Information

Publisher

Eerdmans

Year

2013

ISBN

9781467437424

Topic

Literature

Subtopic

Classics

PART I

Introduction

In в отдаленных районах Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов, встречаются несколько городков с тысячей, а самое большее с двумя тысячами жителей, городишки деревянные, на которые не на что смотреть, с две церкви, одна в центре города, другая на кладбище; это города, которые больше похожи на приличную деревню в Подмосковье, чем на город в собственном смысле слова. Они обыкновенно обильно снабжены уездными исправниками, надзирателями и прочими мелкими чиновниками. Вообще, несмотря на холод, казенный пост в Сибири очень уютный причал. Люди, живущие там, просты и не тронуты либеральными идеями; их пути стары и незыблемы, освящены веками. Чиновники, о которых справедливо можно сказать, что они играют роль сибирского дворянства, либо коренные, коренные сибиряки, либо выходцы из России, большей частью из столиц, соблазненные дополнительным жалованьем, двойным разъездом. пособия и заманчивые надежды на будущее. Из них умеющие разгадать загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с удовольствием там приживаются. Позже они приносят обильные и сладкие плоды. Но другие, легкомысленные люди, не умеющие разгадать загадку жизни, скоро устают от Сибири и с грустью спрашивают себя: «Зачем я вообще приехал сюда?» С нетерпением отбывают они положенный срок государственной службы — три года, — и как только кончится, тотчас же ходатайствуют о переводе и возвращаются домой, проклиная Сибирь и насмехаясь над ней. Они ошибаются: в Сибири можно вести благополучное существование не только с точки зрения государственной службы, но и со многих других точек зрения. Климат превосходный; много замечательно богатых и гостеприимных купцов; много чрезвычайно зажиточных некоренных жителей. Барышни цветут, как розы, и нравственны в высшей степени. Дикая дичь летает по улицам и практически натыкается на охотника. Шампанское пьют в неестественных количествах. Икра изумительная. В некоторых местах урожай дает пятнадцатикратный. . . . В общем, благодатная земля. Вы просто должны знать, как его использовать. В Сибири умеют этим пользоваться.

Именно в одном из таких веселых и самодовольных городков, полных милейших жителей, память о которых никогда не изгладится из моего сердца, я встретил Александра Петровича Горянчикова, поселенца ¹ , родившегося в России как дворянин и помещик, затем был сослан в Сибирь каторжным 2-й категории за убийство своей жены и, по истечении десятилетнего срока каторжных работ, к которым он был приговорен, дожил остаток своей жизни скромно и безвестно, как поселенец в маленьком городке К. ² Строго говоря, он был приписан к району, примыкавшему к городу, но жил в самом городе, где имел возможность кое-как прокормиться уроками детей. В сибирских городах часто встречаются поселенцы, работающие учителями; на них не смотрят свысока. Они преподают прежде всего французский язык, который так необходим в жизни и который, если бы не переселенцы, был бы совершенно неизвестен в отдаленных районах Сибири. Впервые я встретил Александра Петровича в доме одного старомодного, почтенного и гостеприимного государственного чиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять разновозрастных дочерей, на которых возлагались самые большие надежды. Александр Петрович давал им уроки четыре раза в неделю по тридцати копеек серебра за урок. Его внешний вид привлек мое внимание. Это был чрезвычайно бледный и худой человек, еще не старый, лет тридцати пяти, маленький и хилый на вид. Он всегда был очень опрятно одет в европейском стиле. Если бы вы говорили с ним, он смотрел бы на вас чрезвычайно пристально и внимательно, выслушивал каждое ваше слово со строгой вежливостью, как бы глубоко размышляя над ним, как будто вы своим вопросом ставили перед ним проблему, которую нужно решить или хотел выведать у него какую-нибудь тайну, и, наконец, он отвечал ясно и кратко, но так тщательно взвешивая каждое слово своего ответа, что вдруг начинало почему-то неловко и радовалось, когда разговор, наконец, заканчивался. Я спросил тогда о нем Ивана Иваныча и узнал, что жизнь Горянчикова была нравственно безукоризненной и что иначе Иван Иваныч не пригласил бы его давать уроки своим дочерям, а что он был страшный человеконенавистник, что скрывал от всех , был чрезвычайно образован, много читал, но очень мало говорил, и что вообще было довольно трудно вовлечь его в разговор. Другие утверждали, что он совсем сошел с ума, хотя мне говорили, что в действительности это не такой уж серьезный недостаток и что многие уважаемые горожане готовы всячески обласкать Александра Петровича и что он может быть даже полезен. путем написания петиций и так далее. Предполагалось, что у него должно было быть много родственников в России, быть может, даже не самого низшего сословия, но было также известно, что со времени высылки он порвал с ними всякие отношения, словом, он причинил себе много вреда. Более того, все в нашем городе знали его историю; все знали, что он убил свою жену в первый же год своей женитьбы, что он убил ее из ревности и донес на себя (что значительно смягчило его наказание). На такие преступления всегда смотрят как на несчастья и как на достойные сострадания. Но, несмотря на все это, этот странный человек упорно держался в стороне от всех и никогда не появлялся среди людей, кроме как давать уроки.

