Ранняя Ахматова: первые стихи Анны Андреевны

В 1907 году Анна Горенко, будущая Анна Ахматова, пишет стихотворение «На руке его много блестящих колец».

Звучит оно так:

На руке его много блестящих колец —
Покоренных им девичьих нежных сердец.
Там ликует алмаз, и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.
Но на бледной руке нет кольца моего,
Никому, никогда не отдам я его.
Мне сковал его месяца луч золотой
И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:
«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»
Я кольца не отдам никому, никогда.

Стихотворение девическое, слабое, развернутая метафора его выстроена просто и непритязательно, здесь проступает нечто даже фольклорное, в духе шотландских баллад, и, конечно, в нем совсем не ощущается та совершенно особая осанка стиха, которая будет характеризовать Ахматову на протяжении всего ее пути. Все вышесказанное, разумеется, не помешало Гумилеву опубликовать стихотворение любимой девушки в журнале «Сириус», выходившем в то время в Париже.

В 1910 году написано и еще одно балладное стихотворение со скрытым посвящением Николаю Гумилеву, который, наконец получив от Анны согласие на брак, тут же умчался в Африку. Анна боялась за него, ей казалось, что там он непременно погибнет. Для понимания стиха важно, что «братом» она иногда называла будущего мужа:

Пришли и сказали: «Умер твой брат»…
Не знаю, что это значит.
Как долго сегодня холодный закат
Над крестами лаврскими плачет.

И новое что-то в такой тишине
И недоброе проступает,
А то, что прежде пело во мне,
Томительно рыдает…

Брата из странствий вернуть могу,
Милого брата найду я,
Я прошлое в доме моем берегу,
Над прошлым тайно колдуя…

Снова баллада, словно бы несколько беспомощная, даже нарочито, нет еще чеканной простоты и ясности стиля, того особого ахматовского «зрения», к которому мы привыкли. Мир еще романтически размыт, не проявлен, он похож на коричневатый смазанный дагерротип, набор романтических клише делает эти стихи неотличимыми от множества других, написанных ее современниками.  Чем-то похожи на «Ахматову» только строки «И новое что-то в такой тишине / И недоброе проступает», где «тишина» уже во многом настоящая, ахматовская, сродни той самой, где «зеркало зеркалу снится, тишина тишину сторожит».

Рывок, который сделала молодая поэтесса — в будущем поэт Анна Ахматова (сама она настаивала, что название «поэтесса» подходит лишь для салонных жеманниц, а настоящий поэт — он и есть поэт независимо от пола) поражает воображение. За какой-то короткий промежуток возникает новое, предельно зримое восприятие, предметность, вещность мира, о которых замечательно написал мэтр Михаил Кузмин в своем предисловии к сборнику «Вечер» в 1910 году: «Нам кажется, что, в отличие от других вещелюбов, Анна Ахматова обладает способностью понимать и любить вещи именно в их непонятной связи с переживаемыми минутами. Часто она точно и определенно упоминает какой-нибудь предмет (перчатку на столе, облако как беличья шкурка на небе, желтый свет свечей в спальне, треуголку в Царскосельском парке), казалось бы, не имеющий отношения ко всему стихотворению, брошенный и забытый, но именно от этого упоминания более ощутимый укол, более сладостный яд мы чувствуем. Не будь этой беличьей шкурки, и все стихотворение, может быть, не имело бы той хрупкой пронзительности, которую оно имеет».

Это стихотворение уместно привести здесь целиком, чтобы увидеть, как изменилось мировосприятие поэта:

Высоко в небе облачко серело,
Как беличья расстеленная шкурка.
Он мне сказал: «Не жаль, что ваше тело
Растает в марте, хрупкая Снегурка!»
В пушистой муфте руки холодели.
Мне стало страшно, стало как-то смутно.
О, как вернуть вас, быстрые недели
Его любви, воздушной и минутной!
Я не хочу ни горечи, ни мщенья,
Пускай умру с последней белой вьюгой.
О нем гадала я в канун Крещенья.
Я в январе была его подругой.

Это 1911 год, то есть прошло какие-нибудь три года с момента написания стихотворения о месяце и кольце. Изумительна четкость композиции, великолепно по зримости сравнение «облачко как беличья расстеленная шкурка», которое выделяет и Кузмин. (Кстати, в другом варианте шкурка «распластанная», слово, которое делает эту метафору физически ощутимой.)

