Что делать герцен: А. Герцен о романе Чернышевского "Что делать": oleg_devyatkin

Содержание

А. Герцен о романе Чернышевского «Что делать»: oleg_devyatkin — LiveJournal

Из обзора «Неизвестные произведения и неосуществленные замыслы Герцена» написанного Л. Р. Ланским.
(А. И. Герцен,Собрание сочинений в тридцати томах, том XXX,
Москва, 1965, стр. 890).

*168. <О РОМАНЕ «ЧТО ДЕЛАТЬ?» Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО>

Свидетельство о том, что Герцен собирался написать статью по поводу «Что делать?», но тотчас же отказался от этого, опасаясь раздражить
последователей Чернышевского,— см. в его письме к Н. П. Огареву от 27 августа 1867 г. (XXIX, 185 [номер тома и номер страницы]). О характере и основных положениях задуманной статьи можно составить некоторое представление по отзывам, сохранившимся в переписке Герцена за этот период — в связи с чтением романа, незадолго до того переизданного женевской типографией М. К. Элпидина. Герцен очень резко осудил стиль «Что делать?», находя, что произведение Чернышевского «гнусно написано» (XXIX, 157), «писано языком ученой передней» (159), «форма скверная, язык отвратительный» (160), видел в нем «кривлянье» и т.

п. Отрицательно высказывался Герцен, в частности, о стиле тех глав романа, которые посвящены описанию снов Веры Павловны («что за слог, что за проза в поэзии!»— 167). В то же время Герцен пришел к выводу, что в произведении Чернышевского «мысли есть прекрасные, даже положения» (157), что в нем «бездна хорошего», «поучительного — особенно в манере ставить житейские вопросы» (160), что «это очень замечательная вещь». В романе Чернышевского, находил Герцен, «бездна отгадок и хорошей и дурной стороны ультранигилистов. Их жаргон, их аляповатость, грубость, презрение форм, натянутость, комедия простоты и — с другой стороны — много хорошего, здорового, воспитательного. Он оканчивает фаланстером, борделью — смело» (167). Герцен считал «Что делать?» «удивительной комментарией ко всему, что было» в 1860—1867 гг. «И зачатки зла также тут»,— добавлял он (185). Полагая, что Чернышевский намеренно «льстит нигилистам», Герцен замечал, что роман этот — «урод и мил» и должен был «вред принести немалый» (163).

«Да и это, как гебертизм в 1794 году,— фаза, но и она должна пройти» (168).

★ ★

★

Упомянутые в статье письма.

165. H. П. ОГАРЕВУ

27 (15) августа 1867 г. Ницца.

27 августа. Вторник.

Твое письмо маленькое — но klein, aber lustig [маленькое, а веселое (нем.).— Ред.]. Новость о Кельс<иеве> все-таки перевернула меня. Помнишь ли, как он раз в Orsett Hous’e защищал какого-то шпиона-поляка? Мы чуть не побранились. Хорошо иметь старую нравственность, когда у самого нет новой… 2-ое, приезд Бакун<ина>. Что же это он в пис-конгрессе, что ли, беспокоится? Гвалтерио — его врага — прогнали с губернаторского места. Скажи ему, чтоб он не давал чинить реакцию Петру Влад<имировичу> в «Писе». Я очень рад, что меня там не будет,— и вообще, несмотря на твое высокое покровительство, Женева мне противна… Здесь я чем больше живу — тем больше вживаюсь. Да, это удивительная полоса земли.

A propos — что я писал о Путнее и что хвалил, во-первых, я забыл, а во-вторых, наверное, ничего не хвалил. Прошу тебя справиться. Как можно хвалить начало всех компликаций?

Насчет общего житья — и думать нечего. Мало ли какие хорошие вещи могут мечтаться — неужели ты все еще не сообразил всю ширь невозможности.

Сат<ин> на ярмарке — жена его собирается в Москву. Деньги, вероятно, вышлет (сегодня письмо) — если нет, то я могу вперед тебе прислать 500 фр. Сиречь тебе следует до 6000:

		1150
	от Саши	150
	Приб.	500
		1800,

а если Сат<ин> пришлет достаточно, мой совет — возьми еще 700, тогда будет 2500 — а остальное оставь в экономии у меня на 1868 год.

Ты знаешь, что Виргиния заплатила какие-то паршивые 1200 фр. (да еще бумажками — доллар в 3 фр. 76), из них я и могу прибавить 500 — и 500 детям.

Если удастся Каппова программа, то я могу выиграть тысяч до 30—25 в капит<але>, а 5 т. в impuls [поддержку (англ.).— Ред.
] нас всех. Я, вероятно, 5 сент<ября> (4 — Лизино рожденье, напиши ей, она тебя очень любит) поеду в Париж. Вероятно, дам тебе адрес к Бамбергеру или Ротшильду. Пробуду там дней шесть или семь.

Дома у нас чудеса. Лишь только я согласился на Кольмар и принялся писать к профес<сору> Куфу и даже к Стелле — ветры подули с другой стороны — и решено Кольмар оставить до весны. Но это не всё. Лиза, сильно баловавшая последнее время с Татой, вдруг сделалась с ней большим другом. Это вещь замечательная. Только это секрет, и секрет потому, что Лиза просила Т<ату> не говорить. Тата ей рассказывала о том. как она была маленькой мила — и как избаловалась теперь, какой неприятный pli [привычку (франц.).—

Ред.] приняла и пр. Лиза все слушала — слушала и тихо плакала, потом ушла одна в свою комнату и там все плакала, а вечером положила Тате под подушку письмо — по-французски, в котором пишет, что хочет исправиться и чтоб Тата ее любила, и просит об этом не говорить N<atalie>. С тех пор она ведет себя очень мило и страстно полюбила Тату. N<atalie> не надивится. Она могла бы страшно много сделать теперь — но боюсь. Учится она положительно хорошо.

Вот и все. Я не купаюсь третий день — от морск<ой> воды вышла сыпь на руках. Погода необычайная.

«Русский» прислал Погод<ин>, об этом я раза два писал. Я получил от него еще письмо — он отправился в воскр<есенье> в Иерусалим и пишет мне: «До свиданья на том свете».

Франц. «Prolegomena» готовы, 45 страниц. Весь вопрос в том, печатать ли отдельной брошюрой, или первым ливрезоном, или, наконец, «Колоколом». А кто поправит? Статья эта всем будет костью в горле. Я попробую в Париже прочесть отрывки.

Чем хуже и пустее статья, тем лучше плаванье. «Монитёр» перепечатал часть моей статьи из «Paris-Guide».

Прощай.

Я хотел писать статью о «Что делать?», но оставил, чтоб не раздражить его стаю. В нем много хорошего. Это — удивительная комментария ко всему, что было в 60—67, и зачатки зла также тут. Прочти же его.

Тхорж(евскому) я писал в воскресенье. Не предложить ли Бакун<ину> комнату, т. е. мою спальню, без servic’a [услуг (франц.).— Ред.] и еды?

Мерчинскому кланяйся.

От кого слух о Кельс<иеве>? Не от лабазника ли Касаткина?

Читал ли ты процесс Касса и Parent? Прочти.

Знают же, кто русские ходят в «Курону». Как же вора не поймать?

NB. От Хоецк<ого> ответ дипломатический. Конст<антин> Ник<олаевич> хотел его видеть? Это что?

145. H. П. ОГАРЕВУ

29 (17) июля 1867 г. Ницца.

29. Понедельник, 10 утра.

Письмо, писанное 25 — посланное 27, я получил 29 и сейчас отвечаю. Чернец<кий> прислал «Колокол». Что это за безобразие: «Благо есть место» на белой странице. Заглавие моей статейки, распущенное в целую строку… Что он, с ума сошел? Это так гидёзно, что мы погибнем под бременем хохота.— Исправь и останови. Далее, разве он моей корректуры не получил? Ни одной поправки нет — или я мечтал, что поправил?

Ламентации о газетах положи предел в Café de la couronne. Одна речь — не пословица.

Что об этих статьях свода было в «С.-П. ведомостях»?

_____

Белая страница в «Кол<околе>» с надписью у меня перед глазами… Ну, если вы так махнули!? Лучше было бы белый заглавный лист,

приб<авочный> лист и пр.— мельче,

заглавие статьи — крупнее.

Быть 11 лет типограф<ом> и не уметь этого.

Лиза сегодня первый раз бросалась с помоста в море одна — совершенно одна — и очень гордится. Разумеется, все это делается Татой,— Послед<нее> время довольно тихо. В Россию я не пущу — в остальном на меня находит какая-то резигнационная злоба.

Тата совершенно понимает положение и хотела бы, чтоб Ольга приехала… Я не говорю ни слова. Но что будет 20 сент<ября> (срок квартиры)?

Читаю роман Черныш<евского>. Господи, как гнусно написано, сколько кривлянья и <1 нрзб.>, что за слог! Какое дрянное поколенье, которого эстетика этим удовлетворена. И ты, хваливший,— куртизан! Мысли есть прекрасные, даже положения — и всё полито из семинарски-петербургски-мещанского урыльника à la Niederhuber.

Ну что же твоя философия нашей жизни?

152. H. П. ОГАРЕВУ

8 августа (27 июля) 1867 г. Ницца.

8 августа.

Письмо от понедельника пришло. Чернецкий может с твоей помощью сделать французскую особую annonce [объявление (франц.).— Ред.] о типографии — и разослать (на мой счет) главным книгопродавцам.

Неужели ни Фогт, ни Резен не могут помочь? Чернец<кий> просил 500 и поручительство в 1000 фр. Что он теперь скажет, не знаю.

Твоя сциентиф<ическая> статья не может идти в сборник чисто политико-полемический.

Охота вам встречать Нефталя — ну, были раз, и довольно.

Газеты, посланные вместе с письмом, всегда приходят 3-мя днями позже (так было зимой). Висконти получает через пять № один. Я уверен, что я половину «Голоса» не имел. Stell’е послал. Мне очень неприятно, что Дол<горуков> перестанет посылать и не предупредивши меня. Тх<оржевский> может ему это сказать. Три «Пунша» получены.

Какое же сомнение в симпатичном письме «Новой Мысли»? Non capisco [Не понимаю (итал.).—

Ред.]. Моя статейка в «Guide-Paris», I I vol [том (франц.).— Ред.], мало искажена, зато опечатки ужасные.

Я вчера писал к Хоецк<ому>, чтобы он трубил, что «Коло<кол>» не прекращался. Мне кажется, что лучше делать изд<ание> лист франц<узский> и лист русский.

Когда ты начнешь роман Черныш<евского>? Это очень замечательная вещь — в нем бездна отгадок и хорошей и дурной стороны ультранигилистов. Их жаргон, их аляповатость, грубость, презрение форм, натянутость, комедия простоты, и — с другой стороны — много хорошего, здорового, воспитательного. Он оканчивает фаланстером, борделыо — смело. Но, боже мой, что за слог, что за проза в поэзии (сны Веры Пав<ловны>), что за представитель семинарии и Васильевского острова! Как он льстит нигилистам! Да, и это, как гебертизм в 1794 году,— фаза, но и она должна пройти.

Прощай. Лугин<ин> поступил как мальчишка — не ответил мне насчет 500 фр. С<ерно>-С<оловьевича>. Ковал<евский> здесь и никуда не показывается. На мой вопрос «зачем он здесь?» он отвечал

: «По делам». В Ницце — дела…

Дома — ни то ни сё. Я с ужасом предвижу для Лизы отъезд Таты (в конце сентяб<ря>). Лиза положительно лучше себя ведет. Но что за край, что за край, что за мягкость, за нега воздуха!.. Теперь яростных жаров не будет — везде цветы запах… Какой грех ехать отсюда к зиме!

Addio.

Вечер.

Письмо Тхоржевского и Токаржевича получил, за Чернецкого поручиться на три года — готов. Засим addio.

147. А. А. ГЕРЦЕНУ

1 августа (20 июля) 1867 г. Ницца.

1 августа 1867. Nice.

Пора окончить вопрос, вызванный историей Шар<лотты>,— ты не хочешь или не можешь стать на ту точку анализа и сильного перебора всех отношений людских, на которую мы звали, совершенно независимую от людских суждений и принятых сентенций. Время и мысль, если эти вопросы тебя занимают, сделают все это яснее переписки. Видал ли ты во всех отношениях человека чище Огар<ева>? В его голове, я думаю, не было ни нечистой, ни завистливой, ни злой мысли. Рядом с ним возьми обыкновенного и добросовестного аскета — строго нравственного (в внешних поступках). Диккенс мастерски рисует их портреты — он чист перед законом, вот и все. Ćest le ton qui fait la musique [Тон делает музыку (франц.).— Ред.]. О твоем поступке никто не говорил — говорили о твоих аргументациях и себяоправданиях. У нас в виду был общий тон, и от него мы перешли в общий вопрос — ты смотрел через себя. Довольно. Думай о вопросах — и погоди решать докторально. Я перечитываю роман Чернышевского «Что делать?» — Пришлю его тебе — форма скверная, язык отвратительный, а поучиться тебе есть чему в манере ставить житейские вопросы.

Свежий воздух у Фогта и Рейхеля делает искренная, истинная неотлагаемая работа. Мы все вполовину парализованы, вполовину развращены — наследством и рентой. От ренты ты занимался спустя рукава до 1863 года. От ренты — Тата не рисует и не поет. От ренты — Ольга безграмотная. От ренты — Nat<alie> ставит кверх дном воспитание Лизы.— Пора понять эту простую истину. Если б отец Огар<ева>, а не он сам прокутил бы свое именье, наш Огар<ев> был бы признанный гений — и не имел бы эпилепсии. Мы защищены только тем, что сами ломаем дерево «злата и сребра», на котором сидим.

Приведи все это в порядок — да и подумай.

Мейз<енбуг> писала, что ты хочешь нанять дачу в Poggio Imperiale. Я не советую — вы очутитесь в монастыре на всю зиму и будете за все про все иметь Monod и Levier. Лучше приискать квартеру без мебели, исподволь ее меблировать, а пока, пожалуй, жить в пансионе — верно, есть пансионы, которые помесячно возьмут от 5 до 6 фр. в день. След., за троих 15—18,

за четвер(ых) 20—24.

Ergo в месяц 600 — max<imum> 700 фр. с Татой. Мебель я потому решаюсь покупать, что в январе будут фракции капитала свободны. Я во Флоренции не останусь надолго — и хотел бы купить что-нибудь или по взморью здесь или в Швейцарии.—
Когда Тата воротится, я не знаю — вероятно, в конце сентября. Она очень полезна для Лизы (Лиза плавает, прыгает с досок в море, делает planche [буквально: доску, т. е. плавает на спине (франц.).— Ред.]…). Жаль, что нельзя ничего устроить сообща.

Я здесь почти без газет из России, на 5 № — приходят 2..!

Прощай.

Переслать ноты можно, и, верно, дешево.

149. H. П. ОГАРЕВУ

4 августа (23 июля) 1867 г. Ницца.

4 ав<густа>. Воскресенье — вечер.

Совершенно дружески прочел твою утопию и отвечаю сейчас. Я не того ожидал. Я говорил о законности или консеквентности Немезиды — а ты делаешь план будущему. Не знаю, что возможно через год или годы, но теперь наша артель вряд возможна ли. Она даст место новым столкновениям и еще раз сгнетет и сузит нашу жизнь. После сильной передряги теперь мир и тишина, так что можно говорить — постараюсь поддержать это расположение. Но от этого до жизни вместе — бесконечность. Разве в одном городе — и двух разных домах? Иначе мудрено.

Насчет раскаяний — ты и не можешь их иметь, ты и до сих пор сохранил юность и чистоту. Все зло в твоей жизни произошло от пьянства, им ты потерял здоровое здоровье (под этим я разумею не аппетит, а способность жить как все люди и независимость от нервных страхов), им потерял состоянье, которое облегчило бы тебе не только добровольные тяги, но участие в общем деле. Но это порок субъективный, и им ближних ты бил только рикошетом — стало, нет и речи о намеренном вреде или даже сознательном. Далее ты говоришь: «Не бросить же мне их». А кто же это предлагает? Если б я не знал, что тебя заставляет так говорить раздражительный фамилизм — я бы рассердился. Между прочим, вспомни, как ты переехал из Буасьеры. Уезд N<atalie> в Montreux был преступленьем (точно так же, как страшный отъезд из Tunstalhous’a в Париж в 64 году) — но что же нам мешало взять квартиру вместе (Рейнак предлагал уступить свои комнаты тебе, помнится, за 600 или 700 фр.). Ты не хотел. Но, может, мне удалось бы, пользуясь мнимой уступчивостью твоей, склонить тебя. Я не сделал этого. Вот причина: ты пил безмерно и говорил, что пьешь оттого, что не можешь спать — а спать можешь только на другой квартире — и оттого пьешь. Это было смерть или Petit Lancy. Я чувствовал весь вред переезда — но перед большим вредом остановился. Что же ты сделал? Стал спать на славу и пить вдвое — из-за этого мы чуть не дошли до ссоры. Помни, что я тогда верил, что вино тебе вредно. Будь ты как все люди, я и теперь сказал бы: заведи квартеру в городе с лавкой (заметь, что праздность М<ери> тоже ни к чему не ведет) — и наймем дачу близко, ты будешь ходить в город и жить на даче. Но жить на два хозяйства в одном доме — невозможно.

И что ты говоришь о лжи и истине? Если ты говоришь о прежнем времени — это панихида, а теперь и так все ясно. А лучше скажи мне, кто возьмет на себя сказать Лизе всю тайну. И как она должна в ней отразиться? Вот главное. Лиза тебя любит замечательно. N<atalie> готова сказать, я не позволю — разве один ты можешь это сделать… хоть передавая мне.

Кстати, Лиза степенью лучше — и я много способствую. Сверх учителя музыки (очень хорошего), к ней начал ходить професс<ор> лицея для арифметики — тоже шустрый. Если б N<atalie> дала какую-нибудь волю Тате — можно было бы до зимы все устроить. Посмотрю, долго ли мир продержится. Мы собираемся все проводить Тату в половине сентяб<ря> в Геную. Пробудем там дней десять — хорошо бы зиму там провести N<atalie> и Лизе. Генуя теперь от Флоренции часов 8 езды. Связь с Татой была бы жива. Весной можно бы было, если воспитанье пойдет скверно, ехать в Альзас. Я, вероятно, в ноябре поеду в Париж — могу прежде завернуть в Женеву.

Еще — чтоб кончить о частных делах. Сегодня опять писано С<атину> о деньгах. Но какая же тебе разница, от него ли, от меня ли,— до 6000 ты непременно получишь, стало, ты именно и хочешь 7 и 8… Будь осторожен. Взял ли ты Генри из дорогой школы, знает ли он, что он должен выучиться в срок, ex<empli> gr<atia> в два года? Делать нечего, чем скорее возьмешь из пансиона — тем лучше.

