Древнерусская литература (10–17 вв.)

Традиционный термин «древнерусская литература» анахроничен по нескольким причинам. Авторы произведений, написанных в это время, очевидно, не считали себя «старыми русскими» или предшественниками Толстого.Более того, термин, который представляет точку зрения современных ученых, стремящихся проследить происхождение более поздних русских произведений, затемняет тот факт, что восточнославянские народы (земель, которые тогда назывались Русью) являются предками украинцев и белорусов, а также современный русский народ. Произведения древнейшего (киевского) периода также привели к появлению современной украинской и белорусской литературы. В-третьих, литературным языком, установленным в Киевской Руси, был церковнославянский язык, который, несмотря на постепенное увеличение количества местных восточнославянских вариантов, связал культуру с более широким сообществом, известным как Slavia orthodoxa , то есть с восточно-православными южными славянами Балканы.В отличие от настоящего, это более крупное сообщество преобладало над «нацией» в современном понимании этого термина. В-четвертых, некоторые задаются вопросом, можно ли эти тексты должным образом называть литературными, если под этим термином подразумеваются произведения, предназначенные для выполнения преимущественно эстетической функции, поскольку эти сочинения, как правило, были написаны для церковных или утилитарных целей.

Астрофил и Стелла — открытый спутник ранней британской литературы

Сэр Филип Сидней (1554–1586) был выдающимся деятелем английской литературы даже при жизни и помог определить елизаветинскую эпоху.Он был поэтом, придворным, ученым и солдатом, которого считали «идеальным» человеком своего времени. Родившийся в аристократической и влиятельной семье (его отец был лордом-президентом Уэльса, его дядя был самым доверенным советником королевы), он был предназначен для жизни государственного деятеля. Когда королева Елизавета не смогла предоставить ему важный пост, он направил свою творческую энергию на поэзию и драматургию. Предполагается, что в 1581 году он влюбился в Пенелопу Деверо, фрейлину графини; она вышла замуж за другого, но считается, что он написал Astrophel и Stella , имея в виду ее (Ринглер).Примерно в то же время он составит величайший образец литературной критики того времени — The Defense of Poesie . Эти сонеты содержат элементы итальянских моделей Петрарки и Ронсара и считаются революционными в определении поэзии елизаветинской эпохи. Астрофил и Стелла показывает спектр любви и различные оттенки и цвета в отношениях между Астрофилом (любовником звезды) и Стеллой (звездой).

«Астрофил и Стелла» — это серия из 108 сонетов, перемежающихся 11 песнями, о любовной связи.Рассказчик Астрофил влюбляется в Стеллу, которая, по его мнению, станет его спутницей в жизни. Поскольку Астрофил является «автором» последовательности, мы начинаем осознавать упущенные намеки на его внутренние мысли и эмоции. Действия Стеллы позже раскрываются в речах перед Astrophil. Вначале Стелла не проявляет никакой привязанности к Astrophil, и становится ясно, что чувства не взаимны; Стелла продолжает быть к нему доброй. Позже Астрофил обнаруживает, что женщина, которую он очень любит, замужем за другим мужчиной.Во время брака Стелла также обнаруживает, что она несчастна, что заставляет Астрофила больше сознавать свои чувства к ней. В конце концов он начинает любить Стеллу не только потому, что находится в ее присутствии, но и благодаря тому, что узнает, что она собой представляет. Затем Стелла отвечает на любовь Астрофила, хотя Стелла не полностью удовлетворена. В конце сонета Астрофил пытается убедить ее заняться с ним любовью, несмотря на ее брачные клятвы. В результате Стелла прекращает отношения и начинает давать ему понять, что роман больше не может быть завершен.Несмотря на то, что Стелла любит Astrophil, она не будет продолжать нарушать свои брачные клятвы.

В «Астрофиле и Стелле» одна из представленных тем — любовь против желания («Астрофил и Стелла»). Астрофил очень любит Стеллу, но чувства не получают взаимности. Эта любовь в конечном итоге превращается в желание, которое он, кажется, не может контролировать, что приводит к концу их платонических отношений.

«Атрофил и Стелла». British Literature Wiki , n.d. sites.udel.edu/britlitwiki/astrophil-and-stella/ Дата обращения: 3 мая 2020 г.

Ринглер, Уильям Эндрю. «Сэр Филип Сидни». Британская энциклопедия , без даты. www.britannica.com/biography/Philip-Sidney/ По состоянию на 3 мая 2020 г.

Любить истиной и радостно выражать свою любовь стихами

Чтобы она (дорогая Она) могла получить удовольствие от моей боли:

Удовольствие может вызвать у нее чтение, чтение может дать ей знать,

Знание может сострадать к победе, а сострадание — к благодати;

Я искал подходящие слова, чтобы нарисовать самое черное лицо горя,

Изучение изобретений отлично, у нее есть смекалка:

Поворачивает чужие листья, чтобы посмотреть, потечет ли оттуда

Свежий и плодотворный душ на мой обгоревший на солнце мозг.

Но слова не умолкали, желая остаться с изобретением,

Изобретение, дитя природы, сбежавшее от ударов мачехи Этюд,

А чужие ноги все еще кажутся мне чужими.

Таким образом, я прекрасно умею говорить и беспомощен в своих муках,

Кусаю прогульщик, бью себя назло —

«Глупец, — сказала мне моя Муза, — загляни в свое сердце и напиши».

Любящий и желающий показать свою любовь стихами,

Чтобы Стелла могла получить удовольствие от моей боли,

Чтобы удовольствие могло заставить ее читать, а чтение — познакомить ее со мной,

И знание могло бы вызвать ко мне жалость, и сострадание могло бы вызвать благодать,

Я искал подходящие слова, чтобы изобразить самое темное лицо печали,

Изучение умных творений, чтобы развлечь ее ум,

Часто перелистывают чужие страницы, чтобы узнать, не на них ли

Свежие и плодотворные идеи хлынули мне в голову.

Но слова выходили неубедительно, без поддержки Воображения:

Воображение, дитя природы, спаслось от ударов Учебы, мачехи:

И чужие письма («ноги») казались чужими на своем пути.

Итак, будучи беременной от желания говорить, беспомощной перед родовыми схватками,

Кусаться за перо, которое не повиновалось мне, бить себя в гневе,

Моя Муза сказала мне: «Глупец, загляни в свое сердце и напиши».

Ни с первого взгляда, ни с ведения

Любовь дала рану, которая, пока я дышу, будет кровоточить;

Но известная ценность в свое время продолжалась,

До тех пор, пока не было полного завоевания, досталось:

Видела и любила, любила, но не любила;

Я любила, но прямо не то, что предписывала Любовь.

Наконец, я согласился на веления любви,

Но все же с повторением на столь частичном лоте.

Теперь даже по следам утраченной свободы

Ушел, а теперь как рабский москвич

Я называю похвалой терпение тирании;

А теперь используйте остаток моего ума

Чтобы заставить себя поверить, что все хорошо,

В то время как с чувством я рисую свой ад.

Любовь дала рану, которая будет кровоточить, пока я дышу,

Но не при первом взгляде и не при случайном выстреле,

Скорее ее установленная стоимость на время пряталась в туннелях,

Пока, мало-помалу, он достиг полного завоевания.

Я ее увидел, и она мне понравилась: Она мне понравилась, но еще не полюбила:

Тогда я полюбил ее, но не сразу подчинился требованиям Любви:

Наконец под принуждением я согласился на повеление Любви,

Хоть и жалуюсь на несправедливость своей судьбы.

Теперь даже эта ступенька по лестнице утраченной свободы

Исчез, и, как москвич, рожденный любить рабство,

Я называю тиранию достойной похвалы:

И теперь я использую то, что осталось от моего интеллекта

Убедить себя, что все хорошо,

В тонком искусстве я изображаю себя в аду.

Примечание: Москвичи в это время находились под властью Ивана Грозного.

Верно, что глаза созданы для того, чтобы служить

Внутренний свет; и что небесная часть

Должен быть королем, от чьих правил уклоняются,

Мятежники природы, стремятся к собственному уму.

Верно то, что мы называем дротиком Купидона,

Образ, который мы себе вырезаем:

И, глупцы, поклоняйтесь в храме сердца нашего,

До тех пор, пока тот добрый Бог не заставит церковь и священнослужителя голодать.

Верно, что истинная добродетель красоты действительно

От чего эта красота может быть лишь тенью,

Какие элементы со смертельной смесью порождают:

Верно, что на земле мы всего лишь паломники,

И должно в душе до нашей страны переехать:

Верно и все же верно, что я должен любить Стеллу.

Это правда, что наши глаза созданы, чтобы служить

Внутренний свет души и та небесная часть

Из нас должны быть королем, и те, кто отклоняется от его правил

— мятежники против природы, и их усилия вредят самим себе.

Это правда, что то, что мы называем стрелой Купидона

— это символический образ, который мы сами себе создали.

И безумно поклоняться в наших сердцах, как в храме,

До тех пор, пока этот ложный бог не оставит без работы Церковь и священнослужителей.

Верно, что Добродетель — истинная красота,

От чего земная красота может быть только тенью

Сделано из смертельной смеси элементов:

Это правда, что мы созданы только для того, чтобы быть паломниками на земле,

И должен в душе отправиться вверх в нашу истинную страну:

Все это правда, но верно и то, что я должен любить Стеллу.

Примечание. Согласно теории Платона, смертная красота — это тень идеальной добродетели, когда элементы соединяются, а затем снова растворяются в смерти.

Некоторые влюбленные говорят, когда их муза развлекают,

надежд, рожденных страхом, не чего желаний:

Силы тяжелых лучей, вселяющих адскую боль:

Живых смертей, дорогих ран, прекрасных штормов и ледяных пожаров.

Кто-то его песня в Юпитере, и странные сказки Юпитера одеваются,

Посыпанный быками и лебедями, присыпанный золотым дождем;

Еще один скромный остроумие к пастушьей трубке уходит в отставку,

Тем не менее, скрывающая королевскую кровь, часто исполненную деревенскими мотивами.

Для кого-то сладчайшего из всех, что может дать самый сладкий стиль,

Пока слезы льются из его чернил и вздыхают, выдыхают его слова:

Его бумага бледного отчаяния, и боль его перо движется.

Я могу говорить то, что чувствую, и чувствую столько же, сколько они,

Но подумайте, что вся карта моего штата, которую я показываю,

Когда дрожащий голос издает, что я люблю Стеллу.

Некоторые влюбленные, вдохновленные своими музами,

Говорить о надеждах, порожденных страхом, и о неизвестных желаниях,

Силы небесных лучей, вселяющих адскую боль,

Живых смертей, дорогих ран, прекрасных штормов и ледяных пожаров:

Один из них украшает свои стихи странными рассказами Юпитера и Юпитера,

Вышивание на них быков и лебедей, окропление золотым дождем:

Другой скромный поэт пишет о пастырских флейтах пастыря,

Но часто скрывает королевские взгляды в сельских сравнениях и метафорах:

Некоторым поэтам сладкая грусть позволяет их самый сладкий стиль,

Пока они используют слезы вместо чернил и выдыхают слова своими вздохами,

И бледное отчаяние — их бумага, и боль двигает пером.

Я могу говорить то, что чувствую, и чувствую столько же, сколько они,

Но я думаю, что покажу все, что могу, о своем душевном состоянии

Когда мой дрожащий голос выражает свою любовь к Стелле.

Примечание: Петрарка широко использовал оксюморон, например замораживание пожаров. Другие отсылки, возможно, относятся к Ронсару и Плеядам, вергилианской школе пасторальной поэзии, и Данте dolce stil nuovo , сладкому новому стилю Данте, Кавальканте и других. О Юпитере, Европе, Леде и Данаи, которых он изнасиловал, замаскировавшись под быка, лебедя и золотого дождя, см. Соответственно Овидий, Метаморфозы VI: 103-114.

Когда Природа сделала свою главную работу, глаза Стеллы,

В черном цвете, почему она так ярко сияет?

Была бы она в ярко-черном, как у художника,

Образует самый изысканный блеск, сочетание оттенков и света?

Или она изобрела этот трезвый оттенок,

В объекте лучше всего связать и укрепить наше зрение,

Чтобы эти храбрые отблески не скрыли никакой пелены,

Они, как солнце, должны больше слепить, чем радовать?

Или она проявит свою чудодейственную силу,

Что, в то время как черный кажется Красоте противоположностью,

Она даже в черном заставляет всех красавиц течь?

И так и так, она заботится о любви, должно быть

Поместил там повсюду, дал ему эту траурную травку,

Чтобы почтить память всех своих смертей, которые за нее истекают кровью.

Почему природа окутала Стеллу глаза этими яркими лучами

Это главное произведение Природы в черном цвете?

Захотела ли природа, как искусный художник, использующий технику кьяраскуро,

Чтобы создать лучший блеск, смешивая тени и свет?

Или природа создала этот мрачный оттенок цвета

Чтобы сплотить и укрепить наши способности зрения,

На случай, если солнечные глаза Стеллы будут больше слепить, чем радовать

Без какой-либо защитной пелены?

Или Природа хотела показать свои чудодейственные силы

Заставляя всех красавиц проявлять черную окраску

Хотя черный цвет не считается красивым?

Нет, это так: Природа помнит, что Любовь всегда должна быть

Помещенный в глаза Стелле, дал одежде Любви этот печальный цвет,

Чтобы почтить память всех тех, кто истек кровью ради нее.

Примечание: Стелла, Пенелопа Деверо, имела темные глаза и светлые волосы.

Двор Королевы Вирту, который некоторые называют лицом Стеллы,

Самая изысканная мебель, приготовленная природой,

Лицевая сторона его из чистого алебастра;

Золота в покрытии этого величественного места.

Дверь, из которой иногда выходит Ее Светлость

Красный порфир, который гарантирует жемчужный замок,

Чьи подъезды богаты (чье имя щеки терпят)

Мрамор, красный и белый переплетены.

Окна, через которые теперь не гость

Смотрит в мир и ничего не может найти,

Кто осмелится претендовать на звание лучшего из тех огней,

осязания те, что не касаются,

Какое «я» Купидона из шахты Красавицы нарисовал:

Они трогательны, и бедный Я их соломинка.

Некоторые называют лицо Стеллы Двором Королевы Добродетели,

Изготовлен из основных природных материалов

Его фасад (лицо и лоб) сделан из чистого алебастра:

Золото (ее волосы) — это покрытие этого величественного места:

Дверь (ее рот), из которой иногда выходит ее милость

Красный порфир, который жемчужными замками (зубами) закрепляют,

Чьи богатые подъезды (так называемые ее щеки)

Переплетены с красным и белым мрамором:

Окна (ее глаза), через которые этот небесный гость

Смотрит на мир и не может найти ничего, что могло бы претендовать на звание

Чтобы быть лучшими по сравнению с ними, сделаны из пробного камня

(Джаспер, использовался для проверки сплавов золота), что, не касаясь сердца,

действительно трогают его эмоции, и который сам Купидон принес из своих шахт:

Они сделаны из тонкого дерева / бумаги, и я — жалкая соломинка, на которую они поджигают.

Разум, верою ты хорошо служил, что все еще

Хотелось бы, чтобы во мне хвастовство было разумным и любящим:

Я бы предпочел, чтобы ты поднялся на холм Муз,

Или добейтесь плодов самого лучшего дерева природы,

Или ищите тяжелый курс, или тяжелый внутри, чтобы увидеть:

Зачем тебе возделывать нашу тернистую землю?

Оставьте смысл, и объекты, которые воспринимают чувства, будут:

Занимайся силой мысли, оставь любовь воле.

Но тебе нужно сражаться с любовью и разумом,

С мечом остроумия, наносящим оскорбительные раны,

Пока прямые удары не разрушили твой хитрый забор:

Ибо как только они поразят тебя лучами Стеллы,

Причина, по которой ты преклонил колени и прямо предложил доказывать

По хорошей причине, по уважительной причине ее любить.

Причина, по которой вы действительно совершаете ошибку, если вы все еще

Хочу спорить во мне о любви и чувствах.

Я бы предпочел, чтобы вы поднялись на Парнас, холм Муз,

Или возьмите плоды самого прекрасного дерева в природе,

Или исследуйте намерение Небес, или попытайтесь увидеть его внутреннюю форму.

Зачем тебе трудиться, возделывая мою тернистую землю?

Оставьте ощущение и объекты чувств:

Разберись с силой мысли, оставь любовь силе воли.