И неважно, что через много лет Ахматова рассказывала Лидии Чуковской, что, как только кто-нибудь приходил, она сразу же убирала со стола «Четки», как будто там валялся «забытый лифчик», а в воспоминаниях писала: «В зиму 1910-1911 годов я написала стихи, которые составили книгу “Вечер”. Эти бедные стихи пустейшей девочки почему-то перепечатываются тринадцатый раз. Сама девочка (насколько я помню) не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они должны были появиться, чтобы не расстраиваться.  От огорчения, что “Вечер” появился, она даже уехала в Италию (1912 год, весна), а сидя в трамвае, думала, глядя на соседей: “Какие они счастливые — у них не выходит книжка”».

Несмотря на такое отношение автора, «Вечер», как мы знаем, прославился, и поэт получил признание по праву. Вещность и пристальность, разговорность и прозаичность (которую отмечали разные литературоведы) стихов Ахматовой сделались особенностями ее стиля, которым чуть позже с такой страстью подражали бесчисленные «подахматовки»: «Я на правую ногу надела туфлю с левой ноги» или «Сердце бьется медленно, устало, / На порог я села, на крыльцо. / Я ему сегодня отослала / Обручальное кольцо».

Здесь «кольцо» и «туфля» такие же приметы авторского стиля, как труба, метель или Прекрасная Дама — неотъемлемые знаки поэзии Блока.

Несколько лет — это много или мало? Для поэта может быть много, по крайней мере, именно в этот столь небольшой отрезок времени таинственным образом рождается неповторимый поэт Анна Ахматова.

---

Читайте «Литературно» в Telegram и Instagram

---

Читайте также:

День рождения поэта Ахматовой

---

По вопросам сотрудничества пишите на info@literaturno. com

Ахматова Анна Андревна Стихи. лирика, стихотворения, поэзия

ПОЭЗИЯ

Биография Анны Ахматовой

• Библейские стихи: Рахиль
• В зазеркалье
• «В каждых сутках есть такой…»
• «В последний раз мы встретились тогда…»
• «Все отнято: и сила, и любовь…»
• «Всё расхищено, предано, продано…»
• В Царском Селе
• «Ведь где-то есть простая жизнь и свет…»
• Вечером
• «Вижу выцветший флаг над таможней…»
• «Все мы бражники здесь, блудницы…»
• «Господь немилостив к жнецам и садоводам…»
• Гость
• «Двадцать первое. Ночь. Понедельник…»
• «Древний город словно вымер…»
• «Заплаканная осень, как вдова…»
• Защитникам Сталина
• Летний сад
• Любовь
• Многим
• «Мурка, не ходи, там сыч…»
• «На шее мелких четок ряд…»
• «Не с теми я, кто бросил землю…»
• Он любил
• «Проводила друга до передней. ..»
• Прогулка
• Реквием Поэма
• Сероглазый король
• Согражданам
• «Сразу стало тихо в доме…»
• Стихи о Петербурге
• «Столько просьб у любимой всегда!..»
• «Тот город, мной любимый с детства…»
• Учитель
• «Хочешь знать, как все это было…»
• «Что войны, что чума? — конец им виден скорый…»
• Эпиграмма
• «Я пришла к поэту в гости…»
• «Я спросила у кукушки…»

Любовь

То змейкой, свернувшись клубком,
У самого сердца колдует,
То целые дни голубком
На белом окошке воркует,
То в инее ярком блеснет,
Почудится в дреме левкоя...
Но верно и тайно ведет
От радости и от покоя.
Умеет так сладко рыдать
В молитве тоскующей скрипки,
И страшно ее угадать
В еще незнакомой улыбке.

В Царском Селе

           I
По аллее проводят лошадок.
Длинны волны расчесанных грив.
О, пленительный город загадок,
Я печальна, тебя полюбив.
Странно вспомнить: душа тосковала,
Задыхалась в предсмертном бреду.
  А теперь я игрушечной стала,
Как мой розовый друг какаду.
Грудь предчувствием боли не сжата,
Если хочешь, в глаза погляди.
Не люблю только час пред закатом,
Ветер с моря и слово "уйди".
            II
...А там мой мраморный двойник,
Поверженный под старым кленом,
Озерным водам отдал лик,
Внимает шорохам зеленым.
И моют светлые дожди
Его запекшуюся рану...
Холодный, белый, подожди,
Я тоже мраморною стану.
             III
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни...
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.

