На задворках двух империй | Наука и жизнь
Овидий, я живу близ тихих берегов,Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принёс и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии
прославил…
А. С. Пушкин. К Овидию
Памятник Овидию в Овидиополе (Одесская обл., Украина). Установлен в 1993 году. Скульптор Н. И. Степанов. Фото Юрия Усатюка/ Wikimedia Commons/PD.
Рисунок Ольги Матюшенской.
«Домик Пушкина» в Кишинёве, где поэт останавливался в 1820 году, ныне мемориальный центр музея А. С. Пушкина, открытого 10 февраля 1948 года. Фото: Helgi-1975/Wikimedia Commons/CC BY-SA 3.0.
Памятник Пушкину в Кишинёве. Открыт 26 мая 1885 года. Скульптор и архитектор А. М. Опекушин. Фото: inga/www.flickr.com/CC BY-ND 2.0.
‹
›
По иронии судьбы два великих поэта, жившие в разное время в разных государствах, отправленные в ссылку на задворки империй — один на север, другой на юг, — оказались практически в одном месте — на противоположных берегах Дуная.
Древнеримский поэт Публий Овидий Назон был выдворен из Рима в город Томы на западном берегу Понта Эвксинского (сейчас это г. Констанца, Румыния). Сосланный поэт не дождался прощения и умер вдали от Италии.
Спустя восемнадцать столетий другой поэт, «надежда нашей словесности», Александр Пушкин, в 1820 году сосланный в Бессарабию, оказался в краю, где, как он писал:
Ещё доныне тень Назона
Дунайских ищет берегов;
Она летит на сладкий зов
Питомцев муз и Аполлона,
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого…
Ссылка Пушкина в Бессарабию, задуманная как бессрочная, длилась четыре года. И всё это время тень великого римлянина сопровождала изгнанника. Первой книгой, которой обзавёлся Пушкин по приезде в Кишинёв, стал томик Овидия.
Здесь, оживив тобой мечты
воображенья,
Я повторял твои, Овидий,
песнопенья…
Осенью 8 года поэт, любимец римлян, Овидий Назон должен был отправиться за пять морей, к несуществующей границе, в места, где невозможно было отыскать человека, говорившего или хотя бы понимавшего латынь или греческий язык. Ссыльному предстояло провести остаток дней в небольшом городке за ненадёжными стенами, на пустынном берегу, лишённом гавани, у замерзающего моря. Связь с Римом прерывалась почти полностью.
На свет Овидий Назон появился 20 марта 43 года до н. э. Знатное происхождение открывало дорогу в государственную службу. Однако страсть сочинять элегии победила. Известность пришла с первыми поэтическими опытами.
Сами собой слова слагались
в мерные строчки,
Что ни пытаюсь сказать —
всё получается стих.
Среди поэтов Овидий занял место в ряду с Вергилием и Горацием. В традициях своего времени он в стихотворной форме пересказывал легенды римской истории и эпизоды греческой мифологии. Однако наибольшую популярность ему принесли «Любовные элегии» («Аmores») и «Наука любви» (или «Искусство любви» — «Ars amatoria»). В звучных, легко запоминающихся стихах с юмором поэт давал советы, как лучше всего заводить новые знакомства, как завоевать любовь и сохранить привязанность.
За ним закрепилась репутация человека легкомысленного, поэзия которого шла вразрез с государственной политикой. В течение десятилетий Октавиан Август пытался оздоровить римское общество, возродить «добрые старые нравы». Он принял ряд законов об обязательном вступлении в брак, о льготах для женатых и о наказаниях за нарушение супружеской верности.
До поры Овидию всё сходило с рук. Случай сыграл с ним злую шутку — он оказался в ненужный момент в ненужном месте.
Случай — о нём говорить и опасно,
и долго — заставил
Взгляд мой свидетелем стать
гнусных и пагубных дел…
Чему он стал свидетелем — до сей поры осталось тайной. Все участники сохранили молчание. Опального поэта гражданства не лишили, имущество не конфисковали (так поступали с преступниками), семья — жена и дочь с внуками — продолжала жить в римском доме и владеть наследственными садами на берегу Тибра. У Овидия оставалась иллюзия, что прежняя жизнь может вернуться, если постараться умилостивить разгневанного Октавиана Августа.
В первых же посланиях, отправленных в Рим, Овидий описал место, в котором он оказался: далеко, холодно, опасно и голодно.
Я возле устьев живу семиструйного
Истра в изгнанье,
Дева аркадская здесь мучит
морозом меня.
От многочисленных орд язигов,
колхов и гетов
И метереев с трудом нас
защищает Дунай…
<…>
Здесь внезапной войны и в спокойное
время страшатся,
Не налегают на плуг, землю
За долгую военную карьеру Август побывал во всех римских провинциях. Место ссылки Овидия навещал дважды. Эта недавно присоединённая территория никакого интереса для Рима не представляла. Житница Римской империи находилась в другой части света — в Северной Африке, там и строились военные укрепления для защиты от кочевников пустыни. Граница по Дунаю не укреплялась, здесь не стояли войска, не посылали сюда ни таможенников, ни сборщиков податей. Возможно, Август потому и выбрал Причерноморье, что знал: здесь изгнаннику будет не сладко.
Изнеженный, ни к чему не приспособ-ленный, в преклонном возрасте, поэт оказался в совершенно непривычных для него условиях. Римских друзей, тех, что не отвернулись, Овидий понуждал использовать любую возможность замолвить за него слово перед Августом. Жену упрекал, что плохо печётся, чтобы вернуть его в Рим или куда-нибудь поближе, где тепло и растёт виноград.
В одном Овидий оставался верен себе — он сочинял элегии. Он писал их по дороге в ссылку, во время шторма, когда казалось, что утлое судёнышко вот-вот не выдержит; во время болезни, во время набегов кочевников. Жители сами защищали свой город. Овидий, единственный из горожан, не владел искусством стрельбы из лука. Опоясавшись мечом, он продолжал сочинять:…хоть кругом оружье звенит,
облегчить я пытаюсь
Песней, какою могу, скорбную
участь мою…
Ожидаемого прощения он так и не получил. Новый император Тиберий, сменивший Октавиана, тоже оставался глух к мольбам изгнанника.
Чужая неуютная сторона стала для Овидия домом. «С просторною тогой расставшись», Овидий переоделся в штаны — гениальное изобретение диких кочевников; научился пользоваться естественным «холодильником»:
Сами собою стоят, сохраняя
объёмы кувшинов,
Вина: и пить их дают не по глотку,
а куском.
Здесь даже знакомые созвездия вызывали недоумение: они не опускались за горизонт, а двигались по кругу. Море и реки подо льдом казались чудом. «Трудно поверить!.. — ногой касался я твёрдого моря, не намокала стопа, тронув поверхность воды». Овидий освоил местные наречия и свободно общался с аборигенами. Его ожидало потрясение: из уст старика, местного жителя, он услышал легенду о необыкновенной дружбе Ореста и Пилада. Невероятно, но эти «геты, в шкуры одетые» хранили в памяти те же греческие мифы, переложением которых на латынь всю жизнь занимался сам Овидий. Поэт стал творить для новых слушателей на их родном языке.
Участь моя на меня обратила
вниманье народа,
Больше известности мне,
чем до изгнанья, дала.
В изгнании Овидий написал «Скорбные элегии» («Tristia») и четыре книги «Писем с Понта» («Ex Ponto»). Последней просьбой Овидия была мольба захоронить его прах в родной земле. Разрешения он не дождался.
Смерть Овидия совпала с завершением золотого века римской поэзии. Он стал последним поэтом августовской эпохи. А после распада империи исчез и язык, на котором он творил. Но неувядаемая слава сочинителя сохранилась. Теперь его читают в переводах. Томик Овидия, с которым Пушкин не расставался во всё время бессарабской ссылки, был французским переводом.
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я…
А. С. Пушкин. К Овидию
Бессарабия — область между Чёрным морем и реками Прут, Днестр, Дунай — известна ещё со времён «отца истории» Геродота. Она входила в состав Готского государства, Молдавского княжества. В 1503 году турки захватили южную часть Бессарабии и удерживали её до 1812 года. По Бухарестскому мирному договору, завершившему успешную для России Русско-турецкую войну 1806—1812 годов, Бессарабия вошла в состав Российской империи. Поселение Кишинэу, получившее статус города и переименованное в Кишинёв, стало административным центром Бессарабской области. За время Русско-турецких войн Кишинэу неоднократно горел. В последний раз, в 1788 году, турки, отступая, сожгли его дотла. Пожарище застроилось глинобитными домами с камышовыми крышами, без чётко обозначенных кварталов и улиц. Несколько каменных домов возвышались над хаотичной застройкой.
Таким увидел Кишинёв российский император Александр I во время поездки по Бессарабии в апреле 1818 года.
Этот визит (правильнее сказать — впечатление от визита) косвенно повлиял на события апреля 1820 года, когда в Петербурге решалась судьба Пушкина. Небольшой городок вдали от культурных центров на малозаселённой территории показался государю подходящим местом для перевоспитания возмутителя спокойствия. Сам «возмутитель» лишался петербургского общества. На выбор места ссылки повлияло ещё одно обстоятельство: солнечная Бессарабия вместо Сибири стала уступкой общественности, обеспокоенной судьбой поэта.
«С соблюдением возможной благовидности» (служебный перевод) поэт отправлялся в политическую ссылку под негласный полицейский надзор. В подорожной, выданной в Петербурге, значилось: «Показатель сего, ведомства Государственной коллегии иностранных дел коллежский секретарь Александр Пушкин отправлен по надобностям службы к Главному попечителю колонистов Южного края России г. генерал-лейтенанту Инзову; посему для свободного проезда сей пашпорт из оной коллегии дан ему в Санкт-Петербурге мая 5 дня 1820 года».
Иван Никитич Инзов — генерал-лейтенант от инфантерии, участник русско-турецких, наполеоновских и других походов — соединял истинную храбрость с редким человеколюбием: «добрейшей души человек» — по отзывам его современников. Получив под свою опеку юное дарование, он стал для него ангелом-хранителем на всё время пребывания Пушкина под его началом. Рискуя собственным служебным положением, на запросы из Петербурга о поведении ссыльного поэта Инзов неизменно отвечал: «Г. Пушкин, состоящий при мне, ведёт себя изрядно».
В Екатеринославе, где произошла их встреча, Пушкин заболел. С разрешения Инзова, присоединившись к семейству генерала Н. Н. Раевского, он отправился для лечения на кавказские минеральные воды. Молодого поэта, любителя странствий, после семи лет казарменной жизни в лицее (лицеистов не отпускали домой даже на выходные дни) и двух лет городской петербургской жизни ожидало заманчивое почти полугодовое путешествие по Кавказу и Крыму. Только в сентябре Пушкин прибыл в Кишинёв, куда к этому времени переехал Инзов, занявший пост полномочного наместника Бессарабской области.
Кишинёв являл собой полутурецкий-полурусский город с населением немногим более 10 тысяч. Пушкин занял небольшой флигель при заезжей избе, недалеко от базара, вблизи речки Бык. (В этом строении, сохранившемся до наших дней, ныне располагается музей А. С. Пушкина.) Вскоре Инзов пригласил Пушкина переехать в каменный дом, который генерал снимал для себя. Дом стоял в отдалении на возвышенности среди пустырей и виноградников. Здесь хорошо работалось. Увлёкшись, сочинитель мог пропустить и завтрак и обед; он просил не отвлекать его, не присылать за ним прислугу с приглашением к столу. Обедал он у Инзова. Кроме того, генерал следил, чтобы жалованье приходило из Петербурга вовремя и его подопечный не испытывал безденежья.
По долгу службы Инзов давал Пушкину поручения: «Я занял его переводом на русский язык составленных по-французски молдавских законов». О результатах не спрашивал. Не обременённый службой, Пушкин мог сам распоряжаться собой. Это было кстати. Свежие впечатления от событий, происходящих вокруг, кавказские и крымские сюжеты переполняли поэта, просились на бумагу. О свободе, неожиданно обретённой в ссылке, о состоянии тишины и покоя в душе Пушкин пишет своему другу и наставнику Чаадаеву:
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду
размышлений.
Владею днём моим; с порядком
дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне.
Действительно, «у Инзова» (именно так впоследствии называл Пушкин три года кишинёвской жизни) поэт был свободен, как никогда прежде. Однако он оставался «невыездным». Более того, в ответ на просьбы о посещении столиц, где ждали родственники, друзья, где были сосредоточены его деловые (издательские) интересы, всегда следовал категорический отказ. Иллюзию свободы создавала возможность беспрепятственно путешествовать по огромной территории юга России. Он мог вдруг оказаться то в цыганском таборе, то в Каменке под Киевом — имении своих друзей, — то в Одессе, где лечился морскими ваннами. Знакомые штабные офицеры, отправляясь в служебные командировки, не упускали случая пригласить Пушкина в попутчики.
Из поездок поэт привозил записи по истории Молдавии; вёл дневник, где подробно записывал встречи и разговоры с интересовавшими его людьми. Дневник и записи не сохранились, Пушкин сам их уничтожил. «В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принуждён был сжечь сии записи (которые могли замешать многих и умножить число жертв). Не могу не сожалеть об их потере».
Парадокс: поэт, отправленный в ссылку в захолустье на задворки империи, оказался в центре назревающих политических событий. Через Кишинёв проходила сухопутная дорога в Турцию, пролегал путь русских войск на Балканы. Здесь, в условиях конспирации, готовилось греческое восстание, действовало Южное тайное общество, более радикальное, чем Северное, петербургское, которое так напугало Александра I. Сюда раньше, чем до Петербурга, доходили новости из охваченной волнениями Европы. Пушкин стал свидетелем и участником событий, совершавшихся на его глазах. Он вынашивал мысль о нелегальном переходе границы через реку Прут, чтобы участвовать в греческой революции. Известие о разгроме повстанцев перечеркнуло его планы.
Начались первые аресты военных — членов Южного тайного общества. И хотя среди арестованных находились близкие друзья Пушкина, ему самому удалось избежать участи заговорщиков — в списках организации его имя не значилось. Старшие товарищи (по возрасту и по жизненному опыту) оберегали поэта для творчества. К этому времени «южные» поэмы и стихотворения стали достоянием широкой читающей публики. Имя Пушкина сделалось известным всей России. На юге написаны первые главы романа «Евгений Онегин», поэмы «Кавказский пленник», «Вадим», «Братья-разбойники», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы», поэтические послания друзьям, чудесные лирические стихотворения.
Император Александр I умер внезапно в конце 1825 года. Его сменил Николай I. В Санкт-Петербурге, при личной встрече, Николай I объявил поэту, что назначает себя его цензором и с этого момента любая рукопись может быть опубликована только с его императорского соизволения. Более того, под страхом наказания запрещалось знакомить кого бы то ни было с рукописью, не прошедшей цензуру. Вот почему законченные произведения Пушкина неизданными лежали годами.
Такого не смогли придумать даже древнеримские императоры. Элегии ссыльного Овидия с ограничениями (переписанные произведения запрещалось размещать в публичных библиотеках) становились доступны читателям. «Скорбные элегии» и «Письма с Понта» люди читали при жизни автора.
Безымянная могила Овидия затеряна в придунайских степях. Пушкину представилась возможность побывать вблизи этих мест. Стихотворение «К Овидию», написанное по свежим впечатлениям, содержит в себе и сочувствие к трагической судьбе римского поэта, и лёгкое чувство иронии, и признательность «потомков поздних», которые будут читать и Овидия, и Пушкина.
Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе
превратной!),
Ты, с юных лет презрев волненье
жизни ратной,
Привыкнув розами венчать свои власы
И в неге провождать беспечные часы,
Ты будешь принуждён взложить
и шлем тяжелый,
И грозный меч хранить
близ лиры оробелой.
<…>
Суровый славянин, я слёз не проливал,
Но понимаю их…
Пушкин ещё в лицее, где получил классическое образование, читал Овидия. В пушкинских ранних стихах «младой Назон» присутствует как жизнелюбивый поэт, баловень судьбы, автор весёлых, фривольных стихов. В новых обстоятельствах, читая «Скорбные элегии» и полные отчаяния «Письма с Понта», Пушкин задумался о предназначении поэта, о том, как поэт должен распорядиться бесценным даром — талантом, что он оставляет «для новых поколений».
В «Евгении Онегине», в первом прижизненном издании, строфы с IX по XIV, посвящённые описанию «науки страсти нежной, которую воспел Назон», то есть «Ars amatoria» в пушкинском варианте, приведены полностью. В последующих изданиях половина строф заменена точками. Текст изъял сам автор. С большой уверенностью можно предположить, что к этому шагу Пушкина подтолкнул печальный жребий «страдальца» Назона.
