается на анализ затрат и выгод, связанный не с условиями реальных сообществ — небольшого городка Небраска, рабочий штат Огайо, сельский район Миссисипи, — а с общенациональными измерениями расходов, доходов и богатство.Этот образ мышления, оторванный от популярных дискуссий, распространился по всему миру. Это проявляется в поведении центральных банков и в требованиях развивающихся стран в обмен на помощь. Он связан с политикой, направленной на увеличение размера и эффективности рынков и создание интегрированной глобальной экономики без трения. Политика сделала это и многим помогла. Но они также подорвали мировые рынки труда. Они помогли потопить Ржавый пояс и способствовали беспрецедентному уровню массовой миграции.В то же время нерегулируемое поведение могущественного финансового сектора привело к Великой рецессии 2008 года, которая опустошила простых американцев и за которую практически никто не был привлечен к ответственности.

Экономисты, наиболее тесно связанные с правительством и финансовыми учреждениями, в общем и целом не замечают реальных людей в реальных местах — людей, которые могут терять работу и впадать в уныние, зависимость и самоубийства. Они склонны не рассматривать миллионы перемещающихся людей и влияние массовой миграции на культурную сплоченность как имеющие отношение к своей области знаний.В последние годы они не обращали внимания на предупреждающие знаки, указывающие на пределы принятия их мировоззрения, особенно в тех самых сообществах, которые страдают из-за их экономической политики. Элиты как слева, так и справа, с их хорошо набитыми паспортами и мультикультурным мировоззрением, были не менее слепы. Они не заметили роста давления. Сразу после президентских выборов 2016 года я не раз слышал, как друг-экономист сказал что-то вроде следующего: «Мы знали, что глобализация вызовет преобразования, но мы никогда не думали, что они будут локализованы в определенной группе сообществ.И: «Мы знали, что глобализация вызовет разрушение в течение 20-летнего периода, но я никогда не задумывался о том, что такое 20 лет в жизни конкретного человека или сообщества». Сам язык передает удаленность — огромную пропасть между Всемирным экономическим форумом и реальным миром. Вот что происходит, когда беспорядочный посреднический бизнес популярной политики больше не функционирует должным образом — когда он больше не служит мембраной, через которую идеи должны пройти, прежде чем они превратятся в действие.

С августа 2019 года: экономист, который осуществит американскую мечту

Никто не хочет чувствовать себя уязвленным таким образом — подчиненным и во власти воли могущественных других, для которых они невидимы. Есть слово, которое мы можем использовать для описания состояния, когда люди чувствуют себя беспомощными, уязвленными и лишенными рычагов личной и экономической автономии; когда люди чувствуют себя пойманными в ловушку определенного места и обстоятельств; когда кажется, что решения о жизни, работе и образе культурного существования находятся в руках других; когда даже личная собственность кажется недолговечной, несуществующей или взятой в долг.Это крайнее слово, но давайте поговорим о нем. Слово крепостное право .

Б. Б. Кронин

IV. «Общество» выходит из моды

Несмотря на свою тяжесть, крепостное право имеет современную интеллектуальную историю. Как возникло нынешнее положение вещей? Как вопросы политической экономии были выделены из политических дебатов?

Первая часть объяснения лежит в работе Фридриха А. Хайека, австрийского экономиста, который после 1931 года провел большую часть своей карьеры в Лондонской школе экономики и Чикагском университете.В 1944 году Хайек опубликовал книгу под названием Дорога к рабству — состояние, которое, как он видел, возникло в результате процесса, совершенно отличного от того, который я описал. Он покинул континентальную Европу в то время, когда влияние социалистических движений разного рода росло, и теперь полагал, что он видел такую ​​же динамику в англоязычном мире. С начала Великой депрессии американские экономисты выступали за управляемую рыночную экономику, в которой государство играло важную регулирующую роль.Они пошли по стопам британского политэконома Джона Мейнарда Кейнса, который ориентировал денежно-кредитную политику и государственные расходы на обеспечение полной занятости. Такой подход укрепил профсоюзы и законодательные органы, которые сыграли роль как в краткосрочном, так и в долгосрочном управлении экономикой.

В период роста интервенции в кейнсианском стиле Хайек услышал отголоски своего прошлого. Он чувствовал, что в некотором смысле, переехав в Великобританию, а затем в США, он возвращался во времени.Он считал, что эти страны движутся в том же направлении, что и социалистическая Европа, но не слишком далеко. Подобно путешественнику во времени, он использовал свой опыт более поздних стадий этого процесса — своих схваток с грозными социалистическими морлоками — чтобы предупредить своих новых соотечественников об опасном движении к катастрофе.

По своей сути аргумент в Дорога к рабству был аргументом против «планирования» — против самой идеи, которую Джордж Вашингтон прославлял как сущность государственного управления.В частности, Хайек стремился предотвратить любое принятие решений по экономике сверху вниз. Его основная проблема заключалась в том, что плановая экономика, при которой правительство национализирует средства производства и принимает централизованные решения о том, как распределять ресурсы, нарушает свободу человека, искажает человеческую деятельность и наносит ущерб экономической производительности. Термин крепостное право уловил эту озабоченность. Хайек, получивший Нобелевскую премию в 1974 году, был прав, когда беспокоился об опасностях упреждающего государственного контроля, как показал опыт коммунистических стран.И он не был каким-то зашоренным фанатиком. Его экономическая теория опиралась на богатое и вызывающее воспоминания описание людей и человеческого общества, а также на том, как добиться наилучших результатов для обоих на основе свободы. При этом он совершил фундаментальную ошибку, полагая, что свободная экономическая деятельность в рамках рыночной системы сама по себе неизбежно принесет пользу обществу в целом. Он проигнорировал явные доказательства того, что люди обычно используют экономическую деятельность для преследования узких интересов, включая господство друг над другом.

Позиция Хайека, направленная против планирования, имела огромное влияние. Во многих умах он связывает его с другим лауреатом Нобелевской премии Милтоном Фридманом. Работа Фридмана дает вторую часть объяснения. Фридман не был согласен с большей частью экономической теории Хайека, но он считал The Road to Serfdom очень важным политическим значением и искренне принимал его евангелие, направленное против планирования. Это соответствовало его видению цели денежно-кредитной политики: создать стабильную основу для операций на свободном рынке.Он выступал за стабильность цен — поддержание низкого уровня инфляции — в качестве основной управленческой цели, а не за рабочие места, заработную плату, равенство или что-то еще. Пропаганда Фридмана рыночной экономики, монетаризма и стабильных цен, обеспечивающих эффективное функционирование рынков, опиралась на ряд предположений о людях, которые проникли, часто в карикатурной форме, глубоко в самое сердце нашей культуры.

Фридман писал с полной уверенностью. Он представлял общество как «ряд независимых домашних хозяйств — как бы собрание Робинзонов Крузо», объединенных только отношениями свободного обмена.По его мнению, нет более крупных национальных или социальных целей, кроме совокупности «целей, которым граждане служат по отдельности». Его вера в исключительно благоприятную силу свободного рынка — рациональные индивиды, преследующие свои собственные цели в условиях конкуренции — глубоко укоренилась: «Пока сохраняется эффективная свобода обмена, центральная черта рыночной организации экономической деятельности состоит в том, что он не позволяет одному человеку вмешиваться в большинство его действий ». Более того, принятие решений обществом в целом не требовалось: «Рынок делает это обезличенно и без централизованной власти.«Поскольку конкуренция работала очень эффективно — принося производительность, богатство и социальное равновесие, — работа правительства должна заключаться в том, чтобы« способствовать развитию конкурентных рынков ». Кроме того, эта ограниченная роль правительства имела огромное побочное преимущество: «устраняя организацию экономической деятельности из-под контроля политической власти, рынок устраняет этот источник принудительной силы». В заключение: «Общество, которое ставит равенство выше свободы, не получит ни того, ни другого. Общество, которое ставит свободу выше равенства, получит высокую степень и того, и другого.”

Со временем подобные предложения создали широкую политическую основу, в которой рынки рассматривались как решение каждой проблемы. Идея заключалась в том, что личный интерес и создание богатства приносят пользу каждому. Следовательно, рынки должны быть защищены от политического контроля, который был встроен в кейнсианскую фискальную политику. Экономическая политика стала делом экономистов и банкиров. В 1980-х годах задача достижения ценовой стабильности стала доминирующей в работе все более могущественных независимых центральных банков.Такие институты, как Федеральная резервная система, которые формально независимы от политики и в значительной степени изолированы от демократической подотчетности, становились сильнее. Законодательные органы ослабли. Как республиканская, так и демократическая администрации встали в одну линию. Освобождение рынков от политики понималось как политика, положившая конец планированию, хотя, конечно, «прекращение планирования» само по себе является своего рода планом. Он устанавливает правила игры.

Заключительная часть объяснения — это рост класса людей, чья работа заключается в принятии решений за нас.Когда дело доходит до правительства технократов, центр тяжести когда-то был в основном в экономической сфере. И надо сказать: технократы — или, лучше сказать, демократически подотчетные эксперты — должны сыграть свою роль. Центральные банки необходимы и не могут управляться плебисцитом (хотя они действительно могли бы быть более подотчетными). Но технократы не просто устанавливают процентные ставки. Технократический образ мышления повлиял на все, от домовладения до качества школ, от распределения доходов до прав рабочих, от страховых ставок до правовой системы.Обо всех этих проблемах говорят так, как будто они по-прежнему являются центральной областью политики и как будто выборные должностные лица действительно ими занимаются, но на самом деле они рассматриваются (или остаются без внимания) технократическим классом — людей иногда высмеивают как политические чудаки. Разрастающийся характер современного государства может иметь свои корни в политических решениях, принятых волей-неволей в различные моменты прошлого, но его эволюция и управление в значительной степени оторваны от политики. В самом деле, в Америке современное государство даже отделяется от правительства, его функции передаются подрядчикам из частного сектора, число которых с 1996 года увеличилось более чем на 1 миллион.(Федеральный фонд заработной платы оставался более или менее постоянным.) Подумайте о стратегии защиты, экологическом регулировании, законах о конфиденциальности, здании тюрьмы и т.д. больше ли это результат открытого демократического процесса, в то время как несколько знающих людей решают, что делать? Контракт Ньюта Гингрича с Америкой в ​​1994 году урезал бюджет штата Конгресса, в результате чего выборные должностные лица стали больше, чем когда-либо, полагаться на руководство внешних экспертов.

Результатом всего этого стало размывание нашего коллективного понимания работы государственного управления. Мы снова спускаемся в форму рабства, хотя и не того вида, которого боялся Хайек: отнесения к той или иной роли в чрезмерно плановой экономике. На этот раз мы в рабстве перед теми, кто выкачал власть обычных граждан, перенеся основные решения о нашем будущем из политической в ​​технократическую сферу.

Кому-то подходит.Режим, который мы разработали, был хорош для людей, которые им управляют. Для свободных маркетологов из 1 процента Дорога к рабству стала священным текстом. У финансистов есть деньги, и цена подписанного первого издания продолжает расти — до 60 000 долларов, согласно одному недавнему каталогу. «Капитализм и свобода » Милтона Фридмана тоже там.

V. Выбор единства

К настоящему времени американцы в значительной степени принимают как должное способы принятия решений, не связанные с электоральной политикой.Оглядываясь на последние два десятилетия, можно увидеть, что единственные важные законодательные акты, которые через 50 лет будут казаться важными, — это Закон о доступном медицинском обслуживании, если он сохранится, и закон после 11 сентября, который предоставил исполнительной власти расширенные полномочия по надзору и пустой чек для развертывания вооруженных сил — последние два представляют собой дальнейшее отделение жизненно важных решений от демократической воли. Мы далеко ушли от «благоразумных планов Джорджа Вашингтона, усвоенных общими советами».

Я постоянно возвращаюсь в Вашингтон, потому что его упор на коллективные достижения — это забытая половина конституционного этоса Америки.Все мы помним, что Основатели говорили об избирательных процедурах, о системе сдержек и противовесов, об основных правах граждан. Мы забываем, что все эти элементы были частью плана. Мы забываем, что они должны были быть инструментами, помогающими нам что-то создавать. И мы забываем, что политика и компромисс необходимы для творения.

