Философское письмо чаадаева

Содержание

Пётр Чаадаев о нашей склонности к подражательству

Рубрики : Общество, Последние статьи

Публикуем первое философическое письмо Петра Чаадаева, в котором публицист размышляет о том, чем мы отличаемся от Востока и Запада, почему мы далеки от ценностей, в которых вырастает западный человек, и в чём причина того, что русские, подобно детям, не научились размышлять, а только слепо, поверхностно и бестолково подражать другим.

У нас тут очередная «крамола»: публикуем отрывок из философических писем публициста и философа первой половины XIX века Петра Чаадаева (да, да, того самого, которому А. С. Пушкин посвящал строки «Товарищ, верь: взойдет она,/ Звезда пленительного счастья,/ Россия вспрянет ото сна,/ И на обломках самовластья/ Напишут наши имена»), в котором мыслитель размышляет об историческом пути, формирующем нравственность народов и их убеждения, о необходимости воспитывать человеческий род, а также о том, чем мы отличаемся от Востока и Запада, и почему вышло так, что русские, подобно детям, не научились размышлять, а только слепо, поверхностно и бестолково подражать другим.

«Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в нашем мозгу».

Возможно, местами Пётр Яковлевич и хватил лишку, но в целом есть о чём подумать. Кстати, при жизни автора было опубликовано только первое философическое письмо (всего было восемь, написанных в 1828-1830 гг.) — в журнале «Телескоп» в 1836 году. Как водится, был скандал: министр народного просвещения Уваров назвал труд мыслителя «дерзостной бессмыслицей», а сам Чаадаев был объявлен сумасшедшим (к слову, именно Чаадаев был прототипом Чацкого из комедии Грибоедова «Горя от ума» и сюжет с безумием, как видите, имеет вполне реальную основу). По нынешним меркам — легко отделался.

«Философические письма». Письмо первое (фрагмент)

В жизни есть обстоятельства, относящиеся не к физическому, а к духовному бытию; пренебрегать ими не следует; есть режим для души, как есть режим и для тела: надо уметь ему подчиниться. Я знаю, что это старая истина, но у нас она, кажется, имеет всю ценность новизны. Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. Дивная связь человеческих идей в преемстве поколений и история человеческого духа, приведшие его во всем остальном мире к его современному состоянию, на нас не оказали никакого действия. Впрочем, то, что издавна составляет самую суть общества и жизни, для нас еще только теория и умозрение.

<…>

Взгляните вокруг. Разве что-нибудь стоит прочно? Можно сказать, что весь мир в движении. Ни у кого нет определенной сферы деятельности, нет хороших привычек, ни для чего нет правил, нет даже и домашнего очага, ничего такого, что привязывает, что пробуждает ваши симпатии, вашу любовь; ничего устойчивого, ничего постоянного; все течет, все исчезает, не оставляя следов ни во-вне, ни в вас. В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников, мы хуже кочевников, пасущих стада в наших степях, ибо те более привязаны к своим пустыням, нежели мы к нашим городам. И не подумайте, что это пустяки. Бедные наши души! Не будем прибавлять к остальным нашим бедам еще и ложного представления о самих себе, не будем стремиться жить жизнью чисто духовной, научимся благоразумно жить в данной действительности. Но поговорим сначала еще немного о нашей стране, при этом мы не отклонимся от нашей темы. Без этого предисловия вы не сможете понять, что я хочу Вам сказать.

У всех народов есть период бурных волнений, страстного беспокойства, деятельности без обдуманных намерений. Люди в такое время скитаются по свету и дух их блуждает. Это пора великих побуждений, великих свершений, великих страстей у народов. Они тогда неистовствуют без ясного повода, но не без пользы для грядущих поколений. Все общества прошли через такие периоды, когда вырабатываются самые яркие воспоминания, свои чудеса, своя поэзия, свои самые сильные и плодотворные идеи. В этом и состоят необходимые общественные устои. Без этого они не сохранили бы в своей памяти ничего, что можно было бы полюбить, к чему пристраститься, они были бы привязаны лишь к праху земли своей. Эта увлекательная эпоха в истории народов, это их юность; это время, когда всего сильнее развиваются их дарования, и память о нем составляет отраду и поучение их зрелого возраста. Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, – вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа – ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя. И если мы иногда волнуемся, то не в ожидании или не с пожеланием какого-нибудь общего блага, а в ребяческом легкомыслии младенца, когда он тянется и протягивает руки к погремушке, которую ему показывает кормилица.

Настоящее развитие человеческого существа в обществе еще не началось для народа, пока жизнь не стала в нем более упорядоченной, более легкой, более приятной, чем в неопределенности первой поры. Пока общества еще колеблются без убеждений и без правил даже и в повседневных делах и жизнь еще совершенно не упорядочена, как можно ожидать созревания в них зачатков добра? Пока это все еще хаотическое брожение предметов нравственного мира, подобное тем переворотам в истории земли, которые предшествовали современному состоянию нашей планеты в ее теперешнем виде ⓘРечь идет о теории катастроф Кювье, о котором Чаадаев писал также в письме к И.Д.Якушкину (Письма. № 75).. Мы до сих пор еще в таком положении.

Первые наши годы, протекшие в неподвижной дикости, не оставили никакого следа в нашем уме и нет в нас ничего лично нам присущего, на что могла бы опереться наша мысль; выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода. А между тем именно на них основана жизнь народов; именно из этих идей вытекает их будущее и происходит их нравственное развитие. Если мы хотим подобно другим цивилизованным народам иметь свое лицо, необходимо как-то вновь повторить у себя все воспитание человеческого рода. Для этого мы имеем историю народов и перед нами итоги движения веков. Без сомнения, эта задача трудна и одному человеку, пожалуй, не исчерпать столь обширного предмета; однако, прежде всего надо понять, в чем дело, в чем заключается это воспитание человеческого рода и каково занимаемое нами в общем строе место.

