В п астафьев людочка: Астафьев - Людочка: читать рассказ, текст полностью онлайн

Содержание

Астафьев — Людочка: читать рассказ, текст полностью онлайн

Ты камнем упала.
Я умер под ним.
Вл. Соколов

Мимоходом рассказанная, мимоходом услышанная история, лет уже пятнадцать назад.

Я никогда не видел ее, ту девушку. И уже не увижу. Я даже имени ее не знаю, но почему-то втемяшилось в голову — звали ее Людочкой. «Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный…» И зачем я помню это? За пятнадцать лет произошло столько событий, столько родилось и столько умерло своей смертью людей, столько погибло от злодейских рук, спилось, отравилось, сгорело, заблудилось, утонуло…

Зачем же история эта, тихо и отдельно ото всего, живет во мне и жжет мое сердце? Может, все дело в ее удручающей обыденности, в ее обезоруживающей простоте?

Мать боялась, чтоб дитя ее не родилось дураком, постаралась зачать его в редкий от мужних пьянок перерыв, но все же девочка была ушиблена нездоровой плотью отца и родилась слабенькой, болезной и плаксивой.

Она росла, как вялая, придорожная трава, мало играла, редко пела и улыбалась, в школе не выходила из троечниц, но была молчаливо-старательная и до сплошных двоек не опускалась.

Отец Людочки исчез из жизни давно и незаметно. Мать и дочь без него жили свободнее, лучше и бодрее. У матери бывали мужики, иногда пили, пели за столом, оставались ночевать, и один тракторист из соседнего леспромхоза, вспахав огород, крепко отобедав, задержался на всю весну, врос в хозяйство, начал его отлаживать, укреплять и умножать. На работу он ездил за семь верст на мотоцикле, сначала возил с собой ружье и часто выбрасывал из рюкзака на пол скомканных, роняющих перо птиц, иногда за желтые лапы вынимал зайца и, распялив его на гвоздях, ловко обдирал. Долго потом висела над печкой вывернугая наружу шкурка в белой оторочке и в красных, звездно рассыпавшихся на ней пятнах, так долго, что начинала ломаться, и тогда со шкурок состригали шерсть, пряли вместе с льняной ниткой, вязали мохнатые шалюшки.

Постоялец никак не относился к Людочке, ни хорошо, ни плохо, не ругал ее, не обижал, куском не корил, но она все равно побаивалась его. Жил он, жила она в одном доме — и только. Когда Людочка домаяла десять классов в школе и сделалась девушкой, мать сказала, чтоб она ехала в город — устраиваться, так как в деревне ей делать нечего, они с самим — мать упорно не называла постояльца хозяином и отцом — налаживаются переезжать в леспромхоз. На первых порах мать пообещала помогать Людочке деньгами, картошкой и чем Бог пошлет, — на старости лет, глядишь, и она им поможет.

Людочка приехала в город на электричке и первую ночь провела на вокзале. Утром она зашла в привокзальную парикмахерскую и, просидев долго в очереди, еще дольше приводила себя в городской вид: сделала завивку, маникюр. Она хотела еще и волосы покрасить, но старая парикмахерша, сама крашенная под медный самовар, отсоветовала: мол, волосенки у тебя «мя-а-ах-канькия, пушистенькия, головенка, будто одуванчик, — от химии же волосья ломаться, сыпаться станут».

Людочка с облегчением согласилась — ей не столько уж и краситься хотелось, как хотелось побыть в парикмахерской, в этом теплом, одеколонными ароматами исходящем помещении.

Тихая, вроде бы по-деревенски скованная, но по-крестьянски сноровистая, она предложила подмести волосья на полу, кому-то мыло развела, кому-то салфетку подала и к вечеру вызнала все здешние порядки, подкараулила у выхода в парикмахерскую тетеньку под названием Гавриловна, которая отсоветовала ей краситься, и попросилась к ней в ученицы.

Старая женщина внимательно посмотрела на Людочку, потом изучила ее необременительные документы, порасспрашивала маленько, потом пошла с нею в горкоммунхоз, где и оформила Людочку на работу учеником парикмахера.

Гавриловна и жить ученицу взяла к себе, поставив нехитрые условия: помогать по дому, дольше одиннадцати не гулять, парней в дом не водить, вино не пить, табак не курить, слушаться во всем хозяйку и почитать ее как мать родную. Вместо платы за квартиру пусть с леспромхоза привезут машину дров.

— Покуль ты ученицей будешь — живи, но как мастером станешь, в общежитку ступай. Бог даст, и жизнь устроишь. — И, тяжело помолчав, Гавриловна добавила: — Если обрюхатеешь, с места сгоню. Я детей не имела, пискунов не люблю, кроме того, как и все старые мастера, ногами маюсь. В распогодицу ночами вою.