Американцы должны снова научиться планировать — планировать так, как задумал Джордж Вашингтон. Это означает восстановление знаний о том, как создавать и управлять демократическими институтами, и вернуть экспертов на их надлежащее место в качестве советников лиц, принимающих решения.На карту поставлено наше достоинство, наша свобода и наша общественная свобода. Подумайте о том, что для нас сделало планирование в его дальновидном смысле. Северо-западный ордонанс. Каналы и железные дороги. Система колледжей, предоставляющих землю. Реформы прогрессивной эпохи. Социальное обеспечение и медицинское обслуживание. Билль о военнослужащих. Система автомагистралей. Революция за гражданские права. Ни один из них не идеален. Ни один из них не простой. Все они достигнуты путем демократических переговоров. Всем им трудно представить, чтобы они прошли через Конгресс в сегодняшних условиях.

Непонимание ценности планов проистекает из непонимания реальных людей — единственное, что действительно принимает во внимание настоящая демократическая политика, несмотря на все ее недостатки.Люди — не столько рациональные акторы, сколько целеустремленные. Человеческие цели и ценности не всегда могут быть представлены в финансовом выражении. Можете ли вы назначить цену на семью? Расширение прав и возможностей? Самопожертвование? Любовь? Ты не можешь. Как участники, движимые целями, мы развиваем наши ценности и учимся их оправдывать в контексте сообществ, которые придают нашей жизни смысл и ценность. Человеческое моральное равенство проистекает из человеческой потребности быть автором собственной жизни.

Б. Б. Кронин

В качестве меры человеческого процветания наделение полномочиями более важно, чем богатство.Богатство — лишь один из возможных источников расширения прав и возможностей. Он не может купить то, что заставляет нацию процветать: социальную сплоченность, свободу и здоровые институты. Социальная сплоченность создается благодаря сотрудничеству, а сотрудничество происходит только в том случае, если люди имеют равное положение. Роль правительства — не оставаться в стороне от рынков. Это необходимо для защиты прав, лежащих в основе расширения прав и возможностей, сплоченности и участия. Обеспечение этих прав требует борьбы с монополиями. Мы понимаем, что означает монопольная власть в экономическом смысле.Но проблема монопольной власти касается также политической и социальной сфер. Джерримандерные районы создают монополистическую политическую власть. Наш нынешний подход к финансированию образования, который тесно связывает его с налогами на собственность, позволил социально-экономически благополучным людям установить почти монополию на реальные возможности для получения образования. Люди с деньгами пользуются привилегированным положением в правовой системе. Корпорациям нравится тихая настройка бюрократии и регулирования. Надлежащая роль правительства — сегодня почти забытая, но главная забота основателей — заключается в поиске способов предотвращения чрезмерной концентрации власти, где бы она ни происходила.Власть стремится к самовоспроизводству; там, где его не тревожат, он извлечет для себя дополнительные преимущества, отгородится от соперников и будет отмечать все более смелые формы несправедливости.

Неоправданная концентрация силового разделения и фракционности. Когда Вашингтон описал общественную свободу как зависящую от способности граждан отражать деспотизм фракции, он сделал глубокий вывод: предварительным условием демократического принятия решений является единство. Если политическая система, которая в значительной степени опирается на правило большинства, не может удерживать меньшинства, привязанные к ней посредством лояльности, то каждая новая, прочная фракция меньшинства, которая возникает, несет с собой угрозу распада.Первое отделение даст основания для второго и так далее; государство столкнется с угрозой самому своему существованию. Соединенное Королевство сейчас переживает одну из версий этого кошмара.

Самым неотложным приоритетом является устранение коррозии самой нашей демократии. Если мы этого не сделаем, мы потеряем суть американского эксперимента.

С древних времен до образования американской республики и за ее пределами те, кто внимательно изучал вопрос о том, что требуется для поддержания свободных институтов — от Ливи до Макиавелли, от Вашингтона до Линкольна, — повторяли один урок снова и снова: Выбери единство .Приверженность единству — непоколебимое стремление к единству — побуждает граждан искать способы приспособить свои цели, чтобы что-то сделать. Потому что, если единство не подлежит обсуждению, то другого выхода нет. Технократы этого не замечают. Если вы принимаете Хайека или Фридмана, единство отступает как существенный фактор — фактически, разъединение неизбежно. Но если вы подчеркиваете единство — и оговариваете, что им нельзя жертвовать, — тогда оно становится демократическим инструментом. Это побуждает все стороны к компромиссу. Это противоположно принятию решений исполнительной властью, подпитываемым корыстными интересами или гневом одной части электората.

Компромисс — это то, что позволяет нам оставаться вместе в общем пространстве; отбросьте это, и мы все обречены на нашу частную Боснию. Цель не в единодушии; это недостижимо и нежелательно. Компромисс предполагает принятие не точки зрения Митча МакКоннелла (победители определяют политику, а проигравшие отправляются домой), а скорее точки зрения, согласно которой победители заслуживают лидирующей роли в ведении разговора о «благих планах», о которых говорил Вашингтон. Древнеанглийский корень слова целый означает «здоровый».«Это то, к чему мы стремимся — быть здоровыми людьми.

VI. Посадка семян

В Америке мы далеко отошли от этого видения — до такой степени, что многие не осознают его обещания, не говоря уже о его необходимости. Результаты Яши Мунка и Роберто Стефана Фоа, опубликованные в журнале Journal of Democracy , поразительны. Спросите людей, родившихся в 1930-х годах, считают ли они «необходимым» жить в условиях демократии, и 72% ответят утвердительно. Задайте тот же вопрос людям, родившимся в 1980-х, и только 30 процентов ответят утвердительно.Почти половина миллениалов в недавнем опросе Pew заявили, что они предпочли бы, чтобы ими руководили «эксперты», а не выборные должностные лица. Это больше, чем желтая сигнальная лампа. Это признак катастрофической поломки. Я вижу четкие параллели с кризисом вокруг Статей Конфедерации в 1780-х годах, когда новая нация столкнулась с огромными проблемами, но не смогла решить их из-за провала самого управления.

Сегодняшние американцы, независимо от политического спектра, имеют множество идей о том, как решать наши собственные великие национальные проблемы — например, в сфере здравоохранения и иммиграции.Но мы подошли к моменту, когда нет более важного вопроса, чем восстановление институтов демократического участия, позволяющего этим институтам признать волю народа и направить ее на достижение общей цели. Да, та или иная фракция может оказать сильное влияние на «решение» какой-либо серьезной проблемы, но решение никогда не будет рассматриваться как законное — и никогда не окажется прочным, — если сам процесс принятия решений не будет рассматриваться как законный. У меня есть твердые взгляды на то, что нация должна делать, когда речь идет об образовании, неравенстве и экономическом развитии.Но возрождение политического участия — это, безусловно, самый неотложный приоритет. Если мы не займемся разрушением самой нашей демократии, мы потеряем суть американского эксперимента. Все остальное не имеет значения.

Как нам вернуться в правильном направлении? Я не романтик и не верю, что весенние революции приносят хорошее. Я историк, который знает, что успех революции объясняется тем, что люди проделали тяжелую работу по «конституированию» — организации для целей управления — еще до того, как они совершили революцию.И я афроамериканец, чья семейная история сложна и глубоко связана с некоторыми из самых серьезных проблем, с которыми сталкивается наша страна, включая массовые лишения свободы. У нас нет волшебных кнопок, которые можно было бы нажимать, чтобы все стало лучше: мы пришли туда, где мы находимся, в течение десятилетий, и поиск другого места также займет десятилетия. Долговременные амбиции терпения — то, что ценили Основатели — это качество, которое мы позволили атрофировать: идея сажать семена, зная, что наши дети или внуки будут наслаждаться цветами.

Начать можно с изменения повестки дня. Два вопроса должны быть вверху. Первый — это возрождение нашей политической системы. Мы должны мощно и незамедлительно направить наши усилия на то, что можно было бы назвать «политикой участия» — обобщающим термином для мер и практик, направленных на повышение степени участия граждан в голосовании и иного участия в самоуправлении. Цель наших политических институтов — поддерживать человеческое процветание, поддерживая общественную свободу. Без участия мы теряем эту свободу.Тем не менее, мы никогда не определяли эту область политики как область, которая сама по себе требует последовательного и всестороннего внимания.

Заставить людей стать активными, организованными и проголосовать — это цель, которая превосходит все остальные. Мы показали, урывками, что это возможно. В последние годы в Колорадо наблюдаются впечатляющие показатели явки избирателей, а также менее поляризованный политический климат. Он разработал набор политик, которые работают вместе для поддержки активного участия граждан.Мы должны извлекать и распространять подобные уроки по всей стране. Стремление к более широкому участию также означает выявление и избрание кандидатов, которые разделяют это видение, и привлечение к ответственности избранных должностных лиц. Это означает борьбу с попытками подавить право голоса любого квалифицированного гражданина. Это означает раскрытие средств, направляемых на политические кампании.

Чтобы достичь всего этого, нужно постоянно стучать в двери, посещать суетливые и часто неудовлетворительные городские собрания, писать письма и сообщения в блогах, которые, по вашему мнению, не будут иметь никакого значения, поддерживать некоторые судебные иски, перспективы которых кажутся туманными, присоединяться к демонстрации, над которой искушенные могут высмеивать, и потенциально баллотируешься в офис.И это работа не только на государственном и национальном уровне. В практике гражданского общества — клубах, ассоциациях, общественных группах, некоммерческих организациях — есть много возможностей для привития достоинств и практики совещательного самоуправления. Создание и взращивание новых, более современных социальных организаций взамен тех, которые исчезли в 70-х и 80-х годах, является благородной гражданской целью, которой могут заниматься многие из нас. Наша Конституция выросла из местных усилий по самоуправлению, которые американцы сократили. зубы на них уже более века.

«Опасно не то, что у людей серьезные разногласия. Это тон — рычание, презрение, мучительное отчаяние ». Джеймс Мэттис выступает против цинизма.

Второй вопрос, который стоит поставить на первое место, — это отправление правосудия. Речь идет не о возрождении политической системы — это о возрождении веры в политическую систему. С незапамятных времен во всем мире первая задача правительства заключалась в том, чтобы обеспечить справедливое разрешение споров и нарушений.Ни одно правительство не защищает права людей и не поддерживает их преданность, если не справляется с надлежащим отправлением правосудия. Реформа уголовного правосудия не является второстепенной задачей. В сегодняшней Америке 2,3 миллиона человек находятся в заключении, еще 4,5 миллиона находятся под условно-досрочным освобождением или условно, а 70 миллионов имеют какое-либо уголовное досье. Учитывая, что каждый из этих людей имеет связи с другими людьми, отправление правосудия затрагивает почти всех в стране. Наша работа здесь пошла не так, как надо.Чрезмерная зависимость от тюремного заключения — формы наказания, которая ведет к изоляции и деградации и к которой США прибегают в 70% своих уголовных санкций — разрушила сообщества и ослабила социальную сплоченность. Практически каждая встреча американца с системой уголовного правосудия подрывает веру в правительство. Отправление правосудия должно иметь своей целью улучшение социальных отношений путем объединения жертв и сообществ; путем разработки санкций, которые сохраняют связь правонарушителей со здоровым социальным контекстом; путем декриминализации некоторых наркотиков; предоставляя услуги по борьбе со злоупотреблением психоактивными веществами.

По обоим этим вопросам — участию и справедливости — легко придумать начальный набор реформ. Многие из них по своей сути демонтировали бы чрезмерную концентрацию власти — политической и экономической, — которая является врагом справедливости и делает практически невозможным полноценное участие. Новые меры на федеральном уровне могут включать голосование по рейтингу на выборах в Конгресс и президентских выборах, а также участие в выборах в Конгресс многомандатных округов; распространение на все 50 штатов независимых двухпартийных комиссий по перераспределению округов; ограничения срока полномочий судей Верховного суда; отмена решения Citizens United , в котором корпорации рассматривались как гражданские участники с правом выступления в соответствии с Первой поправкой; назначение федеральных выборов на национальный праздник, в идеале День ветеранов; и оплата по образцу жюри граждан, голосующих впервые.Дважды за последние 20 лет победителю президентских выборов не удавалось выиграть всенародное голосование — результат, который демографические сдвиги делают еще более вероятным и дестабилизируют идею легитимности. Увеличение размера палаты смягчит диспропорцию в представительстве между более и менее густонаселенными штатами — изменение баланса, которое сохранит преимущества избирательной системы при решении серьезной проблемы. Другие реформы, направленные на поддержку политического процесса или противодействие монополии на власть, могут проводиться на государственном и местном уровне.

Мы можем обсудить детали. Важно понимать характер и масштаб задачи. Регулировка нашего направленного наклона так, чтобы он указывал на несколько градусов вверх, а не на несколько градусов вниз, может показаться неудовлетворительным — и в то же время несбыточной мечтой. Но небольшие изменения, помноженные на десятилетия, — вот что привело нас туда, где мы находимся. Они также могут нас вытащить. И прогресс будет виден. Рассмотрим подготовку к промежуточным выборам 2018 года, когда организация — снова это слово — по всей стране людьми всех убеждений привела к рекордному увеличению регистрации избирателей и самой большой промежуточной явке за полвека.В течение последнего десятилетия американцы со всех сторон научились организовываться, когда организация — это обеспечение власти. Однако, когда организация — это управление, мы больше не знаем, как это делать.