Сероглазый король

Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
Вечер осенний был душен и ал,
Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:
"Знаешь, с охоты его принесли,
Тело у старого дуба нашли.
Жаль королеву. Такой молодой!..
За ночь одну она стала седой".
Трубку свою на камине нашел
И на работу ночную ушел.
Дочку мою я сейчас разбужу,
В серые глазки ее погляжу.  
А за окном шелестят тополя:
"Нет на земле твоего короля..."

* * *

Проводила друга до передней,
Постояла в золотой пыли.
С колоколенки соседней
Звуки важные текли.
Брошена! Придуманное слово, -
Разве я цветок или письмо?
А глаза глядят уже сурово
В потемневшее трюмо.

* * *

На шее мелких четок ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут.
И кажется лицо бледней
От лиловеющего шелка,
Почти доходит до бровей
Моя незавитая челка.
И непохожа на полет
Походка медленная эта,
Как будто под ногами плот,
А не квадратики паркета.
А бледный рот слегка разжат,
Неровно трудное дыханье,
И на груди моей дрожат
Цветы не бывшего свиданья.

Прогулка

Перо задело о верх экипажа.
Я поглядела в глаза его.
Томилось сердце, не зная даже
Причины горя своего.
Безветрен вечер и грустью скован
Под сводом облачных небес,
И словно тушью нарисован
В альбоме старом Булонский Лес.
Бензина запах и сирени,
Насторожившийся покой.. .
Он снова тронул мои колени
Почти не дрогнувшей рукой.

Май 1913

Вечером

Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Он мне сказал: "Я верный друг!"
И моего коснулся платья...
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.
Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом ресниц.
А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
"Благослови же небеса -
Ты первый раз одна с любимым".

Март 1913

* * *

Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки.
Что там, изморозь иль гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду. 

1 января 1913

Он любил

Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
...А я была его женой.

* * *

Столько просьб у любимой всегда!
У разлюбленной просьб не бывает...
Как я рада, что нынче вода
Под бесцветным ледком замирает.
И я стану - Христос, помоги! -
На покров этот, светлый и ломкий,
А ты письма мои береги,
Чтобы нас рассудили потомки.
Чтоб отчетливей и ясней
Ты был виден им, мудрый и смелый.
В биографии словной твоей
Разве можно оставить пробелы?
Слишком сладко земное питье,
Слишком плотны любовные сети...
Пусть когда-нибудь имя мое
Прочитают в учебнике дети,
И, печальную повесть узнав,
Пусть они улыбнутся лукаво.
Мне любви и покоя не дав,
Подари меня горькою славой.

1913

* * *

В последний раз мы встретились тогда
На набережной, где всегда встречались. 
Была в Неве высокая вода
И наводненья в городе боялись.
Он говорил о лете и о том,
Что быть поэтом женщине - нелепость.
Как я запомнила высокий царский дом
И Петропавловскую крепость -
Затем, что воздух был совсем не наш,
А как подарок Божий - так чудесен,
И в этот час была мне отдана
Последняя из всех безумных песен.

Январь 1914

Стихи о Петербурге

           I
Вновь Исакий в облаченьи
Из литого серебра...
Стынет в грозном нетерпеньи.
Конь Великого Петра.
Ветер душный и суровый
С черных труб сметает гарь...
Ах! своей столицей новой
Недоволен государь.
            II
Сердце бьется ровно, мерно.
Что мне долгие года!
Ведь под аркой на Галерной
Наши тени навсегда.
Сквозь опущенные веки
Вижу, вижу, ты со мной -
И в руке твоей навеки
Неоткрытый веер мой.
Оттого, что стали рядом
Мы в блаженный миг чудес.
В миг, когда над Летним Садом
Месяц розовый воскрес -
Мне не надо ожиданий
У постылого окна
И томительных свиданий.
Ах! любовь утолена. 
Ты свободен, я свободна,
Завтра лучше, чем вчера, -
Над Невою темноводной,
Под улыбкою холодной
Императора Петра.

1913

* * *

  Александру Блоку
Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз.
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом...
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня.
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен,
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье,
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.

Январь 1914

* * *

Заплаканная осень, как вдова   
В одеждах черных, все сердца туманит... 
Перебирая мужнины слова, 
Она рыдать не перестанет. 
И будет так, пока тишайший снег 
Не сжалится над скорбной и усталой... 
Забвенье боли и забвенье нег - 
За это жизнь отдать не мало.
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, -
Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.  
И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.
Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие - поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.

