Духовные оды М.В. Ломоносова как образцы естественнонаучной апологетики

Елепова М. Ю.

Впервые к жанру духовной оды М.В. Ломоносов обратился в 1743 году, когда был посажен под арест по доносам его врагов в Академии. Находясь в тяжелом душевном состоянии, он ищет утешения в духовной поэзии: пишет знаменитые духовные медитации — «Утреннее размышление о Божием Величестве» и «Вечернее размышление о Божием Величестве при случае великого северного сияния». Эти произведения наряду с образцами ломоносовской псалмодии (в это же время поэт создает первое своё переложение-парафраз 143-го псалма) позволяют по-новому рассмотреть важнейшие основания мировоззрения мыслителя, выявить соотношение его научных убеждений с системой религиозных координат.

Долгие годы в нашей науке о литературе незыблемым считалось мнение о деизме Ломоносова, будто бы увлеченного идеями европейского Просвещения. В исследованиях последних десятилетий царит разноголосица мнений: некоторые ученые продолжают настаивать на деизме или естественнонаучном материализме Ломоносова, однако зазвучали уже и иные предположения — о христианских воззрениях его. Но вопрос о серьёзном пересмотре ломоносовского мировоззрения только ещё ставится и требует глубокой дальнейшей разработки. В этом плане значимым представляется проведение в 2011 году к юбилею Ломоносова таких научных конференций, как «Целостное мировоззрение ученого-христианина: вызовы современной эпохи и пути их преодоления: к 300-летию со дня рождения М.В. Ломоносова (1711–1765)» в Московской духовной академии и «М.В. Ломоносов и духовные ориентиры России в свете православия» в Петербурге. Тематика конференций свидетельствует о вызревании нового направления ломоносоведения, и оно представляется нам перспективным и плодотворным, так как позволит избежать предвзятости оценок наследия Ломоносова советских времен и осмыслить миросозерцание ученого не как противоречивое и непоследовательное, в чем его дружно упрекали в прежние десятилетия, а как цельное, искреннее и в глубинных основах традиционное.

Многие ученые утверждают, что Ломоносов воспринял деизм и материализм под влиянием европейской научной мысли. Однако он был менее всего подвержен европейской моде как в научных изысканиях, так и в мировоззренческих установках. Так, независимый и свободный в суждениях и мнениях русский мыслитель не принял религиозного скептицизма Вольтера, который имел на Европу и Россию «неимоверное», по выражению Пушкина, влияние в течение многих десятилетий. Он дал сокрушительную характеристику религиозного свободомыслия Вольтера в письме к И.И. Шувалову от 3 октября 1752 года, оценивая шуточное послание поэта к «Прусскому королю»: «Не могу преминуть, чтоб Вашему превосходительству не прислать Вольтеровой музы нового исчадия, которое объявляет, что он и его государь безбожник, и то ему в похвалу приписать не стыдится перед всем светом. Приличнее примера найти во всех вольтеровых сочинениях невозможно, где бы виднее было его полоумное остроумие, бессовестная честность и ругательная хвала, как в сей пане[ги]рической пасквиле…» (1).

Итак, атеизм неприемлем для Ломоносова. Но неприемлем и деизм. Бог для поэта — это не некое сокрытое в надзвёздных сферах существо, отрешённое от земли, не только Творец, запустивший небесную механику, а Промыслитель, продолжающий являть свою творческую мощь в таинствах природы и человеческих судьбах. Именно такое понимание отношения твари и Творца находит отражение в лирических произведениях поэта 1743 года. Натурфилософские «Утреннее» и «Вечернее размышление» традиционно относят к естественнонаучной поэзии. Однако, как справедливо замечает Е.Н. Лебедев, эти стихотворения в корне отличаются от образцов такой поэзии, начиная с Лукреция и завершая Вольтером и прочими современниками Ломоносова. В них не собственно изложение определенных гипотез, научных концепций, а «лирическое переживание истины, явившейся ему, пронизавшей все его существо, — истины, облеченной не в понятие, а в художественный образ» (2). И далее — по поводу описания северного сияния в «Вечернем размышлении»: «Здесь, по сути, нет физической проблемы, есть проблема духовная» (3).

