Платон: символ пещеры, притча о пещере
Метафора несовершенства познания как тени на стенах пещеры по Платону
Платон отверг тезис Протагора: «Человек — мера всех вещей», поскольку «…нельзя ценить человека больше, чем истину». Он ввёл научную метафору несовершенства познания как теней на стенах пещеры, многие века использующуюся европейцами:
«… ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещённости и непросвещённости вот какому состоянию… посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю её длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнём и узниками проходит верхняя дорога, огражденная — глянь-ка — невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.
— Это я себе представляю.
— Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа её так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.
— Странный ты рисуешь образ и странных узников!
— Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, своё ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнём на расположенную перед ними стену пещеры?
— Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?
— А предметы, которые проносят там, за стеной; Не то же ли самое происходит и с ними?
— То есть?
— Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?
— Непременно так. — Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом всё, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?
— Клянусь Зевсом, я этого не думаю.
— Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.
— Это совершенно неизбежно.
— Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это всё у них происходило, если бы с ними естественным путём случилось нечто подобное.
Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону света, ему будет мучительно выполнять всё это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше.
И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да ещё если станут указывать на ту или иную мелькающую перед ним вещь и задавать вопрос, что это такое, и вдобавок заставят его отвечать! Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?
— Конечно, он так подумает».
Платон, Государство / Собрание сочинений в 4-х томах, Том 3, М., «Мысль», 1994 г., с. 295-296.
Картина мира по Платону
vikent.ru
Платон “Миф о пещере». Конспект
Платон “Миф о пещере»
Конспект
Люди как в пещере, на ногах и шее оковы; видят только то, что перед глазами; обращены спиной к свету. Люди видят тени предметов, а не сами предметы.
В том, что познаваемо, идея блага, но она с трудом различима; она — причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет, а в области умопостигаемого она — владычица; и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни.
Те, кто видел свет, не хотят заниматься человеческими делами; их души всегда стремятся ввысь.
[Созерцание божественных вещей (справедливости самой по себе) и вещей человеческих]
Душе трудно, когда она переходит из мрака на свет и из света во мрак. Чтобы обучиться, надо отвратиться душой от всего становящегося, и увидеть благо.
[Искусство обращения человека к созерцанию идей (эйдосов)]
Способность понимания всегда есть в человека, но ее надо верно направиться – бывают дурные люди, но умные.
[Роль этого искусства в управлении государством]
Для управления государством не годятся и непросвещенные люди, и те, кто всю жизнь занимается самоусовершенствованием; у первых нет цели; а вторые полагают, что уже при жизни переселились на Острова блаженных.
Лучше управляют государством те, кто меньше стремится к власти. Должен править тот, кто богат не золотом, а добродетельной и разумной жизнью. Нельзя к власти допускать и бедных, желающих урвать кусок.
Но где найти таких людей?
[Разделы наук, направленных на познание чистого бытия]
1. Счет и число — один из разделов познания чистого бытия.
[Рассуждение и размышление как путь познания чистого бытия]
Ощущения часто обманчивы. Тогда душа начинает размышлять и рассуждать. К размышлению побуждает то, что воздействует на ощущения одновременно со своей противоположностью. К размышлению побуждает и созерцание тождественного, когда одно и то же видится и как единое, и как бесконечное множество.
Арифметика и счет ведут к истинному знанию. Воину они необходимы для войскового строя, а философу — для постижения сущности.
Но искусством счета надо заниматься ради познания, а не по-торгашески ради купли-продажи. Это искусство влечет душу ввысь.
Люди с природными способностями к счету восприимчивы практически ко всем наукам; а кто этим искусством занимается, тот становится более восприимчив к наукам.
2. Геометрия. Она влечет душу к истине и воздействует на философскую мысль.
3. Астрономия
Небесные узоры — пособие для изучения подлинного бытия.
4. Музыка
Нужно искать числа в воспринимаемых на слух созвучиях, как пифагорейцы.
5. Диалектический метод
Нужно рассуждать, минуя ощущения, посредством одного лишь разума, устремляясь к сущности предмета, пока не постигнешь сущности блага. Так можно оказаться на самой вершине умопостигаемого.
Изучение указанных наук ведет душу ввысь, к созерцанию самого совершенного в существующем. Но эти науки даны лишь в помощь диалектическому методу в деле освобождения души.
[Разделы диалектического метода — познание, рассуждение, вера, уподобление]
Первый раздел — познание, второй — рассуждение, третий — вера, четвертый — уподобление. Оба последних, вместе взятые, составляют мнение, оба первых — мышление. Мнение относится к становлению, мышление — к сущности.
[Определение диалектики]
Диалектика подобна карнизу, венчающему все знания, и она вершина всех знаний.
[Еще об отборе правителей и их воспитании]
У правителей должна быть острая восприимчивость к наукам и быстрая сообразительность. Души робеют перед науками гораздо больше, чем перед гимнастическими упражнениями: эта трудность касается души, она — ее особенность, которую душа не разделяет с телом.
Надо искать человека с хорошей памятью, несокрушимо твердого и во всех отношениях трудолюбивого. Никому не хочется переносить телесные тягости, а также много учиться и упражняться.
[Возрастная градация воспитания]
Ни одну науку не следует изучать рабски. Правда, если тело насильно наставляют преодолевать трудности, оно от этого не делается хуже, но насильственно внедренное в душу знание непрочно. Поэтому учить детей наукам надо играючи, наблюдая за их природными склонностями.
[Справедливость воспитывается в человеке с детства]
Надо посмотреть, устоят ли они перед разнообразными влияниями. Если устоят, тогда, когда им будет уже 50 лет, и допускать к власти. Большую часть времени они станут проводить в философствовании, а когда наступит черед, будут трудиться над гражданским устройством, занимать государственные должности — не потому, что это нечто прекрасное, а потому, что так необходимо ради государства. Они постоянно будут воспитывать людей, подобных им самим, и ставить их стражами государства взамен себя, а сами отойдут на Острова блаженных.
Истинные правители будут высоко ценить порядочность и ту честь, что с нею связана, но самым великим и необходимым будут считать справедливость; служа ей и умножая ее, устроят они свое государство.
Всех, кому больше десяти лет, они отошлют в деревню, а остальных детей, оградив от воздействия современных нравов, воспитают на свой лад, в справедливых законах.
Правителями могут быть и женщины, если у них обнаружатся соответствующие способности.
Вывод:
Люди живут в пещере, наблюдая лишь тени. Только избранным доступно знание – Благо. К истине можно прийти только через размышления, ощущения обманчивы. Развивают способность размышлять арифметика, геометрия, астрономия, музыка, диалектика, причем последняя – главная.