Сначала я не обращал на него особого внимания, но — уж не знаю почему — мало-помалу он стал меня интересовать. В нем было что-то загадочное. Не было ни малейшей возможности вовлечь его в разговор. Конечно, он всегда отвечал на мои вопросы, и отвечал на них так, как будто считал это своей важнейшей обязанностью, но после того, как он ответил, мне как-то неловко было расспрашивать его дальше; к тому же после таких разговоров лицо его всегда имело вид страдальческого и усталого изнеможения. Я помню, как шел с ним из дома Ивана Иваныча в один прекрасный летний вечер. Мне вдруг пришло в голову попросить его зайти на минутку, выкурить сигарету. Я не могу описать выражение ужаса, отразившееся на его лице; он совсем смутился, начал бормотать какие-то бессвязные слова и вдруг, бросив на меня гневный взгляд, помчался в противоположном направлении. Я был приятно удивлен. С тех пор всякий раз, когда он встречал меня, он смотрел на меня с какой-то тревогой. Но я не был обескуражен; что-то влекло меня к нему, и через месяц я без особой причины сам зашел к Горянчикову. Не спорю, я поступил глупо и бестактно. Он поселился на самой дальней окраине города у пожилой мещанки, у которой была больная дочь, чахоточная, а у этой дочери была своя дочь, внебрачная, лет десяти, очень хорошенькая и веселая девочка. . Александр Петрович сидел рядом с ней и учил ее читать в ту минуту, когда я вошел. Увидев меня, он так смутился, как будто я поймал его на совершении какого-то преступления. Он совсем смутился, вскочил со стула и дико уставился на меня. Наконец мы сели; его глаза пристально следили за каждым моим взглядом, как будто в каждом из них он подозревал какой-то особый таинственный смысл. Я понял, что он недоверчив до безумия. Он посмотрел на меня с ненавистью, как будто спрашивал: «Когда ты собираешься уехать?» Я стал говорить с ним о нашем городишке, о новостях дня; он молчал и сердито улыбался; оказалось, что он не только не знает самых обыкновенных городских известий, известных всем, но что ему даже и неинтересно знать их. Потом я стал говорить о нашем районе Сибири и его потребностях; он слушал меня молча и так странно смотрел мне в глаза, что я, наконец, стал раскаиваться в том, что начал разговор. Однако мне почти удалось соблазнить его несколькими новыми книгами и журналами, только что с почты; они были у меня в руках, и я предлагал их ему с еще неразрезанными страницами. Он бросил на них жадный взгляд, но тут же передумал и отклонил предложение, сославшись на то, что у него нет времени их читать. Наконец я попрощался, и после того, как я ушел от него, я почувствовал, как будто какая-то невыносимая тяжесть спала с моего сердца. Мне было совестно, и казалось крайне глупо приставать к человеку, который поставил главной целью своей жизни спрятаться как можно дальше от всего мира. Но дело было сделано. Я помню, что почти не видел книг в его комнате, и поэтому люди ошибались, когда говорили, что он много читает. Тем не менее, когда я дважды проезжал мимо его окон очень поздно, я заметил в них свет. Что он делал, просиживая до рассвета? Он писал? И если да, то что именно?