Но вы, кажется, хотели бороться с любовью и ощущениями,

Нанесение унижающих достоинство ран мечом остроумия,

Пока настоящие удары не сорвут вашу хитрую оборону:

С того момента, как вы попали в лучи глаз Стеллы,

Ты преклонил колени, Разум, и сразу предложил доказывать

Любовь к ней была разумной, если использовались хорошие рациональные аргументы

Ищущие каждую пружинку,

Который из ребер старого Парнаса течет,

И каждый цветок, даже не сладкий, который прорастает

Рядом, в твоей поэзии;

Вы, что делаете словарный метод, приносите

В твои районы, бегая грохочущими рядами;

Ты, давно умерший бедный Петрарка,

С новорожденными вздохами и остроумием обитателей поют,

Вы идете неверным путем: эти ненормальные помогают быть такими

Как избавиться от недостатка внутреннего прикосновения:

И, конечно же, в конце концов, товар действительно обнаружится.

Но если (и за вашу любовь и умение) ваше имя

Вы стремитесь вскармливать грудь полной славы,

Стелла вот, а то начинаешь ендить.

Вы, ищущие каждый пульсирующий поток

Которая вытекает из ребер старой горы Парнас,

И соберите все цветы, даже не самый сладкий,

Которая растет рядом, в твои стихи:

Вы приносите методы составления словарей

В ваши рифмы, аллитерируя их «бегущими рядами»:

Ты, воспевающий горести давно умершего Петрарки

С новыми вздохами и натурализованным (некогда иностранным) остроумием:

Ты ошибаешься, эти надуманные помощники такие

Как разоблачать недостаток внутреннего прикосновения:

И наконец, краденое обнаруживается.

Но если вы ищете (как из любви, так и из-за умения)

Чтобы вырастить свое имя на самой полной груди славы,

Взгляните на Стеллу и начните описательно писать.

Примечание: сонеты из «Канцоньеры» Петрарки сильно копировались по всей Европе.

В природе склонен был любить, когда я все же увидел

Красавиц, много карат мелких,

Мои кипящие спрайты скоро наклонились,

И, любовь моя, я думал, что наполнился тобой:

Но не находя во мне этого беспокойного пламени,

Что, по словам других, заставило их души томиться,

Я думал, что эти детки, ушибленные булавкой, скулили,

Судя по моей любви, какой может быть боль любви.

Но пока я так играл с этим молодым львом,

Мои глаза (я скажу проклятие или благословение?) Созерцали

Stella; Теперь она зовется, нужно сказать больше?

В ее глазах я преподал новый урок,

Теперь я научился любить правильно, и даже так научился,

Как знает отравленный яд.

По натуре склонен полюбить тех красавиц, которых я видел,

Многих каратов стоимостью,

Мои огненные духи вскоре склонились к ним,

И, любовь моя, я думал, что я полон тебя:

Но обнаружив, что во мне не было беспокойного пламени

То, что, по словам других, заставило их души сосать,

Я думал, это младенцы, нытье от царапины булавки,

Судя по моей собственной боли, какой может быть боль Любви.

Но пока я играл вот так с львенком,

Мои глаза (сказать проклятые или благословенные?) Созерцали

Стелла: теперь ее имя, нужно что-то еще сказать?

В ее глазах я преподал новый урок:

Теперь я научился правильно любить, и научился как

Тот, кто познал яд, будучи отравленным.

Примечание: история львенка, уничтожившего стада своего защитника, была использована Эсхилом в отношении Елены Троянской.

С какими острыми проверками я в себе отношусь,

Когда на аудит Reason я пойду:

И я просто считаю себя банкротом знаю

Из всего имущества, которое мне одолжил:

Невозможно заплатить даже за природную ренту,

Которым ему по праву рождения я должен:

И, что еще хуже, никакое оправдание не может показать,

Но это мое богатство я потратил впустую.

Моя молодость растрачивается, мои знания рождают игрушки,

Мой ум старается защищать эти страсти,

Которые за награду балуют зря досаждает.

Я вижу свой путь, чтобы потеряться, изгибается:

Я вижу, но большей печали не принимаю,

Более того, ради Стеллы я больше не теряю.

За какие резкие упреки стыдился в себе

Когда я участвую в аудите Reason,

И по тщательному подсчету узнаю, что я банкрот

Из всего того добра, которое мне одолжило небо,

Невозможно даже бросить, заплатив природную ренту,

(Умирая), которым я обязан ей по праву рождения;

И, что еще хуже, не может показать хорошую отговорку

За исключением того, что я тратил свое состояние очень праздно.

Моя юность тратится впустую, мои знания производят игрушки,

Мой ум пытается защитить эти страсти

Награда за это испортить мой ум тщеславными тревогами.

Я вижу, что мой курс указывает на мою потерю:

Я вижу, но не извлекаю из этого большей печали

Более того, ради Стеллы я не теряю еще больше.

Летите, летите, друзья мои, у меня смертельная рана; летать!

Посмотри на этого мальчика, того мальчика-убийцы, я говорю,

Лежит, как вор, в темном кусте,

Пока кровавая пуля не достанет ему неправомерной добычи.

Так тиран, что он не мог шпионить за местом,

Не такой уж и справедливый уровень в таком секретном пребывании,

Как сладкий черный, скрывающий тяжелые глаза:

Там сам со своим выстрелом близко лежал.

Бедный пассажир, пройди через это я,

И остался доволен перспективой места,

Пока этот черный оттенок от меня скрывал плохой гость:

Но прямо я увидел движения молнии грации,

И затем описал сверкающий дротик:

Но прежде чем я успел улететь отсюда, он пронзил мне сердце.

Летите, летите, друзья мои, у меня смертельная рана, летите;

Посмотри на этого мальчика, этого мальчика-убийцы, я говорю,

Кто как вор лежит в темном кусте,

До тех пор, пока кровавая пуля не сделает его неправомерной жертвой:

Он настолько деспотичен, что не видел лучшего места,

Ни прицела так успешно, в укрытии в секрете

Как сладкий черный цвет, скрывающий взор небесный:

Там он лежит, спрятанный со своим выстрелом.

Я, бедный прохожий, только что проходил там,

И остались довольны видом места,

Пока этот черный цвет скрывал от меня плохого гостя;

Но я сразу увидел движения молнии грации,

И затем увидел мерцание его стрелы:

Но прежде чем я смог убежать оттуда, он пронзил мне сердце.

Твои слова, друг мой (правильные целительные каустики) виноваты

Мой молодой ум marr’d, которого так любит брашпиль,

Эти мои собственные записи, как плохие слуги, показывают

Ум мой, от тщетных мыслей жив, хромой добродетелью;

Этого Платона я прочитал напрасно, но если он приручит

Такие дурацкие круги; что своему рождению я должен

Благородных желаний, иначе этот дружественный враг,

Большие надежды, поезд стыда.

Ибо с безумного марта мне дано великое обещание,

Если сейчас май моих лет сильно упадет,

На что можно надеяться, что наступит время сбора урожая?

Конечно, вы правильно сказали: «Золотая жила вашей мудрости,

Копай глубже с лопатой обучения «. А теперь скажи мне это,

Разве этот мир так прекрасен, как Стелла?

Твои слова дружище (поистине едкое целебное средство) винить

Мой молодой испорченный ум, Я, которого так заманивает Любовь

Что мои собственные сочинения показывают, что я считаю плохими слугами,

Быстрый на пустые мысли, хромой на добродетельные:

Что я без толку читаю Платона, если он не приручит

Моё жеребцовое настроение: я обязан своему высокому рождению

Благородные желания, или этот дружелюбный враг,

Большое ожидание, будет носить шлейф позора.

Ибо с тех пор, как безумный марш показал мне большие надежды,

Если сейчас май моих лет сильно упадет от него,

На что можно надеяться, что моя пора урожая покажет?

Истинно вы говорите хорошо: «Выкопайте золотую жилу вашей мудрости

С лопатой обучения, а теперь скажи мне это,

Есть ли в этом мире что-нибудь столь же прекрасное, как Стелла?

Примечание: Платон сравнил Разум с возницей страстей.

Потому что я часто бывал в темном абстрактном обличье

Кажется самым одиноким в самой большой компании,

С недостатком слов или с совершенно неправильными ответами,

Тем, которые хотят говорить речью,

Они считают, и слухи об их гибели летят,

Этот отравленный фол бурлящей гордости лжет

Так что в моей груди набухает только я

Пыжик на себя, а другие презирают:

Но я думаю, что моя душа не гордится,

Что слишком часто смотрится в его небрежном стакане:

Но еще одна ошибка похуже, честолюбие, признаюсь,

Это делает меня часто моим лучшим другом эстакадой,

Невидимый, неслыханный, хотя и мыслящий на самое высокое место

Сгибает все свои силы даже к милости Стеллы.

Потому что я часто в мрачном абстрактном настроении,

Кажется самым одиноким среди величайших компаний,

Не хватает слов или неправильных ответов,

Желающие выступить следуют из выступления,

Судья, и слухи разлетаются за границу от их приговора,

Что гнусный яд кипящей гордости так лжет

В моей набухшей груди, что я только

Палеть на себя и презирать других:

Но я не думаю, что гордость владеет моей душой,

Которая слишком часто смотрится в свое нелестное зеркало:

Но еще одна ошибка похуже, честолюбие, признаюсь,

Это заставляет меня часто упускать из виду своих лучших друзей,

Невидимое, неслыханное, в то время как мысль подчиняет все свои силы

На самое высокое место, по милости Стеллы.

28

Вы, что с любопытной рамкой аллегории,

Из чужих детей делают подменыши,

Со мной тех стараний, ради бога, не бери:

Перечислю не копаю так глубоко ради наглой славы.

Когда я говорю «Стелла», я имею в виду то же самое.

Принцесса красоты, ради которой только

Поводья любви, которую я люблю, но никогда не убиваю,

И радость в этом, хотя народы считают это позором.

Прошу не использовать красноречие,

Ни тайное руководство не ведет Философия:

Посмотрите на мои руки, нет такой квинтэссенции;

Но знайте, что я в чистом виде

Выдохните пламя, которое горит в моем сердце

Люблю только читать мне это искусство.

Вы, привыкшие менять чужих детей

(Стихи) с использованием любопытной структуры аллегории,

Ради бога, не бери меня с собой.

Не хочу так глубоко копать в поисках наглой славы.

Когда я говорю «Стелла», я имею в виду то же самое

Принцесса красоты, ради которой только

Я люблю поводья любви, хотя они никогда не ослабевают,

И радость в них, хотя народы считают это постыдным.

Я не спрашиваю о предмете, чтобы быть красноречивым,

Не стремитесь вести философию среди скрытых путей:

Не ищи в моих руках такой квинтэссенции,

Но знайте, что я, в чистом виде,

Выдохните пламя, которое горит в моем сердце,

Только любовь учит меня этому искусству.

31

Какими печальными шагами, о Луна, ты взбираешься по небу,

Как тихо и с каким бледным лицом.

Что, может быть, даже в тяжелом месте

Этот занятой лучник пробует свои острые стрелы?

Конечно, если что долго с Любовью познакомлю глазами

Умеешь судить о любви, ты чувствуешь себя любовником;

Я читал это по твоим взглядам; Твоя томная благодать

Для меня, кто чувствует подобное, твое состояние описывает.

Тогда общение, о Луна, скажи мне

Есть ли постоянная любовь, но недостаток остроумия?

Неужели там красавицы так же горды, как здесь твоя?

Любят ли они наверху быть любимыми, и все же

Те возлюбленные презирают тех, кем обладает эта Любовь?

Они называют добродетелью неблагодарностью?

С какими печальными шагами, о Луна, ты взбираешься по небу,

Как тихо и с каким бледным лицом:

Что, неужели даже в райском месте

Этот занятой лучник (Купидон) пробует свои острые стрелы?

Конечно, если глаза давно знакомы с любовью

Можете судить, сочувствуете влюбленным:

Я прочитал это по твоим взглядам: твоя томная милость

Показывает ваше состояние тем, кто чувствует то же самое.

Итак, вне общения, о Луна, скажи мне,

Считается ли там постоянство в любви недостатком остроумия?

Неужели красавицы там так же горды, как здесь?

Любят ли те, кто выше, быть любимыми, и все же

Презирать влюбленных, одержимых этой любовью?

Свою неблагодарность (нежелание угождать) они тоже называют добродетелью?

33

Я мог бы, несчастное слово, о, я мог бы,

И тогда не хотел или не мог видеть моего блаженства;

До сих пор, окутанные самой адской ночью,

Я обнаружил, как тяжело сегодня, несчастный, я скучал.

Сердце, раздирайся, ты поступаешь правильно;

Никакой прекрасный Париж не сделал твою Елену своей:

Никакой силы, никакого обмана, не лишай тебя радости твоей,

Nor Fortune of your fortune Автор:

Но я сам нанес удар,

В то время как слишком много остроумия (по правде говоря) так меня беспокоило,

Должен показать, что я уважаю нас обоих:

И все же не мог, вставая утром, предвидеть

Как день был близок, о глаза накажи,

Что я был глупее или мудрее.

Я мог бы, несчастное слово, О я, мог бы,

И тогда не хотел или не мог видеть моего блаженства;

До сих пор, окутанные самой адской ночью,

Я понимаю, как я, негодяй, пропустил райский день.

Сердце раздирают себя: это было бы правильно;

Никакой прекрасный Париж не сделал твою Елену своей,

Никакая сила или мошенничество не лишили вас удовольствия,

Не судьба твоя судьба;

Но я сам себе нанес удар,

Хотя, по правде говоря, меня беспокоило столько раздумий об этом (неудачный

Обручение в 1576 году Стелле, Пенелопе Деверо: ей тогда было 12 лет)

Что я был вынужден быть осторожным, ради нас обоих:

И все же, вставая утром (ее детская внешность), я не мог предвидеть

Как светлый день (ее зрелая красота) был рядом: О наказанные глаза

Если бы я был глупее или мудрее (меньше думал или больше любил).

34

Давай, дай мне написать. «А с какой целью?» Для облегчения

Тревожное сердце. «Как могут слова облегчить, а это

Очки твоей ежедневной досадной заботы? »

Многие жестокие драки хорошо изображены, пожалуйста.

«Разве не стыдно опубликовать свою болезнь?»

Нет, это может породить мою славу, это так редко.

«Но разве мудрые не сочтут слова твои милыми?»

Тогда будут они близки, и никто не будет недоволен.

«Что еще глупее, чем говорить, чтобы не быть услышанным?»

Что сложнее умного и не говорить?

Спокойствие, глупое остроумие, остроумие омрачено.

Так напишу я, пока сомневаюсь писать, и вредлю

Мой вред из-за плохой потери чернил; возможно кто-то найдет

Великие силы Стеллы, которые так сбивают меня с толку.

Давай, позволь мне написать: «А для чего?», Чтобы облегчить

Обремененное сердце. «Как слова могут принести облегчение, каковы зеркала

Отражая ваши ежедневные досадные заботы? »

Часто жестокие бои радуют при раскрашивании.

«Вам не стыдно обнародовать информацию о своей проблеме?»

Нет: это может увеличить мою известность: это так необычно.

«Но разве мудрые люди не сочтут ваши слова глупыми пустяками?»

Тогда оставьте их в секрете, чтобы они никому не доставили неудовольствия.

«Что может быть бесполезнее, чем говорить и не быть услышанным?»

Что труднее, чем страдать и не говорить об этом?

Мир глупых мыслей: мысль омрачена мыслью.

Так что пишу, когда сомневаюсь в смысле написания, и навязываю

Мои проблемы из-за траты чернил; возможно, некоторые из моих произведений отражают

Великие силы Стеллы: вот что так смущает меня.

37

У меня слюнки текут, и грудь моя опухает,

Язык мой чешется, мысли мои в схватках:

Итак, послушайте меня внимательно, господа,

Ибо всю свою жизнь я должен разгадать загадку.

Ближе к двору Авроры обитает нимфа,

Богат всеми красотами, доступными человеческому глазу:

Красавицы так далеки от слов, что мы

Унизь ее хвалу, сказав, что она превосходит ее.

Богат сокровищницей заслуженной славы,

Богат богатствами королевского сердца,

Богат теми дарами, которые дарят венец вечный;

Кто, хотя и наиболее богат этими и всеми частями,

Которые делают патенты истинного мирского блаженства,

Не беда, но эта Рич.

У меня текут рты, чтобы вымолвить, грудь моя набухает от речи,

Мой язык чешется от этого, и мои мысли пытаются говорить,

Итак, послушайте меня внимательно, господа,

Потому что я должен рассказать о каком-то событии моей жизни как о загадке.