Настоящий политик — не тот, кто любит власть, но кто занят лишь воплощением Блага. Главное для правителя ценить справедливость. Идея самопожертнования – тот, кто видел свет, может спуститься во тьму и взять на себя бремя правления, чтобы вывести из тьмы других.
Символический смысл «Мифа о пещере»
Для Платона пещера — чувственный мир, в котором живут люди. Подобно узникам пещеры, они полагают, что благодаря органам чувств познают истинную реальность. Однако такая жизнь — иллюзия. От истинного мира идей до них доходят только смутные тени. Философ может получить более полное представление о мире идей, постоянно задавая себе вопросы и ища на них ответы. Однако бессмысленно пытаться разделить полученное знание с толпой, которая не в состоянии оторваться от иллюзий повседневного восприятия. Платон демонстрирует, что познание требует известного труда — беспрестанных усилий, направленных на изучение и понимание тех или иных предметов. Поэтому его идеальным городом могут править только философы — те люди, которые проникли в сущность идей, и в особенности идеи блага.
methodiks.ucoz.ru
Платон. Миф о пещере
Платон. «Миф о Пещере»(Взято из: М. Хайдеггер «Учение Платона об Истине»)
«Постарайся представить себе вот что: люди содержатся под землей в своеобразном жилище наподобие пещеры. Вверх, к дневному свету, тянется длинный вход, к которому собирается все это углубление. Прикованные за ноги и за шею, люди в этом жилище пребывают с детства. Потому-то и застыли они на одном месте, так что остается им лишь одно: смотреть на то, что оказывается у них перед глазами. И голову даже повернуть, прикованные, они не в состоянии. Один проблеск света, правда, доходит до них — это отблески огня, который пылает высоко и далеко (тоже, конечно, у них за спиной). Между огнем и узниками (также у них за спиной) вверху проходит дорога, вдоль которой — представь и это себе — построена низкая стена, подобно тем загородкам, которыми скоморохи отгораживаются от людей, чтобы через них издали показывать свои штучки.
— Я вижу это,— сказал он.
Теперь сообразно этому представь, что ты видишь, как вдоль этой стенки люди проносят всяческую утварь, которая выступает над стенкой: статуи, а также другие каменные и деревянные изображения чаще человеческие. И поскольку ничего другого не приходится ждать, некоторые из проносящих вверху эту утварь беседуют, другие проходят молча.
— Странную картину изобразил ты здесь, и странных узников,— сказал он.
Но они совсем похожи на нас, людей,— возразил я,— А что ты думаешь? Такого рода люди с самого начала, будь то от самих себя, будь то друг от друга, ничего другого в глаза не видели, кроме теней, которые (постоянно) сияние очага отбрасывает на возвышающуюся над ними стену пещеры.
— А как же иначе должно быть,— сказал он,— если они принуждены держать голову неподвижно, и так всю свою жизнь? Что же видят они от проносимых (за их спиной) вещей? Разве не всего лишь это (т. е. тени) ?
— Действительно.
Далее, если бы они были в состоянии заговорить друг с другом и обсудить увиденное,— не уверен ли ты, что они стали бы то, что сами они видят, почитать за сущее?
— Они были бы к этому принуждены.
А как же дальше,— если бы в этой темнице было еще и эхо от возвышающейся перед ними стены, на которую только и смотрели они постоянно? Всякий раз, когда один из тех, что проходили за узниками (и проносили вещи), позволял бы себе что-то произнести,— не уверен ли ты, пожалуй, что они не что иное приняли бы за говорящее, как вереницей тянущиеся перед ними тени?
— Ничто иное, клянусь Зевсом,— сказал он.
И уже, разумеется,— продолжал я,— не что иное, как тени от всяческой утвари, эти узники стали бы почитать тогда за несокрытое.
— Это было бы совершенно неизбежно,— сказал он.
Итак, вслед за этим,— продолжал я,— представь себе такое происшествие: будто бы узники освободились от оков и тем самым враз исцелились от этого неразумения,— подумай, какого же рода должно быть это неразумение, если случилось бы с узниками следующее. Коль скоро один кто-то, раскованный, был бы принужден внезапно подняться, поворачивать шею, тронуться с места и взглянуть против света, (то) это (каждый раз) причиняло бы ему боль и он был бы не в состоянии посмотреть на какую-либо вещь из-за этого сверкания, ибо до сих пор он видел тени. (Если бы все это с ним произошло), что, по-твоему, сказал бы он, когда кто-то открыл бы ему, что до сих пор он видел (лишь) недействительные вещи, теперь же он ближе подходит к сущему и, следовательно, он обращается уже к более сущему, а поэтому более правильно смотрит? И если бы кто-то также показал ему (тогда) каждую из проносимых мимо вещей и принудил бы его ответить на вопрос, что это такое,— то не уверен ли ты, что он ничего не знал и не ведал бы и, более того, он счел бы, что прежде (собственными глазами) виденное было несокрытее, чем теперь (кем-то другим ему) показанное? — Непременно, разумеется,— сказал он.
И когда кто-то принудил бы его смотреть на сияние огня,. разве не было бы больно его глазам и не предпочел бы он отвернуться и прибегнуть (обратно) к тому, смотреть на что было в его силах,— и не решил бы он поэтому, что то (ему уже во всяком случае видимое) на самом деле яснее, чем то, что ему показывают теперь.
— Это так,— сказал он.
Но если бы теперь,— продолжал я,— его (освобожденного от оков) кто-то силой уволок бы прочь оттуда через тернистый в крутой выход пещеры, не отпуская от себя, пока не выволок бы его на свет солнца,—то не испытал бы этот, таким образом выволоченный человек, боль и возмущение при этом? Блеск переполнил бы его глаза и, попав на свет солнца, неужели он был бы в состоянии увидеть хоть что-то из того, что теперь открывается ему как несокрытое?
— Никоим образом он не был бы в состоянии сделать это,— сказал он,— по крайней мере не вдруг.
Очевидно, я полагаю, понадобилась бы какая-то привычка, чтобы, раз уже пришлось ему туда выбраться, научиться охватывать глазами то, что стоит наверху (вне пещеры в свете солнца) . И (вживаясь таким образом) он прежде всего смог бы смотреть на тончайшие тени, а затем на отраженный в воде облик человека и прочих вещей; впоследствии же он стал бы тогда сами эти вещи (сущее вместо ослабленного отражения) воспринимать взором. А от круга этих вещей он, пожалуй, осмелился бы поднять взор на то, что расположено на своде небес и на самый этот свод, причем поначалу ему легче было бы смотреть ночью на свет звезд и луны, нежели днем на солнце и его сияние.