В «Утреннем размышлении о Божием Величестве» поэт подчёркивает непрерывно длящееся действие Божества на природу и её тела:

Светило дневное блистает

Лишь только на поверхность тел,

Но взор Твой в бездну проницает,

Не зная никаких предел.

От светлости Твоих очей

Лиется радость твари всей (4).

Бог простирает к человеку «премудрости лучи», научает творить угодное Ему, а человек взывает к Творцу и прославляет Его, непрерывно произливающего радость. Бог и человек находятся в постоянном взаимодействии, соответственно, ни о каком деизме не может быть и речи.

Вселенная Ломоносова телеологична, что несомненно подразумевает и промыслительность всего происходящего в ней. Космогония поэта антропоцентрична, целесообразность устроения Солнечной системы связывается с потребностями человека. Солнце, эта «пресветлая лампада», возжжена для «повседневных дел» людей.

Нередко Ломоносову приписывали религиозное вольнодумство, одним из проявлений которого считалось предположение ученого, высказанное в «Вечернем размышлении» о возможной обитаемости планет необозримого космоса:

Уста премудрых нам гласят:

«Там разных множество светов,

Несчетны солнца там горят,

Народы там и круг веков,

Для общей славы Божества

Там равна сила естества» (5).

Однако в действительности даже в такой дерзновенной гипотезе ученый опирается на авторитет Церкви. В статье «Явление Венеры на Солнце, наблюденное в санктпетербургской императорской Академии наук майя 26 дня 1761 года» он ссылается на мнение Василия Великого, который в одном из своих трудов — знаменитых «Беседах на Шестоднев» — высказывается за возможное наличие иных миров, указывая на всемогущество Божие. В «Беседе 1. В начале сотворил Бог небо и землю (Быт. 1,1)» святитель размышляет по поводу акта творения: «Как горшечник, с одинаковым искусством сделавший тысячи сосудов, не истощил тем ни искусства, ни силы, так и Создатель этой вселенной, имея творческую силу и не для одного только мира достаточную, но в бесконечное число крат превосходнейшую, все величие видимого привел в бытие одним мановением воли» (6). (У Ломоносова: «Василий Великий, о возможности многих миров рассуждая, пишет: „Яко же бо скудельник, от того же художества тминные создав сосуды, ниже художество, ниже силу изнури, тако и всего сего содетель, не единому миру соумеренную имея творительную силу, но на бесконечногубое превосходящую, мгновением хотения единем во еже бытии приведе величества видимых“» (7)). Таким образом, в этом мнении ученого нет никакого религиозного свободомыслия. В то же время идея «несчётных» обитаемых планетарных систем подчёркивает и неиссякаемую созидательную мощь Божества, что опять-таки противоречит деизму с его единовременным актом творения и последующим как бы «усыплением» Демиурга.

Естественнонаучное содержание «Утреннего» и «Вечернего размышления» позволяет поэту поставить проблемы высшего духовного порядка. Первая проблема — абсолютности и относительности познания природы как творения Бога; познание есть открытие новых и новых тайн натуры, но никогда не сущностное постижение бездны Божества во всей его неизмеримости. Неисповедимы даже явления земной природы. Так, северное сияние, известное каждому помору, вызывает лишь град вопросов и предположений. Что же тогда можно сказать о необозримом космосе? Созерцатель, «в сей бездне углублен», утомлён и растерян перед величием вселенной, и его смущение, исполненное благоговения, разрешается потоком вопросов, остающихся без ответов:

Сомнений полон ваш ответ

О том, что окрест ближних мест.

Скажите ж, коль пространен свет?

И что малейших дале звезд?

Несведом тварей вам конец?