Нимфа (Пенелопа Рич) живет к Рассвету (в Эссексе, на Востоке)

Богат всеми красотами, которые может увидеть мужской глаз,

Красавицы так далеко выше слов, что мы уменьшаем похвалу

Даже используя слова, чтобы сказать, насколько она выше:

Богатый сокровищем заслуженной славы,

Богат богатствами королевского сердца,

Богат теми (духовными) дарами, которые даруют вечную корону:

Кто хоть этим и богатым

Что составляет истинное земное блаженство,

Имеет только одно несчастье, что она (замужем за Лордом) Рич.

Примечание: дом лорда Рича находился в доме Ли в графстве Эссекс на востоке Англии.

39

Спи, о, спи, некий узел мира,

Приманка остроумия, бальзам горя,

Богатство бедняка, освобождение узника,

Безразличный судья между высшими и низшими;

Защитным щитом, защити меня от предубеждения

Из тех свирепых дротиков, Отчаяние бросает в меня:

О, прекрати во мне эти гражданские войны;

Я получу хорошую дань, если ты сделаешь так:

Возьми меня, гладкие подушки, сладчайшая постель,

Комната глухая к шуму и слепая к свету;

Розовая гирлянда и утомленная голова;

И если эти вещи принадлежат тебе по праву,

Не двигай тяжелой милости твоей, ты будешь во мне

Живее, чем где бы то ни было, на изображении Стеллы.

Спи, о сон, надежные узы мира,

Место упокоения остроумия, бальзам печали,

Богатство бедняка, освобождение узника,

Беспристрастный судья между высоким и низким:

Крепким щитом защити меня от толпы

Свирепых копий, которые бросает в меня отчаяние:

О, заставь меня прекратить сражаться в этих гражданских войнах:

Я отдам хорошую дань уважения, если вы это сделаете.

Прими, от меня, гладкие подушки, сладчайшая постель,

Спальня защищена от шума и закрыта для света,

Розовая гирлянда тайны и утомленная голова:

И если эти вещи, которые все равно принадлежат вам по праву,

Не выигрывайте свою большую благодарность, вы также можете увидеть

Образ Стеллы в моей голове, более живой, чем где бы то ни было.

41

В этот день моя лошадь, моя рука, мое копье

Руководил так хорошо, что получил приз

Оба по мнению английских глаз,

И некоторых, присланных из этой сладкой вражеской Франции;

Всадники, мое мастерство в верховой езде,

Горожане моя сила; более тонкий судья применяет

Его хвала ловкости, которая восходит от доброго дела;

Некоторые удачливые люди приписывают это случаю;

Другое, из-за обеих сторон беру

Моя кровь от тех, кто преуспел в этом,

Думай, что природа сделала меня человеком оружия.

Как далеко они стреляли наперекосяк! Истинная причина:

Стелла смотрела, а от ее тяжелого лица

Послал лучи, которые сделали мою расу такой прекрасной.

Так хорошо вел мою лошадь, мою руку, мое копье

Сегодня я получил приз,

Оба, судя по английским глазам

И некоторые, присланные из милого врага Франции:

Всадники заявляют о моем мастерстве верховой езды:

Горожане — моя сила: судья более проницательный

Хвалит мою ловкость, достигнутую постоянной практикой:

Некоторые счастливчики приписывают это чистой случайности:

Другие, потому что я спустился с обеих сторон

Из тех, кто преуспел в этих занятиях,

Думаю, что природа научила меня наклоняться:

Как они ошибались! Истинная причина —

То, что Стелла смотрела, и с ее небесного лица

Послал лучи, которые сделали мои соревнования успешными.

Примечание: В мае 1581 года он участвовал в турнире при дворе перед Елизаветой и французской делегацией (в Англии для переговоров о матче с герцогом Алансонским).

45

Стелла часто видит самое лицо горя

Нарисовано на моем затемненном грозном лице:

Но не умение пожалеть мой позор,

Не по этой причине она сама знает:

Однако поздно услышав басню, которая показала

Незнакомых любовников, тяжкое дело,

Жалость о том, что у нее в груди такое место

Что, из того морского дерива, действительно текла ручья слез.

Увы, если фантазии нарисованы воображаемыми вещами,

Хотя фальшивка, но со свободой разума, больше изящества порождает

Чем злословие раба, куда новые сомнения приносит честь;

Тогда подумай, дорогая, что ты во мне читаешь

Погибели влюбленных, какая-то печальная трагедия:

Я не я, пожалей сказку обо мне.

Стелла часто видит само лицо несчастья

Нарисовано на моем затуманенном и бурном лице:

Но не могу пожалеть о своем позоре,

Хотя она сама знает причину:

Тем не менее, когда она недавно услышала историю, которая изображала

Жалкий пример влюбленных, которые никогда не встречались вместе,

Жалость была так сильна в ее груди,

Что из него вытекала струя слез.

Увы, если воображение возбуждено воображаемыми, но фальшивыми вещами,

Тем не менее доброты творит больше, чем мучения

Настоящего любовника, где честь вызывает сомнения,

Тогда, моя дорогая, представьте, что вы читаете

Какая-то грустная трагедия о разорении любовника во мне:

Тогда я не я: вместо этого вы можете пожалеть обо мне.

47

Что, я так предал свою свободу?

Могут ли эти черные лучи выгравировать такие горящие пятна?

В мою свободную сторону? Или я родился рабом,

Чья шея становится таким ярмом тирании?

Или хочу, чтобы я чувствовал свое несчастье?

Или спрайт, презрение к такому пренебрежению,

Кто на долгую веру, хотя ежедневной помощи я жажду,

Можно ли получать не милостыню, а только презрение к нищете?

Добродетель пробуждается, красота есть;

Я могу, я должен, я могу, я сделаю

Уходите вслед за тем, что упустить.

Отпусти ее! Мягкая, но вот она. Идти по адресу,

Недобрая, я не люблю тебя. Ой, этот глаз

Заставляет мое сердце выдавать ложь моему языку.

Что: я так отдал свою свободу?

Могут ли лучи ее темных глаз выгравировать такие клейма?

На моей бесплатной стороне? Или я родился рабом

Чья шея подходит для такого тиранического ига?

Или мне не хватает ощущений, чтобы чувствовать свое несчастье?

Или мне недостает духа, чтобы меня так презирали ее презрение?

Я, хотя и прошу у нее помощи каждый день, получаю

Никакой милостыни от нее, несмотря на всю мою давнюю преданность, вместо этого пренебрегаю моим попрошайничеством.

Добродетель, пробудись: красота — это только красота:

Я могу, я должен, я могу, я сделаю

Перестаньте следовать тому, что выгодно терять.

Отпусти ее. Мир, вот она. «Прочь с тобой,

Недобрый, я не люблю тебя »: О я, этот ее глаз

Заставляет мое сердце отрицать слова на моем языке.

49

Я на коне, и Любовь на мне пробует

Наше искусство верховой езды, в то время как странной работой я доказываю

Всадник моему коню, конь Любви;

А теперь человеческие грехи во мне, бедняга, выслушайте.

Поводья, которыми привязывает меня всадник,

Смиренные мысли, которые двигают благоговением,

Обуздала страх, но с позолоченным боссом выше

Надежды, которая на первый взгляд кажется прекрасной.

Жезл воли; ты, фантазия, седельное искусство,

По памяти запихиваюсь, а пока подгоняю

Мой конь, он острым желанием подстегивает мое сердце:

Он меня быстро усаживает, но я мешаю:

И теперь сделал меня в его руку так хорошо,

То, что в управлении радуюсь.

Я пробую верховую езду на лошади, а Любовь примеряет меня,

А я любопытным усилием показываю себя всадником

Моей лошади, и показать себя как лошадь, чтобы любить:

А теперь, бедное животное, посмотри во мне неправильные поступки человека.

Поводья моего всадника (Любовь) связывает меня с

Смиренные мысли, движимые конским укусом благоговения,

Обузданный страхом, но с позолоченным выступом (металлическая ручка на насадке)

Of Hope, поэтому он (бордюр) кажется приемлемым для глаза.

Верховая езда — Уилл, а ты, Воображение, — седло,

Крепится по памяти: а пока шпорю

Моя лошадь, Любовь подстегивает мое сердце острым желанием:

Он сидит крепко, но я двигаюсь:

А теперь заставил так чутко откликнуться на его руку

Что я сам получаю удовольствие от собственного обучения.

52

Раздор между Добродетелью и Любовью,

Пока каждый делает вид, что Стелла должна быть его:

Ее глаза, ее губы, все ее, говорит Любовь, сделай это

Раз уж они носят его нагрудный знак, самое твердое доказательство.

Но добродетель опровергает это звание:

Эта Стелла (о, милое имя), что Стелла —

Эта добродетельная душа, верный наследник тяжкого блаженства,

Не так красиво снаружи, что трогают наши сердца;

И поэтому, несмотря на ее красоту и грацию

Действительно, будь любовью, в самом себе Стелла может

Не претендуйте на любое место.

Ну, Любовь, раз уж этот отказ, наш иск останется,

Пусть Добродетель завладеет этой Стеллой; но таким образом

Та добродетель, но это тело дарует нам.

Между Добродетелью и Любовью начался (юридический) спор,

В котором каждый заявляет, что Стелла должна быть его:

Любовь говорит, что ее глаза, губы, все это доказывают,

Крепко, так как все носят его значок (ливреи).

Но Добродетель опровергает утверждение Любви таким образом, говоря:

Эта Стелла, (о дорогое имя), эта Стелла

Действительно ее собственная добродетельная душа, несомненный наследник небесного блаженства,

Не ее прекрасный внешний вид, который будоражит наши сердца:

И поэтому, хотя ее красота и грация действительно

Принадлежит Любви, он не может претендовать на какие-либо претензии к ее Я.

Что ж, Любовь, поскольку это возражение останавливает наш (юридический) иск,

Пусть Добродетель овладеет собой Стеллой (ее душой): но при этом

Пусть Добродетель, которая есть ее душа, дарует нам ее тело.

53

В единоборствах я пробовал свою хитрость,

И все же, чтобы сломать еще посохов, я обратился по адресу:

Между тем, с криками народа, признаюсь,

Молодость, удача и хвала — не наполнили мои вены гордостью;

Когда Купидон со мной своего раба описал,

В ливрее Марса, гарцует в прессе:

«Что теперь, Сэр Дурак», — сказал он; Я бы не стал меньше.

«Послушайте, я говорю». Я посмотрел, и Стелла шпионила,

Кто сделал окно, чтобы излучать свет.

Мое сердце то трепетало, то ослеплялись мои глаза;

Одна рука забыла править, другая — сражаться.

Я не слышал ни звука трубы, ни дружеских криков;

Мой враг вышел и ударил меня по воздуху,

До того момента, как ее румянец научил меня стыдиться видеть.

Я испытал свою хитрость в воинских видах спорта,

Но все же был полон решимости сломать еще несколько опрокидывающихся посохов,

А под аплодисменты толпы, признаюсь,

Молодость, удача и хвала наполнили мои вены гордостью:

Когда Амур увидел меня, своего раба,

В ливрее Марса и скачет в бою,

Сказал: «Что теперь, сэр дурак, я хотел бы от вас такого же внимания,

Послушайте, я говорю: «Я посмотрел и увидел Стеллу

Кто заставил соседнее окно излучать свет.

Тогда мое сердце дрогнуло, и мои глаза были ослеплены,

Одна рука забыла держать поводья, другая — драться:

Не слышал ни сигнала трубы, ни дружеских возгласов:

Мой противник бросился в атаку и бросился в погоню за мной,

Пока ее румянец не научил меня видеть мой собственный позор.

54

Потому что я дышу не любовью ко всем,

Также не использовать заданные цвета для ношения,

Особые прядки обетованных волос Nor nourish,

Не придавайте каждой речи полный стон,

Куртуазные нимфы, знакомые со стоном

Из тех, кто в устах Любви — знаменосец;

«Что он?» говорят они обо мне.«Теперь я осмеливаюсь поклясться,

Он не может любить. Нет, нет, оставь его в покое ».

И так до сих пор думаю, чтобы Стелла знала мой разум,

Признаюсь, я не занимаюсь искусством Купидона;

Но вы, прекрасные служанки, наконец найдете эту истину:

Что его правый значок носит но в сердце;

Тупые лебеди, а не пирожки, доказывают любители;

Они действительно любят, которые дрожат, чтобы сказать, что любят.

Потому что я не дышу любовью ко всем,

И меня не видели в обычных цветах любовника,

И не храните в залог особые пряди волос,

И не заканчивайте каждую речь стоном, как точка,

Нимфы двора, знакомые со стоном тех (влюбленных)

Несущие знамя Любви на устах (проявляют любовь в словах):

Скажи обо мне: «Что, смею поклясться, что он не может любить:

Нет, нет, оставь его в покое.’

И они могут так думать, пока Стелла знает мой разум.

Я не утверждаю, что знаю искусство Купидона:

Но вы, прекрасные служанки, в конце концов узнаете эту истину.

Настоящий значок той любви носят только в сердце:

Тупые лебеди, не болтающие с сороками, оказываются любовниками:

Они искренне любят тех, кто трепещет сказать, что они любят.

56

Фи, школа терпения, тьфу! Ваш урок

Слишком долго, чтобы выучить это без книги:

Что, целая неделя без единого образа,

И думаю, я не должен пропустить ваши большие заповеди?

Когда я смогу прочитать эти письма для блаженства,

Которые в ее лице учат добродетели, Я терплю

Несколько свинцовых советов, которые я принял

Что касается друга, это значило не так уж много:

Но теперь, когда я, увы, хочу ее зрение,

Что, ты думаешь, я когда-нибудь смогу взять

В твоем холоде флегматическое наслаждение?

Нет, Терпение, если хочешь, сделай

Приди, послушай терпеливо мое желание,

И тогда терпеливо велел мне нести мой огонь.

Фи, школа терпения, тьфу: твой урок

Слишком долго, чтобы помнить без книги:

Что, вам не кажется, что через неделю

Без малейшего взгляда я бы забыл твои великие заповеди?

Когда я смог прочитать эти прекрасные письма блаженства,

То, что в ее лице учат добродетели, я мог терпеть

Ваши свинцовые советы немного, и я принял их

Как будто они были от доброжелательного друга:

Но теперь, увы, я ее не вижу,

Как вы думаете, я когда-нибудь смогу взять

Холодный восторг от твоего холодного совета?

Нет, Терпение, если ты желаешь мне добра, сделай

Она иди сюда и терпеливо выслушай мою страсть,

А потом терпеливо скажи мне терпеть это мое пламя.

61

Очень хорошо вздыхать, часто с невызванными слезами,

То медленными словами, то тупым красноречием

I Глаза Стеллы атакуют, вторгаются в ее уши;

Но это, наконец, ее сладкое дыхание защиты:

Тот, кто действительно проникся привязанностью,

Так пленники его святого душой и разумом,

Это полностью ее, всю самость, которую он терпит,

Отсюда он узнает свои желания, отсюда его жизненный путь.

Теперь, когда ее целомудрие ненавидит эту любовь во мне,

Собственно говоря, я должен показать, что она

Быстро меня от ненавистного убрать.

О, доктор Амур, ответь ты за меня,

Driv’n else to grant by ангельская софистика,

То, что я не люблю, без оставляю любить.

Часто с искренними вздохами, часто без слез,

Иногда медленными словами, иногда тупым красноречием,

Я атакую ​​глаза Стеллы и вторгаюсь в ее уши:

Но это, в конце концов, ее сладко дышащая защита:

Тот, кто действительно испытывает внутреннюю привязанность,

Делает и душу, и смысл пленников его святого,

Это полностью ее, он отказывается от всякой мысли о себе,

От своего Святого он узнает свои желания и свой жизненный путь.

Теперь, поскольку ее целомудренный ум ненавидит любовь, которая во мне,

Я должен немедленно, обузданный, показать

Что она может быстро отделить меня от того, что она ненавидит.

О доктор Амур, ответьте вместо меня,

Или я буду вынужден признать, что ангельская софистика

Что я не могу любить, пока не перестану любить.

69

О, радость, слишком высокая, чтобы показать мой низкий стиль:

О, блаженство, подходящее для более благородного состояния, чем я:

Зависть, выколи глаза, чтобы не увидеть

Какие океаны восторга текут во мне.

Мой друг, который часто видел сквозь все маски свое горе,

Давай, давай, позволь мне излиться на тебя;

Прошла зима моих страданий,

Моя весна появляется, о, смотри, что здесь растет.