1915

* * *

Ведь где-то есть простая жизнь и свет,
Прозрачный, теплый и веселый...
Там с девушкой через забор сосед
Под вечер говорит, и слышат только пчелы
Нежнейшую из всех бесед.
А мы живем торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налету ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь.
Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный.

1915

* * *

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.
И от лености или со скуки
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки
И любовные песни поют.
  Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина...
Я на это наткнулась случайно
И с тех пор все как будто больна.

1917

Согражданам

И мы забыли навсегда,
Заключены в столице дикой,
Озера, степи, города
И зори родины великой.
В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома...
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома,
За то, что, город свой любя,
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду.
Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит,
Но нам священный град Петра
Невольным памятником будет.

1920

* * *

         
Не с теми я, кто бросил землю
На растерзание врагам.
Их грубой лести я не внемлю,
Им песен я своих не дам.
Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога, странник,
Полынью пахнет хлеб чужой.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.  
И знаем, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час;
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.

Реквием

                Нет, и не под чуждым небосводом,
                И не под защитой чуждых крыл, -
                Я была тогда с моим народом,
                Там, где мой народ, к несчастью, был.
                                        1961
Вместо предисловия
   В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев
в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то
"опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая,
конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от
свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на
ухо (там все говорили шепотом):
   - А это вы можете описать?
   И я сказала:
   - Могу.
   Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что
некогда было ее лицом.
                               1 апреля 1957
Посвящение
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними "каторжные норы"
И смертельная тоска. 
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат -
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Подымались как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор... И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет... Шатается... Одна...
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный свой привет.
                Март, 1940
Вступление
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
1
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла. 
На губах твоих холод иконки.
Смертный пот на челе не забыть.
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
                1935
2
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень,
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна,
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
3
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари...
                        Ночь.
4
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей -
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука - а сколько там
Неповинных жизней кончается...
5
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой.
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пыльные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда. 
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.
6
Легкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
                1939
7
Приговор
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
                Лето, 1939
8
К смерти
Ты все равно придешь - зачем же не теперь?
Я жду тебя - мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом.
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой, -
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома. 
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
                19 августа 1939
                Фонтанный Дом
                Ленинград
9
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза -
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук -
Слова последних утешений.
                4 мая 1940
                Фонтанный Дом
10
Распятие
                Не рыдай Мене, Мати,
                во гробе сущу.
I
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: "Почто Меня оставил!"
А матери: "О, не рыдай Мене..."
II
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел. 
                1940 -1943
Эпилог
I
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною,
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеною.
II
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что, красивой тряхнув головой,
Сказала: "Сюда прихожу, как домой".
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем - не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов. 
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.

Март, 1940

* * *

 Что войны, что чума? - конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?

1961

* * *

Хочешь знать, как все это было? -
Три в столовой пробило,
И, прощаясь, держась за перила,
Она словно с трудом говорила:
"Это все... Ах нет, я забыла,
Я люблю вас, я вас любила
Еще тогда!"
- "Да".

1911

Многим

Я - голос ваш, жар вашего дыханья,
Я - отраженье вашего лица.
Напрасных крыл напрасны трепетанья,
Ведь все равно я с вами до конца.
       
Вот отчего вы любите так жадно
Меня в грехе и в немощи моей,
Вот отчего вы дали неоглядно
Мне лучшего из ваших сыновей. 
       
Вот отчего вы даже не спросили
Меня ни слова никогда о нем
И чадными хвалами задымили
Мой навсегда опустошенный дом.
И говорят - нельзя теснее слиться,
Нельзя непоправимее любить...
Как хочет тень от тела отделиться,
Как хочет плоть с душою разлучиться,
Так я хочу теперь - забытой быть.

1922

Учитель

         Памяти Иннокентия Анненского
А тот, кого учителем считаю,
Как тень прошел и тени не оставил,
Весь яд впитал, всю эту одурь выпил,
И славы ждал, и славы не дождался,
Кто был предвестьем,
                 предзнаменованьем,
Всех пожалел, во всех вдохнул
                          томленье -
И задохнулся...

1945

* * *

Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест.
Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмазы
К богу взнесены.
Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я,
Но со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя. 

1914, Киев

Защитникам Сталина

Это те, что кричали: "Варраву
Отпусти нам для праздника", те,
Что велели Сократу отраву
Пить в тюремной глухой тесноте.
Им бы этот же вылить напиток
В их невинно клевещущий рот,
Этим милым любителям пыток,
Знатокам в производстве сирот.