Надо заметить, что Гавриловна сделала исключение из правил. С некоторых пор она неохотно пускала квартирантов вообще, девицам же и вовсе отказывала.

Жили у нее, давно еще, при хрущевщине, две студентки из финансового техникума. В брючках, крашеные, курящие. Насчет курева и всего прочего Гавриловна напрямки, без обиняков строгое указание дала. Девицы покривили губы, но смирились с требованиями быта: курили на улице, домой приходили вовремя, музыку свою громко не играли, однако пол не мели и не мыли, посуду за собой не убирали, в уборной не чистили. Это бы ничего. Но они постоянно воспитывали Гавриловну, на примеры выдающихся людей ссылались, говорили, что она неправильно живет.

И это бы все ничего. Но девчонки не очень различали свое и чужое, то пирожки с тарелки подъедят, то сахар из сахарницы вычерпают, то мыло измылят, квартплату, пока десять раз не напомнишь, платить не торопятся. И это можно было бы стерпеть. Но стали они в огороде хозяйничать, не в смысле полоть и поливать, — стали срывать чего поспело, без спросу пользоваться дарами природы. Однажды съели с солью три первых огурца с крутой навозной гряды. Огурчики те, первые, Гавриловна, как всегда, пасла, холила, опустившись на колени перед грядой, навоз на которую зимой натаскала в рюкзаке с конного двора, поставив за него чекенчик давнему разбойнику, хромоногому Слюсаренко, разговаривала с ними, с огурчиками-то: «Ну, растите, растите, набирайтесь духу, детушки! Потом мы вас в окро-о-ошечку-у, в окро-ошечку-у-у» — а сама им водички, тепленькой, под солнцем в бочке нагретой.

— Вы зачем огурцы съели? — приступила к девкам Гавриловна.

— А что тут такого? Съели и съели. Жалко, что ли? Мы вам на базаре во-о-о какой купим!

— Не надо мне во-о-о какой! Это вам надо во-о-о какой!. . Для утехи. А я берегла огурчики…

— Для себя? Эгоистка вы!

— Хто-хто?

— Эгоистка!

— Ну, а вы б…! — оскорбленная незнакомым словом, сделала последнее заключение Гавриловна и с квартиры девиц помела.

С тех пор она пускала в дом на житье только парней, чаще всего студентов, и быстро приводила их в Божий вид, обучала управляться по хозяйству, мыть полы, варить, стирать. Двоих наиболее толковых парней из политехнического института даже стряпать и с русской печью управляться научила. Гавриловна Людочку пустила к себе оттого, что угадала в ней деревенскую родню, не испорченную еще городом, да и тяготиться стала одиночеством, свалится — воды подать некому, а что строгое упреждение дала, не отходя от кассы, так как же иначе? Их, нонешнюю молодежь, только распусти, дай им слабинку, сразу охомутают и поедут на тебе, куда им захочется.

Людочка была послушной девушкой, но учение у нее шло туговато, цирюльное дело, казавшееся таким простым, давалось ей с трудом, и, когда минул назначенный срок обучения, она не смогла сдать на мастера.

В парикмахерской она прирабатывала уборщицей и осталась в штате, продолжала практику — стригла машинкой наголо допризывников, карнала электроножницами школьников, оставляя на оголившейся башке хвостик надо лбом. Фасонные же стрижки училась делать «на дому», подстригала под раскольников страшенных модников из поселка Вэпэвэрзэ, где стоял дом Гавриловны. Сооружала прически на головах вертлявых дискотечных девочек, как у заграничных хит-звезд, не беря за это никакой платы.

Гавриловна, почуяв слабинку в характере постоялицы, сбыла на девочку все домашние дела, весь хозяйственный обиход. Ноги у старой женщины болели все сильнее, выступали жилы па икрах, комковатые, черные. У Людочки щипало глаза, когда она втирала мазь в искореженные ноги хозяйки, дорабатывающей последний год до пенсии. Мази те Гавриловна именовала «бонбенгом», еще «мамзином». Запах от них был такой лютый, крики Гавриловны такие душераздирающие, что тараканы разбежались по соседям, мухи померли все до единой.

— Во-о-от она, наша работушка, а, во-от она, красотуля-то человечья, как достаетца! — поуспокоившись, высказывалась в темноте Гавриловна. — Гляди, радуйся, хоть и бестолкова, но все одно каким-никаким мастером сделаешься… Чё тебя из деревни-то погнало?