Ибо Стелла имеет слова, в которых светит вера,

Из ее высокого сердца дала мне монархию:

Я, я, я могу сказать, что она моя,

И хотя она дает, но при этом условно

Это царство блаженства, пока я иду добродетельным курсом,

Никаких королей не венчать, но они заключают некоторые заветы.

О радость, слишком благородна для моего низкого стиля, чтобы показать это:

О блаженство, подходит для более благородного состояния, чем мое:

Зависть, ослепи себя, если увидишь

Какие океаны восторга текут во мне.

Мой друг, который часто видел мою печаль сквозь все мои маски,

Давай, давай, позволь мне излить тебе свои чувства:

Прошла зима моих страданий,

Моя весна появляется, смотри, что здесь растет:

Ибо Стелла имеет слова, в которых светит вера,

Дай мне монархию ее благородного сердца:

Я, я, я могу сказать, что она моя.

И хотя она делает только это царство блаженства

При условии, что я иду добродетельным путем,

Точно так же короли не коронованы, если они не связаны клятвой.

Примечание: строки здесь повторяются Шекспиром (7-8) и Донном (5-6).

71

Кто в прекраснейшей книге природы знает

Каким образом добродетель может быть лучше всего в красоте;

Пусть он научится любви читать в тебе,

Стелла, те прекрасные черты, в которых проявляется истинное добро.

Там он найдет ниспровержение всех пороков,

Не грубой силой, а милейшим суверенитетом

Разума, от света которого убегают те ночные птицы;

То внутреннее солнце в глазах твоих так светит.

И не хочет быть наследником Совершенства

Себя, добивайся того, чтобы все умы двигались таким образом,

Кто отметит в тебе, что в тебе прекраснее.

Итак, пока твоя красота привлекает сердце к любви,

Как быстро добродетель твоя склоняет любовь к добру:

«Но ах, — все еще плачет Дезире, — дай мне немного еды.”

Тот, кто желает знать, как добродетель

Может быть самым уместным присутствием в красоте,

Пусть он научится у любви, чтобы читать эти прекрасные строки

В тебе, Стелла, проявляющая истинную доброту.

Там он найдет ниспровержение всех пороков.

Не грубой силой, а сладчайшей властью Разума,

От чьего света летят ночные птицы (пороки),

Потому что это внутреннее солнце так светит из ваших глаз.

И не довольствоваться тем, чтобы быть наследником совершенства

Вы сами пытаетесь воодушевить все умы в этом направлении,

Умы, которые распознают в тебе самое прекрасное.

Итак, пока ваша красота привлекает сердце любить вас,

Твоя добродетель так же быстро направляет эту любовь к добру:

«Но ах», — все еще плачет Желание: «Дай мне немного еды».

72

Желание, хотя ты мой старый товарищ искусство,

И часто так цепляется за мою чистую любовь, что я

Одно из другого едва различимо,

Когда каждый раздувает огонь сердца моего;

Теперь я должен расстаться с твоим общением,

Венера учится летать с помощью крыльев Диана:

Я не должен больше лгать в твоих сладких страстях;

Золото Добродетели теперь должно быть направлено в дротик моего Купидона.

Служба и честь, чудо от восторга,

Боязнь обидеть, достойно явиться,

Забота сияет в моих глазах, вера в мой спрайт:

Эти вещи оставила мне моя единственная дорогая;

Но ты, Желай, потому что ты хочешь всего,

Теперь изгоните искусство, но, увы, как это сделать?

Желание, хотя ты мой старый товарищ,

И часто цепляюсь за мою чистую любовь, так что я

Трудно отличить одного из вас от другого,

Пока каждый из вас усиливает огонь в моем сердце,

Теперь я должен расстаться с вашей компанией:

Венеру научили летать (целомудренными) крыльями Дианы:

Я не должен больше жить в твоих сладких страстях:

Золото Добродетели должно теперь склонить стрелу моего Амура.

Служба и честь, восхищение восторгом,

Страх обидеть, завещание, достойное раскрытия,

Забота сияет в моих глазах, Вера сияет в моем духе,

Это то, что оставила мне моя единственная дорогая:

Но ты, Желание, потому что владеешь всем,

Вы изгнаны, но как вы можете быть?

Примечание: герб Сидни представлял собой синюю стрелу на золотом фоне,

, но здесь также есть эротическая ссылка.

74

Я никогда не пил Аганиппе хорошо,

Ни разу не сидел в тени Темпе,

И музы презирают с пошлыми умами жить;

Бедный мирянин I, для священных обрядов непригоден.

Некоторые я слышал о гневных рассказах поэтов,

Но (Бог знает) не было того, что они имели в виду под этим:

И это я клянусь самым черным ручьем ада,

Я не собирательство чужого ума.

Как же тогда падать с такой легкостью

Мои мысли я говорю, и то, что я говорю, течет

В стихах, и что мой стих лучше всего понравится?

Угадайте причину.»Что, это так?» Нет, нет.

«Или так?» Значительно меньше. «Как тогда?» Конечно, значит, это:

Мои губы сладкие, они вдохновлены поцелуем Стеллы.

Я никогда не пил из колодца Муз, Аганиппе,

Ни разу не сидел в тени долины Темпе:

И музы не хотят жить в общих умах:

Я бедный мирянин, непригодный для священных обрядов.

Некоторые люди, я слышал, говорят о гневе поэта,

Но Бог знает, что я не понимаю, что они имеют в виду:

И я клянусь самой черной рекой ада,

Что я не карманник чужого остроумия.

Как же так случилось, что я могу высказывать свои мысли?

С такой плавной легкостью и тем, о чем я говорю, течет

В стихах, а стихи мои нравятся самым умным?

Мы догадываемся о причине: «Что это такое?» «Нет, действительно»:

«Или это?» Тем более: «Что это тогда?» Конечно, это:

Мои губы сладкие, вдохновленные поцелуем Стеллы.

Примечание: Аганиппе был фонтаном Муз на горе Геликон. Темпе — долина в Фессалии, где Аполлон преследовал Дафну (Овидий, Метаморфозы I: 567).

81

О, поцелуй, который дарят эти румяные камни,

Или драгоценные камни, или плоды новооткрытого рая,

Вдыхая блаженство и сладость сердцу,

Обучение тупым губам — более благородное упражнение;

О, поцелуй, который души, даже души, связывает вместе

По звеньям любви и только искусства природы:

Как я рад нарисовать тебя в глазах всех людей,

Или, по крайней мере, затени какую-нибудь часть даров твоих;

Но она запрещает, краснея, говорит

Она строит свою славу на высокой похвале;

Но сердце горит, я не могу молчать.

Тогда, поскольку (дорогая жизнь) ты хочешь, чтобы я успокоился,

И я, обезумев от восторга, хочу, чтобы ум прекратился,

Останови мой рот, все еще целуя меня.

О поцелуй, разделяющий эти покрасневшие драгоценности,

Драгоценные камни или плоды вновь обретенного рая,

Вдыхая все блаженство и сладкое сердце,

Обучение тупым губам — более благородное упражнение:

О поцелуй, который связывает души вместе

Со связями любви и только искусства Природы:

Как я хочу изобразить вас для всеобщего обозрения,

Или хотя бы очертить какую-то часть себя.

Но она запрещает: краснея говорит

Она строит свою славу на более благородной похвале.

Но сердце горит. Я не могу молчать:

Тогда с (дорогая жизнь) ты хочешь, чтобы я молчал,

И я, обезумев от восторга, хочу, чтобы слова прекратились,

Закрой мне рот, целуя меня, продолжая и продолжая.

Только радость, вот и ты,

Пригоден, чтобы слышать и облегчить мою заботу:

Пусть мой шепчущий голос получит

Сладкая награда за острейшую боль.

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Ночь закрыла все в своем плаще,

Мерцающие звезды провоцируют любовные мысли:

Опасность, поэтому соблюдать осторожность;

Ревность дремлет:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Лучшее место, которое не может найти умник

Хомут Купидона, чтобы ослабить или закрепить:

Эти сладкие цветы и на прекрасной клумбе,

Мы на их лучшем языке woo:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Этот маленький свет, который дарует луна

Служит твоим лучам, но раскрывать,

Так чтобы поднять мой хап повыше;

Не бойтесь, никто не может нас шпионить:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

То, что вы слышали, было всего лишь мышью,

Тупой сон удерживает весь дом

Еще спит; мне кажется они говорят:

«Молодые люди, уделите время, пока можете.”

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Niggard Time угрозы, если мы промахнемся

Это большое предложение нашего блаженства,

Длительное пребывание до того, как он предоставит то же самое:

Милый, тогда, пока все кадры,

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Твоя прекрасная мать в постели,

Свечи и занавески раздвинуты;

Она думает, что ты пишешь письма,

Напишите, но сначала позвольте мне указать:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Увы сладкий, к чему ты так стремишься?

Конкорд нам больше подходит;

Оставьте на Марс силу рук,

Ваша сила в стойках красоты:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Горе мне! И ты ругаешься

Меня ненавидеть? Но я воздержусь.

Прокляты все мои судьбы,

Это привело меня так высоко, чтобы я упал;

Скоро своей смертью буду радовать тебя.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет ».

Моя единственная радость, теперь ты здесь,

Готов услышать и облегчить мою заботу:

Пусть мой шепчущий голос получит

Сладкая награда за самую острую боль:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет.’

Ночь окутала все своим плащом,

Мерцающие звезды вызывают мысли о любви:

Опасность, осторожно держись подальше,

Ревность спит сама:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Мысль не может найти лучшего места

Для ослабления или стягивания кокетки Купидона:

Эти сладкие цветы и на прекрасной клумбе

Уговорите нас на их лучшем языке:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Маленький свет, который дает нам Луна,

Служит только для раскрытия ваших лучей.

Чтобы увеличить свое состояние:

Не бойтесь ничего другого, нас никто не видит:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

То, что вы слышали, было просто мышью:

Немой сон охватил весь дом:

Тем не менее, во сне я, кажется, слышу, как они говорят:

Молодые люди, найдите время, пока можете:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Жажда времени грозит, что если мы проиграем

Чтобы принять это прекрасное предложение нашего блаженства,

Пройдет много времени, прежде чем он это повторит:

Тогда сладко, пока все позволяет,

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Твоя милая мама в постели,

Свечи погашены, шторы задернуты:

Она думает, что вы пишете письма:

Напишите, но позвольте мне сначала написать:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Милая, увы, почему ты так борешься?

Harmony нам больше подходит.

Оставь силу рук Марсу,

Ваша сила в вашей красоте:

Возьми меня к себе, а ты ко мне.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

Горе мне, ты клянешься

Ненавидеть меня? Сдержусь:

Проклята моя судьба

Это так высоко подняло меня, чтобы потерпеть неудачу:

Скоро я порадую вас своей смертью.

«Нет, нет, нет, нет, моя дорогая, пусть будет».

87

Когда меня изгнали от Стеллы, дорогая

Стелла, пища моих мыслей, сердце моего сердца;

Стелла, чьи глаза проясняют все мои бури,

По железным законам обязанность выехать:

Увы обнаружил, что она со мной умница;

Я видел, что слезы действительно выступили на ее глазах;

Я видел, что ее самые сладкие губы разделились,

И ее печальные слова слышал мое самое печальное чувство.

Что касается меня, то я плакал, увидев, что жемчуг так рассыпается;

Я вздохнул и оплакивал ее горе,

И все же купалась в радости, такая любовь была видна в ней.

Таким образом, хотя для меня наиболее горьким было воздействие,

И ничего более сладкого не может быть,

Мне было досадно, если не досадно.

Когда я был вынужден уйти, дорогая Стелла,

Стелла, пища моих мыслей, сердце моего сердца,

Стелла, чьи глаза рассеивают все мои бури,

Обязаны отойти по железным законам долга:

Увы, я обнаружил, что она пострадала из-за меня,

Я видел, что на ее глазах выступили слезы;

Я видела, что вздохи разделили ее сладкие губы,

И мой опечаленный разум услышал ее печальные слова.

Я плакал при виде разбросанных для меня таких жемчужин,

Я вздыхал ее вздохи и плакал от ее печали,

И все же купалась в радости от того, что в ней увидели такую ​​любовь.

Итак, когда эффект был для меня очень горьким,

Но нет ничего слаще дела,

Я был бы в конфликте внутри себя, если бы еще не был.

89

Теперь, когда не было самой утомительной ночи,

Самой темной тенью одолевает мой день;

С тех пор, как Стелла увидела меня, мой день,

Оставив мое полушарие, оставь меня в ночи,

Каждый день кажется длинным, и он жаждет долгой ночи;

Ночь утомительна, приближается день;

Тир’д с пыльным трудом напряженного дня,

Томится ужасами тихой ночи;

Страдая от болезней дня и ночи,

Хотя нет ночи темнее моего дня,

Нет дня менее тихого, чем моя ночь:

С такой дурной смесью дня и ночи

Тот, кто так живёт самой чёрной зимней ночью,

Я чувствую пламя самого жаркого летнего дня.

Теперь, когда самая неприятная ночь отсутствия

Покрывает дневной свет самой темной тенью:

Потому что глаза Стеллы, которые обычно дают мне свет,

Покинули мое полушарие, оставив меня в ночи;

Каждый день кажется длинным, и он жаждет долгой ночи:

Ночь, как утомительна, добивается приближения дня;

Устал от пыльных трудов напряженного дня,

Утомленный ужасами тихой ночи,

Страдая в бедах дня и ночи,

Хотя нет ночи темнее моего дня,

И нет дня менее тихого, чем моя ночь:

С такой злобной смесью моей ночи и дня

Так что, живя так в самой черной зимней ночи,

Я все еще чувствую пламя самого жаркого летнего дня.

91

Стелла, ставшая жестокой мощью чести,

Я от тебя, свет моей жизни, неверный,

И эта прекрасная ты, мое Солнце, таким образом покрыла

Без вуали живу в ночи печали;

Если это темное место еще светится, как свеча

Изделие какой-то красавицы, как голова янтарного цвета,

Молочные руки, розовые щеки или губы более сладкие, более красные,

Или видеть струи черными, но яркими в черноте.

Они, пожалуйста, признаюсь; они радуют мои глаза,

Но почему? Из-за вас они модели будут,

Моделирует такие деревянные шары сверкающего неба.

Дорогой, поэтому не ревнуй надо мной,

Если вы слышите, что они, кажется, мое сердце тронется.

Не их, о нет, но тебя в них я люблю.

Стелла, а сейчас из-за требований чести

Меня уводят прочь от тебя, свет моей жизни,

И потому что ты, мое прекрасное солнышко, пасмурно

Под покровом отсутствия я живу в ночи печали;

И если это темное место все еще светится, как при свечах

Часть красоты, шевелюра янтарного цвета,

Молочно-белые руки, румяные щеки или более сладкие, более красные губы,

Или угольно-черные глаза, яркие в своей черноте:

Они радуют мои глаза: признаюсь.

Но почему они? Потому что они подобны тебе,

Как деревянные шары служат моделями звездного неба.

Так что, дорогой, не ревнуй ко мне,

Если вы слышите, что они трогают мое сердце:

Я люблю не их, О нет, это ты в них.

94

Горе найди слова, ибо Ты сделал мой мозг

Так темно с туманными испарениями, которые поднимаются

Из твоей тяжелой плесени, глаза загнутые

Не могу различить форму моей собственной боли.

Тогда ты (ибо можешь) жалуйся

Для моей бедной души, которую теперь мучает болезнь,

Чего не следует ощущать, само чувство отрицает,

Хотя предвестники смерти приютят там его поезд.

Или если твоя любовь к жалобе все же моя терпит,

Каитиффа, достойного смерти,

Но плачь и рыдай причинными слезами,

Что, хотя и в жалости твоя жизнь,

И все же растут несчастнее, чем есть у твоей природы

Благодаря тому, что меня устроили такому негодяю, как я.

Горе, найди слова, раз уж ты сделал мой мозг

Так темно от туманных паров, поднимающихся

От твоей тяжелой земли, что внутреннее око

С трудом вижу форму собственной боли.

Раз уж ты можешь, ты должен причитать

Для моей бедной души, измученной этой болезнью

Который даже лишает себя всякого самоощущения,

Даже несмотря на то, что там обитают предчувствия смерти.

Или, если ваша любовь к скорбям избегает моей,

Как принадлежащий негодяю, достойному такой смерти,

Тем не менее плачьте и плачьте разумно,

Что, хотя ваше существование жалко,

Он становится более убогим, чем обычно,

Попав в такого негодяя, как я.