Рынки, работающие независимо от политики, не смогут решить проблемы участия и справедливости, и они не будут решены победой одной фракции над другой. Таким образом невозможно решить ни одну серьезную задачу. Как нация, мы были призваны быть лучшими и наиболее сплоченными ради вдохновляющих целей.Такой целью должно стать спасение демократического эксперимента. В первой половине 20 века, произнося клятву верности в течение тысяч дней, американцы в изолированной стране говорили о том, что они «одна неделимая нация». Язык скрывал иную реальность. В 1954 году Конгресс разделил фразу, добавив слова под Богом , и разделил страну по еще одной линии. Простой факт в том, что мы утратили общий словарный запас, который должен связывать всех нас, американцев.Мы боремся за такие слова, как патриотизм , солидарность , верность . Тем не менее, есть слово, которое определяет наши отношения. Линкольн знал, что это было. Слово объединение . В политическом смысле это слово указывает на что-то конкретное. Это означает честный разговор, справедливую борьбу и совместное планирование. Это означает «Выбери единство».

Пора всем нам снова стать гражданами.

---

Подкаст по теме

Послушайте, как Даниэль Аллен обсуждает эту статью с Джеффри Голдбергом и Адамом Сервером на Radio Atlantic .

Подписаться на Radio Atlantic : Apple Podcasts | Spotify | Сшиватель (Как слушать)

Быстрый путь к крепостному праву — Центр Нисканен

Автор Джейкоб Т. Леви

Хорошо известно, что классический либеральный экономист Ф.А. Хайек посвятил Дорога к рабству «социалистам всех партий» и написал книгу «как предупреждение социалистической интеллигенции Англии.«Я подозреваю, что сейчас мы недооцениваем важность этих фактов. После десятилетий холодной войны и застенчивого консервативно-либертарианского «слияния» как в США, так и в Великобритании, то, что осталось в нашей памяти о The Road to Serfdom , — это защита либеральных открытых рынков от экономического планирования и регулирования подобного рода. выступает слева. Это, конечно, то, как она использовалась в период всплеска интереса к ней после 2008 года, вслед за финансовым кризисом и последующими мерами финансовой помощи и пакетами стимулов: как оружие права.

Но если аргумент Хайека характеризовал социалистическое планирование и регулирование как скользкую дорожку, наклон не только спускался влево. Фашистская Италия и Германия фигурируют даже более заметно, чем СССР в книжном изображении деспотизма, которому угрожает опасность:

«Теперь необходимо заявить неприятную правду о том, что именно Германию мы сейчас в некоторой опасности повторить … изучающие течение идей вряд ли могут не заметить, что существует нечто большее, чем внешнее сходство между тенденциями мысли в Германии во время и после [Первой мировой войны] и нынешнее течение идей в демократических странах….И по крайней мере девять из каждых десяти уроков, которые наши самые громогласные реформаторы так опасаются, что мы должны извлечь из этой войны, — это именно уроки, которые немцы извлекли из прошлой войны и которые так много сделали для создания нацистской системы … [Через промежуток от пятнадцати до двадцати пяти лет мы, кажется, следуем примеру Германии ».

Перед лицом возрождающегося правого популистского и националистического авторитаризма в мире стоит пересмотреть наследие Дорога к рабству и работы Хайека по поддержке либерализма.

С фашизмом нельзя бороться

Чтобы не вдаваться в подробности, Хайек полагает, что опасность социализма состоит в том, что он ведет к чему-то вроде фашизма: «Подъем фашизма и нацизма был не реакцией на тенденции предшествующего периода, а необходимым следствием этих тенденций. тенденции ». Отсюда нельзя прийти к выводу, что для предотвращения социализма стоит объединиться с фашистами. Вы не победите скользкий склон, спрыгнув со скалы и выбрав короткий путь вниз.

Одна из основных тем Дорога к рабству — это интеллектуальная и историческая близость между левым и правым неприятием либерализма в предвоенные десятилетия: победа коллективизма над индивидуализмом, растущее влечение к милитаризованному образу общества. планирование и сознательная координация. Но большая часть книги посвящена будущему, безопасности таких либеральных благ, как верховенство закона, парламентское правительство, международный мир, свободная торговля, а также свободные исследования и дискуссии.

На протяжении всех этих глав споры ведутся не столько о близости, сколько о непредвиденных последствиях: в долгосрочной перспективе «социализм может быть осуществлен на практике только методами, которые не одобряются большинством социалистов». Довоенные социалистические партии, «сами того не зная, поставили перед собой задачу, которую могут выполнить только безжалостные люди, готовые игнорировать преграды принятой морали». Однако социалисты были слишком ограничены демократическими соображениями, чтобы выполнить эту задачу; «Они не обладали необходимой жестокостью.И так фашистские партии, которые и обладали такой безжалостностью, взяли на себя командование. Зло, которого следует избегать, — это, в частности, триумф безжалостных и беззаконных авторитарных правых. Критика социалистов состоит в том, что они прокладывают путь к этому триумфу.

В главе о том, «почему худшие берут верх», Хайек пытается объяснить господство тоталитарных партий «негодяями и головорезами», «беспринципными и раскованными». Объяснения, которые он предлагает, сосредоточены на демагогии и особенно на национализме. «Универсальная тенденция коллективистской политики становиться националистической» и даже «насильственно националистической» является ключом к этой главе. Действительно, книга в целом отмечена большой враждебностью к национализму; он считает аргументом против тоталитарного коммунизма отказ от принципиального интернационализма социалистов в пользу военизированного национализма. Орудия пропаганды фашистских стран «разрушают всякую мораль: чувство и уважение к истине», включая даже «вопросы фактов».(Действительно, Хайек уделяет особое внимание авторитарной войне против науки.)

Опасность произвольного правительства

Хайек обеспокоен конституционным парламентским правительством и верховенством закона, а также их защитой от произвола правительства. Идея о том, что свобода требует четких и общих правил поведения, анонимно применимых ко всем — что правительство, управляемое указом ad hoc , является репрессивным, — стала основной темой его последующих работ по политической теории Конституция свободы и . Закон, законодательство и свобода ; , но он также является центральным в аргументе Дорога к рабству .

В предисловии к изданию 1956 года Хайек описал послевоенное лейбористское правительство как созданное бюрократическим «деспотизмом, осуществляемым полностью сознательной и честной бюрократией для того, что они искренне верят в благо страны. Но, тем не менее, это произвольное правительство, фактически свободное от парламентского контроля; и его механизмы были бы столь же эффективны для любых других целей, кроме тех благотворных целей, для которых он сейчас используется ».

Здесь можно услышать предшественника широко распространенного классического либерального «мы вам так говорили» после выборов, обвинявшего администрацию Обамы в усилении президентской власти, которую теперь унаследует администрация Трампа.Но стоит подчеркнуть, что Хайек по-прежнему называл цели, преследуемые левым бюрократическим государством, «благодетельными».

Тон, который использует здесь Хайек, — это не schadenfreude современного «како-бутизма». Теперь, когда «горячий социализм, вероятно, ушел в прошлое» (вряд ли можно было бы ожидать, что Хайек сказал бы, если бы он был детерминистской карикатурой, которую иногда приветствовали как фанаты, так и критики), государство всеобщего благосостояния призывает к «осторожному разбору» в поисках. о ее «практических и похвальных» целях.Он призывает к реализации государства всеобщего благосостояния и социального страхования посредством общих правил и фискальной политики, а не административного принуждения, национализации и прямого экономического планирования, поскольку последние инструменты «несовместимы с сохранением свободного общества».

Значение крепостного права

После войны Хайек возглавил создание Общества Мон-Пелерин, международной ассоциации ученых-классиков-либералов, посвятивших себя возрождению свободного общества.Амбициозное «Заявление о целях» общества включало исследование «проблемы создания международного порядка, способствующего защите мира и свободы и позволяющего установить гармоничные международные экономические отношения». Это перекликается с его призывом в Road to Serfdom к международному агентству, «которое может удерживать различные страны от действий, наносящих вред их соседям», которое «прежде всего способно сказать« нет »всякого рода ограничительным мерам» в торговля и обмен.

Обманчивая, безжалостная, националистическая исполнительная власть, не ограниченная ни традиционными нормами закона, ни парламентским или законодательным надзором, выбирающая определенные фирмы и отрасли в пользу или в немилость, стремящаяся разрушить международную систему торговли: это в значительной степени форма рост популистского и националистического авторитаризма в мире, от Турции до Венгрии и США. Предупреждение Хайека состоит в том, что благие намерения демократических левых могут привести к таким плохим результатам.Принять к таким результатам ради сдерживания демократических левых — значит опозорить предупреждение, а не прислушаться к нему. Это верно, даже если беззаконный националистический авторитарный режим обещает несколько прорыночных побед в отношении политики или персонала: некоторое дерегулирование здесь, снижение налогов там, пара заместителей министра.

Кстати: особенность книги, которая стала настолько привычной, что ее легко не заметить, — это название. Читателя предостерегают не от пути к геноциду или тоталитаризму или цензуре или централизованному планированию, а пути к крепостному праву. Крепостное право — довольно своеобразный вид несвободы, и в 1944 году последний явный пример этого на западе угас, но еще не исчез: послевоенная система издольщины американского юга Джима Кроу. Не знаю, насколько внимательно Хайек обдумывал этот выбор слов; Насколько я могу судить, слово «крепостное право» никогда не встречается в тексте. Книга касается централизованного авторитарного и тоталитарного правления европейских государств, а не децентрализованного господства помещичьего лорда или сына хозяина плантации.По его собственному последующему признанию, Хайек писал книгу не для американской аудитории. Но наименование зла, которого следует избегать, «крепостным правом» должно заставить американскую публику задуматься. Долгий послевоенный «слитный» союз с организованным консерватизмом запутал многих либертарианских поклонников Хайека с арьергардной защитой Джима Кроу. Сочувствующий Конфедерации южный популизм некоторых самоидентифицированных либертарианцев еще хуже, отождествляя причину свободы с прославлением крепостного права или самого рабства.Давно пора разорвать эти связи и людям, считающим себя наследниками хайековского либерализма, отождествить себя с движением за гражданские права, раз и навсегда сломившим крепостное право.

Постоянная угроза ярлыков

Возможно, готовность продать законное конституционно-демократическое правительство за 25 серебряных монет — кхм, извините, за максимальную ставку налога на прибыль в размере 25% — является своеобразным эффектом американского фьюжионизма. Но, возможно, нет. Французский классический либеральный теоретик и государственный деятель начала XIX века Бенджамин Констан — возможно, первый действительно полный либерал — убедительно доказывал, что «свобода современных» находится в плюралистической частной сфере.В отличие от «свободы древних», которая заключалась в коллективном участии в политических действиях, современная свобода защищает нашу способность верить различным религиям, жить различной жизнью, участвовать в различных коммерческих занятиях и так далее. Но он завершил свое классическое эссе об этом различии предупреждением об искушении, что мы, современные коммерческие люди, «поглощенные наслаждением своей частной независимостью и преследованием наших особых интересов», «откажемся от своего права на участие в политической власти. с легкостью.«Наблюдая за тем, как средний класс принимает деспотизм Наполеона, он подчеркивал ненадежность защиты частной и коммерческой свободы без гарантий; «А где искать гарантии без политической свободы? Отказаться от этого, джентльмены, было бы глупо, как поступок человека, который, поскольку живет только на первом этаже, не заботится о том, построен ли сам дом на песке.

Это старое — буквально древнее — обычное дело, что толпу или массы можно убедить отказаться от конституционализма, если демагог купит их привязанность хлебом и зрелищами.Констант предупреждал, что современная коммерческая буржуазия уязвима для чего-то подобного: демагога, который обещает им общественный порядок, защиту от мафии и получение частной прибыли. Он провел десятилетия, выступая за комбинацию безопасной частной свободы, включая свободу религии, слова и торговли, с государственным конституционным парламентским правительством, опирающимся на верховенство закона. Он беспокоился, что без твердой приверженности этой комбинации те, кто стремился к частной торговле, всегда могли быть склонны пожертвовать государственным конституционализмом.Он думал, что этот выбор закончился деспотизмом. Позже Хайек утверждал, что дорога , дорога , что к тому же пункту назначения ведет более длинный путь; это не аргумент в пользу сокращенного пути.