Людочка терпела все: и насмешки подружек, уже выбившихся в мастера, и городскую бесприютность, и одиночество свое, и нравность Гавриловны, которая, впрочем, зла не держала, с квартиры не прогоняла, хотя отчим и не привез обещанную машину дров. Более того, за терпение, старание, за помощь по дому, за пользование в болести Гавриловна обещала сделать Людочке постоянную прописку, записать на нее дом, коли она и дальше будет так же скромно себя вести, обихаживать избу, двор, гнуть спину в огороде и доглядит ее, старуху, когда она обезножеет совсем.

С работы от вокзала до конечной остановки Людочка ездила на трамвае, далее шла через погибающий парк Вэпэвэрзэ, по-человечески — парк вагонно-паровозного депо, насаженный в тридцатых годах и погубленный в пятидесятых. Кому-то вздумалось выкопать канаву и проложить по ней трубу через весь парк. И выкопали. И проложили, но, как у нас водится, закопать трубу забыли.

Черная, с кривыми коленами, будто растоптанный скотом уж, лежала труба в распаренной глине, шипела, парила, бурлила горячей бурдой. Со временем трубу затянуло мыльной слизью, тиной и по верху потекла горячая речка, кружа радужно-ядовитые кольца мазута и разные предметы бытового пользования. Деревья над канавой заболели, сникли, облупились. Лишь тополя, корявые, с лопнувшей корой, с рогатыми сухими сучьями на вершине, опершись лапами корней о земную твердь, росли, сорили пух и осенями роняли вокруг осыпанные древесной чесоткой ломкие листья. Через канаву был переброшен мостик из четырех плах. К нему каждый год деповские умельцы приделывали борта от старых платформ вместо перил, чтоб пьяный и хромой люд не валился в горячую воду. Дети и внуки деповских умельцев аккуратно каждый год те перила ломали.

Когда перестали ходить паровозы и здание депо заняли новые машины — тепловозы, труба совсем засорилась и перестала действовать, но по канаве все равно текло какое-то горячее месиво из грязи, мазута, мыльной воды. Перила к мостику больше не возводились. С годами к канаве приползло и разрослось, как ему хотелось, всякое дурнолесье и дурнотравье: бузина, малинник, тальник, волчатник, одичалый смородинник, не рожавший ягод, и всюду — развесистая полынь, жизнерадостные лопух и колючки. Кое-где дурнину эту непролазную пробивало кривоствольными черемухами, две-три вербы, одна почерневшая от плесени упрямая береза росла, и, отпрянув сажен на десять, вежливо пошумливая листьями, цвели в середине лета кособокие липы. Пробовали тут прижиться вновь посаженные елки и сосны, но дальше младенческого возраста дело у них не шло — елки срубались к Новому году догадливыми жителями поселка Вэпэвэрзэ, сосенки ощипывались козами и всяким разным блудливым скотом, просто так, от скуки, обламывались мимо гулявшими рукосуями до такой степени, что оставались у них одна-две лапы, до которых не дотянугься. Парк с упрямо стоявшей коробкой ворот и столбами баскетбольной площадки и просто столбами, вкопанными там и сям, сплошь захлестнутый всходами сорных тополей, выглядел словно бы после бомбежки или нашествия неустрашимой вражеской конницы. Всегда тут, в парке, стояла вонь, потому что в канаву бросали щенят, котят, дохлых поросят, все и всякое, что было лишнее, обременяло дом и жизнь человеческую. Потому в парке всегда, но в особенности зимою, было черно от ворон и галок, ор вороний оглашал окрестности, скоблил слух людей, будто паровозный острый шлак.

Но человеку без природы существовать невозможно, животные возле человека обретающиеся, тоже без природы не могут, и коли ближней природой был парк Вэпэвэрзэ, им и любовались, на нем и в нем отдыхали. Вдоль канавы, вламываясь в сорные заросли, стояли скамейки, отлитые из бетона, потому что деревянные скамейки, как и все деревянное, дети и внуки славных тружеников депо сокрушали, демонстрируя силу и готовность к делам более серьезным. Все заросли над канавой и по канаве были в собачьей, кошачьей, козьей и еще чьей-то шерсти. Из грязной канавы и пены торчали и гудели горлами бутылки разных мастей и форм: пузатые, плоские, длинные, короткие, зеленые, белые, черные; прели в канаве колесные шины, комья бумаги и оберток; горела на солнце и под луной фольга, трепыхалось рванье целлофана; иногда проносило аж до самой реки, в которую резво втекал зловонный поток канавы, какую-нибудь диковину: испустившего резиновый дух крокодила Гену; красный круг из больницы; жалко слипшийся презерватив; остатки древней деревянной кровати и много-много всякого добра.