— Разумеется.
А в конце концов, я уверен, он почувствовал бы способность взглянуть на самое солнце, а не только на его отражение в воде или в чем-то еще, где оно могло бы вспыхнуть,— нет, на самое солнце, как оно есть, само по себе, на свойственном ему месте,. чтобы разглядеть, каковы его свойства.
— Это непременно произошло бы,— сказал он.
И затем, оставив все это позади, он смог бы уже заключить о нем (о солнце), что это именно оно и обеспечивает времена года и распоряжается целым годом, да и всем, что есть в этой (теперь) видимой области (солнечного света), и даже что оно (солнце) есть также причина всего того, что те (кто пребывает в пещере) известным образом имеют перед собой.
— Очевидно,— сказал он,— что тот добрался бы и. до этого (до солнца и того, что стоит в его свете), после того как он превзошел бы то (что есть лишь отражение или тень). Так что же? Вспоминая о первом жилище, о там задававшем меру «знании» и о заключенных тогда вместе с ним людях, разве не стал бы он, по-твоему, почитать себя счастливым благодаря (происшедшей) перемене, а ‘о тех же, напротив, сожалеть?
— Очень даже.
Хорошо; а если бы (у людей) на прежнем местопребывании (т. е. в пещере) были учреждены известные почести и похвальные речи для того, кто острее всех воспринимает проходящее (что случается ежедневно) зрительно, а затем лучше всех запоминает, что обычно проносится раньше другого, а что одновременно, и поэтому способен предсказывать, что может появиться в ближайшем будущем,— не думаешь ли ты, что он (вышедший из пещеры) ощутил бы потребность (именно теперь) вступить в соревнование с теми (в пещере), кто у них состоит в почете и в силе,— или же он предпочтет принять скорее на свой счет то, что сказано у Гомера: «Живя у земли (на поверхности), чужому, несостоятельному мужу служить за поденную плату»,— и, вообще, не захочет ли он скорее вытерпеть что угодно, нежели толкаться в том (для пещеры значительном) почете и быть человеком по тому способу?
— Я уверен,— сказал он,— все что угодно он стал бы терпеливо переносить скорее, чем быть человеком по тому (для пещеры соответствующему) способу.
А теперь поразмысли также и над этим,— продолжал я.— Если такого рода вышедший из пещеры человек спустится обратно и усядется на то же самое место,— то, как только он придет от солнца, не заполнятся ли глаза его мраком?
— Безусловно, и даже очень,— сказал он.
Если же теперь он снова будет должен вместе с постоянно прикованными там людьми заниматься составлением и утверждением воззрений на тени, то, пока глаза его еще слабы и прежде чем он приспособит их снова, на что потребуется немалое время определенного вживания, не заслужит ли он тогда там, внизу, насмешек и не дадут ли ему понять, что он совершал восхождение лишь для того, чтобы вернуться (в пещеру) с испорченными глазами, и что поэтому вовсе не стоит предпринимать пути наверх? И не станут ли они каждого, кто приложит руку к их освобождению от оков и выведению наверх,— если только им представится возможность захватить и убить его,— действительно убивать?
— Наверное,— сказал он».
Что означает эта «притча»? Платон сам дает ответ, так как непосредственно за рассказом следует истолкование (517а -518d).
Пещерообразное жилище — это изображение τήν… δι’őψεως φαινομένην έδραν,—той области, где мы пребываем и которая ежедневно обнаруживает себя перед нашим взором. Огонь в пещере, пылающий над ее обитателями,— это образ солнца. Свод пещеры представляет небесный свод. Под этим сводом, обращенные к земле и к ней прикованные, живут люди. То, что их окружает и как-то затрагивает, есть для них «действительное», или сущее. В этом пещерообразном жилище они чувствуют себя «в мире» и «дома», находя здесь то, на что можно положиться.
Названные в «притче» вещи, которые можно видеть вне пещеры, напротив, суть изображение того, в чем состоит, собственно, сущее сущего (подлинно сущее). По Платону, это есть то, через что сущее обнаруживает себя в своем виде. Этот «вид» Платон берет не просто как объект зрения. Вид для него имеет еще также нечто от «выступления», через которое каждая вещь себя «презентирует». Выступая в своем виде, обнаруживает себя само сущее. Вид называется по-гречески эйдос или идеяЧерез вещи, лежащие в свете дня вне пещеры, где существует свободный обзор всего, знаменуются в притче «идеи».
3
studfiles.net
11. Философия Платона. Учение об идеях. Миф о пещере. Концепция человека., учение о душе. Этика и политика.
Платон характеризует бытие как вечное, неизменное, недоступное чувствительному восприятию и постигаемое только разумом, бытие множественно. Бытие у Платона есть вид, идея, сущность. Одно из важных положений платоновской онтологии состоит в разделении действительности на два мира: мир идей и мир чувственных вещей. Первичным Платон называл мир вечных, неизменных, сущностей — идей. Вторичным, производным от них, он называл все многообразие чувственно воспринимаемого мира. Для объяснения многообразия существующего мира Платон вводит понятие материи. Материя это первичный материал, то из чего делают все чувственно-существующие вещи, материя может принять любую форму. Внесенное Платоном новшество о множественности бытия — идей поставило перед ним задачу объяснения связи между мирами, объяснения единства самого мира идей. Чтобы решить этот вопрос, Платон обращается к понятию единого, единое само по себе не есть бытие. Оно выше бытия и составляет условие возможности бытия, то есть идей Единое выше всякого существования и всякой множественности. Единое отождествляется с высшим благом, к которому все стремится и, благодаря которому, все имеет свое бытие. Космология Платона. Здесь Платон развивает учение о творении божества Космоса из первобытного Хаоса. Творец мира был добр и пожелал устроить чтобы было хорошо, застав все в нестройном и беспорядочном движении, он из беспорядка привел в порядок, полагая, что последний всячески лучше первого. Космос, промышлением божьим, получил бытие как одушевленное и поистине одаренное умом. Платон был убежден, что небесные тела — это видимые боги, обладающие телом и душой. Теория познания Платон считал, что человек как телесное существо смертен. Душа же его бессмертна. Истинное знание дает только мышление. Мышление же это независимый от чувственных восприятий абсолютно самостоятельный процесс припоминания. Только мышление дает знание идей. Чувственное восприятие порождает лишь мнение о вещах. Подлинным знанием могут обладать лишь те, кто сумеет преодолеть воздействие на них чувственных вещей, избавить свою душу от телесного гнета и воспарить в мир вечных идей. Это по силам только мудрецам философам. Философия стремится постигнуть самое существенное , наиболее общее во всем, что существует, самое важное в человеческой и для человеческой жизни. Мудрость заключается в постижении непреходящей действительности, царства идей, в рассмотрении с этих сверхчувствительных позиций всех природных вещей и человеческих дел. Истинным знанием обладает душа, которая состоит и трех частей: 1)разумной, 2)пылкой (волевой), 3)чувственной. Учение Платона впервые ставит вопрос об отношении бытия и мышления материально-чувственного и идеально-сущностного мира. И Платон решает это вопрос однозначно, утверждая приоритет идей над чувственно-воспринимаемыми вещами.
