девица | краткое содержание, о произведении
Форма произведения: волшебные, сказка | Место событий: Россия | В школе: 1-4 класс, 5 класс | Возраст: дети 3-6 лет, дети 6-9 лет | Время чтения: до 30 минут | Темы: верность и предательство, добро и зло, истинные ценности
В некотором царстве, в некотором государстве был купец; жена у него померла, остался один сын Иван. К этому сыну приставил он дядьку, а сам через некоторое время женился на другой жене, и как Иван, купеческий сын, был уже на возрасте и больно хорош собою, то мачеха и влюбилась в него.
Однажды Иван, купеческий сын, отправился на плотике по морю охотничать с дядькою; вдруг увидели они, что плывут к ним тридцать кораблей. На тех кораблях была царь-девица с тридцатью другими девицами, своими назваными сестрицами. Когда плотик сплылся с кораблями, тотчас все тридцать кораблей стали на якорях.
Тут они и обручились.
Царь-девица наказала Ивану, купеческому сыну, чтобы завтра в то же самое время приезжал он на это место, распростилась с ним и отплыла в сторону. А Иван, купеческий сын, воротился домой, поужинал и лег спать. Мачеха завела его дядьку в свою комнату, напоила пьяным и стала спрашивать: не было ли у них чего на охоте? Дядька ей все рассказал. Она, выслушав, дала ему булавку и сказала:
— Завтра, как станут подплывать к вам корабли, воткни эту булавку в одежу Ивана, купеческого сына.
Дядька обещался исполнить приказ.
Поутру встал Иван, купеческий сын, и отправился на охоту. Как скоро увидал дядька плывущие вдали корабли, тотчас взял и воткнул в его одежу булавочку.
— Ах, как я спать хочу! — сказал купеческий сын.
— Хорошо! Отчего не разбудить?
Вот приплыли корабли и остановились на якорях; царь-девица послала за Иваном, купеческим сыном, чтоб скорее к ней пожаловал; но он крепко-крепко спал. Начали его будить, тревожить, толкать, но что ни делали — не могли разбудить; так и оставили.
Царь-девица наказала дядьке, чтобы Иван, купеческий сын, завтра опять сюда же приезжал, и велела подымать якоря и паруса ставить. Только отплыли корабли, дядька выдернул булавочку, и Иван, купеческий сын, проснулся, вскочил и стал кричать, чтоб царь-девица назад воротилась. Нет, уж она далеко, не слышит.
Приехал он домой печальный, кручинный.
Мачеха привела дядьку в свою комнату, напоила допьяна, повыспросила все, что было, и приказала завтра опять воткнуть булавочку.
На другой день Иван, купеческий сын, поехал на охоту, опять проспал все время и не видал царь-девицы; наказала она побывать ему еще один раз.
На третий день собрался он с дядькою на охоту; стали подъезжать к старому месту; увидали — корабли вдали плывут, дядька тотчас воткнул булавочку, и Иван, купеческий сын, заснул крепким сном. Корабли приплыли, остановились на якорях; царь-девица послала за своим нареченным женихом, чтобы к ней на корабль пожаловал. Начали его будить всячески, но что ни делали — не могли разбудить.
Царь-девица уведала хитрости мачехины, измену дядькину и написала к Ивану, купеческому сыну, чтобы он дядьке голову отрубил, и если любит свою невесту, то искал бы ее за тридевять земель, в тридесятом царстве.
Только распустили корабли паруса и поплыли в широкое море, дядька выдернул из одежи Ивана, купеческого сына, булавочку, и он проснулся, начал громко кричать да звать царь-девицу; но она была далеко и ничего не слыхала.
Дядька подал ему письмо от царь-девицы; Иван, купеческий сын, прочитал его, выхватил свою саблю острую и срубил злому дядьке голову, а сам пристал поскорее к берегу, пошел домой, распрощался с отцом и отправился в путь-дорогу искать тридесятое царство.
Шел он куда глаза глядят, долго ли, коротко ли, — скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — приходит к избушке; стоит в чистом поле избушка, на куричьих голяшках повертывается. Взошел в избушку, а там баба-яга костяная нога.
— Фу-фу! — говорит. — Русского духу слыхом было не слыхать, видом не видать, а ныне сам пришел. Волей али неволей, добрый молодец?
— Сколько волею, а вдвое неволею! Не знаешь ли, баба-яга, тридесятого царства?
— Нет, не ведаю! — сказала ягая и велела ему идти к своей середней сестре: та не знает ли?
Иван, купеческий сын, поблагодарил ее и отправился дальше; шел, шел, близко ли, далеко ли, долго ли, коротко ли, приходит к такой же избушке, взошел — и тут баба-яга.
— Фу-фу! — говорит. — Русского духу слыхом было не слыхать, видом не видать, а ныне сам пришел. Волей али неволей, добрый молодец?
— Сколько волею, а вдвое неволею! Не знаешь ли, где тридесятое царство?
— Нет, не знаю! — отвечала ягая и велела ему зайти к своей младшей сестре: та, может, и знает.