Скажите ж, коль велик Творец? (8)

Вопросная конструкция, характерная для «Вечернего размышления» (в стихотворении содержится двенадцать вопросов), построена по принципу градации, нарастания эмоционального накала. Мысль поэта восходит от земного к небесному, от Солнечной системы к галактическому масштабу, от космического пространства к Божеству, что превыше всякого познания. Это позволяет автору поставить ещё одну проблему — ограниченности самого смелого интеллектуального дерзания перед лицом Творца и Промыслителя, нищеты самого великого и просвещённого ума перед тайной божественного Абсолюта. И «Утреннее» и «Вечернее размышление» завершаются на ноте глубокого смирения поэта-учёного, созерцателя-естествоиспытателя перед властью и силой Бога, заканчиваются восторженной хвалой «бессмертному Царю» и осознанием немощи человеческого разума. Такое отношение исследователя натуры к ее Создателю соответствует святоотеческому учению о иерархии веры и науки и их взаимодействии.

Это учение было сформулировано еще в православной патристике — творениях отцов Церкви IV–VIII веков. Великие вселенские учители — Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст — отвергали противоречие между верой и наукой. Они утверждали разность объектов приложения религии и науки и в истинном просвещении видели путь к богопознанию. Они похваляли и внешнюю ученость и сами были прекрасно образованными людьми своего времени. Григорий Богослов в «Слове 43» говорит о себе и своём почившем друге Василии Великом: «Нам известны были две дороги: одна — это первая и превосходнейшая — вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям; другая — вторая и неравного достоинства с первой, вела к наставникам наук внешних» (9). Ломоносов превосходно знал творения отцов-капподокийцев, включая Иоанна Дамаскина, и Златоуста. Все эти имена не раз упоминаются в его сочинениях с большим пиететом. И он исповедовал именно святоотеческое понимание отношения веры и просвещения.

Проблема соотношения религии и научного познания достигла особой остроты в ХVII–ХVIII веках в связи с бурным развитием естественных наук и утверждением рационализма в философской мысли. Претензия на «автономию разума» была тем сильнее, что европейское религиозное сознание, утратив связь с древним преданием святых отцов, было ограничено узами средневекового схоластического мышления. В России, пострадавшей от петровской секуляризации, также духовенство в массе своей было невежественно, хотя и выделялись отдельные величайшие светильники веры, просвещённейшие иерархи, прекрасно знавшие труды отцов Церкви. В этой связи надо отметить, что позиция Ломоносова совершенно самостоятельна, обусловлена не европейским рационализмом, а следованием традиции восточно-христианской богословской мысли. Как справедливо замечает В.В. Зеньковский, «будучи религиозным по своей натуре, Ломоносов отвергает стеснение одной сферы другой и настойчиво проводит идею мира между наукой и религией» (10). Так, по его мнению, нашедшему отражение в лирических «Размышлениях», деяния божества неподвластны человеческому познающему разуму. Эта идея усвоена Ломоносовым из творений Василия Великого, Григория Богослова и др. Один из древних отцов Максим Исповедник в «Главах о богословии и домостроительстве воплощения Сына Божия» утверждает сверхразумность, а не противоразумность веры: «… Бог есть… сверхсущностное Первоначало бытия…» (11). «…Он превосходит сущность всего постигаемого умом и изрекаемого словом. <…> Он весь — превыше сущности и мышления…» (12).

Именно такова и логика поэтической мысли Ломоносова в «Размышлениях». Его разум восходит от видения земной природы к духовному созерцанию, от земного вдохновения к богодухновенности, поэтому умолкает мысль человеческая, исчезают все вопрошания в этой апофатической завесе. Остается лишь хвала Творцу. И Ломоносов придерживается этой композиционной структуры в обоих произведениях: проникновение умом в тайны природы, высказывание научных гипотез о естестве натуры — о поверхности Солнца, происхождении северного сияния, а далее умолкание немощного и ограниченного человеческого разума пред тайной Божества. В «Утреннем размышлении» читаем:

Творец! Покрытому мне тмою

Простри премудрости лучи

И что угодно пред Тобою

Всегда творити научи

И, на Твою взирая тварь,

Хвалить Тебя, бессмертный Царь (13).

Стихотворение естественнонаучного плана приобретает черты произведения церковной гимнографии: молитвенное обращение к Богу, торжественная похвала божеству в заключительном аккорде, умаление лирического героя пред лицом Творца, антитеза ничтожества человека и всесилия Промыслителя.