Миф о Пещере — ядро идеалистического представления Платона об устройстве и смысле жизни человека. Это миф описывается в Государстве Платона как диалог между Сократом и Главконом, братом Платона и изначально, в самом тексте, показывает необходимость управления Идеальным Государством философами, поскольку именно они способны видеть реальный мир и действовать на благо всех.
В «Федоне» Платон клеймит чувственный мир устами Сократа как тюрьму души, что еще раз подтверждает значимость Мифа о Пещере как основной мифологемы в идеализме Платона, где подлинная реальностью только мир вечных идей и доступ к нему душа может получить через философию.
Четыре значения мифа о пещере
Онтологическая градация бытия: чувственное и сверхчувственное, где тени на стенах — простая видимость вещей; статуи — вещи которые чувственно воспринимаются; каменная стена — линия, разделяющая два рода бытия; предметы и люди вне пещеры — это истинное бытие, ведущее к идеям; солнце — Идея Блага.
Ступени познания: созерцание теней — воображение (eikasia), видение статуй — (pistis), т.е. верования, от которых мы переходим к пониманию предметов как таковых и к образу солнца, сначала опосредованно, потом непосредственно, — это фазы диалектики с различными ступенями, последняя из которых — чистое созерцание, интуитивное умопостижение.
Качество жизни человека: аскетическое, мистическое и теологическое. Человек, который руководствуется только чувствами — живет исключительно в пещере, жить в духе — руководствоваться чистым светом правды. Движение от чувственного мира к миру идеального через философию это «освобождение от оков», т.е. преображение. И, наконец, Солнце-Благо есть высшая ступень познания и означает созерцание божественного.
Политический аспект: для тех кто познал Солнце-Благо возможно возвращении в пещеру, чтобы освободить и вывести к свету истины тех, с которыми он провел долгие годы рабства.
studfiles.net
Миф о пещере Платона
Источник: http://ezolife.info/?p=2634
Миф о пещере — знаменитая аллегория, использованная Платоном в трактате «Государство» для пояснения своего учения об идеях. Считается краеугольным камнем платонизма и объективного идеализма в целом. Изложена в форме диалога между Сократом и Платоновым братом Главконом:
Ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию… посмотри-ка: ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная – глянь-ка – невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.
– Это я себе представляю.
– Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.
– Странный ты рисуешь образ и странных узников!
– Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?
– Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?
– А предметы, которые проносят там, за стеной; Не то же ли самое происходит и с ними?
– То есть?
– Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?
– Непременно так.
Человек и его тень.
Для Платона пещера представляет собой чувственный мир, в котором живут люди. Подобно узникам пещеры, они полагают, что благодаря органам чувств познают истинную реальность. Однако такая жизнь — всего лишь иллюзия. От истинного мира идей до них доходят только смутные тени. Философ может получить более полное представление о мире идей, постоянно задавая себе вопросы и ища на них ответы. Однако бессмысленно пытаться разделить полученное знание с толпой, которая не в состоянии оторваться от иллюзий повседневного восприятия. Посему Платон продолжает:
Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх – в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да еще если станут указывать на ту или иную мелькающую перед ним вещь и задавать вопрос, что это такое, и вдобавок заставят его отвечать! Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?
– Конечно, он так подумает.
– А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза, и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?
– Да, это так.
Излагая данную притчу, Платон демонстрирует своим слушателям, что познание требует известного труда — беспрестанных усилий, направленных на изучение и понимание тех или иных предметов. Поэтому его идеальным городом могут править только философы — те люди, которые проникли в сущность идей, и в особенности идеи блага.
Сопоставление аллегории с другими платоновскими диалогами, в частности с «Федоном», позволяет заключить, что это не просто притча, а сердце платонической мифологемы. В «Федоне» Платон устами Сократа клеймит чувственный мир как тюрьму души. Единственной подлинной реальностью для него является мир вечных идей, к постижению которого душа может приблизиться посредством философии.
Платон об измерениях
Дисскусия Платона — Лобсанг Рампа в своей книге «Главы жизни» говорил, что дискуссия (которая представлена ниже) об измерениях, иллюстрирует, как человек, ощущающий природу лишь 2-х измерений, знакомится с природой третьего измерения:
— Смотри! Человеческие существа живут в подземных пещерах; они находятся там с самого детства, а их ноги и шеи скованы — цепи устроены так, чтобы люди не могли повернуть головы. На расстоянии над ними и позади них — свет ярко горящего огня, а от того места, где находятся заключенные, к огню круто ведет дорога; и если присмотреться, то можно увидеть невысокую стену, выстроенную вдоль дороги, вроде экрана, за которым прячутся те, кто управляет марионетками. Представь человека, идущего вдоль этой стены и несущего сосуды, которые видны над стеной; видны также фигуры людей и животных, сделанные из дерева, камня и других материалов; в некоторых сценках персонажи разговаривают, в некоторых — молчат.
— Это странный образ, — сказал он, — и странные заключенные.
— Как и мы сами, — ответил я. — И они видят только свои собственные тени или тени друг друга, которые огонь отбрасывает на противоположную стену пещеры.
— Правильно, — сказал он; — как же они могут видеть что-нибудь, кроме своих теней, если им никогда не позволяли повернуть голову?
— И они видят только тени предметов, которые несет тот человек вдоль стены.
— Да, — сказал он.
— И если бы они могли говорить друг с другом, они бы решили, что говорят о вещах, которые действительно происходят перед ними.
— Совершенно верно.
— И допустим, что в тюрьме есть эхо, которое отражается от противоположной стены, и можно быть уверенным, что они вообразят, что слышат голос проходящих мимо теней.
— Без сомнения, — ответил он.
— И без сомнения, — сказал я, — что для них ничто, кроме теней предметов, не представляется истинным.
— Определенно.