— Коли она на тебя рассердится да захочет съесть тебя, ты возьми у ней три трубы и попроси поиграть на них: в первую трубу негромко играй, в другую погромче, а в третью еще громче.
Иван, купеческий сын, поблагодарил ягую и отправился дальше.
Шел, шел, долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли, наконец увидал избушку — стоит в чистом поле, на куричьих голяшках повертывается; взошел — и тут баба-яга.
— Фу-фу! Русского духу слыхом было не слыхать, видом не видать, а ныне сам пришел! — сказала ягая и побежала зубы точить, чтобы съесть незваного гостя.
Иван, купеческий сын, выпросил у ней три трубы, в первую негромко играл, в другую погромче, а в третью еще громче. Вдруг налетели со всех сторон всякие птицы; прилетела и жар-птица.
— Садись скорей на меня, — сказала жар-птица, — и полетим, куда тебе надобно; а то баба-яга съест тебя!
Только успел сесть на нее, прибежала баба-яга, схватила жар-птицу за хвост и выдернула немало перьев.
Жар-птица полетела с Иваном, купеческим сыном; долгое время неслась она по поднебесью и прилетела, наконец, к широкому морю.
— Ну, Иван, купеческий сын, тридесятое царство за этим морем лежит; перенесть тебя на ту сторону я не в силах; добирайся туда, как сам знаешь!
Иван, купеческий сын, слез с жар-птицы, поблагодарил и пошел по берегу.
Шел, шел, — стоит избушка, взошел в нее; повстречала его старая старуха, напоила-накормила и стала спрашивать: куда идет, зачем странствует? Он рассказал ей, что идет в тридесятое царство, ищет царь-девицу, свою суженую.
— Ах! — сказала старушка. — Уж она тебя не любит больше; если ты попадешься ей на глаза — царь-девица разорвет тебя: любовь ее далеко запрятана!
— Как же достать ее?
— Подожди немножко! У царь-девицы живет дочь моя и сегодня обещалась побывать ко мне; разве через нее как-нибудь узнаем.
Тут старуха обернула Ивана, купеческого сына, булавкою и воткнула в стену.
Ввечеру прилетела ее дочь. Мать стала ее спрашивать: не знает ли она, где любовь царь-девицы запрятана?
— Не знаю, — отозвалась дочь и обещала допытаться про то у самой царь-девицы.
На другой день она опять прилетела и сказала матери:
— На той стороне океана-моря стоит дуб, на дубу сундук, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, а в яйце любовь царь-девицы!
Иван, купеческий сын, взял хлеба и отправился на сказанное место; нашел дуб, снял с него сундук, из него вынул зайца, из зайца утку, из утки яйцо и воротился с яичком к старухе.
Настали скоро именины старухины; позвала она к себе в гости царь-девицу с тридцатью иными девицами, ее назваными сестрицами; энто яичко испекла, а Ивана, купеческого сына, срядила по-праздничному и спрятала.
Вдруг в полдень прилетают царь-девица и тридцать иных девиц, сели за стол, стали обедать; после обеда положила старушка всем по простому яичку, а царь-девице то самое, что Иван, купеческий сын, добыл. Она съела его и в ту ж минуту крепко-крепко полюбила Ивана, купеческого сына.
Старуха сейчас его вывела; сколько тут было радостей, сколько веселья! Уехала царь-девица вместе с женихом — купеческим сыном в свое царство; обвенчались и стали жить, да быть, да добро копить.
Алёна Базан | Просмотров: 248
Марина Цветаева — Царь-девица читать онлайн
12 3 4 5 6 7 …15
Марина Цветаева
Царь-девица
Поэма-сказка
Как у молодой змеи – да старый уж,
Как у молодой жены – да старый муж,
Морда тыквой, живот шаром, дышит – терем дрожит,
От усов-то перегаром на сто верст округ разит.
Как у мачехи у младенькой – сынок в потолок,
Не разбойничек, не всадничек, не силач, не стрелок,
Вместо щек – одни-то впадинки, губы крепко молчат.
Как в дворцовом палисадничке гусли за полночь бренчат…
Поведешь в его сторонку оком —
Смотрит в стену.
Дай-ка боком
Д’ненароком
Да задену!
Ночь первая
Спит Царевич, распростерся,
Спит, не слышит ничего,
Ровно палочкой уперся
Месяц в личико его.
Соврала, что палочкой:
Перстом светлым, пальчиком.
И стоит бабенка шалая
Над мальчиком.
“Скрытные твои ресницы, —
Без огня сожжена!
Отчего я не девица,
А чужая жена!
Отчего-то людям спится,
А мне плачется!
Отчего тебе не мать родная
Я, а мачеха?
На кроваточке одной
Сынок с матушкой родной.
С головеночкой льняной
Ребеночек мой!
Молчи, пес цепной!
Не реви, царь морской!
Проходи, сон дурной!
Ребеночек – мой!
В кипяток положь яйцо —
Да как не сварится?