Как водится в настоящем уважающем себя городе, и в парке Вэпэвэрзэ и вокруг него по праздникам вывешивались лозунги, транспаранты и портреты на специально для этой цели сваренные и изогнутые трубы. Прежде было хорошо и привычно: портреты одни и те же, лозунги одни и те же; потом преобразования начались. Было: «Дело Ленина — Сталина живет и побеждает!» — стало: «Ленинизм живет и побеждает!» Было: «Партия — наш рулевой!» — стало: «Слава советскому народу, народу-победителю!» Результат местной идейной мысли тоже был: «Трудящиеся Советского Союза! Ваше будущее в ваших руках» «И в ногах!» — дописал кто-то из местных остряков. Железнодорожное депо всегда отличала повышенная бдительность, классовое чутье и гражданская принципиальность. Больше ни одной дописки на эстакаде — так важно тут именовалась железная конструкция — не появлялось.

Но когда с эстакады, с самого центра ее, было вынуто сразу пять портретов и сзади них обнажился, явственней проступил лозунг: «Партия — ум, честь и совесть эпохи!» — примолкли даже железнодорожники.

В местной школе с давними, твердо стоящими на передовых позициях кадрами произошло шатание. Приехавшая по распределению из революционного города Ленинграда молоденькая учительница литературы кричала на собрании: «Какой очистительной морали можно ждать от города, когда в центре его, на воротах артиллерийского завода с сорок второго года горят трехметровые буквы: „Наша цель — коммунизм!“?»

Ну, такая учителка долго в поселке Вэпэвэрзэ не продержится, домой ее воротят или еще куда отвезут.

В таком поселке, в таком роскошном месте, как парк Вэпэвэрзэ, само собой, и «нечистые» велись, да все здешнего рода и производства, пили они тут, играли в карты, дрались они тут и резались, иногда насмерть, особенно с городской шпаной, которую не могло не тянуть в фартовое место. Имали они тут девок и однажды чуть было не поймали ту вольнодумную ленинградскую учительницу — убегла, физкультурница.

Среди вэпэвэрзэшников верховодом был Артемка-мыло, со вспененной белой головой, с узким рыльцем и кривыми, ходкими ногами. Людочка сколь ни пыталась усмирить лохмотья на буйной голове Артемки, названного отцом-паровозником в честь героического Артема из кинофильма «Мы из Кронштадта», ничего у нее не получалось. Артемкины кудри, издали напоминающие мыльную пену, изблизя оказались что липкие рожки из вокзальной столовой — сварили их, бросили скользким комком в пустую тарелку, так они, слипшиеся, неразъемно и лежали. Да и не затем приходил Артемка-мыло в дом Гавриловны, чтоб усмирить свою шевелюру. Он, как только Людочкины руки становились занятыми ножницами и расческой, начинал хватать ее за разные места. Людочка сначала дергалась, уклонялась от Артемкиных пальцев с огрызенными ногтями, потом стала бить по хватким рукам. Но клиент не унимался. И тогда Людочка стукнула вэпэвэрзэшного атамана стригущей машинкой, да так неловко, что из Артемкиной патлатой головы, будто из куриных перьев, выступила красная жидкость. Пришлось лить йод из флакона на удалую башку ухажористого человека, он заулюлюкал, словно в штанах припекло, со свистом половил воздух пухлыми губами и с тех пор домогания свои хулиганские прекратил. Более того, атаман-мыло всей вэпэвэрзэшной шпане повелел Людочку не лапать и никому лапать не давать.

Людочка ничего и никого с тех пор в поселке не боялась, ходила от трамвайной остановки до дома Гавриловны через парк Вэпэвэрзэ в любой час, в любое время года, свойской улыбкой отвечая на приветствия, шуточки и свист шпаны да слегка осуждающим, но и всепрощающим потряхиванием головы.

Один раз атаман-мыло зачалил Людочку в центральный городской парк. Там был загороженный крашеной решеткой загон, высокий, с крепкой рамой, с дверью из стального прута. В нише одной стены сделана полумесяцем выемка, вроде входа в пещеру, и в той нише двигались, дрыгались, подскакивали на скамейках, болтали давно не стриженными волосьями как попало одетые парни. Одна особа, отдаленно похожая на женщину, совсем почти раздетая, кричала в фигуристый микрофон, держа его в руке с каким-то срамным вывертом. Людочке сперва казалось, что кричит та несуразная особа что-то на иностранном языке, но, прислушавшись, разобрала: «Приходи. Любофь. А то…»

В загоне-зверинце и люди вели себя по-звериному. Какая-то чернявая и красная от косметики девка, схватившись вплотную с парнем в разрисованной майке, орала средь площадки: «Ой, нахал! Ой, живоглот! Чё делат! Темноты не дождется! Терпеж у тебя есть?!» «Нету у него терпежу! — прохрипел с круга мужик не мужик, парень не парень. — Спали ее, детушко! Принародно лиши невинности!»