---

Джейкоб Т. Леви — профессор политической теории Томлинсона и директор Центра изучения свободы и глобальных порядков в древнем и современном мире им. Яна П. Линя в Университете Макгилла; автор книги «Рационализм, плюрализм и свобода» ; блоггер из Bleeding Heart Libertarians; и старший научный сотрудник Центра Нисканен и член Консультативного совета.

Назад на дорогу к крепостному праву

С 1944 года, когда появился Дорога к крепостничеству , Фридрих А. Хайек, возможно, был главным защитником классической либеральной политики и экономики. Послание «Дорога к рабству », посвященное «социалистам всех партий», было ясным:

Экономический контроль — это не просто контроль над сектором человеческой жизни, который можно отделить от остального; это контроль над средствами достижения всех наших целей.И тот, кто имеет единоличный контроль над средствами, должен также определять, каким целям следует служить, какие ценности следует оценивать выше, а какие ниже — короче говоря, во что люди должны верить и к чему стремиться.

Экономическое планирование, попытка сковать «невидимую руку» свободного рынка, утверждал Хайек, приведет к безудержному эгалитарному коллективизму. Когда это ошибочное представление о равенстве заразит демократические режимы, оно приведет к их разрушению и, соответственно, к политической заботе о сохранении свободы личности.Экономическое планирование было, прежде всего, самым прямым путем к новой удушающей форме крепостничества. Хайек утверждал, что это высшая, но заброшенная дорога классического либерализма.

С момента написания Дорога к рабству, Хайек продолжал укреплять литературную защиту от заразного эгалитаризма: Сенсорный порядок (1952), Конституция свободы (1960), Исследования в области философии, политики и экономики (1967) и Новые исследования в области философии, политики, экономики и истории идей (1978).В 1974 г. профессору Хайеку была присуждена Нобелевская премия по экономике. Теперь в нашем распоряжении имеется его наиболее исчерпывающая попытка сформулировать «новое заявление о либеральных принципах справедливости и политической экономии». Закон, законодательство и свобода: политический порядок свободного народа , являющийся третьим и последним томом книги. Хайек magnum opus .

Хайек начинает первый том этой трилогии с подзаголовком Rules and Order, , указывая на то, что он считает коренной проблемой современной политики: произошла радикальная трансформация в понимании права людьми.Основой конституционализма 18 века была идея о том, что конституции необходимы для ограничения полномочий правительства. Но, как указывает Хайек, это понимание, эта «первая попытка» обеспечить личную свободу посредством письменных конституций «очевидно провалилась». Ибо везде правительства конституционным путем привлекли к себе те самые полномочия, которые конституции должны были отрицать.

Причина этого преобразования заключалась в том, что свобода перестала считаться «высшим принципом, который нельзя приносить в жертву особым преимуществам.Кажется, что в политической битве между принципом и целесообразностью принцип лишь изредка выходит победителем. Как только принцип свободы был принесен в жертву целесообразности решения определенных социальных проблем — независимо от того, насколько острыми были эти проблемы, — он начал терять свое очарование. Свобода больше не рассматривалась как нечто стоящее над обычными проблемами политики, она перестала рассматриваться как общий, универсальный принцип, обладающий властью и благородством, определяющими всю жизнь человека. Это стало лишь одним из многих вариантов, которым иногда следовало следовать, а иногда и игнорировать, в зависимости от того, какой курс казался более целесообразным большинству людей.

Превосходство целесообразности над принципом, в свою очередь, привело к тонкому, но неуклонному стиранию необходимого различия между nomos, универсальным законом справедливого поведения и тезисом, законом законодательства. Законодательство, изобретение человека, оказало самое глубокое влияние на течение человеческого существования. Это дало людям потрясающий инструмент, с помощью которого они могут достичь «некоторого добра», но также, что более важно, инструмент, с помощью которого они могут творить «великое зло».Причина ясна: закон или тезис , вопрос условности, дал человеку новое чувство власти над своей собственной судьбой, которое закон или nomos, вопрос природы отказал.

С ростом популярности тезиса как панацеи от болезней естественного «спонтанного порядка» жизни последовал постепенный распад фундаментальных убеждений классического либерализма. Открытые принципы универсальной применимости были отвергнуты в пользу созданного человеком закона, направленного не на универсалии, а на частности.С потерей телеологической основы, которая была обеспечена верой в общий принцип свободы, произошло быстрое повышение уверенности человека в себе, чтобы создать все необходимое для легкости существования. Нет проблемы, решение которой недостижимо для человека. Именно это предположение современного человека является целью Хайека: «надеяться, что мы сможем построить последовательный порядок путем случайных экспериментов с конкретными решениями индивидуальных проблем и без соблюдения руководящих принципов, — это иллюзия.”

Проект профессора Хайека — спасти свободу личности от натиска современного увлечения достижением «социальной справедливости». Во втором томе «Мираж социальной справедливости», Хайек совершает прямую атаку на господствующую идеологию нашего времени. После критического анализа основ этой идеологии — утилитаризма и правового позитивизма — он приходит к выводу, что забота о социальной справедливости на самом деле вовсе не забота о справедливости. Это, скорее, забота о выравнивании, уменьшении естественных различий между людьми.Он по своей сути социалистичен и, следовательно, несправедлив.

Забота о социальной справедливости — результат фундаментальной трансформации понимания права. Справедливость, больше не связанная с отрицательными требованиями nomos, , теперь связана с «позитивной концепцией, которая делает обязанностью общества следить за тем, чтобы у людей были определенные вещи». Движение от nomos к тезису привело к трансформации взглядов человека на саму справедливость.

Указывая на причину дилеммы современной политики в томах 1 и 2, в томе 3 автор излагает свое учение для Политический порядок свободных людей. Цель Хайека — «Открытое общество». Его средством достижения этого открытого состояния в значительной степени является восстановление свободного рынка как основы политики и политики. Решение проблемы политики Хайеком — это, в конечном счете, экономическое решение: медленное, но верное действие «невидимой руки». Его точка зрения однозначна:

Если Просвещение обнаружило, что роль, отведенная человеческому разуму в разумном строительстве, была слишком мала в прошлом, мы обнаруживаем, что задача, которую наша эпоха ставит перед рациональным построением новых институтов, слишком велика.То, что эпоха рационализма и современного позитивизма научила нас рассматривать как бессмысленные и бессмысленные образования из-за случайности или человеческого каприза, во многих случаях оказывается фундаментом, на котором зиждется наша способность к рациональному мышлению.

Таким образом, мы обнаруживаем, что этот новый трактат на самом деле не является «новым» утверждением взглядов Хайека на либерализм; это повторение. То, чего добивается здесь Хайек, — это всего лишь реконструкция дороги «Дорога к рабству» .

Закон, законодательство и свобода, , как и более ранние работы Хайека, является важным вкладом в диалектику социальной мысли.Но, как и в его более ранних работах, его основная аналитическая перспектива искажена. То, что автор воспринимает как проблему политики, по сути, является проблемой современной философской традиции в целом. И его экономическое решение зиждется на той же основе, что и политические проблемы, которые он так ясно очерчивает. Чтобы по-настоящему критически относиться к современности, нужно попытаться выйти за рамки этой традиции. Закон, Законодательство и Свобода — это не столько критика современности, сколько критика одной части современности другой.

Оторваться от идеологических предрассудков своего возраста — дело нелегкое, но выполнимое. В конечном счете, критике Хайека не хватает глубины, скажем, «Естественного права и истории » Лео Штрауса. Ему не хватает этой глубины, потому что анализ Хайека носит скорее полемический, чем философский характер. Хайек не может пробиться к корням современности, потому что он не может устоять перед соблазнами, предлагаемыми ему частью современного проекта — например, Смитом, Юмом, Фергюсоном и Кантом.

На самом глубоком уровне, Закон, Закон и Свобода , кажется, ошибочно принимает основную структуру человеческого существования.Хайек предполагает, что экономика — это высшая точка, а политика — низшая, вместо того, чтобы предполагать, что политика на самом деле может быть архитектурной наукой, как говорил Аристотель. Возможно, основная проблема современности, которую разделяет Хайек, — это неспособность серьезно относиться к политике.

Салущев о мехах, «Американское рабство и русское крепостное право в постэмансипационном воображении» | H-Россия

Аманда Брикелл Беллоуз. Американское рабство и русское крепостное право в представлении о постэмансипации. Чапел-Хилл: University of North Carolina Press, 2020. 320 с. 90,00 долларов США (ткань), ISBN 978-1-4696-5553-6.

Отзыв Сергей Салущев (Калифорнийский университет, Санта-Барбара) Опубликовано в H-Russia (июль 2021 г.) По заказу Ева М. Штольберг (Университет Дуйсбург-Эссен, Германия)

Версия для печати: https://www.h-net.org/reviews/showpdf.php?id=56736

Книга Аманды Брикелл Беллоуз — новый и долгожданный вклад в растущую область русско-американской сравнительной истории.Монография Беллоуза объединяет стипендию таких историков, как Стивен Сабол, Питер Колчин, Александр Эткинд, Илья Винковецкий и других, в исследовании шаблонов и закономерностей, которые делают историю Соединенных Штатов и России взаимно понятной. В этой монографии Беллоуз пытается применить сравнительную призму «культурного производства», чтобы понять, как «люди двух разрозненных стран… отреагировали на почти одновременную отмену крепостного права и рабства в середине XIX века» (стр.1). Понятно, что многие ученые могут отнестись к подобным усилиям со скептицизмом. В самом деле, истории рабства в России и Соединенных Штатах имеют совершенно разное происхождение. Скептики будут спокойны, зная, что каждая глава книги Беллоуза основана на четком признании таких различий. Особенно важно признание Беллоузом того, что, хотя «расизм играл центральную роль в формировании социальной динамики в Америке после освобождения от власти, концепции расового различия между землевладельцами и крепостными в России практически отсутствовали» (стр.6).

Книга тематически разделена на шесть глав, которые следуют хронологической временной шкале, которая начинается в 1850-х годах, десятилетии, предшествовавшем отмене крепостного права в России и освобождению порабощенных афроамериканцев в Соединенных Штатах, и заканчивается на рубеже двадцатого века. . В монографии исследуются изображения крепостных, порабощенных афроамериканцев, крестьян и вольноотпущенников в литературе, исторической художественной литературе, иллюстрированных периодических изданиях, литографиях, картинах, рекламе и других вещах.Беллоуз использует сравнительный анализ, чтобы продемонстрировать, «как два общества помнили, воображали и оспаривали наследие отмены крепостного права и рабства» (стр. 13).

Глава 1 исследует произведения «радикальной литературы» накануне эмансипации в России и США. Самая большая проблема при написании такого отчета, как признает сама Беллоуз, заключается в том, что, хотя аболиционистская литература процветала и пользовалась неизменно высоким спросом в США в начале 1850-х годов, в России не было сопоставимого литературного движения.Тем не менее печальное положение русских крепостных занимало видное место в литературных произведениях некоторых русских писателей. При рассмотрении произведений русских романистов, разоблачающих гнусную природу крепостного права, сразу вспоминаются «Путешествие » Александра Радищева из Петербурга в Москву (1790) или Николай Гоголь « Мертвых душ » (1842). Однако особый акцент Беллоуз на десятилетии, предшествовавшем отмене рабства в Соединенных Штатах и ​​освобождению крепостных в России, ведет ее читателей по менее продвинутому пути — к острым стихам Николая Некрасова и прозе Алексея Писемского.Работы Некрасова и Писемского, расположенные преимущественно в социальном ландшафте русских сеньориальных поместий, резко подчеркивают банальную жестокость и несправедливость крепостной жизни. Беллоуз сопоставляет эти душераздирающие образы с работами американских писательниц-аболиционистов Марты Гриффит Браун и Луизы Мэй Олкотт. Выбор Беллоузом русских и американских писателей убедителен, и сравнительные параллели в этой главе убедительны. Хотя этот рецензент не привык считать этих русских писателей «радикальными» или аболиционистами, Беллоуз предлагает убедительный аргумент в пользу того, чтобы читать стихи Некрасова и романы Писемского именно в этих терминах.