Чернецк<ий> просит сверх 500 еще 1000. C’est un article très cher [Это очень дорогая статья (франц.).— Ред.] в нашем хозяйстве — и конца нет.

_____

Я француз<ское> предисловие написал бойко и с петардами — только книжку твою «Situation» надобно очень и очень переделать — refondre и renouveller, refraichir et colorier [Переплавить и обновить, освежить и придать колориту (франц.).— Ред.].

Чернышевского роман читай, много хорошего. Он похож на Бакста: урод и мил. А вред он должен был принести немалый.

Addio.

Прошу ответ на все рассуждения — и представь больше удобоисполнимый план.

Кто виноват?

Проживающий в деревне помещик Алексей Абрамович Негров нанимает нового учителя для своего сына Миши — Дмитрия Яковлевича Круциферского. Он должен подготовить Мишу к поступлению в какую-нибудь военную школу.

Семейство Негровых ведёт жизнь скучную и ограниченную: не приученные к чтению и прочим интеллектуальным занятиям, не принимающие какого-либо деятельного участия в управлении хозяйством, они прозябают за малозначительными занятиями, предаются обжорству и сну. Они грубы и неотёсаны. Впрочем, такой образ жизни их вполне устраивает, но он совершенно чужд Любе, незаконнорождённой дочери Негрова. Это сближает её с Круциферским, образованным молодым человеком, неспособным принять образ жизни Негровых. Они влюбляются. Дмитрий Яковлевич решается открыть свои чувства в письме. На помощь ему приходит гувернантка Элиза Августовна, заметившая чувства Круциферского, она устраивает свидание возлюбленным. Робкий по натуре Круциферский решается пойти на ночное свидание, только чтоб отдать письмо, но его смелость вознаграждена, он получает поцелуй. К своему ужасу, он обнаруживает, что перед ним не Любонька, а Глафира Львовна, жена Негрова, он бежит, забыв письмо. Недоуменная Глафира Львовна, которая тоже была невинной жертвой обмана Элизы Августовны, прочитав письмо, понимает, что предметом любви учителя была, увы, не она. Раздосадованная, она открывает письмо мужу. Алексей Абрамович же нашёл письмо весьма кстати, он решает женить учителя на Любоньке и избавиться от надоевшей дочки. Несмотря на такие нелепые обстоятельства, предшествовавшие браку, семейная жизнь Круциферских сложилась счастливо, супруги любили друг друга. Плодом этой любви стал маленький мальчик Яша. Они жили в тесном семейном кругу, единственным другом их был доктор Крупов.

В это время в город NN, центр губернии, где располагается имение Негровых, прибывает из-за границы богатый помещик, дотоле долго отсутствовавший, Владимир Бельтов. Он собирается участвовать в дворянских выборах. Несмотря на все его старания, жители NN не принимают Бельтова в свой круг, и вся затея с выборами оказывается для Бельтова пустой тратой времени. Вынужденный оставаться в NN по некоторому гражданскому делу, Бельтов в отчаянье, что и эта попытка найти своё место в жизни провалилась. Он находится практически в полной изоляции, единственный его друг в NN — доктор Крупов. Он-то и знакомит Бельтова с семьёй Круциферских. Бельтов и Круциферские весьма рады новому знакомству. Бельтову есть с кем поделиться своими мыслями и думами, Круциферские находят в нём человека в высшей степени развитого, способного обогатить их внутренний мир. Особое понимание Бельтов находит у Любови Александровны, они понимают друг друга с полуслова, с полувзгляда, как когда-то понимали друг друга Люба и Дмитрий в семье Негрова. Единомыслие Любы и Бельтова перерастает в нечто большое, в любовь. Не в силах таить свои чувства, Бельтов сознаётся Круциферской. И разом разрушает жизнь трёх человек[6]. Любовь Александровна не может бросить мужа, она любит его, хотя и Бельтова тоже любит. Круциферский понимает, что уже не любим как прежде. Бельтов мучим мыслью, что разрушил жизнь самого близкого человека и не может быть с ним рядом. Слухи расползаются по городу. Круциферский запил. Доктор Крупов чувствует себя виновником произошедшего. В гневе он идёт к Бельтову объясниться, Бельтов уверяет его, что сам страдает ничуть не меньше Круциферских, что он не властен над своими чувствами, что Любовь Александровна, найдя душу более близкую, чем муж, никогда уже не будет счастлива, как прежде. Не видя другого выхода, Бельтов соглашается с Круповым, что должен уехать, он уже и сам собрался в дорогу, хотя не верит, что это поможет. Итак, он снова покидает отечество.

Любовь Александровна увядает. Круциферский спивается. Расставание не принесло счастья и спокойствия. Будущее печально и безрадостно.

«КТО ВИНОВАТ?» И «ЧТО ДЕЛАТЬ?»: ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДТЕКСТ РУССКИХ ВОПРОСОВ. МЖ: Мужчины и женщины

«КТО ВИНОВАТ?» И «ЧТО ДЕЛАТЬ?»:

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДТЕКСТ РУССКИХ ВОПРОСОВ

Существуют две знаменитые русские формулы – «Кто виноват?» и «Что делать?». Они стали крылатыми словами русской литературы, русского сознания вообще. Считается, что эти формулы указывают на морализм русского сознания, озабоченность его нравственными проблемами («практический разум», по Канту) и в то же время относят к вопросам социального порядка. Повышенный морализм русского сознания сказывался в этой сверхличной его обращенности, в озабоченности общими судьбами, прежде всего судьбой народа. В связи с этим говорят о нравственном социализме, о моральном обосновании социалистической идеологии в России. Это относится исключительно к «русскому», то есть народническому, или крестьянскому, или – уже в марксистских терминах – утопическому социализму, искавшему и находившему моральное обоснование в так называемой субъективной социологии (Михайловский). Субъективный в этом контексте и значит моральный, опирающийся на волевое начало в человеке, на запросы его нравственного сознания, а отнюдь не на какого-либо рода объективистское или квазинаучное обоснование, с претензией на каковое выступил марксизм, обозначивший радикальную смену социалистической парадигмы. Всё это общеизвестно, и я вернулся к этим сюжетам только для того, чтобы напомнить контекст, в котором привычно рассматривались знаменитые формулы русской литературы, – и вывести их из этого контекста, вернее, вернуть в подлинный их контекст.

Вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?» прежде всего предельно конкретны: это названия двух русских романов, написанных соответственно Герценом и Чернышевским. Если мы вернемся от общих соображений о судьбах русского социализма к этим романам и их авторам, то нам, как мне кажется, удастся углубить представление о самом этом социализме – обнаружить очень интересные психологические его корни.

И прежде всего необходимо подчеркнуть, что оба романа, несмотря на разность их заглавий, – об одном, у них тождественная тема. Хотя Герцен пишет о «лишнем человеке» из дворян, а Чернышевский – о «новых людях», социально-культурные различия персонажей несущественны перед фактом их кардинального психологического сходства. А еще лучше и точнее сказать, таким психологическим сходством обладают их авторы. Естественно, сходство обнаруживается скорее на существенной глубине, а не на случайной биографической поверхности. Эта глубина – «бессознательная», то есть детерминированная сексуально: Герцен и Чернышевский оба принадлежат к существенно сходному типу сексуальной ориентации.

Предположение о «содомии» Чернышевского высказывал уже Розанов. В случае Герцена можно, пожалуй, говорить о достаточно высокой вероятности бисексуальной практики. Единая тема романов «Кто виноват?» и «Что делать?» – любовь втроем; но это не заурядный «любовный треугольник», а психологически двусмысленный сюжет, обозначаемый в психоанализе термином «мотив Кандавла». Кардинальное отличие «мотива Кандавла» от всех прочих форм mйnage а troi – не соперничество мужчин из-за женщины, а скорее бессознательное желание ее поделить, тем самым символически соединившись при ее посредстве.

Здесь мне хочется коснуться книги Ирины Паперно «Чернышевский и век реализма: исследование по семиотике поведения». И. Паперно собрала богатый материал, подтверждающий как раз ту точку зрения, которую я только что высказал. Но ее работа написана в иной методологии, автор прошел мимо психоаналитических аспектов темы. В книге И. Паперно «комплексы» Чернышевского, уже послужившие однажды темой для насмешливого описания в романе Набокова «Дар», взяты не в психологическом, а в социологическом ключе. В Чернышевском она увидела разночинца, не умеющего танцевать и бойко изъясняться по-французски, а потому несчастного в любви. Отсюда очень уж бросающиеся в глаза натяжки в описании и объяснении того самого «мотива Кандавла», который столь явственен у Чернышевского и который сама же И. Паперно так подробно описала под наименованием «посредничества в любви» или «эмоциональной медиации». Согласно автору исследования, этот комплекс нашел у Чернышевского мировоззренческую сублимацию в его проекте социалистического общества. Это очень тонкое наблюдение и очень перспективная мысль, но дело как раз в том, что социалистический комплекс Чернышевского – не столько сублимация, сколько символическая репрезентация все той же индивидуально-психологической темы. В его случае сам социализм демонстрирует свои сексуальные корни, сильнее – предстает как сексуальная проблема.

Даю основной тезис И. Паперно в прямой цитации:

То, что казалось формой адюльтера, было для Чернышевского основой эмоциональной и социальной гармонии и равновесия. Равновесие достигалось через принцип медиации, посредничества. Постоянное применение этого принципа уничтожает все индивидуальные конфронтации и личные напряжения, примиряет все оппозиции в отношениях людей и элиминирует все репрессии. Ключ к блаженству лежит в присутствии третьего лица между любыми двумя лицами – тройственная структура как основа всякого союза… Чернышевский хотел, чтобы это соглашение служило прототипом нового общественного согласия – гармоничного рая на земле, основанного на принципе коллективизма во всех сферах человеческой жизни, и частной и общественной, как они представлены в картине коммунистического общества в Четвертом сне Веры Павловны. Критики Чернышевского (в том числе Достоевский) были не правы, утверждая, что как семейные проекты, так и социальная утопия, предложенные Чернышевским, полностью игнорируют человеческие эмоции. Наоборот, социальный принцип коллективизма обладал у Чернышевского твердым психологическим основанием: общественная гармония виделась как расширение семейной, а последняя сама была результатом практического осуществления веры в то, что любовь – опосредованное чувство, медиативная эмоция – по природе своей коллективна.[4]

Этим фундируется главный вывод автора: Чернышевский – «творческая личность, сумевшая трансформировать личный опыт в общезначимый культурный образец».[5]

Чтобы опровергнуть этот тезис, достаточно привести всего лишь одну цитату из «Что делать?». Нижеследующие рассуждения Лопухова выражают, несомненно, опыт автора романа в его краткой и малоудачной гетеросексуальной практике:

Я очень сильно люблю ее и буду ломать себя, чтобы лучше приспособиться к ней; это будет доставлять мне удовольствие, но все-таки моя жизнь будет стеснена. Так представлялось мне, когда я успокоился от первого впечатления. И я увидел, что не обманывался. Она дала мне испытать это, когда хотела, чтобы я постарался сохранить ее любовь. Месяц угождения этому желанию был самым тяжелым месяцем моей жизни. Тут не было никакого страдания, это выражение нисколько не шло бы к делу, было бы тут нелепо; со стороны положительных ощущений я не испытывал ничего, кроме радости, угождая ей; но мне было скучно. Вот тайна того, что ее попытка удержаться в любви ко мне осталась неудачна. Я скучал, угождая ей».

Вряд ли такой опыт можно назвать обладающим общекультурной значимостью: это сугубо интимный опыт общения с женщиной человека, к женщинам склонности не питающего. Отсюда то, что И. Паперно называет поиском медиатора, а мы, вслед за Фрейдом, «мотивом Кандавла», – способность или даже необходимость эмоционального влечения к женщине только под условием ее связи с другим мужчиной. Таков в жизни Чернышевского эпизод с супругами Лободовскими, а в романе «Что делать?» основная линия Вера Павловна – Лопухов – Кирсанов. Интересно, что Лопухов делает попытку превратить фиктивный брак с Верой Павловной в подлинный, когда на сцене появляется Кирсанов. «Медиатор» здесь – не Кирсанов, а Вера Павловна: типичная для «мотива Кандавла» ситуация.

В этом сюжете нет никакой социальной специфики. Нельзя сводить его к проблемам разночинства хотя бы потому, что точно такая же тема имела место в романе «Кто виноват?» (Бельтов – Люба – Круциферский) и в жизни аристократа и богача Герцена. Можно вспомнить и последующие сходные ситуации: например, кружок Мережковских и разрабатывавшаяся там метафизика социальности: «тайна трех» – прямой аналог отмеченной И. Паперно у Чернышевского тройственной структуры любого социального союза (между прочим, пьеса Зинаиды Гиппиус «Зеленое кольцо» – в сущности, парафраз «Что делать?»). Сама исследовательница проводит соответствующие параллели к «Что делать?», вспоминая, конечно же, и Герцена. Но как раз такое обилие житейских и литературных параллелей указывает на сверхсоциальный характер сюжета, выводит его за рамки разночинских проблем.

Нельзя, однако, сказать, что тем самым снимается вопрос о социализме как идеологии, выводящей за пределы индивидуального опыта. Тема Чернышевского—Герцена если и внесоциальна, то в определенном смысле сверхлична. Или скажем так: в социализме значим не столько определенный социальный, сколько определенный психологический тип.

Герцен был человеком, едва ли не во всем противоположным Чернышевскому, и прежде всего, в отличие от Чернышевского, высокоталантливым, умственно, художественно и человечески одаренным. Тем не менее у них была одинаковая идеология – народнический социализм. Думая о Герцене, хочется задать сакраментальный вопрос: какого черта понесло его на эту галеру? Всё дело в психологии, точнее и конкретнее – в отношении к женщинам.

Первоначальная социалистическая интуиция у Герцена фиксируется именно таким образом. К социализму, в его сенсимонистском варианте, Герцена привлекла постановка вопроса о женщине. Вспоминая годы своего социалистического обращения, он писал в «Былом и думах»:

Сенсимонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном. С одной стороны, освобождение женщины, призвание ее на общий труд, отдание ее судеб в ее руки, союз с нею как с равным.

С другой – оправдание, искупление плоти… человек достигал созвучного единства, догадывался, что он существо целое, а не составлен, как маятник, из двух разных металлов, удерживающих друг друга, что враг, спаянный с ним, исчез![6]

Как видим, здесь ни слова не говорится об отмене частной собственности и обобществлении средств производства. Проблема социализма у Герцена – сексуальная. Он видит социализм как путь достижения идеала – восстановления некоей чаемой целостности человека. Это идеал андрогина, платонический миф. Не забудем, что Платон был автором первой коммунистической утопии. Вспомним также, какова была брачная политика платоновского Государства: полная элиминация любых лично окрашенных сексуальных отношений, коллективная сопринадлежность обоих полов друг другу: супружеские пары заранее подбирались философами-правителями, это была имитация индивидуального выбора. У Платона «мотив Кандавла» возводился в максимальную степень, приобретал значение всеобщего принципа: кроме «посредничества» и «медиации», ничего другого в отношении полов здесь не было.

Герцен писал своей будущей жене:

Любовь есть единственный возможный путь к восстановлению человека… два человека, потерянные друг в друге, любовью составляют ангела, т. е. выражают во всей чистоте первого человека, возвращаются к тому единству, которое уничтожает борение. Двойство – всегда борение. Бог – един».[7]

Было бы нелепостью понимать эти слова как выраженное стремление молодого мужчины к соединению с женщиной, понимать любовь, о которой здесь говорится, в смысле брачного, вообще гетеросексуального союза: такой любви и такому союзу никто не мешал – ни в случае Герцена, ни в истории человечества вообще это не было проблемой. Проблема тут у Герцена другая – единство мужского и женского в индивидуальном «я», то есть андрогинность, а сказать проще и ближе к делу – бисексуальность.

В случае Герцена есть серьезные основания говорить о бисексуальности. Современный читатель «Былого и дум» не может не видеть в сюжете «кружения сердца», в семейной драме Герцена того конфликта, который лег в основу романа «Кто виноват?». Мужчины делят женщину – Герцен делит Натали с Георгом Гервегом. Конфликтом и драмой это стало потому, что конфликт не осознавался; точнее: стороны, даже зная (или догадываясь) о своих гомосексуальных влечениях, не решались таковые социально реализовать. Вообще Герцену с трудом давалось это знание о себе: история с Гервегом тяжело его травмировала. При этом жену Огарева он присвоил без особенных колебаний – потому что в «этом случае наличествовал четкий гетеросексуальный контекст, более приемлемый для сознания. И все-таки мы вправе сказать, что его интересовала не столько Н.А. Тучкова-Огарева, сколько ее муж. Читатели «Былого и дум» знают, что Герцен всю жизнь или ссорил приятелей с женами, или делил их с ними. Это было в его отношениях с Кетчером, с Энгельсоном, с тем же Огаревым; даже французская любовница Боткина вызывала его раздражение. Сейчас нельзя не видеть гомосексуальной окраски дружбы Герцена и Огарева. В одном месте Герцен очень интересно назвал пресловутую клятву на Воробьевых горах «обручением».

Похоже, что для Огарева это «обручение» значило куда больше, чем для его друга. Есть все основания думать, что Огареву вообще остались чужды гетеросексуальные влечения. Поразительный, но в сущности вполне понятный факт: в двух браках у него не было детей, но как только его жены уходили от него, они сразу же беременели; так было и с первой женой – М.Л. Рославлевой, и со второй – Н.А. Тучковой. Здесь хочется привести интереснейший документ – запись Огаревым одного из его снов:

Я видел во сне девушку, которая мне сказала: «Вы знаете, что я уже не невинна, но умоляю вас – никому этого не сказывайте. Я еще могу выйти замуж, а мне теперь есть нечего; а если кто узнает, то не захочет на мне жениться». – «Поверьте, – я ей отвечал, – что никому не скажу. Я знаю слишком хорошо, что род людской еще не дорос до понятия, что дело не в том, что женщина невинна или уже родила несколько ребят, а дело в том, чтоб она умела принимать участие в общественном деле, в общественном труде, в умственном смысле; а там невинна она или уже родила раз или больше – это всё равно, было бы ей только свободно жить, как ей хочется». – Затем мы пожали друг другу руки и разошлись дружно.[8]

Истолковать это сновидение не представляет трудности: это как раз и есть воспоминание об огаревских женах-девушках, предъявлять к которым какие-либо нравственные претензии он не чувствует себя вправе. Но в этом контексте приобретают весьма неординарный смысл слова «общественное дело» и «общественный труд»: мы еще раз можем увидеть, что скрывалось за этими понятиями у адептов русского социализма.

Вообще круг Герцена можно назвать компанией очень продвинутых бисексуалов. Это относится и к женщинам: известна «страстная» привязанность друг к другу Натали Герцен и Натали Тучковой. Известно также, что Натали Герцен, предлагая мужу план совместной с Гервегом жизни, имела в виду даже не «тройственный», а «четверичный» союз: хотела приобщить к этому союзу жену Гервега Эмму. Соответствующие источники обильно цитирует И. Паперно, но, как обычно, не желает замечать их сексуального контекста и подтекста.