Со всех сторон потешался и ржал клокочущий, воющий, пылящий, перегарную вонь изрыгающий загон. Бесилось, неистовствовало стадо, творя из танцев телесный срам и бред. Взмокшие, горячие от разнузданности, от распоясавшейся плоти, издевающиеся надо всем, что было человеческого вокруг них, что было до них, что будет после них, душили в паре себя и партнера, бросались на огорожу, как на амбразуру в военное время, человекоподобные пленные, которым некуда было бежать. Музыка, помогая стаду в бесовстве и дикости, билась в судорогах, трещала, гудела, грохотала барабанами, стонала, выла.

Людочка сперва затравленно озиралась, потом зажалась в уголок загона и искала глазами атамана-мыло — если нападут, чтоб заступился. Но Мыло измылился в этой бурлящей серой пене, да и молоденький милиционер в нарядном картузе, ходивший вокруг танцплощадки со связкой ключей, подействовал на Людочку успокаивающе. Ключами милиционер поигрывал, позванивал так, чтоб наглядно было: сила есть против всяких страстей и бурь. Время от времени эта сила вступала в действие. Милиционер приостанавливался, кивал картузом, и на его кивок туг же из кустов бузины являлось четверо парней с красными повязками дружинников. Милиционер повелительно тыкал пальцем в загон и бросал парням звенящие ключи. Парни врывались в загон, начинали гонять и ловить безластой курицей летающую, бьющуюся в решетки особь, может, девку, может, парня — ввечеру тут никого и ни от чего отличить уже было невозможно. Хватаясь за решетки, за встречно выкинутые солидарные руки, жалкая, заголенная жертва, кровя сорванной кожей, красно намазанным ртом вопила, материлась: «Х-х-ха-ады-ы! Фашисты-ы! Сиксо-о-оты-ы! Педера-асты-ы!..»

«Сейчас они в собачнике покажут тебе и фашистов и педерастов… Се-э-эча-ас…» — торжествуя или сострадая, со злорадной тоской бросало вослед жертве чуть присмиревшее стадо.

Людочка боялась выходить из угла решетчатого загона, все не теряла надежды, что атаман-мыло выскользнет из тьмы и она за ним и за его шайкой, хоть в отдалении, дотащится до дома. Но какой-то плюгавый парень в телесно налипших брючках, может, и в колготках, углядел ее и выхватил из угла. Малый поди еще и школу не закончил, но толк в сексе знал. Он жадно притиснул девушку к воробьиной груди, начал тыкать в лад с музыкой чем-то тверденьким. Людочка — не гимназистка, не мулечка-крохотулечка из накрахмаленной постельки, она все же деревенская по происхождению, видела жизнь животных, да и про людей кое-что знала. Она сильно толкнула хлыща-танцора, но он тренированный, видать, не отпускался, зуб кривой скалил. Один почему-то зуб у него и виделся. «Ну, чё ты? Чё ты? Давай дружить, кроха!»

Людочка все-таки вырвалась из объятий кавалера и наддала ходу из загона. Дома, едва отдышавшись и зажав лицо руками, она все повторяла:

— Ужас! Ужас!..

— Во-от, будешь знать, как шляться где попало! — запела Гавриловна, когда Людочка по давно укоренившейся уже привычке рассказала ей про все свои молодые развлечения.

Убирая связанную Людочкой кофту, юбку в складочку, Гавриловна назидала, говоря дитяте, что ежели постоялка сдаст на мастера, определится с профессией, она безо всяких танцев найдет ей подходящего рабочего парня — не одна же шпана живет на свете, или путного вдовца — есть у нее один на примете, пусть и старше ее, пусть и детный, зато человек надежный, а года — не кирпичи, чтоб их рядом складывать да стену городить. У солидного мужчины года-то к рассуждению, опыту и разумению, женская же молодость и ладность — к жизнеутешению и радости мужицкой. Раньше завсегда мужик старше невесты был, так и хозяином считался, содержал дом и худобу в полном порядке, жену доглядывал, заботником ей и детям был. Она, ежели мужчина самостоятельный сгодится, и поселит их у себя — на кого ей, бобылке, дом спокидать? А они, глядишь, на старости лет ее доглядят. Ноги-то, вон они, совсем ходить перестают.

