«Федон» (диалог Платона). Большая российская энциклопедия

«Федо́н», диалог Платона, воспроизводящий философские рассуждения Сократа перед смертью. Главная тема диалога – доказательства бессмертия души, которые опираются на «схватывание» душой внечувственных эйдосов. «Федон» относится к т. н. пересказанным диалогам, где один из учеников Сократа, Федон, по просьбе своего собеседника, Эхекрата, рассказывает о последних часах жизни учителя. Диалог обычно относят к «зрелому», или «среднему», периоду платоновского творчества (Х. Теслефф считает, что диалог написан после 371; см. Thesleff. 1982. P. 141), поскольку здесь в итоге представлена не апория, т. е. интеллектуальный тупик, как в большинстве «ранних» диалогов, а даётся обоснование метода и показано его применение. Здесь платоновский Сократ высказывает важные философские положения, развиваемые в диалогах «Пир», «Федра», «Государство» и др., касающиеся эйдосов и способов их схватывания.

«Защита Сократа» и первый аргумент

Драматургия «Федона» связана с историей обвинения и казни Сократа (см. «Апология Сократа», «Евтифрон», «Критон»). В диалоге описан последний день его жизни, причём драматургически начало диалога связано с мифом о Тесее, спасшем афинян от Минотавра; это, по мнению многих исследователей, задаёт «мифологическую рамку» диалога, поскольку Сократ спасает своих друзей от «древнего страха смерти». Это подчёркивается различными деталями: так, указаны 14 имён присутствовавших с Сократом в темнице товарищей, что соответствует 14 спасённым Тесеем афинянам; Сократ называется заклинателем, спасающим людей от страха смерти, и т. д. Мифология связана также с тем, что Сократ впервые в жизни занялся «мусическими искусствами», и мифологическая тема в конце диалога завершается рассказом Сократа о «сакральной географии» и загробных воздаяниях. В начале диалога можно выделить т. н. защиту Сократа, в которой он формулирует специфическую философскую практику «собирания души в самой себе», которая может пониматься как «умирание и смерть». Основная часть диалога – аргументы в защиту бессмертия души, которые определенным образом «рифмуются»: 1-й и 3-й – «по аналогии», 2-й и 4-й – исходя из метода схватывания эйдосов.

Четыре аргумента в качестве доказательств бессмертия души издавна признаются неудовлетворительными, в них легко увидеть различные допущения и натяжки. Однако важнее в этом диалоге то, что Сократ рассказывает о переходе от натурфилософии к новому методу, основанному на гипотезе «схватывания» эйдосов, и демонстрирует работу с этой гипотезой, которая, по сути, оказывается главным основанием всей платоновской философии.

Первый аргумент – «циклический», где говорится о том, что одна противоположность всегда переходит в другую, например «больше–меньше», «горячее–холодное», «сон–бодрствование»; как сон переходит в бодрствование, так смерть переходит в жизнь. Это аргумент «по аналогии», здесь речь идёт о том, что лишь «причастно эйдосам» (ср. с 4-м аргументом далее).

Второй аргумент: анамнесис

Второй аргумент, важнейший, посвящён анамнесису, «припоминанию». Сначала Сократ приводит в пример лиру и плащ, по которым влюблённый вспоминает возлюбленного; изображение Симмия, благодаря которому мы вспоминаем его друга, Кебета; изображение Симмия, благодаря которому мы вспоминаем самого Симмия. Главное здесь то, что 1) через одно мы схватываем другое и 2) разница между отображением и реальным предметом в том, что реальность полнее отражения. Этим Сократ подводит нас к основной теме, к восприятию эйдосов. Он приводит в пример равные камни и брёвна и говорит, что кроме них самих, видимых нашими глазами, мы знаем и о том, что от них отличается, что есть иное по отношению к ним, – это равное само по себе (ἕτερόν τι, αὐτὸ τὸ ἴσον Платон. Федон. 74b). Его мы не видим, не слышим, не осязаем, никак чувственно не воспринимаем, и тем не менее именно оно даёт нам возможность воспринимать вещи как равные. К тому же, мы изначально исходим из того, что такое равенство само по себе есть некая полнота и совершенство, которого никогда не достигнут вещи чувственные, – бревна мы никогда не сделаем идеально равными (Платон. Федон. 75a).