В поэме «Цыганы» Пушкин вложил в уста старого цыгана рассказ о поэте-изгнаннике, не прощённом владыкой и умершем вдали от родины.
Меж нами есть одно преданье:
Царём когда-то сослан был
Полудня житель к нам в изгнанье.
(Я прежде знал, но позабыл
Его мудрёное прозванье.)
Он был уже летами стар,
Но млад и жив душой незлобной —
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный —
И полюбили все его,
И жил он на брегах Дуная,
Не обижая никого,
Людей рассказами пленяя…
В неназванном изгнаннике угадывается фигура Овидия. Обращаясь к поэту, слава о котором сохранилась на тысячелетия, Пушкин устами Алеко вопрошает:
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
Поэтическую стезю как жизненный путь Пушкин выбрал очень рано. Ещё в стенах лицея, когда его однокашники, задумываясь о будущем, выбирали сюртук чиновника или армейский мундир, чтоб «красиво мёрзнуть на параде», Пушкин заявлял о себе: «…лира мой удел». Слава пришла к нему одновременно с юношескими стихами, как только они вышли за стены лицея. Прижизненное признание Пушкин принимал без трепета: раз есть талант — есть и почитатели. Его занимало другое:
Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочёл бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.
Уверенность в нетленности «своих творений» пришла к Пушкину в зрелом возрасте, на вершине его творчества. Возможно, тысячелетняя слава Овидия способствовала уверенности поэта, что его собственная — простирается в бесконечность.
Нет, весь я не умру — душа
в заветной лире
Мой прах переживёт
итленья убежит —
И славен буду я, доколь
в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Глава шестая ОВИДИЙ И ПУШКИН. Овидий
Глава шестая
ОВИДИЙ И ПУШКИН
Овидий был одним из любимых поэтов А. С. Пушкина, открытым им для русских читателей, освобожденным им из плена рутинных представлений, сложившихся в XIX веке не только в России, но и в Европе. На Международном юбилейном конгрессе, посвященном 2000-летию со дня рождения Овидия, французский ученый Ив Буйно справедливо назвал «великого русского поэта» одним из немногих писателей, кто сумел понять и оценить автора «Метаморфоз» и «Тристий» в век, в целом несправедливый к нему. Правда, никто не отрицал его виртуозности, поэтического мастерства, увлекательности рассказа, но все это казалось лишенным глубины, на всем лежала печать холодной риторики и любви к внешним эффектам. Слава «салонного» поэта преследовала Овидия и во времена Пушкина, хотя «Метаморфозы» были хорошо известны в России уже с XVI века. С античной мифологией в школах и университетах знакомились именно по этой поэме, она была неисчерпаемым источником образов и мотивов для европейских скульпторов и художников, а у нас стала особенно популярна при Петре Великом, когда стены и плафоны дворцов и парковых павильонов расписывались сценками из «Метаморфоз», да и сегодня посетители Летнего сада в Санкт-Петербурге имеют возможность любоваться рельефами на сюжеты Овидия, украшающими Летний дворец Петра. Статуи богов и героев поэмы стояли не только в столичных парках, но и в рассеянных по всей России богатых усадьбах, мраморные изваяния Флоры, Помоны, Аполлона и Дафны белели и среди темной зелени лицейского сада, а в воспетой Пушкиным Камероновой галерее выделялся среди других своим длинным носом с горбинкой бюст Публия Овидия Назона. Н. Ф. Кошанский, профессор русской и латинской словесности в Лицее, не раз рассказывал на лекциях об Овидии, обладателе «цветущего гения», но с ущербным слогом, часто грешившим пустым украшательством, противопоказанным всякому выражению «истинного чувства». Поэт, по словам профессора, пал жертвой жестокости Августа, вызванной каким-то оскорблением, нанесенным ему Овидием, жестокости, непонятной в просвещенном императоре, при котором в Риме, чуждом, не в пример Греции, высоким искусствам, на краткое время расцвела поэзия, представленная, как полагал Кошанский, более глубокими и значительными, чем Овидий, певцами: Вергилием, Тибуллом и Проперцием.
В лицейской лирике Пушкина имя Овидия встречает редко. Он известен ему как галантный, шутливый певец любви и как изящный мифологист — не более. Для того, чтоб понять автора «Тристий», нужно было самому оказаться в изгнании и попасть на юг, согретый полуденным солнцем и полный воспоминаний об античности.
Стихотворение «К Овидию», высоко ценившееся самим его автором, было написано в Кишиневе 26 декабря 1821 года, а первой книгой, взятой поэтом у И. П. Липранди, знатока Бессарабии, обладателя обширной библиотеки, были «Тристии» и «Послания с Понта» на латинском языке с французским переводом. Узнав, что Липранди посылается в Измаил и Аккерман (производить следствие в 31-м и 32-м егерских полках), Пушкин испрашивает разрешения поехать с ним, чтобы увидеть места, овеянные легендами об Овидии, сосланном, по молдавским преданиям, в эти края. С его именем связывали название селения Овидиополь, а близ Аккермана были даже найдены остатки надгробий с латинскими надписями, и в летописях рассказывалось о «притекшем» сюда с берегов Тибра муже, «имеющем нежность младенца и доброту старца. Он непрерывно вздыхает, часто говорит сам с собой, но когда обращает речь свою к кому-нибудь, то кажется, мед изливается из уст его».
Погода была ненастная, но Пушкин поднимался на башни Аккерманской крепости, жадно всматриваясь в очертания Днестровского лимана, расспрашивал местных жителей, то и дело вынимал из кармана листочки и что-то торопливо писал на них, жалея, что не захватил с собой томик Овидия. Он в себя как пытливый исследователь, полный живого интереса ссыльному римлянину и к тому великому прошлому, воспоминания о котором хранили и Бессарабия, и Крым.
Прежде чем попасть в Кишинев, поэт путешествовал по Поднепровью, Приазовью, Степному Крыму, северо-западному Причерноморью, посетил Керчь и видел развалины Пантикапея, столицы трагически кончившего свою жизнь царя Митридата. В главе «Путешествия Онегина» Пушкин писал впоследствии:
Он едет к берегам иным.
Он прибыл из Тамани в Крым,
Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат…
В это время Таврида привлекала пристальное внимание историков и археологов. Развалины Пантикапея Пушкину показывал француз археолог П. Дебрюкс, в Феодосии он познакомился с С.М. Брюневским, бывшим градоначальником, создателем феодосийского музея, увлеченным исследователем прошлого бывшей Кафы, полной исторических воспоминаний. Поэту была известна во французском издании книга «История Тавриды» С. Сестренцевич-Богуша, вскоре прочитал он и исследование о Крыме И. М. Муравьева-Апостола.
В этих краях все напоминало об античной древности: о римском императоре Траяне хранили память знаменитые валы в Поднепровье, Георгиевский монастырь в Крыму славился развалинами баснословного храма Артемиды, где, по мифу, жрицей была дочь Агамемнона Ифигения, героиня трагедии великого Еврипида, а в России в день рождения Екатерины II была поставлена драма «Ифигения в Тавриде», написанная М. Колтеллином, сама же Екатерина, посетив Бессарабию, даже прослезилась, по преданию, над мнимой могилой Овидия, уверенная, что он был изгнан из Рима в Молдавию.
Юг России был для Пушкина краем, где оживали античные мифы, знакомые ему с юности, на берегу шумящего южного моря можно было даже увидеть под утро выходящую из волн сияющую лебединой белизной нереиду: «Среди зеленых волн, ласкающих Тавриду, на утренней заре я видел нереиду».
Не подражать древним, нет, но писать так, как если бы древние греки жили среди нас, призывал поэтов только что открытый русскими читателями А. Шенье, казненный во время французской революции накануне падения власти Робеспьера, пламенный почитатель античной поэзии, наследовавший эту любовь от матери-гречанки. Пушкин писал о нем, что он «из классиков классик — истинный грек… от него так и пышет Феокритом и Анфологиею».
В XVII и XVIII веках подражание античным образцам в России часто было поверхностным, чисто декоративным, а А. Шенье хотел вдохнуть в древние формы новую жизнь, учил раскрывать в окружающем красоту, достойную античного резца, сохраняя грацию, живость, пластичность, свежесть, отличавшие, как он думал, гармоничную и совершенную поэзию греков. Пушкин посвятил впоследствии А. Шенье большую элегию, стремясь воссоздать в ней особенности личности свободолюбивого борца и поэта, основываясь на его собственных стихотворениях и свидетельствах друзей, опубликованных во французском издании А. Латуша. В названную элегию он вставлял подлинные строки Шенье, несомненно опираясь в этом на свой первый опыт создания элегии на историческую тему, на послание «К Овидию», где образ римлянина вылеплен из собственных его свидетельств, внимательно отобранных из «Тристий». Античные же образы в южных стихотворениях носят несомненную печать увлечения поэзией Шенье, они живы и трепетны, увидены взглядом человека Нового времени, освещены его мыслями и тончайшими чувствами, придающими древности второе дыхание и тем самым возрождающими ее для современности.
С пристальным живым интересом всматривается Пушкин и в тот авторский образ, который раскрывается ему при чтении элегий, написанных Овидием в изгнании. Знаменитый, прославленный в Риме певец был сослан деспотом-императором в те края, куда был изгнан и Пушкин, а самодержца, изгнавшего его, часто сравнивали после победы над Наполеоном с Августом и постоянно изображали в доспехах римского триумфатора. Сравнение между участью того и другого служителя муз напрашивалось само собой, судьба же Овидия являла поучительный пример вражды Аполлона и политики, поэзии и государственной власти, гибельной для судеб искусства.
Друзья Пушкина, декабристы Южного общества, считали Назона первой жертвой монархического режима, сменившего Республику, благородным страдальцем и поэтом милостью божией. В Кишиневе была даже создана масонская ложа «Овидий №25», и, вероятно, в доме Раевских Пушкина называли «племянником Овидия» не только за его увлечение «Тристиями», но и за сходство судьбы. А сходство судеб и принадлежность к одной и той же братии поэтов обязывало, по глубокому убеждению Пушкина, к участию, к сопереживанию и взаимной поддержке. «Издревле сладостный союз поэтов меж собой связует. Они певцы единых муз, единый пламень их волнует».
В этом же глубоко убежден и Овидий, ведь, обращаясь фракийскому царю Котису, искусному стихотворцу, чьи владения были по соседству с городом Томи, римлянин молит его о защите и покровительстве, молит именно как собрата по музам, как поэт поэта: «К поэту я — поэт простираю с мольбой свои руки». Да и римским своим друзьям ссыльный часто напоминает об их долге поддерживать и защищать брата и союзника, он рассчитывает и на справедливый суд далеких потомков, поэтов отдаленного будущего, рассчитывает в твердой уверенности, что его слава и его слово («царственное слово». — А. А. Ахматова) переживут века.
Будут читать мои книги, пока с холмов своих гордых
Будет Рим озирать мир распростертый пред ним.
(Тристии. III, 8)
Жалобы будут мои известны повсюду на свете,
Слышать их будет Восток, Запад им будет внимать.
Земли они обойдут, за морем мой голос раздастся,
Долго ему суждено полнить собою весь мир.
……….
И об измене твоей известно станет потомкам,
Вечным твой будет позор, память о нем не умрет.
(Тристии. IV, 9)
Так предостерегает изгнанник неверного друга, предавшего священный союз дружбы, изменившего ей из трусости и низкого расчета. Мольбы и тревоги Овидия не могли оставить равнодушным Пушкина, Пушкина — далекого потомка, поэта и союзника по музам римского изгнанника, на чье сочувствие и понимание рассчитывал ссыльный две тысячи лет тому назад. От имени этого потомка русский поэт и пишет свое послание «К Овидию», стремясь утешить и поддержать его, уверить в бессмертии его музы. Как сам Овидий описывает в письмах с Понта свои впечатления от унылой скифской земли, так теперь и Пушкин делится со своим римским собратом наблюдениями над тем же самым краем, но увиденным спустя сотни лет свежим взглядом поэта Нового времени.
Овидию место изгнания казалось далеким севером, с вечной зимой, пустынными степями, населенными дикими кочевниками, нападающими на жителей маленького городка Томи, землей, враждебной человеку, безрадостной, варварской. Эти черты воспроизводит в начале своего послания и Пушкин, следуя за римлянином и глядя на мир его глазами. Суровая, полная опасностей жизнь на Дунае противопоказана «нежному», невоинственному певцу любви, венчавшему себя в Риме розами, любимому харитами и грациями и проводившему свою жизнь в беспечности и неге, как поэты-элегики, известные русским читателям по стихотворениям К. И. Батюшкова:
Алтарь и муз и граций,
Сопутниц жизни молодой.
Пускай и в сединах, но с доброю душой.
Пускай забот свинцовый груз
В реке забвения потонет.
И время жадное в сей тайной сени муз
Любимца их не тронет.
(«Беседка муз»)
Наставники-пииты.
О Фебовы жрецы!
Вам, вам плетут хариты
Бессмертные венцы.
(«Мои Пенаты»)
И, обращаясь к Батюшкову, этому «резвому пииту и философу», Пушкин-лицеист советует ему:
Играй: тебя младой Назон,
Эрот и грации венчали,
А лиру строил Аполлон.
Теперь же прославленный Назон, увенчанный, как и Батюшков, эротами и грациями, вынужден сражаться на улицах городка с воинственными гетами, меч лежит ныне рядом с лирой, вместо венка из роз на седой голове шлем, а язык его, язык вдохновенных муз, непонятен окружающим варварам.
Я видел твой корабль игралищем валов
И якорь, верженный близ диких берегов.
Где ждет певца любви жестокая награда.
«Свирепые сыны хладной Скифии» ежечасно могут напасть на окрестные села:
Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!).
Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной,
Привыкнув розами венчать свои власы
И в неге провождать беспечные часы.
Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый,
И грозный меч хранить близ лиры оробелой.
«Овидий в Скифии, — писал Батюшков Гнедичу, — вот предмет для элегии, счастливей самого Тасса». Драма Овидия заслуживала художественного воплощения, контраст между его счастливой жизнью в Риме и суровым, полным лишений существованием среди скифов был разителен, и Пушкина увлекла задача показать, как же вел себя избалованный успехом римлянин в ледяных степях и почему он не восставал в своих элегиях против сославшего его деспота и не пытался бежать из ссылки, чем вызвал в свое время удивление знаменитого Вольтера! Нет! Он не бежит, а лишь обращается с мольбами и жалобами к всесильному Августу и проливает слезы, как будто можно «отклонить слезами» «карающую длань» императора. Это ли не малодушие и не трусливая лесть! Именно так считали русские литераторы и критики, современники Пушкина. За слезы, за жалобы, за «унылое однообразие» элегий порицал Овидия в своих лицейских лекциях Н. Ф. Кошанский, порицал и замещавший его П.Е Георгиевский, рассуждая так: какой же это римлянин, если он «по-женски жалуется» и прямо «воет», унижаясь перед императором! Ведь римляне — народ, отличающийся примерным мужеством и суровостью, разве Брут, Кассий, Фабий, Сципионы — не истинные римляне, эти тираноборцы и великие, не знающие страха полководцы. «Сколько героев, сколько великих мужей и славных дел», — восклицал Кошанский в своем предисловии к переводу Корнелия Непота. «Любезные друзья, скажу вам, если кто из вас читал об Аристиде, Ганнибале, Цезаре и др… и будет стараться сам так же чувствовать и мыслить, будет искренно желать быть им подобным, тот в самом деле возвысится душою и… может быть, столь же, как они, будет полезен своему отечеству».
Чему же могут, с этой точки зрения, научить «Тристии»? Только презрению к слабости духа изгнанника, которого в лучшем случае можно только пожалеть. И Николай Федорович Кошанский не отказывает ему в сочувствии, вспомнив, «как наказание несоразмерно преступлению», и даже обращается к нему со словами участия: «Покойся, милый прах Назона! И сей жертвы довольно будет для истлевших костей Овидия!»
Таков был суд над поэтом, таково было общепринятое мнение о нем.
Но Пушкин в Кишиневе держит в руках подлинный текст Овидия и, «следуя сердцем» за поэтом, делает поразительное открытие: он обнаруживает то, о чем мы уже говорили, — римлянин считал слезы не менее сильным оружием, чем слова и гневные протесты. Русский поэт понимает, что изгнанник стремился расположить к себе друзей, читателей и жестокого императора единственным, чем располагал в изгнании, — обаянием своей личности, кротостью, незлобивостью, а не бунтом, не проклятиями, не оскорблениями:
Чье сердце хладное, презревшее харит,
Твое уныние и слезы укорит?
Кто в грубой гордости прочтет без умиленья
Сии элегии, последние творенья,
Где ты свой тщетный стон потомству передал?