Народы живут только сильными впечатлениями, сохранившимися в их умах от прошедших времен, и общением с другими народами. Этим путем каждая отдельная личность ощущает свою связь со всем человечеством.

В чем заключается жизнь человека, говорит Цицерон ⓘСм.: Цицерон. Об ораторском искусстве, XXXV, 120., если память о протекших временах не связывает настоящего с прошлым? Мы же, явившись на свет как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из поучений, оставленных еще до нашего появления. Необходимо, чтобы каждый из нас сам пытался связать порванную нить родства. То, что у других народов является просто привычкой, инстинктом, то нам приходится вбивать в свои головы ударом молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы.

Народы – существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. Конечно, не пройдет без следа и то наставление, которое нам суждено дать, но кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб ⓘС переводом этого места возникает трудность. Чаадаев употребил здесь глагол «retrouveront», т.е. «вновь найти», «вновь обрести», и мы так и переводим его. Гершензон и Шаховской переводят этот глагол просто «обрести» (СП II. С. 113), хотя во французском тексте приведен именно названный глагол и для русского слова, употребленного ими, существует глагол «trouveront».?

Народы Европы имеют общее лицо, семейное сходство. Несмотря на их разделение на ветви латинскую и тевтонскую, на южан и северян, существует общая связь, соединяющая их всех в одно целое, явная для всякого, кто углубится в их общую историю. Вы знаете, что еще сравнительно недавно вся Европа носила название Христианского мира и слово это значилось в публичном праве. Помимо общего всем характера, каждый из народов этих имеет свой особый характер, но все это только история и традиция. Они составляют идейное наследие этих народов. А каждый отдельный человек обладает своей долей общего наследства, без труда, без напряжения подбирает в жизни рассеянные в обществе знания и пользуется ими. Проведите параллель с тем, что делается у нас, и судите сами, какие элементарные идеи мы можем почерпнуть в повседневном обиходе, чтобы ими так или иначе воспользоваться для руководства в жизни? И заметьте, что речь идет здесь не об учености, не о чтении, не о чем-то литературном или научном, а просто о соприкосновении сознаний, о мыслях, которые охватывают ребенка в колыбели, окружают его среди игр, которые нашептывает, лаская, его мать, о тех, которые в форме различных чувств проникают до мозга его костей вместе с воздухом, которым он дышит, и которые образуют его нравственную природу ранее выхода в свет и появления в обществе. Хотите знать, что это за мысли? Это мысли о долге, справедливости, праве, порядке. Они происходят от тех самых событий, которые создали там общество, они образуют составные элементы социального мира тех стран. Вот она, атмосфера Запада, это нечто большее, чем история или психология, это физиология европейского человека. А что вы видите у нас?

Не знаю, можно ли вывести из сказанного сейчас что-либо вполне бесспорное и построить на этом непреложное положение; но очевидно, что на душу каждой отдельной личности из народа должно сильно влиять столь странное положение, когда народ этот не в силах сосредоточить своей мысли на каком ряде идей, которые постепенно развертывались в обществе и понемногу вытекали одна из другой, когда все его участие и общем движении человеческого разума сводится к слепому, поверхностному, очень часто бестолковому подражанию другим народам. Вот почему, как Вы можете заметить, всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последовательности в уме, какой-то логики. Силлогизм Запада нам незнаком. В лучших головах наших есть нечто, еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в нашем мозгу. В природе человека теряться, когда он не находит способа связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, всякую уверенность; не руководимый ощущением непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас это общее свойство. Тут вовсе не то легкомыслие, в котором когда-то упрекали французов и которое, впрочем, было не чем иным, как легким способом постигать вещи, что не исключало ни глубины, ни широты ума, вносило столько прелести и обаяния в обращение; тут беспечность жизни без опыта и предвидения, не имеющая отношения ни к чему, кроме призрачного существования личности, оторванной от своей среды, не считающейся ни с честью, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с родовым наследием данной семьи и со всеми предписаниями и перспективами, которые определяют и общественную и частную жизнь в строе, основанном на памяти о прошлом и на тревоге за будущее. В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособлено и все там шатко и неполно. Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее отличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. В чужих краях, особенно на Юге, где люди так одушевлены и выразительны, я столько раз сравнивал лица своих земляков с лицами местных жителей и бывал поражен этой немотой наших лиц.

Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беспечную отвагу, особенно замечательную в низших классах народа; но имея возможность наблюдать лишь отдельные черты народного характера, они не могли судить о нем в целом. Они не заметили, что то самое начало, которое делает нас подчас столь отважными, постоянно лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство, делающее нас столь безразличными к превратностям жизни, вызывает в нас также равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи, и что именно это и лишает нас тех сильных побуждений, которые направляют нас на путях к совершенствованию; они не заметили, что именно вследствие такой ленивой отваги, даже и высшие классы, как ни прискорбно, не свободны от пороков, которые у других свойственны только классам самым низшим; они, наконец, не заметили, что если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и отставших от цивилизации, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и высококультурные. Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, избави Бог. Но я говорю, что для суждения о народах надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера.

Массы подчиняются известным силам, стоящим у вершин общества. Непосредственно они не размышляют. Среди них имеется известное число мыслителей, которые за них думают, которые дают толчок коллективному сознанию нации и приводят ее в движение. Незначительное меньшинство мыслит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее движение. Это справедливо для всех народов земли; исключение составляют только некоторые одичавшие расы, которые сохранили из человеческой природы один только внешний облик. Первобытные народы Европы, кельты, скандинавы, германцы, имели своих друидов ⓘДруиды – жрецы у кельтов., своих скальдов ⓘСкальды – средневековые норвежские и исландские поэты., своих бардов ⓘБарды – певцы древних кельтских племен., которые на свой лад были сильными мыслителями. Взгляните на народы северной Америки, которых искореняет с таким усердием материальная цивилизация Соединенных Штатов: среди них имеются люди, удивительные по глубине. А теперь, я вас спрошу, где наши мудрецы, где наши мыслители? Кто из нас когда-либо думал, кто за нас думает теперь?