Как на личико твое цветочное
Не зариться?
Для одной твоей лежанки
Я на свет рождена.
Я царевичу служанка —
Не царёва жена.
Обдери меня на лыко,
Псам на ужин изжарь!
Хошь, диковинный с музыкой
Заведу – кубарь?
Гляжу в зеркальце, дивлюся:
Али грудь плоска?
Хочешь, два тебе – на бусы —
Подарю глазка?
Не введу в расход, – задаром!”
А сынок в ответ,
– К взрослым пасынкам – нестарым
Мачехам ходить не след. —
* * *
“Дай подушечку поправлю!”
– Я сам примощусь! —
“Как же так тебя оставлю?”
– Я и сам обойдусь! —
“Ай пониже? Aй повыше?”
– Мне твой вид постыл! —
“Видно, разум твой мальчиший
Звоном по морю уплыл.
Али ручки не белы?”
– В море пена белей! —
“Али губки не алы?”
– В море зори алей! —
“Али грудь не высока?”
– Мне что грудь – что доска! —
“Можно рядушком прилечь?”
– Постеля узка! —
“Коль и впрямь она узка – свернусь в трубочку!
Говорливые мои шелка? – скину юбочку!
Все, что знала, позабыла нынче за ночь я:
Я крестьяночка, твоей души служаночка!”
А Царевич ей в ответ
Опять всё то же:
Всё: негоже, да не трожь,
Не трожь, негоже!
“Али личиком и впрямь не бела?”
– Не страми родство, да брось озорство! —
“Ох, зачем тебя не я родила?”
– Мне не надо твоего – ничего! —
“Ох, височки, волосочки мои!”
– Корабельные досочки мои! —
* * *
Поздний свет в ночи, да треньканье струн…
То царевичев усердный шептун
Три свечи зажег – да вниз головой,
Да псалмы поет на лад плясовой.
На угодничков плюет, давит мух,
Черных сродничков своих славит вслух.
– Распотешь себя, душа, распотешь! —
Над лампадочкой святой клонит плешь.
– Слюнка, слюнка моя, верный плевок!
Ты в лампадочке моей – поплавок.
Я недаром старичок-колдунок:
Не царевичев ли вижу челнок?
Шея лебедем, высок, белогруд,
В нем Царевич мой, и я с ним сам-друг.
Всколыхнулася лазурная рябь:
К нам на гусельный на звон – Жар-Корабь!
Подивись со мной, пророк Моисей!
Купины твоей прекрасной – красней!
Посередке же, с простертой рукой —
Не то Ангел, не то Воин какой.
Что за притча? Что за гость-за-сосед?
Не то в латы, не то в ризы одет!
С корабля кладет две легких доски,
Да Царевичу дает две руки.
Всполохнулся мой Царевич – погиб! —
Половицы тут в ночи: скрип да скрип,
Голосочек тут в ночи: “Дядь, а дядь!
Научи меня, старик, колдовать!
Опостылела царёва кровать!
Я с Царевичем хочу ночевать”.
– Что ты, матушка, кто ж с пасынком спит? —
“Царь с бутылкою в обнимку храпит.
Ты царевичеву кровь развяжи:
Коршунком ко мне на грудь положи!”
Усмехнулся в бороденку старик:
Хоть царица, а проста на язык!
Ночевать одной, поди, невтерпеж!..
– Что ж, краса, мне за работу кладешь?
“Положу тебе шесть сот соболей”.
– Мне плевочек твой единый милей!
“Скат заморского сукна на кафтан”.
– Из сукна того скатай сарафан!
“Так червонцев нагружу чугунок”.
– Дешев, дешев тебе царский сынок!
Приклонись ко мне, Царица, ушком,
Цену сам тебе скажу шепотком. —
Помертвела ровно столб соляной,
Д’как сорвется, д’как взовьется струной,
Как плевком ему да вызвездит лоб!..
“Хам! Охальник! Худородный холоп!
Целовать тебя – повешусь допрежь!”
Старикашка ничего, вытер плешь:
– Хочешь проку, красоты не жалей!
Погляди-ка ты в лампадный елей!
Дунь и плюнь! Сделай рябь!
Что ты видишь? – “Корабь.
Без гребцов-парусов,
Само море несет”.
– Ну-кось? – “Чтой-то темно”.
– Плюнь на самое дно!
Ну-кось? – “Ходко бежит!
Кто-то в лежку лежит:
Человек молодой…
– Светел пасынок мой!”
Смотрит в синюю гладь.
Ничего не видать.
– Перстень в маслице брось!
Ну-кось? – “Рученьки врозь.
Бусы в левой руке,
Гусли в правой руке.
Привалился к корме.
Думу держит в уме”.
– Топни правой ногой!
Что ты видишь? – “Другой
В синеморскую хлябь
Выплывает корабь.
В сини-волны в упор
Грудь высокую впер.
Посередке – костер,
Пурпуровый шатер”.
– Полный круг обойди!
Ну-кось! Зорче гляди! —
“Душу сперло в груди!
Дева всех впереди!