Суровый славянин, я слез не проливал.
Но понимаю их…
Понимаю! В противоположность тем, кто не понимает. А их было во время Пушкина большинство.
Плачущий человек требовал снисхождения и уважения, и Август, равнодушный к слезам Овидия, охарактеризован в «Тристиях» уже одной этой чертой как безжалостный и бессердечный деспот. За внешним почтением и показной лестью в «Тристиях», как мы уже видели, скрывается жестокое осуждение Августа. «Истинный талант доверяет более собственному суждению, основанному на любви к искусству, нежели малообдуманному решению записных Аристархов», — писал Пушкин. Именно собственное суждение о прочитанных элегиях Овидия позволило ему понять то, чего не понимали современники.
Поразили поэта и картины природы, нарисованные в «Тристиях». Русский изгнанник прибыл в Бессарабию из северной столицы, и «Скифия» Овидия предстала перед ним не в образе арктической пустыни, а в образе пленительного юга. Природа у Овидия враждебна поэту, дика и сурова, лишен прелести, решительно не соответствует представлениям образованного римлянина об идеальной природе, нежащей и лелеющей человека. Для Пушкина же пейзаж Бессарабии по-элегически поэтичен, по-элегически созвучен душе поэта: «Небесная лазурь» «долго светится» на роскошном юге, и «пурпуровый» виноград блистает там, где его не было при Овидии. Тончайшая нюансировка деталей, свечение неба, блеск винограда, прозрачность, а не тяжесть «мраморного» («Тристиях») льда, «кристаллом» покрывающего «недвижные струи» озера, а не моря, как у Овидия, — все это другая картина, данная средствами иного поэтического искусства, нежели искусство древнего римлянина. Взгляд художника Нового времени как бы сопоставлен здесь со взглядом античного, сопоставлен обдуманно и целеустремленно, но с сердечным вниманием к собрату по музам, с бережностью и восхищением. Пушкин вспоминает в «Послании» десятую элегию третьей книги «Тристий», где Овидий рассказывает, как ступил, изумленный, на скованную морозом морскую гладь и не замочил ступни, увидав под собой окоченевших рыб. Называя день создания этой элегии «днем, замеченным крылатым вдохновением», Пушкин опускает экзотические детали (замерзших рыб), которые могли бы нарушить самый стиль русского элегического жанра, но именно в тот момент, когда он вспоминает это стихотворение, ему является тень римского изгнанника. И автор «Послания» горячо уверяет страдальца, что его надежды на вечную славу и бессмертие оправдались: степи Бессарабии до сих пор полны молвой о римском изгнаннике («Утешься: не увял Овидия венец!»). Но и сам создатель элегии «К Овидию», ссыльный поэт Нового времени, лелеет надежду, что и его вспомнят в будущем потомки, и ставит в конце послания по античному обычаю свою «печать», то есть указывает на то, когда и кем была создана эта элегия:
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный грек свободу вызывал,
И ни единый друг мне в мире не внимал;
Но чуждые холмы, поля, и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны.
Поля, холмы и рощи дружественны элегическому поэту, но мир сотрясают грозы и бури. По Европе прокатывается волна революций (в Испании, Италии, Португалии), и эти события оживленно обсуждаются среди друзей Пушкина в Кишиневе. «Чему, чему свидетели мы были!» — напишет поэт впоследствии, вспоминая о том, как «тряслися грозно Пиренеи, Вулкан Неаполя пылал» (Евгений Онегин», гл. X, стр. 9). Поднималось восстание греков против турецкого ига. В самом Кишиневе действовал штаб гетеристов; Пушкин был хорошо знаком с вождем восстания Александром Ипсиланти и мечтал, вдохновляясь примером Байрона, принять участие в борьбе греков за свободу, свободу, восторженно воспетую античными певцами. Он пишет стихотворение «Война»:
И сколько сильных впечатлений
Для жаждущей души моей!
Стремленье бурных ополчений,
Тревоги стана, звук мечей,
И в роковом огне сражений
Паденье ратных и вождей!
В Кишиневе надеялись, что русский император поддержит восстание, но не таков был напуганный волнениями в Европе Александр I. Ипсиланти потерпел поражение, но и в самой России набирало силу декабристское движение, а Пушкин был дружен со многими членами Южного общества и писал об этом в известном письме В. А. Жуковскому: «В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым. Я был масон в Кишиневской ложе, то есть в той, за которую уничтожили в России все ложи. Я, наконец, был в связи с большею частью нынешних заговорщиков!»
И в это время, сам полный вольнолюбивых мечтаний, поэт, обращаясь к Овидию, покорному воле Августа, умоляющему о пощаде и так разительно не похожему ни на идеального римлянина, ни на героев Байрона, в состоянии понять и оценить благородную человечность древнего певца любви и найти для него слова сочувствия и милосердия, в которых, отказал ему «глухой кумир» Август.
Уже на юге Пушкин убедился в том, что не Молдавия была местом ссылки Овидия, ведь достаточно только внимательно прочитать «Тристии», чтобы убедиться в этом, и поэт, смеясь над молдавскими фольклористами, обращает их внимание на то, что городок Томи был расположен недалеко от устья Дуная, а не у Днестровского лимана. И если в «Евгении Онегине» автор «Искусства любви» кончает свой век «в Молдавии, в глуши степей» (гл. I, стр. 8), то это сказано как бы в угоду русским читателям, для которых потребовались бы географические пояснения, касающиеся городка Томи, никому не известного, а они были бы неуместны в этой поэме.
Подвергает Пушкин сомнению и мнение ученых о причинах ссылки Овидия. Он оспаривает распространенное в то время мнение, что он был наказан за свои интимные отношения с «развратной Юлией», дочерью Августа, резонно указывая, что Юлия была выслана из Рима за десять лет до поэта. Прочие догадки ученых не что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна его с ним умерла: «Alterius facti culpa silendamihi» («О другой моей вине я должен умолчать»). Тайна эта остается тайной и сегодня. Но распространенное в XIX веке мнение о лести Овидия Августу и его малодушии встречается и у Пушкина в некоторых стихотворениях, написанных на юге и обращенных к друзьям. Оно важно ему тогда, когда он говорит о своем отношении к сославшему его императору, перед кем он никогда не унижался и не просил о пощаде. Времена изменились, изменились и нравы. «Пушкинский» образ римлянина требовал доказательств и аргументации — это была особая тема, и уже сам малый размер стихотворений был явно недостаточен для того, чтобы развернуть концепцию, да и задачи обращений к друзьям были иными. Общеизвестный же пример Овидия и Августа обладал мгновенной убедительностью.
В стране, где Юлией венчанный
И хитрым Августом изгнанный
Овидий мрачны дни влачил,
Где элегическую лиру
Глухому своему кумиру
Он малодушно посвятил.
……….
Все тот же я — как был и прежде;
С поклоном не хожу к невежде,
……….
Октавию — в слепой надежде –
Молебнов лести не пою.
Однако же из послания «К Овидию» Пушкин убрал первоначальное заключение:
Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.
Оно резко расходилось с образом изгнанника, начертанном в этой элегии, и не соответствовало всей ее тональности, драгоценные же наблюдения, сделанные в ней, были продолжены и углублены поэтом в его последней романтической поэме «Цыганы», начатой в Одессе в 1824 году и законченной в Михайловском, когда уже созревал замысел «Бориса Годунова», где решающей силой в возвышении и падении правителей признавался «суд мирской» и «мнение народное». И если в «Послании» древний поэт интересовал автора как певец элегический в своем отношении к окружающей природе и Августу, то теперь пристальное внимание привлекает другое: поведение изгнанника в среде варваров и отношение к нему дикого, нетронутого цивилизацией народа.
Старик цыган, рассказывающий Алеко о римском ссыльном, не помнит его имени (забыл «мудреное прозванье»), но хорошо запомнил легенду о нем, передаваемую бессарабскими цыганами из поколения в поколение. Она напоминает предание, записанное в молдавских летописях, о кротком и беспомощном римлянине, «притекшем с берегов Тибра». Имя изгнанника старик забыл, но запомнил рассказы о физических и нравственных страданиях ссыльного, его тоску по «дальнему граду», его завещание: перенести прах его на юг, в родную Италию. Врезался в память контраст между физической немощью и могучим даром слова, ведь он пленял окружающих своими «рассказами», а голос его напоминал «шум вод», мощный гул пенящегося водопада. В бессарабских же летописях речи Овидия уподоблялись меду. Но, зная, по всей вероятности, летописное предание, Пушкин как бы «проверяет» его свидетельствами самого Овидия. И при этом ему особенно запомнилось замечательное письмо к близкому и любимому другу Овидия Котте Максиму, то самое, где запечатлен образ старика гета, послужившего прообразом пушкинского старого цыгана, отца Земфиры. Оно замечательно по обаянию и благородству чувств.
Многие близкие, пишет Овидий, отказали ему, изгнаннику, в своей дружбе и покинули его в тяжелую минуту, но он готов великодушно простить их, объясняя измену не вероломством, а страхом перед сославшим его императором, ведь и они могли стать из-за сочувствия к поэту жертвами тяжелого гнева. Для себя же Овидий считает обязательным и в роковую минуту быть верным той нравственной высоте, той кристальной чистоте души (candor animi), не позволяющей отвечать коварством на коварство, которой он следовал всю жизнь, и, веря, как все античные поэты, в бессмертие поэтического слова, обещает прославить на века своих добрых друзей, сохранивших верность изгнаннику. Об этих своих пиладах пишет он Котте, рассказывает о собрании гетов, когда из толпы вдруг выступил согбенный годами старец и обратился к поэту со словами: «И нам знакомо слово дружбы, хотя мы и живем вдали от Рима на Понте», и в доказательство сослался на ту бережность, с которой хранят у гетов и скифов древний миф об Ифигении, Оресте и Пиладе, прибывших некогда в эти края из Греции. Геты, обступившие старика и слушавшие его рассказ, восторженными возгласами выражали свое восхищение героизмом легендарных юношей. «Какими же должны быть вы, рожденные в великом Риме, если священное имя дружбы волнует даже сердца варваров!» — восклицает Овидий, обращаясь к Котте. Поэт чувствует себя в изгнании настоящим римлянином — воспитанником высокой древней культуры с ее почитанием великих нравственных ценностей, равно драгоценных для всех людей на земле. Он свидетельствует во многих элегиях, как нашел в конце жизни общий язык с томитами, среди которых прожил долгих девять лет. Поэт рассказывает, что был освобожден от налогов, награжден венком за победу в каком-то поэтическом состязании, постоянно общался и с присылаемыми на побережье римскими должностными лицами, а вел себя в ссылке так, «что ни один мужчина, ни одна женщина и ни один ребенок не могли пожаловаться на него». Об этом пишет он высокопоставленному магистрату Грекину, как будто официальные власти и сам император могли оценить его высокий гуманизм и благородство, в чем он видел главные достоинства истинного римлянина, просвещенного воспитанника многовековой культуры. Но как раз это-то и расположило к нему сердца «варваров», а у Пушкина — бессарабских цыган. «И полюбили все его, И жил он на берегах Дуная, Не обижая никого»…
На таких же непосредственных впечатлениях от чтения элегий изгнания основаны и описания физических и моральных страданий Овидия, о которых говорит старик цыган. Ссыльный действительно был «бледный» и «иссохший», его кожа своей желтизной напоминала бронзу тронутых первым морозом осенних листьев, он исхудал и страдал бессонницей и ностальгией. Современные французские ученые-медики отмечают выразительность и правдивость этих описаний внешности и самочувствия одинокого, сосланного в глушь степей осужденного. Но этот больной, преждевременно одряхлевший ссыльный в момент поэтического вдохновения забывает о своих болезнях, высоко поднимаясь в такие минуты над бездной человеческого горя и страданий:
Так доставляют мне радость, хоть горе несут, мои книги.
Меч, поразивший меня, я продолжаю любить.
Можно безумием это назвать, но такое безумье
Жизнь облегчает, и в нем пользу себе нахожу.
Это безумие мне позволяет забыть о несчастьях:
И обо всем, чем я здесь в этой земле окружен.
Так вакханка своей не чувствует раны глубокой,
В пылком восторге служа богу на Иде святой.
Так, как только коснется груди моей тирс Диониса,
Сразу над бездною бед дух воспарит высоко.
Он вознесется над краем изгнанья, над Скифией дикой.
Гнев позабудет ботов, в высях паря над землей.
(Тристии. IV, 1)
Эта верность своему призванию при всех обстоятельствах, убеждение в том, что поэтическое творчество поднимает смертного к богам, дарует ему исцеление от страданий, не могли не пленить Пушкина, и именно об этом, в сущности, говорит и старик цыган.
Но поэтический дар сочетался у римлянина с теми чисто человеческими чертами, которые так высоко ценил Пушкин: с искренностью и наивным простодушием, с той обаятельной детскостью, которая отличает в пушкинском стихотворении «Памятник» «друга степей — калмыка», будущего его читателя. Именно эти черты объединяют высокообразованного, просвещенного римлянина с предками диких цыган, так искренно сочувствующими беспомощному и бесхитростному изгнаннику.
В рецензии на «Фракийские элегии» В. Теплякова Пушкин восстает против несправедливого приговора, вынесенного французским поэтом Грессе «Тристиям» Овидия за их слезливость и однообразие. «Тристии», — пишет поэт, — выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений овидиевых (кроме «Метаморфоз»). В сих последних более истинного чувства, более простодушия и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описании чуждого климата и чуждой земли! Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме, какие трогательные жалобы!» Пушкин как друг и защитник Овидия даже благодарит Теплякова за то, что он «не ищет блистать душевной твердостию за счет бедного изгнанника, а с живостью заступается за него». Так поступил и сам Пушкин: не желая «блистать душевной твердостию» за счет изгнанника, он изъял, как мы уже упоминали, из послания «К Овидию» свое первоначальное заключение. Но вместе с тем поэт упрекает Теплякова в недостаточном внимании к характеру римлянина, к его «индивидуальности». Ведь изгнанник совсем не мчится радостно на бой, как утверждает Тепляков, «а добродушно признается, что и в молодости не был охотником до войны, а в старости ему тяжело покрывать седину свою шлемом и трепетной рукой хвататься за меч при первой вести о набеге».
На основании «Тристий» Пушкин пытается восстановить драгоценную для него личность древнего поэта, его «индивидуальность», несущую печать великой, воспитавшей ее культуры. И разве ценность этой культуры не измеряется прежде всего высоким человеческим обликом тех, кого она вырастила! Овидий в «Цыганах» разительно отличается от Алеко, современника Пушкина, с его эгоцентризмом, бурными страстями, отсутствием милосердия. Пример судьбы римского изгнанника, приводимый мудрым стариком цыганом, побуждает к размышлениям, требует от современного человека самосовершенствования, мудрости, терпимости и доброты. Именно этим ссыльный поэт привлек к себе сердца наивного и отзывчивого племени цыган. Их суд, суд «непросвещенных» оказался справедливее суда высокообразованного Августа, «мнение народное» в отношении Овидия было единодушным, а значит, и неопровержимым.
В небольшом рассказе цыгана заключено, как мы видим, глубокое и разностороннее содержание. Для понимания высоты античной культуры и индивидуальности древнего римлянина знакомство с подлинными текстами элегий изгнания дало Пушкину больше, чем могли дать труды современных ему историков и филологов. Его суждения отличаются необыкновенной глубиной и проницательностью.
О пронесенном сквозь всю жизнь интересе поэта к Овидию свидетельствует и его библиотека. В ней было несколько изданий прославленного римлянина: пятитомное на латинском языке 1822 года с гравированным портретом дочери Августа Юлии, три перевода всех поэм Овидия на французский язык, десятитомное 1835 года, семитомное 1799-го и перевод «Метаморфоз» 1827 года. Во французском справочнике «Полная библиотека римских авторов» (1776 год) заложены все страницы, где говорится об «изгнанниках Августова двора», а в философском словаре Вольтера отмечены статьи об Овидии и Августе.
Удивительно то чувство глубокой симпатии, заинтересованного внимания, которые характерны для пушкинской Овидианы. Поэтов сближала не только судьба, но самый характер дарования: необычайная живость восприятия, жизнерадостность, тонкий психологизм, благожелательная человечность, высокая культура мыслей и чувств. Пусть и разделенные «дымом столетий», они были связаны «сладостным союзом», тем нерушимым союзом, объединяющим гениев искусства в их благородном служении высоким идеалам человечности и в далекой античности, и в близком нам XIX веке.
И разве не соответствует пушкинское понимание «индивидуальности» Овидия тому авторскому образу, который вырисовывается и в нашей книге и основан на тщательном анализе всего, что было создано великим римлянином? Пушкин своим гениальным взглядом сумел проникнуть в тайны, какие были еще недоступны его современникам.