— Снова посмотрим и узнаем, как они все поняли и излечились от своей глупости. Вначале, когда кто-нибудь из них освобождался и был вынужден внезапно подняться и повернуть голову, ходить и смотреть на свет, он испытывал резкую боль, а яркий свет слепил его, и он был не в состоянии видеть реальные предметы, тени которых он обычно видел в своем привычном положении. И вообрази кого-то, говорящего ему, что все, что он видел прежде — это иллюзия, что с этого момента он подошел к реальному бытию, и то, как он смотрит, — более правильно, и видит он более реальные вещи, — каким будет его ответ? Дальше можно вообразить, что его инструктор указывает на предметы, которые проносятся мимо и просит его назвать их — разве у него не возникнет трудностей? Разве он не вообразит, что тени, которые он видел всю свою жизнь, более реальны, чем те предметы, которые ему показали?
— Да уж, куда более реальны.
— И если его вынудят посмотреть на свет, разве его глазам не станет так больно, что он сразу же отвернется, чтобы найти убежище в предмете, который он может безболезненно рассматривать и который для него выглядит более ясным, чем тот, который ему только что показали?
— Правильно, — сказал он.
— И снова представим, что он не по своей воле вытащен по крутой и неровной лестнице и насильно поставлен под прямые лучи солнца. Не кажется ли тебе, что ему будет больно, и глаза его будут раздражены, свет, который попадет ему в глаза, просто ослепит его, и он не сможет увидеть ни одну из реально существующих вещей, которые, как ему сказали, истинны?
— Не все сразу, — сказал он.
— Он попросит дать ему привыкнуть к освещению верхнего мира. И первое, что он лучше всего будет видеть — это тени, следующее — это отражения людей и других объектов на воде, а уже потом — сами предметы; потом он сможет выходить под свет Луны и звезд, и он будет видеть небо и звезды ночью лучше, чем Солнце и солнечный свет днем.
— Безусловно.
— И наконец, он сможет видеть солнце, не просто его отражение на воде, но он будет видеть само солнце на его настоящем месте, а не где-нибудь в другом, например в отражении, и он сможет познавать его природу.
— Безусловно.
— И после этого он убедится, что Солнце является причиной смены времен года и лет вообще и что это добрый гений всего, что составляет видимый мир. Оно в определенной мере тоже является причиной всех тех вещей, которые он видел прежде, а его товарищи привыкли видеть до сих пор.
— Ясно, — сказал он, — он что-то поймет вначале, а что-то — потом.
— А когда он вспомнит свое прошлое существование, и мудрость пещеры, и своих товарищей-заключенных, не думаешь ли ты, что он будет счастлив в связи с этими переменами и ему станет жаль остальных?
— Конечно же, так и будет.
— И если они прославляют тех, кто быстрее других замечает, лучше других запоминает и может рассказать, какая из теней прошла прежде, какая последовала за ней, какие двигались рядом, думаешь, ему будет интересна такая слава и почет или зависть по отношению к ее обладателю?
—Разве он не скажет, как говорил Гомер: «Лучше быть бедняком и иметь бедного хозяина» — и предпочтет терпеть еще очень многие лишения, вместо того чтобы думать и жить как они?
—Да, — сказал он, — да, я думаю, что он предпочтет новые страдания, чем старую жизнь.
— Вообрази снова, — сказал я, — что этот человек внезапно попадает в свое старое положение и больше не видит солнца. Разве он не решит, что его глаза застелил мрак?
— Совершенно верно, — сказал он.
— И если бы возник спор, и он должен был бы состязаться в рассматривании теней с заключенными, которые никогда не покидали пещеры, пока его глаза еще не привыкли к пещере и он плохо видит (а время, которое потребуется ему, чтобы снова приспособиться к образу жизни в пещере, может быть довольно продолжительным), и разве он не будет выглядеть смешным?
— Без сомнений, — сказал он.
— Сейчас ты можешь присовокупить эту аллегорию к предыдущим аргументам, — сказал я. — Тюрьма — это видимый мир, свет огня — это солнце, подъем человека на поверхность и его прозрение можно рассматривать как развитие души в интеллектуальном мире. И ты поймешь, что те, кто достиг этого дающего блаженство видения, не пожелают снова возвращаться к человеческим страхам; их души торопятся подняться к высшим мирам, в которых так прекрасно жить. И разве не странно выглядит человек, который отвлекся от божественного созерцания и вернулся к мирским занятиям, ведь его поведение непривычно и смешно для окружающих?
— В этом нет ничего удивительного, — ответил он.
— Любой, кому присущ здравый смысл, вспомнит, что путаница перед глазами бывает двух видов и возникает в двух случаях; или если уходишь от света, или если выходишь на свет — это истинно для духовного зрения так же, как и для телесного. И тот, кто всегда помнит об этом, когда смотрит в душу того, чье видение запутанное и слабое, не станет смеяться; он прежде спросит, пришла эта душа из более светлой жизни и не в состоянии видеть, потому что не привыкла к темноте, или пришла она из темноты на свет земной и ослеплена ярким светом. А потом он определит, кто счастлив в этом состоянии и в таких условиях жизни.
Пояснения к словам Платона: Мы люди живущие в трехмерном измерении уподобляемся человеку прикованному в пещере, а люди достигшие просвещения, такие как «Будда», уподобляются человеку из пещеры, который выходит на солнечный свет и может ощущать полноту трехмерного мира.
Человек (Прикованный из пещеры) с двухмерным представлением просвятился до трехмерного представления.
Человек с трехмерным представлением (Будда) просвятился до четырехмерного представления.
Для пещерного человека былые удовольствия такие как кто первый увидит тень , не представляют особого удовольствия потому что он постиг трехмерное представление.Он понимает что это пустяки и иллюзия , и что истинное понимание лежит в трехмерных обьектах. Так и Будда отказался от всех благ трехмерной материальной жизни так как побывал в четвертом измерении. «Тюрьма — это видимый мир, свет огня — это солнце, подъем человека на поверхность и его прозрение можно рассматривать как развитие души в интеллектуальном мире.»
😉
spaceandman.info
Дарья Барышникова. «Миф о пещере» у Платона и его истолкование Хайдеггером
Дарья Барышникова. «Миф о пещере» у Платона и его истолкование ХайдеггеромВ седьмой книге «Государства» Платон для наглядности изложения мыслей о существовании души и познания вещей излагает «миф о пещере». И здесь мы отметим две вещи: уже в самом начале Платон говорит об уподоблении («человеческой природы в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию … »), а в непосредственно за изложением следующем «автокомментарии» — разграничивает область, охватываемую зрением и область умопостигаемого. И это бы хотелось отметить особенно, потому что Хайдеггер в своем истолковании мифа, как нам кажется, несколько смещает фокус и проецирует вот это «зримое» (и весь круг понятий, проблем, с этим связываемых и из этого выводимых) на всё пространство рассуждения Платона.