— А танцы эти, золотко мое, только изгальство над душой, телу искушение; пошоркаются мушшына об женшыну, женшына об мушшыну, разгорячатся и об каком устройстве жизни может тут идти мысль? Я этих танцев отродясь не знала, вот и сраму лишнего не нахваталась, все мои танцы — в парикмахерской вокруг кресла с клиентом были…

Людочка, как всегда, была согласна с Гавриловной целиком и полностью, с человеком умным, опыт жизни имеющим, считала, что ей очень повезло, — иметь такого наставника и старшего друга не всем доводится, не всем выпадает такая удача. В общежитии-то, сказывают, вон чего делается — содом, разврат и условия плохие: воды часто не бывает, на газовую плиту и на стиральную машину очереди; захожие парни пробки вывертывают, свет вырубают, в потемках на девчонок охотничают…

Людочка варила, мыла, скребла, белила, красила, стирала, гладила и не в тягость ей было содержать в полной чистоте дом, а в удовольствие, — зато, если замуж, Бог даст, выйдет, все она умеет, во всем самостоятельной хозяйкой может быть, и муж ее за это любить и ценить станет.

Недосыпала, правда, Людочка, голову иногда кружило, и кровь носом шла, по она ваткой нос заткнет, полежит на спине — и все в порядке, не цаца какая, чтоб по больницам шляться, да и носик у нее маленький, аккуратненький, из него и крови-то вытекает всего ничего.

Той порой вернулся в железнодорожный поселок из мест совсем не отдаленных, с того же леспромхоза, где работал отчим Людочки, всем в местной округе знакомый человек по прозванию Стрекач. Более о нем сообщить нечего, Стрекач и Стрекач. Ликом он и в самом деле смахивал на черного узкоглазого жука, летающего по древесной рухляди и что-то там и кого-то там длинными и хрусткими усами терзающего. Все отличие от всамделишного стрекача в вэпэвэрзэшном поселке урожденного Стрекача заключалось в том, что вместо стригущих щупалец-усов у этого под носом была какая-то грязная нашлепка, при улыбке, точнее при оскале, обнажающая порченые зубы, словно бы из цементных крошек изготовленные.

Порочный, с раннего детства задроченный, он в раннем же детстве занялся разбоем: в школе отбирал у малышей серебрушки, пряники, конфетки, разный шанцевый инструмент вроде резинок, шариковых ручек, значков, особенно настойчиво добывал жвачку, любую, но в блескучей обертке ценил больше всего. В седьмом классе, до которого его дотащили сердобольные учителя железнодорожной школы. Стрекач уже таскался с ножом, и отбирать ему ни у кого ничего не надо было — малое население поселка приносило ему, как хану, дань, все, что он велел и хотел. В седьмом же классе Стрекач совершил и первое преступление: в драке на трамвайной остановке подколол кого-то из городской шпаны и был поставлен на учет в милиции как трудновоспитуемый подросток. В том же году он был судим за попытку изнасилования почтальонки и получил первый срок — три года с отсрочкой приговора. Но отважный боец плевать хотел на ту отсрочку и после суда продолжал жить, как душа просила. Стрекач приспособился безнаказанно пиратничать на пригородных дачах. Если владельцы дач не оставляли выпивку, закуску и запирали двери на замок, он ломом крушил окна, веранду, бил посуду, растаптывал скарб, рвал постели, мочился в банки с крупой и мукой, если была охота — оправлялся средь избы, рисовал череп и скрещенные кости на печке, вывешивал на двери унесенный из города плакат «Бойся пожара!» и прятался неподалеку, дожидаясь хозяев, которые быстренько выставляли выпивку, консервы, даже истоплю сухих дров, как в прежние годы в охотничьей избушке, излаживали и записочку ласковую: «Миленький гость! Пей, ешь, отдыхай — только, ради Бога, ничего не поджигай».

В благословенных, добычливых местах Стрекач прожировал почти всю зиму, но в конце концов его все же взяли — и три условных года обратились на сей раз в три года тюремных.

С тех пор и обретался герой поселка Вэпэвэрзэ в исправительно-трудовых лагерях, время от времени прибывая в родной поселок, будто в заслуженный отпуск.

Здешняя шпана гужом тогда ходила за Стрекачом, набиралась ума-разума, почтительно клоня голову перед паханом и вором в законе, который, несмотря на свой авторитет, по-мелкому ощипывал свою команду, то в картишки, то в петельку, то в наперсток с нею играя.

Тревожно жилось тогда и без того всегда в тревоге пребывающему населению поселка Вэпэвэрзэ.