Интервью режиссера спектакля «Метаморфозы» Давида Бобе
Режиссер Давид Бобе рассказал «Газете.Ru» о том, как найти политическое звучание в «Метаморфозах» Овидия, что общего у России с Конго, и о том, как ему работалось с актерами из «Седьмой студии» и ее мастером Кириллом Серебренниковым.
Давид Бобе работает в Москве с единственным учебным театром-лауреатом «Золотой маски» — «Седьмой студией» Школы-студии МХТ, руководимой Кириллом Серебренниковым и награжденной за своих «Отморозков» по Прилепину призом за лучшую работу малой формы. Спектакль большой формы «Метаморфозы» на площадке «Платформа» станет уже второй совместной работой театра и режиссера. Премьера намечена на октябрь, однако из показанных на днях в Москве эскизов ясно — Бобе и Серебренников превращают текст Овидия в современное театральное высказывание на стыке драмы, театра и перформанса. После апрельских показов режиссер рассказал «Газете.Ru» о современных обличьях героях древнегреческих мифов, месте ультралиберальной модели в жизни и искусстве и политических проблемах у танцоров contemporary dance в Конго.
— В вашем спектакле «Каннибалы», который первым побывал в России два года назад, был мощный антикапиталистический контекст. Важно ли для вас социальное и политическое измерение в искусстве?
— Для меня театр — прежде всего политическое искусство, обращенное к сознанию зрителя, к его критическому взгляду, к анализу. И упражнение на понимание действительности, которое дает дистанцию по отношению к увиденному. Я стал заниматься театром после работы в кино, после того как много лет был очарован хореографией. В театре есть мощная социальная и политическая связь между актером и зрителем, между режиссером и публикой, между текстом и публикой. Я десять лет занимался современной драмой, но вот уже год работаю с классическими текстами — в данном случае с Овидием. Через это я пытаюсь понять, кто я, в какую эпоху я живу, каков окружающий меня мир и как я на него воздействую.
close
100%
В «Каннибалах» речь шла о трансформации идеи счастья и благополучия на всей земле. Счастье больше не экзистенциальная категория, но визуальная, зрительная. Зрение приравнено к обладанию, но обладание больше не означает счастья. Благополучная пара, которая совершает самосожжение, — у них было все, что нужно для счастья. Все, что можно купить в магазине.
— А если говорить конкретно о ваших двух спектаклях в «Седьмой студии»?
— Ну, здесь меня интересует, как идеи предыдущих поколений влияют на молодых людей — на живущих сегодня, скажем, в России. Идея счастья, наложенная на модель ультралиберализма, — эта модель, кажется, описывает здесь реальность? Но ведь это и модель политического выбора. На мой взгляд (взгляд француза), молодое поколение россиян сейчас активно пытается избавиться от ценностей родителей, бабушек и дедушек. Я часто слышу о своем спектакле «Феи» (предыдущая, первая работа Бобе с актерами «Седьмой студии»): старье, шестидесятничество, антикапиталистический памфлет… Да нет же, все куда сложнее, эти материи намного тоньше. Речь идет о возможности принять мир таким, какой он есть, придать ему другое направление, отличное от ультралиберальной модели.
Значение индивида в этой модели ничтожно – об этом говорится в спектакле «Феи». В «Метаморфозах» (я вдруг понял и почувствовал это очень близко!) вся эта мифология, все эти сюжеты с древнегреческими богами и героями описывают нашу современную жизнь — ее моральный, эстетический, сексуальный аспект. Персонаж бомжа-рассказчика, которого я придумал, — это как раз пример современного героя, претерпевающего современные метаморфозы. В спектакле таких моментов много. Этот герой — он все потерял. А ведь у него, как у царя Мидаса, было многое: дом, жена, работа… А потом он оказался на улице.
Когда идешь мимо Курского вокзала к «Винзаводу», предстают некие видения апокалипсиса — отвергнутые обществом бродяги, презираемые, выброшенные на обочину, потерявшие человеческий облик. Вот такие вот бывают … превращения…
— Вы придерживаетесь левых убеждений, не так ли?
— (Улыбается) Да, конечно. Я стараюсь не ударяться в политический активизм, в какую бы то ни было идеологию. Я просто пытаюсь сохранить в себе уважение к человеческой жизни. И это уважение проходит через левые идеи – уважения к отличному от тебя цвету кожи, религии, свободе, уважения к труду, который должен не раздавить человека, а принести ему удовлетворение. Конечно, все это левые идеи — защищать слабых в масштабах общества. Но я не принадлежу ни к какой партии. В «Метаморфозах» тоже есть эта история отношений с властью. И конечно, это эхо сегодняшних событий в России — это очевидно.
Я хочу делать спектакли, описывающие окружающий мир. Мир, который перестал быть линейным, мир, в котором нет истории, нет идеологии. Фрагментарный мир, состоящий из ячеек, кластеров, маленьких кусочков, то есть больше похожий на интернет. Кусочки мыслей, философии, стиля, высокое и низкое – все вместе. Кусочки складываются в мозаику реальности. И вот такой мир — он меня совершенно захватывает. От этого и в нашем спектакле есть эта фрагментарность и мозаичность — в нем есть элементы визуального, физического, интеллектуального, текстового, хореографического, циркового.
— Вы в первый раз работали без своего постоянного драматурга Ронана Шено…
— В России впервые, да.
— И как работалось без вашего соавтора?
— Мы работали с Валерием Печейкиным. Ронан Шено действительно постоянный соавтор моих спектаклей, но во Франции я работал и с другими драматургами. Люблю разнообразие, разный стиль письма, разный язык. Для меня современные авторы — это не только Ронан и Валера, но и Шекспир, и Овидий. Ни к одному современному автору, пожалуй, я не чувствую такую близость, дружеские чувства, уважение. Но это живое уважение, а не почтение к памятнику.
— У спектакля «Метаморфозы» два режиссера – вы и Кирилл Серебренников. Каково это — ставить спектакль вдвоем?
— Трудно сказать, кто из нас что делал. Мы существовали в диалоге, обменивались идеями, делились. Мы вместе придумали этот проект — трудно сказать, чья это была идея. На репетициях у нас был настоящий интеллектуальный пинг-понг, в результате мы пришли к тому тексту, который вы слышали. Мы пришли к Овидию, хотя изначально хотели ставить спектакль по мотивам компьютерной игры Mortal Combat. Такое вот получилось путешествие.
— Ваш театр очень подвижный, телесный, в нем много танца и акробатики. А студенты Серебренникова — они все-таки драматические актеры. Как они справлялись с таким количеством движения?
— Мы специально пригласили конголезского танцовщика и хореографа Биба Шанель Бибена. Он ставил движение в спектакле.
Актеры — ну да, они действительно учатся в театральной школе. Но не стоит забывать, что их руководитель Кирилл Серебренников дает им современные представления об актерском искусстве в целом. В результате они прекрасно поют, танцуют, умеют быть перформерами, а не только актерами.
—Говорят, вы называете их «малыши». А у вас получается смотреть на мир их глазами?
— Эти молодые люди заставили меня влюбиться в Москву. Не много есть городов на планете, куда мне хочется возвращаться, причем именно на сцену. Пока это Браззавиль в Конго и Москва (в «Метаморфозах» с нами, кстати, играют три артиста из Конго).
— Расскажите о своей работе в Конго.
— Когда-то я был танцовщиком, и мы приехали туда на гастроли — и мне довелось повстречать там многих замечательных художников и артистов. Конголезский contemporary dance, кстати, совершенно выпадает из европейской традиции, не копирует ее. Но это и не традиционный танец. Эти танцовщики изобрели свой стиль, не повторяющих ни одну существующую модель. В той политической обстановке, в которой они существуют, – а в Конго диктатура – быть таким танцовщиком просто опасно.
— Почему?
— Местные политики откровенно бесятся из-за того, что артисты позволяют себе сочинять танец, который не вытекает из традиций и культуры их страны. Им говорят, что это «танец белых», неоколониалистский танец. И танцовщикам приходится бороться за само существование их искусства. Они танцуют повсюду – на улице, на тротуаре, везде. Танцевать в Конго значит выражать радикальную политическую позицию — меня это просто поразило. Я пригласил их в свой спектакль «Гамлет»; с тех пор мы работаем вместе вот уже четыре года.
В этом спектакле я хотел поговорить о французской идентичности через внешний на нее взгляд. И тут политика: вы же знаете, что Саркози придумал Министерство национальной идентичности — имея в виду, должно быть, что французская идентичность герметична и нужно исключить из нее иностранцев, эмигрантов… Ну а я захотел сделать спектакль про французов, определяя их через других.
От Катулла к Овидию
Если попытаться этот мир чувств поэта определить одним-единственным словом, то слово это будет такое: Овидий — добрый поэт. Поначалу такой эпитет может показаться расплывчатым и ничего не говорящим. Но попробуем примерить его к другим античным писателям, и мы увидим: оно подойдет к очень немногим, а может быть, и ни к кому. Ни о Софокле или Каллимахе, ни о Вергилии или Горации не решимся мы сказать это простое человеческое слово, а начнем подыскивать какую-нибудь другую характеристику, более высокую и сложную. И уж подавно не может быть назван добрым признанный антипод Овидия среди римских лириков — Катулл. Страсть Катулла целиком эгоцентрична. Любит ли он свою Лесбию (главная героиня его любовной лирики) или ненавидит ее, он никогда не пытается понять ее, встать на точку зрения не своего, а ее чувства. Написать стихотворение в форме диалога с возлюбленной для Катулла было невозможно: вся его лирика — один сплошной монолог. У Овидия (мы это видели) любовная поэзия из субъективной становится объективной: она теряет непосредственность и прямоту выражения авторского «я», но зато приобретает теплоту изображения лирического партнера.
Есть поэзия приятия мира и поэзия неприятия мира. Более поздние эпохи сжились и сроднились с поэзией неприятия мира — пусть неполного, пусть частичного, по неприятия. А Овидий был именно поэтом всеприятия — пожалуй, самым ярким во всей античной литературе. Его мир не трагичен и не может быть трагичен: ведь смерти в нем нет, значит, и трагедии нет. Даже собственная судьба ничему не научила доброго поэта: до самого конца она осталась для него не трагедией, а недоразумением и нелепостью. Здесь и пролегает та черта, которая отделяет Овидия от читателя наших дней. Почувствовать всерьез его мир без трагедий, мир всепонимающей и всеобъединяющей любви человеку нашего времени трудно, если не невозможно. Трагический Эсхил, ищущий Вергилий, страдающий Катулл, непримиримый Тацит, — все они ближе современному сознанию, чем радостный Овидий. Вот почему этот самый легкий поэт древности оказывается таким трудным для нас.
Элегии Овидия являются в значительной мере перепевами из Катулла, Тибулла, Проперция, греческих эпиграмматистов; мы снова встречаемся с серенадой, с наставлениями сводни, с корыстолюбивыми красавицами и соперником-воином, но Овидий отличается совершенно иным отношением к действительности и к литературному материалу и иными стилистическими приемами, чем его римские предшественники. Поэт, выросший в атмосфере империи и упоенный внешним блеском «золотого Рима», не знает того чувства неудовлетворенности современной жизнью, через которое прошло большинство писателей предыдущего поколения.
Другое значительное, отличие Овидия от его предшественников состоит в том, что Овидий переносит в поэзию принципы декламационного («риторического») стиля. Это выражается прежде всего в нескончаемых вариациях одной темы. Целая элегия, величиной в 46 стихов, построена на «обыгрывании» мысли, что влюбленный представляет собой воина на службе у Амура; мысль дана в первой же строке, а затем развернута в многочисленных сравнениях. Овидий нередко берет отдельный мотив, намеченный кем-либо из более ранних поэтов, и расширяет его помощью декламационной обработки до размеров большого стихотворения.
Пушкин «К Овидию»
Здесь, оживив тобой мечты воображенья,
Я повторил твои, Овидий, песнопенья,
И их печальные картины поверял;
Но взор обманутым
мечтаньям изменял.
Последнюю строку
можно объяснить тем, что Овидий
— сын юга, солнечной Италии. Он
не привык к «жестокостям» зимы,
и климат Дунайских берегов казался
ему суровым, невыносимым. Пушкин — сын
русского севера. Дунай для него — юг.
Далее поэт подчеркивает отличие «овидиевского
севера» от «пушкинского юга»:
Изгнание твое пленяло в тайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
Здесь долго светится небесная лазурь;
Здесь кратко царствует
жестокость зимних бурь.
Во второй части послания поэт делится своими впечатлениями о местах, описанных Овидием в „Тристиях”. Для русского изгнанника, прибывшего в Бессарабию из северной столицы, место ссылки римлянина не арктическая пустыня, а пленительный юг. Природа у Овидия враждебна поэту, местность лишена прелести, дика, сурова, она не соответствует представлению образованного римлянина, южанина, об идеале природы. Пушкин же воспринимает всё иначе: русский поэт любуется природой, которая страшила нежного римлянина.
На
берегу озера Пушкин
Пушкин
сравнивает суровый северный
климат с теплотою Бессарабии:
Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там: а с вешней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг;
Свободные поля
взрывал уж ранний плуг.
Как бы утешая Овидия,
Пушкин говорит, что тот не забыт,
и стихи его читают:
И по льду новому, казалось, предо мной
Скользила тень твоя, и жалобные звуки
Неслися издали, как томный стон разлуки.
Утешься: не увял
Овидиев венец!
Пушкин прибавляет:
Не славой —
участью я равен был тебе.
Слова «участью
равен» подчеркивают, что Пушкин —
такой же изгнанник, как и Овидий. Послание
было предназначено для печати, и поэтому,
ввиду чисто цензурных обстоятельств,
Пушкин называет себя «изгнанником самовольным»,
рассчитывая на то, что читатель сам понимает,
каково это «самовольное» изгнание. По
приказу Александра I Пушкин должен был
покинуть столицу и отправиться в глухую
Молдавию. Ему было жаль оставлять город,
но в то же время
И светом, и собой, и жизнью недовольный,
С душой задумчивой,
прибыл Пушкин
на юг. Последние два стиха:
Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести,
ни лиры непреклонной,
по-видимому, по
цензурным соображениям, Пушкин заменил
строками:
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне
были благосклонны.
Из текста рассмотренного стихотворения можно заключить, что Пушкин был хорошо знаком с сочинениями Овидия (в данном случае рассматривалось лишь одно произведение Овидия — «Tristia»). Однако нужно сразу жe прибавить, что Пушкин не использует ни одной точной цитаты из этого сочинения Овидия. «Tristia» для него — лишь фактический материал. Пушкин обращается к теме поэта-изгнанника. В стихотворении параллельно рисуются фигура Овидия и лирический образ самого поэта.
Параллельность
построения образов
Суровый славянин, я слез не проливал,
Но понимаю
их…
Отсюда — и различие в творчестве. Овидий пишет «песни робкие», шлет «Августу мольбы», в то время как Пушкин оглашает «лирой северной пустыни». «Нежному гласу лиры» Овидия противостоит суровая лира Пушкина. Это подчеркивается еще и тем, что греческое восстание ассоциируется в стихотворении с «севером», а не с «югом», то есть с миром Пушкина, а не Овидия.
К образу Овидия Пушкин возвращается еще раз — в своей последней романтической поэме „Цыганы”, начатой в 1824 г. в Одессе и законченной в Михайловском, где уже зрели замыслы „Бориса Годунова”. Глубочайшие вопросы взаимоотношения народа и власти волновали в это время поэта. Решающей силой в исторической борьбе он признает теперь „суд мирской”, „мнение народное”.16 В новом свете предстал перед ним и Овидий. Если в послании поэта интересовал Овидий — элегический поэт, особенности его восприятия природы, поведение по отношению к деспоту императору, то теперь главное внимание привлекает общение римлянина с варварами, мнение о нем дикого, не тронутого цивилизацией народа. Овидий здесь очерчен как „индивидуальность”, как личность, воспитанная великой древней культурой, противостоящая Алеко — носителю современной Пушкину цивилизации. Легенду о римском изгнаннике рассказывает старик цыган, выносящий свой суд от имени всей цыганской общины.
Известно, что самый образ старика цыгана напоминает умудренного годами старого гета из третьего послания второй книги „Посланий с Понта” Овидия. Но не только этим интересен литературный источник Пушкина, он чрезвычайно важен для всей интерпретации образа самого Овидия в „Цыганах”.
Лирическое послание «К Овидию» написано шестистопным ямбом проникнуто глубоким сочувствием к римскому изгнаннику. Оно выражает стремление понять поэта – человека другой культуры и другого типа личности. Множество метафор помогают раскрыть это стремление и попытку сравнить судьбу Овидия и свою собственную («безотрадный плач», «роскошный гражданин», «далекая дружба»). Через «размышления и мольбы» Овидия А.С. Пушкин хочет выразить свои мысли и желания, что делает стихотворение более глубоким, эмоциональным, пропитанным горечью и страданием.