Зато мы теперь склонны видеть их в текстах, которые вряд ли вызывали особенный интерес у предшествующих исследователей. На соответствующие размышления наводит, например, следующее место, из «Литературных воспоминаний» П.В. Анненкова. Герцену и его жене, пишет Анненков,

страшно надоела дисциплина, которую ввел и неуклонно поддерживал тогдашний идеализм между друзьями. Наблюдение за собой, отметание в сторону как опасного элемента некоторых побуждений сердца и натуры, неустанное хождение по одному ритуалу долга, обязанностей, возвышенных мыслей, – всё это походило на строгий монашеский искус. Как всякий искус, он имел свою чарующую и обаятельную силу сначала, но становился нестерпимым при продолжительности. Любопытно, что первым, поднявшим знамя бунта против проповеди о нравственной выдержке и об ограничении свободы отдаваться личным физическим и чувственным поползновениям, был Огарев. Он и привил обоим своим друзьям, Герцену и его жене (особенно последней), воззрения на право каждого располагать собой, не придерживаясь никакого кодекса установленных правил, столь же условных и стеснительных в официальной морали, как и в приватной, какую заводят иногда дружеские кружки для своего обихода. Нет сомнения, что воззрение Огарева имело аристократическую подкладку, давая развитым людям с обеспеченным состоянием возможность спокойно пренебрегать теми нравственными стеснениями, которые проповедуются людьми, не знавшими отроду обаяния и наслаждений полной материальной и умственной независимости.[9]

Зная об Огареве то, о чем уже шла речь, трудно вообразить, во что еще, кроме гомосексуальной практики, мог совратить Герцена и его жену мизогин Огарев.

В социализме Герцен увидел идеологическую мотивировку и санкцию своих гомосексуальных влечений: в попытке учеников Сен-Симона осуществить, по крайней мере провозгласить, андрогинный идеал. Сенсимонизм пробудил интерес молодого Герцена процессом Анфантена – сенсимонистского «пророка», учившего, что идеальным, или, как он говорил, «социальным», человеком будет андрогин, муже-женщина. В качестве проективного примера Анфантен выдвинул идею о верховном жреце новой религии сенсимонизма как о паре – мужчине и женщине – и посвятил много времени поиску своего женского восполнения, совершив для этого даже путешествие в Египет (поразительная параллель с Владимиром Соловьевым, встретившим в египетской пустыне Вечную Женственность – Софию).

И здесь начинается едва ли не самая интересная, на взгляд автора предлагаемой концепции, тема – об истоках мифа о социализме как общности жен. Исток этот, исторически, – сен-симонистский. Исследователь (Д.Ф. Щеглов) пишет:

Сущность учения Анфантена о браке состояла в том, что постоянный брак может быть оставлен для людей постоянных по своей природе; а люди непостоянные могут ничем не стесняться, могут иметь жен или мужей, когда им угодно и сколько угодно.[10]

Тот же исследователь цитирует сенсимониста Базара:

Интимность между полами, которую в настоящее время считают законною, святою и возвышенною только в супружестве, не должна иметь характера исключительности между супругами; начальник, например (жрец или жрица), может и должен вызвать и установить эту интимность между самим собою и подчиненным, или для собственного удовлетворения, или для того, чтобы иметь более прямое или более живое влияние на подчиненных, на их мысли, действия и, следовательно, на их прогресс. Эта идея была изложена первоначально Анфантеном, следуя его собственным выражениям, как преобразование древнего сеньориального права.[11]

Конечно, древнее сеньориальное право – прежде всего сексуальная монополия, ни о каком «социализме» здесь речь идти не может. Это было у Анфантена лишь исторической реминисценцией, и вообще данное сравнение шло даже не от него, а от прокурора на процессе сенсимонистов, – Анфантен только старался придать архаическому институту новую, именно социалистическую, мотивировку. Не забудем к тому же, что взгляды Анфантена в цитированном отрывке могли быть подвергнуты некоторому смещению, если не искажению, соперником его Базаром. В психологии сенсимонистов, нашедшей родственный отклик у Герцена, социализм воспринимался как свободный половой союз, цементирующая основа социальности как таковой. Сексуальная монополия вождя, больше всего напоминающая архаическую практику отца первобытной орды, вряд ли была целью Анфантена, – слишком в нем чувствуется «байсек» со всеми его комплексами. Скорее всего отсюда, из наблюдений над сенсимонистами, а не от основательно забытого к тому времени платоновского сюжета пошел миф о социализме как общности жен. Психологически – этот миф можно понять как смутную, «бессознательную» догадку наблюдателей о гомосексуальной природе проповедников социализма. Люди прозревали у социалистов тот самый «мотив Кандавла». Даже соглашаясь с тем, что общность жен в программах социалистов – это клевета на них (и отвлекаясь от практики Анфантена), нельзя не вспомнить трактовку клеветы молодым Юнгом (в его работе «Очерк психологии сплетни») как бессознательной догадки о бессознательном оклеветываемого.

После всех этих анализов – к какому выводу можно прийти о сверхличной природе социалистического проекта? Почему вообще становится возможной социальная проекция, казалось бы, сугубо индивидуальных комплексов? Здесь следует говорить о компенсаторных механизмах. Социализм можно понять как мечту аутсайдера о восполнении в социальной общности. И кто будет отрицать, что гомосексуалисты в XIX веке были аутсайдерами? Социализм, «общественность» как таковая, сама форма социальности в этом контексте выступают метафорами недостающего контакта с людьми, компенсацией некоей тайной ущербности социалиста. И не только социалиста, конечно. Вспомним опять Мережковского и Гиппиус с их идеей «святой общественности»: «святость» здесь – повышенная оценка самой возможности выхода в мир из бессознательного подполья. Бердяев писал о них:

В соборном «мы» Мережковского нет человека… В нем есть страшная зыбкость новой, новейшей человеческой души, убегающей от своего декаданса, пытающейся укрыться в соборности от своего человеческого краха… Темная безблагодатность Мережковского и Гиппиус, несчастливых странников по пустыням небытия, говорит о страшной покинутости современной человеческой души. Но все-таки люди эти пытаются добыть огонь в ледяном холоде.[12]

И то же самое можно сказать о самом Бердяеве, пытавшемся укрыться в том же социализме, в политической левизне от собственного ледяного холода – от собственного гомоэротизма. Поразительно, что сходными словами Илья Эренбург описывает социалистические порывания Андре Жида: он хотел согреться у чужого огня.

Приведенные примеры – от Герцена до Андре Жида – относят к элите интеллектуально-культурного мира. Во всех этих случаях (за исключением все-таки Чернышевского) можно говорить о творческой сублимации как пути выхода из индивидуальных кризисов. Но бывают иные, и куда более громкие, способы преодоления субъективной неполноценности. Здесь первостепенно важно указание К.-Г. Юнга:

…часто случается, что в сущности личная и якобы субъективная проблема вдруг разрастается и становится всеобщим, захватывающим всё общество вопросом; случается это тогда, когда личная проблема сталкивается с внешними событиями, психология которых слагается из тех же элементов, как и личный конфликт. Это придает личному конфликту величие, которым он раньше не отличался… Человек стыдится выставлять личный конфликт перед широкой публикой – разве что в случае слишком смелой переоценки самого себя. Но в тот момент, когда ему удается отыскать и постигнуть связь между личной проблемой и великими историческими событиями своего времени, такая связь является спасением человека от одиночества чисто личных переживаний, и субъективная проблема разрастается до широкого общественного вопроса. Это немалое преимущество с точки зрения возможности решения проблемы. Ибо в то время как раньше личная проблема располагала лишь скудными энергиями сознательного интереса к собственной личности, теперь со всех сторон притекают коллективные двигательные силы и, соединяясь с интересами эго, создают новое положение, дающее новые возможности разрешения. И чего никогда не достигла бы личная сила воли или мужество единичного человека, то достигается силой коллективных влечений; эта коллективная сила поднимает человека и переносит его через препятствия, которых ему никогда бы не преодолеть одной только личной энергией.[13]

Трудно, да и невозможно отделаться от впечатления, что знаменитый психолог рассматривает указанную связь индивидуальной психологии с глубинами коллективного бессознательного как чрезвычайно ценную. Это вообще основная мысль Юнга – о необходимости в психологическом опыте расширять границы «эго» за счет архаических сверхличных психических энергий – достигать «самости» как синтеза сознания и бессознательного, индивидуального и коллективного. Но еще труднее не узнать в процессе, чисто теоретически описанном в цитированных словах Юнга, в высшей степени опасные и отталкивающие прецеденты. Первое, что приходит здесь на ум, – Гитлер. Примерно по этой схеме (но ссылаясь не на Юнга, а на Якоба Буркхардта) объяснял возвышение Гитлера Иоахим Фест:

Успехом своей агитации Гитлер только частично обязан ораторскому таланту. Куда важнейшими были его созвучность настроениям невротически взволнованных обывателей и понимание им того, чего они от него хотят. Он сам рассматривал эту способность как подлинный секрет всякого великого оратора: «Он всегда позволяет массе нести себя – так, чтобы слова, срывающиеся с его уст, инстинктивно совпадали с тем, что на сердце у аудитории».

То, что нация ныне переживала впервые – разочарование, упадок, деклассирование, поиск козлов отпущения, – Гитлер испытал много лет назад. С того самого времени, когда его не приняли в Академию художеств, познал он удары судьбы, противящейся исполнению его желаний и ожиданий. Теперь он мог перевести свои комплексы и разочарования в сверхличный план. Не будь этого совпадения индивидуальной и социальной патологии, Гитлер никогда не смог бы обрести этой гипнотической власти над своими согражданами. Но он давно уже усвоил все резоны, сформулировал все предлоги, давно уже обнаружил злодеев. Неудивительно, что слушатели загорались от его слов. То, что захватывало их, было не логикой его аргументов и не сутью его лозунгов и образов, но чувством общего опыта, общности страданий и надежд. Мелкий буржуа-неудачник, Адольф Гитлер был человеком той же судьбы. Их сплачивал совместный агрессивный настрой. Из этого общего опыта в громадной степени исходила его харизма – смесь одержимости, страстной банальности и вульгарности. Он доказывал правоту Якоба Буркхардта, сказавшего, что история иногда любит являться в облике одного-единственного человека, которому покоряется мир: время и человек объединяются в величественном и таинственном союзе.[14]

Русская параллель этой темы – сам социализм, иконами и героями которого оказались такие люди, как Чернышевский. Он победил в России как вариант массового движения, психология которого вскрыта в этапной книге Эрика Хоффера «Истинно верующий».

Основной тезис Хоффера: революции не производят люди голодные, их производят люди, так сказать, средней сытости, но психологически ущемленные: то, что он называет misfits, неудачники. В интересующем нас русском контексте – это и есть разночинцы. Важнейшими подстрекателями массовых движений становятся малоодаренные интеллектуалы – noncreative men of words. Это как раз тип Чернышевского. У Хоффера к этому типу отнесены Ленин, Муссолини, Гитлер. Трансформация индивидуальных комплексов этих людей в массовое движение описывается Хоффером как защитный механизм проекции:

У нас есть склонность проецировать вне нас силы, формирующие нашу жизнь… Понятно, что люди, испытывающие неудачи, виновными в этих неудачах считают не себя, а мир… Вера в правое дело в значительной степени служит заменой утраты веры в себя… Нет сомнения, что, обменивая жизнь, замкнутую на себе, на жизнь самоотверженную, мы в громадной степени повышаем самооценку… Вечные неудачники могут найти спасение только в полном уходе от самих себя; и обычно такие люди находят это спасение, теряя себя в компактной коллективности массовых движений… Откуда берутся фанатики? Большинство их рекрутируется из рядов людей, претендующих на творческую деятельность, но лишенных творческих способностей (noncreative men of words).[15]

Культурная значимость подобных трансформаций (индивидуального комплекса в массовое движение) в подавляющем большинстве случаев весьма невелика и даже является скорее отрицательной величиной. Массовость явления, его количественная характеристика, производимые им перемены не суть гарантия его ценности и благого характера этих перемен. Вот почему, возвращаясь к тезису И. Паперно о произведенном Чернышевским преобразовании личного опыта в общезначимый культурный образец и даже признавая фактическую верность этого утверждения, мы не можем согласиться с оценкой этого факта – у И. Паперно явно положительной. Культурная значимость индивидуального опыта порождается его, этого опыта, индивидуальной сублимацией в творческий продукт. У талантливых людей, например у Герцена, идеология не важна, гораздо важнее то, что они создали в своем собственном творчестве. Но результат русского социализма как массового движения не может быть признан позитивным достижением русской жизни и культуры. Психология русского социализма как антикультурного и антисоциального бунта была прямым порождением и следствием ущербной психологии породивших его неудачников. Ущербная психика может породить только ущербное общественное движение. И нельзя не видеть в складе этой психологии влияния непреодоленных сексуальных проблем, о которых у нас шла речь в связи с Чернышевским.

Стоит задаться вопросом: возможно ли вообще разрешение сексуальных проблем, по определению личных, персональных, интимных, на путях социальной реформы или даже революции? С первого взгляда это предположение кажется абсурдным, но в то же время несомненна связь между этими сугубо индивидуальными потребностями и нерешенными проблемами – и трансформацией их в своего рода идеологию, в данном случае – социализм, о чем и шла у нас речь. Существуют, однако, попытки впрямую, вне бессознательных символизации увязать эти различные измерения бытия и открыто, сознательно поставить проблему секса, или, скажем торжественнее, Эроса как проблему социальную. Я имею в виду, конечно же, знаменитую концепцию Герберта Маркузе, изложенную им в книге «Эрос и цивилизация». Как известно, Маркузе попытался, в отличие от классического психоанализа, не сексуальную символику усмотреть в сюжетах социальной жизни, а наоборот, разглядеть социальную наполненность сексуальных конфликтов. У него получилась сексуальная параллель к социально-экономическим схемам Маркса. В истории происходит экспроприация секса в пользу доминантных общественных групп, называемая Маркузе прибавочной репрессией (параллель прибавочной стоимости у Маркса). Задачей подлинной социальной революции поэтому должно явиться справедливое распределение Эроса, экспроприация Сексуальных экспроприаторов. Я не могу входить сейчас в подробности, но главная мысль, важнейшая установка Маркузе ясны уже из сказанного: сексуальное удовлетворение, эротическая полнота бытия – проблема не личного, а общественного значения. Так представлена у Маркузе бессознательная проблематика Чернышевского—Герцена и всех вообще хофферовских «мисфитов».

Против этого существует, кажется, только одно, но неоспоримое возражение: сексуальная удачливость – качество все-таки сугубо индивидуальное, вряд ли зависящее от социального положения сексуального субъекта. Более того, на общественных низах сексуальная жизнь сплошь и рядом встречает куда меньше репрессивных сдержек, чем на верхних ступенях общественной лестницы. Здесь достаточно вспомнить знаменитых Фрейдовых девочку из подвала и девочку из бельэтажа: обе они предавались в детстве т. н. «сексуальным исследованиям», но девочка из подвала успешно ассимилировала в «я» эти воспоминания нечистого детства, а девочка из бельэтажа болезненно зафиксировалась на них и обрекла себя на невроз. Далее Фрейд пишет:

Различия двух судеб, несмотря на одинаковые переживания, происходят от того, что Я одной девушки проделало развитие, не имевшее места у другой. Дочери дворника сексуальная деятельность казалась столь же естественной и не вызывающей сомнений, как в детстве. Дочь домовладельца испытала воздействие воспитания и приняла его требования. Ее Я из представленных ему побуждений создало себе идеалы женской чистоты и непорочности, с которыми несовместима сексуальная деятельность; ее интеллектуальное развитие снизило ее интерес к женской роли, предназначенной для нее. Благодаря этому более высокому моральному и интеллектуальному развитию своего Я она попала в конфликт с требованиями своей сексуальности.[16]

Маркузе и сам предлагает спуститься в этот подвал, апеллируя к сексуально раскрепощенным аутсайдерам и тем самым невольно признавая, что сексуальный избыток не есть продукт социальной эксплуатации и привилегия богачей. Но в мою задачу не входит критика концепций Маркузе. Моей задачей было дать частную, на русском примере, иллюстрацию той же самой проблемы – продемонстрировать скрытый смысл столь открыто задававшихся в России вопросов – кто виноват и что делать. Получается, что в разбиравшихся случаях не виноват никто и делать нечего.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.

Продолжение на ЛитРес

Кто виноват? — Ленин! Что делать?

У Шекспира всё легко. К примеру, мучается его герой вопросами бытия — быть? или не быть? И сам изнывает, и окружающих всячески изводит (там крыса, крыса!), но под занавес все вопросы как-то разрешаются. И нет больше вопросов. Дальше — тишина. Уберите трупы…

Вопросы попроще, так сказать, бытовуха — где платок?! молилась ли ты на ночь? — тоже не оставались безответными. Платок — утерян (найдётся — поздно, уж помолилась…) Укройте вид трагического ложа…

Другое дело наши классики середины 19 века. Они выносили свои вопросы прямо на обложку. И сигналили ими, как малиновый берет незнакомой дамы на балу скучающему Онегину, при этом оставляя ??-ы безответными и вечными. («Это мы не проходили» проходили ещё тут: http://diletant.media/blogs/62458/37403661/)

Вопросы, да, извечные, но справедливости ради нужно сказать, что вопрос «Кто виноват?» на 17 лет старше вопроса «Что делать?». Герцен опубликовал свой роман в 1846 году, когда Чернышевскому было 18 лет и он только-только ступал на стезю революционности, как пушкинский гусь на красных лапках на первый лёд.

Читал ли Чернышевский роман Герцена? Конечно, читал, тогда все всё читали, не так уж много книг выходило. Некоторые читали даже с карандашом в руках, как например, историк литературы, критик и страстный ревнитель за чистоту русского литературного языка Степан Петрович Шевырёв, который после «Кто виноват?» придумал термин «искандеризмы», но об этом позже.

Оказал роман «Кто виноват?» влияние на Чернышевского? Да, Чернышевский развил идею Герцена: женщина имеет право сама определить своё положение в обществе и семье, тем более что к 1863 году это право «назрело» ещё больше. Так что среди «новых людей», которым посвящён роман «Что делать?» Чернышевский выводит и женщину. (Я сейчас оставляю за скобками дичайший стиль Чернышевского и адский язык романа. Когда на одной странице 7 раз можно встретить слово «миленький» и прочие «диванчики» с «кроватками» и «цветочками». Поэтому легко! соглашаемся с самим автором, хоть он и кокетничает и вроде как пишет не всерьёз в предисловии — «У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо…»)

У Герцена нет «новых людей», есть «бесполезный человек» Бельтов — Герцен тяготеет к Пушкину. Прекрасно одарённый от природы, Бельтов скучает, как Онегин, не знает, чем заняться и куда приложить свои силы; в глухой губернии влюбляется в незаурядную замужнюю женщину; она, как Татьяна любит его, но не может оставить безвольного мужа. Бельтов страдает и уезжает, героиня страдает и угасает в чахотке, муж страдает и потихоньку спивается… Кто виноват? Да никто. «А случай сей за неоткрытием виновных предать воле божией, дело же, почислив решённым, сдать в архив. Протокол«… (Любопытства ради — первый псевдоним у Плеханова был Бельтов).