Глава 2 исследует произведения художественной истории в России и Соединенных Штатах после освобождения от власти. Сравнительный анализ Беллоуза сосредоточен на серии рассказов, написанных двумя южноамериканскими писателями, Томасом Нельсоном Пейджем и Джоэлом Чендлером Харрисом, и четырьмя русскими писателями, Григорием Данилевским, Всеволодом Соловьевым, Евгением Опочниным и Евгением Салиасом. Критическое сравнение выявляет поразительное сходство в том, как эти авторы предпочли игнорировать насилие крепостничества и рабства и скрыть жестокость рабства сладострастными воспоминаниями о любви порабощенных людей к своим хозяевам.В основе этой альтернативной реальности лежало тревожное предположение, что институционализированный несвободный труд был социальным якорем, который стабилизировал сельские общины, наставлял подчиненные имения и, в конечном итоге, давал жизни порабощенным афроамериканцам и русским крепостным благородную цель. Как метко отмечает Беллоуз в своем анализе, «подобно афроамериканцам из сказок Пейджа и Харриса, российские крестьяне из исторической фантастики конца XIX века предпочитали жизнь в условиях крепостничества свободе» (стр. 55).

В главе 3 исследуются визуальные изображения ранее порабощенных афроамериканцев и русских крепостных на литографиях, появившихся на страницах популярных иллюстрированных журналов в fin-de-siècle Россия и США.Эти образы, утверждает Беллоуз, «составляли важную категорию ориентированной на массы визуальной культуры», которая формировала общественное восприятие эмансипированных людей (стр. 74). Авторский перцептивный анализ обращает внимание на заметную роль расы и расизма в послевоенной визуальной визуализации вольноотпущенников в Соединенных Штатах и ​​определяет общие тропы визуального представления эмансипированных крепостных. Среди этих образов были «сентиментальные» изображения сельской жизни, показывающие, что эмансипированный народ продолжает верно служить своим бывшим хозяевам.Эти пропитанные ностальгией литографии изображали рабство как культурный артефакт, достойный публичного поминовения. Общая тревога по поводу притока эмансипированных людей в города — еще одна важная общая черта, выявленная автором. Такие литографии передают тревожный рассказ о неспособности эмансипированных людей «жить дисциплинированной жизнью» и стать «горожанами, готовыми к сотрудничеству» (стр. 97).

В главе 4 Беллоуз направляет внимание своих читателей от массовых иллюстрированных периодических изданий к масляной живописи.В отличие от эфемерной природы литографий, картины маслом, созданные такими художниками, как Генри Оссава Таннер, Уильямс Эдуард Скотт, Василий Максимов и Илья Репин, установили постоянный визуальный канон развивающейся национальной идентичности двух народов. На момент создания эти картины подвергали сомнению жизненные шансы русских крестьян и американских вольноотпущенников после освобождения. Сегодня эти картины служат окном в широкий спектр представлений и встреч из первых рук, которые побудили художников описать тектонические социальные преобразования, которые дестабилизировали социальные основы российского и американского обществ после отмены крепостного права и рабства.Интерпретация художниками мира без рабства произвела множество холстовых впечатлений. По собственному признанию автора, сравнительная оценка изображений порабощенных афроамериканцев, вольноотпущенников, крепостных и крестьян в отдельных произведениях искусства американских и русских художников является сложной задачей. Тем не менее Беллоуз удается выделить «шесть различных тематических категорий: отношения между собственниками и крепостными или порабощенными людьми; крестьяне и вольноотпущенники в армии; постэмансипативный сельскохозяйственный труд; наследие, религия и ритуалы; образование; и городская миграция »(стр.122). Эти слишком объемные темы, чтобы дать им должное в этом обзоре, представляют читателям панорамный обзор острых визуальных проявлений нестабильности и надежды на вновь обретенную свободу в России и Соединенных Штатах после эмансипации.

Глава 5 переходит от высокой культуры масляной живописи к обыденным и ориентированным на потребителя объектам визуального и текстового представления русского и американского постэмансипативного воображения. Рекламные объявления и эфемеры стали новым сайтом для передачи предвзятых прогнозов в отношении русских крестьян и эмансипированных афроамериканцев.Производители в обеих странах использовали аналогичные маркетинговые стратегии для создания базы лояльных клиентов. Однако Беллоуз подчеркивает критическую разницу в том, как иллюстрированные плакаты, торговые карточки, журналы и другие эфемерные изображения изображают эмансипированных крестьян и вольноотпущенников. В то время как российская реклама, как правило, облагораживала русских крестьян, представляя их как символы национального характера, стремящиеся пожинать плоды современной жизни, американская маркетинговая атрибутика очерняла афроамериканских вольноотпущенников, изображая их как социальных «аутсайдеров», неспособных интегрироваться в мейнстрим. американского общества.Расизм и желание угодить расовым чувствам белых клиентов продиктовали маркетинговый выбор американских компаний и рекламных агентств.

Глава 6 — единственная глава в монографии Беллоуз, которая может заставить ее читателей споткнуться (хотя и не упасть) по дуге повествования автора. Широкий охват главы, в которой исследуются образы бывших русских крепостных и порабощенных афроамериканцев в литературе и визуальной культуре на рубеже двадцатого века, охватывает множество вопросов.Так много оснований, что временами читатель чувствовал себя немного дезориентированным, пытаясь понять главный аргумент главы. Острое понимание Беллоузом того, как расизм повлиял на культуру визуального и текстового представления афроамериканцев в послевоенных Соединенных Штатах, и отсутствие соответствующих расовых соображений в российском обществе остается неизменным на протяжении всей главы. Однако предположение автора о том, что жестокие расовые беспорядки в американских городских центрах и революционные невзгоды среди российских горожан крестьянского происхождения в начале двадцатого века представляли собой «сопоставимые формы потрясений в российских городах», вероятно, вызовут споры (стр.213).

Американское рабство и русское крепостное право в воображении после освобождения — отличный пример заставляющей задуматься и занимательной сравнительной истории. В этой монографии выдвигается на первый план общая травма рабства, от которой страдали жизни миллионов людей в имперской России и довоенных Соединенных Штатах, при этом признаются фундаментальные различия, которые сформировали истории несвободного труда в двух странах. Эта монография не только противопоставляет пост-эмансипативные представления двух стран, но и предлагает сравнительное исследование субъективностей визуального и текстового lieux de mémoire уродливого прошлого двух наций.Как убедительно доказывает Беллоуз, поиск искупления морального греха человеческого рабства был далек от умы многих российских и американских художников, писателей и бизнесменов, которые предпочли увековечить, а не осудить рабство и крепостное право. Наконец, книга Беллоуза — это приглашение исследователям американского рабства и русского крепостного права подумать о том, как наследие насильственного рабства продолжает формировать национальную психику русского и американского обществ в двадцать первом веке.

Аманда Брикелл Беллоуз . Американское рабство и русское крепостное право в представлении о пост-эмансипации . Чапел-Хилл: University of North Carolina Press, 2020. 320 стр. 29,95 долл. США, ISBN статьи 978-1-4696-5554-3.

Отзыв от Сергей Салущев (Калифорнийский университет, Санта-Барбара)

По заказу Ева-Мария Столберг (редактор рецензии на книгу / H-Russia)

Книга Аманды Брикелл Беллоуз — новый и долгожданный вклад в растущую область русско-американской сравнительной истории.Монография Беллоу объединяет стипендию таких историков, как Стивен Сабол, Питер Колчин, Александр Эткинд, Илья Винковецкий и других, в исследовании шаблонов и закономерностей, которые делают историю Соединенных Штатов и России взаимно понятной. В этой монографии Беллоуз пытается применить сравнительную призму «культурного производства», чтобы понять, как «люди двух разрозненных стран… отреагировали на почти одновременную отмену крепостного права и рабства в середине XIX века» (стр. 1) .Понятно, что многие ученые могут отнестись к подобным усилиям со скептицизмом. Действительно, история рабства в России и Соединенных Штатах имеет совершенно разные корни. Скептики будут спокойны, зная, что каждая глава книги Беллоуза основана на четком признании таких различий. Особенно важно признание Беллоузом того, что, хотя «расизм играл центральную роль в формировании социальной динамики в Америке после освобождения от власти, концепции расового различия между землевладельцами и крепостными в России практически отсутствовали» (стр.6).

Книга тематически разделена на шесть глав, которые следуют хронологической шкале времени, начиная с 1850-х годов, десятилетия предшествовавшего отмене крепостного права в России и освобождения порабощенных афроамериканцев в Соединенных Штатах, и заканчивается на рубеже двадцатого века. В монографии исследуются изображения крепостных, порабощенных афроамериканцев, крестьян и вольноотпущенников в литературе, исторической художественной литературе, иллюстрированных периодических изданиях, литографиях, картинах, рекламе и других вещах.Беллоуз использует сравнительный анализ, чтобы продемонстрировать, «как два общества помнили, воображали и оспаривали наследие отмены крепостного права и рабства» (стр. 13).

Глава 1 исследует произведения «радикальной литературы» накануне эмансипации в России и США. Самая большая проблема при написании такого отчета, как признала сама Беллоуз, заключается в том, что, хотя аболиционистская литература процветала и пользовалась неизменно высоким спросом в США в начале 1850-х годов, в России не было сопоставимого литературного движения.Тем не менее печальное положение русских крепостных сыграло заметную роль в литературном творчестве нескольких русских писателей. При рассмотрении произведений русских романистов, разоблачающих гнусную природу крепостного права, сразу вспоминаются «Путешествие » Александра Радищева из Петербурга в Москву (1790) или Николай Гоголь « Мертвых душ » (1842). Тем не менее, особое внимание Беллоуз к десятилетию, предшествовавшему отмене рабства в Соединенных Штатах и ​​освобождению крепостных в России, ведет ее читателей по пути, менее продвинутому к острым стихам Николая Некрасова и прозе Алексея Писемского.Работы Некрасова и Писемского, расположенные в основном в социальном ландшафте русских дворянских усадеб, резко подчеркивают банальную жестокость и несправедливость крепостной жизни. Затем Беллоуз сопоставляет эти жесткие образы с работами американских писательниц-аболиционистов Марты Гриффит Браун и Луизы Мэй Олкотт. Выбор Беллоузом русских и американских писателей убедителен, и сравнительные параллели в этой главе убедительны. Хотя этот рецензент не привык считать этих русских писателей «радикальными» или аболиционистами, Беллоуз предлагает убедительный аргумент в пользу того, чтобы читать стихи Некрасова и романы Писемского именно в этих терминах.

Глава 2 исследует произведения художественной истории в России и Соединенных Штатах после освобождения от власти. Сравнительный анализ Беллоуза сосредоточен на серии рассказов, написанных двумя южноамериканскими писателями Томасом Нельсоном Пейджем и Джоэлом Чендлером Харрисом и четырьмя русскими писателями Григорием Данилевским, Всеволодом Соловьевым, Евгением Опочниным и Евгением Салиасом. Критическое сравнение показывает поразительное сходство в том, как эти авторы предпочли игнорировать насилие крепостничества и рабства и скрыть жестокость рабства сладострастными воспоминаниями о любви порабощенных людей к своим хозяевам.В основе этой альтернативной реальности лежало тревожное предположение, что институционализированный несвободный труд был социальным якорем, который стабилизировал сельские общины, наставлял подчиненные имения и, в конечном итоге, давал жизни порабощенным афроамериканцам и русским крепостным благородную цель. Как метко отмечает Беллоуз в своем анализе, «подобно афроамериканцам из сказок Пейджа и Харриса, российские крестьяне из исторической фантастики конца XIX века предпочитали жизнь в условиях крепостничества свободе» (стр. 55).

Глава 3 исследует визуальные изображения ранее порабощенных афроамериканцев и русских крепостных на литографиях, которые появились на страницах популярных иллюстрированных журналов в fin-de-siècle Россия и США.Эти образы, утверждает Беллоуз, «составляли важную категорию ориентированной на массы визуальной культуры», которая формировала общественное восприятие эмансипированных людей (стр. 74). Авторский перцептивный анализ учитывает заметную роль расы и расизма в послевоенной визуальной визуализации вольноотпущенников в Соединенных Штатах и ​​определяет общие тропы визуального представления эмансипированных крепостных. Среди этих образов были «сентиментальные» изображения сельской жизни, показывающие, что эмансипированный народ продолжает верно служить своим бывшим хозяевам.Эти пропитанные ностальгией литографии изображали рабство как культурный артефакт, достойный публичного поминовения. Общая тревога по поводу притока эмансипированных народов в города — еще одна важная общая черта, выявленная автором. Такие литографии передают тревожный рассказ о неспособности эмансипированных людей «жить дисциплинированной жизнью» и стать «горожанами, готовыми к сотрудничеству» (стр. 97).