Вот что говорит Платон в этом «автокомментарии»: «Это уподобление следует применить ко всему, что было сказано ранее: область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца. Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, — это подъем души в область умопостигаемого. Если ты все это допустишь, то постигнешь мою заветную мысль — коль скоро ты стремишься ее узнать, — а уж богу ведомо, верна ли она. Итак, вот что мне видится: в том, что познаваемо, идея блага — это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она — причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама — владычица, от которой зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни». Скажем дополнительно, что это разделение «зримого» и «умопостигаемого» Платоном может (предположим) допускать истолкование «зримого» как аналитически воспринимаемого, расчленяемого этим зрением, соотносимого по разным качествам с уже известным; в то время как «умопостигаемое» может быть как-то схватываемо сознанием, сразу и нераздельно, в целостном и таком едином восприятии.
***
В «Учении Платона об истине», разбирая подробнейшим образом «притчу» о пещере, Хайдеггер делает несколько далеко идущих выводов. И, прежде чем обратиться к ним, скажем несколько слов о его «методе». Хайдеггер, и это, безусловно, нескоторое упрощение и схематизация, берет слова и среди значений углубляется в самые глубокие. Затем он вытаскивает их на поверхность и предъявляет взору с таким, как нам кажется, подтекстом: «вот это-то и есть правильное в данном случае».
Хайдеггер выделяет два аспекта притчи: описания трех пространственных положений «узников» (и расположение соответствий: теней и повседневного опыта, вещей и идей, Солнца и Блага) и совершаемые здесь действия. Второе для Хайдеггера более существенно. Действия эти заключаются в переходах узников «из – вовне» (в два этапа) и «снаружи обратно внутрь».
Вещи, созерцаемые вне пещеры соотнесены с понятием «эйдос», «идея». Или «вид» по-гречески, – говорит Хайдеггер, и разворачивая это понятие, на нём строит свою интерпретацию. Зрение и правильность взгляда в такой ситуации становятся важными характеристиками и состояний и происходящих здесь процессов.
Составляющая любого перехода – ослепление: нарушение привычного положения вещей и хода событий, изменение обычного поведения, разрушение «расхожего мнения». Такое состояние каждый раз некомфортно: любые резкие изменения требуют привыкания и тела и души, а также терпения и усилий – в преодолении. Это терпение и усилия именуются «образованием» («пайдейя» – как объясняет Хайдеггер, – руководство изменения человека в его существе).
Размышляя об этих изменениях и переходах, прежде всего возникает вопрос о том, кто является инициатором этих первых двух движений (движения головы к огню и движения из пещеры наверх): «Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх – в сторону света…» (кто снимет? и кто заставит? и с какой целью? При том, что строкой выше Платон говорит «Если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное…») То есть, перед нами, возможно, не собственная инициатива узника вырваться из заточения, но свидетельство того, что, допустим, он будет освобожден.
Дальше – несколько странно: Хайдеггер, объясняя суть образования, пишет о развертывающем формировании, исходящем из некоего прообраза. Значит, в душе уже было, что развертывать? Или где же оно раньше лежало? Эти движения – образование. Суть этого образования состоит, по Хайдеггеру, не в том, чтобы загрузить душу, но «подлинное образование захватывает и изменяет саму душу». Здесь возникают и другие вопросы: если в человеке есть этот прообраз — в соответствии с которым движется и «образовывается» душа, то где он сокрыт? Что служит стимулом к его извлечению и стремлению к свету? Для того, чтобы к чему-то стремиться, необходимо иметь представление о том, к чему ты стремишься. Получается какой-то замкнутый герменевтический круг, где явно не хватает какого-нибудь Бога, совершающего божественный пинок под зад.
***
Итак, Хайдеггер говорит, что притча о пещере «рисует существо образования» и излагает «учение» Платона об истине, в котором здесь происходит одно весьма существенное изменение. Как нам кажется, Хайдеггер, подходит к притче со своей уже готовой мыслью: «перемена в существе истины». И используя, в частности, этот свой метод «этимологического восхождения», Хайдеггер удобным себе образом пролагает пути и сплетает связи между мыслями Платона.
Вот, например, он сплетает «образование» и «истину» в сущностном единстве. Говоря о движении узников из пещеры вовне: «Пайдейа – обращение всего человека … из круга ближайших вещей … в область, где является сущее само по себе». Для обозначения истины Хайдеггером используется слово «непотаенное». «То, что для человека является непотаенным, род этой непотаенности должны перемениться» – пишет Хайдеггер. Соотносит свое «непотаенное» с греческим «алетейа» и с «это слово переводят как истина». И далее говорит о традиционном в западном мышлении понимании истины как соответствия.
И тут у нас возникает еще один вопрос. Точнее два. Во-первых, даже если пытаться смотреть на греческие тексты «по-гречески» — как это декларирует Хайдеггер в «Изречении Анаксимандра»: «необходимо, чтобы еще до перевода наше мышление было пере-ведено к тому, что сказано по-гречески», то невозможно ведь отделить и извлечь из собственного сознания все те позднейшие («послегреческие») мысли и их расположения, – всё то, что в течение времени существования западного мышления там возникало, укоренялось, прорастало, сплеталось и каким-то образом плодоносило.
И во-вторых, если говорить об истине как соответствии (в западной, в смысле последующей, традиции), и даже если вцепиться во фразу «род этой непотаенности должен перемениться», то возникает следующая подозрительная мысль:
В каждом месте существует своя истина. Люди в пещере «принимают за непотаенное» тени; взор, освобожденный от плена теней, видит то, что «непотаеннее» или «более непотаенное»; вовне пещеры взгляду является «подлинное непотаенное» или «непотаеннейшее». И везде, кстати, Хайдеггер фокусируется на этом явлении взгляду, очевидности, показанности воспринимающему. Задача теперь – в направлении взора, а проблема – в трудности перевести взгляд, переменить оптику, переключить внимание, переместить точку наблюдения, – всё это требует усилия. И каждый раз получается, что эта истина истинна, и исходя из этого, возникает соблазн допустить, что истина множественна. Или многогранна. И, в общем, если говорить об истине как соответствии, это теперь становится совсем не сомнительно, а вполне адекватно. И очень дружественно выведет нас на ту точку, где, по Хайдеггеру, у Платона происходит изменение существа истины.