Однако это знание в нас не проявлено – отсюда появляется герменевтический круг анамнесиса. Мысль о равном самом по себе вызывается при помощи чувственного восприятия, которое оказывается аналогом изображения Симмия, отсылающим к самому Симмию. Но чтобы вспомнить Симмия по изображению и сравнить, насколько точно он изображён, мы уже должны знать Симмия. «Отсюда следует, что, прежде чем начать видеть, слышать и вообще чувствовать, мы должны были каким-то образом узнать о равном самом по себе – что это такое, раз нам предстояло соотносить с ним равенства, постигаемые чувствами: ведь мы понимаем, что все они желают быть такими же, как оно, но уступают ему» (Платон. Федон. 75b).

При этом важнейшим становится вывод о том, что эйдосы не парят в умопостигаемом эфире, оторванные от всего и совершенно независимые, но схватываются душой – они существуют одновременно, и душа, поскольку способна схватывать внечувственные сущности, и сама такова: «если существует то, что постоянно у нас на языке, – прекрасное, и доброе, и другие подобного рода сущности, к которым мы возводим все, полученное в чувственных восприятиях, причём обнаруживается, что все это досталось нам с самого начала, – если это так, то с той же необходимостью, с какой есть эти сущности, существует и наша душа (οὕτως ὥσπερ καὶ ταῦτα ἔστιν, οὕτως καὶ τὴν ἡμετέραν ψυχὴν εἶναι), прежде чем мы родимся на свет» (Платон. Федон. 76e).

Главный смысл второго аргумента в том, что душа ещё до рождения в теле воспринимает эйдосы того, что существует «само по себе» как неизменное, вечное и самотождественное (прекрасное, справедливое, равное и «само по себе»), и сама душа обладает теми же качествами, коль скоро схватывает их.

Третий аргумент: по аналогии

Третий аргумент строится на идее близости и сходства души с невидимым, неизменным, божественным, а тела – с видимым, преходящим и смертным. При этом утверждается, что душа может склоняться к телесному, насколько она подвержена различным страстям, но и возвышаться до божественного состояния, насколько она очищается от всего телесного и «собирается сама в себе». Такое сосредоточение души в себе и постижение того, что «безвидно» и «умопостигаемо», свойственно подлинным философам, которые благодаря этому очищению после смерти могут попасть в «род богов», в отличие от других, не очистившихся душ, которые перерождаются в другие тела. Третий аргумент дополняется возражением Симмия, который говорит о душе на примере лиры и гармонии: лира и её струны – это тело, которое связано «натяжением» физических начал (тепло, холод, сухость, влажность и т. д.), а душа – сочетание и гармония этих начал. Сократ опровергает этот взгляд тем, что душа властвует над телом, а не наоборот; к тому же взгляд на душу как на зависящую от тела гармонию противоречит второму аргументу, с которым его собеседники согласились, – что душа еще до рождения «обладает» вечными эйдосами. Тем не менее Кебет, соглашаясь на словах с первыми тремя аргументами и признавая, что душа богоподобна и существует до вселения в тело, сомневается в том, что это доказывает её бессмертие.

Четвёртый аргумент: демонстрация метода гипотез

Четвёртый аргумент – ответ на возражение Кебета, предваряемый «интеллектуальной автобиографией» Сократа. Он рассказывает, как в юности увлекался натурфилософией, а потом пришёл к другому способу исследования – не через вещи, а через логос. Здесь же он высказывает свою главную гипотезу, на основании которой строятся все его аргументы, – гипотезу существования «прекрасного», «благого» и прочих «самих по себе», т. е. незримых самотождественных вечных эйдосов, благодаря причастности которым «соименные» им вещи в чувственном мире получают соответствующие качества. Сократ говорит, что, поскольку душа их воспринимает, это даёт возможность доказать её бессмертие.