А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы – воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Не эту роль предоставило нам провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своем благодетельном воздействии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не пожелало ни в чем вмешиваться в наши дела, не пожелало ни чему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь.

Удивительное дело! Даже в области той науки, которая все охватывает, наша история ни с чем не связана, ничего не объясняет, ничего не доказывает. Если бы орды варваров, потрясших мир, не прошли прежде нашествия на Запад по нашей стране, мы едва были бы главой для всемирной истории. Чтобы заставить себя заметить, нам пришлось растянуться от Берингова пролива до Одера. Когда-то великий человек ⓘИмеется в виду Петр I. вздумал нас цивилизовать и для того, чтобы приохотить к просвещению, кинул нам плащ цивилизации; мы подняли плащ, но к просвещению не прикоснулись. В другой раз другой великий монарх ⓘРечь об Александре I., приобщая нас к своему славному назначению, провел нас победителями от края до края Европы ⓘИмеется в виду заграничный поход русской армии 1813 – 1814 гг.; вернувшись домой из этого триумфального шествия по самым просвещенным странам мира, мы принесли с собой одни только дурные идеи и гибельные заблуждения, последствием которых было неизмеримое бедствие, отбросившее нас назад на полвека ⓘИмеется в виду восстание декабристов.. В крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке. Я не перестаю удивляться этой пустоте, этой удивительной оторванности нашего социального бытия. В этом, наверное, отчасти повинна наша непостижимая судьба. Но есть здесь еще, без сомнения, и доля человеческого участия, как во всем, что происходит в нравственном мире. Спросим снова историю: именно она объясняет народы.

Некрополис ⓘНекрополис – город мертвых (греч.). Так Чаадаев называет здесь Москву., 1829, 1 декабря.

Источник: П.Я.Чаадаев. Философические письма (Полное собрание сочинений и избранные письма. Том 1) Москва, изд-во «Наука», 1991.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Философические письма П.Я. Чаадаева

Имя П.Я.Чаадаева многим знакомо прежде всего потому, что А.С.Пушкин посвятил ему одно из лучших своих стихотворений.

Помните?

« Любви, надежды, тихой славы…»

Чаадаев известен и как автор философических писем, то есть на философские темы. Что это за письма, о чём они? Почему в своё время были запрещены цензурой в правление Николая I? Разберёмся в этом.

Всего Чаадаев написал 8 писем. Однако напечатано было только первое. В 1836 году в журнале « Телескоп» появилось произведение необычайного жанра — эпистолярного, то есть в форме письма. Автор обращался к собеседнице, называя её сударыней. Он высказывал свои мысли по поводу различных, волнующих его вопросов.

Данное письмо настолько вызвало бурю возмущения в обществе, что автора объявили сумасшедшим, потому что в здравом уме человек не мог такое написать.

О чём писал П.Чаадаев в философических письмах?

Письмо первое.

В письме содержатся размышления о религии, о том, что её смысл- в установлении « царства Божьего» на земле, совершенного порядка. Автор отмечает, что в странах Европы суть существования состоит в идеях справедливости, долга, добра, порядка и права. Он не говорит открыто, но читатель понимает, что много в России пока нет. Цель существования россиян , думает он, в том, чтобы преподать великий урок тем поколениям, которые придут на смену.

Письмо второе

Впервые открыто зазвучала критика православия, которое, по мнению Чаадаева, не освободило народ от рабской зависимости, а способствовало установлению крепостничества, в отличие от католицизма Европы.

Письмо третье

Интересны рассуждения автора о соотношении веры и разума. Нельзя с ним не согласиться в том, что вера без разума – это всего лишь мечтательность. А разум без веры вообще не может существовать. Необходимо правильно соотносить в своих действиях и поступках веру и разум, тогда и будет в обществе прогресс, движение к подчинению нравственным законам.

Письмо четвёртое

В четвёртом письме Чаадаев напоминает, что в природе есть две силы — тяготение и отталкивание (« вержиние»).Необходимо стремиться к движению, которое обязательно должно быть свободным.

Письмо пятое

Чаадаев отмечает, что в реальности существует и материя, и сознание, причём мирового масштаба. Поэтому существует мировое сознание, которое вбирает в себя мысли, идеи, живущие в человеческой памяти.

Письмо шестое

Интересны мысли автора о том, что цель истории — «космополитическое будущее», то есть мирового уровня и значения. Можно понять, как возмущала эта мысль представителей консервативного, да и либерального направления тоже. Ведь это значит, что сотрутся национальные различия.

Письмо седьмое

Чаадаев говорит об арабской цивилизации, признавая заслуги ислама в искоренении многобожия, в объединении Европы. Согласитесь, что подобные мысли в христианской стране в те времена были совершенно неприемлемы.

Письмо восьмое

Снова автор размышляет о цели истории и видит её в «великом апокалиптическом синтезе», в едином планетарном пространстве, в котором будут существовать только нравственные законы.

В целом Чаадаев призывал любить родину, но считал, что истина должна стоять выше патриотизма, иначе патриотизм без истины может привести к национальной вражде. Он считал, что нужно избавляться от пережитков, идти в ногу с Европой, во всём поддерживал деятельность Петра Первого в этом направлении.

Подводя итог, хочется отметить, как современно звучат идеи П.Чаадаева сегодня. Не случайно царь, верхушка общества николаевской России начали настоящую травлю Чаадаева. Да, как не вспомнить грибоедовскую пьесу с символичным названием « Горе от ума».

Таковы « Философические письма» П.Чаадаева, размышления на философские темы.