В тот летний вечер Стрекач, свободный от дел, сидел в парке на бетонной скамейке, вольно раскинув руки по бетонной же спине-плахе. Рукава красной, со ржавчиной рубахи на нем были до локтей закатаны, на руках, загорелых до запястий, изборожденных наколками, поигрывали браслеты, кольца, печатки, модерновые электронные часы светились многими цифрами на обоих запястьях; в треугольнике вольно расстегнутого ворота рубахи на темном раскрылье орла поигрывал крестик, прицепленный к мелкозернистой цепочке, излаженной под золото; нежно-васильковый пиджак со сверкающими пуговицами, с бордовыми клиньями в талии — одеяние жокея, швейцара или таможенника не нашей страны, — где-то недавно «занятый», то и дело сваливался с плеч. Парни бросались за скамью, извлекали «фрак» из бурьяна и, ощипав с него комочки глины, репей, почтительно набрасывали на плечи дорогого гостя. Они, эти парни, во главе с атаманом-мыло ведали, что под цепочкой, ниже вольнокрылого орла, терзающего жертву с женскими грудями, есть могучее, внушающее трепет, изречение: «Верю в Иисуса Христа, Ленина и в опера Наливайко».

Страницы: 1 2 3 4

Виктор Астафьев ★ Людочка читать книгу онлайн бесплатно

1234567…20

Виктор Астафьев

Людочка

Ты камнем упала.

Я умер под ним.

Вл. Соколов

Мимоходом рассказанная, мимоходом услышанная история, лет уже пятнадцать назад.

Людочка родилась в небольшой угасающей деревеньке под названием Вычуган. Мать ее была колхозницей, отец — колхозником. Отец от ранней угнетающей работы и давнего, закоренелого пьянства был хилогруд, тщедушен, суетлив и туповат. Мать боялась, чтоб дитя ее не родилось дураком, постаралась зачать его в редкий от мужних пьянок перерыв, но все же девочка была ушиблена нездоровой плотью отца и родилась слабенькой, болезной и плаксивой.

1234567…20

در p astafiev، زندگینامه کامل. رمان در مورد جنگ «نفرین شده و کشته شده»

اینوکنتی فئودورویچ آننسکی

Номер телефона:
Номер телефона:	بلغور جو دوسر، استان ینی سی، РСФСР
تاریخ مرگ:
Номер телефона:	کراسنویارسک، روسیه
Номер:	اتحاد جماهیر شوروی ⇒ روسیه
Номер:	نثرنویس، مقاله‌نویس، نمایشنامه‌نویس
سالهای خلاقیت:
Номер телефона:
	« مرد غیر نظامی (داستان، 1951)

ایجاد

شبانی معاصر

نسخه های مقالات

آثار جمع آوری شده

(1 مه 1924، روستای اووسیانکا، ناحیه کراسنویارسک، استان ینیسی — 29 نوامبر 2001، کراسنویارسک، مدفون در اووسیانکا) — نویسنده شوروی و روسی .

کتاب های آستافیف به بسیاری از زبان ها ترجمه شده است.

زندگینامه

دوران کودکی

ویکتور آستافیف در 1 مه 1924 در روستای اووسیانکا، نه چندان دور از کراسنویارسک، در خانواده لیدیا ایلینیچنا پوتیلیسینا و پیوتر پاولوویچ آستافیف به دنیا آمد. Бесплатно چند سال پس از تولد پسرش، پیوتر آستافیف با عبارت «ویران کردن» در زندام بم بم بن بم بم بم Бесплатно لیدیا پوتیلیسینا با افتادن در آب، داس خود را روی یک بوم شناور گرفر ق رفر و غ جسد او تنها چند روز بعد پیدا شد. ویکتور در آن زمان هفت ساله بود. ویکتور پس از مرگ مادرش با پدر و مادرش — اکاترینا پدرونا و ایلیا اوگرافویچ پوتیلونا و ایلیا اوگرافویچ پوتیلونا و ایلیا اوگرافویچ پوتیلونا و ایلیا اوگرافویچ پوتیلونا و ایلیا اوگреть. ویکتور آستافیف در مورد دوران کودکی خود با مادربزرگش کاترینا پترونا صحبت کرد و در قسمت اول زندگی نامه خود خاطرات روشنی را در روح نویسنده به جا گذاشت. آخرین تعظیم».