Великановый рост,
Пояс – змей-самохлёст,
Головою до звезд,
С головы конский хвост,
Месяц в ухе серьгой…”
– Топни левой ногой! —
Левой ножкой топнула,
Да как охнет, взглянув!
Да как навзничь грохнется,
Колен не согнув!
Да как затылком чокнется
С заслонкой печной! —
Подсмотрел в окошечко
Месяц, сторож ночной.
* * *
– Ох вы, бабьи дела келейные! —
Положил свою кладь на лавочку.
– Вынь из ближнего, из нашейного
Из платочка сваво – булавочку.
Ты упрись ею в грудь высокую,
Напои ее кровью досыта.
А пленишь молодого сокола,
Помяни и меня, красоточка! —
Дерганула рукою спешною:
Грудь раскинулась – цветом яблочным!
Читать дальше
12 3 4 5 6 7 …15
Марина Цветаева: Двойной удар рая и ада — Лили Фейлер — 9780822379539 — E-book
Родившаяся в семье русской интеллигенции в 1892 году и достигшая совершеннолетия в горниле революции и войны, Цветаева была замечена как жертва о ее политизированном времени, ее жизни и работе, отмеченной изгнанием, пренебрежением и преследованием. Эта книга — первая, в которой поэтесса познает свою жизнь через искусство, сформированную как внутренними демонами, так и политическими силами и суровыми реалиями своего времени.
С замечательной психологической и литературной тонкостью Лили Фейлер прослеживает этих демонов через трагическую драму жизни и поэзии Цветаевой. Это история, полная противоречий, сопротивляющаяся социальным и литературным условностям, но запутанная в политике и поэзии своего времени. Фейлер изображает поэтессу в ее сложном отношении к современникам — Пастернаку, Рильке, Маяковскому, Мандельштаму, Ахматовой. Она показывает нам женщину, воплощающую ценности романтизма девятнадцатого века, но радикальную в своей поэзии, в высшей степени независимую в своем искусстве, но отчаянно нуждающуюся в признательности и любви, одновременно мать и дитя в ее сложных сексуальных отношениях с мужчинами и женщинами. Здесь мы видим поэта, который мог прочитать свое произведение, прославляющее Белую Армию, перед аудиторией красноармейцев, женщину, которая вместе со своим мужем, советским агентом в Париже, могла написать длинную поэму о казни последнего царя.
Биография русского поэта, достигшего совершеннолетия во время революции.
Фейлер показывает, что творчество Цветаевой было сформировано как внутренними демонами, так и суровыми реалиями ее времени, и прослеживает этих демонов через драму жизни и поэзии Цветаевой. Фейлер изображает поэта по отношению к ее современникам и прослеживает ее в конечном счете трагическую жизнь от дореволюционной России до до Второй мировой войны, Берлина, Парижа и Советского Союза при Сталине. Авторские права на аннотацию Book News, Inc. Portland, Or.
Рецензии
«Книга Фейлера — самая полная из когда-либо написанных биографий. Жизнь поэта записана и интерпретирована по-новому, осмысленно и связно. Очень драматическая жизнь Марины Цветаевой рассказана в блестящих подробностях.» — Саймон Карлински, автор Марины Цветаевой: женщина, ее мир и ее поэзия «Жизнь и поэзия Марины Цветаевой, величайшей поэтессы современности, были отмечены страстью, целеустремленностью и мастерством. Ужасающий эгоизм, питавший ее поэзию и мифологизировавший ее жизнь с детства до самоубийство никогда не было так убедительно изложено, как в психобиографии Лили Фейлер».
— Барбара Хельдт, автор книги «Ужасное совершенство: женщины и русская литература». и женщина-саморазрушитель, которая при совершенно иных обстоятельствах характеризовала и гениальность Сильвии Плат.На фоне русской революции Во-первых, лишения и лишения, выпавшие на долю этого уникально одаренного, но психологически травмированного романтика, рассматриваются с сочувствием, не затронутым сентиментальностью. Я не могу представить себе лучшего знакомства с противоречивой жизнью и творчеством Цветаевой», — Энн Стивенсон, автор книги «Горькая слава: жизнь Сильвии Плат» 9.0003
Благодарности xi Разрешения xiii Примечание по переводам, транслитерации и пунктуации xv Введение 1
1. Семья и детство: формирующие силы 7
2. Взросление: реальность и фантазия: Бог/дьявол: центральный конфликт 22
3. Подростковый возраст , Смерть матери: Школы Широкие / Бегство в воображение 30
4. Рассветная сексуальность: Эллис и Нилендер / Первый поэтический сборник 43
5. Иллюзии: Женитьба на Сергее Эфроне / Рождение дочери Ариадны / Аля Разочарование / Смерть отца 56
6.