* * *

Господь немилостив к жнецам и садоводам.
Звеня, косые падают дожди
И, прежде небо отражавшим, водам
Пестрят широкие плащи.
В подводном царстве и луга и нивы,
А струи вольные поют, поют,
На взбухших ветках лопаются сливы,
И травы легшие гниют.
И сквозь густую водяную сетку
Я вижу милое твое лицо,
Притихший парк, китайскую беседку
И дома круглое крыльцо.

1915

Библейские стихи: Рахиль

            И служил Иаков за Рахиль семь
     лет; и они показались ему за несколько
     дней, потому что он любил ее.
              Книга Бытия
И встретил Иаков в долине Рахиль,
Он ей поклонился, как странник бездомный. 
Стада подымали горячую пыль,
Источник был камнем завален огромным.
Он камень своею рукой отвалил
И чистой водой овец напоил.
Но стало в груди его сердце грустить,
Болеть, как открытая рана,
И он согласился за деву служить
Семь лет пастухом у Лавана.
Рахиль! Для того, кто во власти твоей,
Семь лет - словно семь ослепительных дней.
Но много премудр сребролюбец Лаван,
И жалость ему незнакома.
Он думает: каждый простится обман
Во славу Лаванова дома.
И Лию незрячую твердой рукой
Приводит к Иакову в брачный покой.
Течет над пустыней высокая ночь,
Роняет прохладные росы,
И стонет Лаванова младшая дочь,
Терзая пушистые косы,
Сестру проклинает и Бога хулит,
И Ангелу Смерти явиться велит.
И снится Иакову сладостный час:
Прозрачный источник долины,
Веселые взоры Рахилиных глаз
И голос ее голубиный:
Иаков, не ты ли меня целовал
И черной голубкой своей называл?

25 декабря 1921

В зазеркалье

          O quae beatam, Diva, tenes
          Syprum et Memphin. ..
                                           Hor. *
Красотка очень молода,
Но не из нашего столетья,
Вдвоем нам не бывать - та, третья,
Нас не оставит никогда.
Ты подвигаешь кресло ей,
Я щедро с ней делюсь цветами...
Что делаем - не знаем сами,
Но с каждым мигом нам страшней.
Как вышедшие из тюрьмы,
Мы что-то знаем друг о друге
Ужасное. Мы в адском круге,
А может, это и не мы.
* О богиня, которая владычествует над
счастливым островом Кипром и Мемфисом...
Гораций (лат.).

5 июля 1963, Комарово

Эпиграмма

Могла ли Биче словно Дант творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить...
Но, Боже, как их замолчать заставить!

1958

* * *

Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит,
Мурка серый, не мурлычь,
Дедушка услышит.
Няня, не горит свеча,
И скребутся мыши.
Я боюсь того сыча,
Для чего он вышит?

1911

* * *

Сразу стало тихо в доме,
Облетел последний мак,
Замерла я в долгой дреме
И встречаю ранний мрак. 
Плотно заперты ворота,
Вечер черен, ветер тих.
Где веселье, где забота,
Где ты, ласковый жених?
Не нашелся тайный перстень,
Прождала я много дней,
Нежной пленницею песня
Умерла в груди моей.

Июль 1917, Слепнево

* * *

Тот город, мной любимый с детства,
В его декабрьской тишине
Моим промотанным наследством
Сегодня показался мне.
Все, что само давалось в руки,
Что было так легко отдать:
Душевный жар, молений звуки
И первой песни благодать -
Все унеслось прозрачным дымом,
Истлело в глубине зеркал...
И вот уж о невозвратимом
Скрипач безносый заиграл.
Но с любопытством иностранки,
Плененной каждой новизной,
Глядела я, как мчатся санки,
И слушала язык родной.
И дикой свежестью и силой
Мне счастье веяло в лицо,
Как будто друг, от века милый,
Всходил со мною на крыльцо.

1929

* * *

Вижу выцветший флаг над таможней
И над городом желтую муть.
Вот уж сердце мое осторожней
Замирает, и больно вздохнуть. 
Стать бы снова приморской девчонкой,
Туфли на босу ногу надеть,
И закладывать косы коронкой,
И взволнованным голосом петь.
Все глядеть бы на смуглые главы
Херсонесского храма с крыльца
И не знать, что от счастья и славы
Безнадежно дряхлеют сердца.