Но самое главное: «Кто виноват?» — первостатейное художественное произведение, в котором есть и лирика, и ироничный юмор, и сатира, и публицистика, и всё это — превосходным литературным языком. Так почему же в школе не заставляли читать «Кто виноват?», а чморили снами томящейся своим фиктивным положением жены Веры Павловны, достойных толкования доктора Фрейда, а не школьников, хоть и «старшего школьного возраста»? Об этом — в «Выводах».

Белинский был в восторге от «Кто виноват?», он писал Герцену «Умри, Герцен!», заимствовав исторический анекдот про реакцию князя Григория Потёмкина на «Недоросля» Фонвизина — Умри, Денис, лучше не напишешь!

Может, Белинскому ещё и потому так нравился роман Герцена, что один из главных героев — учитель Круциферский был (как и великий критик) сыном уездного лекаря, бедного, но честного. Все несчастья лекаря Круциферского и ненависть к нему губернатора начались с того, что он не дал свидетельства о естественной смерти засечённому кучеру одного помещика.

В прошлом посте я писала о «деле помещицы Давыдовой» и о том, что отец Белинского — лекарь Белынский не нашёл признаков насильственных действий и скрыл в своём свидетельстве, что помещица Давыдова забила беременную крепостную. Так что продолжаю свои подозрения про Белинского, начатые в прошлом посте. Кто знает, может Белинский рассказывал Герцену про своего отца и дело Давыдовой? Только рассказал всё наоборот? Тем более что с 1828 года, когда об этом громком деле писали в Пензенской губернии, много воды утекло. И лекарь Белынский давно уже умер. И Белинский умрёт через два года после выхода романа «Кто виноват?». А жаль. Было бы интересно, что бы он написал по поводу «Что делать?»…

Выводы, или Нет, что-нибудь полегче…

Кино вообще — страшная сила, как красота у Достоевского, а советское кино 1960-х было силой созидательной: сеяло разумное, доброе, вечное. Стоило показать в фильме «Берегись автомобиля», что положительный герой, мешковатый незлобивый Деточкин читает «Гамлета», как интерес к Шекспиру после фильма начинал зашкаливать.

А к «Былому и думам» Герцена особенно прониклись после «Старшей сестры»: — А ведь у вас есть о чём поговорить. О книгах, например. Я вот видел, ты что недавно читала? — Может, «Былое и думы»? — Нет, что-нибудь полегче…

Примечательно, что в кино читает Герцена обычная учётчица Надя (она потом ещё и к Виссариону Григорьевичу подогреет интерес, с самозабвением прочитав наизусть на вступительном экзамене — Любите ли вы театр?). И всё это не было киношной натяжкой: «Былое и думы» тогда были практически в каждой нормальной семье. Равно как и «Что делать?» Чернышевского, которого проходили в школе; в выходных данных к этому роману «о новых людях» так и приписывали «Для старшего школьного возраста».

Но «Былое и думы» — это поздний Герцен, своего рода исповедь о себе и времени, подведение итогов. А «Кто виноват?» — его блестящий дебют в художественной прозе, до этого он писал научно-исследовательские и публицистические статьи.

В итоге жаль:

1. что декабристы разбудили Герцена и он до чрезвычайности увлёкся борьбой с царизмом. А мог бы написать больше романов и повестей, чем он написал. У него это получалось много лучше, чем у Чернышевского.

2. что Ленина в своё время роман Чернышевского «перепахал». Об этом пишет один из биографов Ленина Валентинов. Ленин про «Что делать?»:

«Он увлёк моего брата, он увлёк и меня. Он меня всего глубоко перепахал… Эта вещь, которая даёт заряд на всю жизнь».

Ну, лучше бы Ленина перепахал какой-нибудь другой роман, как говорил герой известного фильма — лучше бы я улетел в другой город… Потому что после такого вдохновляющего и направляющего ленинского отзыва у советских школьников не оставалось надежд. Перед ними открывались врата с начертанным на них «Что делать?»…

Искандеризмы

Искандеризмы — так назвал С. П. Шевырёв слова, синтаксические конструкции, иноязычные слова и неологизмы, введённые в литературный язык Искандером-Герценом в романе «Кто виноват?». (Да-а, пустить бы сейчас этого профессора в Сеть широкую, после чего он бы на могиле Герцена с памятником, лицо которого обращено в сторону России, рыдал, вымаливая прощение за свои нападки по поводу его «нелепостей, безграмотностей, выражений, чуждых духу и грамматике русского языка»).

В 1848 году С. Н. Шевырёв напечатал в журнале «Москвитянин» «Словарь солецизмов, варваризмов и всяких измов современной русской литературы», открывая словарь «искандеризмами»: «он унаследовал от отца удачу во всех его предприятиях», «попадья была непроходима глупа», «он занимался бессистемно», «возбуждённость мысли», «распущенность».

Я тоже пробежалась с карандашом (будто бы по заданию профессора Шевырёва) и кое-что выписала: «оконтузил письмом», «просасывающееся довольство», «сбрызгу поговорить», «чебурахнулись в ноги», «сильно причёсанные», «поощрительные толчки»…

В качестве постскриптума

Оказывается, выражение «загнивающий Запад» принадлежит как раз С. П. Шевырёву. Я всегда думала, что это пропагандистское клише советских времён. Нет. Впервые прозвучало аж в 1841 году в его статье «Взгляд русского на образование Европы». «В наших искренних дружеских тесных отношениях с Западом мы не замечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг. Мы не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет».

Эту мысль Шевырёв повторил в нескольких статьях, после чего некоторые его оппоненты стали называть его «помешанным на гниющем Западе». В полемику с профессором Шевырёвым вступил (догадываемся с первого раза) Белинский. В нескольких статьях он резко (а то!) отвергает «мысль о нравственном гниении Запада» и мнимом «трупе Запада», пишет — «Европа больна — это правда, но не бойтесь, чтоб она умерла…». Спор этот, разумеется, ничем не кончился, каждый остался при своём.

Продолжу; буду в тренде — пора на сцену выйти женщинам…

Краткое содержание Герцен Кто виноват? за 2 минуты пересказ сюжета

Дмитрий Круциферский, — молодой учитель, окончивший Московский университет, служит в семье престарелого помещика Алексея Нег-рова. Дослужившись до чина генерал-майора, Он ушел в отставку, пытался вести свое хозяйство из рук вон плохо, взял в любовницы крепостную. Через какое-то время у них родилась дочь Любонька. Будучи однажды в Москве, Он женится на городской избалованной даме. Девочку и ее мать высылают из города, но потом Любоньку возвращают. В доме своего отца девочка выросла очень умной, впечатлительной и сильной женщиной. Круциевский, не приемлющий образа жизни Нег-рова с его женой, искренне полюбил Любу. Она отвечала ему взаимностью.

От скуки городская жена Нег-рова обратить внимание Дмитрия к своей персоне, устроила свидание при помощи своей старой гувернантки. Круциферский не понял, кто позвал его на рандеву, признался в любви и даже поцеловал, передав письмо, адресованное Любоньке. Разразился скандал, Дмитрий решил уехать, но герой настоял на женитьбе на его дочери без приданного. Круциферский с радостью согласился.

Четы года прожили молодые влюбленные в браке, у них родился сын. Дмитрий не мог нарадоваться на свою жену, и любил ее так, что та стала единственным смыслом в его жизни. Он боялся потерять свое счастье, и не хотел верить в то, что это может произойти.

В их город приехал молодой, богатый владелец имения, Владимир Бельтов. Характер его был очень противоречив, что отражалось и в его внешности. Открытость перекликалась с насмешливостью, задумчивость со склонностью к веселью. Бельтов был сыном крепостной, которой тяжким трудом удалось выучиться и выйти замуж за помещика. Отец его умер рано, поэтому он воспитывался мамой, на которой отразилось все ее муки и страдания прошлого.

Бельтов знакомится с семьей Круциферского и влюбляется в Любу, объясняется ей в чувствах и говорит, что видит, что они взаимны. Люба вначале говорит о любви только к мужу, но потом бросается в объятья Бельтова. Их застает друг Круциферского, Крупов. По городу пошла молва. Люба от стыда и неприятия своих чувств, заболевает чахоткой. Тяжело болеет и ее сын. Дмитрий постоянно напивается и больше не верит, хоть и хочет, своей жене. Бельтов уезжает, а на его смену приезжает его мама, — заботиться о женщине, которую любил ее сын.

Женщина, — хранительница домашнего очага. Из-за одного опрометчивого шага жены, семья была разрушена, а все вокруг стали несчастными. Так строит ли подобная безответная, запретная любовь стольких страданий, тяжелых болезней и потери доверия на всю жизнь? Хотя вывод очевиден, автор все же задает вопрос читателю в названии своего произведения.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Герцен. Все произведения

Кто виноват?. Картинка к рассказу

Сейчас читают

Краткое содержание Стендаль Пармская обитель
«Пармская обитель» — одно из самых известных произведений, принадлежащее перу знаменитого французского писателя Стендаля.
Краткое содержание Ангелочек Андреева
Данный рождественский рассказ Л.Н.Андреева повествует о маленьком мальчишке, у которого была смелая, но непокорная душа, который не мог примириться с существующими устоями жизни.
Краткое содержание Одоевский Бедный Гнедко
Сказка про лошадь по имени Гнедко и злого извозчика. Извозчик сильно бил лошадь, оттого что та была слишком медлительной. Люди пытались пристыдить извозчика, но лишь сказал, что нет разницы, кому умирать: ему или лошади
Пантелеев
Леонид Пантелеев – это псевдоним русского писателя Еремеева Алексея Ивановича. Он автор множества сочинений, повестей, рассказов и сказок, стихов. Еще в детстве Алексей питал большую страсть к чтению и занимался сочинительством
Краткое содержание Похищенное письмо Эдгара По
Однажды повествователь был у своего друга Огюста Дюпена и вспоминал его прошлые расследования. Вдруг к ним за советом является префект полиции Парижа, их общий знакомый.

Александр Герцен «Кто виноват?»

Книга обнаружилась в бабушкиной библиотеке, как выяснилась была подарено дедушке в 1956 году , за первое место в турнире по шахматам в санатории, почти за 2 года до рождения мамы.

Интересный роман, написан живым красивым языком. Прочитать стоит. Хотя у меня почему-то шёл медленно с перерывами. Возможно потому что сюжет совсем не линейный с постоянными экскурсами. Мы знакомимся с разными героями и разными периодами их жизни. Поэтому в цельную картинку (или хотя бы в законченные портреты героев) всё складывается не сразу.

В школе мы его точно не проходили. В свете устойчивого словосочетания “Кто виноват, и Что делать” я воспринимал произведение как философское. Так что первое чем был удивлён, что оно абсолютно художественная.

Начало романа меня поразило, тем, что Негров (богатый помещик, большую часть времени проводивший городе) не просто завлёк в свои сети Дуню, но и забрал её к себе и возможно при других обстоятельствах женился бы на ней. Но потом включается трезвый расчёт и чувства отходят на второй план. Получилось что изначально и Негров и Глафира Львовна (жена Негрова) были очень неплохими и интересными людьми. Но вот среда такая-сякая. В этой части у Герцена очень чёткое представление о добре и зле. Богатство — зло, крестьяне и разночинный народ — добро. По крайне мере так получается, когда идут его авторские комментарии. При этом при описании все герои получаются симпатичными и не злыми. Но как, например, и в “Детство Багрово внука” управляющие легко обманывают и обворовывают своих хозяев.

По мере развития сюжета я уже представил как весь роман будут ломаться копья вокруг судьбы двух влюбленных детей Любоньки и Кунциферского. Так что я сильно удивился, когда эта часть закончилась просто замечательно. И тут выяснилось, что свадьбой заканчиваются только сказки, а романы со свадьбы начинаются и тут же уходят в другую сторону.

В дальнейшем мы так надолго забываем про Любонька, что я уже и не ожидал возвращение к этому сюжету.

Длинная запутанная история Бельтова, оказывается не менее интересной. Начинается она с романа его таких разных родителей. И Бельтов старший и его жена выглядят вполне симпатично. Очень обидно, что впоследствии Бельтова практически становится нервной больной.

Очень интересная и важная линия про учителя Бельтова младшего из Женевы. Он научил Владимира почти всему, кроме усидчивости. Умный образованный и порядочный Бельтов себя так и не находит. Хотя возможно ближе всего он был к тому , чтобы остаться чиновником. Кстати чиновники у Герцена получились очень даже вменяемыми, современная их слава явно хуже.

Владимир проявил удивительный патриотизм, когда его учитель сказал, что в России нет выборов. Он поехал и попытался доказать, что выборы есть и в них можно даже участвовать и побеждать.

Но вот тут его ждало неожиданное испытание. Собственно мне казалось, что все движется концу. И выборы можно было выиграть и друзья чудесные появились. Мне казался таким красивым клуб Крупов-Бельтов-Куцеферский-Любонька.

Кстати, намного драматичней для меня был момент болезни (скарлатины) сына Любоньки и Куцеферского, я так понимаю для тех времён его выздоровление было редки чудом.

И когда появились слухи о романе Белтова и Любоньки, я их воспринял просто как сплетни злопыхателей. И был очень удивлен, когда оказалось в слуха есть доля правды.

Вот тут вдруг все и совершали столько ошибок, что никто не поймёт , кто же всё-таки виноват. Всё-таки надо было сесть и поговорить, а Куцеферского вывезти из города куда-то подальше от спаивающей его компании. Все герои оказались слишком правильные и слишком негибкие, особенно Крупов и Куцеферский.

Если вопрос “Кто виноват?” задан, то, наверное, на него хорошо бы ответить. С другой сторон поиск виновных занятие неблагодарное. Осуждать за порыв страсти, описанный Герценом, Бельтова и Любоньку сложно, потому что по описанию это был плохо контролируемый порыв. Осуждать Крупова, что познакомил хороших людей друг с другом тоже странно. Вроде бы самое слабое звено — Куцеферский, но он то в своём праве. Он муж и имеет право не хотеть быть рогоносцем. Но мне кажется этот треугольник имел решение. Бельтов сильный человек и мог отказаться добиваться жены друга, даже не уезжая. Любонька , несмотря на порыв страсти, относилась к Владимиру больше как мать, чем как женщина. И именно Куцеферский, сумев простить, смог восстановить клуб во вполне вменяемую конфигурацию.

А.И.Герцен — посмертная библиография.

А.И.Герцен — посмертные публикации.