Песня одиннадцатая

«Кто это, эта темная ночь?»

Под моим окном виднеется? »

Это тот, кто от твоих глаз

Быть (ах!) Изгнанником, презирать

Всякий другой пошлый свет.

«Почему, увы, а ты он?

А эти фантазии еще не изменились? »

Дорогой, когда ты найдешь во мне перемену,

Хоть от меня ты отлучишься,

Пусть моя сдача погибнет.

«Ну, если нет, то умрет.

Иди, чтобы увидеть, и оставь удивляться ».

Отсутствие обязательно поможет, если я

Могу научиться раскалывать себя

От того, что в моем сердце лжет.

«Но время развеет эти мысли:

Время творит то, чего не знает никто «.

Время доказывает субъект:

Со временем любовь растет

В верной горлице.

«Что делать, если вас новые красавицы увидят?

Разве они не вызовут новую привязанность? »

Я подумаю, что это картинки

(Образ, подобный совершенству святого)

Ты плохо подделываешь.

«Но самый чистый свет вашего разума»

Предлагает, чтобы ты оставил такие умы питать ».

Уважаемый, не делайте причины такой злобы;

Никогда не расцветет твоя красота

Больше, чем на мой взгляд.

«Но несправедливость любви к медведям принесет

Любовь на долгое время оставь дело ».

Нет. Чем больше дураков он трясет,

В земле столь твердой постройки,

Еще глубже они забивают ставку.

«Мир, я думаю, что некоторые прислушиваются.

Не приходи больше, чтобы я не разгневался ».

Блаженство, я сохраню блаженство мое,

Боязнь, милая, тебе угрожать,

Но моя душа приютит там.

«Ну, уходи. Уходи, говорю,

Чтобы глаза Аргуса не заметили вас.

О несправедливое влияние судьбы,

Что может заставить меня покинуть вас

И от хамов убегать!

«Кто жалуется

Под моим окном, этой темной ночью? »

Это тот, кого (увы) сослали

С вашего взгляда пренебрегает

Каждый второй обычный свет.

«Да что это ты, увы?

Эти фантастические идеи еще не изменились? »

Дорогой, когда вы обнаружите, что я изменил,

Хотя ты от меня отдалился,

Пусть мое изменение будет до состояния гибели.

«Ну, умение видеть и удивляться

Умрет из-за отсутствия ».

Безусловно, отсутствие поможет, если я

Могу научиться отделить себя

Из того, что существует в моем сердце.

«Но время сотрет эти мысли:

Время достигает того, о чем никто не может вообразить.’

Время подходит к теме:

Любовь продолжает расти со временем

В верном горлице.

«А что, если увидишь свежих красоток»,

Разве они не вызовут новую привязанность? »

Я буду думать, что это просто картинки

(Как образы совершенства святого)

Плохо вас представляет.

«Но чистейший свет вашего разума

Позволяет укрепить такое душевное состояние ».

Уважаемый, не делайте таких неправильных рассуждений;

Ваша красота никогда не расцветает больше

Чем в глазах моего разума.

«Но твоя любовь терпит обиды

Наконец-то займемся любовью, перестань пытаться ».

Нет, дураков тем более качает,

Когда их любовь так прочно утвердилась,

Они еще глубже продвигают кол любви.

«Мир, я думаю, что кто-то может слышать:

Не приходи больше, чтобы я не рассердился ».

Блаженство, я откажусь от своего блаженства,

Боязнь (сладкая) подвергнуть вас опасности,

Но моя душа останется здесь.

«Ну, уходи, уходи, говорю я,

Чтобы глаза Аргуса не увидели вас.’

О, сила самой несправедливой судьбы

Это может заставить меня покинуть вас,

И убегай от этих ничтожеств.

Примечание: Многоглазый Аргус должен был охранять Ио, любовницу Юпитера, после ее превращения в телку. Он был усыплен и убит Меркьюри, а затем Юнона превратила его в павлина. (Овидий: Метаморфозы I: 622-746)

106

О, отсутствие присутствия, Стеллы здесь нет;

Ложная лестная надежда с таким прекрасным лицом

Держи меня в руке, что в этом сиротском доме,

Стелла, я говорю моя Стелла, должна появиться:

Что ты скажешь сейчас? Где это изящное настроение

Ты сказал, что мои глаза должны помочь их голодающим?

Но ты ушел, теперь это позорное чувство в себе

Больше всего меня побуждает желать утешения рядом.

А вот и магазинчик встреч прекрасных дам,

Кто может с очарованием беседы сладкий

Сделайте в моей тяжелой форме новую мысль для роста:

Конечно, они преобладают со мной так же, как и он

Это посоветовал своему другу, но затем новому искалеченному, стать

Веселитесь с ним и не думайте о его горе.

О отсутствие присутствия, Стеллы здесь нет;

Ложная надежда на такое прекрасное лицо

Обманывал меня, заставляя думать, что в этом погибшем месте

Появится Стелла, я говорю, моя Стелла.

Что ты скажешь, где эта сладкая еда

Ты сказал, что мои глаза помогут их голодному состоянию?

Но вы (надежда) ушли, теперь это самоощущение позора

Заставляет меня очень сильно желать, чтобы ваш комфорт был рядом.

Но здесь я встречаю много милых дам,

Кто может вызвать новые мысли на моей тяжелой почве

Очарованием их сладкой беседы:

Безусловно, со мной они преуспевают

Как сообщил своему другу, недавно раненый,

Веселиться с ним и не думать о его печали.

108

В печали (мощью собственного огня)

Тает свинцом в мою кипящую грудь;

Через эту темную печь угнетает мое сердце

От Тебя сияет радость, мой единственный свет;

Но как только мысль о тебе вызывает у меня восторг,

И моя юная душа трепещет к тебе, его гнездо,

Самое грубое отчаяние, мой ежедневный непрошеный гость,

Зажимы мои крылья прямо окутывают меня своей ночью,

И заставляет меня склонить голову и сказать:

«Ах, какая польза от золота Феба этому негодяю»

Кого железные двери не дают использовать днем? »

Как ни странно (увы) твои дела преобладают во мне,

Что в моих горестях о Тебе Ты моя радость,

И в моих радостях для тебя моя единственная досада.

Когда печаль (используя жар моей страсти)

Тает свинцом в мою кипящую грудь,

Через эту темную печь к моему угнетенному сердцу,

Радость сияет от тебя, мой единственный свет;

Но как только мысль о тебе рождает мою радость,

И моя юная душа трепещет к тебе, его гнездо,

Грубое отчаяние, мой ежедневный гость, хотя и не спрошенный,

Немедленно обрезает мои крылья и окутывает меня своей ночью,

А потом заставляет меня склонить голову и сказать:

Ах, какая польза от золота Аполлона (солнечного света) этому негодяю

Кому железные двери мешают наслаждаться днем?

Как ни странно (увы) ваши действия управляют мной,

Что, несмотря на мою печаль о тебе, ты все еще моя радость,

И в моих радостях о тебе ты мое единственное страдание.

Примечание: в одиннадцати песнях сто восемь сонетов, а также сто восемь строф, что составляет число женихов Пенелопы у Гомера. (Книга Одиссеи XVI: 245). Таким образом, каждый сонет и строфа — это «жених», посланный от имени Астрофила (Сидни) Стелле (Пенелопа Рич).

Исходный текст

Брейтуэйт, Уильям С. Книга Елизаветинских стихов , Chatto & Windus Publishers, 1908, защищена неизвестными авторскими правами.

«Этюд поэзии» Мэтью Арнольда

«Будущее поэзии необъятно, потому что в поэзии, где она достойна своей высокой судьбы, наша раса с течением времени найдет все более надежное и надежное место для жизни.Нет непоколебимого вероучения, не признанной догмы, не вызывающей сомнений, ни принятой традиции, которая не грозит распадом. Наша религия материализовалась в факте, в предполагаемом факте; он привязал свои эмоции к факту, и теперь факт их подводит. Но для поэзии идея — это все; остальное — мир иллюзии, божественной иллюзии. Поэзия придает идее эмоции; идея есть факт. Самая сильная часть нашей религии сегодня — это бессознательная поэзия.”

Позвольте мне процитировать эти мои собственные слова [из Сотня величайших людей — ред.], как высказывание мысли, которая, по моему мнению, должна сопровождать нас и руководить нами во всем нашем изучении поэзии. В настоящей работе [ The English Poets — прим. Ред.] Мы приглашены следовать одному великому потоку, вносящему вклад в мировую реку поэзии. Нас здесь приглашают проследить течение английской поэзии. Но независимо от того, ставим ли мы себя, как здесь, следовать только одному из нескольких потоков, составляющих могучую реку поэзии, или стремимся узнать их все, наша основная мысль должна быть той же.Мы должны воспринимать поэзию достойно и более высоко, чем принято думать о ней. Мы должны представить его способным к более высокому использованию и призванным к высшим предназначениям, чем те, которые обычно люди приписывали ему до сих пор. Все больше и больше человечества обнаруживает, что мы должны обращаться к поэзии, чтобы объяснять нам жизнь, утешать нас, поддерживать нас. Без поэзии наша наука окажется неполной; и большая часть того, что сейчас считается у нас религией и философией, будет заменено поэзией.Я говорю, что наука без этого будет неполной. Ибо точно и верно Вордсворт называет поэзию «страстным выражением лица всей науки»; и что такое лицо без его выражения? И снова Вордсворт точно и верно называет поэзию «дыханием и более тонким духом всякого знания»; наша религия, выставляющая напоказ свидетельства, подобные тем, на которые сейчас полагается общественное мнение; наша философия, увлеченная своими рассуждениями о причинности, конечном и бесконечном бытии; Что они, кроме теней, снов и ложных проявлений знания? Придет день, когда мы будем удивляться тому, что доверяли им, принимали их всерьез; и чем больше мы воспринимаем их пустоту, тем больше мы ценим «дыхание и более тонкий дух знания», предлагаемые нам поэзией.

Но если мы так высоко воспринимаем судьбы поэзии, мы должны также установить высокие стандарты поэзии, поскольку поэзия, чтобы быть способной исполнить такие высокие судьбы, должна быть поэзией высшего порядка. Мы должны приучать себя к высоким стандартам и строгим суждениям. Сент-Бев рассказывает, как однажды Наполеон сказал, когда о ком-то в его присутствии говорили как о шарлатане: «Шарлатан, сколько угодно; Но где же не шарлатанство? »-« Да », — отвечает Сент-Бев,« в политике, в искусстве управления человечеством, возможно, это правда.Но в порядке мысли, в искусстве, слава, вечная честь состоит в том, что шарлатанство не найдет входа; в этом заключается неприкосновенность этой благородной части человеческого существа »[ Les Cahiers — прим. ред.]. Это замечательно сказано, и давайте твердо его придерживаться. В поэзии, которая есть мысль и искусство в одном лице, слава, вечная честь, шарлатанство не найдет выхода; чтобы эта благородная сфера была неприкосновенной и неприкосновенной. Шарлатанство предназначено для того, чтобы сбить с толку или стереть различия между превосходным и неполноценным, правильным и ненадежным или только наполовину звуковым, истинным и ложным или только наполовину истинным.Когда мы их путаем или игнорируем, это шарлатанство, сознательное или бессознательное. А в поэзии больше, чем где-либо еще, недопустимо их путать или стирать. Ибо в поэзии первостепенное значение имеет различие между превосходным и неполноценным, правильным и несостоятельным, или только полусумасшедшим, истинным и ложным или только наполовину правдивым. Это имеет первостепенное значение из-за высоких судеб поэзии. В поэзии, как и в критике жизни в условиях, установленных для такой критики законами поэтической истины и поэтической красоты, дух нашей расы найдет, как мы сказали, с течением времени и по мере того, как другие средства терпят поражение, свое утешение. и останься.Но утешение и пребывание будут иметь силу, пропорциональную силе критики жизни. И критика жизни будет иметь силу в той мере, в какой поэзия, передающая ее, будет скорее превосходной, чем неполноценной, правильной, а не несостоятельной или полусумасшедшей, верной, а не ложной, на полуправдивой.

Лучшая поэзия — это то, что мы хотим; будет обнаружено, что лучшая поэзия обладает силой формировать, поддерживать и радовать нас, как ничто другое. Более ясное и глубокое ощущение лучшего в поэзии, а также силы и радости, которые можно извлечь из нее, — это самое ценное благо, которое мы можем извлечь из поэтического сборника, такого как настоящее.И все же в самой природе и поведении такого сбора неизбежно есть что-то, что имеет тенденцию затемнять в нас сознание того, какой должна быть наша выгода, и отвлекает нас от погони за ней. Поэтому мы должны неуклонно ставить это в уме с самого начала и должны заставлять себя постоянно возвращаться к этой мысли по мере продвижения.

Да; При постоянном чтении стихов в нашем сознании должно присутствовать чувство лучшего, действительно превосходного, а также силы и радости, которые можно извлечь из этого, и оно должно определять нашу оценку того, что мы читаем.Но эта реальная оценка, единственно верная, может быть заменена, если мы не будем бдительны, двумя другими оценками, исторической оценкой и личной оценкой, обе из которых ошибочны. Поэт или стихотворение могут считаться для нас исторически, они могут считаться для нас по личным причинам, и они могут действительно считаться для нас. Они могут рассчитывать на нас исторически. Весьма интересен ход развития национального языка, мысли и поэзии; и, рассматривая творчество поэта как этап на этом пути развития, мы можем легко заставить себя сделать его более важным как поэзия, чем оно есть на самом деле, мы можем использовать язык весьма преувеличенной похвалы, критикуя его; короче говоря, переоценить это.Так возникает ошибка в наших поэтических суждениях, вызванная оценкой, которую мы можем назвать исторической. С другой стороны, поэт или стихотворение могут рассчитывать для нас по личным причинам. Наши личные пристрастия, предпочтения и обстоятельства имеют огромную силу повлиять на нашу оценку творчества того или иного поэта и заставить нас придавать ему большее значение как поэзию, чем она сама по себе имеет на самом деле, потому что для нас она является или была очень важно. Здесь мы также переоцениваем интересующий нас объект и применяем к нему язык похвалы, который весьма преувеличен.Таким образом, мы получаем источник второй ошибки в наших поэтических суждениях — ошибки, вызванной оценкой, которую мы можем назвать личной.

Оба заблуждения естественны. Очевидно, насколько естественно изучение истории и развития поэзии может склонить человека к тому, чтобы задуматься о репутации и произведениях, которые когда-то были заметны, но теперь неясны, и ссориться с беспечной публикой за то, что они, следуя простой традиции и привычке, перескочили с одного. известное имя или произведение в своей национальной поэзии другому, не зная, что он упускает, и о причине сохранения того, что он сохраняет, и обо всем процессе роста его поэзии.Французы стали прилежными исследователями собственной ранней поэзии, которой они долго пренебрегали; исследование делает многих из них неудовлетворенными своей так называемой классической поэзией, придворной трагедией семнадцатого века, поэзией, которую Пеллиссон давно упрекал в отсутствии подлинной поэтической печати с ее politesse stérile et rampante [бесплодно и напыщенная вежливость — ред.], но тем не менее она царила во Франции так же безоговорочно, как если бы она была действительно совершенством классической поэзии.Недовольство естественно; Тем не менее, живой и опытный критик, М. Шарль д’Эрико, редактор «Клемана Маро», заходит слишком далеко, говоря, что «облако славы, окружающее классику, — это туман, столь же опасный для будущего литературы, как и он сам». невыносимо для целей истории ». «Это мешает, — продолжает он, — мешает нам увидеть более одной точки, кульминационной и исключительной точки; краткое изложение мысли и произведения, вымышленное и произвольное. Он заменяет ореол физиономии, он помещает статую там, где когда-то был человек, и, скрывая от нас все следы труда, попыток, слабостей, неудач, он претендует не на изучение, а на почитание; он не показывает нам, как это делается, он навязывает нам модель.Прежде всего, для историка недопустимо создание классических персонажей; поскольку он уводит поэта из его времени, из его настоящей жизни, он разрушает исторические отношения, он ослепляет критику обычным восхищением и делает неприемлемым исследование литературных истоков. Это дает нам больше не человеческую личность, а Бога, неподвижно восседающего среди Своей совершенной работы, как Юпитер на Олимпе; и вряд ли юный студент, которому такая работа выставлена ​​на таком расстоянии от него, поверит, что она вышла не готовой — сделанной из этой божественной головы.”