Лесбийские страсти: София Парнок / Незаживающая рана 66
7. В тени революции: Флирт с Мандельштамом / Любовные связи и страх Рождение второй дочери Ирины / Революция и разлука 78
8. Жизнь под Коммунизм: Бедность, волнение и творчество / Связь с актерами и театром / Близость с Алей 86
9. Страсть и отчаяние: Сонечка: фантазия чистой любви / Смерть Ирины 95
10. Годы исступления и роста: Волконский, Вышеславцев, Ланн / Царь-девица и «На красном коне» 104
11. Новый поэтический голос и отъезд: Молодой большевик, друзья-литераторы / Отъезд 116
12. Русский Берлин: Вишняк, новое увлечение / Старые друзья: Эренбург и Белый Воссоединение с мужем / Переписка с Пастернаком 124
13. Прага, Пик творчества / Творческий гребень — «Поклонник» / Письма Пастернаку и Бахраху 133
14. Большая любовь, большая боль: Константин Родзевич / «Поэма горы» и «Поэма конца» / Брачный кризис 144
15. Отставка и рождение сына: Перемалывание бедности, подруги / Рождение сына Георгия (Мура) Переезд в Париж 152
16.
Париж, успех и новые проблемы: «Крысолов» / Ограниченный успех / Евразийцы — новые друзья, критика 160
17. Переписка с Рильке и Пастернаком: поиски потустороннего / Конфликт с Пастернаком / Экономические трудности 168
18. По спирали вниз: смерть Рильке / Враждебность в литературных кругах / Поворот Эфрона к Советам 180
19. Нарастающая изоляция: Федра / После публикации в России «Защиты Маяковского» / Николай Гронский 187
20. На дне: Поэтический кризис, нарастающая изоляция / Конец женитьбы Пастернака / Депрессия 196
21. Отчуждение и самоанализ: Саломея и «Письмо» к амазонке» 203
22. Нищета и автобиографическая проза: переписка Иваска / Эфрон ходатайствует о советском паспорте / Семейные конфликты 210
23. Дальнейший уход: Визит Пастернака / Штейгер — новые надежды на любовь рухнули 223
24. Судьбоносный год, 1937: Пушкинские очерки — взгляд в себя / Отъезд Али в Россию / Дело Эфрона 231
25. Возвращение в Советский Союз: Атмосфера сталинского террора / Арест Али и Сергея Голицыных Дом писателей / Неудачные попытки публикации; переводы 242
26.
Война, эвакуация, самоубийство 254 Послесловие 265 Примечания 269 Библиография 291 Алфавитный указатель 295
Лили Фейлер — независимый ученый и переводчик, живущий в Нью-Йорке. Ее перевод романа Виктора Шкловского «Маяковский и его окружение» был номинирован на 19-ю72 Национальная книжная премия за перевод.
Марина Цветаева: Двойной ритм рая и ада by Lily Feiler | электронная книга
Марина Цветаева
Двойной ритм рая и ада
Лили Фейлер
Duke University Press Все права защищены 1 Duke University Press.
ISBN: 978-0-8223-7953-9
ГЛАВА 1
Семья и детство
Красной гроздью Запылали ягоды рябины. Листья падали, я родился.
В январе 1887 года восемнадцатилетняя Мария Александровна Мейн записывает в своем дневнике события, повергшие ее в отчаяние два года назад.
Я видел его сегодня, и он видел меня, но мы не поздоровались. Как странно! Было время, когда мы были так близки, а теперь мы проходим мимо друг друга, как незнакомцы. Но разве он не чужой мне? Нет! Не незнакомец. Я любила его, поэтому он не может быть мне чужим. Как часто я думал, что мое чувство к нему умерло в моем сердце. И я ясно вижу, что страдать, как я страдал тогда, было выше человеческих сил, — еще немного, и я бы сошел с ума.
Когда она и этот человек — друг семьи, известный только как Сергей Е. — были наедине в гостиной ее дома в Москве,
вдруг с неведомой прежде страстью я обняла его за шею и упал на грудь. […] Я почувствовал на своей щеке тот первый жгучий поцелуй любви, и на мгновение я забыл себя, и весь мир исчез для меня в это мгновение. […] А потом со смущенной улыбкой я оттолкнула его, и вся кровь прилила к сердцу. Тетушка удивилась моей бледности. Но мне казалось, что я выпил небесного нектара и нахожусь в сладком опьянении. […] После чая я сел за рояль и начал играть Шопена — я никогда так хорошо не играл.
Вся моя душа влилась в звуки. Я говорил через них, а он слушал и понимал.
Но он дал ей письмо, в котором заявил, что любит ее с тех пор, как она была ребенком, и никогда не смел мечтать, что она сможет полюбить его. Однако он должен сказать ей, что любил многих женщин, хотя и не так, как любил ее. Он женился на той, которую скомпрометировал, но они расстались на следующий день после свадьбы. Эта молодая женщина была готова дать ему свободу в любое время. Его любовь к Марии отличалась от его любви ко многим. «Смел ли он надеяться, что она поймет?» В ту ночь дневник продолжается:
Не могу описать… что я почувствовал, прочитав его письмо. Это было ужасно. Я лежал на своей кровати, опираясь на локти, и широко открытыми глазами смотрел в темноту. Моя голова горела, кровь пульсировала в висках, сердце билось так сильно, что я испугался. Меня трясло, как в лихорадке… Это ничего, это ничего, только бы не сойти с ума… Я схватился за голову обеими руками и зарыдал. Я чувствовал, что ломаюсь и меня охватывает гнетущая апатия, как после похорон любимого существа, когда все кончено.