Божественный промысл проницает всю природу, и в этом смысле она, по мнению Ломоносова, полностью соответствующему положениям святоотеческого учения, — вторая книга откровения Божия (первая книга, разумеется, — Священное Писание).

Мир людей и мир природы в духовных одах Ломоносова равно пронизаны божественными энергиями, если воспользоваться выражением одного из великих древних отцов Григория Паламы. Человек и Бог находятся в прямом непрестанном взаимодействии. Человек может непосредственно обращаться к Создателю и чувствовать Его помощь и милость. В тварной природе воздействие божественной силы и премудрости непостижимо для человека. Исследователь натуры чаще всего способен лишь выдвинуть какую-либо гипотезу, или дать волю своему воображению, или задавать бесчисленные вопросы, нередко остающиеся без ответа. Если же что-то открывается его испытующему разуму, то это открытие как бы отверзает завесу над новыми законами и тайнами природы, которые вновь повергают его в благоговейный трепет пред Создателем. Вот приоткрылась внутреннему взору поэта картина поверхности «ужасной громады» — Солнца, но мысль его, простираясь дальше, ужасается уже не Солнцу, а величию Божию в его бесконечности:

Сия ужасная громада –

Как искра пред Тобой одна (14).

В «Вечернем размышлении» поэт обращается к астрономам, изучившим движение небесных светил:

О вы, которых быстрый зрак

Пронзает в книгу вечных прав,

Которым малый вещи знак

Являет естества устав,

Вам путь известен всех планет;

Скажите, что нас так мятет? (15)

То есть ставит новую проблему: кто же может объяснить причины этой «небесной механики», которая сама по себе так хорошо изучена?

Таким образом, открытия ученых — ещё одно свидетельство немощи человеческого разума вообще. И чем мощнее научное дерзание, тем смиреннее склоняется исследователь натуры перед Зиждителем мира. Естественнонаучная проблематика стихотворений усиливает их возвышенный религиозный характер в духе традиций торжественного красноречия нашей Церкви.

В этой связи следует отметить связь стихотворений не только со святоотеческой апологетикой, но и с древней церковной гимнографией, которую Ломоносов превосходно знал. Известно, что он был отменным знатоком православных богослужебных книг, поскольку в юные годы являлся одним из лучших чтецов в Дмитриевской церкви родного Курострова, позднее по пути в Москву он послужил некоторое время псаломщиком в Антониево-Сийском монастыре. Г.Н. Моисеева указывает: храмовое служение «предопределило изучение Ломоносовым основных богослужебных книг: Служебника и Часослова, Октоиха, Минеи праздничной и Минеи общей, Триоди Постной и Цветной, Типикона, Требника. Для совершения церковной службы необходимо знание нотных богослужебных книг: Обихода, Октоиха и Ирмологиона» (16). Во многих из этих книг и содержатся образцы святоотеческой гимнографии: каноны, акафисты, тропари, кондаки, ирмосы, стихиры, антифоны, прокимны и пр.

Одним из величайших гимнологов православного Востока был св. Иоанн Дамаскин (VII век) — церковный поэт, песнопевец, историк, экзегет, апологет. Он автор ряда канонов, в том числе и Пасхального, канона в неделю Фомину, и многих других блестящих образцов торжественного духовного красноречия, входящих в состав богослужебных книг. Творения Дамаскина, как и других отцов, имеющих отношение к гимнографии, — Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Ломоносов изучил глубоко по богослужебным книгам, а позднее штудировал их в библиотеке Славяно-греко-латинской академии, а также, надо полагать, в книжном собрании Киево-Могилянского коллегиума. В «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» ученый размышляет о свойствах греческого языка: «На нем, кроме древних Гомеров, Пиндаров, Демосфенов и других в эллинском языке героев, витийствовали великие христианские Церкви учители и творцы, возвышая древнее красноречие высокими богословскими догматами и парением усердного пения к Богу». И далее с восхищением отзывается о творениях Иоанна Дамаскина: «Ясно сие видеть можно вникнувшим в книги церковные на славенском языке, коль много мы от переводу Ветхого и Нового Завета, поучений отеческих, духовных песней Дамаскиновых и других творцов канонов видим в славенском языке греческого изобилия и оттуду умножаем довольство российского слова, которое и собственным своим достатком велико и к приятию греческих красот посредством славенского сродно» (17).