Все это блестяще и убедительно сказано, но мы должны выступить за различие. Все зависит от реальности классического характера поэта. Если он сомнительный классик, давайте рассмотрим его; если он ложный классик, давайте взорвем его. Но если он настоящий классик, если его работа принадлежит к классу лучших (это истинное и правильное значение слова классический, классический), то для нас самое замечательное — это чувствовать и получать удовольствие от его работы как как никогда глубоко, и ценить огромную разницу между этим и всей работой, не имеющей такого же высокого характера.Это то, что полезно, это то, что формирует; это огромная польза от изучения поэзии. Все, что ему мешает, что ему мешает, вредно. Конечно, мы должны читать нашу классику с открытыми глазами, а не глазами, ослепленными суевериями; мы должны понимать, когда его работа оказывается недостаточной, когда она выпадает из числа лучших, и в таких случаях мы должны оценивать ее по достоинству. Но использование этой негативной критики не само по себе, а исключительно в том, что она позволяет нам иметь более ясное ощущение и более глубокое наслаждение тем, что действительно превосходно.Прослеживать труд, попытки, слабости, неудачи настоящего классика, познакомиться с его временем, его жизнью и его историческими отношениями — это простой литературный дилетантизм, если у него нет этого ясного смысла и более глубокого удовольствия для своей цели. Можно сказать, что чем больше мы знаем о классике, тем больше он нам понравится; и, если бы мы жили столько же, сколько Мафусаил, и у всех нас были головы совершенной ясности и воли совершенной стойкости, это могло бы быть правдой на самом деле, поскольку это правдоподобно в теории.Но здесь дело обстоит так же, как и в случае с греческими и латинскими исследованиями наших школьников. Сложная филологическая основа, которую мы требуем от них заложить, теоретически является замечательной подготовкой для достойной оценки греческих и латинских авторов. Можно сказать, что чем более основательно мы заложим основу, тем больше мы сможем доставить удовольствие авторам. Правда, если бы времени было не так мало, а умы школьников не так быстро утомлялись, а их сила внимания исчерпывалась; только как таковая продолжается сложная филологическая подготовка, но авторы малоизвестны и пользуются меньшим удовольствием.То же самое и с исследователем «исторических истоков» в поэзии. Он должен наслаждаться истинной классикой тем лучше для своих исследований; он часто отвлекается от наслаждения лучшим, а меньшим он перегружает себя и склонен переоценивать это пропорционально тому беде, которого это ему стоило.

Идея прослеживания исторического происхождения и исторических отношений не может отсутствовать в компиляции, подобной настоящей. И, естественно, поэты, которые будут выставлены в нем, будут назначены для выставки тем людям, которые, как известно, высоко их ценят, а не тем, кто не имеет к ним особой склонности.Более того, само занятие автором и занятие его выставкой побуждает нас подтверждать и преумножать его важность. Поэтому в настоящей работе мы уверены, что часто соблазняемся принять историческую оценку или личную оценку и забыть настоящую оценку; которые, тем не менее, мы должны использовать, если хотим, чтобы поэзия приносила нам полную пользу. Эта польза настолько велика, польза от ясного ощущения и глубокого наслаждения действительно превосходным, истинно классическим в поэзии, что мы преуспеваем, я говорю, что твердо ставим это перед нашим разумом в качестве нашей цели при изучении поэтов и поэзии, и сделать стремление к достижению этого единственного принципа, к которому, как говорит Подражание , мы всегда возвращаемся, что бы мы ни читали или ни узнали. Cum multa legeris etognoveris, ad unum semper oportet redire Principium [«Когда вы прочитали и узнали много вещей, вы всегда должны возвращаться к одному принципу». Thomas à Kempis, Подражание Христу — прим. Ред.].

Историческая оценка, вероятно, особенно повлияет на наши суждения и наш язык, когда мы имеем дело с древними поэтами; личная оценка, когда мы имеем дело с поэтами наших современников или, во всяком случае, современными. Преувеличения, связанные с исторической оценкой, сами по себе, возможно, не слишком серьезны.Их отчет едва ли доходит до всеобщего слуха; вероятно, они не всегда навязывают даже литераторам, которые их перенимают. Но они приводят к опасному злоупотреблению языком. Итак, мы слышим, что среди наших поэтов Кодмона сравнивают с Мильтоном. Я уже заметил энтузиазм одного опытного французского критика «исторического происхождения». Другой выдающийся французский критик, г-н Вите, комментирует знаменитый документ ранней поэзии своего народа — шансон де Роланда. Это действительно интереснейший документ.Джокулятор или жонглер Тайлефер, который был с армией Вильгельма Завоевателя в Гастингсе, прошел перед нормандскими войсками, как гласит традиция, воспевая «Карла Великого, и Роланда, и Оливера, и вассалов, погибших в Ронсево», и это Предполагается, что в «Шансе Роланда» некоего Турольдуса или Терульда, стихотворении, хранящемся в рукописи XII века в Бодлианской библиотеке в Оксфорде, мы определенно имеем дело, возможно, даже в некоторых словах песнопения, которое пел Тайллефер. .В стихотворении есть сила и свежесть; это не без пафоса. Но г-н Витет не удовлетворен тем, что видит в нем документ некоторой поэтической ценности и очень высокой исторической и лингвистической ценности; он видит в нем грандиозное и красивое произведение, памятник эпического гения. В ее общем замысле он находит грандиозную концепцию, в ее деталях он находит постоянный союз простоты с величием, которые, по его истинному мнению, являются отличительными чертами подлинного эпоса и отличают его от искусственного эпоса литературных веков.Один думает о Гомере; это своего рода похвала, которую воздают Гомеру, и это справедливо. Высшей похвалы быть не может, и это похвала только эпической поэзии высшего порядка, и никакому другому. Итак, давайте попробуем «шансон де Роланд» в лучшем виде. Роланд, смертельно раненный, лег под сосну, повернувшись лицом к Испании и врагу —

De plusurs выбирает воспоминание li prist,
De tantes teres cume li bers cunquist,
De dulce France, des humes de sun lign,
De Carlemagne sun seignor ki l’nurrit.”

[«И начал он вспоминать многое: все земли, которые его доблесть завоевали, и милую Францию, и людей его рода, и Карла Великого, его сеньора, который кормил его» — Chanson de Roland , III, 939–42. Примечание Арнольда.]

Это, повторяю, примитивное произведение, само по себе несомненное поэтическое. Он заслуживает такой похвалы, и такой похвалы для него достаточно. Но теперь обратимся к Гомеру —

Hös phato tous d’eide katechen Physizoos aia
en Lakedaimoni auphi philei en patridi gaiei

[«Так сказала она; они издавна отдыхали в мягких руках Земли, / Там, на своей родной земле, в их отечестве, Лакедемон »- Илиада , iii, 243, 244 (перевод доктораХотри). Примечание Арнольда.]

Мы здесь, в другом мире, совсем в другом порядке поэзии; здесь по праву заслуживает такой высшей похвалы, как то, что М. Витет дает Chanson de Roland . Если наши слова должны иметь какой-либо смысл, если наши суждения должны иметь хоть какую-то твердость, мы не должны возносить эту высшую похвалу поэзии неизмеримо низшего порядка.

Действительно, нет более полезной помощи для открытия того, какая поэзия принадлежит к классу поистине превосходных и поэтому может принести нам наибольшую пользу, чем всегда иметь в уме линии и выражения великих мастеров и применять их как пробный камень для другой поэзии.Конечно, мы не должны требовать, чтобы эта другая поэзия походила на них; это может быть очень непохоже. Но если у нас будет хоть какой-то такт, мы найдем их, когда мы хорошо поселили их в своем уме, безошибочным пробным камнем для определения наличия или отсутствия высокого поэтического качества, а также степени этого качества во всех других стихах, которые мы можем поместить. рядом с ними. Коротких отрывков, даже одиночных, нам вполне хватит. Возьмите две строки, которые я только что процитировал из Гомера, комментария поэта к упоминанию Еленой своих братьев; — или возьмите его

A deilo, ti sphoi, domen Pelei anakti
Thneta; hymeis d ’eston agero t’ athanato ’te.
ei hina dystenoisi met ’andrasin alge’ echeton

[«Ах, несчастная пара, зачем мы отдали тебя царю Пелею, смертному? но вы без старости и бессмертны. Было ли это для того, чтобы с людьми, рожденными для страдания, иметь печаль? »- Илиада , xvii. 443–45.]

адрес Зевса к коням Пелея; — или, наконец, его

Кай се, герон, прин мэн акуомен олбион эинай

[«Нет, и ты, старик, в прежние дни был, как мы слышим, счастлив.”- Илиада , xxiv. 543.]

слова Ахилла к Приаму, просителю перед ним. Возьмите эту несравненную половину Данте, потрясающие слова Уголино —

Ио но пьянгева; sì dentro impietrai.
Piangevan elli…

[«Я не вопил, и я вырос из камня внутри; / они вопили.— Инферно , xxxiii. 39–40.]

передать прекрасные слова Беатрис Верджилу —

Io son fatta da Dio, sua mercè, сказка,
Che la vostra miseria non mi tange,
Nè fiamma d’esto incendio non m’assale.. .

[«Такого рода Бог, благодаря Его милости, сотворил меня, / Чтоб не тронули меня твои страдания / / И пламя этого огня не поразило меня». — Inferno , ii. 91–93.]

, возьмите простую, но идеальную однострочную строку —

In la sua volontade è nostra pace

[«В Его воле мир наш». — Paradiso , iii. 85.]

Возьмите Шекспира, пару строк из увещеваний Генриха Четвертого о сне —

Хочешь ли ты на высокой и головокружительной мачте
Закрой глаза юноши и потрясти его мозгами
В колыбели грубого могущественного натиска.. .

, а также предсмертную просьбу Гамлета к Горацио —

Если ты когда-нибудь держал меня в своем сердце,
На какое-то время ты отсутствовал в блаженстве,
И в этом суровом мире задыхался от боли
Чтобы рассказать мою историю. . .

Снимок Милтона в том Милтонском отрывке —

Темнее было, но светило
Над ними все архангелы; но его лицо
глубокие шрамы грома покрыли, и забота
сидела на его увядшей щеке.. .

добавьте две такие строки, как —

И смелость никогда не подчиняться и не уступать
А что еще не преодолеть. . .

и закончить с изысканным, близким к потере Прозерпины, потере

. . . что стоило Церере всей этой боли.
Искать ее по всему миру ».

Этих нескольких строк, если у нас есть такт и мы можем их использовать, достаточно даже самих по себе, чтобы сохранять ясность и обоснованность наших суждений о поэзии, чтобы избавить нас от ошибочных оценок ее, чтобы привести нас к реальной оценке.

Приведенные мною образцы сильно отличаются друг от друга, но их объединяет то, что они обладают высочайшими поэтическими качествами. Если мы полностью проникнемся их силой, мы обнаружим, что приобрели чувство, позволяющее нам, какая бы поэзия ни была представлена ​​нам, почувствовать степень, в которой высокое поэтическое качество присутствует или отсутствует в нем. Критики прилагают огромные усилия, чтобы выявить то, что абстрактно составляет персонажей поэзии высокого качества.Гораздо лучше просто прибегнуть к конкретным примерам: взять образцы поэзии высокого, самого высокого качества и сказать: «Персонажи поэзии высокого качества — это то, что в них выражено». Их гораздо лучше узнать, прочувствовав стихи мастера, чем прочитав их в прозе критика. Тем не менее, если нас срочно заставят дать какой-то критический отчет о них, мы можем смело, пожалуй, рискнуть изложить не то, как и почему возникают персонажи, а где и в чем они возникают.Они лежат в основе и содержании поэзии, они находятся в ее манере и стиле. И то, и другое — сущность и материя, с одной стороны, стиль и манера — с другой, имеют отметку, акцент, высокую красоту, ценность и силу. Но если нас просят определить этот знак и акцент абстрактно, наш ответ должен быть следующим: нет, потому что тем самым мы должны затемнять вопрос, а не очищать его. Знак и акцент задаются сутью и материей этой поэзии, стилем и манерой этой поэзии и всей другой поэзии, родственной ей по качеству.

К сущности и содержанию поэзии мы можем добавить только одно, руководствуясь глубоким замечанием Аристотеля о том, что превосходство поэзии над историей состоит в том, что она обладает более высокой истиной и более высокой серьезностью ( philosophoteron kai spoudaioteron [ Poetics , ix — ред.]). Поэтому давайте добавим к сказанному следующее: сущность и материя лучшей поэзии приобретают свой особый характер благодаря обладанию в высшей степени правдой и серьезностью.Мы можем добавить еще, что само по себе очевидно, что стиль и манера лучшей поэзии их особый характер, их акцент придают их дикция и, что еще важнее, их движения. И хотя мы различаем два характера, два акцента превосходства, тем не менее, они жизненно связаны друг с другом. Превосходный характер истины и серьезности в содержании и содержании лучшей поэзии неотделим от превосходства дикции и движений, характеризующих ее стиль и манеру.Эти два превосходства тесно связаны и находятся в устойчивой пропорции друг к другу. Поскольку высокая поэтическая правдивость и серьезность не хватает материи и сущности поэта, мы можем быть уверены, что его стилю и манерам также не хватит высокой поэтической печатью дикции и движения. По мере того, как эта высокая печать дикции и движения опять же отсутствует в стиле и манерах поэта, мы также обнаружим, что высокая поэтическая истина и серьезность отсутствуют в его сущности и материи.

Итак, это всего лишь сухие обобщения; вся их сила заключается в их применении. И я мог бы пожелать, чтобы каждый изучающий поэзию сам применил их. Сделанное им самим приложение запечатлелось в его уме гораздо глубже, чем сделанное мной. Мои пределы также не позволят мне полностью применить изложенные выше общие положения; но в надежде выявить хоть какое-то значение в них и более твердо установить с их помощью важный принцип, я буду в оставшемся для меня месте быстро проследить с самого начала курс нашего английского языка. поэзия с ними на мой взгляд.

Я снова возвращаюсь к ранней поэзии Франции, с которой наша собственная поэзия по своему происхождению неразрывно связана. В XII и XIII веках, в период зарождения всего современного языка и литературы, поэзия Франции явно преобладала в Европе. Из двух частей этой поэзии, ее произведения на langue d’oil и на langue d’oc , поэзия трубадуров на юге Франции, langue d’oc , является важное значение из-за его воздействия на итальянскую литературу, — первая литература современной Европы, которая внесла истинный и великий вклад в развитие классики, как это было у Данте и Петрарки.Но преобладание французской поэзии в Европе в XII и XIII веках объясняется ее поэзией langue d’oil , поэзией северной Франции и языком, который сейчас является французским языком. В XII веке расцвет этой романтической поэзии был раньше и сильнее в Англии, при дворе наших англо-нормандских королей, чем во Франции. Но это был расцвет французской поэзии; и по мере того как наша родная поэзия формировалась, она складывалась из этого. Романтические стихи, завладевшие сердцем и воображением Европы в XII и XIII веках, являются французскими; «Они, — справедливо говорит Саути, — являются гордостью французской литературы, и у нас нет ничего, что могло бы составить им конкуренцию.«Темы были доставлены со всех сторон; но романтическая обстановка, которая была для всех их общей и дошла до ушей Европы, была французской. Это составляло неоспоримое преобладание французской поэзии, литературы и языка на пике средневековья. Итальянец Брунетто Латини, мастер Данте, написал свое Сокровище на французском, потому что, по его словам, « la parleure en est plus delitable et plus commune a toutes gens » [язык более приятный и более широко известный — ред. .]. В том же веке тринадцатый, французский писатель-романтик, Кристиан из Труа, формулирует в рыцарских и письмах требования Франции, своей родной страны, следующим образом: —

Or vous ert par ce livre apris,
Que Gresse ot de chevalerie
Le premier los et de clergie;
Puis vint chevalerie в Риме,
Et de la clergie la some,
Qui ore est en France.
Diex doinst qu’ele i soit retenue,
Et que li lius li abelisse
Tant que de France n’isse
L’onor qui s’i est arestée!

«Из этой книги вы узнаете, что сначала Греция была известна рыцарством и литературой: затем рыцарство и первенство в письме перешли к Риму, а теперь — во Франции.Дай бог, чтобы это там сохранилось; и чтобы это место могло так понравиться ему, чтобы честь, оказавшаяся во Франции, никогда не отошла оттуда! »

Но теперь уже все ушло, этот французский романс-поэзия, вес содержания и сила стиля которого не несправедливо представлены в этом отрывке из Кристиана Труа. Только с помощью исторической оценки мы можем убедить себя не думать, что все это имеет поэтическое значение.