Осень 1913

* * *

В каждых сутках есть такой
Смутный и тревожный час.
Громко говорю с тоской,
Не раскрывши сонных глаз.
И она стучит, как кровь,
Как дыхание тепла,
Как счастливая любовь,
Рассудительна и зла.

1917

Гость

Все как раньше: в окна столовой
Бьется мелкий метельный снег,
И сама я не стала новой,
А ко мне приходил человек.
Я спросила: "Чего ты хочешь?"
Он сказал: "Быть с тобой в аду".
Я смеялась: "Ах, напророчишь
Нам обоим, пожалуй, беду".
Но, поднявши руку сухую,
Он слегка потрогал цветы:
"Расскажи, как тебя целуют,
Расскажи, как целуешь ты".
И глаза, глядевшие тускло,
Не сводил с моего кольца.
Ни один не двинулся мускул
Просветленно-злого лица. 
О, я знаю: его отрада -
Напряженно и страстно знать,
Что ему ничего не надо,
Что мне не в чем ему отказать.

1 января 1914

* * *

Все отнято: и сила, и любовь.
В немилый город брошенное тело
Не радо солнцу. Чувствую, что кровь
Во мне уже совсем похолодела.
Веселой Музы нрав не узнаю:
Она глядит и слова не проронит,
А голову в веночке темном клонит,
Изнеможенная, на грудь мою.
И только совесть с каждым днем страшней
Беснуется: великой хочет дани.
Закрыв лицо, я отвечала ей...
Но больше нет ни слез, ни оправданий.

1916, Севастополь

* * *

                  Наталии Рыковой
Всё расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес,-
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам. ..
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.

Июнь 1921

* * *

Я спросила у кукушки,
Сколько лет я проживу...
Сосен дрогнули верхушки.
Желтый луч упал в траву.
Но ни звука в чаще свежей...
Я иду домой,
И прохладный ветер нежит
Лоб горячий мой.

1 июня 1919, Царское Село

Летний сад

К к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,
Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.
В душистой тени между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.
А лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.
И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.
А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.
Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.
И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.

9 июля 1959, Ленинград1 июня 1919, Царское Село

Величайшие книги: Написаны Анной Ахматовой

Величайшие книги

• Войти

Национальность

Русский

Описание

Анна Андреевна Горенко (23 июня [ OS 11 июня] 1889 — 5 марта 1966), более известная под псевдонимом Анна Ахматова (; русский: Анна Ахматова, IPA: [ɐxˈmatəvə]), была одной из самых значительных советских русских поэты 20 века. Она была номинирована на Нобелевскую премию в 1965 и получил вторые (три) номинации на награду в следующем году.
Творчество Ахматовой варьируется от коротких лирических стихотворений до сложно структурированных циклов, таких как «Реквием» (1935–1940), ее трагический шедевр о сталинском терроре. Ее стиль, отличавшийся экономией и эмоциональной сдержанностью, был поразительно самобытен и самобытен для современников. Сильный и чистый ведущий женский голос задел новую струну русской поэзии. Можно сказать, что ее творчество делится на два периода – раннее творчество (1912–25) и ее более поздние работы (примерно с 1936 года до ее смерти), разделенные десятилетием сокращения литературной продукции. Ее работа была осуждена и подвергнута цензуре сталинскими властями, и она примечательна тем, что решила не эмигрировать и осталась в Советском Союзе, действуя как свидетельница событий вокруг нее. Ее вечные темы включают размышления о времени и памяти, а также трудности жизни и письма в тени сталинизма.
Первичные источники информации о жизни Ахматовой относительно скудны, так как война, революция и советский режим привели к уничтожению большей части письменных источников. Долгое время она находилась в официальной опале, и многие из ее близких погибли после революции. Первый муж Ахматовой, Николай Гумилев, был расстрелян советской охранкой, а ее сын Лев Гумилев и ее гражданский муж Николай Пунин много лет провели в ГУЛАГе, где Пунин умер.

Википедия

Связь

Пол

Женский

Лучшие книги всех времен Анны Ахматовой

1. 1588 . Реквием Анны Ахматовой

   Реквием — элегия Анны Ахматовой о страданиях людей в условиях Великой Чистки. Он писался в течение трех десятилетий, между 1935 и 1961. Она носила его с собой, перекраивая, так как работала над. ..