Автор: Мельникова Вера Александровна

poznaemvmeste.ru

Первое философическое письмо П.Я. Чаадаева (кратко)

Первое философическое письмо Петра Яковлевича Чаадаева было опубликовано в 1829 г. в журнале «Телескоп». В наше время текстами с похожими идеями забита треть скептически настроенного фейсбука, но тогда подобный взгляд на свою родину произвел эффект разорвавшейся бомбы. Правительство объявило Чаадаева сумасшедшим и посадило его под домашний арест. А общество отреагировало появлением двух новых течений в общественной мысли — западничества (на основе идей Чаадаева) и славянофильства. Известен ответ А.С. Пушкина на письмо, в котором он убедительно не соглашается с мнением Чаадаева о России и ее месте в мире.

Самые яркие цитаты из первого философического письма:

«Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, гораздо более нас отсталых. Дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось».

II.

«Мы, напротив, не имели ничего подобного. Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, – вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа – ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемом только злодеяниями и смягчаемом только рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя».

III.

«Первые наши годы, протекшие в неподвижной дикости, не оставили никакого следа в нашем уме и нет в нас ничего лично нам присущего, на что могла бы опереться наша мысль; выделенные по странной воле судьбы из всеобщего движения человечества, не восприняли мы и традиционных идей человеческого рода. А между тем именно на них основана жизнь народов; именно из этих идей вытекает их будущее и происходит их нравственное развитие. Если мы хотим подобно другим цивилизованным народам иметь свое лицо, необходимо как-то вновь повторить у себя все воспитание человеческого рода. Для этого мы имеем историю народов и перед нами итоги движения веков».

IV.

«Мы же, явившись на свет как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из поучений, оставленных еще до нашего появления. Необходимо, чтобы каждый из нас сам пытался связать порванную нить родства. То, что у других народов является просто привычкой, инстинктом, то нам приходится вбивать в свои головы ударом молота. Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно. Это естественное последствие культуры, всецело заимствованной и подражательной. У нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса; прежние идеи выметаются новыми, потому, что последние не происходят из первых, а появляются у нас неизвестно откуда. Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед по кривой, т.е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; все их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы».

«Народы – существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. Конечно, не пройдет без следа и то наставление, которое нам суждено дать, но кто знает день, когда мы вновь обретем себя среди человечества и сколько бед испытаем мы до свершения наших судеб?»

VI.

«Силлогизм Запада нам незнаком. В лучших головах наших есть нечто, еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в нашем мозгу. В природе человека теряться, когда он не находит способа связаться с тем, что было до него и что будет после него; он тогда утрачивает всякую твердость, всякую уверенность; не руководимый ощущением непрерывной длительности, он чувствует себя заблудившимся в мире. Такие растерянные существа встречаются во всех странах; у нас это общее свойство. Тут вовсе не то легкомыслие, в котором когда-то упрекали французов и которое, впрочем, было не чем иным, как легким способом постигать вещи, что не исключало ни глубины, ни широты ума, вносило столько прелести и обаяния в обращение; тут беспечность жизни без опыта и предвидения, не имеющая отношения ни к чему, кроме призрачного существования личности, оторванной от своей среды, не считающейся ни с честью, ни с успехами какой-либо совокупности идей и интересов, ни даже с родовым наследием данной семьи и со всеми предписаниями и перспективами, которые определяют и общественную и частную жизнь в строе, основанном на памяти о прошлом и на тревоге за будущее. В наших головах нет решительно ничего общего, все там обособлено и все там шатко и неполно. Я нахожу даже, что в нашем взгляде есть что-то до странности неопределенное, холодное, неуверенное, напоминающее отличие народов, стоящих на самых низших ступенях социальной лестницы. В чужих краях, особенно на Юге, где люди так одушевлены и выразительны, я столько раз сравнивал лица своих земляков с лицами местных жителей и бывал поражен этой немотой наших лиц».

VII.

«Иностранцы ставили нам в заслугу своего рода беспечную отвагу, особенно замечательную в низших классах народа; но имея возможность наблюдать лишь отдельные черты народного характера, они не могли судить о нем в целом. Они не заметили, что то самое начало, которое делает нас подчас столь отважными, постоянно лишает нас глубины и настойчивости; они не заметили, что свойство, делающее нас столь безразличными к превратностям жизни, вызывает в нас также равнодушие к добру и злу, ко всякой истине, ко всякой лжи, и что именно это и лишает нас тех сильных побуждений, которые направляют нас на путях к совершенствованию; они не заметили, что именно вследствие такой ленивой отваги, даже и высшие классы, как ни прискорбно, не свободны от пороков, которые у других свойственны только классам самым низшим; они, наконец, не заметили, что если мы обладаем некоторыми достоинствами народов молодых и отставших от цивилизации, то мы не имеем ни одного, отличающего народы зрелые и высококультурные. Я, конечно, не утверждаю, что среди нас одни только пороки, а среди народов Европы одни добродетели, избави Бог. Но я говорю, что для суждения о народах надо исследовать общий дух, составляющий их сущность, ибо только этот общий дух способен вознести их к более совершенному нравственному состоянию и направить к бесконечному развитию, а не та или другая черта их характера».

VIII.

«А между тем, раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы – воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Не эту роль предоставило нам провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отказывая нам в своем благодетельном воздействии на человеческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не пожелало ни в чем вмешиваться в наши дела, не пожелало ни чему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь».

IX.

«В крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке».

«В то время, когда среди борьбы между исполненном силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов. Только что перед тем эту семью похитил у вселенского братства один честолюбивый ум; и мы восприняли идею в столь искаженном людской страстью виде. В Европе все тогда было одушевлено животворным началом единства. Все там из него происходило, все к нему сходилось. Все умственное движение той поры только и стремилось установить единство человеческой мысли, и любое побуждение исходило из властной потребности найти мировую идею, эту вдохновительницу новых времен. Чуждые этому чудотворному началу, мы стали жертвой завоевания. И когда, затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, мы оказались отторгнутыми от общей семьи, мы подпали рабству, еще более тяжкому, и притом освященному самим фактом нашего освобождения».

XI.