Обстоятельства забрали меня из нашего города примерно на три месяца. Вернувшись домой после того, как зима уже началась, я узнал, что Александр Петрович умер осенью, что он умер в одиночестве и даже ни разу не посылал за доктором. В маленьком городке о нем уже почти забыли. Его квартира была пуста. Я тотчас же познакомился с хозяйкой покойной, намереваясь узнать у нее, чем именно занимался ее жилец и писал ли он что-нибудь. За грош она принесла мне целый бушель бумаг, оставленных покойным. Старушка призналась, что уже израсходовала две тетрадки. Это была угрюмая и молчаливая старая карга, от которой трудно было добиться толку. Ничего особо нового о своей жильице она мне рассказать не могла. По ее словам, он почти ничего не делал и месяцами не открывал книги и не брал в руки ручку; но он всю ночь ходил взад и вперед по своей комнате и все думал о чем-то, а иногда говорил сам с собой; а внучку ее, Катю, очень любил и очень нежно относился к ней, особенно после того, как узнал, что ее зовут Катя; а на Екатеринин день всегда ходил в церковь и служил по кому-нибудь панихиду. Он терпеть не мог посетителей; он никогда не выходил, кроме как давать уроки детям; даже на нее, на старуху, он глядел недружелюбно, когда она раз в неделю приходила хоть немножко прибрать его комнату, а он за все три дня почти не сказал ей ни слова. лет он там жил. Я спросил Катю, помнит ли она своего учителя. Она молча посмотрела на меня, отвернулась к стене и заплакала. Так что даже этот мужчина смог заставить кого-то полюбить его.

Я унес его бумаги и целый день просматривал их. Три четверти этих работ были тривиальными, бессмысленными записками или упражнениями учеников. Но была одна тетрадка, довольно объемистая, с мелким почерком и незаконченная, которую, может быть, бросил и забыл сам автор. Это было описание, хотя и бессвязное, десяти лет каторжной жизни, пережитых Александром Петровичем. Местами это описание прерывалось каким-то другим рассказом, какими-то странными, ужасными воспоминаниями, записанными неровным, судорожным почерком, как бы по какому-то принуждению. Некоторые из этих фрагментов я перечитывал несколько раз и почти убедился, что они написаны в состоянии безумия. Но тюремные записи — «Сцены из мертвого дома», как он сам их называет где-то в своей рукописи, — показались мне небезынтересными. Этот совершенно новый мир, неведомый доселе, странность некоторых фактов, некоторые частные наблюдения об этих пропавших людях пленили меня, и кое-что я читал с любопытством. Конечно, я могу ошибаться. В качестве эксперимента я выбрал для начала две или три главы; пусть общественность судит сама. . . .

1. Мужчины, осужденные к каторжным работам в Сибири, после отбытия срока наказания должны были оставаться в сибирской ссылке до конца жизни. Их называли «поселенцами» и разрешали возвращаться в Европейскую Россию лишь в исключительных случаях, как и самому Достоевскому в 1859 г. Пер.

2. К. означает Кузнецк, город в Западной Сибири примерно в 600 милях к востоку от Омска. Пер.