Отзвуки «песней Дамаскиновых» и его апологетических сочинений, исполненных высокого духовного восторга, ощутимы и в «Размышлениях» Ломоносова. В своем знаменитом труде «Точное изложение православной веры» Дамаскин рисует во второй книге грандиозные картины космических пространств, движения планет Солнечной системы по своим орбитам, описывает зодиакальные созвездия. Причем естественнонаучные представления богослова соответствовали уровню передовой науки его времени: он допускал шарообразность земли, утверждал, что Луна светит отраженным от Солнца светом («заимствует свой свет от Солнца»), описывал фазы Луны. Однако изображение космических далей — не самоцель для Дамаскина. Он подводит к мысли, что вся эта вселенская мистерия создана Богом для осуществления плана сотворения человека, она свидетельствует о непостижимой премудрости Зиждителя. В главе «О Земле и о том, что из нее рождается» св. Иоанн подчеркивает, так сказать, антропопредназначенность всей земной природы: «Нет ни одного животного или растения, в которое Творец не вложил бы какой-нибудь силы, полезной для человеческих потребностей; ибо Бог сведый вся прежде бытия их (Дан., 13, 42), предвидя, что человек самовольно преступит заповедь и будет предан тлению, создал все, как на небе, так и на земле и в водах так, чтобы оно служило для своевременного употребления человека» (18).

Таков и пафос «Размышлений» Ломоносова. (Он, кстати сказать, отлично знал этот труд Иоанна Дамаскина, цитировал «Точное изложение» в вышеупомянутой астрономической работе «Явление Венеры на Солнце» для доказательства отсутствия противоречия между верой и наукой: «Правда и вера суть две сестры родные, дщери одного всевышнего родителя: никогда между собою в распрю прийти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания своего мудрования на них вражду всклеплет. А благоразумные и добрые люди должны рассматривать, нет ли какого способа к объяснению и отвращению мнимого между ними междоусобия, как учинил вышереченный премудрый учитель нашея провославныя церкви [Василий Великий. — М.Е.]. Которому согласуясь, Дамаскин святый, глубокомысленный богослов и высокий священный стихотворец, в Опасном издании православныя веры (кн. 2, гл. 6), упомянув разные мнения о строении мира, сказал: „Обаче аще же тако, аще же инако; вся божиим повелением быша же и утвердишася“. То есть: физические рассуждения о строении мира служат к прославлению божию и вере не вредны» (19)).

Итак, все величественные грандиозные картины космического мира –«горящий вечно Океан» Солнца в «Утреннем размышлении», звёздная галактическая бездна в «Вечернем» — служат для достижения одной цели: воспеть величие и беспредельную славу Творца. Всё время мысль поэта возлетает от земли, космоса, тайн тварного мира к недоведомым тайнам Божества и его Промысла о всей вселенной. Это движение лирической мысли задано уже в начале «Утреннего размышления»:

Уже прекрасное светило

Простерло блеск свой по земли

И Божия дела открыло.

Мой дух, с веселием внемли,

Чудяся ясным толь лучам,

Представь, каков Зиждитель Сам! (20)

Блеск земного солнца — лишь ничтожный отсвет сияния самого Создателя этой планеты.

В шестой строфе стихотворения возникает ещё одно подобное сравнение, совершенно святоотеческое по духу, когда сопоставляется свет «дневного светила», освещающего лишь «поверхность тел», и всепроницающий «взор» Божества:

Но взор Твой в бездну проницает,

Не зная никаких предел.

От светлости Твоих очей

Лиется радость твари всей (21).

Такова же логика и «Вечернего размышления»: от созерцания ночного неба к благоговейному восторгу перед Мирозиждителем.

Идея преднамеренной антропоцентричности вселенной также звучит в «Утреннем размышлении»: «прекрасное светило» светит, чтобы явить на земле «Божия дела», и поэт прямо формулирует:

Сия ужасная громада –

Как искра пред тобой одна.