Но в четырнадцатом веке появляется англичанин, питаемый этой поэзией, обучавший своему ремеслу этой поэзией, извлекая из этой поэзии слова, рифму, метр; ибо даже та строфа, которую использовали итальянцы и которую Чосер непосредственно заимствовал у итальянцев, основание и предположение, вероятно, были даны во Франции.Чосер (я уже назвал его имя) очаровывал своих современников, но то же самое делали и Кристиан из Труа, и Вольфрам из Эшенбаха. Однако сила очарования Чосера непреходяща; его поэтическая значимость не требует помощи исторической оценки; это реально. Он — подлинный источник радости и силы, который для нас все еще течет и будет течь всегда. Со временем его будут читать гораздо шире, чем его читают сейчас. Его язык вызывает у нас трудности; но то же самое, и я думаю, в не меньшей степени, и язык Бернса.В случае Чосера, как и в случае с Бернсом, трудно без колебаний принять и преодолеть эту трудность.

Если мы спросим себя, в чем заключается безмерное превосходство поэзии Чосера над поэзией-романсом, — почему, переходя от этого к Чосеру, мы внезапно чувствуем себя в другом мире, мы обнаружим, что его превосходство заключается и в сущности его стихов и в стиле его поэзии. Его превосходство в содержании обусловлено его широким, свободным, простым, ясным, но доброжелательным взглядом на человеческую жизнь — в отличие от поэтов-романтиков, с полным отсутствием разумного владения ею.У Чосера нет их беспомощности; он обрел способность смотреть на мир с центральной, истинно человеческой точки зрения. Достаточно вспомнить Пролог к ​​ Кентерберийские рассказы . Правильный комментарий по этому поводу — это Драйден: «Достаточно сказать, согласно пословице, что здесь есть изобилие Бога». И еще: «Он — вечный источник здравого смысла». Именно благодаря большому, свободному, здравому изображению вещей поэзия, эта высокая критика жизни имеет истинную сущность; и в поэзии Чосера есть истинная сущность.

О его стиле и манерах, если мы думаем сначала о романтической поэзии, а затем о божественной гибкости речи Чосера, его божественной текучести движений, трудно говорить умеренно. Они неотразимы и оправдывают весь восторг, с которым его преемники говорят о его «золотых каплях росы речи». Джонсон полностью упускает из виду суть дела, когда обвиняет Драйдена в том, что он приписывает Чосеру первое уточнение наших чисел, и говорит, что Гауэр также может показывать плавные числа и простые рифмы.Уточнение наших чисел означает нечто гораздо большее, чем это. У нации могут быть стихотворения с плавными числами и легкими рифмами, но при этом может вообще не быть настоящей поэзии. Чосер — отец нашей великолепной английской поэзии; он наш «колодец незапятнанного английского», потому что прекрасным обаянием его дикции, прекрасным обаянием своего движения он создает эпоху и основывает традицию. В Спенсере, Шекспире, Мильтоне, Китсе мы можем следовать традиции жидкой дикции, плавного движения Чосера; в одно время это его жидкая дикция, достоинства которой мы ощущаем в этих поэтах, а в другое время — его плавное движение.И добродетель непреодолима.

Каким бы ограниченным ни было мое пространство, я все же должен найти место для примера добродетели Чосера, поскольку я привел примеры, чтобы показать достоинства великих классиков. Я склонен сказать, что одной строчки достаточно, чтобы показать очарование стиха Чосера; эта всего одна строка вроде этой —

О мученик, облеченный в девственницу!

[«Французский soudé ; паял, быстро фиксировал ». Примечание Арнольда.]

обладает достоинствами манер и движений, которых мы не найдем во всех романтических стихах — поэзии, — но это ни о чем не говорит.Такова добродетель, которую мы, возможно, не найдем во всей английской поэзии, за исключением поэтов, которых я назвал особыми наследниками традиции Чосера. Одной строчки, однако, будет слишком мало, если в нашей памяти нет стиха Чосера; возьмем строфу. Это из «Повести настоятеля», рассказа о христианском ребенке, убитом в еврействе —

Моя грудь рассечена до моей кости
Саидэ, это дитя, и, как в роде
, я должен был быть deyd, yea, longè time agone;
Но Иисус Христос, как вы в bookès finde,
Хочет, чтобы слава Его продолжалась и помышляла,
И для поклонения его матери dere
И все же могу я петь, о Алма, громко и ясно.”

Вордсворт модернизировал эту сказку, и чтобы почувствовать, насколько тонкой и мимолетной является очарование стихов, нам достаточно прочитать первые три строки этой строфы после стихотворения Чосера —

Мое горло перерезано до костей, я думаю,
Сказал этот маленький ребенок, и по закону доброго
я должен был умереть, да, много часов назад.

Очарование ушло. Часто говорят, что сила текучести и текучести стихов Чосера зависела от свободного, распущенного отношения к языку, что сейчас невозможно; на свободе, которой тоже пользовался Бернс, превращать такие слова, как шея, птица, в двусложное, добавляя к ним, и такие слова, как причина, рифма, в двусложность, произнося e mute.Верно, что подвижность Чосера сочетается с этой свободой и прекрасно обслуживается ею; но мы не должны говорить, что это зависело от него. Это зависело от его таланта. Другие поэты с такой же свободой не достигают текучести Чосера; Сам Бернс этого не достигает. Поэты, опять же, обладающие талантом, близким к таланту Чосера, такие как Шекспир или Китс, знали, как достичь его текучести без подобной свободы.

И все же Чосер не входит в число великих классиков.Его поэзия превосходит и стирает, легко и без усилий, всю романтическую поэзию католического христианского мира; он превосходит и стирает всю современную ему английскую поэзию, он превосходит и стирает всю английскую поэзию, последовавшую за ним, вплоть до эпохи Елизаветы. Такую пользу приносит поэтическая истина по существу в ее естественном и необходимом соединении с поэтической правдой стиля. И все же, я говорю, Чосер — не один из великих классиков. У него нет их акцента. То, что ему нужно, подсказывает простое упоминание имени первого великого классика христианского мира, бессмертного поэта, умершего за восемьдесят лет до Чосера, — Данте.Ударение стиха

In la sua volontade è nostra pace. . .

вообще недоступен Чосеру; мы хвалим его, но чувствуем, что об этом акценте для него не может быть и речи. Можно сказать, что это было непременно недосягаемо для любого поэта в Англии на той стадии развития. Возможно; но мы должны принять реальную, а не историческую оценку поэзии. Как бы мы ни объясняли его отсутствие, поэзии Чосера чего-то не хватает, что должно быть у поэзии, прежде чем ее можно будет поместить в славный класс лучших.И нет никаких сомнений в том, что это что-то такое. Это spoudaiotes , высокая и исключительная серьезность, которую Аристотель приписывает одной из великих добродетелей поэзии. Сущность поэзии Чосера, его взгляды на вещи и его критика жизни полны величия, свободы, проницательности, милосердия; но в нем нет такой серьезности. У Гомера есть критика жизни, у Данте, у Шекспира. Это главным образом то, что дает нашему духу то, на чем он может отдыхать; и с возрастающими требованиями нашего современного века к поэзии, эта добродетель, дающая нам то, на чем мы можем опираться, будет все более и более цениться.Голос из трущоб Парижа, через пятьдесят или шестьдесят лет после Чосера, голос бедняги Вийона из его бунтарской и преступной жизни, имеет свои счастливые моменты (как, например, в последней строфе La Belle Heaulmière ) [«Говорят, что имя Heaulmière произошло от головного убора (шлема), который носили куртизанки в качестве знака. В балладе Виллона бедное старое существо этого класса оплакивает дни молодости и красоты. . . . — Прим. Арнольда.] Больше этой важной поэтической добродетели серьезности, чем во всех произведениях Чосера.Но его появление у Вийона и у таких людей, как Вийон, прерывисто; Величие великих поэтов, сила их критики жизни в том, что их добродетель поддерживается.

Следовательно, к нашей похвале Чосера как поэта должно быть это ограничение; ему не хватает серьезности великих классиков и, следовательно, важной части их достоинств. Тем не менее, главное, что мы должны помнить о Чосере, — это его чистая стоимость в соответствии с той реальной оценкой, которую мы твердо принимаем для всех поэтов.У него есть поэтическая истина по существу, хотя он не обладает высокой поэтической серьезностью и, в соответствии с его истинной сущностью, он обладает изысканными достоинствами стиля и манеры. С ним рождается наша настоящая поэзия.

Для моей нынешней цели мне не нужно останавливаться на нашей елизаветинской поэзии или на продолжении и завершении этой поэзии в Мильтоне. Мы все заявляем, что согласны с оценкой этой поэзии; мы все признаем его великой поэзией, нашим величайшим произведением, а Шекспира и Мильтона — нашими поэтическими классиками.Настоящая смета здесь имеет универсальную валюту. В следующем веке нашей поэзии начинаются противоречия и трудности. Историческая оценка этой поэзии утвердилась; и вопрос в том, совпадет ли она с реальной оценкой.

Эпоха Драйдена, вместе со всем нашим восемнадцатым веком, последовавшим за ней, искренне верила, что создала собственную поэтическую классику и даже сделала шаг вперед в поэзии, превзойдя всех своих предшественников. Драйден не считает серьезно спорным мнение, «что сладость английского стиха никогда не понималась и не практиковалась нашими отцами.Коули вообще ничего не видел в стихах Чосера. Драйден искренне восхищался им и, как мы видели, восхищался его содержанием; но об его изысканной манере и движении все, что он может сказать, это то, что «в нем есть грубая сладость шотландской мелодии, которая естественна и приятна, хотя и не идеальна». Аддисон, желая похвалить цифры Чосера, сравнивает их с собственными данными Драйдена. И на протяжении всего восемнадцатого века и даже до наших дней стереотипная фраза одобрения хороших стихов, встречающаяся в нашей ранней поэзии, заключалась в том, что она даже приближалась к стихам Драйдена, Аддисона, Поупа и Джонсона.

Являются ли Драйден и Поуп поэтической классикой? Является ли историческая оценка, которая представляет их как таковые и которая была так давно установлена, что она не может легко уступить, реальной оценкой? Вордсворт и Кольридж; как известно, отрицал это; но авторитет Вордсворта и Кольриджа не имеет большого значения для молодого поколения, и есть много признаков того, что восемнадцатый век и его суждения снова становятся популярными. Любимые поэты классиков восемнадцатого века?

В моих нынешних рамках невозможно полностью обсудить этот вопрос.И какой писатель не уклонится от того, чтобы показаться диктаторским распоряжением претензий двух людей, которые, во всяком случае, являются такими мастерами письма, как Драйден и Поуп; два человека с таким замечательным талантом, оба, и один из них, Драйден, человек со всех сторон такой энергичный и гениальный? И все же, если мы хотим получить от поэзии полную пользу, мы должны иметь ее реальную оценку. Я размышлял о каком-то способе прийти в данном случае к такой оценке без оскорбления. И, пожалуй, лучше всего начать с сердечной похвалы, так как это легко начать.

Когда мы находим Чепмена, елизаветинского переводчика Гомера, выражающего себя в этом предисловии так: «Хотя истина в самой ее наготе сидит в такой глубокой яме, что от Гадеса до Авроры и Ганга немногие глаза могут ее услышать, я надеюсь, что те немногие здесь так откроют и подтвердят, что, когда свидание вышло из тьмы в это утро нашего поэта, он теперь опоясывает свои храмы солнцем », — мы заявляем, что такая проза невыносима. Когда мы находим Мильтона, который пишет: «И долго не прошло после того, как я утвердился в этом мнении, что тот, кто не откажется от своей надежды на то, что впоследствии будет хорошо писать похвальные вещи, должен сам стать настоящим стихотворением», — мы заявляем, что такая проза имеет свое величие, но она устарела и неудобна.Но когда мы находим Драйдена, говорящего нам: «То, что Вирджил написал энергично, в свое время, в изобилии и непринужденно, я взялся переводить на склоне лет; борюсь с нуждами, угнетаемый болезнью, обузданный своим гением, склонный к неверному истолкованию во всем, что я пишу », — и мы восклицаем, что наконец-то у нас есть настоящая английская проза, проза, которую мы все с радостью использовали бы, если бы только знал как. И все же Драйден был современником Милтона.

Но после Восстановления пришло время, когда наш народ почувствовал настоятельную потребность в подходящей прозе.Точно так же пришло время, когда наша нация почувствовала настоятельную потребность освободиться от всепоглощающих забот, которыми занималась религия в пуританскую эпоху. Невозможно было осуществить эту свободу без какого-либо негативного избытка, без некоторого пренебрежения и нарушения религиозной жизни души; и духовная история восемнадцатого века показывает нам, что свобода не была бы достигнута без них. Тем не менее, свобода была достигнута; озабоченность, несомненно губительная и замедляющая, если бы она продолжалась, была устранена.Как и в случае с религией у нас в то время, так было и с буквами. Подходящая проза была необходимостью; но было невозможно, чтобы подходящая проза утвердилась среди нас без некоторого прикосновения холода к воображаемой жизни души. Необходимые качества подходящей прозы — это регулярность, единообразие, точность, сбалансированность. Писатели, чья судьба может заключаться в том, чтобы привести свой народ к созданию подходящей прозы, должны по необходимости, независимо от того, работают ли они в прозе или в стихах, уделять преобладающее, почти исключительное внимание качествам регулярности, единообразия. , точность, баланс.Но почти исключительное внимание к этим качествам предполагает некоторое подавление и замалчивание поэзии.

Мы должны считать Драйдена могущественным и славным основателем, Папу — великолепным первосвященником нашей эпохи прозы и разума, нашего превосходного и незаменимого восемнадцатого века. Для целей их миссии и предназначения их поэзия, как и их проза, достойна восхищения. Вы спрашиваете меня, плохи ли стихи Драйдена, возьмите их почти куда угодно?

Молочно-белая лань, бессмертная и неизменная.
Кормится на лужайках и в лесу.

Я отвечаю: Замечательно для начала века прозы и разума. Вы спрашиваете меня, не хорош ли стих Папы, возьмите его почти везде, где хотите?

Я указываю на Хаунслоу-Хит, а на Банстед-Даун
Оттуда идет твоя баранина, а эти цыплята — мои.

Я отвечаю: Превосходно для первосвященника эпохи прозы и разума. Но вы спрашиваете меня, исходит ли этот стих от людей с адекватной поэтической критикой жизни, от людей, чья критика жизни имеет высокую серьезность или даже без этой высокой серьезности имеет поэтическую широту, свободу, проницательность, доброту? Вы спрашиваете меня, является ли приложение идей к жизни в стихах этих людей, часто мощное приложение, без сомнения, мощным поэтическим приложением? Вы спрашиваете меня, есть ли в поэзии этих людей суть или неотделимая манера такой адекватной поэтической критики; имеет ли он акцент

На какое-то время не было у тебя счастья.. .

или из

А что еще не преодолеть. . .

или из

О мученик, облеченный в девственницу!

Я отвечаю: у него их нет и быть не может; это поэзия строителей эпохи прозы и разума. Хотя они могут писать стихами, хотя в определенном смысле они могут быть мастерами стихосложения, Драйден и Поуп не являются классиками нашей поэзии, они являются классиками нашей прозы.

Грей — наш поэтический классик той литературы и эпохи; Положение Грея необычно и требует здесь особого внимания. У него нет объема или силы поэтов, которые, приходя в более благоприятные времена, достигли независимой критики жизни. Но он жил с великими поэтами, он жил, прежде всего, с греками, постоянно изучая их и наслаждаясь ими; и он уловил их поэтическую точку зрения на жизнь, уловил их поэтическую манеру. Точка зрения и манеры не исходят от него самого, он улавливает их у других; и у него не было свободного и обильного использования ими.Но, в то время как Аддисон и Поуп никогда ими не пользовались, Грей иногда их использовал. Он самый скудный и хрупкий из классиков в нашей поэзии, но он классик.

И теперь, после Грея, мы встречаемся, когда мы приближаемся к концу восемнадцатого века, нас встречает великое имя Бернс. Теперь мы вступаем в те времена, когда личная оценка поэтов становится повсеместной и когда настоящая оценка их не достигается без труда. Но, несмотря на тревожное давление личной, национальной пристрастности, давайте попробуем по-настоящему оценить поэзию Бернса.

По своей английской поэзии Бернс в целом принадлежит к восемнадцатому веку и не имеет для нас большого значения.