Герцен А.И. Полное собрание сочинений. Пг., т-во А.Ф. Маркс, 1918
Полное собрание сочинений и писем. Пг., Лит. изд. отд. Нар. ком. по просвещению, 1919-1925
Полное собрание сочинений и писем. [Пг.] изд. авт., [1915-1917].
Собрание сочинений: В 8-ми т. — М.: «Правда», 1975.
Собрание сочинений. В 30-ти т. — М., Изд-во Акад. наук СССР, 1954-1966.
Сочинения: В 4 т. — М.: Правда, 1988.
Сочинения: В 2-х т. — М.: Мысль, 1985.
Сочинения. В 9-ти т. — М., Шлслитиздат, 1955-1958.
Сочинени А.И.Герцена и Переписка с Н.А. Захарьиной. В 7-ми т. Спб., Ф. Павленковъ, 1905.
Сочинения А.И.Герцена. Т.1-10. Geneve-Bale-Lyon, H.Georg, Imp. Russe, A.Troussoff a Geneve, 1875-1879.
Избранная проза. — М.: Сов. Россия, 1981.
Избранное. — М.: Худож. Лит., 1989.
Избранное. — Л., Лениздат, 1972.
Избранное. М., «Правда», 1954.
Избранное. [Чита], Чит. обл. гос. изд., 1952.
Избранное. [Куйбышев], Куйбышевск. обл. гос. изд., 1951.
Избранное. [Челябинск], Челяб. обл. гос. изд., 10-я тип. Росполиграфиздата, 1950.
Избранное. М., Гослитиздаст, 6-я тип. треста «Полиграфкнига», 1945.
Избранные педагогические высказывания. М., Изд-во Акад. пед. наук РСФСР, 1951.
Избранные произведения. М., «Дет. лит.», 1971].
Избранные произведения. М., «Дет. лит.», 1964.
Избранные произведения. Л.,Лениздат, 1954.
Избранные произведения. Минск, Учпедгиз БССР, 1954.
Избранные произведения. [М.] изд. и тип. изд-ва «Моск. рабочий» — 20-я тип. Главполиграфиздата, 1949.
Избранные произведения. М., Гослитиздат, 1 тип. Трансжелдориздата, 1937.
Избранные сочинения. — М.: Худож. лит., 1987.
Избранные сочинения. М., «Худ. лит-ра», тип. «Печатный двор» им. А.М, Горького в Лгр. 1937.
«Колокол». Избранные статьи (1857-1869). Женева, 1887.
Избранные философские произведения. Т.1-2. [М.], Госполитиздат, тип. «Печат. двор» в Лгр., 1948.
Избранные философские произведения. [В 2-х томах]. [М.], Гос. изд. полит. лит-ры, тип. «Кр. пролетарий», 1946.
Избранные философские сочинения. М. Соцэкгиз. 1940.
М.А. Бакунин. (В кн.: Бакунинъ, М.А. Народное дело. Спб., 1906. стр.28-32).
Михаилъ Бакунин и польское дело. Берлин, Г.Штейницъ, 1904.
Михаилъ Бакунин и польское дело. Carouge-Geneve, М.К.Элпидин, 1904.
Былое и думы. — М.: Худож. лит., 1988.
Былое и думы. — М.: Худож. лит., 1987.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — Минск: Юнацтва, 1987.
Былое и думы: [В 2 т.]. — Киев: Днiпро, 1986.
Былое и думы: Избр. Главы. — М.: Просвещение, 1984.
Былое и думы. — М.: Правда, 1983.
Былое и думы. — М.: Худож. лит., 1982.
Былое и думы: [В 3-х т.]. — М.: Худ. лит., 1982.
Былое и думы: [Ч. 1-4]. — М.: Правда, 1979.
Былое и думы: (Отрывки). — М.: Сов. Россия, 1979.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — Л.: Лениздат, 1978.
Былое и думы. (Главы из книги). — Н.Г.Чернышевский. Что делать? Роман. — М., «Дет. лит.», 1978.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — М.: «Дет. лит.», 1976.
Былое и думы. — М.: «Правда», 1976.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — Киев: «Днiпро», 1976.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — М.: «Дет. лит.», 1975.
Былое и думы. — Куйбышев: Кн. Изд-во, 1975.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — М.: «Дет. лит.», 1974.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — Минск, «Нар.асвета», 1974.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — М.: «Дет. лит.», 1973.
Былое и думы. — М., «Худож. лит.», 1973.
Былое и думы. (Отрывки). М., «Сов. Россия», 1972.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — М., «Дет. лит.», 1972.
Былое и думы. Минск, «Нар.асвета», 1971.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — М., «Дет. лит.», 1970.
Былое и думы. — М., «Худож. лит.», 1969.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — М., «Дет. лит.», 1968.
Былое и думы. — М., «Худож. лит.», 1967.
Былое и думы. — М., Гослитиздат, 1962.
Былое и думы. — М., Гослитиздат, 1958.
Былое и думы. Детская и университет.— Тюрьма и ссылка.— Владимир-на-Клязьме.— Москва, Петербург, Новгород. — М., Детгиз, 1968.
Былое и думы. — Минск, Учпедгиз БССР, 1957.
Былое и думы: Детская и университет; Тюрьма и ссылка; Владимир-на-Клязьме; Москва, Петербург, Новгород. — М.-Л., Детгиз, 1950.
Былое и думы. — Лениздат, тип. им. Володарского, 1949.
Былое и думы. — Л., Гос. изд. худож. лит-ры, 1947.
Былое и думы. — Л., Гослитиздат, тип. «Печат. двор»; тип. 402, 1946.
Былое и думы. — М., Гослитиздат, 17 ф-ка нац. книги треста «Полиграфкнига», 1937-1939.
Былое и думы. — [Л.], Детгиз. Ленингр. Отд-ние, тип. «Печатные двор». 1935.
Былое и думы. (Отрывки). М.-Л., ГИХЛ, «Образ.» тип. в Мск. 1933.
Былое и думы. В обработке и под ред. О.В. Алексеевой. М.-Л., Мол. гвардия, ф-ка книги «Кр. пролетарий» в Мск. 1933.
Былое и думы. М.-Л., «Academia», [1932].
Былое и думы. М.-Л., Гос. Изд., 1931-1932.
Былое и думы. М.-Л., Огиз —Гос. изд. худ. лит-ры, тип. «Красный пролетарий» в Мск. 1931.
Былое и думы. В сокр. обработке для рабочей молодежи. Л., «Прибой». Сектор «Юный пролетарий», 1925.
Былое и думы. [Берлинъ], Слово, 1921.
Былое и думы. Т.4. Carouge-Geneve, M. Elpidine, 1901.
Былое и думы. [К второй части]. Лондон, [1870].
Детские годы. [Главы из книги «Былое и думы»]. М., Детгиз, 1961.
Детские годы: Гл. 1-5 из кн. «Былое и думы». М.: Дет. лит., 1988.
Доктор Крупов: Повести. М.: Сов Россия, 1988.
Доктор Крупов. [Повесть. — Сорока воровка. Повесть]. Сталинград, Обл. кн-во, типо-лит. из-ва «Сталингр. правда», 1937.
Долг прежде всего. (Повесть). Берлин, «Мысль», 1921.
Дуализм – это монархия. (В кн.: Звенья. Сб. мат.и док. по ист., лит., иск. и общ. мысли XIX в. Academia, М.-Л., 1932, т.I, стр. 155-166).
Заговоръ 1825г. Съ прил. письма объ освобожденiи крестьянъ въ Россiи. М., «Исторiя», 1907.
Заговоръ 1825 года. Берлинъ, Г.Штейницъ, [1903].
Изъ сочинения доктора Крупова. II. Письма из “Avenue Marigny”. Berlin. B.Behr’s Buchhandlung (E.Bock), 1876.
Император Александр I и В.Н.Каразин. Спб., тип. Ю.Н.Эрлих, 1906.
К развитию революционных идей в России. Пер. со 2-го, просм. авт., изд. 1853 г. Лондон. М., [В.М.Саблин], 1906.
Княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Спб., тип. Ю.Н.Эрлих, 1906.
«Колокол» Избранныя статьи А.И.Герцена (1857-1869). Женева, Вольная рус. тип., 1887.
«Колокол» газета А.И.Герцена и Н.П.Огарева. М., Изд-во Акад. наук СССР, 1962.
«Колокол» газета А.И.Герцена и Н.П.Огарева. М., Изд-во Акад. наук СССР, 1960.
Крещеная собственность. Спб., Книгопеч. Шмидт, 1906.
Кто виноват? М.: Сов. Россия, 1989.
Кто виноват? Сорока-воровка. М.: Дет. лит. 1988.
Кто виноват? Алма-Ата: Жазушы, 1987.
Кто виноват? М.: Правда, 1985.
Кто виноват? Сорока-воровка. М.: Рус. яз, 1985.
Кто виноват? Л.: Худож. лит. Ленингр. Отде-ние, 1986.
Кто виноват?; Сорока-воровка; Доктор Крупов. Л.: Лениздат, 1985.
Кто виноват? Воронеж: Центр.-Чернозем. кн. изд-во, 1984.
Кто виноват? Сорока-воровка. Днепропетровск: Промiнь, 1984.
Кто виноват? Владивосток: Изд-во Дальневостю ун-та, 1983.
Кто виноват?; Сорока-воровка. М.: Дет. лит., 1982.
Кто виноват? Новосибирск: Зап.-Сиб. кн. изд-во, 1982.
Кто виноват? Повести. Рассказы. М.: Стройиздат, 1981.
Кто виноват? Роман. Повести. Рассказы. М.: Стройиздат, 1981.
Кто виноват? Роман. Повести. Рассказы. М.: Худож. лит., 1981.
Кто виноват?; Сорока-воровка. М.: Правда, 1981.
Кто виноват? М.: Худож.лит., 1980.
«Кто виноват?»: Повести. Рассказы. М.: Пищ. пром-сть, 1980.
Кто виноват?; Сорока-воровка. М.: Лег. индустрия, 1980.
Кто виноват? М.: Сов. Россия, 1980.
Кто виноват?; Сорока-воровка. Киев: Днiпро, 1980.
Кто виноват? Петрозаводск: Карелия, 1980.
Кто виноват?: Романю Повести. Рассказы. М.: Худоэ. лит., 1979.
Кто виноват? Кишинев: Лит. артистикэ, 1979.
Кто виноват?; Сорока-воровка. М.: «Дет.лит.», 1977.
Кто виноват? М.: «Сов. Россия», 1977.
Кто виноват? М.: «Худож. лит.», 1977.
Кто виноват? Повести. М.: «Худож. лит.», 1977.
Кто виноват? — Сорока-воровка. — Доктор Крупов. Л., Лениздат, 1976.
Кто виноват? М., «Дет. лит.», 1972.
Кто виноват? М., «Дет. лит.», 1970.
Кто виноват? М., «Худож. лит.», 1969.
Кто виноват? М., «Дет. лит.», 1969.
Кто виноват? Йошкар-Ола, Маркнигоиздат, 1963.
Кто виноват? Киев, «Молодь», 1958.
Кто виноват? М., Гослитиздат, 1956.
Кто виноват? Петрозаводск, Госиздат КФССР, 1954.
Кто виноват? М., «Правда», 1953.
Кто виноват? [Молотов], Молотовгиз, 8-я тип. Главполиграфиздата, 1950.
Кто виноват? М., Гослитиздат, тип. Ц-2, 1949.
Кто виноват? [Саратов], Сарат. обл. изд., тип. №1 Упр. изд-в и полиграфии, 1949.
Кто виноват? М., Гослитиздат, Образцовая тип.; тип. М-305, 1948.
Кто виноват? М., Гослитиздат, Образцовая тип., 1948.
Кто виноват? [Л.], Лениздат, тип. №2 Упр. изд-в и полиграфии Ленгорисполкома, 1948.
Кто виноват? М.-Л., Детгиз, 1943.
Кто виноват? Красноуфимск, Гослитиздат, 1941.
Кто виноват? М., Гослитиздат, тип. Мособлполиграфа [в Калуге], 1936.
Кто виноват? М.-Л., ГИХЛ, «Образцовая» тип. в Мск. 1933.
Кто виноват? М.-Л., Огиз—Гос. изд. худ. лит-ры, 14-я тип. «Мосполиграф», 1931.
Кто виноват? М.-Л., Гос. изд-во, тип. «Красный пролетарий» в Мск. 1930.
Кто виноват? М.-Пг., Гос. изд., 39-я тип. «Мосполиграф», 1923.
Кто виноват? Пов?сти. Берлинъ, И.П.Ладыжниковъ, 1921.
Кто виноват? Спб., типо-лит. Н.Л.Нфркина, 1911.
Кто виноват? [Спб.], типо-лит. Н.Л.Нарыкина, [1909].
Кто виноват? Спб., журн. «Въ знанiи сила», [1908].
Кто виноват? Спб., В.Врублевский, 1907.
Кто виноват? Спб., Ф.Павленковъ, 1907.
Кто виноват? Спб., книгопечатня Шмидта, 1906.
Кто виноват? Спб., [тип. А.Мучника], 1891.
Кто виноват? Спб., В. Ковалевский, [тип. Ф.С.Сущинского], 1871.
Мнения и заметки о Франции, излеченные из сочинения А.И.Герцена [Спб., А.С.Гиероглифов, 1871].
Мысли об искусстве и литературе: Сборник. Киев: Мистецтво, 1987.
Неопубликованные письма. (В кн.; Звенья. Сб. мат. и док. по ист. лит., иск. и общ. мысли XIX века. М.-Л., “Academia”, 1933, стр.363-385).
А.И.Герцен о воспитании. Избр. пед. высказывания. М., Учпедгиз, тип. Т-25, 1948.
О воспитании и образовании. М.: Педагогика, 1990.
О литературе. М., Гослитиздат, 1962.
О насилии. Статьи Л. Толстого и А.Герцена. [М.], А.М.Дубровский, 1907.
О насилии. Статьи Л. Толстого и А.Герцена. Берлин, Г.Штейниц, 1903.
О развитии революционных идей в России. М., Гослитиздат, 1958.
О развитии революционных идей въ Россiи. Спб., [«Новый журн. Для всехъ»], 1912.
О развитии революционных идей въ Россiи. Спб., Ф. Павленковъ, 1907.
О социализме. Избранное. М., «Наука», 1974.
А.И.Герцен об атеизме, религии и церкви. М.: «Мысль», 1976.
Об искусстве. М., «Искусство», 1954.
Отрывки изъ «Былого и думъ». Берлинъ, Г.Штейницъ, [1904].
Робертъ-Оуэнъ. Спб., Книгопеч. Шмидтъ, 1906.
Письма в будущее. М.: Сов. Россия, 1982.
Письма А.И.Герцена. Пг., [тип. «Сириус»], 1914.
Письма из Франции и Италии. С того берега. М.-Л., Огиз-Гос. соц-экон. изд., 1931.
Письма издалека: (Избр. лит.-крит. ст. и заметки). М.: Современник, 1984.
Письма издалека: (Избр. лит.-критич. статьи и заметки). М.: Современник, 1981.
Письма к П.В.Анненкову.( В кн.; Звенья. Сб. мат. и док. по ист. лит., иск. и общ. мысли XIX века. М.-Л., “Academia”, 1934, стр.391-425).
Письма об изучении природы. [М.], Гос.изд.полит.лит-ры, Образцовая тип., 1946.
Письма об изучении природы. [М.],Госполитиздат, тип. «Кр. пролетарий», 1944.
Письма об изучении природы. Сочинения автора «Раздумья». М., [Изд. А.В.Скалона][тип. Грачева и Ко], 1870.
Письма И.С.Тургенева и А.И,Герцена къ А.А.Краевскому. Спб, Сунодальная тип., 1893.
Письмо императору Александру II по поводу книги барона Корфа. — В изд.: Библиотека декабристов, вып.2. 1907.
Повести. Кострома. Кн.изд, 1955.
Повести и рассказы. Л., «Худож.лит.», Ленингр. Отд-ние, 1974.
Повести и рассказы. М., «Худож.лит.», 1967.
Повести и рассказы. М., Гослитиздат, 1962.
Повести и рассказы. М., «Моск. рабочий», 1956.
Повести и рассказы. Л., изд. и типолит. Ленингр. отд-ния изд-ва «Мол. гвардия», 1949.
Повести и рассказы. [Псков], Псковск. Обл. газ.-кн. Изд., тип. №2 Упр. изд-в и полиграфии Исполкома Ленгорсовета, 1949.
Повести и рассказы. [М.-Л.], Academia, 16 тип. Треста «Полиграфкнига» [в Мск].1936.
Повести и рассказы. [М.-Л.], Academia, ф-ка книги «Кр. пролетарий» в Мск.1934.
«Полярная звезда» журнал А.И.Герцена и Н.П.Огарева.В 8-ми кн. 1855-1869. Вольная рус. типография. Лондон-Женева. Факс. Изд. М., «Наука», 1966.
Проза. М.: Современник, 1986.
Проза. М.: Современник, 1985.
Путешествие из Петербурга в Москву А.Н.Радищева. Спб., В.Врублевский, 1906.
Путешествие из Петербурга в Москву А.Н.Радищева. Лейпциг, Э.Л.Каспарович, 1876.
Рассказы и повести. М.: Сов. Россия, 1987.
Речь, сказанная при открытии Публичной библиотеки для чтения в Вятке А.Герценом 6 декабря 1837 года. М.: Всесоюз. добр. о-во любителей кн., Б.г. (1987).
Роман.Повести. М.: Моск. рабочий, 1978.
Русский заговор 1825 г. М.-Л., Гос. изд., тип. «Красный полетарий» в М., 1926.
Русскiй заговоръ 1825 года. Спб., Ф.Павленковъ, 1907.
Русский народ и социализм. Берлин «Мысль», 1921.
Русской народъ и соцiализмъ.(Письмо къ Ж.Мишле). Спб., тип. Ю.Н.Эрлихъ, 1906.
Съ того берега. Спб., Ф.Павленковъ, 1906.
Сборникъ посмертныхъ статей Александра Ивановича Герцена. Carouge-(Geneve), M.Elpidine, 1904.
Сборникъ посмертныхъ статей Александра Ивановича Герцена. Geneve-Bale-Lyon, H.Georg, тип. Трусова въ Женев?, 1874.
Сборникъ посмертныхъ статей Александра Ивановича Герцена. Женева, изд. д?тей покойнаго, тип.Л.Чернецкого, 1870.
Село и деревня. Идиооическiй отрывокъ. Казань, тип. Ун-та, 1875.
Сорока-воровка. М.: Современник, 1988.
Сорока-воровка. М.: Дет.лит., 1987.
Сорока-воровка. М.: Книга, 1987.
Сорока-воровка. М.: Сов. Россия, 1986.
Сорока-воровка. М.: Дет.лит., 1986.
Сорока-воровка. М.: Дет.лит., 1984.
Сорока-воровка. Алма-Ата: Мектен, 1983.
Сорока-воровка. Хабаровск: Кн. Изд-во ,1982.
Сорока-воровка. М.: Дет.лит., 1980.
Сорока-воровка. М.: Дет.лит., 1979.
Сорока-воровка. М.: Дет.лит., 1978.
Сорока-воровка. Саратов: Приволж. кн. изд-во 1978.
Сорока-воровка. М.: «Дет.лит.», 1975.
Сорока-воровка. М., «Дет.лит.», 1974.
Сорока-воровка. Свердловск, Сред.-Урал. кн. изд., 1969.
Сорока-воровка. М., Детгиз, 1963.
Сорока-воровка. Л., Гослитиздат, Ленингр. отд-ние, 1962.
Сорока-воровка. Владивосток, Примор. кн. изд., 1954.
Сорока-воровка. —Доктор Крупов. — Догл прежде всего. М., Гослитиздат, 1953.
Сорока-воровка. [Иваново], Иван. кн. изд., 1953.
Сорока-воровка. [Вильнюс], Гос. изд. худож. лит. Литов. ССР, 1951.
Сорока-воровка. М.-Л., изд. и ф-ка дет. книги Детгиза в Мск., 1950.
Сорока-воровка. [Свердловск]., Свердл. обл. гос. изд., 5-я тип. Росполиграфиздата, 1950.
Сорока-воровка. Симферополь, изд. и тип. Крымиздата, 1950.
Сорока-воровка. М., Гослитиздат, Образцовая тип. им. Жданова, 1949.
Сорока-воровка. М., Гослитиздат, Образцовая тип., 1947.
Сорока-воровка. М.-Л., изд. и 2-я ф-ка дет. книги Детгиза в Лгр., 1945.
Сорока-воровка; Доктор Крупов. М.: «Правда», 1939 (обл:1940).
Сорока-воровка [и др. повести]. Иваново. Гос. изд. Иван. обл., 1939.
Сорока-воровка. Доктор Крупов. М., Гослитиздат, тип. «Печатный двор» и тип. им. Евг. Соколовой в Лгр., 1936.
Сорока-воровка. В методобработке П.П.Свешникова. М.-Л., Изд-ское т-во иностр. рабочих в СССР, тип. «Искра революции» в Москве, 1934.
Сорока-воровка. [М.], ГИХЛ, 18 тип. треста «Полиграфкнига», 1933.
Сорока-воровка. Крещеная собственность. М.-Л., Огиз—Гос. изд. худ. лит-ры, тип. «Образцовая» в Мск, 1931.
Сорока-воровка. Повесть. II Девичья и передняя. Из «Былого и дум». Пг., Лит.-изд. отд. Ком. нар. просв., 1918.
Социальное значение религии. М., Изд. «Религиозно-философс. б-ки», 1909.
Старый мир и Россия. (Письма Искандера к ред. “The Englich[!] republic” В.Линтону). Спб., книгопеч. Шмидт, 1906.
Статьи о Польше. Спб., Ф.Павленков, 1907.
Странички Герцена. Неизданная страничка из кн. «С того берега». — Письма Герцена к К.Фохту. — А.И.Герцен и В.В.Стасов. Н.-Новгород, «Нижегородск. ежегодник» Г.И.Сергеева и В.Е.Чешихина, 1912.
Художественные произведения. Л., Гослитиздат, тип. «Печатный дворъ» им. А.М.Горького. 1937.
Эстетика. Критика. Проблемы культуры. М.: Искусство, 1987.
Былое и думы. М.: Слово, 2001.
Кто виноват? М.: Дет. лит., 2001.
Былое и думы. М.: Захаров, 2003.
Былое и думы. М.: Эксмо, 2007.
Повести. М., Назрань, Олимп, АСТ, 1999.
Повести. Былое и думы. Статьи. М., АСТ, Олимп, 2001.
Повести. М., АСТ, Олимп, 2002.
Избранные произведения. М., Терра-Книжный клуб, 2009.
Избранные труды. М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010.