В главе 4 Беллоуз направляет внимание своих читателей от массовых иллюстрированных периодических изданий к масляной живописи.В отличие от эфемерной природы литографий, картины маслом, созданные такими художниками, как Генри Оссава Таннер, Уильямс Эдуард Скотт, Василий Максимов и Илья Репин, установили постоянный визуальный канон развивающейся национальной идентичности двух народов. На момент создания эти картины подвергали сомнению жизненные шансы русских крестьян и американских вольноотпущенников после освобождения. Сегодня эти картины служат окном в широкий спектр восприятий и встреч из первых рук, которые побудили художников описать тектонические социальные преобразования, дестабилизирующие социальную ткань российского и американского обществ после отмены крепостного права и рабства.Интерпретация художниками мира без рабства произвела множество холстовых впечатлений. По собственному признанию автора, сравнительный анализ изображений порабощенных афроамериканцев, вольноотпущенников, крепостных и крестьян в отдельных произведениях искусства американских и русских художников — трудная задача. Тем не менее Беллоуз удалось выделить «шесть различных тематических категорий: отношения между собственниками и крепостными или порабощенными людьми; крестьяне и вольноотпущенники в армии; постэмансипативный сельскохозяйственный труд; наследие, религия и ритуалы; образование; и городская миграция »(стр.122). Эти слишком длинные темы, чтобы дать справедливость в этом обзоре книги, представляют читателям панорамный взгляд на острые визуальные выражения нестабильности и надежды на вновь обретенную свободу в России и Соединенных Штатах после освобождения от власти.

Глава 5 переходит от высокой культуры масляной живописи к обыденным и ориентированным на потребителя объектам визуального и текстового представления русского и американского постэмансипативного воображения. Рекламные объявления и эфемеры стали новым сайтом для передачи предвзятых прогнозов в отношении русских крестьян и эмансипированных афроамериканцев.Производители в обеих странах использовали аналогичные маркетинговые стратегии для создания базы лояльных клиентов. Однако Беллоуз подчеркивает критическую разницу в том, как иллюстрированные плакаты, торговые карточки, журналы и другие эфемерные изображения изображают эмансипированных крестьян и вольноотпущенников. В то время как российская реклама, как правило, облагораживала русских крестьян, представляя их как символы национального характера, стремящиеся пожинать плоды современной жизни, американская маркетинговая атрибутика очерняла афроамериканских вольноотпущенников, изображая их как социальных «аутсайдеров», неспособных интегрироваться в мейнстрим. американского общества.Расизм и желание угодить расовым чувствам белых клиентов продиктовали маркетинговый выбор американских компаний и рекламных агентств.

Глава 6 — единственная глава в монографии Беллоуз, которая может заставить ее читателей споткнуться (хотя и не упасть) по арке повествования автора. Широкий охват главы, в которой исследуются образы бывших русских крепостных и порабощенных афроамериканцев в литературе и визуальной культуре на рубеже двадцатого века, охватывает множество вопросов.Так много оснований, что временами читатель чувствовал себя немного дезориентированным, пытаясь понять главный аргумент главы. Тонкое понимание Беллоузом того, как расизм повлиял на культуру визуального и текстового представления афроамериканцев в послевоенных Соединенных Штатах, и отсутствие соответствующих расовых соображений в российском обществе остаются неизменными на протяжении всей главы. Однако предположение автора о том, что жестокие расовые беспорядки в американских городских центрах и революционные невзгоды среди русских горожан крестьянского происхождения в начале двадцатого века представляли собой «сопоставимые формы потрясений в российских городах», скорее всего, вызовут споры (стр.213).

Американское рабство и русское крепостное право в воображении после освобождения — отличный пример заставляющей задуматься и занимательной сравнительной истории. В этой монографии выдвигается на первый план общая травма рабства, от которой страдали жизни миллионов людей в имперской России и довоенных Соединенных Штатах, при этом признаются фундаментальные различия, которые сформировали истории несвободного труда в двух странах. Эта монография не только противопоставляет пост-эмансипативные представления двух стран, но и предлагает сравнительное исследование субъективностей визуального и текстового lieux de mémoire уродливого прошлого двух наций.Как убедительно доказывает Беллоуз, поиск искупления морального греха человеческого рабства был далек от умы многих российских и американских художников, писателей и бизнесменов, которые предпочли увековечить, а не осудить рабство и крепостное право. Наконец, книга Беллоуза — это приглашение исследователям американского рабства и русского крепостного права подумать о том, как наследие насильственного рабства продолжает формировать национальную психику русского и американского обществ в двадцать первом веке.

Образец цитирования: Сергей Салущев.Обзор Беллоуз, Аманды Брикелл, Американское рабство и русское крепостное право в воображении после освобождения . H-Россия, Обзоры H-Net. Июль 2021 г. URL: https://www.h-net.org/reviews/showrev.php?id=56736

Эта работа находится под лицензией Creative Commons Attribution-Noncommercial-No Derivative Works 3.0 United States License.

Сеть Атлас | AMLO — Мексика возвращается к крепостному праву?

1 декабря Андрес Мануэль Лопес Обрадор, более известный как AMLO, станет следующим президентом Мексики на шестилетний срок 2018–2024 годов.Его потрясающая победа представляет собой переломный момент в переходе страны к современной демократии. AMLO победил, набрав почти 53 процента голосов; и его партия, Morena , смогла захватить большинство в обеих законодательных палатах, в дополнение к обеспечению контроля над большой горсткой губернаторов штатов и собраниями штатов.

Короче говоря, он намерен стать лидером с огромными «суперпрезидентскими» полномочиями, с политической основой для изменения конституционного закона и внесения серьезных изменений в политику — практически по своему желанию.Для критиков возрождение новой гегемонистской партийной структуры является эквивалентом «перезагруженной» версии того, что Марио Варгас Льоса назвал «совершенной диктатурой». Для приверженцев потрясающее восхождение AMLO представляет собой национальный приговор против злоупотребления политическими привилегиями, кумовства и повальной коррупции по всей Мексике.

Сообщения

AMLO в первые дни избрания президента были встречены с долгожданным, хотя и осторожным, энтузиазмом. Его будущие члены кабинета пообещали форму управления, соответствующую принципам жесткой экономии, открытой торговли и сотрудничества с частным сектором.Песо вырос по отношению к доллару США на 10 процентов, несмотря ни на что; и финансовые рынки, похоже, не приняли во внимание так называемый эффект AMLO, рассматривая последний как больше похожий на прогрессивный прагматизм Лулы в Бразилии, чем на утопическое тщеславие Чавеса по созданию боливарианской социалистической революции. Готовность AMLO участвовать в последних этапах пересмотра НАФТА и твердо выступать за большую торговую интеграцию на всех границах также произвела впечатление на экономический и финансовый истеблишмент.

Его новый начальник штаба, Альфонсо Ромо, известный бизнесмен (хотя и со скелетами в его собственном закутанном шкафу) из процветающего северного штата Нуэво-Леон даже с гордостью заявил, что администрация AMLO будет «уважать права на собственность как неотъемлемое право человека ». AMLO любит цитировать своего героя, Бенито Хуареса, великого лидера Мексики XIX века, известного своими либеральными учениями « el respeto al derecho ajeno es la paz » (уважение прав других — это мир).

Его последняя цель — превратить Мексику в страну, похожую на Швецию, Норвегию, Данию или Новую Зеландию — примеры прозрачности, производительности, практически без коррупции и с твердой приверженностью «борьбе с неравенством» (независимо от того, что означает ) .

Этот образ AMLO представляет собой явную попытку дистанцировать его политический образ от архетипа типичного популиста 21 века, авторитарного тропического мессии (как метко назвал его историк Энрике Краузе), который является самопровозглашенным воплощением народная воля и тот, кто пользуется привилегированным доступом к истине.

Тем не менее, его исторические записи рассказывают совсем другую историю — историю нетерпимости и демагогии. В 2006 году, вскоре после того, как он проиграл президентские выборы (с небольшим отрывом в 0,6 процента), он приступил к секвестру Реформа авеню Мехико, парализовав всю деятельность в этом районе более чем на два месяца, в знак протеста против фальсификации со стороны «властей». мафия у власти ». Несколько месяцев спустя он выступил против самой идеи верховенства закона, сердито заявив, что «к черту институты».Его отношение к инакомыслию является пренебрежительным, типичным для популистского фанатизма: согласие встречает националистический праздник, в то время как несогласие клеймится как сокрытие корыстных интересов или принадлежность к группе идентичности, целью которой является эксплуатация «бедных». Тема обсуждения не имеет значения: электоральные опросы, государственные финансы, энергетический сектор, управление и верховенство закона, даже преступность и коррупция. Если вы осмеливаетесь не соглашаться, вы не просто придерживаетесь лжи; вы также совершаете измену.

(Эта позиция «либо ты со мной, либо ты против меня» , кстати, кажется просто оборотной стороной медали, которую разделяет его коллега в Вашингтоне.)

Тем не менее, знаменательно, что в попытках AMLO умерить свой мессианский импульс он смог добиться осторожной похвалы от ведущих интеллектуалов. Марио Варгас Льоса, великий антипопулист, ясно (хотя и осторожно) в своем заявлении всего через несколько дней после победы на выборах AMLO: «Мы надеемся, что Лопес Обрадор станет успешным и (классическим) либеральным президентом.”

Время покажет, станет ли администрация AMLO первым шагом на пути к крепостному праву. Возможно, безопаснее утверждать, что его нетерпимый и нелиберальный характер представляет собой серьезное препятствие на пути решения ряда политических и экономических проблем Мексики, а также более широкой цели — продвижения к открытому обществу. Действительно, за фасадом «умеренности» скрывается ряд действительно тревожных опасений.

Например, рассмотрим значение его партии и движения, которое он возглавлял во время избирательной кампании.Оба являются яркими примерами этого нелиберализма. Morena означает Movimiento de Regeneración Nacional , а именно движение национального возрождения. А его политическая поддержка, Juntos Haremos Historia , воплощает историцистское измерение, напоминающее 11-й тезис Маркса о Фейербахе: «Цель не в том, чтобы интерпретировать историю, а в том, чтобы изменить ее». Неудивительно, что AMLO охарактеризовал свой широкий политический проект как, увы, четвертую трансформацию Мексики.

Возрождение нации, преобразование народного суверенитета на благо всех, трансцендентальный переход от несправедливого и коррумпированного прошлого к новому обществу, управляемому моральным лидером, призванным наделить людей равенством, справедливостью и добродетелью. Спаситель и святой. Поэтому неудивительно, что одним из главных приоритетов AMLO является создание и утверждение того, что он называет «моральной конституцией» — этического набора национальных правил, которые будут сосредоточены как на материальном прогрессе, так и на «благополучии граждан». души.”

Такое фатальное тщеславие контрастирует с умеренным прагматизмом, проявленным в недавних заявлениях. Как заявила видный интеллектуал Изабель Туррент, неопределенность, регулирующая будущее администрирование AMLO, проистекает из проблемы множественности личностей — так сказать, «многоликости» AMLO. В один момент он — главный политический деятель, способный заключать союзы с кем угодно и с кем угодно, от сомнительных деловых людей (Ромо) до бешеных фигур, подобных Наоми Кляйн, таких как критик Пако Тайбо II (который заявил, что все неолиберальные реформаторы должны быть «Казнены» как изменники нации).Затем он может сменить лицо на более доброго и мягкого лидера, чья моральная чистота очистит души всех политических деятелей, в том числе заведомо коррумпированных фигур, таких как бессменный глава профсоюза учителей (Эльба Эстер Гордилло, недавно освобожденная из тюрьмы) или Мануэля Бартлетта ( архитектор фальсификации выборов 1988 г., ныне назначенный главой Федеральной электроэнергетической комиссии). Есть также разгневанный, обиженный AMLO, который использовал старую ленинскую риторику классовой войны для разжигания политики ненависти и подтолкнул к столкновению идентичностей между привилегированными яппи и остальной Мексикой.

Какой AMLO будет управлять Мексикой в ​​следующие шесть лет? Все лица порождают неуверенность; и все они представляют угрозу идее свободного и открытого общества. В политической платформе AMLO присутствует ностальгия, определенная тоска по прошлому, когда имперская государственная система наладила закон и порядок через родовые отношения с синдикатами, губернаторами, лидерами частного сектора и средствами массовой информации. Его список обещаний, как и членство в партии, допускает все понемногу и все. AMLO пообещал пересмотреть все новые энергетические контракты, заключенные после знаменательной энергетической либерализации 2013 года; но он также пообещал оживить государственное предприятие PEMEX, построив новый нефтеперерабатывающий завод и реструктурируя шесть других.Не было представлено никакого анализа затрат и выгод, что кажется важным в свете непомерных затрат, которые повлечет за собой эта инициатива.