«Но разве мы не христиане, скажете вы, и разве нельзя быть цивилизованным не по европейскому образцу? Да, мы без всякого сомнения христиане, но не христиане ли и абиссинцы? И можно быть, конечно, цивилизованным иначе, чем в Европе; разве не цивилизована Япония, да еще и в большей степени, чем Россия, если верить одному из наших соотечественнико? Но разве вы думаете, что в христианстве абиссинцев и в цивилизации японцев осуществлен тот порядок вещей, о котором я только что говорил и который составляет конечное назначение человеческого рода? Неужели вы думаете, что эти нелепые отступления от божеских и человеческих истин низведут небо на землю?»

XII.

«Все народы Европы, подвигаясь из века в век, шли рука об руку. Что бы они сейчас ни делали, каждый по-своему, они все же постоянно сходятся на одном и том же пути. Чтобы понять семейное сходство в развитии этих народов, не надо даже изучать историю: читайте только Тасса и вы увидите все народы распростертыми у подножия стен Иерусалима. Вспомните, что в течение пятнадцати веков у них был только один язык при обращении к Богу, только один нравственный авторитет, только одно убеждение; вспомните, что в течение пятнадцати веков в один и тот же год, в один и тот же день, в один и тот же час, в одних и тех же выражениях они возносили свой голос к Верховному Существу, прославляя его в величайшем из его благодеяний: дивное созвучие, в тысячу раз более величественное, чем все гармонии физического мира. После этого ясно, что если та сфера, в которой живут европейцы и которая одна лишь может привести род человеческий к его конечному назначению, есть результат влияния, произведенного на них религией, и ясно, что если слабость наших верований или несовершенство нашего вероучения удерживали нас вне этого всеобщего движения, в котором социальная идея христианства развилась и получила определенное выражение, а мы были отнесены к числу народов, которым суждено использовать воздействие христианства во всей силе лишь косвенно и с большим опозданием, то необходимо стремиться всеми способами оживить наши верования и наше воистину христианское побуждение, ибо ведь там все совершило христианство. Так вот что я имел в виду, говоря о необходимости снова начать у нас воспитание человеческого рода».

egevmeste.ru

«Философические письма» П.Я. Чаадаева. Содержание и выводы первого философического письма

«Философические письма» П.Я. Чаадаева. Содержание и выводы первого философического письма.

В период 1828-1831 гг. П.Я. Чаадаев создает свое важнейшее произведение – «Философические письма» на французском языке. «Раньше предполагали, что письма были написаны некоей г-же Пановой, теперь доказано, что она вовсе не была адресатом. Чаадаев просто избрал эпистолярную форму для изложения своих взглядов, — что было тогда довольно обычно» (Зеньковский В.В. «История русской философии»). Благодаря выбору эпистолярного жанра, теория Чаадаева приобретает вид пламенного обращения к собеседнику, его письма непосредственны и эмоциональны.

«Философические письма» — один из первых русских самобытных философско-исторических трактатов. Произведение стало поистине новаторским. В «письмах» анализируются философские и исторические проблемы, проблемы развития русского общества. Выявляется целый ряд исторических закономерностей, которые сопоставляются с русской действительностью, и подвергаются острой критике.

П.Я. Чаадаев рассматривает место России по отношению к всеобщему историческому процессу. По его мысли, каждый народ имеет собственную миссию, и призван воплощать в жизнь божественный замысел. Но в России, по мнению Чаадаева, не было периода великих свершений. Вся история России это беспрерывный застой. «Говоря о России, постоянно воображают, будто говорят о таком государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия — целый особый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека. Именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это — олицетворение произвола». Таким образом, мы выходим на ключевую чаадаевскую характеристику особого мира, именуемого Россией, — это мир, который является олицетворением произвола отдельного человека. Не твердые и объективные правила, законы и нормы жизни, исходящие из внешнего и независимого по отношению к жизни и сознанию отдельного человека источника, определяют бытие целого государства, но произвол или своеволие этого отдельного человека.

Можно сказать, что у русского человека навыки сознания так и не были отработаны до автоматизма христианским воспитанием, и в этом смысле он каждый раз находится в состоянии «движения», при котором отсутствуют правила и определенность сферы деятельности», но это и означает всеобщность ситуации произвола и своеволия. Вот что имеет в виду Чаадаев, когда пишет о том, что Россия не вошла в круг действия всемирного процесса воспитания человеческого рода христианством, и о том, что она до сих была предоставлена самой себе: «Мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода».

В России сложились такие условия, которые невозможны для нормальной жизни человека. Безрадостное, лишенное человеческого смысла существование в котором нет места личности, Чаадаев выводит из не менее легального прошлого русского народа, давно превращенного в нравственно оцепеневший организм. Все общества пережили бурные эпохи перехода от юности к зрелости, и только в России ничего не меняется: «Мы растем, но не созреваем, движемся вперед, но по кривой линии; то есть такой, которой не ведет к цели». И в прошлом Чаадаев не отрицает такого движения, однако оно происходило почти вслепую и по преимуществу в одном измерении — в нарастании рабства. Сначала Россия находилась в состоянии дикого варварства, потом глубокого невежества, затем свирепого и унизительного чужеземного владычества, деспотический дух которого унаследовала и позднейшая власть. Освободившись от татарского ига, русские попали в новое рабство — крепостничество. Русская история «была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничего не оживило кроме злодеяний ничего не слисшего, кроме рабства».

Для самого Чаадаева особое положение России в мире — это не благое дело, а великая трагедия. В «Первом Философическом письме» он с горечью констатирует: «Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего… Мы также ничего не восприняли и из преемственных идей человеческого рода… У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса…» По убеждению Чаадаева, Россия ничего не дала миру, мировой культуре, ничего не внесла в исторический опыт человечества. Иначе говоря, Россия отпала от единого тела всемирной истории и даже, как он пишет, «заблудилась на земле». И наконец, Чаадаев утверждает, что Россия составляет «пробел в нравственном миропорядке».