Список
литературы:
Н.В. Вулих «Овидий – человек и поэт в интерпретации Пушкина»
М. Йыэсте Заметки к теме «Пушкин и Овидий»
http://pushkin.biografy.ru/
http://www.krugosvet.ru/enc/
тема изгнанничества – тема научной статьи по языкознанию и литературоведению читайте бесплатно текст научно-исследовательской работы в электронной библиотеке КиберЛенинка
благодарным читателем-интерпретатором был всю свою жизнь Бродский, и его поэзия — зримое тому подтверждение.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Вайль П. Вслед sa Пушкиным // Иосиф Бродский’ фуды и дни. М.: Ичд-во
Независимая rateia, 1998. С. 24. : Цт. по: Ранчин А. М. Реминисценции т стихотворений Пушкина и Ходасевича в пол щи Иосифа Бродского // Русская литература. 1998. № 3. С. 76. — Иосиф Бродский. Соч.: В 7 т. СПб.: Пушкинский фонд, 1997. Т. 1. С. 45. Здесь и в дальнейшем все цигаи,! ns стихотворении И.Бродского приводятся по пому изданию с VKasairiieM в скобках тома (римская цифра) и сфаницы (арабская цифра).
4 Пмггкпн A.C. Погщ. собр. соч.: В 10 т. Л.: Наука, 1977 Т. III. С. 155. Здесь и в дальнейшем все цнгап.1 us стихотворений Пушкин;! приводя 1ся по ¡тому ш-дапшо с ука (апнем в скобках тома (римская цифра) и страницы (арабская цифра)
Подробньгп pasßop пушкинских реминисценций в ланном стихотворении Бродского см.: Винов\рова И. Е. Иосиф Бродский н русская поэтическая традиция // Иосиф Бродский: торчество, личность, судьба. Итоги трех конференции СПб.: Журнал «Зве ¡да». 1998. С. 124 128.
Бродский И. И i ¡амеюк о mniax XIX века // Иосиф Бродский: труды и дни. С. 37.
Цш. по’ Галич А.А Я выбираю свобод) // Глш ол. М., 1991. 256 с. Цш. по: Ранчин A.M. Ук. соч. С 69 ‘ Ваиль П. Вслед ui Пушкиным // Ук. соч. С. 26. См.: Жолковский А.К. «.Я вас любил» Бродского // Жолковский А.К. Блуж-даюшне сны и другие работы. М., 1994. С. 205 — 224.; Баткпп J1.M. Парапа-родня как способ выжни. // Бапсип Л.М. Тридцать фетья буква: Замегки читателя на полях стихов Иосифа Бродского. М.: РГТУ, 1996. С. [01 142.
I Ьа I кип Л.М. Ук. соч. С. 137 С’м.. Ранчин A.M. Ук соч. С. 73.
II Лосев Л. Bciyivieime // Иосиф Бродский: труды и дни. М., 1998. С. 18.
А.Г. Бент
АС. ПУШКИН И ОВИДИЙ: ТЕМА ИЗГНАННИЧЕСТВА
Причины ссылки Овидия и хрестоматийны и проблематичны одновременно. Одна из них — та, на которую указывает Пушкин в «Онегине»:
…наука с1расти нежной. Которую воспел Назоп, За что арадальцсм кончил оп Свой век блесшций и мятежный Вдали И ииии своей.
То есть речь идет буквально о псевдодидактической поэме «Наука любви», в которой Овидий легким стихом и в изящных выражениях описал, как найти предмет любви, как его завоевать и как удержать любовь, с прибавлением косметических, лекарственно-эротических и «технологических» сведений. Это сочинение пользовалось в Риме большим успехом, поскольку тогдашнее общество с его свободными нравами, эмоциональной раскрепощенностью и влиянием светской женщины и женщины-гетеры находило в нем свой портрет, в той же степени лестный, как и фривольный. Но Август, который в молодости и сам слыл распутником, намеревался внушить римскому обществу более строгие правила, в том числе и касающиеся семейной и общественной морали. Овидий в этом смысле оказывался удобной мишенью, для того чтобы устрашить общество и продемонстрировать ему серьезность намерений принцепса.
В своих «Скорбных элегиях» и «Письмах с Понта», адресованных друзьям, Овидий обстоятельно объясняется с Августом по поводу содержания своих творений, включая сюда и «Любовные элегии», и «Науку любви». Он говорит о литературном характере своего эротического либертинажа и заверяет Августа в скромности своего нынешнего поведения, быта, отношений, и это правда: Овидий был счастлив со своей третьей женой, любил свою дочь.
Но повсеместно этот мотив сопровождается другим, о котором у Пушкина в «Цыганах» (написанных одновременно с первой главой «Онегина», которую мы цитировали выше) сказано: Он говорил, что 1 певный Бог Е) о карал за преетупленье..
Об этом мотиве ничего достоверного сказать нельзя. Овидий твердит о «проступке», о «неверном шаге», об «оплошности». Исследователи допускают, что Овидий либо стал свидетелем какого-то неблаговидного инцидента, связанного с Августом и его семьей, либо он проявил нескромность, выболтав тайну принцепса, либо, что весьма сомнительно, был связан с оппозиционными кругами, с партией четвертой жены Августа Ливии. Двойная мотивировка нужна была Августу и для того, чтобы не создавать прецедента преследования Овидия за литературное произведение. Как бы то ни было, его бессрочная высылка на окраины империи, в гетский город Томы (ныне Констанца в Румынии) на западном побережье Черного моря не сопровождалась, однако, лишением римского гражданства или имущественных прав.
Теперь обратимся к другому источнику. Это «Воображаемый разговор с Александром 1» Пушкина, написанный в декабре 1824 года, т.е. после переезда в Михайловское, но связанный с событиями южной ссылки. О том, как и почему Пушкин
ассоциирует свое положение с судьбой Овидия, мы еще скажем. Здесь же обратим внимание на мотивы, которые приписывает царю поэт:
1. «Я читал вашу оду «Свобода»… Поступив очень неблагоразумно, вы, однако ж, не старались очернить меня в глазах народа распространением нелепой клеветы». Речь, очевидно, идет о том месте в оде «Вольность», где упомянута судьба императора Павла, и Пушкин напоминает царю Александру, что не воспользовался возможностью указать на причастность императора к убийству своего отца. Этот фрагмент может быть соотнесен с самооправданиями Овидия, заверяющего Августа в своей гтояльности.
2. Другой мотив заявлен следующей фразой, вложенной в уста императора: «Но вы же и афей? Вот что уж никуда не годится». Речь идет о мнимом атеизме Пушкина. В то время этот атеизм связывался почти исключительно с одним текстом, с поэмой «Гавриилиада» (1821), где Пушкин в подражание Парни, позволил себе святотатственную трактовку отношений девы Марии со святым духом. Напомним, что и Александр был известен своей любвеобильностью и что он к концу царствования находился под влиянием пиетистов и мистиков, вроде баронессы Крюденер и архимандрита Фотия.
В связи с этим возникает параллель между «Гавриилиадой» и «Наукой любви». Таким образом, весь разговор, очевидно, является аллюзией на актуализированную судьбу Овидия, поскольку Пушкин интенсивно имел дело с этим материалом в южной ссылке. Судьба Пушкина может быть в данном контексте сопоставлена с овидиевой еще и потому, что и пушкинская ссылка была административной и не предполагала ни утраты прав и состояния, ни утраты личной свободы, хотя под конец воображаемого разговора появляется намек на более суровые природные обстоятельства («сослал бы его в Сибирь, где он бы написал поэму «Ермак» или «Кочум»).
Овидий выслан был в 8-м году н. э. Ему уже было за пятьдесят. Путешествие, да еще в зимнее время, представляло для него определенную трудность. Он достиг Дакии только к началу весны следующего года, зиму же провел в Северной Греции. Местом ссылки была ему назначена окраинная область империи, населенная гетами и даками, подвергавшаяся нападениям диких племен из-за Дуная. На латинском языке здесь никто не говорил, а греки cocí авлял и лишь незначительное меньшинство. Климат был суров, зимы долги, солнце редко. Исследователи Овидия, обращаясь к описаниям климата и природы этих мест в «Печальных элегиях» и в «Письмах с Понта», неоднократно высказывали предположение, что это не реальные, а поэтические описания что Овидий прибега-
ei к ним как к общим местам («топосам») наряду с тематическими топосами своих произведений (тема одиночества, невзгоды изгнанника, память друзей, образ «идеального друга», воспоминания о жене, тема прошлого, тема будущего и надежды на помилование, тема поэзии). Есть основания полагать, что тогдашний климат в этих местах был суровее нынешнего, и, следовательно, описания, которые мы находим у Овидия, не слишком страдали преувеличением. Этого мнения, очевидно, придерживался и Пушкин, который писал позднее в рецензии на «Фракийские элегии» Виктора Тепля-кова (1836), имея в виду Овидия: «Сколько яркости в описании чужого климата и чужой земли! Сколько живости в подробностях! Какие трогательные жалобы!»
Б.Л. Модзалевский в своей известной работе «Библиотека A.C. Пушкина» приводит сведения о целом ряде изданий Овидия на разных языках. Среди них и русские переводы конца 18-го века, и латинское издание 1822 года, и французские издания начала 30-х годов. Нам не известно, обращался ли Пушкин в период южной ссылки к вышедшим к тому времени изданиям Овидия, но знакомство с пушкинскими текстами делает такое предположение более чем вероятным.
В послании «К Овидию» (1821) Пушкин демонстрирует свою классическую образованность упоминаниями обстоятельств личной и имущественной биографии Овидия.Очевидно, к этим обстоятельствам тяготеет и еще одно, не отмеченное историками питературы: приказ Августа застал Овидия у друзей на острове ^льба, который ассоциировался в сознании современников Пушкина с судьбой Наполеона. Наполеон умер в 1821 г., и стихотворение, ему посвященное, предшествует посланию «К Овидию». В этом смысле Эльба — это Эльба, а Фракия — это остров св. Елены. Возникает аналогия между пребыванием на о-ве Эльба Овидия и Наполеона и суровой ссылкой соответственно Овидия на берега Понта и Наполеона — на остров св. Елены.
В послании Пушкина «К Овидию» мы находим восемь строк, взятых в кавычки и атрибутируемых автором как принадлежащие Овидию. Фактически это не перевод и даже не пересказ конкретного текста, а некая суммарная контаминация, которая верно передает дух обращений римского поэта к друзьям, близким, самому Августу.
Это послание должно рассматриваться, во-первых, в контексте «Печальных элегий» и «Писем с Понта», а во-вторых, в окружении стихотворений самого Пушкина, написанных приблизительно в это время. В первом случае речь может идти о пушкинском конспекте текстов Овидия, которые интенсивно читались им в это время. Отсюда некий общий с Овидием лексикон, вклю-
чающий такие «топосы», как «безотрадный плач», «туманный свод небес», «игра унылых струн», «пустыня мрачная, подруга за-точенья», «хладная Скифия», «нивы без теней», «холмы без винограда». К этому следует прибавить суммарное изложение биографии Овидия с его принципиальным отказом от воинских доблестей. с успехом его стихов среди молодежи, с упоминанием его близких — жена, дочь, друзья. И здесь же — авторский комментарий — очевидно, возражение тем из друзей Пушкина, которые ставили в упрек Овидию отсутствие в нем гражданского мужества и угодливость в обращениях к Августу.
Вторая половина послания «К Овидию» представляет собой антитезу первой и начинается словами:
Суровый славянин, я слез не проливал, Но понимаю их
Пушкин в этой части излагает более оградный взгляд на изгнание, «поверяя» картины Овидия личным опытом. Русский поэт не может скрыгь своего восхищения мягкостью южного климата, южным солнцем, небесной лазурью. Это не ирония, а как бы утешение собрату. А в третьей части этого послания Пушкин создает типический образ: прах поэта, к которому приходит другой поэт. Этот образ буквально воплощается в ситуации «Овидий — Пушкин» и — в виде предсказания — Пушкин и грядущий поэт. О том, что этот образ типичен, свидетельствует, к примеру, сонет Мицкевича «К гробнице Потоцкой», в котором подобная ситуация переносится на воображаемую ситуацию: «я воспряну из могилы при звуках польской речи».
Расширяя этот круг наблюдений, следует назвать еще целый ряд текстов, где аллюзии, связанные с Овидием, определяют элегическую тональность либо обнаруживают тематическую близость, наконец, возникают в виде упоминания отдельных имен или образов. Приведем несколько примеров. В стихотворении «В кругу семей, в пирах счастливых» (1821) Пушкин вспоминает недавние дружеские встречи, поэтические споры, любовные увлечения, приверженность к поэзии и театру с соответствующим набором поэтических (мифологических и литературных) образов. Само выражение «Певец любви, печальный странник» закрепляет дальнейшую ассоциативную связь между Овидием и Пушкиным. Описание моря в стихотворении «Погаспо дневное светило» (1820), разумеется, питалось не только отголосками овидиевой 1-й элегии 1-й книги, но и прощанием с родиной в 1-й песни байро-новского «Чайльд-Гарольда». Но и здесь морской пейзаж содержит перекличку с описанием моря у римского поэта. Появляется и «прах Овидиев пустынный мой сосед» в стихотворении «Чаадаеву» (1821). и имя Коринны, обобщенного образа возлюб-
ленной из «Любовных элегий» Овидия (в «Разговоре книгопродавца с поэтом», 1824), и имя Ореста («Мой друг, уже три дня сижу я под арестом…», 1823). Орест (Атрид) и Пилад появятся позднее в «Отрывках из путешествия Онегина». Здесь эти образы, вызванные в памяти Пушкина рассказом старого гета в «Печальных элегиях», соединяются с образом Мицкевича, другого поэта-изгнанника.
В стихотворении «Из письма к Гнедичу» вообще в свернутом виде уже содержится будущая элегия «К Овидию»: В сфапс, 1дс Юлией венчанный И хифым Ав1устом изгнанный Овидий мрачно дни влачил…
Как известно, рассказ старого цыгана («Цыганы», 1824) опирается на тот же источник. Однако нужно отметить, что сходство здесь чисто формальное, так как речь идет о приеме, а не о содержании: рассказ о мифологических героях Пушкин заменил рассказом о самом Овидии (в духе его же «Метаморфоз»). Этот эпизод, очевидно, носит уже иной характер, нежели описание природы и судьбы поэта в послании «К Овидию». В частности, рассказ старого цыгана менее детален, менее конкретен и менее персонален. Ему присущи эпичность и описательность, это именно предание, и в этом смысле можно говорить о том, что образ римского поэта отделился от самоощущения Пушкина и приобрел типический характер, сближаясь с судьбой поэта вообще и с обобщенной судьбой изгнанника, тоскующего по родине и близким. Отсюда делается понятным и отклик Алеко на это ооиание: Так во! судьба ]Воих сынов, О Рим, о I ромкая держава! Певец любви, певец бо! ов, Скажи мне, Ч10 1акое слава?
Эта формула может быть применена и, очевидно, мысленно применяется поэтом и к своей судьбе, и к судьбе Байрона, Баратынского, Мицкевича.
Тема поэтической реабилитации и примирения сильна уже в элегиях Овидия. В своих обращениях к Августу, да и во всех «понтийских элегиях» вместе мотив гордости своим призванием и признанием общества звучит неизменно и с полным достоинством, вплоть до того, что поэтическое призвание уравнивает поэта и принцепса. Есть у Овидия показательное место, где речь идет о признании потомков, о нетленности славы поэта:
К надписи слов добавлять не надо: памяшик создан -КПИ1И надежней фобпиц увековечат певца
Пушкин в своем «Памятнике» ссылкой на Горация как бы отвел внимание читателей от Овидия, тогда как с этими элегиями Овидия он, возможно, познакомился раньше.
Л.Г. Александров
ПУШКИН и КОСМОС
(итерпретация кулыурпой «мис1ерии близисцовсгва» в шорчестве)
«…как будго жизнь качнется вправо, качнувшись влево…».
И. Бродский
Исследователям-пушкинистам хорошо знакомы, по крайней мере, два «масштаба» поэта. Все любят Александра Сергеевича живого, индивидуально чувствующего и мыслящего. «Доказан» он и как явление народное, российское, общемировое, наконец. Менее известен «космический» Пушкин, чье творчество -не просто личное самовыражение в определенных исторических условиях, а в то же время вмещение «запредельных», универсальных взаимосвязей, которые тем или иным образом проявлены и в жизни, и в произведениях — исследуя одно, непременно выходишь на другое. Данный аспект обладает значительной степенью условности. но при этом некоторые вроде бы знакомые мотивы, формы и темы творчества Пушкина предстают в новом свете.