На самом деле, я похоронил свое счастье накануне.
На следующий день она отвечает на его письмо.
Если бы ты только знал, как мне тебя жаль! Будьте милосердны к другим; не веди себя с ними так, как со мной, это слишком суровый урок. Ты любил меня так, как любил много раз прежде и много раз будешь любить после меня, а я никогда не любил и не буду любить так, как любил тебя! Знай, что я никогда не вспомню тебя с упреками. […] Тем не менее, после всего, что я узнал от вас, мы не должны видеть друг друга. Да уезжай куда-нибудь — как можно дальше, где ты никого не знаешь и никто тебя не знает… Я не могу тебе обещать, что, если станет слишком горько, я не скажу отцу.
На следующий день на концерте она отдает ему свое письмо, и он сует ей в руку еще одну записку: «Неужели все потеряно, когда мы любим друг друга и внешние препятствия можно устранить?»
Для нее все было потерянным. Ее решение было принято. Прочитав записку, она тоже проплакала всю ночь.
Но это была последняя вспышка моего горя. С тех пор началось то тихое, постоянное, тревожное горе, которое стало частью моего характера и полностью изменило его. Когда я понял, что случившееся должно было случиться, я перестал бороться со своим горем и отчаянием… Я смирился. Да, в отказе от счастья есть свое удовлетворение.
Ее единственное утешение — жертва.
Не лучше ли жить для других, чем для себя? Счастье… что такое счастье? Одним словом… Под счастьем люди понимают исполнение всех своих желаний — разве это не невозможно? И где же это счастье? И кто этим пользуется? Но все говорят о каком-то счастье, ждут его, ищут его, спешат к нему… К чему? К чему-то, чего нигде нет, никогда не было и быть не может… […] Прожив свою жизнь, ты наконец оглянешься назад — и что? Где то счастье, за которое ты страдал и боролся всю свою жизнь? Концовка решает вопрос — конец — это могила. Стоило ли жить? … Когда смотришь кругом с холодным презрением, жизнь — такая пустая и глупая шутка.
.. горькая и жестокая. Если счастье и возможно, то только в детстве, и поэтому детство представляется нам каким-то потерянным раем.
Этот дневник заканчивается в феврале 1888 года. За три года, описываемые на его страницах, Мария пыталась наполнить свою жизнь музыкой — Шуман, Шопен — и книгами — Кант, Гейне, Тургенев, Гёте. Она искала смысл жизни: в удовольствиях Дон Жуана? Следует ли следовать эпикурейцам или найти религиозную веру? Она не идет ни по одному из этих путей. Ее единственное счастье — память о той первой любви.
Во всяком случае, я никогда больше в жизни не буду любить так, как любила его; и я до сих пор ему благодарен, потому что мне есть что вспомнить в молодости; хотя я заплатил страданием за свою любовь, но я любил так, как никогда бы не поверил, что можно любить!
На последней странице, в девятнадцать лет, она пишет:
Мне все говорят: «Не читай целый день, надо наконец заняться чем-то более полезным… Ты готовишься стать женой и матерью а не читать лекции и писать диссертации».
Через три года она вышла замуж за Ивана Цветаева, овдовевшего друга ее отца с двумя маленькими детьми. Ему было сорок пять, ей двадцать один.
У Марии Александровны, матери Марины, было одинокое детство. Ее собственная мать, польская дворянка, умерла в двадцать шесть лет, родив единственного ребенка. Марию воспитывали ее отец, Александр Данилович Мейн, богатый русско-немец из Прибалтики, и ее швейцарская гувернантка по имени Тетя («Тё»), на которой ее отец позже женился. Мария знала мало других детей и вместо этого обратилась к книгам, легендам и музыке, чтобы заполнить свое одиночество. В молодости она оставалась замкнутой и меланхоличной. Она была блестящей пианисткой, педагоги которой поощряли ее выход на концертную сцену. Ее отец, однако, добрый, но обычный, не хотел, чтобы его дочь выступала на публике, и Мария пожертвовала своей карьерой по его указанию.
Как мы видели, Мария получила еще один горький удар, расставшись в семнадцать лет со своей единственной любовью.
Из дневника видно, что решение о разрыве отношений она принимает сразу, еще до того, как скажет об этом отцу. Он действительно запрещает визиты ее жениха, но это было некоторое время спустя. Однако в своих произведениях Цветаева создала более драматический миф о том, что ее матери «пришлось выбирать между отцом и любовником», тогда как на самом деле у матери Марины не было выбора в климате ее времени. Почему Цветаева создала этот миф, повторяемый многими учеными? Она ясно чувствовала эмоциональную травму своей матери и читала дневник после ее смерти, но она хотела понять эту трагедию по-своему. «Все есть миф, — писала она, — поскольку нет ни немифа, ни сверхмифа, ни сверхмифа, поскольку миф предвосхитил и раз и навсегда определил форму всего».