В 4-м аргументе он исходит из того, что противоположные эйдосы, в отличие от противоположных вещей (ср. с первым аргументом), никогда не переходят друг в друга. При этом он утверждает, что вещи, причастные определённым эйдосам и определяемые ими как сущности, не могут принять в себя противоположные эйдосы: например, число три определяется идеей нечётности, и потому идея чётности никогда не приблизится к этому числу. Таким образом, хотя тройка не противоположна чётному, она его не принимает, поскольку сущностный для неё эйдос нечётности противоположен чётному. Он говорит, что причина тепла в теле не «тёплое», а огонь, а причина нечётности в числе не нечётность, а единица. Это значит, что есть некие чувственные «носители» («формы», μορφή) эйдосов, всегда сопряжённые именно с этими эйдосами и никогда не принимающие противоположные эйдосы. Поэтому снег всегда тает, приближаясь к огню: с точки зрения первого аргумента вода превращается в огонь, а с точки зрения четвёртого аргумента эйдос холода всегда остаётся собой, никак не совмещаясь с эйдосом тепла. Перенося это на душу, получаем, по словам Сократа, следующее: чтобы тело было живым, в нём должна быть душа. Душа всегда привносит в тело эйдос жизни, как единица привносит в число эйдос нечётности. Следовательно, душа не принимает эйдос, противоположный тому, что сама она всегда вносит, а значит, не принимает смерть и не причастна ей. Поскольку душа признана бессмертной, делается вывод, что она принципиально неуничтожима.

Несмотря на согласие с этим аргументом, Симмий признаётся, что в глубине души таит сомнения, а Сократ отвечает, что необходимо поставить вопрос и о самых первых основаниях – то есть, по всей вероятности, о существовании эйдосов «самих по себе». Аргументы переходят в миф Сократа о посмертной участи душ, а завершается диалог рассказом Федона о смерти Сократа.

В трактовке «метафизической» составляющей «Федона» исследователи в основном идут двумя путями (Lee. 2013). Представители т. н. традиционной интерпретации считают, что диалог базируется на некоей уже известной читателям/слушателям Платона метафизической теории (теории существования эйдосов), используемой как совокупность не ставящихся под вопрос аксиом, на которых строятся аргументы о бессмертии души (R. S. Bluck, R. Hackfort, D. Gallop). Представители другого подхода (G. M. A. Grube, C. J. Rowe) видят в диалоге «переходность» от апоретических диалогов к метафизическим. С этой точки зрения теория не предшествует «Федону», но, наоборот, в нём она вырабатывается, т. е. в диалоге происходит переход от сократовской манеры философствования, без явных метафизических заявок, к позиции, в которой выдвигаются важнейшие онтологические взгляды и рассматриваются их импликации. Диалог с этой точки зрения преследует двоякую цель: не только обосновать бессмертие души, но и защитить метафизическую теорию, которая поддерживает эти выводы. Однако данное в «Федоне» обоснование бессмертия души можно воспринять исключительно в том случае, если собеседник в состоянии воспринять «эйдосы сами по себе».

Рецепция диалога

Диалог «Федон» вызвал в последующей философской традиции множество споров, прежде всего в отношении бессмертия души, что связано с различными представлениями о её сущности. Так, Аристотель, определявший душу в трактате «О душе» как «первую энтелехию естественного тела» (см. Энтелехия)  («ἐντελέχεια ἡ πρώτη σώματος φυσικοῦ»; Аристотель. О душе. 412a27–28) в смысле его «сущности» (οὐσίαν), утверждал, что душа неотделима от тела (Аристотель. О душе. 413a4). Только ум, который «более божествен и ничему не подвержен» (ὁ δὲ νοῦς ἴσως θειότερόν τι καὶ ἀπαθές ἐστιν; Аристотель. О душе. 408b), то есть т. н. деятельный ум, существует отдельно, и только он «бессмертен и вечен» (Аристотель. О душе. 430a23). В «Метафизике» Аристотель прямо ссылается на «Федона», возражая на то, что эйдосы как причины бытия и возникновения вещей могут существовать от них отдельно (Аристотель. Метафизика. 991b1–10). Эпикур, будучи атомистом, тоже спорит с тем, что душа бестелесна, как утверждается в «Федоне», и настаивает на том, что «душа рассеивается и не имеет более ни прежних сил, ни движений, а равным образом и ощущений» (D. L. X. 65).