C ГЛАВА I

Дом мертвецов

Наша тюрьма стояла на краю крепости, прямо у крепостных валов. Иногда глядишь сквозь щели забора на Божий мир: неужели есть на что посмотреть? — но увидишь только уголок неба и высокие земляные валы, заросшие грубым бурьяном, а по валам ходят взад и вперед часовые, день и ночь, и тогда думаешь что пройдут целые годы, и ты точно так же подойдёшь к забору, чтобы посмотреть в щели, и увидишь те же валы, тех же часовых и тот же уголок неба, а не небо это над тюрьмой, но другое небо, далекое и свободное. Представьте себе большой двор, шагов в двести в длину и в сто пятьдесят шагов в ширину, сплошь огороженный высоким частоколом в виде неправильного шестиугольника, то есть забором из вертикально вбитых в землю высоких столбов, прочно вклиненных друг в друга. , укрепленный поперечными досками и заостренный наверху: это была внешняя ограда острога. С одной стороны ограды были поставлены прочные ворота, которые всегда были заперты и всегда охранялись днем ​​и ночью часовыми; его открывали по мере надобности, чтобы выпускать осужденных на работу. За этими воротами был сияющий свободный мир, где люди жили, как и все остальные. Но по эту сторону ограды этот мир представлялся какой-то недостижимой волшебной страной. По эту сторону был особый мир, мир обособленный, ни на что не похожий, мир со своими особыми законами, своей одеждой, своими нравами и обычаями, — это был дом живых мертвецов, где жизнь была похожа на больше нигде и люди были особенными. Вот этот особенный уголок я и возьмусь описать.

Когда вы входите в ограду, вы видите внутри несколько зданий. По обеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных бревенчатых дома. Это казармы. Здесь живут осужденные, расквартированные по категориям, к которым они принадлежат. Потом, в внутренности ограды, есть еще одно такое же срубное строение: это кухня, и она разделена на два отряда каторжников; далее еще одно строение, где под одной крышей размещены подвалы и разного рода амбары. Середина двора пуста и состоит из довольно большого ровного участка земли. Здесь собираются каторжники; пересчеты и переклички проводятся утром, днем ​​и вечером, а иногда и несколько раз в течение дня, в зависимости от того, насколько подозрительны охранники и как быстро они умеют считать. Вокруг, между постройками и забором, остается довольно большое пространство. Здесь, за корпусами, любят гулять в свободное время некоторые из каторжников, самые человеконенавистнические и угрюмые; они скрыты от всех глаз и могут думать о своем. Встречая их во время этих прогулок, я любил смотреть в их угрюмые, заклейменные лица ¹ и попробуйте угадать, о чем они думали. Был один каторжник, любимым занятием которого в свободное время был счет столбов забора. Их было около полутора сотен, и он сосчитал их всех и знал их всех поодиночке. Каждый пост означал для него день; каждый день он отсчитывал по одному посту и, таким образом, по числу неучтенных постов мог видеть, как по картинке, сколько дней осталось до освобождения его с каторги. Он был искренне счастлив, когда заканчивал сторону шестиугольника. Ему предстояло еще много лет ждать, но в тюрьме было время научиться терпению. Однажды я видел, как каторжник прощался со своими товарищами, когда после двадцати лет заключения его наконец выпускали на волю. Были люди, которые помнили, как видели его прибытие в тюрьму, когда он был молодым и беззаботным, не думая ни о своем преступлении, ни о своем наказании. Уходил он теперь седым стариком, с грустным и мрачным лицом. Он молча обошел все шесть наших казарм. Входя в каждый барак, он молился перед иконами, а потом глубоко, до пояса, кланялся товарищам, прося их не вспоминать о нем дурно. Помню еще, как однажды вечером к воротам был вызван арестант, бывший прежде зажиточный сибирский крестьянин. Полгода тому назад он получил известие о том, что его бывшая жена снова вышла замуж, и это сильно огорчило его. Теперь она сама пришла в тюрьму; с…

Стили цитирования для «Заметок из дома мертвых» Как цитировать «Записки из дома мертвых» для списка литературы или библиографии: выберите стиль ссылки из списка ниже и нажмите «Копировать», чтобы создать цитату.