   — Википедия

   • я читал эту книгу
   • Я хочу прочитать эту книгу

С социальным

С величайшими книгами

Электронная почта

Пароль

Запомните меня

Выберите национальность:

Copyright 2009-2023 Шейн Шерман
Политика конфиденциальности

Стихи — Атлантика

19 октября64 Issue

BY

АННА АХМАТОВА

Translate by ROBERT LOWELL

В СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ Анна Ахматова — единственный выживший представитель исключительно одаренного поколения поэтов, выросшего вместе с революционными годами в России, поколения, которое включало Пастернак, Мандельштам и Маяковский.

Ахматова по существу петербургская поэтесса: утонченная трезвость ее стихов характерна для самого благоустроенного, самого европейского из русских городов. Известная петербургская литераторша с 19 лет.12, когда там вышла ее первая книга стихов. Ее ранние стихи были очень женственными, сдержанными, сверхъестественно точными в передаче тонких оттенков эмоций. Нарушая викторианские условности, а точнее символистские манеры, она создала моду в русских дореволюционных литературных кругах и широко, хотя и безуспешно, копировалась.

С тех пор Ахматова неуклонно росла как художник, не переставая писать даже в периоды стресса. В более поздние годы универсальность ее тем, совершенство ее поэтических форм иногда вызывают в памяти самого Пушкина, петербургского поэта по преимуществу.

Несмотря на возраст и слабое здоровье, Ахматова продолжает писать стихи: ее новый стих великолепен. Она также находит в себе силы время от времени приезжать в Москву: литературная жизнь в Москве гораздо активнее, чем в Ленинграде.

Я зашел к Ахматовой в гости к друзьям, у которых она гостила во время одного из своих приездов в Москву. Это была благоухающая ранняя весна 1962 года, когда десталинизация в СССР была в самом разгаре. По всей столице царила беззаботная и расслабленная атмосфера, так как солнце становилось все теплее, приближались Пасха и первомайское шествие; в том году два праздника проходили на одной неделе.

Сначала царственное присутствие Ахматовой меня пугало: ее движения медленны и благородны; ее манеры предельно просты. Она довольно высокая и высоко держит голову. У нее великолепный, немного бурбонский профиль, смягченный сединой: ее характерный профиль, выразительная осанка известны с юности, Модильяни запечатлел их на прекрасном рисунке, сделанном в Париже в 1912 году, который до сих пор хранится у Ахматовой. В нем поэтесса, склонив голову, похожа на задумчивую стройную музу из греческой мифологии.

Ахматова приняла меня приветливо, но без всякого проявления теплоты, как королева принимает иноземных послов, с какой-то благожелательной терпимостью и намеком на то, что ей должно быть оказано почтение. Я был счастлив сообщить ей, что за пределами СССР все, кто интересовался русской литературой, знали и восхищались ее творчеством, не только ее ранними стихами, но и некоторыми более поздними стихами, такими как «Поэма без героя», посвященная ее друзьям. погибших в блокадном Ленинграде.

Той весной я несколько раз заходил к Ахматовой. После обмена довольно формальными приветствиями и несколькими несколько жесткими комментариями на повседневные темы наша беседа обычно переходила на литературу и становилась более свободной. Ахматова интересовалась французской литературой, сожалея при этом о бесплодии ее недавних течений. «Французской поэзии больше нет. …» Она обсуждала тонкости перевода Шекспира на русский язык или говорила о проблемах интерпретации некоторых событий в жизни Пушкина. (Она — один из виднейших «пушкинистов» СССР и автор двух книг о нем.)

Часто рассказывала о своих современниках в дореволюционном Петербурге, который был тогда центром русской литературной жизни. Здесь состязались противоречивые поэтические верования; Ахматова довольно подробно объяснила мне запутанные отношения, существовавшие между различными соперничающими группами: символистами, декадентами и акмеистами (акмеисты, к которым она принадлежала, реагировали на викторианскую риторику). Она упомянула о вражде, которую чувствовала среди некоторых старших, завидовавших ее славе; она стала знаменитой поэтессой, когда ей было немного за двадцать.

Она с большим восхищением говорила о другом петербургском поэте, таком же акмеисте, как и она сама, о великом поэте Мандельштаме, который был ее близким другом до ссылки и смерти в 1938 году.