Неоплатоники, напротив, защищают выраженные в «Федоне» и других платоновских диалогах взгляды на душу. Плотин в «Эннеаде» IV 7 («О бессмертии души») спорит с перипатетиками и стоиками, доказывая, что душа бестелесна и не является «неотделимой энтелехией»; она относится не к «возникающему и гибнущему», но есть «сущность по сущности» (ὄντως οὐσίαν εἶναι), «имеющая бытие от себя» и бессмертная (Плотин. Эннеады. IV 7 8.5–11). Таких же взглядов придерживается и Ямвлих, который задаёт новую неоплатоническую комментаторскую линию по отношению к «Федону», а именно, что главный предмет в диалоге – катартика (см. Катарсис), «очищение жизни», что, вероятно, обусловлено каноном Ямвлиха в отношении «духовного продвижения» изучающих философию: сначала понимание себя как души, использующей тело в качестве инструмента («Алкивиад»), затем погружение в природу справедливости и гражданских добродетелей («Горгий») и, наконец, очищение от политической жизни с её иррациональными импульсами и преходящими обстоятельствами («Федон»). Таким образом, предмет диалога ищется прежде всего с практической (педагогической) целью – найти ответ на вопрос «как стать настоящим философом?», а доказательства бессмертия души являются лишь частью пути. Необходимо отметить дошедшие до нас целиком комментарии на «Федона» поздних неоплатоников Олимпиодора (495–570) и Дамаския (458/462 – после 538), из которых мы, в частности, узнаём особенности трактовки диалога их предшественниками Ямвлихом и Сирианом (Gertz. 2011).

В 1156 г. диалоги «Федон» и «Менон» были переведены на латинский язык Генриком Аристиппом; наряду с диалогом «Тимей» эти переводы стали основным источником знакомства с сочинениями Платона на латинском Западе.

Протопопова Ирина Александровна

Дата публикации:  23 мая 2022 г. в 20:15 (GMT+3)

Читать онлайн «Федон», Платон – Литрес

В диалоге участвуют

СОКРАТ

ЭХЕКРАТ из Флиунта, пифагореец

ФЕДОН из Элиды

АПОЛЛОДОР КЕБЕТ, СИММИЙ, фиванцы, ученики пифагорейца Филолая

КРИТОН – афинянин, друг и ученик Сократа

ПРИСТАВ КОЛЛЕГИИ ОДИННАДЦАТИ СУДЕЙ

Эхекрат. Сам-то ты, Федон, был у Сократа в тот день, когда он в темнице выпил яд, или слышал об этом от кого другого?

Федон. Я там был сам, Эхекрат.

Эхекрат. Что же говорил этот человек перед смертью? И как скончался? С удовольствием послушал бы. Вот уже давно никто из флиунтян не переселялся в Афины, а из Афин с тех пор не приезжал ни один гость, который мог бы нам рассказать об этом ясно, – по крайней мере более того, что Сократ выпил яд и умер; о прочем же ничего не говорят.

Федон. Так вы не знаете и о том, как происходил над ним суд?

Эхекрат. Да, нам кто-то сказывал, и мы еще удивлялись, что он умер, кажется, спустя много времени по окончании суда. Отчего это было, Федон?

Федон. Это зависело от случая, Эхекрат. Случилось, что накануне осуждения увенчана была корма корабля, который афиняне отправляют на Делос.

Эхекрат. А что это за корабль?

Федон. Это, по словам афинян, тот корабль, на котором Тесей, привезши некогда на Крит известных четырнадцать человек, и их спас, и сам спасся. Рассказывают, будто афиняне в это время дали обет Аполлону, что они будут ежегодно отправлять в Делос священное посольство, если спутники Тесея спасутся. Такое-то посольство они всегда и отправляли, да и ныне еще ежегодно отправляют. Когда же наступит этот праздник, по их закону, город соблюдается чистым и публичных смертных казней не совершается, пока корабль не достигнет Делоса и не приплывет обратно. Иногда, если путешественников задерживают встречные ветры, это плавание совершается долгое время. Праздник начинается, как только жрец Аполлона увенчивает корму корабля, что случилось, как я сказал, накануне осуждения. Поэтому в темнице промежуток между осуждением и смертью был для Сократа продолжителен.