Революционер | The New Yorker

Русский радикальный писатель и философ Александр Герцен любил Рим за его теплоту и непосредственность, но он был немного огорчен тем, что оказался там, когда революция 1848 года разразилась в Париже, в семистах милях от него. К счастью, римляне оказались на высоте. На глазах у Герцена они собрались у посольства деспотичных австрийцев, сняли огромный имперский герб, наступили на него, затем прицепили к ослу и потащили по улицам.«Удивительное время», — писал Герцен своим русским друзьям. «Моя рука дрожит, когда я беру газету, каждый день происходит что-то неожиданное, какой-то раскат грома». Он помчался в Париж, где временное правительство раздавало гранты, как некий фонд гонзо-искусств, всем, кто хотел распространить революцию за границей. Старый друг Герцена анархист Михаил Бакунин уже двинулся на восток, чтобы подстрекать революцию против царя; другой друг, немецкий поэт-романтик Георг Гервег, собирал батальон рабочих-эмигрантов и интеллигенции для марша на Баден-Баден.Герцен остался в Париже, чтобы посмотреть, что будет дальше.

Ничего хорошего, как оказалось. Либеральное временное правительство, которому противостоят радикальные парижские рабочие, вызвало Национальную гвардию и устроило резню. Бакунин был арестован в Дрездене, отправляясь в долгое путешествие по тюрьмам Европы. А батальон Гервега был разбит прусской армией под Баден-Баденом, поэт вернулся в Париж с позором. «Наш герой не больше переносил запах пороха, — насмехался его соперник Генрих Гейне, — чем Гете — запах табака.«В течение нескольких месяцев революционная волна отступила по всей Европе.

Герцен, убитый развитием событий, объявил, что он обращается внутрь себя: если общество не готово к освобождению от разваливающегося строя, люди могут по крайней мере спасти себя, как он выразился, «от опасности падения руин». Он и Гервег начали обсуждать планы создания двухсемейной коммуны. События 1848 года оставили Гервегов без средств, но Герцену удалось вывести свои активы из России, сорвав попытку царя захватить их.«Деньги — это независимость и власть, это оружие», — без извинений объяснил он. «И никто не выбрасывает оружие во время войны, даже если оно исходит от врага и немного заржавело». Он нашел для двух семей дом в Ницце, и вместе они переехали туда в середине 1850 года. Герцен не знал, что шесть месяцев назад его любимая жена Натали начала серьезный роман с Гервегом.

В тот день, когда Герцен наконец узнал об этом, он обнаружил, что стоит с Гервегом на отвесной скале над морем в Ницце.Он был не в своем уме от ярости. «Почему я не сразу начал разговор и не столкнул его с обрыва в море?» он позже задавался вопросом. Его предал Гервег — но как именно? Разве он не считал, что люди должны разорвать традиционные семейные и религиозные узы? Что старый мир умирал? И как, если допустить, что Гервег был однозначно виноват, Герцен мог отомстить? Он был аристократом, а аристократы — например, Пушкин — дрались на дуэлях, но Герцен считал дуэль варварством.Неуверенно он спросил Гервега, читал ли он какой-нибудь роман Жорж Санд; Гервег заявил, что не помнит, и заскользил в книжный магазин. Это был последний раз, когда они видели друг друга.

То, что произошло дальше — каскад злобных писем, писем в ответ, неоткрытых писем, писем, которые якобы были неоткрыты, и писем, разносившихся по Ницце, Цюриху и Женеве — стало крупным скандалом для европейских левых. Казалось, это урок об опасностях новых идей. Немецкий социалист Арнольд Руге написал по мотивам событий пятиактную стихотворную драму «Новый мир»; Маркс сплетничал о них с Энгельсом.Гервег говорил всем, кто хотел слушать, что Герцен держит Натали против ее воли; Герцен защищался перед своими союзниками по революционному движению. «Я принадлежу к новому обществу, к которому принадлежите вы и ваши друзья», — писал он французскому анархисту Прудону. «Я принадлежу к революции, к которой принадлежат Мадзини и его ученики». Они ответили тепло, вежливо. Но что они могли сделать?

Эпизод одновременно ужасен и абсурден. Даже остроумная, многолюдная девятичасовая пьеса о Герцене и его круге «Берег утопии» — в следующие несколько месяцев она будет представлена в Линкольн-центре в трех частях — обходит большую часть этого материала, несмотря на то, что ему удалось включить практически каждое знаменательное событие (и речь!) в российской интеллектуальной истории между 1833 и 1868 годами.Для Стоппарда, драматурга, специализирующегося на освещении с помощью мягкого, проницательного ума, частной жизни общественных деятелей, то, что Герцен называл своей «семейной драмой», могло быть слишком частным. Это еще и печально: в конце 1851 года, в разгар скандала, в море утонули мать Герцена и его маленький сын Коля. Натали заболела, и эту ситуацию усугубила еще одна беременность. Весной 1852 года она и ребенок умерли.

Взволнованный и взволнованный — «Я чувствую всю малодушие своего поведения, — писал он другу, — но внутри все так ужасно сломано» — Герцен переехал в Лондон и начал писать свою горькую историю.

Результат — «Мое прошлое и мысли» — одна из самых замечательных книг русского канона. Пытаясь объяснить вероломство Гервега, Герцен сначала должен был объяснить, против кого оно было совершено. А кем был Герцен? В 1852 году ему было сорок лет, он был острым аристократом, пылким революционером и гениальным писателем. Он отказался от царского приказа вернуться в Россию, и поэтому тоже стал изгнанником. «Я слишком долго жил свободным человеком, — объяснил он, — чтобы позволить снова сковать себя цепями.Последний факт особенно примечателен тем, что Герцен больше, чем кто-либо в своем поколении, отождествлял себя с Россией. С самого первого предложения своих мемуаров он смог связать свою жизнь с великими течениями предшествующего полувека. Он родился в 1812 году, когда Великая армия Наполеона вошла в Россию, и не только в 1812 году, но и в Москве, когда ее эвакуировали и поджигали. Отец Герцена не позаботился о том, чтобы вовремя вывезти свою семью, поэтому ему пришлось искать особую аудиенцию у Наполеона, чтобы вывести их всех.«Сказки о пожаре Москвы, о Бородинском сражении. . . о взятии Парижа были мои колыбельные песни, детские сказки, моя Илиада и моя Одиссея », — писал Герцен.

Каким образом человек, рожденный в высшей касте жесткого традиционного общества и проникнутый этим глубоким патриотизмом, пришел к тому, чтобы отвергнуть основы этого общества? Это центральный вопрос мемуаров. Как всегда у Герцена, личное было связано с политическим. В раннем подростковом возрасте он узнал, что его отец так и не удосужился жениться на его матери, что сделало Герцена незаконнорожденным.Затем, 14 декабря 1825 года, группа офицеров, вернувшихся из Западной Европы после наполеоновских войн, провела демонстрацию в Петербурге с требованием, чтобы царь дал конституцию. Так называемые декабристы были разгромлены, а вожди — цвет образованной знати, друзья Пушкина и читатели Вольтера — были повешены.

Расстрелы произвели неизгладимое впечатление на Герцена, который с отвращением наблюдал за последующим маршем Николая I в Москву («Он всегда был похож на слегка лысую Медузу»).Вскоре он подружился с молодым человеком по имени Николай Огарев, и они дали «ганнибалистическую клятву» отомстить за павших героев 14 декабря. Менее чем через десять лет Герцен и Огарев были арестованы за то, что создали то, что было не более чем антицарским книжным клубом.

Русский язык Герцена в мемуарах ясен и классичен, как у его друга и современника Тургенева, а Герцен, как и Тургенев, испытывает романтическую нежность к России и к детству. Но каждые несколько страниц мемуары Герцена прерываются, чтобы быстро и едко комментировать вопиющую несправедливость.«Это было мое первое путешествие по России», — пишет он в конце своего рассказа о выезде семьи из Москвы в 1812 году в сопровождении конницы Наполеона, а затем украинских казаков. Второй его путь, сухо продолжает он, прошел без такой возвышенной компании: «Я был один, а рядом со мной сидел пьяный жандарм».

Жандарм сопровождал Герцена в его первую временную ссылку, где он провел четыре года за свои антицарские настроения. В это время он завязал интенсивную переписку со своей кузиной Натали и сбежал с ней в середине 1838 года.У них родился сын Саша, и в следующем году разрешили вернуться в Москву.

Герцен застал город в интеллектуальном безумии: русские открыли для себя Гегеля и, как всегда, относились ко всему слишком серьезно. Друг Герцена, литературный критик Виссарион Белинский, был особенно восторженным гегельянцем, которому не мешало отсутствие у него немецкого языка. Но хуже всего был молодой Бакунин: он «выучил немецкий у Канта и Фихте, а затем приступил к работе над Гегелем, метод и логику которого он освоил в совершенстве — и кому он не проповедовал их потом?» Нам и Белинскому, дамам и Прудону.

Сам Герцен вскоре погрузился в Гегеля. Он признал важность дискуссии: вслед за Наполеоном Гегель провозгласил философию истории, в которой каждая страна своим гением внесла свой вклад в развитие Мирового Духа. Погрязшая в крепостном праве, тирании и повседневном насилии, Россия осталась в стороне. В ответ русские разделились на два лагеря: западников, которые хотели исправить отсталость России, и славянофилов, которые считали, что ее следует бережно сохранять.Герцен стал западником, хотя спорил с одним лагерем, затем с другим, писал заумные статьи о Weltgeist для литературных журналов, а затем спорил еще несколько раз.

Эти аргументы, а также непреодолимые исторические связи такой маленькой и влиятельной элиты — главная причина того, что пьеса Стоппарда длится девять часов. Зрители могут даже подозревать, что они уже видели этих русских раньше, в своих загородных поместьях, которые бесконечно спорили между собой о смысле жизни и направлении истории.Это Питер из «Вишневого сада», это дядя Ваня. Но Чехова от Герцена отделяют два поколения; к девяностым годам история действительно настигла дядю Ваню. Этого не произошло, когда Герцен начал свой путь. Затем, как он прекрасно писал: «Россия будущего существовала исключительно среди нескольких мальчиков, не более чем детей, настолько незначительных и незамеченных, что для них оставалось место между подошвами великих сапог самодержавия и землей». Его поколение было самым образованным и привилегированным в истории России и явилось воплощением уникально оптимистичного момента: старый мир уходил; вопрос был только в том, чем они его заменят.Если пока они разговаривали и говорили, то это потому, что они жили в полицейском государстве, которое запрещало все, кроме разговоров, а иногда и это тоже.

Они обсуждали свои личные отношения с равным рвением. Последний из европейских романтиков — британский историк Э. Х. Карр проницательно назвал свою книгу о них 1933 года «Романтические изгнанники» — они считали, что они должны быть прогрессивными как в своей личной, так и в политической жизни. Мужчины и женщины из окружения Герцена постоянно следили за своими чувствами и чувствами окружающих, чтобы все были счастливы.В ходе бесконечной переписки, ночных разговоров, сложных браков они анализировали и анализировали. «Скажите Мельгунову, что в нашей дружбе действительно может чего-то не хватать», — небрежно написал Герцен одному другу. Кроткому Огареву он сказал: «У вас самый сильный характер из всех, кого я знаю — это сила слабости. . . . У вас широкое понимание всего человеческого и тупое непонимание всего, что свойственно Огареву.«Ухаживающие письма Натали и Герцена наполнены размышлениями о Шиллере и религии любви. Когда первый брак Огарева начал распадаться — его жена изменяла ему со всеми литературными журналистами в Москве, — все их друзья перечитывали Гете и Жорж Санд и говорили о морали супружества. Герцен пришел к выводу, что брак без любви — преступление; Натали верила в это всем сердцем.

По мере развития 1840-х годов Герцен постоянно фигурировал в литературных журналах; он даже написал роман «Кто виноват?» о любовном треугольнике.(Все были виноваты.) Но настоящая мысль и реальные действия были невозможны при полицейском режиме Николая I. «Пока мы утверждали, что Гете был объективным, но что его объективность была субъективной, — как выразился Герцен, — в то время как Шиллер поскольку поэт был субъективен, но его субъективность была объективной, и наоборот, «все было хорошо; но цензура станет разрушительной, как он знал, как только писатели начнут затрагивать политические темы. Многие современники Герцена впали в отчаяние, уединившись в своих имениях и различных формах распутства.Они стали — нежный алкоголик Огарев какое-то время был идеальным образцом — «лишними людьми». Некоторые из наиболее амбициозных уехали за границу. В 1847 году, через год после смерти отца Герцена, сделавшего его самым богатым социалистическим революционером в Европе, он последовал за ними.

Казалось, он пришел вовремя. Степи России закрылись за ним — через год после его отъезда Николай I ввел строгие ограничения на поездки, — а Европа стояла на грани трансформации, которую он ждал с момента повешения декабристов.А потом это не удалось. Одновременный крах его брака и восстание 1848 года стало для Герцена сильнейшим ударом. В политическом плане он пришел к выводу, что преждевременная революция неизбежно приведет к сокрушительной реакции. (Ленин, любивший сочинения Герцена, пришел к несколько иному выводу: можно представить, как он с ликованием читает сцены социал-демократической некомпетентности, которые так хорошо описывает Герцен.) Лично он решил, что для него все кончено. В последующие годы он неоднократно возвращался к этому моменту.«Это событие проводит черту в моей жизни», — написал он. Он считал, что это был «конец моей личной жизни».

Но жизнь так никогда не заканчивается. Герцен написал первые четыре части «Моего прошлого и мыслей» между 1852 и 1855 годами. Она сразу была признана шедевром и широко переведена. «Это чудо, — сказал ему Тургенев. «В нем есть какая-то мужественная и бесхитростная правда». Маркс научился читать по-русски, изучая его; Несколько поколений спустя Набоков вспоминал, что это была любимая книга его отца.Исайя Берлин считал его «литературным шедевром, который стоит поставить рядом с романами его современников и соотечественников, Тургенева, Толстого, Достоевского».

Это не совсем так. Книга Герцена — это рыхлое, мешковатое чудовище, в котором отсутствует драматическая напряженность и экономичность «Отцов и сыновей». Тургенев был первым в России писателем-реалистом; его книги были удивительно нормальными, как будто Россия была такой же, как и другие места, даже если русские не совсем такие, как другие люди. Воспоминания Герцена, напротив, носят в основном генеративный характер: он все видел в России как бы впервые.Возможно, это был просто его природный скептицизм («Я вижу, ты собираешься подшутить», — говорит ему Бакунин), а может быть, это было его прочтение Гегеля, но Герцену все не кажется естественным. «Откуда эти люди?» — спрашивает он, увидев необычайно дисциплинированного офицера в полном военном облачении. «Должно быть, в свое время он бил солдат за то, как они выставляли напоказ». Его никогда не забавляет абсурдная несправедливость так, чтобы он не переставал возмущаться, но никогда не возмущается так, чтобы переставать забавлять. Получив приказ явиться на допрос к главе тайной полиции, он поражен аристократической коллегиальностью запроса: «Это было как если бы мы договорились пойти к Смурову за устрицами.

И если персонажи Тургенева всегда переданы с отдаленной точностью, Герцен откровенно влюблен в своих друзей. «Он не мог проповедовать или читать лекции; ему нужна была ссора », — писал он о Белинском, который умер от чахотки в 1848 году:

** {: .break one} ** Если он не встречал возражений, если его не раздражали, он делал это. плохо говорить, но когда он чувствовал себя ужаленным, когда его заветные убеждения были поставлены под сомнение, когда мускулы его щек начали дрожать, а голос рвался наружу, тогда его стоило увидеть; он набросился на своего противника, как пантера, он разорвал его на куски, сделал из него нелепый, жалкий объект и, кстати, развил свою собственную мысль с необычайной силой и поэзией.Спор часто заканчивался кровью, которая текла из горла больного; бледный, задыхающийся, не отрывая глаз от человека, с которым он разговаривал, он трясущейся рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко подавленный, раздавленный своей физической слабостью. Как я любил и как жалел его в те минуты! **

Александр Герцен и множественный мир | Веб-возможности THR | Веб-возможности

За последние несколько лет я стал все больше интересоваться и восхищаться множеством .Множественность — состояние общества, в котором люди, придерживающиеся самых разных убеждений и приверженных совершенно разным ценностям, тем не менее, находят способ жить в относительном мире друг с другом — следует отличать от плюрализма , который можно охарактеризовать как убеждение что общество, в котором люди преследуют самые разные цели, по своей сути превосходит более сплоченное общество. В это я не верю. Я думаю, что нашему обществу было бы лучше, если бы мы все были объединены глубоко разделяемыми убеждениями — моих убеждений, как это часто бывает.(Представьте себе это!) Но я бы хотел, чтобы такая единичность видения была выбрана свободно, чего, очевидно, никогда не произойдет. Поэтому, не придерживаясь своего идеала, я говорю: лучше множественность, чем тирания, и лучше тирания во главе с другими, чем тирания во главе с мной.

С этой точки зрения, у наиболее ревностных современных американских левых и современных американских правых есть нечто общее: они никогда не задаются вопросом: «Могу ли я править другими?» Я вижу эту самослепоту не только в электоральной политике, но и во внутрирелигиозных и академических спорах.Они считают само собой разумеющимся, что правильность их убеждений делает их пригодными: что справедливость дела может сделать совершенно прямолинейным из кривых бревен их человечности. Конечно, я продолжаю говорить, что лучше тирания, которой руководят другие, чем тирания, которой руководит я; но я также говорю: лучше, чтобы ни один из этих фанатиков никогда не достиг власти, которой они жаждут — потому что сама их уверенность в своем праве на власть является самым абсолютным дисквалификацией для правления, которую я могу вообразить.Александр Герцен понял это.

Центральной фигурой великой драматической трилогии Тома Стоппарда « Берег утопии » (2002 г.) является Герцен (1812–1870 гг.), Первый русский социалист. Находясь в изгнании в Англии, Герцен издал журнал The Bell , который великий американский критик Дуайт Макдональд, редактор англоязычного издания мемуаров Герцена, назвал «возможно, самым эффективным разоблачительным журналом в истории радикалов». В третьей пьесе этого эпизода Стоппард представляет себе встречу Герцена с Николаем Чернышевским, ярким писателем на шестнадцать лет моложе Герцена, который думает, что Герцен — немолодая фигура, слабый полумер, и приехал в Лондон, чтобы сказать это. .«Прежде всего, я не буду слушать болтовню о реформе в The Bell . Подойдет только топор. Когда Герцен спрашивает, что будет дальше, Чернышевский отвечает: «Организация». На что Герцен отвечает:

Организация? Волчьи стаи получат свободу улиц Саратова! Кто будет заниматься организацией? О, ну конечно! Революционная элита. Вам понадобится помощь. Так что у вас должна быть собственная полиция, чтобы организовывать людей для их же блага. Конечно, только до тех пор, пока враг не будет уничтожен! В Париже я видел, как в сточных канавах течет достаточно крови, чтобы продержаться.Прогресс мирными шагами. Я буду лепетать это, пока у меня будет дыхание.