Автор не может понять причины подобной ситуации. Он видит в этом загадку, тайну, вину «неисповедимого рока». Более того, Чаадаев вдруг утверждает, что Само Божественное провидение «не было озабочено нашей судьбой»: «Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно (провидение) всецело предоставило на самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить».

Но не только «рок», сами русские люди виноваты в собственном положении. А попытка определить причины столь незавидной участи России приводит Чаадаева к довольно резкому выводу — он видит эту причину в том, что Россия приняла православие: «Повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к… Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания». Впрочем, здесь нужно отметить, что осуждение православия у Чаадаева носит теоретический характер, сам он всю жизнь оставался прихожанином Православной Церкви.
Тезис о том, что Божественное Провидение «исключило» Россию из своего «благодетельного действия» был ущербен. Признание истинности этого тезиса, означало, что действие Провидения не носит всеобщий характер, следовательно, ущемляло понятие Господа, как всеобъемлющей силы. Поэтому уже в «Первом Философическом письме» Чаадаев стремится продолжить свои рассуждения. Поэтому он говорит: «Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок… И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений». Итак, от отрицания хоть какого-то участия Провидения в судьбе России, Чаадаев постепенно приходит к выводу об особом замысле Провидения о России, о великой судьбе России, которое предназначено ей Самим Богом.

В первом философическом письме Чаадаев постоянно подчеркивает значение духовной жизни людей. Именно умственный прогресс, прогресс в образовании, в овладении передовыми идеями, внедрение их в жизнь, в первую очередь заботит Чаадаева при рассмотрении будущего России. Он замечает: «У нас нет развития собственного, самобытного, совершенствования логического. Старые идеи уничтожаются новыми, потому, что последние не исключают из первых, а западают к нам Бог знает откуда, наши умы не бороздятся неизгладимыми следами последовательного движения идей, которые составляют их силу, потому что мы заимствуем идеи которые уже развитые. Мы угадываем, а не изучаем, мы с чрезвычайной ловкостью присваиваем себе чужое изобретение, асами не изобретаем». Чаадаев всегда склонялся на позиции западного пути развития России, но уже в первом философическом письме решительно выступает против слепого, дурного, поверхностного подражания иностранцам.

П.Я. Чаадаевым выдвигается мысль, что совлечь Россию с ее нынешнего положения и подключить к процессу воспитания человеческого рода можно было бы через «оживление всеми способами наших верований нашего воистину христианского побуждения». Если учесть, что он связывает процесс воспитания человеческого рода с развитием «социальной идеи христианства», то эту мысль можно интерпретировать как призыв к тому, чтобы и православная церковь все-таки взяла на себя, по примеру западной церкви, роль организующего начала в видах социального развития общества. Что и должно привести, наконец, к внедрению в жизнь и быт российского общества соответствующих идей, традиций и учреждений, аналогичных европейским, и к оформлению мышления русского человека, вытеснив его произвол и своеволие теми «навыками сознания, которые придают уют уму и душе непринужденность, размеренное движение».

В то же время этот призыв к изменению уже сейчас роли православной церкви в жизни российского общества соседствует в «Философических письмах» с другим соображением, — о том, что, по-видимому, нынешнее состояние России – «не входить составной частью в человечество» — все-таки имеет какой-то определенный и разумный смысл, который лишь пока непонятен, но станет понятным «отдаленным потомкам». Но в таком случае, и будущее России должно быть связано не с совлечением ее с этого состояния, а именно с сохранением и учетом ее нынешнего состояния.

Это письмо было опубликовано в 1836 году в журнале «Телескоп». Как указывает Чернышевский, в печать письмо попало практически случайно. Станкевич прочел «Письма», и сумел заинтересовать ими Белинского – тогда главного редактора «Телескопа». Общество письмо потрясло. «Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, — все равно, надобно было проснуться» (А. И.Герцен «Былое и думы»). Немыслимый ажиотаж, громкие дискуссии вели все мыслящие круги общества. У власти письмо вызвало резкое недовольство, из-за выраженного в нем негодования по поводу духовного застоя, препятствующего исполнению предначертанной свыше исторической миссии. Журнал «Телескоп», за эту публикацию, был закрыт, цензор уволен, а Чаадаев, по приказу царя, объявлен сумасшедшим.

Подводя итоги, необходимо сказать, что появление «Первого Философического письма» и споры вокруг него имели большое значение для развития русской общественной мысли. Оно способствовало началу идейного и организационного оформления славянофильства и западничества, — двух течений определивших развитие русской философской мысли первой половины XIX века.

Последующие письма были посвящены общим философским проблемам. Второе – необходимости устроить быт в соответствии с душевными устремлениями. Третье – утверждает мысль, что полное лишение свободы есть высшая ступень человеческого совершенства. Четвертое – доказывает, что числа и меры конечны, поэтому Создателя невозможно понять человеческим разумом. В пятом философском письме автор как бы подводит итог рассмотрению единства духовного и материального порядка бытия. В шестом и седьмом философских письмах речь идёт о движении и направлении исторического процесса. В восьмом, и последнем, философическом письме, отчасти носящем методологический характер, автор заключает: «Истинна едина: царство божие, небо на земле, все евангельские обетования — всё это не иное что, как прозрение и осуществление соединений всех мыслей человечества в единой мысли; и эта единая мысль есть мысль самого бога, иначе говоря — осуществленный нравственный закон». Но в печать эти письма не вышли.

Первое «Философическое письмо» так и осталось единственным опубликованным при жизни произведением П.Я. Чаадаева. Остальные работы философа стали доступными широкому кругу читателей лишь спустя много лет после смерти автора.

stud24.ru

П. Я. Чаадаев и его Философическое письмо

Своеобразным протестом против торжества реакционной идеологии было появление в печати «философического письма» П. Я. Чаадаева, напечатанного в 1836 г. в журнале «Телескоп». Чаадаев был другом декабристов и Пушкина. Стихи Пушкина, ему посвященные, свидетельствуют о вольнолюбивых стремлениях Чаадаева. «Товарищ, верь: взойдёт она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена!» — кончается стихотворение Пушкина «К Чаадаеву». В 1821 г. Чаадаев уехал за границу, где пробыл до 1826 г.; это спасло его от ареста по делу декабристов.