Эхекрат. Так что же скажешь ты о самой смерти его, Федон? Что было говорено и сделано? Кто из близких людей находился при этом человеке? Или властители не позволяли приходить к нему и он умер, не видя друзей?

Федон. О нет, с ним были некоторые, даже многие.

Эхекрат. Постарайся же рассказать нам обо всем сколь возможно подробно, если ничто не отвлекает тебя.

Федон. Сейчас я свободен и расскажу вам тем охотнее, что и для меня нет ничего приятнее, как вспоминать о Сократе, сам ли говорю о нем или слушаю другого.

Эхекрат. Да и в слушателях своих, Федон, ты найдешь людей, подобных тебе, так постарайся же объяснить нам все насколько можешь обстоятельнее.

Федон. Находясь у Сократа, я испытал что-то удивительное. Во мне даже не пробуждалось и сожаления о друге, в то время как он был столь близок к смерти. Он казался мне, Эхекрат, блаженным – и по состоянию его духа, и по словам; он умирал столь бестрепетно и великодушно, что самое его нисхождение в преисподнюю, думал я, совершается не без божественного удела, что и там он будет счастливее, нежели кто-либо другой. Все это происходило потому, что во мне не пробуждалось ни особенного сожаления, какому следовало бы быть при тогдашней беде. Однако не пробуждалось во мне и удовольствия – оттого, что мы, по обыкновению, философствовали, а разговор был и в самом деле философский. Напротив, живо представляя, что Сократ скоро должен умереть, я питал какое-то странное чувство, какую-то необыкновенную смесь удовольствия и скорби. Да и все присутствовавшие были почти в таком же расположении духа: то смеялись, то плакали, особенно один из нас, Аполлодор. Ты знаешь, может быть, этого человека и нрав его.

Эхекрат. Как не знать.

Федон. Так вот, он находился точно в таком состоянии духа; да и сам я был возмущен, и другие.

Эхекрат. А кто тогда находился при нем, Федон?

Федон. Из соотечественников пришли наш Аполлодор, Критобул и отец его Критон, а также Гермоген, Эпиген, Эсхин и Антисфен; пришли еще Ктисипп Пэанский, Менексен и другие соотечественники; а Платон, кажется, был нездоров.

Эхекрат. Были и какие-нибудь иностранцы?

Федон. Да, фиванец Симмий, Кебет и Федонд, а также Эвклид из Мегары и Терпсион.

Эхекрат. А были ли Аристипп и Клеомброт?

Федон. Нет, рассказывали, что они находились в Эгине.

Эхекрат. Кто же был еще?

Федон. Кажется, только эти лица.

Эхекрат. Так что же? О чем говорили?

Федон. Я постараюсь пересказать тебе все с начала. Мы и в предшествующие дни имели обыкновение приходить к Сократу, предварительно собравшись в том месте, где происходил суд, так как оно было близ темницы. Здесь, разговаривая между собою, мы каждый раз ожидали, пока отопрут темницу, ибо отпирали ее не рано; когда же она бывала отперта, входили к Сократу и по большей части проводили с ним целый день. Но в последний раз собрались мы гораздо ранее, потому что, выходя из темницы вечером накануне того дня, узнали, что корабль уже возвратился из Делоса, и дали друг другу обещание сойтись в известном месте как можно ранее. Пришли; но сторож, обыкновенно отворявший нам дверь, вышел и сказал, чтобы мы подождали и не входили, пока Сократ сам не позовет нас, потому что теперь, прибавил он, одиннадцать судей снимают с него оковы и объявляют, какой смертью в этот день он должен умереть. Спустя некоторое время сторож вышел вновь и приказал нам войти. Входим и видим Сократа только что освобожденным от оков; подле него сидит Ксантиппа (ты, конечно, знаешь ее) и держит дитя. Как только она увидела нас, тотчас подняла вопль и начала говорить все, что говорят женщины, например: О Сократ! Вот друзья твои с тобою и ты с друзьями – беседуете уже в последний раз… Но Сократ, взглянув на Критона, сказал:

– Критон! Пусть кто-нибудь отведет ее домой. Тогда некоторые из Критоновых слуг повели ее, а она кричала и била себя в грудь.