Хотя Цветаева никогда не была знакома со своей бабушкой, графиней Марией Бернадской, она очень дорожила памятью о ней. По крайней мере, в ее мифе та молодая, красивая и страстная женщина, чей портрет висел в спальне ее родителей, тоже была влюблена в другого мужчину и умерла молодой.
Так было и с ее прабабушкой Марией Ледуховской. Благородные, гордые и обреченные — такими видела Цветаева своих предков. Очевидно, она отождествляла себя с ними: «Молодая бабушка! Кто целовал / Твои надменные уста? Несчастная любовь и несчастная жизнь всегда очаровывали Цветаеву; она чувствовала, что они были наследием ее матери.
Отец Марины, Иван Цветаев, 1846 г.р., был сыном сельского священника Владимирской губернии. Его семья была настолько бедна, что Иван и его братья обычно ходили босиком, оставляя сапоги для поездок в город. Мальчики научились много работать и жить по строгому моральному кодексу. Пойдя по стопам отца, Иван чуть не стал священником. Однако, еще учась в школе богословия, он увлекся филологией и историей искусства, и его просьба о стипендии Киевского университета была удовлетворена. Эта стипендия позволила ему совершить поездку по Италии и Греции, где античные скульптуры так тронули его, что он мечтал построить музей скульптуры в России. Его учителя, впечатленные его самоотверженностью и способностями, помогли продвинуть его академическую карьеру, и в 1888 году он был назначен профессором истории искусств в Московском университете.
Он также работал научным руководителем, а затем директором знаменитого Румянцевского музея в Москве. Однако в течение этих лет он никогда не переставал работать над собственным музейным проектом, который стал главной целью его жизни. В 1912 декабря он был открыт как Музей изобразительных искусств Александра III в Москве, известный сегодня как Музей Пушкина.
Первая жена Ивана Цветаева, Варвара Иловайская, была красивой и талантливой дочерью известного историка Дмитрия Иловайского, автора реакционных учебников по истории, которые использовались в средних школах по всей России. После несчастной любви к «не тому мужчине» Варвара отправилась в Италию тренировать свой прекрасный голос. Вернувшись в Россию, она согласилась выйти замуж за друга своего отца Ивана Цветаева, не ответив, однако, на его любовь взаимностью. У них было двое детей: дочь Валерия и сын Андрей. Вскоре после рождения Андрея умерла Варвара. Валерии было около восьми лет.
Всего через год после смерти Варвары профессор Цветаев женился на ее подруге Марии.
Уже будучи уважаемым ученым, он искал спутницу и мать для своих детей. Но Варвара, вспоминала Цветаева, оставалась «первой любовью, бесконечной любовью, бесконечной тоской моего отца».
В Варваре мать Марины — молодая и страстная — столкнулась с соперницей, которую не смогла победить. Тень первой жены Цветаева всегда присутствовала; Память о ней хранилась повсюду. На видном месте был большой портрет; сундуки, наполненные ее шелковыми платьями, мехами, кружевами и украшениями, каждую весну появлялись в саду для проветривания, неся с собой призрачный ореол самой Варвары — роскоши, волшебства и секса. Именно во время этого ежегодного ритуала Марина безошибочно увидела обиду своей матери на умершую соперницу. Когда Марина, наблюдая, замечала: «Мама, как… красиво», — мать говорила: «Я так не думаю. Но об этих вещах надо заботиться, потому что они — приданое Валерии». Даже московский дом принадлежал Варваре и оставался ее детям.
В этой атмосфере соперничества неудивительно, что Цветаева узнала о случайной встрече матери с человеком, от которого она отказалась.
Когда он спросил ее, счастлива ли она, она ответила: «Моей дочери годик, она очень большая и умная, я совершенно счастлива». «О Боже, — писала Цветаева, — как в эту минуту она должно быть, ненавидел меня, большую и умную, за то, что я не была его дочерью!»
Россия на рубеже веков шла к революционным переменам: это было время брожения. Русский либерализм рос рядом с русским марксизмом, а политический терроризм соседствовал с мистическим идеализмом. Процветали русская литература, театр, музыка и балет. Писатели и поэты-символисты Александр Блок и Андрей Белый сменили русских реалистов Толстого, Достоевского, Тургенева и Горького. Великие русские композиторы Мусоргский и Римский-Корсаков, Рахманинов, а чуть позже Скрябин и Стравинский писали свои шедевры. Станиславский создал новый русский театр, а русский балет принес мировую известность Дягилеву и Фокину, Баланчину, Баксту и Бенуа. В 1860-е годы были приняты декреты об освобождении крепостных, реформировании судебной и образовательной систем, создании местного самоуправления.