Марка хулигана Насилие, отчужденное преступлениями,
Поднимающее настроение в эти времена упадка;
Считать ничего не подозревающую Невинность добычей,
Коварное мошенничество указывает на ошибочный путь;
В то время как тонкий гибкий язык судебного процесса
Равная кровь сосет Правое и Неправильное!

Очевидно, это не настоящий Бернс, иначе его имя и слава давно бы исчезли.И любовный поэт Кларинды, Сильвандер, тоже не настоящий Бернс. Но он сам говорит нам: «Эти английские песни убивают меня до смерти. Я не владею языком моего родного языка. На самом деле, я думаю, что мои идеи более бесплодны в английском, чем в шотландском. Я был у Дункана Грея, чтобы одевать его по-английски, но все, что я могу сделать, — это отчаянно глупо ». В Бернсе мы, англичане, естественно обращаемся к стихотворениям на нашем родном языке, потому что мы легко их читаем; но в этих стихах нет настоящих Бернсов.

Настоящий Бернс, конечно же, есть в этих шотландских стихотворениях. Давайте смело скажем, что в отношении большей части этой поэзии, поэзии, постоянно посвященной шотландскому напитку, шотландской религии и шотландским манерам, оценка шотландца носит личный характер. Шотландец привык к этому миру шотландских напитков, шотландской религии и шотландских манер; он питает к ней нежность; он встречает своего поэта на полпути. В этом нежном настроении он читает такие произведения, как Holy Fair или Halloween . Но этот мир шотландского напитка, шотландской религии и шотландских манер против поэта, а не для него, когда его читает не пристрастный соотечественник; ибо сам по себе это не прекрасный мир, и никто не может отрицать, что поэту полезно иметь дело с прекрасным миром.Мир шотландских напитков, шотландской религии и шотландских манер Бернса часто бывает суровым, отвратительным и отвратительным: даже мир его Cotter’s Saturday Night не является прекрасным миром. Несомненно, критика жизни поэтом может иметь такую ​​правдивость и силу, что она восторжествует над ее миром и радует нас. Бернс может одержать победу над своим миром, часто он действительно побеждает над своим миром, но давайте посмотрим, как и где. Бернс — это первый случай, который мы имели, когда предвзятость личной оценки имеет тенденцию вводить в заблуждение; давайте посмотрим на него повнимательнее, он может это вынести.

Многие из его поклонников скажут нам, что у нас есть Бернс, веселый, искренний, восхитительный, здесь —

Выпейте меня! it gies us mair
Чем школа или колледж;
Разжигает остроумие, возбуждает логово,
Мучит нас за знание.
Не будь виски жаброй или копейкой
Или только более сильным зельем,
Никогда не подведет, если запить,
Подбить наши представления
Ночью или днем.

В Бернсе много такого рода вещей, и они неудовлетворительны не потому, что это вакханальная поэзия, а потому, что в ней нет того акцента искренности, который, справедливости ради, очень часто имеет вакханская поэзия.В этом есть что-то от бравады, что-то, что заставляет нас чувствовать, что у нас нет человека, говорящего с нами своим настоящим голосом; что-то, следовательно, поэтически несостоятельное.

Его поклонники с еще большей уверенностью скажут нам, что у нас есть подлинный Бернс, великий поэт, когда его линия утверждает независимость, равенство, достоинство людей, как в известной песне «For A ‘That и A’ That». »-

Принц может сделать рыцаря в поясе,
Маркиза, герцога и так далее;
Но честный человек держится за свою мощь,
Да, конечно, он mauna fa ’!
Для a ’that и a’ that,
Их достоинства, и a ’that,
Смысл смысла, ценность гордости,
Они выше ранга, чем a’ that.

Здесь они находят его величественные, искренние прикосновения; и более того, когда этот могучий гений, который так часто бросал вызов морали, падает морализаторским —

Священная низменная любовь
Пышно потакайте ей;
Но никогда не искушайте незаконную поездку,
Ничто не должно разглашать это.
Я отказываюсь от кванта греха,
Опасность сокрытия,
Но ох! он затвердевает внутри,
И окаменяет чувство

Или на более высоком уровне —

Кто создал сердце, это Он один
Решительно может испытать нас;
Он знает каждый аккорд, его различный тон;
У каждой весны свой уклон.
Тогда на весах давайте молчим,
Мы никогда не сможем его отрегулировать;
Что сделано, мы частично можем подсчитать,
Но не знаем, что сопротивлялось.

Или еще лучше, напряжение, скажут его поклонники, непревзойденное —

Чтобы создать счастливую атмосферу у камина
Отлучить от груди и жену,
Это настоящий пафос и возвышенность
Человеческой жизни.

Для вас есть критика жизни, скажут нам поклонники Бернса; есть приложение идей к жизни! Несомненно, есть.Доктрина последних процитированных строк почти полностью совпадает с целью и концом всего учения Сократа, как говорит нам Ксенофонт. И приложение очень мощное; сделано человеком глубокого понимания и (нужно ли говорить?) мастером языка.

Но для высшего поэтического успеха требуется нечто большее, чем мощное приложение идей к жизни; это должно быть приложение в условиях, установленных законами поэтической истины и поэтической красоты. Эти законы устанавливают в качестве необходимого условия в подходе поэта к рассматриваемым здесь вопросам высокую серьезность — высокую серьезность, которая проистекает из абсолютной искренности.Акцент высокой серьезности, рожденный абсолютной искренностью, — вот что придает стиху

In la sua volontade e nostra pace. . .

такой критике жизни, как Данте, ее сила. Ощущается ли этот акцент в отрывках, которые я цитировал из Бернса? Конечно, нет; конечно, если наше чутье быстро, мы должны понимать, что в этих отрывках нет голоса из самой сокровенной души подлинных Бернсов; он не говорит с нами из этих глубин, он более или менее проповедует.И компенсация за меньшее восхищение такими отрывками из-за отсутствия в них идеального поэтического акцента будет заключаться в том, что мы будем больше восхищаться поэзией, в которой присутствует этот акцент.

Нет; Бернс, как и Чосер, проявляет некоторую серьезность великих классиков, и добродетель материи и манер, которые сочетаются с такой серьезностью, не позволяет его работе. Временами он затрагивает его в глубокой и страстной меланхолии, как в тех четырех бессмертных строках, взятых Байроном как девиз для The Bride of Abydos , но которые имеют в себе глубину поэтического качества, такого как ни в одном стихе Байрона. собственный —

Если бы мы никогда не любили саэ по-доброму,
Если бы мы никогда не любили саэ слепо,
Никогда не встречались и не расставались,
Мы никогда не были разбиты сердцем.

Но целую поэму такого качества Бернс не может написать; остальное, в Прощай, Нэнси , — пустословие.

Я думаю, что мы лучше всего приходим к реальной оценке Бернса, полагая, что в его работах есть истина материи и истина манер, но не акцент или поэтическая добродетель высших мастеров. Его искренняя критика жизни, когда в нем говорит чистый поэт, иронична; это не —

Ты Сила Всевышний, чей могучий план
Эти мои горести исполняют,
Здесь, твердо, я отдыхаю, они должны быть лучшими
Потому что они — Твоя воля!

Скорее, чем: Свисток, черт возьми! Тем не менее, мы можем сказать о нем как о Чосере, о жизни и о мире, поскольку они предстают перед ним, его взгляд широк, свободен, проницателен, доброжелателен, — поэтому истинно поэтично; и его манера передачи того, что он видит, должна соответствовать.Но в то же время мы должны отметить его большое отличие от Чосера. Свобода Чосера усиливается в Бернсе огненной, безрассудной энергией; милосердие Чосера углубляется у Бернса до всепоглощающего чувства пафоса вещей, пафоса человеческой натуры, а также пафоса нечеловеческой природы. Вместо плавности манеры Чосера манера Бернса отличается пружинностью и безграничной быстротой. Бернс намного сильнее, хотя у него, возможно, меньше очарования. Мир Чосера справедливее, богаче и значительнее, чем мир Бернса; но когда величие и свобода Бернса обретут полный размах, как в Tam o ‘Shanter или еще больше в мощной и великолепной постановке The Jolly Beggars , его мир может стать таким, каким он будет, его поэтический гений восторжествует. Это.В мире The Jolly Beggars есть нечто большее, чем уродство и убожество, есть скотство; тем не менее, произведение имеет великолепный поэтический успех. В нем есть широта, правдивость и сила, которые делают знаменитую сцену из «Подвала Ауэрбаха» из Гете «Фауст » рядом с ней кажутся искусственными и ручными, с которыми могут сравниться только Шекспир и Аристофан.

Здесь, где его величие и свобода так превосходно служат ему, а также в тех стихах и песнях, где к проницательности он прибавляет бесконечную лукавство и остроумие, а к доброте — бесконечный пафос, где его манера безупречна, и в результате получается совершенное поэтическое целое. , — в таких вещах, как адрес мыши, дом которой он разрушил, в таких вещах, как «Дункан Грей», «Там Глен», «Свисти, и я пойду к тебе, мой друг», «Олд Ланг Сайн» (это список можно было бы сделать намного длиннее), — здесь мы имеем дело с настоящими Бернсами, настоящая оценка которых должна быть действительно высокой.Ни классика, ни с превосходными spoudaiotes [высокая серьезность — ред.] Великих классиков, ни с стихами, поднимающимися до критики жизни и добродетели, подобных их; но поэт с абсолютной истиной по существу и ответственной правдой стиля, дающий нам поэтическое звучание до глубины души. У всех нас есть склонность к жалости, и мы, возможно, склонны ценить Бернса больше всего за его пронзительный, иногда почти невыносимый пафос; для стихов вроде —

Мы заплатили не за ожог
С утра до обеда;
Но моря между нами косы хае рев’д
Sin auld lang syne.. .

, где он такой же красивый, как и здоровый. Но, возможно, именно совершенством прочности его шедевров по зажигалке и стрельбе из лука он наиболее полезен для нас с точки зрения поэзии. Ибо служитель, введенный в заблуждение личной оценкой Шелли, как многие из нас были, есть и будут, этого прекрасного духа, создающего свою разноцветную дымку слов и образов.

Остроконечный тусклый в интенсивном бессмысленном —

Никакой контакт не может быть полезнее, чем контакт с Бернсом в его самом первозданном и разумном виде.Рядом с

На грани ночи и утра
Мои курсанты обычно дышат,
Но Земля только что прошептала предупреждение
, что их полет должен быть быстрее огня. . .

из Prometheus Unbound , как здорово, как очень полезно, чтобы разместить это из Tam Glen —

Моя Минни постоянно меня доставляет
И просит меня остерегаться молодых людей;
Они льстят, говорит она, чтобы обмануть меня;
Но что может думать о Тэм Глен?

Но мы вступаем на раскаленную землю, приближаясь к поэзии столь близких нам времен — поэзии, подобной поэзии Байрона, Шелли и Вордсворта, — оценки которой часто не только личные, но и личные с энтузиазмом.Для моей цели достаточно взять один случай с Бернсом, первым поэтом, о творчестве которого мы пришли, оценка, очевидно, склонна быть личным, и предположить, как мы можем поступить, используя поэзию великих авторов. классика как своего рода пробный камень, чтобы исправить эту оценку, поскольку мы ранее исправляли тем же способом историческую оценку, в которой мы с ней встречались. Сборник, подобный настоящему, с его чередой знаменитых имен и знаменитых стихов, предлагает нам хорошую возможность для решительных попыток сделать наши оценки поэзии реальностью.Я стремился указать метод, который поможет нам сделать их такими, и продемонстрировать его в применении настолько, чтобы дать возможность любому желающему применить его для себя.

Во всяком случае, цель, к которой призваны привести метод и оценка, и от достижения которой, если они действительно приводят к ней, они получают всю свою ценность, — преимущество способности ясно чувствовать и глубоко получать удовольствие. лучшее, поистине классическое в поэзии — это конец, позвольте еще раз сказать на прощании, важнейший.Нам часто говорят, что наступает эра, в которой мы увидим множество обычных читателей и массу обычной литературы; что такие читатели не хотят и не могут смаковать ничего лучшего, чем такая литература, и что предоставление ее становится обширной и прибыльной отраслью. Даже если хорошая литература полностью потеряет популярность в мире, все равно будет стоить продолжать наслаждаться ею в одиночестве. Но он никогда не потеряет валюту вместе с миром, несмотря на денежные проявления; он никогда не потеряет своего господства.Валюта и превосходство обеспечиваются ей, на самом деле не сознательным и осознанным выбором мира, а чем-то гораздо более глубоким — инстинктом самосохранения в человечестве.

Materiale didattico anno accademico 2019-2020 — Laurea Triennale in Lingue e letterature moderne

Ci scusiamo per l’inconveniente, la pagina cui stai provando ad Accedere non esiste a questo indirizzo. Вы можете использовать ссылку, чтобы она была создана для того, чтобы сделать ставку Cercando.

Sei sicuro di aver insertito l’indirizzo corretto ma ottieni comunque un errore, contatta l ‘amministratore del sito.

Grazie.

Forse stavi cercando…

Materiale didattico anno accademico 2019-2020

TEST_VERIFICA_LETTERE_3.pdf

1168_C1_2016_2017.pdf

1168_quadroC1_2015.pdf

TEST_VERIFICA_LETTERE_1.pdf

CONTENUTO MATERIALE DIDATTICO 2018-19

Джон Мильтон, Полное собрание стихов

Маргарет Олифант, осажденный город, 1880 год.pdf

Поэтические произведения сэра Томаса Уайатта и Генри Ховарда, графа Суррея

Мы рассмотрим следующие сонеты сэра Томаса Вятта.1. Описание противоположных страстей в любовнике, стр. 9. 2. Любовник сравнивает свое состояние с …

TUTORATO POT — LINGUE E LETTERATURE MODERNE

Тирокинио

Александр Невский: Герой России — Русская жизнь

В 2008 году опрос общественного мнения выбрал Александра Невского как наиболее заметную личность в России.Если вы никогда о нем не слышали — не волнуйтесь! Вы не одиноки и пришли в нужное место. В честь его 795 ^{-го дня рождения} * позвольте нам сделать короткое вступление.

Это была весна 42 года. Немцы наступали в Россию с Запада, очевидно, неудержимо, угрожая самому существованию свободного российского государства. Но под мужественным руководством одного человека русские одержали решающую победу и устранили германскую угрозу.

Нет, мы не говорим о Сталинграде.Оказывается, ХХ век был не единственным, когда Россия столкнулась с немецким вторжением. Решающая победа, о которой идет речь, действительно произошла в XIII веке, 5 апреля 1242 года, и мужественным лидером был не кто иной, как Александр Невский.

В отличие от Минина и Пожарского, героев нескольких веков спустя, Невский не был простолюдином.Фактически он был князем ( князь ) из длинной череды правителей. В 7 лет он уже номинально правил Новгородом вместе со своим братом. К 15 годам он правил сам по себе, даже независимо от своего отца Ярослава.

И быть правителем было непростое время. «Немцы» тринадцатого века были тевтонскими рыцарями, которым папа приказал отправиться в крестовый поход на Финляндию и, возможно, по пути сокрушить Россию. Между тем, Монгольская Золотая Орда расширялась на территорию России, сокрушая армии и требуя дани.Оказавшись между двумя (тремя, если считать, что Литва представляет собой смутно угрожающую опасность) пожарами, Невский на протяжении всей своей жизни делал выбор: откупиться от монголов, но сразиться со всеми католиками в лоб.

Несмотря на тевтонское нашествие, новгородцы, считавшие себя республикой и сохранявшие право «увольнять» князей, выгнали Невского из города в конце 1240 года, так же как немцы взяли соседний город Псков и Изборскую крепость. . Что бы ни думали новгородцы, они вскоре осознали свою ошибку, поскольку немцы продолжали наступать.Когда противник находился всего в 30 верстах , люди написали Ярославу и просили вернуть Александра. Они сказали, что никакой другой сын не подойдет.

На этот раз Невский сдал. Он уже провел успешный набег на шведских союзников рыцарей на Неве (отсюда и фамилия Александра) в июле 1240 года. Вернувшись в Новгород, он немедленно очистил территорию от немецких войск, а затем преследовал их в направлении их балтийских земель. 5 апреля 1242 года Невский отступил на толстый лед Чудского озера (Чудское озеро), на современной границе с Эстонией, и рыцари совершили ошибку, последовав за ним.Потерпев поражение на льду, рыцари и их союзники оставили Россию в покое как минимум на столетие.