Между тем Сократ, приподнявшись на скамье, подогнул ногу, стал потирать ее рукою и, потирая, сказал:

– Друзья! Как странным кажется мне то, что люди называют приятным! В какой удивительной связи находится оно со скорбью, хотя последняя, по-видимому, противоположна первому! Взятые вместе, они не уживаются в человеке; но кто ищет и достигает одного, тот почти вынуждается всегда получать и другое, как будто эти две противоположности соединены в одной вершине. Если бы такая мысль, продолжал Сократ, представилась Эзопу, то он, кажется, сложил бы басню, что бог, желая примирить столь враждебные противоположности, но не сумев это сделать, соединил их вершины, следовательно, кому досталась одна из них, тот за нею получает и другую. Вот так и сам я – от оков прежде чувствовал в своей ноге боль, а теперь за болью, кажется, следует что-то приятное.

– Клянусь Зевсом, Сократ, – подхватил Кебет, – ты хорошо сделал, что напомнил мне. Меня уже спрашивали и другие, а недавно и Евен о тех стихотворениях, которые ты написал, перелагая рассказы Эзопа, и о гимне Аполлону: что бы это вздумалось тебе писать стихи, пришедши сюда, между тем как прежде ты никогда и ничего не писал? Если, по твоему мнению, мне надобно отвечать Евену, когда он опять спросит меня (а я наверняка знаю, что спросит), то скажи, каков должен быть мой ответ.

– Отвечай ему правду, Кебет, что я написал это, не думая быть соперником ни ему, ни его творениям, ибо знал, что такое соперничество нелегко, но желая испытать значение некоторых снов и успокоить совесть, – не мусическим ли искусством нередко они повелевали заниматься? Дело вот в чем. В продолжение моей жизни нередко повторялся у меня сон, который, являясь в разных видах, говорил всегда одно и то же: Сократ! Твори и трудись на поприще муз! И я в прежнее время всем занимался в той мысли, что к этому располагает и призывает меня сновидение. Как на скороходов имеют влияние зрители, так и на меня, в моей работе, это сновидение, повелевавшее заниматься мусическим искусством; ибо философия, думал я, есть величайшее мусическое искусство, и ею должен я заниматься. Но потом, когда суд был окончен, а Божий праздник препятствовал мне умереть, я подумал: ну что если сон многократно возбуждал меня трудиться над народным видом мусического искусства? Ведь надобно трудиться, а не отвергать внушения, потому что безопаснее умереть, когда, повинуясь сновидению, успокоишь совесть через сочинение стихотворений. Поэтому сначала я написал гимн богу, которому тогда приносима была жертва, а после бога, рассудив, что поэту, если он хочет быть поэтом, надобно излагать не рассказы, а мифы, и не находя в себе способности вымышлять, я переложил в стихи первые попавшиеся мне из тех басен Эзопа, которые были у меня под рукою и в памяти. Так вот что отвечай Евену, Кебет: да пусть он будет здоров и, если рассуждает здраво, пусть скорее бежит за мною. Я, как видно, отхожу сегодня: такова воля афинян. Но Симмий сказал:

– Что ты это, Сократ, советуешь Евену? Ведь я уже много разговаривал с ним, и, насколько понимаю, он охотно никак не послушает тебя.

– Почему же, – возразил Сократ, – разве Евен не философ?

– Кажется, философ, – отвечал Симмий.

– Следовательно, и Евен захочет, и всякий достойно принимающий участие в этом деле. Конечно, он, может быть, не наложит на себя рук, ибо это, говорят, беззаконно.

Тут Сократ спустил ноги со скамьи на пол и, сидя в таком положении, продолжал беседовать. Кебет спросил его:

– Ты говоришь, Сократ, что наложить на себя руки беззаконно, а между тем философу можно желать следовать за умирающим?