Добавьте к этому удвоение пенсий для всех пенсионеров; или немедленная децентрализация всех министерств от Нижней Калифорнии до Ривьеры Майя; или увольнение 70 процентов сотрудников федеральной бюрократии; или немедленный переход к сельскохозяйственной самоокупаемости; или новые субсидии для снижения цен на бензин и электроэнергию, а также для списания просроченных счетов; или отмена многомиллиардного аэропорта, который сейчас находится в процессе развития Мехико, и реконструкция другого аэропорта в другом месте.Список можно продолжать и продолжать…

Финансовая математика, вовлеченная в эту гамму фантазий, не имеет отношения к делу. Ибо такова воля всемогущего caudillo с национальным мандатом. Это правительство не для людей; это правительство AMLO. Если такой массовый раунд федеральных расходов влечет за собой большие альтернативные издержки, или если они влекут за собой либо более высокие налоги, либо большую нагрузку на государственный долг, пусть будет так. L’état, c’est moi.

Предлагаемый эксперимент моральной конституции для улучшения здоровья наших душ — величайший источник беспокойства.Кажется, что AMLO изображает себя современным святым Бенедиктом, который, a la Macintyre, прибывает судьбой народной воли, способный спасти нас от варваров, правивших обществом, и преобразовать всех граждан в новые парадигмы жизни. гражданская добродетель в соответствии с заранее продуманным планом того, что составляет хорошую жизнь. Что будет дальше? Комитеты по этической проверке?

Здесь неизбежно вспоминается шутка Дуга Бэндоу против сострадательных консерваторов последних дней: правительство может быть хорошим в некоторых вещах — забавно Бандоу приводил в качестве примеров: повышение налоговых ставок или убийство людей, — но оно должно просто оставаться вне бизнеса формирование души.

По сути, Лопес Обрадор является примером предупреждений, высказанных Раймоном Ароном в прошлом веке — потенциально опасный закон в демократических системах состоит в том, что, признавая всех желающих в качестве политических соперников, он открывает двери для настроенных антидемократических демагогов. навязывая свою волю. Сама Туррент выражает глубокую озабоченность по поводу концентрации власти у нового монополитического деятеля, склонного к навязыванию модели политики, которая является «государственнической, протекционистской, централизованного планирования, противоречащей закону спроса и предложения или законам спроса и предложения. закон сравнительного преимущества — модель, которая никогда не работала, нигде и в любое время.”

Достаточно верно. Тем не менее, нужно надеяться, что Мексика сможет противостоять неумолимому авторитаризму старого популистского AMLO. Следует также надеяться, что результат выборов 1 июля 2018 года — это скорее полное отрицание порочного круга кумовства и коррупции, чем демократический мандат на «возрождение» нации, тем более на очищение нашей гражданской этики. Такие надежды основаны на прогрессе, достигнутом Мексикой за последнюю четверть века, включая усиление конкуренции, ценовую стабильность и торговую интеграцию.И надежда также обоснована, когда мы видим, как другие латиноамериканские страны уклоняются от пути к крепостному праву, или, наоборот, когда мы видим, как такие страны, как Венесуэла, трагически рушатся в результате жалкого эксперимента с централизованным планированием 21 века.

Однако, чтобы эта надежда оставалась реальной, она предполагает понимание самого значения и защиту точных последствий знаменитой идеи Бенито Хуареса: Entre los Individualuos, como entre las Naciones, el respeto al derecho ajeno es la paz… Среди людей, как и среди наций, уважение прав других — это мир.

י שקלאַפֿערײַ אָדער די לײַב־אייגנשאַפֿט | Рабство или крепостное право

יי פֿלעגן צו ווערן אײַנגעפּאַקט דאָרט אין די אונטערשטע קאַיוטן ווי גענדז אין אַ שטײַג, מענער, ווײַבער און קינדער צוזאַמען. עס וואַר דאָרט אַזוי ענג, שמוציק, און דעמפּיק דאָס דער דאָקטער, וואָס פֿלעגט אַרײַנצוגיין אַהין אַלע ון די פֿרימאָרגנס אום צו רעויייי, דען עס פֿלעגט אים פֿאַרנעמען דער אָטעם פֿון געשטאַנק, ווײַל זיי פֿלעגן אונטער זיך זייער באַדערפֿעניש פֿאַרריכטן.ון מער ווי צען מינוטן האָט מען זיי ניט געהאַלטן אויף דעם פֿאָרדעק (אויף דעם דעק פֿון שיף), און דאָס נאָר עטלעכע ום פֿרישע לוי ו ו ו רישע לו יו ו

שלימער האָט שוין ניט געקענט אויסזען דאָרט אין דער העלע (גיהנום) אַלס ווי דאָרט אונטן. עס וואַר טונקל דעמפּיק. און אַ יאָמערן און אַ וויינען האָט פֿאַרהילכט די אויערן. דען עס וואַרן אונטער זיי פֿיל קראַנקע, גוססע. אַלע טעג פֿלעגט מען אויסקלייַבן פֿון זיי עטלעכע טויטע וואָס מען פֿלעגט זיי אַרייַנוואַרפֿן אין מער ווי שטיינער, אָן אַ שום פּאַראַדע אָדער צערעמאָניע, און וואָס וואַרן באַלד פֿאַרשלונגען פֿון די הייַפֿישן וואָס פֿלעגן נאָכצושווימען נאָך אַזעלכע שקלאַפֿנשיפֿן אימער אום צו פֿאַרשלינגען די טויטע קערפּער זייערע.מער פֿאַר אַלץ פֿלעגט זיי צו שאַטן די אַנגסט דאָס מען פֿירט זיי קײן אַמעריקע אום נאָר צו פֿאַרברענען זיי דאָרטן אום צו דיסטילירן מיט זיר אַשר. און ווען דער שקלאַפֿן־הענדלער האָט געבראַכט קײן אַמעריקע צען פּראָצענט געזונטע וואַר עס שוין אַ גליקלעכע נסיעה.

קומענדיק שוין אַהין פֿלעגט דער שקלאַפֿן־הענדלער מאַכן אַ גרויסן באַלאַגאַן אין וועלכן ער פֿלעגט אַרײַנצונעמען די שקלאַפֿן. פֿלעגט זיי אַרומוואַשן און אָנטאָן אין קורצע הויזן, די פֿרויען אין קורצע קליידלעך. און מען האָט אָנגעהויבן דאָרטן אַן עטוואָס צוצוזען.און דאָס האָט געדויערט אייניקע טעג ביז עס זײַנען צוזאַמענגעקומען סוחרים אָדער פּאַקופּאַטעלעס. און דאַן פֿלעגט זיך אָנהייבן די שרעקלעכע סצענע פֿון דער שיידונג. דען מאַנכער גוטס־באַזיצער אָדער פֿלאַנצער פֿלעגט מער ניט קויפֿן ווי אַ מוטער און דאָס קינד ניט. און מאַנכער פֿלעגט נאָר צו קויפֿן אַ קינד און אַ מוטער ניט. נון וואַר דאָרט געוויין איבער געוויין, געיאָמער איבער געיאָמער גאָר אָן אַ שיעור. עס וואַר דאַן אַן אייביקער זעגענען זיך. דען יעדער פֿון זיי האָט שוין געוווּסט אויף קלאָר דאָס ער וועט דאָ ניט פֿיל מיסט אָנמאַכן, דאָס זײַנע טעג זײַנען געציילט, און פֿלעגן ו שילטן דעם יו.אונטער דיזע שקלאַפֿן פֿלעגן זיך אָפֿט געפֿינען קינדער פֿון מאָרישע פֿירשטן, מענער פֿון גרויסן פֿאַרשטאַנד, וואָס האָבן דערנאָך געשפּילט גרויסע ראָלן אין דעם שקלאַפֿן-אויפֿשטאַנד (מרידה) וואָס וואַר אין סאַנקט-דאָמינגע, ווי דער וועלט באַרימטער נעגער גוסטאַוווּס וואַזע וואָס וואַר דאָרט אין בענין פֿאַרקויפֿט געוואָרן פֿאַר זעקס זילבער־גראָשן. ון פֿאַרשטייט זיך שוין פֿון זעלבסט ווי שמערצלעך עס וואַר אַזעלכע ר (גרויסע מענטשן אָדער חכמים) צו טראָגן אויף יך יאָרן לאַנג יר ור י, יר י י וי, יר יי י י וי יי וי וי וי י וי י י י וי

און דאָרט אין אַמעריקע פֿלעגן מיט זיי זייערע הערן אַרבעטן ווי מיט פֿערד, און שלאָגן זיי גאָר אָן רבאַרעמען. מען פֿלעגט אויסצוזוכן בילבולים אום נאָר צו באַשטראָפֿן זיי זייער האַרט, דאַמיט זיי זאָלן זייַן בייַ זיך אימער געבייגט און אַראָפּגעפֿאַלן, דאָס דער געדאַנקען פֿון פֿרייַהייט זאָל זיי קיין מאָל אויף געדאַנקען ניט אַרויפֿקומען, און זאָלן ניט מורד זייַן. און דאַהער וואָס אַ הער האָט זײַנע שקלאַפֿן אַלץ מער באַדריקט וואַר ער אַלץ מער גערימט בײַ דער דאָרטיקן רעגירונג.

אַ געוויסער פֿלאַנצער (גוטס-באַזיצער) פֿלעגט אָפֿט אייַנשפּאַנען אַכט אָדער צען נעגער אין זייַן פֿאַיעטאָן און פֿלעגט מיט זיי צו פֿאָרן אין די גרעסטע היצן איבער טיפֿע זעמד, און פֿלעגט איבער זיי צו פֿלאַסקען מיט אַ לאַנגן בייַטש ביז דאָס בלוט און שווייס האָט גערונען איבער זייערע רוקנס.און קומענדיק אַהיים האָט ער געלאָזן זייערע וווּנדן אויסוואַשן מיט עסיק און זאַלץ, דאָס די בראַנד זאָל ניט צופֿאַלן.

מאַנכע רן וואָס האָבן געהאַט שיינע שקלאַפֿינען פֿלעגן זיי [צו] טרײַבן דאָס זיי זאָלן גיין פֿאַרדינען אין לוסטהײַזער שאַנדנגעלט. די קליינע קינדער פֿלעגן זיי צו טרײַבן אין די פֿעלדער דאָס זיי זאָלן פֿאַנגען די קליינע פֿייגעלעך וואָס מען רופֿט קאַליברעס, וואָס די פֿאָרנעמע דאַמעןיךרי י ירי י ירי י אין די פֿאָריקע צײַטן האָבן די פֿלאַנצער גוטס־באַזיצער געהאַט דאָס רעכט אַזוי גאָר צו טייטן זייערע שקלאַפֿן.ון ווען אַ פֿלאַנצער (פּאָמיעשטשיק) האָט זײַנעם אַ שקלאַפֿן אויפֿגעהאַנגען ווײַל ער האָט ין אים דערשפּירט אַ דוך פֿון עמפּערונג (מרי) האָט ים די ירי י י י ייר י ייר י יירי דען לבֿד וואָס זי האָט אים באַצאָלט פֿאַר דעם שקלאַפֿן, וואָס ער האָט אים געקאָסט; האָט זי אים נאָך באַפֿרײַט אַ גאַנצן מאָנאַט פֿון אָפּגאַבן. און דאַהער פֿלעגן מאַנכע פֿלאַנצער אויפֿהענגען בײַ זיך זייערע שקלאַפֿן וואָס זײַנען געוואָרן קאַליקעס, וואָס זיי האָבן שוין ניט געטויגט צו ר אַרבעט און רור רו ריאון מאַנכע פֿלעגן צו קויפֿן גאָר אומישנע קאַליקעס אָדער אַלטע פֿאַר אַ שפּאָטגעלט און דער שקלאַפֿן-הענדלער פֿלעגט זיי אַרויסגעבן אַ שריפֿט דאָס ער איז באַצאָלט געוואָרן פֿאַר זיי זייער טייַער, אום זיי זאָלן האָבן וואָס אויפֿצוהענגען און באַלוינט ווערן דערפֿאַר. עס האָט אָבער דיזע געזעצע אויפֿגעהערט נאָר ווײַל מען איז געוואָר געוואָרן פֿון דיזעם באַטרוג.