Литературный «космос» — тот самый, от которого произошло слово «косметика» и который позволяет чуткому художнику конструировать целостно-гармонические «миры» — уже стал предметом текстовой интерпретации1. Он требует особого мифологического символизма, часто выходящего на «космос» в другом (естественно-природном) значении, который задает хронологические условия жизни и является в то же время божественным «образцом». Его «фрагментарное» воспевание считается стойкой литературной традицией (уже в эстетическом учении Платона о двух Эросах эти «миры» особым образом взаимно проникали друт в друга), но расшифровка этого масштаба сопряжена с символической многозначностью и развертыванием различных подтекстов. В результате получается, что «Бесы», например, — это не только забавная детская сказка, но и «самая серьезная космология, суровая и хаотическая, и в то же время жутко конкретная»2.
Задача данной работы — контекстуально интерпретировать ге архетипические начала в творчестве Пушкина (гипотетически
Анализ стихотворения А.С.Пушкина «К Овидию»
ВГСПУ
Реферат на тему:
«Анализ стихотворения А.С.Пушкина «К Овидию»
Выполнила: Ковалева В.А.
Группа: ФЛ-РЛБ-12
Проверила: Пятаева А.В.
Волгоград 2012
Содержание:
- Вступление;
- Значение личности А.С.Пушкина;
- Пушкин – «изгнанник». Лирика периода «Южной ссылки». Предпосылки создания стихотворения «К Овидию» с образом автора-беглеца;
- Личность Овидия;
- Образ Овидия в творчестве Пушкина;
- Анализ стихотворения «к Овидию»;
- Заключение;
- Список используемой литературы.
- Вступление
Александр Сергеевич Пушкин — один из ярчайших поэтов «золотого века», который оставил неизгладимый след в русской литературе.
Мир пушкинской поэзии — это светлый, добрый, радостный мир любви, дружбы и созидания. Он необычайно широк и потому включает в себя все: взлеты и падения, успех и разочарования, радость и печаль, любовь и дружбу, предательство и измену. Поэт изливает свои чувства и переживания в стихах. Он живет в них. В каждом его произведении есть своя сердцевина, ядро, в котором и заложена основная мысль.
Всю лирику А.С. Пушкина можно представить
как бесконечный роман в
Творчество Пушкина
художественного мира.
Тема поэта и поэзии была ведущей в творчестве Пушкина на протяжении всей его жизни. Менялись идеалы свободы, творчества, вдохновения, счастья, но постоянной оставалась тема поэтического призвания и назначения поэта и поэзии в общественной жизни.
В ряде стихотворений появляется тема
ссылки или изгнания. Для
Пушкина важны прототипические фигуры
политических изгнанников,
которые показаны в романтическом ореоле.
Таков римский поэт
Овидий,
с судьбой которого Пушкин проводит
параллель своей собственной судьбы в
стихотворении “К Овидию” (1821). Именно
об этом стихотворении и его значении
в лирики Пушкина и пойдет речь в данной
работе.
- Значение личности А.С.Пушкина
«Пушкин — это наше всё» — сказал Достоевский. Солнцем русской поэзии назвал его Гоголь. Сам поэт свою заслугу видел в том, что лирой пробуждал у читателей «чувства добрые», под которыми он понимал любовь к Отечеству, верность в дружбе, милосердие, преданность идеалам.
А. С. Пушкин занимает совершенно особое
место в истории мировой
Имя Пушкина является свидетельством вершины русской национальной литературы. Оно воспринимается как образец, подражание которому не достижимо. Необычайно яркая индивидуальность А. С. Пушкина, его трагическая судьба и прекрасное творческое наследие, до сих пор являются причинами огромного интереса к его личности и творчеству.
Путь к духовности, формирование гуманистического самосознания — творческое наследие поэта. Самое первое, его восприятие, самое легкое, начинается на эмоциональном уровне: музыка и гармония воздействуют безотказно. Пушкин точен и доступен, он создал мир литературных героев, шагнувших в нашу обыкновенную жизнь. Их мечты — не великие завоевательные подвиги, а та частная жизнь человека, что становится лучшим разъяснением жизни всего общества.
Пушкин подарил нам такую гамму переживаний, что она, иногда в другой тональности, иногда диссонируя, живет и заполняет духовный мир разумного человека и сегодня. Он собственной судьбой убеждает нас в непреходящих ценностях: «Самостоянье человека — залог величия его». Он научил нас, что быть счастливым — это состояние редчайших минут. Но никогда нет безысходного отчаяния в пушкинских строчках.
Ближе всего к объяснению пушкинской тайны, наверно, подошел Ю. М. Лотман: «Пушкин все, к чему ни касался, превращал в творчество». А творить, создавать — процесс бесконечный.
- Пушкин – «изгнанник». Лирика периода «Южной ссылки». Предпосылки создания стихотворения «К Овидию» с образом автора-беглеца
Так называемая «южная ссылка» Пушкина стала следствием его слишком вольных стихов, распространявшихся в Петербурге в 1817-1819 гг. (например, ода «Вольность»). Однако формально никакой ссылки не было, Пушкина направили на новое место службы. 6 мая 1820 года он выехал из Петербурга на юг, в Екатеринослав (ныне Днепропетровск), с назначением в канцелярию генерала-лейтенанта И.Н.Инзова Инзову одновременно было направлено специальное письмо, в котором излагались факты виновности поэта. Письмо, однако, возымело обратное действие. Инзов отличался человеколюбием (даже имел орден Почётного легиона за гуманное обращение с пленными французами), был человеком современных взглядов (увлекался модными тогда масонскими идеями), поэтому письмо об опальном поэте оказалось для него хорошей рекомендацией. Инзов сразу взял Пушкина под свою опеку.
Дорога, оторвав от суеты столичной жизни, дала Пушкину возможность осмотреться, спокойно осмыслить события последних лет. Итоги были такие: в Петербурге Пушкин стал поэтом, причём не только в собственных глазах, но и в глазах общества. Период ученичества, начавшийся еще в Лицее, где в 1813 году поэт написал своё первое стихотворение, был окончен, теперь уже не наставники по литературе (В.А.Жуковский, К.Н.Батюшков, В.Л.Пушкин и др.), а он сам должен определять судьбу своего творчества. Как жить дальше? Как писать? Эти мысли и вопросы изменили настроение и психологический облик Пушкина. Вместо взрывного и страстного автора «Вольности», восклицавшего «Тираны мира, трепещите!», теперь мы видим другого Пушкина — он стал сдержаннее, ответственнее. Ему пришло ясное понимание того, что отныне его жизнь неразрывно связана с поэзией, за каждое слово в стихе он несёт ответственность, его стихи влияют на его судьбу — ведь именно из-за стихов он оказался на пути в «южную ссылку». Это новое настроение Пушкина по сути дела было романтическим мироощущением «жизнь и поэзия — одно». Именно это мироощущение стало для Пушкина в период «южной ссылки» точкой опоры, в этот период он создаст «не только совершенно неповторимое искусство слова, но и совершенно неповторимое искусство жизни».
Суть романтического типа поведения заключается в высокой культуре чувств и сердечных переживаний, а если ещё точнее — в душевной тонкости, способности ощущать, замечать и выражать самые тонкие, почти неуловимые оттенки чувств, в умении различать и пользоваться разными стилями поведения, сознательно ориентируясь на определенные типы романтических литературных героев (мрачный Демон, страдающий Вертер, неистовый Дон-Жуан и т.д.). Романтик не только себе отводит одну из таких «ролей», но и «раздаёт» их окружающим. Так рождается характерное для романтиков ощущение второй реальности: здесь в повседневной жизни человек ходит на службу, заботится о пропитании, об одежде, решает самые обычные житейские вопросы, но одновременно с этим романтик ощущает себя принадлежащим ещё одному миру — там он представляет себя, например, особым избранником, которого не понимают окружающие, поэтому он бежит от пустой и бездушной «толпы» и в уединении посвящает себя сложнейшим вопросам о смысле жизни, о судьбах народов и т.п. Романтическое поведение могло принимать самые разные формы, например: человек испытывает одиночество, разочарованность, равнодушие к жизни и удовольствиям, «преждевременную старость души», как следствие, к нему приходит неутолимое желание странствовать, скитаться и грустить при этом о покинутой родине (о преданной любви, об оклеветанной дружбе и т.д.), понимая с тоской, что впереди полная неизвестность… Подобная «старость души» (свойственная, например, Онегину, Печорину) обычно имела два варианта, две причины: или политическую (например, бегство от несправедливых законов цивилизованного общество к «диким» народам), или любовную (например, неразделенная любовь заставила влюбленного покинуть свет и вытравить в себе способность любви вообще). Такая романтическая мифология человека была в моде в современную Пушкину эпоху и сам Пушкин в период «южной ссылки» тоже включается в эту эстетическую игру.
Таким образом, ссылка на юг явилась для Пушкина бедой, обидой и болью — и вместе с тем его духовным торжеством, радостью творчества.
Однако ещё более важным этапом стало пребывание в Крыму, хотя оно продолжалось всего нескольких недель. Здесь родились новые и развились прежние поэтические замыслы поэта, здесь пейзажи Крыма и Кавказа дали наглядный материал для романтических представлений, романтизм оказался правдой, живой реальностью. Необычный экзотический мир Кавказа, незнакомая речь и нравы горцев воспринимались поэтом как особенный романтический мир, как романтическое там. Интересно, что сама жизнь «помогала» романтизму — Пушкин поселился в стоящем на отшибе доме Инзова и остался там жить после землетрясения, в полуразрушенном доме, окружённом запущенным разросшимся виноградником и пустырём. Всё это точно соответствовало образу «беглеца», «добровольного изгнанника», каковым себя Пушкин в то время ощущал. Неслучайно именно здесь написаны знаменитые романтические произведения поэта: поэмы «Кавказский пленник», «Гавриилиада», «Братья-разбойники», стихотворения «Чёрная шаль», «Кинжал», «Чаадаеву», «Наполеон», «К Овидию» и др. — все они объединены образом автора-«беглеца».
«Крымский цикл» элегий Пушкина показывает его стремление к крупным поэтическим формам, которые позволят изобразить сложные и длительные переживания героя, и которые, вместе с тем, обладают способностью проникать глубоко в тайны сердца героя (что уже удаётся в жанре элегии).
Стремление выразить полноту душевных переживаний, пока не нашло адекватных форм, реализовывалось у Пушкина в разных лирических жанрах. Разнообразие лирики объединялось образом автора — и в поэзии, и в жизни ведущего себя романтически. Романтическое мироощущение Пушкина в те годы характеризуется двойственным пониманием своего «удаления» из Петербурга: бегство и изгнание. Эти два противоположных ощущения породили целый поэтический мир: «Овидиев цикл».
- Личность Овидия
Пу́блий Ови́дий Назон —
- Образ Овидия в творчестве Пушкина
Овидий, как неоднократно указывали исследователи творчества Пушкина, был одним из особенно любимых им античных авторов.
Тема «Пушкин и Овидий» не раз привлекала к себе внимание ученых, и ей посвящена обширная научная литература. К ставшим уже «классическими» работам на эту тему (статьи А. И. Малеина, М. М. Покровского, Д. П. Якубовича) в настоящее время прибавился ряд новых исследований: З. А. Бориневич-Бабайцевой, В. В. Ванслова,Л. М. Черфас,С. Я. Лурье, М. Йыэсте,Д. П. Костелло. Авторы отдельных статей уделяют много внимания анализу той общественно-политической обстановки, в которой создавалось стихотворение «К Овидию». В декабристских кругах римского поэта считали жертвой «предрассуждений века». Одна из масонских лож, членом которой стал 4 мая 1821 г. Пушкин, носила имя Овидия («Овидий № 25»). Как справедливо указывают исследователи, судьба Овидия представлялась и русскому поэту в известной степени символичной для общества, в котором господствует режим деспотии. С другой стороны, ученым в последнее время удалось показать, что Пушкин шире использовал овидианский материал, чем это представлялось до сих пор пушкинистам. Так, например, молодой эстонский ученый М. Йыэсте отметил, что, создавая как бы два контрастных образа Овидия — римского гражданина («Златой Италии роскошный гражданин») и изгнанника («В отчизне варваров безвестен и один»), русский поэт берет у Овидия многочисленные детали, на которые авторы прежних исследований, посвященных Овдию и Пушкину, не обратили внимания. Вместе с тем М. Йыэсте справедливо замечает, что русский поэт избегает прямых цитат и точного перевода. По-видимому, в широко распространенное среди ученых-пушкинистов мнение, что Пушкин читал произведения Овидия лишь во французских переводах, следует внести некоторые коррективы. Русский поэт, который, как утверждал еще М. М. Покровский, знал латынь на уровне «хорошего гимназиста», несомненно сверял французский перевод с латинским подлинником, тем более что поэзия Овидия живо интересовала его.
Много внимания в последние годы уделялось учеными и вопросу об использовании Пушкиным молдавских легенд о римском изгнаннике, которые сыграли существенную роль при создании образа Овидия в поэме «Цыганы».
Следует также отметить и тот
весьма примечательный факт, что точка
зрения Пушкина на Овидия, нашедшая
отражение как в его
Этот особый интерес филологов к теме «Овидий и Пушкин» объясняется тем, что русский поэт с гениальной прозорливостью как бы предвосхитил то понимание Овидия, к которому мировая классическая филология подошла лишь в XX в.
Метаморфозы Овидия и чтение изнасилования
«Метаморфозы» Овидия (3–8 гг. Н. Э.) Изначально не были такими противоречивыми, как другие его поэтические произведения. Но по прошествии столетий его известность росла. Недавние призывы предупредить студентов университетов перед тем, как они начнут изучать эту работу, говорят нам о современном западном отношении к сексу, насилию и цензуре столько же, сколько и «Метаморфозы» о гендерной политике Древнего Рима.
Эпопея Овидия из 15 книг, написанная изысканным латинским гексаметром, — это американские горки чтения.Начиная с сотворения мира и заканчивая Римом в его жизни, «Метаморфозы» тянут читателя сквозь время и пространство, от начала до конца, от жизни до смерти, от моментов восхитительной радости до эпизодов разврата и отвержения.
Такова жизнь, сказал бы Овидий.
Безумие и хаос примерно 250 историй, охватывающих около 700 строк стихов на книгу, сплетены воедино темой метаморфоз или трансформации. Художественная ловкость, связанная с этим литературным подвигом, свидетельствует о мастерстве и амбициях Овидия как поэта.Это достижение также во многом объясняет законное место, которое «Метаморфозы» занимают в каноне классической литературы, наряду с другими великими эпосами средиземноморской античности, такими как Илиада, Одиссея и Энеида.
Удары ногами по уколам
Но для некоторых «Метаморфозы» неприятно соседствуют со своими более морально и патриотически более здоровыми предшественниками. Подобно проблемному младшему брату, позорному для семьи, эпопея Овидия «пинает против уколов», если перефразировать пересказ Ника Кейва.
Метаморфозы Овидия, перевод Дэвида Реберна (2004). ПингвинГомеровская Илиада (ок. 850 г. до н.э.) поднимается к литературным высотам возвышенного и показывает нам, как жить и умирать, медитировать о смертности, принимать печаль, удерживать, а затем отпускать ненависть, по-настоящему любить.
«Одиссея» (ок. 800 г. до н.э.) отправляет нас в эпическое путешествие, которое навсегда ведет к дому, иногда заставляя нас смеяться, а иногда распускать высокие волосы на лбу из-за секса и неверности.Тем не менее, соответствующая тяжести эпической поэзии, «Одиссея» также повествует о путешествии человека, решившего сохранить свой героический статус, преодолевая всевозможные опасности в чужих странах.
Примерно 700 лет спустя, когда стихи Гомера все еще считались эталоном эпической поэзии, Вергилий написал «Энеиду» (19 г. до н. Э.). Этот латинский эпос околдовывает своих зрителей патриотическим чарами, в которых воссоздается основание Рима от пепла Трои до славы эпохи Августа.Однако, в отличие от своего поэтического преемника, Вергилий остерегается литературной цензуры во время правления Августа (63 г. до н.э. — 14 г. н.э.), первого императора Рима, и осторожно перемещается по его опасной местности.
Согласно Вергилию, Рим велик. Так было всегда. Так будет всегда. Но Овидия это не убедило, и он стремится запечатлеть эпический мир неопределенности и дестабилизации вместо того, чтобы «пить хладнокровие», которое льется из фонтанов Августа.