– Так что же, Кебет? Разве ты и Симмий не слышали об этом от Филолая, когда общались с ним?

– По крайней мере ничего ясного, Сократ.

– Впрочем, и я знаю только понаслышке; однако ж, что слышал, того не скрою. Да человеку, собирающемуся перейти в другую жизнь, и весьма прилично, наверное, выдумывать и толковать о ней и о том, какова она будет. Да и стоит ли делать что-нибудь иное сегодня, коротая время до захода солнца?

 

– Так почему же говорят, Сократ, что лишать жизни самого себя беззаконно? Теперешнее твое суждение я уже слышал и от Филолая, когда он жил у нас; знаю и от других, что делать этого не надобно, но ясно ни от кого и никогда не слыхивал.

– Должно сильнее желать, – сказал Сократ, – тогда, глядишь, и услышишь. Может быть, для тебя покажется удивительным, что это одно из всего безусловно справедливо и что не случается, как в прочих делах, чтобы только иным людям и только иногда было лучше умереть, нежели жить, а другим другое. Если же человеку лучше умереть, то ты, вероятно, удивишься, почему бы он поступил нечестиво, благодетельствуя самому себе, и зачем бы ему ожидать другого благодетеля.

Тут Кебет, слегка улыбнувшись, сказал:

– Зевс знает, что он говорит!

– Конечно, с первого взгляда это может показаться бессмыслицей, – заметил Сократ, – однако же в моих словах есть некоторый смысл. Изречение, содержащееся в сокровенном учении, что мы, люди, живем в какойто темнице, а потому сами собою не должны освобождаться из нее и уходить, мне представляется слишком высоким и трудным для рассмотрения; но то, Кебет, по моему мнению, хорошо сказано, что боги суть наши попечители, а мы – одно из их достояний. Или ты не так думаешь, Кебет?

Федон: Полное резюме работы | SparkNotes

В отдаленном пелопоннесском городке Флиус Эхекрат встречает Федона из Элиды, одного из мужчин, присутствовавших в последние часы жизни Сократа. Стремясь услышать историю из первых рук, Эхекрат настаивает на том, чтобы Федон рассказал, что произошло.

Несколько друзей Сократа собрались в его келье, включая его старого друга Критона и двух философов-пифагорейцев, Симмия и Кебеса. Рассказ начинается с того, что Сократ говорит, что, хотя самоубийство — это неправильно, истинный философ должен с нетерпением ждать смерти. Душа, утверждает Сократ, бессмертна, и философ проводит свою жизнь, обучая ее отделяться от потребностей тела. Он приводит четыре аргумента в пользу этого утверждения.

Первый — это Аргумент противоположностей. Все, говорит он, возникает из своей противоположности, так что, например, высокий человек становится высоким только потому, что прежде был низким. Точно так же смерть противоположна жизни, и поэтому живое возникает из мертвого, и наоборот. Это означает, что существует вечный цикл жизни и смерти, поэтому, когда мы умираем, мы не остаемся мертвыми, а возвращаемся к жизни через определенный период времени.

Вторая теория памяти. Эта теория предполагает, что любое обучение — это вопрос воспоминаний о том, что мы уже знаем. Мы забываем большую часть наших знаний при рождении, и нас можно заставить вспомнить эти знания с помощью правильных вопросов. То, что у нас было такое знание при рождении, и мы могли забыть его, предполагает, что наша душа существовала до нашего рождения.

Третий — Аргумент от Близости. Сократ проводит различие между тем, что нематериально, невидимо и бессмертно, и тем, что материально, видимо и тленно. Тело относится ко второму типу, а душа — к первому. Это предполагает, что душа должна быть бессмертной и пережить смерть.

В этот момент и Симмиас, и Кебес выдвигают возражения. Симмий предполагает, что, возможно, душа подобна настройке музыкального инструмента. Настройка может существовать только до тех пор, пока существует инструмент, и не более того. Кебес допускает, что, возможно, душа живет долго и может пережить многие тела, но утверждает, что это не доказывает, что душа бессмертна.