אונטער די אַמעריקאַנישע שקלאַפֿן וואַרן זייער פֿיל פֿאַרשיידענע קלאַסן. אײנע קלאַסע וואַר עכטע אַפֿריקאַנער, שוואַרצע ווי פּעך מיט קורצע געגרײַזלטע האָר.די צווייטע קלאַסע וואַר די מולאַטן. דאָס הייסט אַזעלכע וואָס וואַרן געבאָרן פֿון אַ שוואַרצע מוטער און פֿון אַ ווײַסן פֿאָטער. דיזע וואַרן שוין נאָר מער ניט ווי רעכט טונקל און האָבן געהאַט אַ שענערעס געזיכט. די דריטע קלאַסע וואַרן די מעסטיצן. דאָס זײַנען אַזעלכע וואָס וואַרן געבאָרן פֿון אײנער ווײַסן מוטער און פֿון אַן אינדיאַנישן פֿאָטער. דאָס הייסט וואָס ער איז פֿון די אַלטע אַמעריקאַנער וואָס מען האָט זיי דאָרט דערווישט בשעת מען האָט אַמעריקע געפֿונען. דיזע וואַרן נאָך העלער. און אַזוי וואַרן דאָרט נאָך זייער פֿיל פֿאַרמישונגען, למשל י קינדער וואָס קומען אַרויס פֿון אַ מולאַט וואָס האָט געלעבט מיט איינער מעסטיצן.

אויך די פֿרײַע מענטשן וואָס זײַנען דאָרט ווערן אײַנגעטײלט אין צוויי קלאַסן. איינע קלאַסע איז יענע וואָס וואַנדערן אַהין אַרײַן פֿון אייראָפּע, וואָס זײַנען אַזוי ווײַס ווי מיר און בלײַבן אַזוי ווײַס ביז זייער טויט. די אַנדערע קלאַסע זײַנען די קרעאָלן. דאָס ייסט די קינדער וואָס ווערן שוין דאָרט געבאָרן פֿון ווײַסע עלטערן. דיזע פֿאַרלירן שוין זייער פֿיל פֿון זייער ווײַסקײט. דען זיי זעען אויס ווי פֿאַרברוינט. דאָך זײַנען זיי זייער שיין, ון ווערן זייער גיך צײַטיק — אַ קינד פֿון אַ יאָר צען האָט רט אַזוי פֿי פֿאַרשטאַנד ווי בײַ רו ר וי ר וי רו.און דיזע קלאַסע מענטשן זײַנען דאָרט די הערשנדע, די פֿלאַנצער, און די גרויסע הערן.

ון בלײַבט מיר נאָך איבעריק צו דערציילן דיר אַן עטוואָס, מײַנע טײַערע לעזערין, פֿון די שווערע אַר וואָס די י רי ר ר ו י רי ר ר ו י רי ר ר ר די שווערסטע אַרבעט וואַר זייערע אין די צוקער־פֿאַבריקן. מער ווי צען יאָר האָט דער שטאַרקסטער שקלאַפֿע ניט געקענט אויסדויערן. דערנאָך פֿלעגט ער ווערן שוואַך און קראַנק. על־פּי־רובֿ פֿלעגט ער זיך שוין פֿריִער אויסדינען.דען מען ווערט זייער לײַכט דאָרט אַ קאַליקע אין די צוקערמילן. ײַסט רײַסט אָפּ אַ האַנט, אַ פֿוס, און אַ מאָל דרייט זיך אײַן די האָר אין דער מאַשינע, דרייט עס אַרונטער דעם קאָפּ. אויך דער באַוול-פֿליקן און רייניקן איז זייער שווער און זייער סקוטשנע, דאָס די שקלאַפֿן פֿאַלן אַרייַן דורך דעם אין אַ פֿינצטערע מרה-שחורה, דאָס זיי הערן אויף צו עסן, צו טרינקען, הערן אויף צו גיין צו דער אַרבעט. עס העלפֿט קײן געבעט, קײנע שלעג. בלײַבן זיצן אויף די ערטער ביז זיי פֿאַרגייען אָדער צעהענגען זיך. און דאַן בלײַבט זייער הער אַן אבֿיון.

Они были запакованы там в корпусах, как гуси в клетке, с мужьями, женами и детьми вместе. Там было так тесно, грязно и сыро, что врач, который заходил туда каждый день, чтобы проверять их каждое утро, едва мог выбраться — он едва мог дышать из-за зловония, так как они облегчались прямо на месте. На палубе корабля разрешалось находиться не более десяти минут. И даже тогда по несколько штук, чтобы подышать свежим воздухом и умыться холодной водой.

Там было хуже ада. Сыро и темно, вопли и плач оглушали бы уши. Многие люди были больны, некоторые были на грани смерти. Каждый день несколько трупов собирали и бросали за борт, как камни, без шествия и церемоний. Вскоре их съедят акулы, которые всегда следовали за такими невольничьими кораблями, чтобы съесть трупы. Хуже всего был страх, что их привезли в Америку только для того, чтобы сжечь их там и использовать пепел для перегонки сахара.Если работорговец привезет десять процентов рабов в Америку здоровыми, это считалось удачным путешествием.

Когда они прибывали, рабовладелец устраивал большую сцену, в которой собирал всех рабов, стирал их и одевал в короткие штаны, а женщин в короткие платья. И тогда люди начнут замечать. Так продолжалось несколько дней, пока торговцы и покупатели не начали собираться. Тогда начнется ужасная сцена разлуки. Владелец плантации или плантатор купит мать, а не ее ребенка, других, ребенка, а не ее мать.Итак, продолжались непрерывные стенания и причитания. Затем последовало бесконечное прощание. Рабы ясно понимали, что они не пробудут здесь слишком долго, что их дни сочтены. Они проклянут день своего рождения. Среди рабов можно было найти детей мавританских князей; и люди с глубокой мудростью, которые позже сыграют главные роли в восстании рабов в Санто-Доминго, такие как всемирно известный негр Густав Васса, которого в Бенине продали за шесть серебряных грошей. Теперь вы можете с уверенностью понять, как тяжело было таким мужам духа (великим и мудрым) нести тяжелое иго рабства в течение стольких лет — и как сильно каждый из них тосковал по дому!

И там, в Америке, хозяева работали с рабами, как с лошадьми, и безжалостно били их.Они будут искать способы подставить их, просто чтобы сурово наказать, чтобы они всегда чувствовали себя подавленными и неполноценными и никогда не думали о свободе или не становились мятежниками. Чем больше господин притеснял своих рабов, тем больше хвалили его местные власти.

Был один владелец плантации, который часто запрягал восемь или десять негров в свою карету и водил их в самую жару по глубокому песку. Он бил их длинным хлыстом, пока кровь и пот не текли по их спинам, а когда они приходили домой, он заставлял их промывать раны уксусом и солью, чтобы клеймо не исчезло.

Некоторые господа, владевшие хорошенькими рабынями, заставляли их работать и зарабатывать постыдные деньги в публичных домах. Они посылали маленьких рабов-рабов бегать по полям, чтобы ловить птичек, которых мы называем колибри, чтобы знатные женщины могли украсить себя своими золотыми перьями. В предыдущую эпоху владелец плантации даже имел право убить своего раба, и когда плантатор повесил раба из-за того, что его подозревали в мятеже, местное правительство было благодарно ему и наградило его наградой.Ему не только возместят то, что он заплатил за раба, но и предоставят месяц без налогов. Учитывая это, некоторые плантаторы вешали рабов, которые становились калеками и больше не могли выполнять свою работу, а местное правительство вознаграждало плантаторов. Некоторые намеренно покупали хромых или старых рабов за пустяки, а работорговцы давали им бумагу, за которую они много заплатили, чтобы им было кого повесить и получить за это деньги. С тех пор эта практика была прекращена только потому, что обман был обнаружен.

Среди американских рабов было много разных классов. Один класс — это настоящие африканцы, черные, как смола, с короткими, плотно скрученными волосами. Второй класс — мулаты. Это означает кого-то, кто родился от черной матери и белого отца. Они не совсем темные и имеют более красивое лицо. Третий класс — метисы, рожденные от белой матери и отца-индейца. Это означает, что он от оригинального американца, которого европейцы нашли, когда открыли Америку.У этих людей более светлая кожа, и есть много других смесей, например, дети, которые происходят от мулата, жившего с метисом.

Свободные люди там тоже делятся на два класса. Один класс — это те, кто приехал из Европы, они такие же белые, как и мы, и остаются белыми, пока не умрут. Другой класс — креолы. Это означает детей, которые родились в Америке от белых родителей. Эти люди уже утратили большую часть своей белизны и выглядят загорелыми.Тем не менее они очень красивы и очень быстро созревают. Десятилетний ребенок там воспринимает ситуации, как если бы он был взрослым человеком, хотя в результате очень быстро стареет. Эти классы людей — хозяева, плантаторы и владельцы поместий.

Что ж, все, что осталось объяснить вам, мой дорогой читатель, — это трудный труд, который выполнял раб, и восстания, которые они часто разжигают. Самый тяжелый труд был на сахарном заводе. Самые сильные рабы могут выдержать работу не более десяти лет, после чего они становятся слабыми и болезненными.В большинстве случаев раб выходил из строя еще раньше, потому что на сахарных заводах было очень легко стать калекой. Можно оторвать руку или ногу, а иногда волосы запутываются в машине и втягивают в нее голову. Сбор и уборка хлопка также очень трудны и очень скучны. Рабы впадают в мрачную меланхолию. Они перестают есть, пить и работать. Никакие уговоры и побои бесполезны. Они остаются на своих местах до тех пор, пока не умрут или не повесятся.Их хозяин остался нищим.

Крепостной: определение, система и жизнь — видео и стенограмма урока

Феодальная пирамида

Роль крепостных

В феодальной системе крепостные были в основе общественного строя. Поскольку феодализм следует иерархической форме, крепостных было больше, чем любой другой роли. Выше крепостных стояли крестьяне, которые разделяли схожие обязанности и подчинялись вассалу.Основное различие между крепостным и крестьянином состоит в том, что крестьянин, крестьянина, в поисках работы могли свободно переходить из вотчины в вотчину или из поместья в поместье. С другой стороны, крепостные были подобны рабам, за исключением того, что их нельзя было ни купить, ни продать.

Над крестьянами было рыцарь , чья работа заключалась в том, чтобы быть полицейскими силами поместья. После нескольких лет и этапов обучения все эти одетые в доспехи и несущие мечи защитники путешествовали от поместья к поместью. Они клялись в верности феодальной роли над ними, а также в защите, а взамен лорд, следующая феодальная роль, позволял им жить в поместье, а также обеспечивать их пищей. Лорды в основном диктовали, что крепостные делали для поместья, и в основном действовали как высшее руководство.

На вершине феодальной пирамиды находились монарх , более известные как король или королева, которые контролировали все в поместье и были бесспорными лидерами. Им была оказана лояльность лордами и дворянами в обмен на власть контролировать повседневные аспекты поместья.

Крепостная жизнь

Крепостная жизнь была скучной, скучной и прямо-таки трудной.Одежда была оборвана, жилище некачественно, еды не хватало. Каждый день они упорно трудились на земле, к которой они были привязаны. Но они не получили эту землю бесплатно. Крепостные должны были платить господину налоги, называвшиеся талоной . Этот налог может быть реальными деньгами или, что более часто, предоставлением услуг лорду. Дополнительным аспектом талона была передача усадьбе части посевных культур.

Все это было сделано в обмен на возможность обрабатывать землю на вотчине.Кажется необычным, что крепостной должен был что-то платить, чтобы обрабатывать землю, к которой он был привязан, но эта система существовала сотни лет. Такое требование было большей частью системы почти рабства, к которой они были привязаны. Это способствовало угнетению крепостных в Европе.

Крепостные также работали кузнецами, пекарями, плотниками и всем остальным, что им велел делать дворянин. Они были необразованными и неквалифицированными, а значит, у них были минимальные перспективы выхода.Более того, поскольку они родились крепостными, они не могли избежать своего социального положения на дне.

Возможно, ни у одной другой роли в средние века не было такого мрачного мировоззрения. Позже, в феодальный период, крепостные и крестьяне стали требовать от монарха больше прав. Требование этого изменения было ключевой силой в движении от феодализма и в конечном итоге с ним. К концу средневековья крепостные вырвались из рабства, мучившего их веками, и стали купцами и другими важными членами европейского общества.

Итоги урока

Хорошо, давайте сделаем пару минут, чтобы повторить. Как мы узнали, крепостной были рабочими, которые были привязаны к участку земли, называемому феодальным владением, в период европейского средневековья. Они не могли покинуть эту землю и должны были быть верными вассалу, стоящему над ними по социальному положению, которого обычно называли лордом или дворянином.

Это была суть феодализма , который был системой, в которой люди были ранжированы в иерархическую систему в форме пирамиды.По сути, система включала в себя крепостных внизу, за которыми следовали крестьянин (которые могли свободно перемещаться из феода в поместье или поместье в поместье в поисках работы), рыцарей (чья работа должна была быть полицией).