Тем не менее 1870-е годы принесли разочарование и разочарование: крестьянство по-прежнему страдало от лишений, а интеллигенция была недовольна медленными темпами введения конституционного правления. Недовольство будет способствовать росту популистских, нигилистических и анархистских групп. Хотя убийство царя Александра II в 1881 году означало возвращение к более консервативному и репрессивному правительству, экономические и социальные изменения в стране, произошедшие в предыдущие десятилетия, уже нельзя было повернуть вспять. Искали более прагматичный подход к проблемам модернизации, возникали новые политические партии: Партия социалистов-революционеров (эсеров) объединила народнические партии; конституционные демократы (кадеты) представляли более умеренные элементы; Социал-демократы были марксистской партией, которая раскололась в 1903 во фракции большевиков и меньшевиков.
В то же время в России появился рабочий класс, и значение среднего класса стало возрастать. Среди интеллигенции развернулось сильное движение гражданского протеста, призывающее к свободе слова, равенству перед законом и конституционному правлению.
Вклад этого движения красноречиво описан Владимиром Набоковым в письме к Эдмунду Уилсону: «Ничто совсем не похожее на нравственную чистоту и самоотверженность русской интеллигенции можно найти за границей. К какой бы группе они ни принадлежали, к большевикам или кадетам, к партии народной свободы или к анархистам, их повседневная жизнь в течение полувека общественного движения была отмечена чувством долга, самопожертвованием, добротой, героизмом; и эти черты не были сектантскими». Восприятие Набокова улавливает настроение, которое наложило свой отпечаток на семью Цветаевых и на саму Марину. Таким образом, она несла с собой в двадцатый век послание политического идеализма и ностальгическое настроение европейского романтизма XIX века.
Марина Цветаева родилась 9 октября 1892 года. Через два года приехала ее сестра Анастасия, которую обычно звали Ася. В раннем детстве Марина узнала и никогда потом не забывала, что и она, и ее сестра были разочарованием для их матери, которая хотела сыновей и фактически уже выбрала для них имена: Александр для Марины и Кирилл для Анастасии.
Дети росли в двух домах — московском доме в Трехпрудовом переулке и съемном доме под Тарусой в Калужской области, где семья проводила каждое лето. Городской дом, окруженный тополями и акациями, сиял богатством, культурой и теплом. Комнаты нижнего этажа были просторными и элегантными, с высокими потолками, полированными паркетными полами, мягкой мебелью, растениями в горшках и картинами в золотых рамах. В центре большой гостиной стоял мамин рояль. Книги родителей на отдельных книжных полках стояли вдоль стен кабинета. Наверху, в антресолях, были более простые и уютные детские комнаты. Марина и Ася делили комнату; У Валерии и Андрея были свои комнаты. Их дача представляла собой реконструированный старинный дворянский дом, окруженный березами. Это было далеко от любого жилья, на высоком берегу реки Оки. Жизнь там была простой: прогулки по полям и лесам, встречи с родными и близкими, традиционные русские грибы, купание и крокет.
Внешние контрасты этих домов мало заботили детей, потому что они любили атмосферу в обоих: музыку и книги, праздники и игры.
Само повторение одного и того же ритма зимой и летом придавало их жизни чувство защищенности, тепла и стабильности — по крайней мере, на первый взгляд. Став взрослой, Цветаева в самые тяжёлые часы возвращалась к воспоминаниям об их домах в Москве и Тарусе.
Быт в обоих домах был типичен для сословия и времени Цветаевых: были горничные, кухарки, садовники, няни, немки или французские гувернантки. Хотя хвастовство не одобрялось, комфорт считался само собой разумеющимся. Как и во многих семьях их круга, культурный климат, подчеркивающий этические ценности и идеализм, был преимущественно светским и либеральным. Взрослых интересовали не только российские политические и социальные проблемы, но и проблемы остального мира: подробно обсуждались дело Дрейфуса и англо-бурская война. Цветаевы всегда были на стороне проигравших. Оба родителя были высокообразованными, начитанными и свободно говорили на французском, немецком и итальянском языках. Праздничными событиями были вечеринки в большом салоне для взрослых и театральные представления для детей.
Браку Цветаевых, основанному на верности и дружбе, не хватало нежности и душевной близости. Дочь Цветаевой Ариадна назвала бы это «союзом одиночества». Профессор Цветаев был центром семьи, но центром его мира были его внешние достижения, его профессиональные цели. Способный, преданный своему делу человек, он знал, как манипулировать своими придворными связями и богатыми покровителями, чтобы получить финансовую поддержку и поддержку суда, в которых он нуждался. Но внутри семьи и Марина, и Ася воспринимали его не как отца, а как дедушку — «шутливого, ласкового, далекого». И в этом доме, наполненном музыкой и пением, он знал только одну мелодию, которую помнил от своей первой жены. Как писала Цветаева: «Бедный папа! В том-то и дело, что он не слышал ; или наши гаммы, или наши каноны и галопы, или мамины ручьи, или Валерии (она пела) рулады. Он так не слышал , что даже не закрыл дверь в свой кабинет!»
(Продолжение…)
Duke University Press, 1994.