Знаменитое «Философическое письмо» Чаадаева было проникнуто чувством страстной ненависти к крепостному строю и глубоким отчаянием, насыщено презрением и возмущением по отношению к теории казённого благополучия. Наряду с этим в «Философическом письме» содержались глубоко ошибочные взгляды. Утративший веру в революционную борьбу, Чаадаев принижал историческое прошлое своей родины и её роль в истории человечества, мрачно оценивал настоящее и будущее России. Чаадаев был глубоко неправ в своём ложном, полном отчаяния взгляде на Россию. Он не понял русского народа, не почувствовал его возможностей, не увидел героической борьбы против угнетения, не оценил высоких качеств культуры народа. Но всё же письмо Чаадаева содержало резкий протест против крепостного права, против самодержавия. Чаадаев бросил в лицо самодержавию обличительные слова о том, что оно унаследовало самый дух татарского ига, угнетая подвластный народ. «Письмо» Чаадаева было проникнуто любовью к родине, он болел за своё отечество и потому так горько говорил о нём. «Это была та же любовь, только опрокинутая», — сказал Герцен об отчаянии Чаадаева. «Письмо» произвело большое впечатление, повсюду обсуждалось и вызывало жаркие споры. Пушкин горячо возражал против мрачного взгляда Чаадаева на прошлое России и заявил своему другу: «Клянусь честью, ни за что на свете не хотел бы я переменить отечество или иметь иную историю, чем история наших предков». Обсуждение чаадаевского «Письма» всколыхнуло многих. «Письмо Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж,— определил его значение Герцен;— это был выстрел, раздавшийся в тёмную ночь. Тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет,— всё равно, надобно было проснуться».

Позже, в статье «Апология сумасшедшего», Чаадаев отказался от ряда своих ошибочных положений, но всё же остался в плену идеалистической религиозной концепции. В настоящее время найдены и опубликованы все восемь «Философических писем» Чаадаева. Чаадаев идеализировал католицизм, ошибочно считал его свободолюбивой религией. Он был последователем философского идеализма, нередко облекал свои размышления о социальных вопросах в религиозную форму, но был противником православия, считая его религией крепостного рабства. «Философические письма» содержат резкий протест против крепостного права.

Правительство Николая I расценило «Письмо» Чаадаева как противоправительственное выступление. Редактора «Телескопа» Надеждина сослали в Усть-Сысольск, а сам Чаадаев был объявлен сумасшедшим. Цензора уволили в отставку, а в печати было запрещено даже упоминать о чаадаевском «Письме».

Смерть Пушкина. В следующем же, 1837 г. величайший русский поэт Пушкин стал жертвой николаевского режима. Его смерть на дуэли от руки гнусного проходимца Дантеса не была результатом личной семейной драмы, а явилась следствием травли непокорного, вольнолюбивого поэта, организованной прежде всего самим Николаем I и палачами свободы, гения и славы, которые, по словам Лермонтова, жадной толпой стояли у трона. Убийцей поэта было самодержавие. Дантес, ласково принятый двором Николая I, был фигурой международной реакции, отвратительным безродным космополитом, человеком, у которого, по словам друзей Пушкина, было «три отечества и два имени».

histerl.ru

ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ П. ЧААДАЕВА. ФИЛОСОФИЧЕСКИЕ ПИСЬМА

ЧААДАЕВ ПЕТР ЯКОВЛЕВИЧ (1794—1856) — философ, публицист. Идеи Чаадаева способствовали формированию двух главных направлений во взглядах на прошлое и будущее России — славянофильства и западничества.

Начиналась оригинальная русская философия с постановки вопроса об исторической судьбе России. Поставил этот вопрос П.Я. Чаадаев, который написал цикл из восьми «Философических писем». В 1829—1830 Чаадаев написал «Философические письма». В 1836 после появления первого «Философического письма» в журнале «Телескоп» разразилась буря. Многие современники увидели в Чаадаеве неистового ниспровергателя национальных святынь и безрассудного бунтаря. Было начато следствие. После завершения «следствия» был вынесен «высочайший» вердикт, что автор является умалишенным. После снятия медицинского надзора и домашнего ареста Чаадаев участвовал в идейной жизни Москвы, в полемике западников и славянофилов, много писал, но в силу сохранявшегося запрета до конца жизни ничего не напечатал. Текст письма, вполне приемлемый для салонного или приватного чтения, попав в поле официальной литературы, шокировал отнюдь не только политическую цензуру. Парадоксом является то, что печатному станку было предано наименее «философическое» из всех писем. Сожалея об отсутствии логики и «последовательного развития мысли», необходимого для формирования национального самосознания, Чаадаев отнюдь не был приверженцем европейской научно-рационалистической традиции. В его историко-философской панораме Сократ и Аристотель явно уступают библейскому Моисею и пророку Магомету. Чаадаев был религиозным западником, мечтающим о Царствии Божием на земле, о социальной миссии христианства.

В центре философии Чаадаева стоят проблемы антропологии и философской истории; его учение – это богословие культуры, именно потому, что он глубоко ощущал религиозную проблематику культуры. Его взгляд на общественные события как подчиненные религиозной и церковной истории стал отправным пунктом для социологии славянофилов, а его ориентация на культуру Западной Европы как образец для Росси был исходным рубежом для воззрений западников.