Чернышевский спокойно уходит от этого, укрепившись в своей уверенности в том, что Герцен не поможет ни в владении топорами, ни в обеспечении их, ни в защите их использования. Молодой человек настолько спокоен, потому что абсолютно убежден, что история на его стороне, что окончательная победа его дела неизбежна.

В этом Чернышевский был похож на Карла Маркса, который также ненадолго появляется в Берег Утопии и о котором Стоппард написал в эссе, вышедшем примерно во время первых представлений трилогии:

Маркс не доверял Герцену, а он в ответ презирал его.У Герцена не было времени для монотеорий, которые связывали историю, прогресс и индивидуальную автономию с некой всеобъемлющей абстракцией, такой как материальный диалектизм Маркса. На что у него действительно было время, так это на индивидуальность над коллективом, на действительное над теоретическим. Больше всего он ненавидел самонадеянность, будто будущее блаженство оправдывает настоящие жертвы и кровопролитие. Будущее, говорил Герцен, было плодом случайности и своенравия. Не было ни либретто, ни предназначения, и впереди всегда было столько же, сколько и позади.

Революционер, не уверенный в исходе своих усилий, оказывается неохотно берется за топор.

В последней сцене трилогии Герцену снится сон, в котором его сопровождают двое мужчин — две из многих фигур, играющих роли в этой чрезвычайно сложной драме, — Маркс и Иван Тургенев. Я только что процитировал объяснение Стоппарда разногласий Герцена с Марксом; но Герцен тоже не Тургенев. На протяжении спектаклей, когда появляется Тургенев, кто-то всегда пытается выяснить его позицию по главным вопросам дня.В какой-то момент, когда его спрашивают о его «цели» при написании отцов и сыновей , он отвечает: «Моей целью было написать роман». Его собеседник затем спрашивает: «Значит, вы не занимаетесь чьей-либо стороной между отцами и детьми?» Тургенев: «Напротив, я принимаю все возможные меры». Чуть позже Тургенев говорит взволнованному Герцену, что согласен с ним. Герцен: «Вы со всеми немного согласны». Тургенев: «Ну, до определенной степени».

Этот Тургенев напоминает самого Тома Стоппарда, который несколько десятилетий назад сказал: «Я пишу пьесы, потому что писать диалоги — единственный респектабельный способ противоречить самому себе.Я из тех людей, которые пускаются в бесконечный прыжок через великие моральные проблемы. Я ставлю позицию, опровергаю ее, опровергаю опровержение, опровергаю опровержение. Навсегда. Бесконечно ». Но это не Герцен, стоящий между проворным отрядом Тургенева и мрачно удовлетворенным созерцанием вращения огромных железных колес исторического материализма. Тургенев и Маркс вообще не могут понять друг друга, но Герцен понимает их обоих — и анархиста Михаила Бакунина, и литературного критика Виссариона Белинского, — поэтому он находится в центре трилогии Стоппарда.У него склад ума плюралиста, но сердце революционера. Вот почему он не перестанет стремиться к социальным преобразованиям всеми имеющимися у него унциями энергии, но и не возьмется за топор Чернышевского.

Что отличает Герцена Стоппарда — который, я думаю, является достаточно точным изображением настоящего Герцена — от Маркса и Чернышевского, так это то, что его мысли более историчны, чем их. Оба они считали себя глубоко историческими мыслителями, но по-своему пришли к полному и всецело замкнутому пониманию того момента, к которому подходит история, точки, в которой она фактически завершится.Они разделяли чувство телоса, цели или конца истории. И как Исайя Берлин, величайший защитник Герцена и писатель, который первым обратил внимание Тома Стоппарда на важность Герцена, написал в начале своего знаменитого эссе о свободе:

Когда цели согласованы, остаются только вопросы о средствах, и они не политические, а технические, то есть могут быть решены экспертами или машинами, как споры между инженерами или врачами. Вот почему те, кто верит в какое-то грандиозное, преобразующее мир явление, такое как окончательный триумф разума или пролетарская революция, должны верить, что все политические и моральные проблемы могут быть тем самым превращены в технические.В этом смысл знаменитой фразы Энгельса (перефразируя Сен-Симона) о «замене правительства людей управлением вещами» и марксистских пророчеств об отмирании государства и начале истинной истории человечества.

Герцен, напротив, не знал, куда идет история и как она туда попадет. Он понимает, что находится в эпицентре великой процессии, один из многих как до, так и после него, которые встали на путь справедливости и свободы.История — это множественность, даже среди тех, кто разделяет приверженность делу.

Это образ Стоппарда как истинного ученого, так и настоящего активиста. В пьесе Стоппарда 1993 года « Аркадия , » Септимус Ходж утешает свою ученицу леди Томазину Каверли, когда она оплакивает «все утраченные пьесы афинян»: «Мы проливаем, когда поднимаемся, как путешественники, которые должны нести все в себе. их руки, и то, что мы уроним, будет подхвачено теми, кто позади. Процессия очень длинная, а жизнь очень коротка.И Герцен Стоппарда в конце этой великолепной трилогии находит такое же утешение и выражает его некоторыми из тех же слов, но еще более кратко и красиво: «Идея не погибнет. То, что мы позволим упасть, будет подхвачено теми, кто находится позади. Я слышу их детские голоса на холме ».

Революции 1848 года: английский перевод русского социалиста Александра Герцена

Радикальный политический мыслитель, известный как «отец русского социализма», Александр Герцен (1812–1870) воочию был свидетелем демократических и либеральных революций, прокатившихся по Европе в 1848 году.Уезжая из России в Париж в 1847 году, Герцен вскоре разочаровался в восстаниях, которые стремились заменить европейские монархии республиканским правительством, но привели к гибели и изгнанию тысяч людей. Его сборник эссе «С другого берега» посвящен неудачам революции. Первоначально написанный на русском языке и отправленный своим друзьям в Москву, он описал эту работу как «отчет о раздоре, в котором я многим пожертвовал, но не смелостью знания» («Моему сыну», Add MS 89364/1 ).

«Два берега», титульный лист, добавление MS 89364/1

Британская библиотека недавно приобрела перевод рукописи на английский язык конца XIX века под названием «Два берега». Хотя неопубликованный и неподписанный, перевод можно приписать английской суфражистке и писательнице леди Джейн Марии Стрейчи (1840-1928). Письмо, адресованное Стрейчи ее подругой мадемуазель Сувестр, относится к ее переводу работы Герцена (29 октября 1874 г., 9/27 / G / 064, Strachey Letters, The Women’s Library, LSE), и эта конкретная рукопись была продана из ее бумаг. сын, Джайлс Литтон Стрейчи, в 2015 году.

Стрейчи была активной феминисткой, страстно интересовавшейся политикой. Она работала в литературных и политических кругах, включая Джорджа Элиота и лидера женского избирательного движения Миллисент Фосетт. Смелые и дальновидные, легко понять, почему эссе Герцена понравились Стрейчи. Ее перевод начинается с обращения Герцена к своему сыну Александру, в котором ясен революционный дух произведения:

«Я не боюсь вложить в ваши молодые руки протест — иногда дерзкий до опрометчивого — независимого ума против системы, которая является устаревшей, рабской и лживой, против тех абсурдных идолов прежних времен, которые теперь лишены всякого смысла и заканчивают свои дни среди нас,
мешая одним и пугая других ».

«Моему сыну», добавьте MS 89364/2. Воспроизведено с разрешения Общества авторов как агентов Strachey Trust.

В другом отрывке говорится о неизменной вере Герцена в социалистические и индивидуалистические идеалы — не отличной от идеалов Стрейчи — несмотря на его разочарование в либеральных революционерах:

«… не оставайся на берегу старого мира — лучше погибнуть, чем искать спасения в госпитале реагирования. Вера в будущую социальную организацию — единственная религия, которую я вам завещаю, она не предлагает рая и никаких наград, кроме тех, которые принадлежат нашей совести ».

Издания на немецком и французском языках: добавьте MSS 89364/3 и 89364/4

Вместе с рукописью были включены первое печатное издание произведения Герцена, немецкий экземпляр «Vom anderen Ufer», изданный в Гамбурге в 1850 году, и французский перевод «De l’autre rive» (Женева, 1871 г.). Французское издание было источником этого перевода, который представлен в виде черновика и, по-видимому, никогда не публиковался. Действительно, первый английский перевод «From the Other Shore» не был опубликован до 1956 года.В этом случае перевод Стрэчи — если это она — вероятно, будет самым ранним переводом эссе Герцена на английский язык.

Эта рукопись и прилагаемые к ней тома не только дают представление о процессе перевода, но и раскрывают радикальные политические взгляды важной фигуры британского феминистского движения. Это также намекает на связь Герцена с британской интеллигенцией в Лондоне, где он жил в 1850-60-е годы, и на восприятие его произведений британской политической мыслью.

Дополнительная литература:

Все цитируемые переводы взяты из «Два берега», английского рукописного перевода книги Александра Герцена «С другого берега», добавление MS 89364

Александр Герцен, С другого берега, перевод с русского Моуры Будберг; и «Русский народ и социализм: открытое письмо Жюлю Мишле», переведенное с французского Рихардом Вольхеймом; с предисловием Исайи Берлина (Лондон: Вайденфельд и Николсон, 1956)

О Джейн Марии Стрейчи см .: R.Ветч, «Стрейчи, сэр Ричард (1817–1908), ученый и администратор из Индии», Оксфордский национальный биографический словарь (2004) [по состоянию на 28 мая 2019 г.]

Сара Хейл
Цифровые архивы и рукописи, ставшие наследием современных

Герцен: герой скептического идеализма | Гэри Сол Морсон

Российская национальная библиотека, Санкт-Петербург / Fine Art Images / Heritage Images / Getty Images

«Герцен против Герцена»; фотография Сергея Львовича Левицкого, 1865

Для одних Александр Герцен вызывает уважение как «первый русский социалист», для других — как лучший опровергатель революционных мечтаний.Он родился в 1812 году и был незаконнорожденным сыном богатого аристократа, который дал ему немецкую фамилию Герцен (что означает «сердце») в честь матери мальчика, немецкой девушки, которую он тайно ввез в Россию под видом мальчика. Получив образование в Московском университете в области физики и биологии, Герцен решительно сформировал то, что мы знаем как русскую интеллигенцию.

В молодости он писал неплохие художественные произведения и несколько великолепных размышлений о последствиях научного мышления, но его настоящая карьера началась, когда он уехал за границу как раз вовремя, чтобы стать свидетелем неудавшихся европейских революций 1848 года.В ответ он написал свою главную философскую работу From the Other Shore (1850), серию эссе и диалогов о природе истории. Радикальный журнал The Bell , который он издал в Лондоне, был контрабандным путем ввезен в Россию, где в течение нескольких лет он формировал не только мышление левых, но даже правительство, а затем занималось освобождением крепостных. Сегодня Герцен наиболее известен как автор величайшей автобиографии России «Мое прошлое и мысли » (начатой в 1852 г. и все еще незаконченной после его смерти в 1870 г.), главного источника драмы Тома Стоппарда о русской радикальной мысли « Берег мира». Утопия .Стоппард представляет Герцена как парадоксальный набор неразрешимых противоречий, и его поклонники до сих пор спорят о его наследии.

Ленин поместил Герцена в «линию, ведущую от декабристов к большевикам», а Исайя Берлин считал его вдохновителем толерантного плюрализма Берлина. По словам Берлина, будучи неутомимым защитником угнетенных, Герцен выразил

глубокое недоверие (чего не разделяло большинство его союзников) всем общим формулам как таковым … и … великим официальным историческим целям — прогрессу, свободе. , равенство, национальное единство, исторические права, человеческая солидарность — принципы и лозунги, во имя которых люди были и, несомненно, скоро снова будут нарушаться и уничтожаться, а их формы жизни осуждены и уничтожены.

Новая интеллектуальная биография Эйлин Келли о Герцене впервые демонстрирует, насколько все его противоречивые оценки могут быть правильными. Ее Герцен колеблется между противоположными импульсами, склоняясь, в свою очередь, к романтическому утопизму и ироническому реализму. Его ирония отражает не только его разочарование в связи с провалом радикальной деятельности в России и Западной Европе, но и личные трагедии: у его жены был катастрофический роман с другим радикалом, немецким поэтом Георгом Гервегом, а его мать и младший сын умерли, когда корабль, на котором они плыли, затонул.Изучая свои мыслительные процессы, он осознал, насколько люди обманывают себя утешительными иллюзиями. Он пришел к выводу, что радикалы свергают одного идола только для того, чтобы основать другого, оставляя «Провидение» только для того, чтобы принять «закон прогресса», гарантирующий конечный успех. «Не могли бы вы объяснить мне, — просил Герцен в « С другого берега », — почему вера в Бога смешна, а вера в человечество — нет; почему вера в Царство Небесное глупа, а вера в утопии на земле умна? Отказавшись от позитивной религии, мы сохранили все религиозные привычки.

Ученые давно признали, что романтизм Герцена отражал его ранний энтузиазм, когда он был студентом Московского университета, немецкой философией, но, утверждает Келли, его реализм на самом деле восходит к тому же периоду 1820-х и 1830-х годов, откуда он происходит. его исследования в области наук. В отличие от других россиян, для которых наука была просто еще одной религией, Герцен обнаружил в ней бэконовское недоверие ко всем абстракциям и, что еще более важно, место для неизбежной случайности.По мнению Келли, даже ранняя работа Герцена «Дилетантизм в науке» показывает, что он «дарвинист avant la lettre », оценивающий не только эволюцию видов, но и абсолютное отсутствие телеологии в природе. В исторических изменениях, как и в биологической эволюции, Герцен пришел к выводу, что законы и случайность взаимодействуют друг с другом. Повторите ситуацию, и она может развиться иначе.

В этом отношении Герцен намного опередил свое время. Другим мыслителям начала девятнадцатого века наука предложила нечто совершенно иное — железный детерминизм.С этой точки зрения, случай — это всего лишь слово для обозначения причин, которые мы еще не определили. Историк-интеллектуал Эли Галеви назвал это мышление «моральным ньютонизмом», и его можно было найти не только в утилитаристах, которых изучал Галеви, но и в дисциплине за дисциплиной и во всем политическом спектре. Прежде чем Огюст Конт ввел термин «социология», он планировал назвать свою новую дисциплину «социальной физикой», а Леон Вальрас, основатель современной экономики, моделировал экономическое равновесие на основе стабильности Солнечной системы.В эссе Герцена такое мышление называется «мистикой науки». Для него самой сутью научной мысли было избавление от всех утешительных иллюзий и всех исторических гарантий, не только Бога, но и бесчисленных заменителей Бога.

Келли противопоставляет Герцена своему врагу Марксу, который считал коммунизм

окончательным решением антагонизма между человеком и природой, между человеком и человеком … конфликтом между существованием и сущностью, между объективацией и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и видом.Это решение загадки истории, и она сама знает, что это решение.

В С другого берега Герцен настаивал на том, что окончательных решений не существует, что история не имеет цели и что в любой момент возможны множественные варианты будущего. «Нет либретто…. В истории все импровизация, все есть воля, все ex tempore ». Келли отмечает, что контраст не может быть более разительным. Думать, что кто-то разгадал загадку истории и что вся мораль на его стороне, означает буквально оправдать любое действие, которое он может предпринять, и поэтому Берлин считал, что Герцен предвидел то, что так подробно продемонстрировал двадцатый век: величайшее зло — это совершенные теми, кто хотел искоренить его навсегда.

Беседы Герцена, будь то в студенческих интеллектуальных дебатах или во время поездок с европейскими радикалами за границу, приводили всех в восторг. Толстой, который отвергал мнение Герцена и скупился на похвалы, заметил, что он никогда не встречал никого с «столь редким сочетанием блестящего блеска и глубины». Ослепляя дерзкими метафорами и нападая неожиданными остротами, Герцен внезапно переходил на другую сторону и высмеивал собственный чрезмерный энтузиазм. Эта способность к диалогу как с самим собой, так и с другими — и с самим собой в присутствии других — пленила Достоевского.Особенно его восхищали драматические беседы в « С другого берега », в которых оппонент Герцена часто выходит на первое место. Как заметил Достоевский в своем «Дневнике писателя » :

Саморефлексия — способность сделать предметом самого глубокого чувства, поставить его перед собой, поклониться ему и, возможно, сразу после этого, высмеять это — было развито в нем в высшей степени.

Герцен обрел свой голос в книге My Past and мысли , первая часть которой была опубликована в 1854 году и в которой великие деятели его времени — Белинский, Бакунин, Тургенев, Гарибальди, Мадзини, Джеймс Ротшильд, Виктор Гюго и многие другие — оживают.Он встретил многих из них в течение примерно десяти лет, которые он прожил в Лондоне (1852–1864). Герцен обладал сверхъестественной способностью улавливать не только их героические качества, но и слабости, которые делали их ограниченными и человечными, как и всех нас. Мы слышим их характерные тона голоса и своеобразные обороты фраз.

Мое прошлое и мысли — это не столько обычная автобиография, сколько сборник анекдотов, и Герцен, возможно, является величайшим анекдоталистом своего времени. Многие иллюстрируют абсурдность царского образования и бюрократии.Похоже, что директор Московского университета князь Александр Голицын постановил, что, когда один профессор болел, другой должен был читать лекции вместо него, и поэтому «отец Терновский часто читал лекции в клинике по женским болезням, а гинеколог Рихтер, обсудить Непорочное зачатие ».

Во время расследования Герцена и его друга, поэта Николая Огарева, полиция приняла многие тома «Истории французской революции » Адольфа Тьера за революционную пропаганду, а затем совершила ту же ошибку в отношении «Дискурса на поверхности» Жоржа Кювье . Гробница Земли .Он описал приключения безнадежно больного солдата, который был преждевременно объявлен мертвым, но выздоровел и который не мог восстановиться среди живых. Его наследники были особенно стойкими.

В одном из лучших рассказов «Мое прошлое и мысли » царь вызвал Герцена в Россию из Лондона, а когда тот отказался ехать, пригрозил конфисковать его имущество. В Париже Герцен обратился к Джеймсу Ротшильду, с которым российское правительство организовало крупный заем.Ротшильд вступил во владение имением Герцена, зная, что царь не собирался допустить, чтобы сделка провалилась из-за такого тривиального дела, и таким образом спас богатство Герцена.

Типаж, который вскоре должен был доминировать в русской литературе, идеологический герой, впервые появился в Мое прошлое и мысли . В данном случае героем был сам Герцен, и он рассказывает историю своей жизни, даже своей частной жизни, в философских терминах. Он рассказывает, как он и другие «люди сороковых годов» пытались увидеть всю свою жизнь с точки зрения немецкой философии.«Все, что на самом деле было прямым, каждое простое чувство было вознесено в абстрактные категории и возвращалось из них без капли живой крови, бледной алгебраической тени…. Сама слеза, выступившая в глазу, строго относилась к ее надлежащей классификации »у Шеллинга и Гегеля. Феноменология Гегеля должна была быть принята безоговорочно, как Священное Писание, и она была подробно рассмотрена над тем, как раввины анализируют Писание:

Люди, любившие друг друга, избегали друг друга в течение нескольких недель, потому что они не соглашались с определением «все». — объятия духа »или восприняли как личное оскорбление мнение об« абсолютной личности и ее существовании в себе ».