Перед выходом на эту точку, Хайдеггер делает еще несколько существенных замечаний. О новоевропейских интерпретациях, точнее, смысловых смещениях и переходах: Добро => нравственное добро (нравственный закон) => ценность. Идея => (новоевр.: «субъективное представление»). Идея «добра» – в новоевропейской интерпретации представляется «высшей». Отсюда вполне возможна мысль о некоей иерархической системе и упорядоченности (некой структуре). «По-гречески» же, как считает Хайдеггер, «идея» этой иерархии не предполагает: «то, что для чего-либо годно и делает другое к чему-либо годным»; «идея всех идей, по выражению Платона, – состоит в том, чтобы делать возможным явление всего присутствующего во всей его зримости».
По Хайдеггеру, суть притчи в «воцарении идеи над алетейей»: «существо истины не развертывается как существо непотаенности из его собственной бытийной полноты, а перекладывается на существо идеи … утрачивает непотаенность как основную черту».
Ну и наконец: переход от одной стадии к другой состоит в исправлении взгляда. Изменение существа истины, по Хайдеггеру, заключается в следующем: из «основной черты самого сущего» она становится «характеристикой человеческого отношения к существующему». Вместо «непотаенности» – «правильность». Т.е. происходит переход от истины, самой по себе, к истине как правильно высказанному представлению. «Из непотаенности сущего в правильность взгляда» – становится господствующей для всей западной мысли. Происходит переход от того, что познается, – к тому, как познается.
Проблема в том, по Хайдеггеру, что о изначальном существе истины (которое, судя по этому его рассуждению, существует) «еще не спрошено», и она пребывает в скрытом, потаенном состоянии. Ибо запрос еще не сформулирован. И здесь у нас возникает еще один вопрос: кто говорит или кто будет говорить? кто формулирует этот вопрос и как он его формулирует? И здесь либо как-то совсем должны измениться взаимоотношения субъекта и того, что ему вне-положено (и если оно вне-положено, то либо воспринимается зрением, либо схватывается умом), либо запрос этот не имеет смысла.
***
Итак, если попытаться обобщить изложенное выше, то наиболее существенными представляются следующие соображения. Хайдеггер, анализируя «миф о пещере» Платона, главную задачу (и скрытый, но извлекаемый Хайдеггером смысл) этого повествования видит в изменении существа истины. Метод этого изменения, по Хайдеггеру, заключается в исправлении взгляда (в связи с чем возникает мысль, что от правильности взгляда зависит всё). И истина теперь превращается в правильность восприятия и высказывания. Соответственно изменяется и «место» истины: как «правильность взгляда» она сдвигается от характеристики существующего к характеристике человеческого отношения к существующему. В то время как мысли Платона, на наш размышляющий взгляд, могут быть интерпретированы как свидетельствующие о возможностях разных типов познания, существующих в разних типах «местоположения» познающего. Все это идеи о мире умопостигаемом и мире видимом и соответствующих им типах познания, — и о возможностях (или даже – необходимостях, если хочешь правильно мыслить) перехода из одного в другой.
Официальный сайт дом 2 последние новости и слухи. . majirel mix Используются технологии uCozkogni.narod.ru
Платон. Миф о пещере
Платон. «Миф о Пещере»
(Взято из: М. Хайдеггер «Учение Платона об Истине»)
«Постарайся представить себе вот что: люди содержатся под землей в своеобразном жилище наподобие пещеры. Вверх, к дневному свету, тянется длинный вход, к которому собирается все это углубление. Прикованные за ноги и за шею, люди в этом жилище пребывают с детства. Потому-то и застыли они на одном месте, так что остается им лишь одно: смотреть на то, что оказывается у них перед глазами. И голову даже повернуть, прикованные, они не в состоянии. Один проблеск света, правда, доходит до них — это отблески огня, который пылает высоко и далеко (тоже, конечно, у них за спиной). Между огнем и узниками (также у них за спиной) вверху проходит дорога, вдоль которой — представь и это себе — построена низкая стена, подобно тем загородкам, которыми скоморохи отгораживаются от людей, чтобы через них издали показывать свои штучки.
— Я вижу это,— сказал он.
Теперь сообразно этому представь, что ты видишь, как вдоль этой стенки люди проносят всяческую утварь, которая выступает над стенкой: статуи, а также другие каменные и деревянные изображения чаще человеческие. И поскольку ничего другого не приходится ждать, некоторые из проносящих вверху эту утварь беседуют, другие проходят молча.
— Странную картину изобразил ты здесь, и странных узников,— сказал он.
Но они совсем похожи на нас, людей,— возразил я,— А что ты думаешь? Такого рода люди с самого начала, будь то от самих себя, будь то друг от друга, ничего другого в глаза не видели, кроме теней, которые (постоянно) сияние очага отбрасывает на возвышающуюся над ними стену пещеры.
— А как же иначе должно быть,— сказал он,— если они принуждены держать голову неподвижно, и так всю свою жизнь? Что же видят они от проносимых (за их спиной) вещей? Разве не всего лишь это (т. е. тени) ?
— Действительно.
Далее, если бы они были в состоянии заговорить друг с другом и обсудить увиденное,— не уверен ли ты, что они стали бы то, что сами они видят, почитать за сущее?
— Они были бы к этому принуждены.
А как же дальше,— если бы в этой темнице было еще и эхо от возвышающейся перед ними стены, на которую только и смотрели они постоянно? Всякий раз, когда один из тех, что проходили за узниками (и проносили вещи), позволял бы себе что-то произнести,— не уверен ли ты, пожалуй, что они не что иное приняли бы за говорящее, как вереницей тянущиеся перед ними тени?
— Ничто иное, клянусь Зевсом,— сказал он.
И уже, разумеется,— продолжал я,— не что иное, как тени от всяческой утвари, эти узники стали бы почитать тогда за несокрытое.
— Это было бы совершенно неизбежно,— сказал он.
Итак, вслед за этим,— продолжал я,— представь себе такое происшествие: будто бы узники освободились от оков и тем самым враз исцелились от этого неразумения,— подумай, какого же рода должно быть это неразумение, если случилось бы с узниками следующее. Коль скоро один кто-то, раскованный, был бы принужден внезапно подняться, поворачивать шею, тронуться с места и взглянуть против света, (то) это (каждый раз) причиняло бы ему боль и он был бы не в состоянии посмотреть на какую-либо вещь из-за этого сверкания, ибо до сих пор он видел тени. (Если бы все это с ним произошло), что, по-твоему, сказал бы он, когда кто-то открыл бы ему, что до сих пор он видел (лишь) недействительные вещи, теперь же он ближе подходит к сущему и, следовательно, он обращается уже к более сущему, а поэтому более правильно смотрит? И если бы кто-то также показал ему (тогда) каждую из проносимых мимо вещей и принудил бы его ответить на вопрос, что это такое,— то не уверен ли ты, что он ничего не знал и не ведал бы и, более того, он счел бы, что прежде (собственными глазами) виденное было несокрытее, чем теперь (кем-то другим ему) показанное? — Непременно, разумеется,— сказал он.