В «Философских письмах» Чаадаев характеризует тяжелое положение русского народа и пытается ответить на вопрос о судьбах России, найти корни современной жизни в истории страны. Он считал самой печальной чертой русской цивилизации ее изолированность от общечеловеческого развития. Главные пороки русской жизни Чаадаев видел в самодержавии и крепостничестве – главных свидетельствах ее отсталости. Чаадаев чувствовал отвращение к николаевской России и, как сам впоследствии признался, впал в крайность, придя к национальному нигилизму и искажению русской истории. Вместе с тем он не отрицал общечеловеческую роль русского народа. Божественная идея, лежащая в основе человеческого мира, по его мнению, полнее всего выражена в христианской религии, которую он считал самым непосредственным общественным стимулом. Различием католичества и православия он объяснял неодинаковость западной и русской цивилизации. Россия, приняв византийское православие, замкнулась в своем религиозном обособлении, в стороне от европейских принципов жизни. Чаадаев отдавал предпочтение католицизму, считая, что в нем заложено некое объединяющее начало, которое сформировало западный мир, создало политический уклад, философия, науку, улучшило нравы.

Чаадаев видел одну из главных задач философии в решении проблемы единства мира и отстаивал идеалистический взгляд, принимавший за основу мира активное идеальное начало.

Чаадаев был одним из создателей русской ИСТОРИОСОФИИ (философии истории). Характерной ее чертой является провиденциализм – истолкование исторического процесса как осуществления замысла Бога. По его мнению, сущность исторического процесса состоит не в физическом существовании, а в развитии духа. Движение мысли – вот подлинная история. Движущей силой общественного прогресса он считал нравственность, основанную на христианских идеалах и ценностях.

В учении о человеке он также подчеркивал значение разума и нравственности. Из двух выделяемых им видов познания – опыта и непосредственного озарения – безусловное предпочтение отдавал последнему.

Необходимо отметить, что «Философские письма» Чаадаева оказали большое влияние на последующее развитие русской философии.

Суть его взглядов: Божественный разум направляет развитие народов к царству Божию. Народы Европы движутся в этой, подлинной истории, руководствуясь идеями долга, справедливости, права, порядка, которые утверждаются под дисциплинирующим влиянием католической церкви. Существование же России лишёно смысла в мировой истории, ибо Божественное провидение покинуло русский народ. В тоже время Чаадаев не отрицал великого будущего России, ибо: русский народ обладает свободой духа, и не проявил еще своей творческие силы.

students-library.com

Эссе. «Философические письма» П.Я.Чаадаева. История публикации и реакция общества и власти

Во время своего путешествия по Европе Чаадаев познакомился с немецкой классической философией, в лице Шеллинга, которая оказала на него сильнейшее влияние. Свои мысли Пётр Яковлевич оформляет в виде писем знакомым, и в случайных записках. А в период 1828-1831 гг. он создает свое важнейшее произведение – «Философические письма» на французском языке. «Раньше предполагали, что письма были написаны некоей г-же Пановой, теперь доказано, что она вовсе не была адресатом. Чаадаев просто избрал эпистолярную форму для изложения своих взглядов, — что было тогда довольно обычно»[1]. Благодаря выбору эпистолярного жанра, теория Чаадаева приобретает вид пламенного обращения к собеседнику, его письма непосредственны и эмоциональны.

В первом письме Чаадаев рассматривает место России по отношению к всеобщему историческому процессу. По его мысли, каждый народ имеет собственную миссию, и призван воплощать в жизнь божественный замысел. Но в России, по мнению Чаадаева, не было периода великих свершений. Вся история России это беспрерывный застой. «Говоря о России, постоянно воображают, будто говорят о таком государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия — целый особый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека. Именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это — олицетворение произвола»[2]. Также Чаадаев полагает, что Россия ошиблась, выбрав Православие. Гораздо предпочтительней, в его глазах, выглядит католицизм.

Это письмо было опубликовано в 1836 году в журнале «Телескоп». Как указывает Чернышевский, в печать письмо попало практически случайно. Станкевич прочел «Письма», и сумел заинтересовать ими Белинского – тогда главного редактора «Телескопа». Общество письмо потрясло. «На первый план выдвигают его оценку России в ее прошлом. Это, конечно, самое известное и, может быть, наиболее яркое и острое из всего, что писал Чаадаев, но его взгляд на Россию совсем не стоит в центре его учения, а, наоборот, является логическим выводом из общих его идей в философии христианства»[3]. У власти письмо вызвало резкое недовольство, из-за выраженного в нем негодования по поводу духовного застоя, препятствующего исполнению предначертанной свыше исторической миссии. Журнал «Телескоп», за эту публикацию, был закрыт, цензор уволен, а Чаадаев, по приказу царя, объявлен сумасшедшим.

Чаадаев называл себя религиозным философом. Он признавал наличие Высшего Разума, что дает о себе знать через «провидение». Он был уверен, что основная цель христианства – создать справедливое общество (которое уже создается на Западе). Он писал, что россияне не относятся ни к Востоку, ни к Западу. Россияне – особенный народ. В письме к А.И.Тургеневу Чаадаев писал: «Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе».

Вокруг единственного опубликованного, первого, письма возникли разногласия. Немыслимый ажиотаж, громкие дискуссии вели все мыслящие круги общества. «Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, — все равно, надобно было проснуться»[4]. Общество разделилось на два лагеря: поддерживающие его идеи Западники и оппонирующие Славянофилы.

В ответ на обвинение в недостатке патриотизма Чаадаев написал, можно сказать, оправдание: «Апология сумасшедшего». Здесь Чаадаев пояснял особенности своего патриотизма. Он был уверен, что Россия должна быть «совестным судом» человеческого духа и общества. Но статья осталась неопубликованной при жизни мыслителя.

Первое «Философическое письмо» так и осталось единственным опубликованным при жизни произведением Чаадаева. Остальные работы философа стали доступными широкому кругу читателей лишь спустя много лет после смерти автора.

[1] Зеньковский В.В. «История русской философии»

[2] П.Я.Чаадаев. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 569.

[3] Зеньковский В.В. «История русской философии»

[4] А.И.Герцен «Былое и думы»

mag-aaral.livejournal.com