Я был очарован Ахматовой, ее выдающимся но совершенно непедантичная эрудиция, тем не менее я нашел ее неприступной: у нее был какой-то тяжелый, достойный нарциссизм. Это чувство рассеялось, когда она по моей просьбе прочитала мне несколько своих стихов. Читая по памяти, с полузакрытыми глазами, слегка склонив голову, она как бы слушала музыку собственного стиха из самой глубины своего существа. Обычно она читала три или четыре стихотворения подряд. Голос у нее был глухой, но мелодичный, а в чтении читалось заклинание многих русских поэтов; он подчеркивал звуки, а не смысл стихотворения; это было немного однообразно — но, как это ни парадоксально, стихи обретали новую, чудесную жизнь, когда она их произносила. Однажды она продекламировала свою «Музу», которая так хорошо выражает ее собственную царственную простоту:

Иногда по ночам жду ее прихода
И жизнь как будто висит на ниточке —
Ах! что такое свобода, и молодость, и слава
Рядом с прекрасной гостьей, с флейтой в руке?

Мгновение: она приходит, мягко складывая свой плащ
И ждет моего вопроса — внимательная, застенчивая:
«Это ты сказал слова Ада
Поэту Данте?» Она отвечает: «Я».

Поэма в переводе Роуз Стайрон.

В другой раз она выбрала стихи о величественном, утопающем в парках Царском Селе, где она жила в молодости. Она уговаривала меня совершить паломничество в знаменитый лицей, который Пушкин посещал там подростком. «Конечно, я никогда не вернусь в Царское, — сказала она. «Место довольно хорошо восстановлено после войны — но для меня слишком многое изменилось, слишком многое из себя прожило и умерло там. . . ».

Ахматова охотно отзывалась о своем творчестве: «Я никогда не переставала писать. Своё первое стихотворение я написал, когда мне было одиннадцать. Моя поэзия — это моя связь с нашим временем, с новой жизнью моей страны. Когда я пишу, я живу с пульсом русской жизни. . . ».

Она говорила о двадцатых годах, о героических годах современной русской поэзии. Когда она упомянула Пастернака, у меня возникло ощущение, что ничто, даже то восхищение, которым ее теперь одаривают ее русские современники, не может компенсировать прошедших лет: «Пастернак был олицетворением лирики. Он бы сказал: Анна Андреевна в Москве настоящая Ахматовка! Ахматовка звучит как название железнодорожной станции и вызывает много шума и беспорядка. Пастернак имел в виду поток дружеских и литературных свиданий, телефонных звонков, от которых я не могу отказаться, когда приезжаю в Москву. Сегодня в пять звонит молодой поэт X, потом приезжает делегация физиков, чтобы записать стихи. . И мы подошли бы к предмету, который меня особенно интересовал, к огромной популярности поэзии в современном СССР. «Нет, не будем делать поспешных сравнений, — сказала Ахматова, когда я спросил, не напоминает ли ей современная поэтическая атмосфера ее юности. «Двадцатые годы были годами великого поэтического расцвета, но интерес к поэзии ограничивался литературной средой. Наши тиражи, даже Маяковского, самые популярные у нас, были порядка двух тысяч экземпляров. Теперь с 1940, мои сборники стихов разошлись тиражом девяносто пять тысяч экземпляров.

«Мне кажется, что страсть к поэзии, которая характеризует эту эпоху, как и разнообразие звучащих голосов, — явление совершенно новое для России. Эта страсть никоим образом не ограничивается небольшой группой людей. По моему опыту, сегодня ученые — самые искушенные и чувствительные читатели поэзии, но зато рабочие и студенты составляют растущую публику. Поскольку в сталинские времена у меня были трудности, иностранные ученые, похоже, не подозревают, что в совершенно новую, полную надежд эпоху я продолжаю писать. Советские редакторы соревнуются за мой новый стих; Меня просят вести записи моих показаний; люди приезжают отовсюду, чтобы увидеть меня».

Мне пришло в голову, что, несмотря на возраст, отсутствие физических удобств, судьбе Ахматовой вполне могли бы позавидовать многие западные поэты. Полная страданий жизнь, посвященная эзотерическому искусству, вдруг встретилась с громадным человеческим эхом, разносившимся по всей России.

Следующие стихи впервые привлекли мое внимание, когда на Западе без ведома Ахматовой появилась тоненькая книжка под названием Реквием . Некоторые из этих стихотворений были напечатаны отдельно в советских изданиях, в частности «Приговор», опубликованный в ее последнем сборнике стихов в 1919 г.61.

Роберт Лоуэлл использовал строфы Ахматовой и ее образы как отправную точку для своих поэтических адаптаций того, что, без сомнения, является одним из очень важных циклов ее стихов.