Графические рассказы Овидия о метаморфозах начинаются с истории Первобытного Хаоса; беспорядочный комок диссонирующих атомов и бесформенные прототипы земли, моря и воздуха.Эта неуправляемая форма парила в пустоте, пока какое-то безымянное существо не распутало ее. Вуаля! Земля имеет форму идеально круглого шара. Океаны принимают форму и поднимаются волнами, подгоняемыми ветрами. Появляются источники, бассейны и озера, а над долинами, равнинами и горами — небо.
«Распутывание хаоса или создание четырех элементов», Хендрик Гольциус, опубликовано в 1589 году.Наконец, создано человечество, и так начинается мифический возраст человека.И по мере продвижения каждой эпохи — от золотой к серебряной, бронзовой и, наконец, к железной — человечество становится все более коррумпированным.
Боги и люди Овидия так и не смогли избежать эпохи Железа в Метаморфозах. На протяжении всего эпоса обстановка, возникающая в Книге I, функционирует как блестяще подходящая антиутопическая сцена, на которой поэт-кукловод ставит свои спектакли.
Опираясь на греческую мифологию, унаследованную римлянами, Овидий направляет свои драмы одну за другой, неустанно бомбардируя своих читателей красивыми метриками и впечатляющими образами, такими как Девкалион и Пирра, Арахна, Дафна и Аполлон, Европа и Бык, Леда. и Лебедь.
Сотни несчастных смертных, героев, героинь, богов и богинь одерживают победу, переживают поражения, терпят насилие и неизбежно превращаются во что-то иное, нежели их первоначальные формы. Хаос начинает мир, и поэтому в Хаосе мы рождаемся, живем и умираем. Как потомки Железного века, мы должны выстоять и бороться с коррупцией, жестокостью и несправедливостью.
Финикийская женщина Европа была похищена Зевсом в форме быка; Позже она родила их сына, царя Миноса.Похищение Европы, Тициан, 1560-1562 гг.Поэма и ошибка
Овидий воочию испытал мир хаоса и железа, когда в 8 году нашей эры был изгнан Августом. Его проступки были, по его собственным словам, carmen et error («стихотворение и ошибка»).
Стихотворение представляло собой Ars Amatoria (Искусство любви), трехтомное руководство для влюбленных, в котором объясняется, что можно и чего нельзя делать в личном уходе, как организовывать свидания с замужними женщинами (привлекать ее горничную «на сторону»). исправление разбитого сердца (удивите свою бывшую, пока она занимается красотой — юк!), называет лучшие места для «знакомства» (попробуйте скачки или театр) и предлагает советы, как сохранить девушку (будьте внимательны, когда она нездорова).Интересно, что третий том был написан для женщин — довольно революционный шаг в свете гендерного неравенства на закате I века до нашей эры.
Искусство любви, Овидий, перевод Джеймса Мичи (2002). Современная библиотекаТо, что раздражало Августа настолько, чтобы отправить поэта в никуда, было его восприятием того, что Ars Amatoria высмеивает его моральные реформы. Не для шуток, Август возглавил и провел серию законодательных кампаний, которые подняли моральную планку для добропорядочных граждан Рима.Прелюбодеяние, которое всегда было незаконным в Риме, стало особенно заметным под бдительным присмотром императора, и правовые последствия применялись более активно, чем в предыдущие десятилетия.
Ошибка, о которой упоминает Овидий, выявить труднее — ученые расходятся во мнениях относительно того, что именно Овидий действительно сделал, чтобы оскорбить Августа. Теории варьируются от романа Овидия с одной из имперских женщин — возможно, дочерью Августа (Юлия Старшая) или внучкой (Юлия Младшая) — до того, как он случайно стал свидетелем имперского скандала.
Какой бы ни была ошибка в сочетании с плохо оформленной Ars Amatoria, она была достаточно серьезной, чтобы привести к изгнанию Овидия в Томис (Констанца в современной Румынии). Томис, расположенный на самом краю Римской империи, считался варварским, пугающим и нецивилизованным местом. Овидий определенно писал это таким образом в своих поэтических посланиях Tristia (Печали) и Epistulae Ex Ponto (Письма с Понта).
Вынужденный существовать в месте, где его родная латынь почти не была слышна, отчаяние Овидия вызвано одним из его самых запоминающихся двустиший: «Написание стихотворения, которое вы не можете прочитать никому, — все равно что танцевать в темноте.”
Для оптимального наказания Овидия Август удачно выбрал его местоположение и никогда не отказывался от своего решения. И его преемник Тиберий (42 г. до н.э. — 37 г. н.э.).
Овидий умер в Томисе в 17 году нашей эры.
Эпопея о том, как заставить замолчать
В одной из основательных работ по метаморфозам, «Читая изнасилования Овидия» (1992) классика Эми Ричлин, утверждается, что эпопея была завершена во времена Овидия в Томисе. На первый взгляд может показаться, что это не имеет никакого отношения к его содержанию или намерениям, но Ричлин предполагает глубокую релевантность:
Заставленные замолчать жертвы, художники, ужасно наказанные законническими богами за смелые высказывания … читаются как аллегории опыта Овидия …
Соответственно, Томис не только дал Овидию время для дополнения стихотворения с учетом его собственного опыта, но, что не менее важно, его композиция была окончательно доработана во время инквизиции императора в отношении carmen et error.
Арахна бросила вызов богине Афине в ткачестве; Афина превращает Арахну в паука. Иллюстрация к «Чистилище 12» Данте Гюстава Доре.Действительно, то, что Август заставил замолчать Овидия, можно увидеть снова и снова в «Метаморфозах» самым гротескным образом. В сказках Овидия описываются вырванные языки, люди, лающие в своей печали вместо того, чтобы плакать, женщины, превращенные ревнивыми богами в немых существ, и отчаявшиеся жертвы, свидетельствующие о жестоком обращении невербальными средствами.
«Метаморфозы» — это эпопея об акте замалчивания.
Ревность, злоба, похоть и наказание также постоянно присутствуют в хаотическом мире Овидия.
Изнасилование тоже.
Изнасилование, несомненно, самая противоречивая и противоречивая тема «Метаморфоз». Это высшее проявление мужской силы в стихотворении, и сотни происходящих преобразований часто являются средством избежать этого.
Ранняя история попытки изнасилования рассказана в Книге I, в которой участвуют нимфа Дафна и бог Аполлон.Намереваясь изнасиловать Дафну, Аполлон преследует ее через лес, пока, совершенно измученная, она не призывает своего отца, речного бога Пенея, спасти ее:
«На помощь, отец!» она позвала. «Если твои потоки обладают божественной силой!
Уничтожьте форму, которая слишком нравится, с помощью трансформации!
Пеней отвечает на мольбу дочери, и Дафна превращается в лавровое дерево:
… тяжелое оцепенение охватывает ее конечности,
ее мягкие груди опоясаны тонкой корой,
ее волосы превращаются в листья, ее руки превращаются в ветви,
ее ноги, когда-то столь быстрые, застревают в упорных корнях,
ее лицо покрыто листвой крышка; остается только ее элегантность.
Рассказ о Дафне и Аполлоне, как и многие истории в «Метаморфозах», классифицируется как этиологический миф; то есть рассказ, объясняющий происхождение. Но, как свидетельствует приведенный выше отрывок, это гораздо больше.
Пеней плачет, когда Дафна убегает от Аполлона, превратившись в дерево. Аполлон и Дафна, Николя Пуссен, 1625 год.Читает Овидия сейчас
Где современная публика начинается с таких историй, как Дафна и Аполлон?
Как нам начать распутывать сотни других подобных сказок, которые следуют за ней?
В течение последних нескольких лет «Метаморфозы» подвергались сомнению как законный текст для студентов-гуманитариев высших учебных заведений.Вопреки сотням педагогических традиций, когда стихотворение было установлено как для латинских студентов, так и, в последнее время, для студентов-литературоведов, изучающих его в переводе, «Метаморфозы» не только подвергались допросам со стороны таких ученых, как Ричлин, но и были предметом обсуждения. участившихся жалоб студентов и призывов к триггерам предупреждений.
В ответ на растущее число возражений против работы академические и университетские руководители были призваны занять позицию — не только в отношении Метаморфоз, но и в ответ на другие материалы, которые, как считается, делают третичный опыт небезопасным.
Крис Паттен: мы не можем переписать историю. Сюзанна / ПланкеттКанцлер Оксфорда Крис Паттен сказал, что история не может быть переписана в соответствии с современной западной моралью. На противоположном конце этой дискуссии находятся студенты, такие как члены Консультативного совета Колумбийского университета по вопросам мультикультурности, которые выступили против включения Метаморфоз без явного предупреждения о триггере в один из основных курсов гуманитарной программы.
Насколько близки такие ответы к «Метаморфозам» граничат с литературной цензурой или, по словам одного журналиста, «литературным фашизмом», зависит не только от философской или образовательной точки зрения. Не менее важным для дискуссии и решений, которые могут в конечном итоге стать ее результатом, является жизненный опыт каждого человека в классе. Например, в классе студентов, делающих заметки из лекции о Метаморфозах, может оказаться жертва изнасилования.
Текущая статистика из США, в частности, предполагает, что вероятность этого исключительно высока.Статистические данные со всей Австралии рисуют аналогичную картину.
Такая ситуация требует бдительности и чуткости при работе с такими текстами, как «Метаморфозы». Но следует ли запретить работу Овидия или поместить ее на полки с пометкой «Предупреждение: злые книги»? Чего в конечном итоге будут достигнуты такие меры? Увеличат ли они безопасные пространства? Или это подвергнет цензуре дискуссии об изнасилованиях и запретит допросы о сексе, насилии. и эксплуатация женщин? Может ли это заставить замолчать одно из средств противодействия социальной болезни изнасилования?
Барри Коски: Овидий вдохновил «Затерянное эхо».NewZulu / AAP«Метаморфозы Овидия» имеют долгую и увлекательную историю. Его присутствие в литературном каноне Запада функционировало как странное, но ценное зеркало, которое на протяжении более двух тысячелетий отражало социальные, моральные и художественные обычаи.
С того времени, как Шекспир прочитал перевод Артура Голдинга 1567 года и включил так много историй в свои пьесы, до тысяч произведений искусства, вдохновленных стихотворением, до феерии Барри Коски и Тома Райта 2006 года «Затерянное эхо» и Производство в Сидней Фриндж 2016, к протестам студентов и призывам к предупреждению, Метаморфозы — как и сам Овидий — просто отказываются исчезнуть.
Подобно автопортрету Альбрехта Дюрера, «Олимпии» Эдуарда Мане, работам художников-модернистов, приводивших в ярость европейских фашистов, «Моя кровать» Трейси Эмин, инсталляциям в MONA, «Улиссу Джойса» и множеству фильмов и фотомедий, свидетельством этого являются «Метаморфозы» Овидия. к тому, что великое искусство не обязательно создается для того, чтобы доставить удовольствие.
Рекомендуемая литература: Метаморфозы: новый перевод Мягкая обложка Овидия, перевод Чарльза Мартина (2005).
Metamorphoses Montague Basement в настоящее время демонстрируется в рамках фестиваля Sydney Fringe.
Введение в Овидия
Добро пожаловать на сайт моего учебника «ЛЮБОВЬ И ПРЕОБРАЗОВАНИЕ: Знакомство с Овидием»
САЛЬВЕТ, VOS OMNES !! Это сайт моего онлайн-учебника по латинскому поэту Публию Овидию Насо, также известному как «Овидий». Сейчас я предлагаю этот курс, который я ранее в течение многих лет вел как формальный академический курс благодаря плодотворному сотрудничеству между факультетом классической литературы и факультетом независимого и дистанционного обучения Университета Джорджии, в качестве независимого самоучителя для взрослых учащихся с сильные знания латыни (включая, по крайней мере, прохождение WHEELOCK’S LATIN или эквивалентной вводной программы), желающие познакомиться с эпической поэмой Овидия о мифологических трансформациях, МЕТАМОРФОЗАМИ и его жизнерадостной и насмешливой любовной поэзией АМОРЕС.
Если вы считаете, что можете быть заинтересованы в подаче заявки на этот курс обучения, вам следует сначала прочитать здесь Обзор учебного пособия, а затем написать мне для получения дополнительной информации.
Каждое из моих руководств асинхронно, тщательно организовано и очень персонализировано; настраиваемое быстрое обновление с использованием латинского WHEELOCK’S 7th Ed. и сопутствующий читатель Wheelock СКРИББЛЕРЫ, СКВЛПТОРЫ И ПАРАМЕТРЫ, для тех, чьи грамматические навыки и навыки чтения / перевода могут быть немного ржавыми, можно использовать как надстройку или преамбулу к учебнику Овидия.
Р. А. («Рик») Лафлер, он же доктор Илла Флора
ТЕСТИМОНИЯ
Этот урок открыл мне мир поэзии — меня это никогда особо не интересовало. Впервые на этой неделе я действительно посмотрел стихотворение в New Yorker. Я всегда их пропускал. Не могу сказать, что у меня много чувств к современной поэзии, но я скажу, что у меня сейчас зарождающийся интерес — хотя на данный момент я остановлюсь на Овидии.
Интерес к словам / звукам / стихам (и даже к моему собственному письменному слову) для меня действительно в новинку.Я распечатал букварь об эмоциональном воздействии согласных звуков. Я еще не думаю, что они действительно меня трогают — но я пытаюсь научиться слышать то, что слышит доктор Лафлер …
Вчера мы ходили в Метрополитен, и пока мы стояли в очереди, мы были в Зале Родена, и о чудо — Купидон и Психея, Пигмалион и Галатея. Когда я смотрел на статуи, я как-то чувствовал себя старыми друзьями, как будто я имел связь с мрамором. Полагаю, Овидию бы это понравилось: это был момент разоблачения.
Джудит Э.
Этот урок доставил мне огромное удовольствие; Это привилегия — общаться на латыни один на один с элитным ученым и выдающимся учителем. Вот самые полезные аспекты курса, в произвольном порядке:
1) Изучение структуры латинской поэзии До этого курса я почти не понимал дактильный гексаметр или элегический двустиший.Теперь я полностью уверен в своих знаниях латинской поэзии, и мне очень понравилось изучать все то, чего латинские поэты могли достичь с помощью звуковых эффектов и словесных изображений, которые намного сложнее в английской поэзии!
2) Более глубокое понимание литературы в целом и поэзии в частности — мне очень понравилось, что этот класс был не просто переводом, а требовал глубокого размышления о сообщениях, которые автор передает миру, и понимания важной взаимосвязи между формой и содержанием. .Этот класс сделал меня лучшим учителем и учеником по литературе. Мне особенно понравились Метаморфозы, и я надеюсь преподать их группе старшеклассников в следующем году!
3) Отзывы о моем переводе и ответы на вопросы для обсуждения — было невероятно ценно получить подробные исправления к моим переводам и пояснения к любым вопросам, которые я задавал. Я всегда чувствовал, что мои вопросы не будут утомительными или утомительными, но они будут рассматриваться как важная часть моего учебного процесса.Короче говоря, этот класс подтвердил, что хорошее общение в отношениях между здоровым учеником и учителем может формировать вовлеченность ученика в предмет.
Ханна Келли, учитель
В общем, я научился лучше понимать и ценить латинскую поэзию. До учебника доктора Лафлера по Овидию меня пугала латинская поэзия. Я не мог осмыслить порядок слов, размер и изобилие словарного запаса.Хотя мне все еще приходится часто обращаться к словарю при чтении, я научился видеть красоту в выборе поэтов в отношении порядка слов, размера и словарного запаса. На мой взгляд, Овидий — отличное место для начала изучения латинской поэзии, потому что его умело написанные стихи содержат так много смысла и предоставляют так много возможностей для анализа и обсуждения.
Чтобы быть более конкретным, я благодарен, что теперь могу прочитать несколько длинных разделов из Овидия Метаморфозы и Amores и поделиться ими со своими учениками.Я планирую создать многоуровневые версии этих рассказов и стихов, чтобы сделать их более доступными для моих учеников. Мое углубленное знание этих стихов дает мне возможность делать это, в то время как я бы не стал год назад смог сделать это так же эффективно. Более того, я научился не только сканировать латинские стихи, но и читать их выразительно с правильным размером, не думая о сканировании. Поскольку в латинской поэзии есть ритм, который можно усвоить за короткое время, я больше не думаю о правилах скансии.Для меня это было большим развлечением, и я надеюсь поделиться этим со своими учениками.