И когда кто-то принудил бы его смотреть на сияние огня,. разве не было бы больно его глазам и не предпочел бы он отвернуться и прибегнуть (обратно) к тому, смотреть на что было в его силах,— и не решил бы он поэтому, что то (ему уже во всяком случае видимое) на самом деле яснее, чем то, что ему показывают теперь.
— Это так,— сказал он.
Но если бы теперь,— продолжал я,— его (освобожденного от оков) кто-то силой уволок бы прочь оттуда через тернистый в крутой выход пещеры, не отпуская от себя, пока не выволок бы его на свет солнца,—то не испытал бы этот, таким образом выволоченный человек, боль и возмущение при этом? Блеск переполнил бы его глаза и, попав на свет солнца, неужели он был бы в состоянии увидеть хоть что-то из того, что теперь открывается ему как несокрытое?
— Никоим образом он не был бы в состоянии сделать это,— сказал он,— по крайней мере не вдруг.
Очевидно, я полагаю, понадобилась бы какая-то привычка, чтобы, раз уже пришлось ему туда выбраться, научиться охватывать глазами то, что стоит наверху (вне пещеры в свете солнца) . И (вживаясь таким образом) он прежде всего смог бы смотреть на тончайшие тени, а затем на отраженный в воде облик человека и прочих вещей; впоследствии же он стал бы тогда сами эти вещи (сущее вместо ослабленного отражения) воспринимать взором. А от круга этих вещей он, пожалуй, осмелился бы поднять взор на то, что расположено на своде небес и на самый этот свод, причем поначалу ему легче было бы смотреть ночью на свет звезд и луны, нежели днем на солнце и его сияние.
— Разумеется.
А в конце концов, я уверен, он почувствовал бы способность взглянуть на самое солнце, а не только на его отражение в воде или в чем-то еще, где оно могло бы вспыхнуть,— нет, на самое солнце, как оно есть, само по себе, на свойственном ему месте,. чтобы разглядеть, каковы его свойства.
— Это непременно произошло бы,— сказал он.
И затем, оставив все это позади, он смог бы уже заключить о нем (о солнце), что это именно оно и обеспечивает времена года и распоряжается целым годом, да и всем, что есть в этой (теперь) видимой области (солнечного света), и даже что оно (солнце) есть также причина всего того, что те (кто пребывает в пещере) известным образом имеют перед собой.
— Очевидно,— сказал он,— что тот добрался бы и. до этого (до солнца и того, что стоит в его свете), после того как он превзошел бы то (что есть лишь отражение или тень). Так что же? Вспоминая о первом жилище, о там задававшем меру «знании» и о заключенных тогда вместе с ним людях, разве не стал бы он, по-твоему, почитать себя счастливым благодаря (происшедшей) перемене, а ‘о тех же, напротив, сожалеть?
— Очень даже.
Хорошо; а если бы (у людей) на прежнем местопребывании (т. е. в пещере) были учреждены известные почести и похвальные речи для того, кто острее всех воспринимает проходящее (что случается ежедневно) зрительно, а затем лучше всех запоминает, что обычно проносится раньше другого, а что одновременно, и поэтому способен предсказывать, что может появиться в ближайшем будущем,— не думаешь ли ты, что он (вышедший из пещеры) ощутил бы потребность (именно теперь) вступить в соревнование с теми (в пещере), кто у них состоит в почете и в силе,— или же он предпочтет принять скорее на свой счет то, что сказано у Гомера: «Живя у земли (на поверхности), чужому, несостоятельному мужу служить за поденную плату»,— и, вообще, не захочет ли он скорее вытерпеть что угодно, нежели толкаться в том (для пещеры значительном) почете и быть человеком по тому способу?
— Я уверен,— сказал он,— все что угодно он стал бы терпеливо переносить скорее, чем быть человеком по тому (для пещеры соответствующему) способу.
А теперь поразмысли также и над этим,— продолжал я.— Если такого рода вышедший из пещеры человек спустится обратно и усядется на то же самое место,— то, как только он придет от солнца, не заполнятся ли глаза его мраком?
— Безусловно, и даже очень,— сказал он.
Если же теперь он снова будет должен вместе с постоянно прикованными там людьми заниматься составлением и утверждением воззрений на тени, то, пока глаза его еще слабы и прежде чем он приспособит их снова, на что потребуется немалое время определенного вживания, не заслужит ли он тогда там, внизу, насмешек и не дадут ли ему понять, что он совершал восхождение лишь для того, чтобы вернуться (в пещеру) с испорченными глазами, и что поэтому вовсе не стоит предпринимать пути наверх? И не станут ли они каждого, кто приложит руку к их освобождению от оков и выведению наверх,— если только им представится возможность захватить и убить его,— действительно убивать?
— Наверное,— сказал он».
Что означает эта «притча»? Платон сам дает ответ, так как непосредственно за рассказом следует истолкование (517а -518d).
Пещерообразное жилище — это изображение τήν… δι’őψεως φαινομένην έδραν,—той области, где мы пребываем и которая ежедневно обнаруживает себя перед нашим взором. Огонь в пещере, пылающий над ее обитателями,— это образ солнца. Свод пещеры представляет небесный свод. Под этим сводом, обращенные к земле и к ней прикованные, живут люди. То, что их окружает и как-то затрагивает, есть для них «действительное», или сущее. В этом пещерообразном жилище они чувствуют себя «в мире» и «дома», находя здесь то, на что можно положиться.
Названные в «притче» вещи, которые можно видеть вне пещеры, напротив, суть изображение того, в чем состоит, собственно, сущее сущего (подлинно сущее). По Платону, это есть то, через что сущее обнаруживает себя в своем виде. Этот «вид» Платон берет не просто как объект зрения. Вид для него имеет еще также нечто от «выступления», через которое каждая вещь себя «презентирует». Выступая в своем виде, обнаруживает себя само сущее. Вид называется по-гречески эйдос или идеяЧерез вещи, лежащие в свете дня вне пещеры, где существует свободный обзор всего, знаменуются в притче «идеи».
3
studfiles.net