Это увлечение абстрактными идеями осталось у Герцена, как, впрочем, и стало характерным для русской интеллигенции в целом. Жить вне Гегеля, Фейербаха или Шиллера означало быть только полуживым: «Человек, не прошедший , пережил Феноменологию Гегеля … который не прошел через эту печь и не закалился ею, не является законченным, не полным. современный, — пояснил Герцен. В равной степени он был очарован чисто антропологическим объяснением религии Фейербахом в книге The Essence of Christianity :

Прочитав первые страницы, я от радости вскочил.Долой маскарадные атрибуты; прочь заикающуюся аллегорию. Мы свободные люди … нам незачем окутывать правду мифами.

Только поразмыслив, ему пришло в голову, что философия сама может быть мифом, скрывающим истину и представляющим новую форму подчинения.

В подобных отрывках можно услышать и характерный тон Герцена, и романтическую ностальгию, и познавательную иронию. И за иронией не всегда остается последнее слово, потому что она тоже может стать предметом ностальгии.Где остроты прошлых лет?

Иногда ностальгия приходит почти беспримесно. Одна из самых известных историй в его мемуарах касается Герцена и Огарева, когда мальчишки на Воробьевых горах над Москвой клялись, подражая героям Шиллера, быть верными делу декабристов-революционеров. Когда солнце садилось, сверкали купола и дул свежий ветер,

мы стояли, прислонившись друг к другу, и, внезапно обнявшись, поклялись на виду у всей Москвы пожертвовать своей жизнью ради избранной нами борьбы.

Эта сцена может показаться другим очень эмоциональной и театральной, и все же двадцать шесть лет спустя я тронута до слез, когда вспоминаю ее; в этом была священная искренность, и вся наша жизнь доказала это.

Герцен, никогда не упускавший литературных намеков, называл эту клятву своей «ганнибальской клятвой». Его упоминания об этом событии действительно сделали его мифическим моментом в русской истории.

В своей публицистике и мемуарах Герцену трудно устоять перед театральными жестами и парящей риторикой.Без какой-либо своей фирменной иронии он описал воссоединение с Огаревым после долгой разлуки:

У меня осталось распятие, которое Ник подарил мне на прощание. И четверо из нас [включая их жен] бросились на колени перед божественным страдальцем и помолились, поблагодарив его за счастье, которое он послал нам после стольких лет страданий и разлуки. Мы целовали его ноги, покрытые гвоздями, целовали друг друга, говоря: «Христос воскрес».

Спустя годы Герцен писал Огареву, что это «один из тех высших моментов жизни, в которые человеку прилично умереть.Он так и не простил жене Огарева изумления перед мелодраматической сценой.

Его проза часто страдала излишеством. Бесконечные предложения, отсылки к литературе и римской истории, афоризмы, остроты и цитаты из французского, немецкого и латинского языков — все это соревнуется за пространство с бесчисленными клише. Не более чем мужик не мог устоять перед выпивкой, Герцен не мог бы отказаться от добавления еще одного синонима или наложения еще одной возвышающей метафоры. Келли цитирует одно расширенное предложение, слишком длинное, чтобы его здесь цитировать полностью, которое заключает:

… нужно быть одержимым неистовой страстью или жестоким безумием , чтобы по собственной воле окунуться в этот водоворот, который пытается искупить вся его путаница посредством радуг пророчеств и великих видений, постоянно прорезающих туман и постоянно неспособных рассеять его.

Частная коллекция / Смотри и учись / Коллекция Элгара / Бриджман Изображений

Александр Герцен

Любил курсив. Не случайно, это моменты, когда Герцен кажется наименее скептичным и более всего соблазненным собственной риторикой.

Основная история Келли касается того, как Герцен преодолел свои романтические мечты и принял радикальный дарвиновский скептицизм. Он лично испытал политические разочарования, такие как провал революций 1848 года и переворот Луи-Наполеона в 1851 году, точно так же, как он испытал личные катастрофы, такие как роман его жены с Гервегом и ее смерть вскоре после этого, политически.Возможно, самые трогательные отрывки в My Past and мысли касаются его ревности и гнева по поводу трусливого двуличия Гервега — у нас нет другой стороны истории — и абсурдных попыток Герцена отомстить, прося других европейских революционеров сформировать » суд чести », осуждая его. Здесь, как и везде в своих мемуарах, он извинялся, рассматривая личные события, как если бы они были частью революционного дела. «Я виноват только в том, что слишком наивно верил в новое общество», — пояснил он.Герцен и его жена были «двумя русскими натурами, борющимися с западным развратом». Как отмечает Келли, такой способ понимания его жены, наряду с его эгоцентризмом, во многом объясняет ее потребность в любви где-то еще.

Хотя эти трагедии побудили его искать псевдорелигиозного утешения в философии и политике, они также научили его, что такие утешения обманчивы. Он давно был знаком с психологическими механизмами, используемыми для нахождения какого-то смысла в чисто случайном опыте.Еще до эмиграции молодой Герцен написал в статье «По поводу драмы»:

В случайности есть что-то невыносимо отталкивающее для свободного духа … Он хочет, чтобы обрушившиеся на него несчастья были предопределены, то есть существовали в связи с универсальным мировым порядком; он хочет принимать бедствия как преследования и наказания: это позволяет ему утешать себя покорностью или бунтом.

Лишь постепенно он применил это понимание к себе и своим взглядам.Ему потребовалось много времени и много откатов, чтобы наконец прийти к выводу, что шанс реален и что «природа и история никуда не денутся, », что неплохо, потому что означает «они готовы идти куда угодно». У нас нет утешительной судьбы, но у нас есть реальная возможность. «Будущего не существует», — писал он в книге From the Other Shore . «Он создается сочетанием тысячи причин, некоторых необходимых, некоторых случайных, плюс человеческая воля…. История… одновременно стучит в тысячу ворот.«Именно потому, что всегда есть больше возможностей, чем можно реализовать, наши действия действительно имеют значение.

Герцен блестяще построил диалоги, в которых обе стороны высказывают свое мнение. С другого берега перемежает три таких диалога с пятью эссе, вызванными разочарованиями 1848 года. Мораль книги, если она есть, появляется непосредственно перед вторым диалогом:

Мы забываем наши метафоры и по очереди читаем. фраза, которую мы используем для реальности.Не подозревая об абсурдности этого, мы вводим наши собственные мелкие домашние правила в экономику вселенной, для которой жизнь поколений, народов, целых планет не имеет значения.

В каждом диалоге скептически настроенный пожилой человек обсуждает историю с более молодым идеалистом. Скептик опирается на опыт и дух эмпирической науки, чтобы быстро избавиться от веры идеалиста в утешительные абстракции. В ответ идеалист указывает на цену такого холодного реализма, который замораживает душу и парализует волю к действию.«Ваша отряд кажется мне подозрительной», — сетует молодой человек. «Это слишком похоже на мертвое отчаяние, отрешенность человека, который потерял не только надежду, но и ее отсутствие». Скептик отвечает: «понять — значит уже достичь».

«Есть несколько нервных расстройств, более стойких, чем идеализм», — настаивает скептик. Когда идеалист цитирует вдохновляющую фразу Руссо: «Человек рождается свободным, и везде он в цепях», скептик возражает, что с таким же успехом можно сказать: «Рыбы рождены, чтобы летать, но везде они плавают.

Наиболее известный скептик предвидит опасности постоянного жертвования настоящих людей ради утопического будущего, которое, возможно, никогда не наступит. В конце концов, утверждают утопические мыслители, никакая конечная жертва не является слишком большой для бесконечного вознаграждения. Скептики возражают: мы должны признать, что каждый момент, как и каждая культура и каждый человек, является самоцелью.

Каждый исторический момент полон и самодостаточен…. И что, молитесь, конец песни, которую поет певец? … мелодия, которая умирает, как только она прозвучит? … Я предпочитаю думать о жизни … как о достигнутой цели, чем как о средстве для чего-то другого.

Используя риторический козырь дня, молодой человек настаивает, чтобы

на протяжении всех изменений и неразберих истории проходит единой красной нитью, связывающей его в одну цель. Эта ветка — прогресс…. Неужели вы во всем этом не видите цели?

Наиболее цитируемые строки Герцена отвечают на этот вызов:

Если прогресс — это конец, для кого мы работаем? Кто этот Молох, который по мере приближения к нему тружеников, вместо того, чтобы вознаградить их, только отступает и в утешение измученным, обреченным народам … может дать только насмешливый ответ, что после их смерти все будет прекрасно на земле? Вы действительно хотите осудить всех людей, живущих сегодня, на печальную роль… несчастных галерных рабов, по колено в грязи, тащащих баржу, наполненную каким-то таинственным сокровищем, и со скромными словами «прогресс в будущем», начертанными на ней? кланяется?… Одно это должно служить предупреждением людям: бесконечно далекий конец — не конец, а, если хотите, ловушка; конец должен быть ближе — это должно быть, по крайней мере, заработная плата рабочего или удовольствие от проделанной работы.

Келли блестяще воссоздает реальные диалоги Герцена с современниками. Наиболее поразительным и актуальным сегодня является ее рассказ о его долгом споре с Тургеневым. Западные ученые обычно относились к Тургеневу как к разумнейшему из россиян, потому что он всегда поддерживал западные либеральные ценности. Келли смотрит на вещи по-другому.

Дружба двух авторов началась во время пребывания Тургенева в Париже в 1848–1849 годах, когда он подружился с Герценами. Они периодически переписывались и дважды встречались в Лондоне, последняя встреча произошла в 1862 году, что привело к разрыву в их дружбе.Герцен прислал Тургеневу главы своих воспоминаний, а Тургенев прислал Герцену наброски своих произведений.

Как метко отмечает Келли, «их родство было основано, прежде всего, на их общей подозрительности к доктринам, системам и утопическим верованиям». Но Тургенев категорически возражал против глубокой веры Герцена в простых русских людей, в которых он видел альтернативу декадентской западной буржуазной цивилизации. Разве крестьяне не сохранили своего древнего института коммуны, спрашивал Герцен, и не сулит ли это специфически русский социализм? Либералы-западники воображают, что нужно прогрессировать, следуя тому же историческому пути, который протоптала Европа, но на самом деле Россия может обойти всю эту европейскую буржуазную пошлость.Тургенев не терпел такого национализма.

Вульгарность, которую вы обнаруживаете в западной буржуазии, писал Тургенев в одном письме, свойственна «двуногим в целом». Вы похожи на врача, который после тщательного изучения симптомов пациента приходит к выводу, что источником всех его проблем является то, что он француз. Как получается, спрашивал Тургенев, что вы, враг мистицизма, «мистически унижаетесь перед русской [крестьянской] тулупой» и видите в ней тот самый утопический Абсолют, над которым высмеиваете в философии? Когда крестьяне ведут себя не так, как вы описываете и не цените то, что вы ненавидите, вы находите оправдания «с тем экстазом, который свойственен всем скептикам, которые устали от скептицизма.

Россия — не Венера Милосская, утверждал Тургенев, и она мало чем отличается от своих западноевропейских сестер, «за исключением, пожалуй, того, что она немного шире в луче». Альтернативы вестернизации нет. Ссылаясь на любимые биологические метафоры Герцена, Тургенев утверждал, что русские принадлежат

к европейской семье, «роду Europaeum», и, следовательно, по неизменным законам физиологии должны идти по тому же пути. Я еще не слышал об утке , которая, принадлежащая к роду утка , дышала через жабры, как рыба.

Герцен ответил, что исторические изменения, равно как и биологическая эволюция, допускают разные результаты:

Общий путь развития допускает бесконечное количество непредвиденных отклонений, таких как хобот слона и верблюжий горб. На единую тему собаки существует множество вариаций: волки, лисы, луни, борзые, водные спаниели и мопсы.

В мире случайностей универсальные законы могут привести к противоположным результатам: «Будущее — это вариация, импровизированная на тему прошлого.

Ученые обычно рассматривали этот спор как соревнование между трезвым реализмом Тургенева и неудачным скатыванием Герцена к романтическому славянофильству, русской мании по сей день. Для Келли, напротив, существенный аргумент касается двух моделей изменений, одна из которых основана на ньютоновской физике и учитывает единственный результат, а другая — на основе дарвиновской эволюции, которая допускает множество возможностей. С дарвиновской точки зрения, которая не менее научна, случайность, случайность и выбор в их взаимодействии с нечеткими регулирующими принципами являются важными элементами мира.Обозначая проблему таким образом, Келли дал нам не только лучший портрет Герцена, но и внес значительный вклад в сегодняшние интеллектуальные дискуссии.

Майкл Ротер — Фламменде Герцен | Релизы

Кат. №	Художник	Название (формат)	Страна
небо 007	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, альбом)	Продать эту версию
небо 5007	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (Касс, Альбом)	Продать эту версию
ПСКИ 007	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, альбом)	Продать эту версию
НЕБО 007	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, альбом)	Продать эту версию
небо 007	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, альбом, RP)	Продать эту версию
небо 007	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, альбом, RP)	Продать эту версию
небо 007	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, альбом, RP)	Продать эту версию
3151 112	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (Касс, Альбом, RE)	Продать эту версию
2372 112	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, альбом, RE)	Продать эту версию
23ММ-0237	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP)	Продать эту версию
23ММ-0237	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, Промо)	Продать эту версию
823 838-2	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, альбом, RE)	Продать эту версию
SPV 084-26102 CD	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, Альбом, RE, RM)	Продать эту версию
SPV 084-26102 CD	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, Альбом, RE, RM)	Продать эту версию
398.6580,2	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, альбом, RE)	Продать эту версию
398.6580,2	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, альбом, RM)	Продать эту версию
вода 204	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, Альбом, RE, RM)	Продать эту версию
BELLE 091543	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, Альбом, RE, RM, Пап)	Продать эту версию
4М194	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, Альбом, RE, 180)	Продать эту версию
CDGRON205, 5060238635301	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, Альбом, RE, RM)	Продать эту версию
ЛПГРОН205	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, альбом, RE)	Продать эту версию
нет	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (7xФайл, MP3, Альбом, RE, VBR)
823 838-2	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, альбом, RE)	Продать эту версию
398.6580,2	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (CD, альбом, RE, неофициальный)	Продать эту версию
2372 112	Майкл Ротер	Фламменде Герцен (LP, альбом, RE)	Продать эту версию

herz — Викисловарь

См. Также: Herz и hèrz

Содержание

1 Немецкий
- 1.1 Произношение
- 1,2 Глагол
2 ингерманландца
- 2,1 существительное
  - 2.1.1 Склонение
- 2.2 Ссылки

Произношение [править]

Аудио (файл)

Глагол [редактировать]

герц

императив единственного числа герцена
(разговорный) от первого лица единственное число, настоящее герцена

ингерманландское [править]

Существительное [править]

herz ( родительный падеж herren , частичный herttä )

Форма Чернявского херси

Cклонение [править]

Чернявский склонение герц
	единственное число	множественное число
именительный падеж	герц	геррет
родительный падеж	геррен	херсиин
частичный	герття	герсов
ил.	герти	герсов
inessive	Herreez	Герцииз
родной	herrest	герцист
алативный	Herrelle	Герциль
адессивный	herreel	герциил
аблатив	сельдь	Герзилт
перевод	геррек	герциков
essive	herteen	херсиин
^*) винительный падеж соответствует либо родительному падежу ( sg ), либо именительному падежу ( pl )

Ссылки [править]

Виталий Чернявский (2005) Ижоранский киль (Ittseopastaja) ^[1], стр. 101

Спряжение Герцена в немецком языке во всех формах

Настоящее время

Прошедшее время

Будущее время
9
wird herzen
he / she / it will do
werdet herzen
вы все сделаете
werden herzen
они сделают
прошедшее совершенное время
hast geherzt
you have
он / она / это сделали
haben geherzt
мы сделали
habt geherzt
вы все сделали
haben geherzt
они сделали
Pluperfect geherzt
done
hatte geherzt
he / she / it done
hatten geherzt
мы сделали
hattet geherzt
вы все сделали
hatten geherzt
они сделали
Future perf.
werde geherzt haben
I will done
wirst geherzt haben
you will done
wird geherzt haben
he / she / it will done
werden geherzt haben
werden geherzt haben
werdet geherzt haben
вы все сделаете
werden geherzt haben
они сделают
сослагательное наклонение II претеритуальное время
herzte
(так что я) вы выполните
) сделал бы
herzte
(чтобы он / она) сделал
herzten
(чтобы мы) сделали
herztet
(чтобы все вы) сделали
herzten
(чтобы они) сделали бы
Слагательное наклонение II будущего времени
würdest herzen
вы сделали бы
würde herzen
he / she / it would do
würden herzen
90 002 мы бы сделали
würdet herzen
вы бы все сделали
würden herzen
они сделали бы
сослагательное наклонение II будущее совершенное время
würde geherzt haben
geherzt haben
geherzt haben
сделал бы
würde geherzt haben
он / она / это сделал бы
würden geherzt haben
мы бы сделали
würdet geherzt haben
вы все сделали бы
geherz haben
würden сделали
Слагательное наклонение I в настоящем времени
herzet
(чтобы вы все) do
Слагательное наклонение I в совершенном времени
habe geherzt
(так что я) что вы) сделали
habe geherzt
(чтобы он / она) выполнил
haben geherzt
(чтобы мы) имели d один
habet geherzt
(чтобы вы все) выполнили
haben geherzt
(чтобы они) выполнили
сослагательное наклонение I будущее время
werde herzen
(чтобы я
сделал
) werdest herzen
(чтобы вы) сделали
werde herzen
(чтобы он / она) сделал
werden herzen
(чтобы мы) сделали
werdet herzen
(чтобы вы все ) будет выполнять
werden herzen
(чтобы они) выполняли
Слагательное наклонение I pluperfect
hätte geherzt
(чтобы I) сделал
hättest geherzt
(чтобы вы done
hätte geherzt
(чтобы он / она) сделал
hätten geherzt
(чтобы мы) сделали
hättet geherzt
(чтобы вы все) сделали
hät 900 03
(чтобы они) сделали
Слагательное наклонение I будущее совершенное время
werde geherzt haben
(чтобы я) сделал
werdest geherzt haben
(чтобы вы) сделали
werde geherzt haben
(чтобы он / она) выполнил
werden geherzt haben
(чтобы мы) сделали
werdet geherzt haben
(чтобы все вы) выполнили
werden geherzt haben haben
(чтобы они) сделали
Императивное настроение
.