Сократ отвечает Симмиасу, указывая на то, что его теория настройки противоречит теории воспоминаний, согласно которой душа существовала раньше тела. Что касается Кебеса, Сократ приступает к сложному обсуждению причинно-следственной связи, что в конечном итоге приводит его к изложению своего четвертого аргумента, постулирующего неизменные и невидимые Формы как причины всех вещей в этом мире. Все вещи обладают теми качествами, которыми они обладают, только благодаря причастности к этим Формам. Сократ полагает, что Форма Жизни является неотъемлемым свойством души, и поэтому немыслимо думать о душе как о чем-либо, кроме живого.

Сократ завершает рассказ мифом о том, что происходит с душами после смерти. Затем он принимает ванну, прощается напоследок, выпивает ядовитый болиголов и незаметно переносится из этого мира в другой.

Федон Полный анализ работы Анализ и анализ

Резюме

Федон стоит рядом с Республика как самый философски насыщенный диалог среднего периода Платона. Он содержит первое развернутое обсуждение теории форм, четыре аргумента в пользу бессмертия души и веские аргументы в пользу философской жизни. Он также содержит трогательный рассказ Платона о последних часах жизни Сократа и его убедительный миф о судьбе души после смерти. Больше, чем в большинстве других сочинений Платона, Федон находится в постоянном диалоге с досократовскими теориями мира и души, в частности с теориями Пифагора, Анаксагора и Гераклита.

С философской точки зрения Теория Форм является наиболее важным аспектом диалога. Хотя намеки на такую ​​теорию мы находим в таких диалогах, как «Менон», , « Федон» — это первый диалог, в котором Формы упоминаются явно и играют фундаментальную роль в развитии аргументов Платона. Тем не менее, Платон, похоже, вовсе не обязан отстаивать саму теорию. Формы представлены Сократом без лишней шумихи и сразу же приняты всеми его собеседниками. Позже, обсуждая свой метод гипотезы, Сократ утверждает, что он не может придумать ничего более определенного, чем существование Форм, и с этим согласны все его собеседники.

Из-за поспешности и легкости, с которой теория излагается и реализуется, ряд уточняющих вопросов остался без ответа. Например, какова область действия Форм? Сократ обычно ссылается на нематериальные идеи, такие как Форма Красоты или Форма Справедливости, хотя он также обращается к числам, таким как Форма Троичности и Форма Нечетности, к относительным терминам, таким как Форма Высоты и Форма Равенства — и Формы Жизни и Смерти. Можно возразить, что он также намекает на Форму Огня и Форму Снега, что еще больше расширило бы поле. Мы могли бы спросить, что это за формы, если они могут охватывать такой широкий спектр.

Есть также вопросы относительно того, что Платон имеет в виду, говоря, что Форма Равенства равна, или говоря, что материальные объекты участвуют в различных Формах. Более подробное рассмотрение этих вопросов дано в Анализе к разделам 72e-78b и 100b-102d соответственно.

Федон дает нам четыре различных аргумента в пользу бессмертия души: Аргумент из противоположностей, Теория воспоминаний, Аргумент из сродства и последний аргумент, данный как ответ на возражение Кебеса. Платон, по-видимому, не придает одинакового значения всем четырем этим аргументам. Например, предполагается, что Аргумент от Сродства никоим образом не доказывает бессмертия души, а только показывает, что оно вполне вероятно. Теории воспоминаний и заключительному аргументу, кажется, придается наибольшее значение, поскольку обе они вытекают непосредственно из теории форм. Но в то время как Теория Памяти может показать только то, что душа существовала до рождения, а не то, что она будет существовать и после смерти, последний аргумент призван полностью установить бессмертие души, и Платон считает его бесспорным и достоверным.

Рассказ о смерти Сократа дает нам портрет человека, настолько отрешенного от потребностей и забот своего тела, что его душа может ускользнуть без всякой суеты. Однако Платон представляет это не как строгий аскетизм, а скорее как отсутствие чрезмерной заботы о земных вещах. (В этом смысле можно утверждать, что идеал Платона чем-то похож на буддийский «срединный путь».