О коль пресветлая лампада

Тобою, Боже, возжжена

Для наших повседневных дел,

Что ты творить нам повелел! (22)

Взирание же «твари» в высшем смысле нужно человеку для того, чтобы «хвалить» «бессмертного Царя». Антропологичность оборачивается теоцентричностью. Всё исполнено и дышит Богом. Всё это опять-таки совершенно в духе святоотеческого богословия. Осмысление при этом естественнонаучных проблем позволяет поэту более глубоко осознать Божию премудрость, делает его хвалу Творцу более убедительной, наполняет её значительным содержанием.

«Размышления» Ломоносова перекликаются и с канонами Иоанна Дамаскина, в частности, со знаменитым каноном на Неделю Фомину. Канон посвящен чудесному удостоверению апостола Фомы в воскресении Христовом. От сомнения и неверия он пришёл к величайшей радости и восторгу, увидев наяву воскресшего Спасителя, вложив персты в «раны гвоздинные». И это движение поэтического чувства от томления к восхищению, от незнания к познанию, от печали к упоению проходит через весь канон. Лирический герой в первом «Размышлении», подобно апостолу Фоме, «покрыт тмою», но премудрость «бессмертного Царя» научит его хвалить Бога. В первых строфах второго стихотворения звучит мысль об усталости, утомлении героя, подавленного величественным зрелищем звездной бездны, герой восклицает:

Так я, в сей бездне углублен,

Теряюсь, мысльми утомлен! (23)

Далее герой задает бесчисленные недоуменные вопросы, спорит с воображаемыми оппонентами, вновь вопрошает без надежды на получение ответов и резюмирует общее состояние всех испытателей натуры — оно исполнено также недоуменной неопределенности:

Сомнений полон ваш ответ

О том, что окрест ближних мест (24).

И в финале, как бы обличая гордых и уверенных в своей великой учёности естествоиспытателей, задаёт им последние вопросы:

Скажите ж, коль пространен свет?

И что малейших дале звезд?

Несведом тварей вам конец?

Скажите ж коль велик Творец? (25)

И в этом торжествующем граде вопросов, на которые, заведомо известно, невозможно дать ответы и которые увенчиваются гласом всепобеждающей радости, звучит уже не томление и сомнение, как у апостола Фомы, ещё не видевшего воскресшего Христа, а упоение и восторг уверовавшего Фомы и всех апостолов в 9-й песне канона: «Днесь весна благоухает, и новая тварь ликует. Днесь взимаются ключи дверей и неверия Фомы друга, вопиюща: Господь и Бог мой» (26).

Гимнографические черты ещё раз подчеркивают религиозный пафос духовных од Ломоносова, которые предстают как оригинальные образцы стихотворной естественнонаучной апологетики поэта, учёного, христианина.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч.: В 11 т. Т.10. М.: Л., 1957. С. 473-474.

2. Лебедев Е.Н. Ломоносов. М.: Мол. гвардия, 1990. С. 180.

3. Там же. С.181.

4. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т.8. 1959. С. 119.

5. Там же. С.121.

6. Святитель Василий Великий. Беседы на Шестоднев. М., 2001. С.57.

7. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 4. 1955. С. 374.

8. Там же. Т. 8. С. 123.

9. Григорий Богослов. Собрание творений. Т. 1. Минск: М., 2000. С. 747.

10. Зеньковский В.В. История русской философии. Т.1. Ч.1. Л., 1991. С.104.

11. Добротолюбие. Т.3. М., 1900. С.229.

12. Там же. С. 241.

13. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т.8. С. 119.

14. Там же. С.118.

15. Там же. С.121.

16. Моисеева Г.Н. Ломоносов и древнерусская литература. Л.: Наука, 1971. С.65.

17. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т.7. 1952. С. 587.

18. Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. М., 1998. С.145.

19. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. Т. 4. 1955. С. 373.

20. Там же. Т.8. С.117.

21. Там же. С.119.

22. Там же. С.118.

23. Там же. С.121.

24. Там же. С.121.

25. Там же.

26. Триодь цветная. М., 1992. С.41.

© Все права защищены http://www.portal-slovo.ru