Ценной особенностью учебника являются комментарии с инструкциями. на протяжении всей книги. Я обнаружил, что это идеальный баланс между объяснением потенциально запутанной лексики и грамматики, предоставлением контекста для аллюзий и исторической информации и указанием интересных и восхитительных вещей, которые я иначе мог бы пропустить. Это действительно похоже на то, чтобы учитель был рядом с вами, пока вы читаете.Я также обнаружил, что вопросы для обсуждения чрезвычайно полезны для моего обучения. Они заставляют задуматься, относятся к тексту и служат отличным образцом для вопросов, которые я могу задать своим ученикам о поэзии. Еще одна удивительно ценная особенность учебника — книга Сары Мак об Овидии. Мне очень понравилась эта книга. Ясно, что Мак обожает Овидия, и это обожание заразительно. Я закончил ее книгу с нетерпением жду возможности прочитать больше Овидия помимо этого учебника и больше узнать о том, как Овидий выражает свой гений.
Этот урок сделал Овидия моим любимым римским автором. Я обязательно буду учить Овидия своим ученикам, поскольку продолжаю читать больше его работ в свободное время. Я благодарен доктору Лафлеру за то, что он написал такой отличный учебник и помог мне на этом пути.
Ovidius iam vivit!
Джон Гермесманн, учитель
Овидий — Овидий MEDLINE® | Вольтерс Клувер
Ведущий в мире библиографический источник научной литературы и исследований в области биомедицины с простыми ссылками на полнотекстовые журналы.Ежедневно обновляемый MEDLINE на платформе Ovid предлагает новичкам и опытным поисковикам беспрепятственный и актуальный доступ к более чем 23 миллионам последних библиографических цитат и авторским рефератам из более чем 5600 биомедицинских и медико-биологических журналов почти на 40 языках ( 60 языков для старых журналов). Рефераты на английском языке включены более чем в 80% отчетов.
Ключевые особенности:
— Охват начиная с 1946 года
— Доступ к Ovid MEDLINE в процессе и другим неиндексированным цитатам
— Доступ к ePub перед печатью — более 4500 новых записей в неделю
— Доступ к полному тексту для более 1000 журналов открытого доступа
— Клинические запросы из Университета Макмастера — настроены для Ovid
— Ограничения поиска на основе тематических подмножеств PubMed, таких как СПИД, биоэтика, рак, дополнительная медицина, история медицины, космические науки о жизни, систематические обзоры, токсикология
— Настройка часто используемых лимитов
— Предел обзоров доказательной медицины (EBMR) (для подписчиков EBMR) для быстрого выявления авторитетных и релевантных доказательств, и который ссылается на статьи EBMR и обзоры тем
— Расширенное отображение, которое анализирует естественный язык пользователей запрашивает и предлагает подходящие термины для поиска
— Тезаурус с графическим управляемым словарным запасом, который отображает медицинские предметные заголовки (MeSH)
— Собственный отображение на медицинскую тему, что повышает точность поиска. Заголовки (MeSH®), разработанные и поддерживаемые NLM — Ovid позволяет Заказчикам персонализировать предпочтительный режим поиска с большим разнообразием опций настройки.
— Базовый, естественный язык, а также синтаксис поиска в командной строке
— Многофайловый поиск в книгах, журналах и до 150 сегментов базы данных одновременно
— Полная и хорошо организованная история поиска, расположенная на той же странице, что и результаты поиска, позволяет пользователям редактировать и комментировать
— Уникальное поле Ovid MEDLINE — Многоцелевое (MP)
Ссылка Овидия на самые отдаленные окраины Римской империи отменена | Италия
Спустя более 2000 лет после того, как Август изгнал его в глубочайшую Румынию, поэт Овидий был реабилитирован.
Городской совет Рима в четверг единогласно одобрил предложение популистской партии M5S «исправить серьезную несправедливость», от которой пострадал Овидий, которого считают одним из трех канонических поэтов латинской литературы наряду с Вергилием и Горацием.
Известный своей эпической поэмой «Метаморфозы» из 15 книг и элегией Ars Amatoria, или Искусство любви, Публий Овидий Насо был сослан в 8 году нашей эры в Томис, древнее, но отдаленное поселение на Черном море, ныне известное как румынский портовый город. Констанцы.
Он оставался там до своей смерти десять лет спустя. Хотя это было приказано непосредственно императором, ученые давно размышляли о мотивах изгнания Овидия; сам поэт объяснил это «carmen et error», стихотворением и ошибкой.
Эксперты считают, что причиной, вероятно, была комбинация трех факторов: эротическая поэзия Овидия считалась оскорбительной, его отношение к Августу было слишком неуважительным и что он мог быть замешан в неустановленном заговоре или скандале.
La Repubblica сообщила, что M5S, которой принадлежит большинство мест в совете, потребовала принятия «необходимых мер» для отмены приказа, который заместитель мэра столицы Лука Бергамо назвал важным символом.
«Речь идет об фундаментальном праве художников на свободное самовыражение в обществах, в которых во всем мире свобода художественного самовыражения все больше ограничивается», — сказал Бергамо членам совета.
Овидий, бесспорно, был «одним из величайших поэтов в истории человечества», — сказал заместитель мэра, и, более того, настоящие причины его таинственного изгнания императором «никогда не были зафиксированы в истории».
Сульмона, город Абруццо, где родился поэт (тогда Сульмо), официально оправдал его за любые проступки.Данте, великий поэт эпохи Возрождения, был аналогичным образом помилован в 2008 году Флоренцией, откуда он был сослан под страхом смерти в 1302 году.
Многие стихи и письма Овидия в изгнании, собранные в «Тристии» и «Черноморских письмах», были описаны критики как «клиническое изложение» состояния изгнания, «демонстрирующее его ослабляющее воздействие на моральный дух человека, его таланты и, возможно, его психологию».
В эту статью были внесены поправки 18 декабря 2017 года. В более ранней версии La Repubblica было написано с ошибкой как La Republicca.
Читая Овидия в эпоху #MeToo
В 2015 году четыре студента Колумбийского университета опубликовали статью в их студенческая статья просит английских профессоров прикрепить триггер предупреждения Метаморфозам Овидия. В стихотворении «яркие изображения изнасилования и сексуальное насилие », — писали они. кого «по существу уволили. . . ее заботы проигнорированы », когда она подошел к лектору после уроков, чтобы пожаловаться. Мнение зажглось предсказуемая путаница.Менее искушенные критики осуждали колумбийскую «Эгоцентричные Медведи-Заботливые»; более проницательные наблюдатели возражали против того, как беседа с предупреждением о триггере скрывала более крупные заботы текст, скрывающий этические вопросы силы и согласия на языке личный вред. Уже тогда было ясно, что Овидий обладал властью осветить тревожные аспекты нашей современной культуры. Студенты почувствовал в стихотворении что-то изменчивое и опасное — что-то близкое к дом.
Овидий странно себя чувствует в эти дни, как будто страна рассчитывает под его буйной звездой.«Дафна», Дебютный роман Уилла Боаста направлен на переработку мифа о Дафне и Аполлон, рассказанный в «Метаморфозах» Овидия, с точки зрения Дафны — это проект для Эпоха #MeToo, если она когда-либо была. В оригинальном стихотворении Дафна, водяная нимфа, решает остаться девственницей; она бежит от похотливого бога, он гонится, он захваты и застежки; она умоляет своего отца, речного божества, о помощи. В об этом, пишет Овидий (в переводе Р. Монгана): «Сильное онемение схватывает ее за конечности, / ее мягкая грудь опоясана тонкой корой, / ее волосы превращается в листву, ее руки в ветви, / ее ступня, как раз сейчас стремительный, цепляется вялыми корнями.«Дафна становится лавровым деревом, а Аполлон до сих пор не понимает намеков. «Он целует дерево», — Овидий. сухо рассказывает: «И дерево съеживается от поцелуев. / Бог сказал ей: «Поскольку ты не можешь быть моей невестой, по крайней мере / ты непременно будешь мое дерево! »
В этом пост-Вайнштейновский момент, мы жаждем женских рассказов о жестоком обращении и устойчивость, особенно те, которые переворачивают существующий сценарий. Как ни странно, «Дафна» Хвастовства не драматизирует элементы исходного текста насилие и принуждение.В этом обновлении трансформация Дафны интерпретируется как триумф, ее неподвижность как своего рода посткоитальный обморок, вызывающий мазохистская сдача «пятидесяти оттенков серого». Дафна страдает редкое состояние, катаплексия, которое парализует ее тело, когда она испытывает сильные эмоции. Вот Дафна, которую изнасиловала сама чувств, который направляет ее мощные реакции на мир внутрь — против саму себя. До тех пор, пока она не встретит нужного парня, эмо-типа по имени Олли. Роман Боста — это любопытное исследование того, как люди могут прийти управлять своими хриплыми сердцами; ничего о книге, кроме имена персонажей, особенно чувствует Овидиан.Парадоксально, что «Дафна» лучше без метаморфоз — медлительного запаха сексуального насилия не будет служить отношениям Дафны и Олли, потому что #MeToo Эпоха — идеальное время для перечитывания поэта. Однако косвенно Boast заслуживает нашей благодарности за то, что отправил нас к нему сейчас.
Перед тем, как написать «Метаморфозы», Овидий написал опус из трех книг. под названием «Ars Amatoria» или «Искусство любви»: первые два раздела научить современного римлянина тонкостям соблазнения, в то время как его третий, подмигивая, советует современной римской женщине, как противостоять гладкой достижения современного римского человека.В 8 году нашей эры, через шесть лет после «Арса» опубликовано, император Август сослал Овидия в Томис, на отдаленный берег Черное море по загадочным причинам; Овидий описал свое преступление как « carmen et error » — «песня и ошибка». (Невозможно прочитать об Азизе Ансари, который в «Модерн Романтика » вылепил себя писцом проснувшихся ухаживаний и тогда был изгнан из нашей благосклонности за грехи, мы не можем полностью согласиться на, не думая о своем двойнике первого века.)
В том же году, когда он был изгнан, Овидий начал Метаморфозы, чей изобилующий хаос вызывает неуверенное, изменчивое настроение страна — мир — который переосмысливает свои сексуальные нравы.Тема Овидия Повсюду в стихотворении идет нескончаемый поток изнасилований и сексуальные преступления. Аид похищает Персефону; Зевс оплодотворяет Леду; Аполлон преследует Дафну; Зевс нарушает Европу. Эффект от всех этих атак чувствует себя суммирующим, как будто женщины существуют для жестокого обращения. Но эпос Овидия позиционирует женскую боль как начало или стержень истории, а не конец; жертвы преображаются, их страдания становятся новыми и странными. Дафна становится деревом. Леда насиживает два яйца. Персефона задерживается в подземный мир порождает невероятные времена года.Это насилие против женщины могут привести к неожиданным результатам — в фонд правовой защиты для выжившие после сексуального насилия, поддерживаемые самой блестящей красной ковровой дорожкой ходунки; к отставкам и падению многих влиятельных людей; к немыслимо трогательное публичное выступление более чем сорока жертв заявления в едином зал суда — имеет был одним бодрящим уроком за последние пять месяцев.
Рассмотрим миф о Прокне и Филомеле из книги 6 Метаморфозы. Царь Терей испытывает страсть к своей жене. сестра Филомела, которую он согласился сопровождать из ее королевства в свое.Терей насилует девушку в пути и отрезает ей язык, чтобы она не может сообщить о его преступлениях. Филомела сплетает свою боль в гобелен, который ее сестра, Прокне, умеет расшифровывать. Procne берет отомстить, убив сына, которого она имеет с Тереем, и служа ему его отец на обед. Трудно читать эту старинную сказку без наткнуться на паутину тропов и увлечений эпохи # MeToo: как мужчины заставить замолчать женщин, которых они насилуют; как женщин заставляют чувствовать себя соучастниками их собственные нарушения и нарушения их сестер; как может женская ярость переполнить банки справедливого возмездия, широкие патриархальные табу в стороне.(Это последнее беспокойство вызвало больше беспокойства, чем было реализовано в наш текущий момент.) К концу рассказа безмолвная Филомела стал самым выразительным существом из всех: соловьем.
Овидий | Фонд Поэзии
Публий Овидий Насо, известный как Овидий, родился в Сульмо, Италия, 20 марта 43 г. до н. Э. Считающийся одним из самых влиятельных поэтов в западной литературной традиции, Овидий написал несколько важных произведений, в том числе «Героини» и «Искусство любви».Его самая известная и почитаемая работа, которая наряду с произведениями Гомера и Вергилия считается одним из мировых шедевров, — это Метаморфозы , которые он завершил около 8 г. до н. Э. Он умер в возрасте 61 года в изгнании в черноморском порту Томи, известном сегодня как Констанца, Румыния
.О подробностях жизни Овидия историкам известно очень мало. Он родился в семье высшего среднего класса. Чтобы подготовиться к профессиональной карьере, его отправили в Рим изучать риторику, что в то время было стандартным предметом изучения римского образования.По завершении учебы в Риме Овидий провел год в Афинах, изучая философию, после чего его семья предположила, что он вернется в свой дом, чтобы начать свою карьеру. Овидий действительно вернулся домой, чтобы провести год в качестве государственного служащего; однако поэзия вскоре стала его страстью, и вместо того, чтобы избрать жизнь профессионального карьериста, он начал работать над своей первой книгой « любит или любви », когда ему было 20 лет.
ЗаLoves последовали «Героини» — сборник вымышленных писем мифических героинь отсутствующим возлюбленным.Вскоре после этого появился The Art of Love , а за шестилетний период между 2 и 8 годами нашей эры Овидий написал Метаморфоз . Между публикациями Amores и Metamorphoses Овидий был трижды женат и имел дочь.
Факт жизни Овидия, который стал определять его, — это его изгнание в 8 г. н.э. в Томи римским императором Августом. Сам Август лично опробовал Овидия и признал его виновным в преступлении, которое остается неясным. Хотя Овидий писал об изгнании в стихотворении « Тристия » или « скорби », причины изгнания остаются неясными.«Два проступка, стихотворение и ошибка уничтожили меня», — вот все, что Овидий написал в «Тристии».
Последние годы Овидия проведут в Томи, написав длинные письма и стихи с призывом к Августу, чтобы он позволил ему вернуться в Рим. Мольбы были бесполезны, и Овидий оставался в изгнании до своей смерти в 17 году нашей эры.
Овидий
История Ликаона
В этом отрывке Овидий, римский поэт (43 г. до н.C. – 17 нашей эры) Зевс, известный в этом римском контексте как Юпитер, описывает наказание нечестивого царя по имени Ликаон за то, что он не узнал бога и не поклонился ему. Это событие стало одним из факторов, побудивших Зевса послать наводнение для уничтожения людей. В Метаморфозы , важный источник греческой и римской мифологии, содержит истории, в которых персонажи претерпевают трансформации.
Плохой отчет об этом возрасте достиг наши уши. Надеясь, что это сообщение было ложным, я спустился с высоты Olympus и, хотя я был богом, я ходил по земле в человеческом обличье.Потребуется много времени, чтобы рассказать, сколько зла я нашел повсюду. Отчет был не так плох, как правда. Я прошел через горы Maenalus , страшный убежищем диких зверей и холодными сосновыми лесами Lycaeus и Циллен . Здесь трон и враждебный дворец аркадского царя. Я вошел в то время, когда в ночи рисовались поздние тени. Я подал знаки, что пришел бог, и люди начали мне поклоняться.Сначала Ликаон высмеивал благочестивые приношения. Вскоре он сказал: «Я собираюсь выяснить с помощью гарантированного теста, бог это или смертный. Истина не вызывает сомнений ». Он приготовился убить меня ночью, пока я не спала. Он остановился на этом испытании истины, но его не удовлетворило. Ножом он перерезал горло заложнику, присланному из Molossian племени и смягчил его конечности, хотя еще не полностью мертвые, сварив некоторые из них и поджарив другие на огне.Как только он поставил эту еду для меня на стол, я использовал свою мстительную молнию, чтобы опрокинуть дворец. Penates ; они были достойны своего хозяина. Сам Ликаон в ужасе бежал. Когда он прибыл в пустынную местность, он выл и тщетно пытался заговорить. В результате его собственной природы его внешний вид приобрел некое безумие, и он проявлял к стадам жажду убийства, к которой он привык. Он стал получать удовольствие от крови.Его одежда превратилась в мех, а руки превратились в ноги. Он стал волком, но сохранил остатки своего прежнего «я». На его лице была такая же серость и та же ярость; такие же глаза светились в его голове; у него была такая же жестокость.
наш — Эти строки произнесены Юпитером (Зевсом), обращающимся к другим богам и богиням.
Олимп — Ссылка на Олимп показывает, что эта история была изначально греческой: римские боги не жили на горе Олимп в Греции, пока они не стали отождествляться со своими греческими собратьями.
Маенал — Горный хребет Менал находится в Аркадии в центре Пелопоннеса. Горы считались священными для Пана.
Ликей — Богам Пан и Зевсу поклонялись на горе, известной как Ликей, в центре Аркадии.
Циллен — Говорят, что на высокой горе под названием Циллен в северо-восточной Аркадии родился Гермес.