پس از خروج از زندان، پدر نویسنده آینده برای بار دوم ازدواج کرد. پیوتر آستافیف که تصمیم می گیرد برای «پول وحشی شمال» برود، به همراه همسر و دو پسرش — ویکتور و نیکولای تازه متولد شده — به ایگارکا می رود، جایی که آنها خانواده محروم پدرش — پاول آستافیف را فرستادند. در تابستان سال بعد ، پدر ویکتور با ارخانه ماهی ایگارسک قرادی امضا کرد و پэй тресем естьсем Ведеде трееми ▲ естьсем Ведеми реть. پس از پایان فصل پوتین، پیوتر آستافیف در بازگشت به ایگارکا در بیماارستت بیماارستت ویکتور که توسط نامادری و بستگانش رها شده بود، به خیابان آمد. او چندین ماه در یک آرایشگاه متروکه زندگی کرد ، اما پس از یک حادثه جدی در مدرسтрите او را به یکرواه vo exteples ر او را به یکرواдобный есть  ک нибудь σن.

در سال 1942 داوطلبانه به جبهه رفت. Бесплатно در بهار 1943 به ارتش فعال اعزام شد. او یک راننده، افسر شناسایی توپخانه، علامت دهنده بود. تا پایان جنگ، ویکتور آستافیف یک سرباز ساده باقی ماند.

در سال 1943 به او مدال «برای شجاعت» اهدا شد ، زیرا:

پس از ام به خدمت در سنsэр بтение بедел بوروروsورлий بтение بور вторая بтит او بесть بесть بесть بесть بесть بесть بесть بедел او بтение او Ведень او Ведень او Ведень او Ведень.

در سال 1945, آستافیف با ماریا سمیونونا کوریاکینا ازدواج کرد. آنها سه فرزند داشتند: دختران لیدیا (متولد و درگذشته در سال 1947) و ایرینا (1948-1987) و پسر آندری (متولد 1950).

در چوسوی ، آستافیف به عنوان یکل ساز ، یک کارگر کمکی ، م معلвели یک ، یک کارگر کمکی ، معلم ، یک متصدی ایستگاه و انبم ، م متصدی ایستگاه و انبم ، متصدی ایستگاه و انبم ، م متصدی ایستگاه و انبم ، дет

در سال 1951 ، اولین داستان آستافیف ، «یک مرد مدنی» در Интересно از سال 1951 г. اولین کتاب او تا بهار آینده در مولوتوف در سال 1953 منتشر شد.

Дата 1958 года در سالهای 1959-1961 در عالی تحصیل کرد دوره های ادبیدر مسکو.

از سال 1989 تا 1991 آستافیف معاون خلق اتحاد جماهیر شوروی بود.

در سال 1993 «نامه 42» را امضا کرد.

قهرمان کار سوسیالیستی، برنده جایزه دولتی اتحاد جماهیر شوروی (1978، 1991)، جایزه پیروزی، جایزه دولتی روسیه (1995، 2003 (پس از مرگ)، جایزه پوشکینبنیاد آلفرد تاپفر (آلمان، 1997).

ایجاد

مهمترین موضوعات آثار آستافیف ضد شوروی، نظامی و روستایی است. یکی از اولین کارهای او مقاله ای بود که در مدرسه نوشته شد که بعدها توسط نویسنده به داستان دریاچه واسیوتکینو تبدیل شد. اولین داستان های نویسنده در مجله «تغییر» منتشر شد. بیشتر داستان هایی که برای کودکان نوشت در مجموعه «اسب با یال صورتی». 0006

رمان ها

«تا بهار آینده» (1953)
«برف ها آب می شوند» (1958)
«نفرین شده و کشته شده» (1995) (مشخص شده با جایزه دولتی فدرا увагла

داستان

«گذر» (1959)
«Стародуб» (1960)
Звездопад (1960-1972)
«دزدی» (1966)
«جایی جنگ رعد و برق» (1967)
«آخرین کمان» (1968)
«پاییز گل آلود» (1970)
«ماهی تزار» (1976) (برنده جایزه دولتی اتحاد جماهیر شوروی، 1978)
«صید مینا در جورجیا» (1984)
« کارآگاه غمگین» (1987)
«پس من می خواهم زندگی کنم» (1995)
«Обертон» (1995-1996)
«از جانب نور آرام(1961, 1975, 1992, 1997) (اقدام به اعتراف)
«سرباز شاد» (1998)
«Улица Васюткино»

شبانی معاصر

«شپرد و چوپان» (1967-1971-1989)
«Людочка» (1987)
«اسبی با یال صورتی»

نمایشنامه

«مرا ببخش» (1980)

نسخه های مقالات

تا بهار آینده: [داستان ها]. — مولوتف: چکش. کتاب. انتشارات، 1953. — 152 ص: بیمار.
برف ها آب می شوند: رمان. — پرم: شاهزاده. انتشارات، 1958. — 307 ص: ил.
پاس: Повесть / Ил. В. Жабский. — Свердловск: شاهزاده. انتشارات، 1959. — 135 ص: بیمار.
استارودوب: قصه و داستان / ایل. А. Н. Тумбасова. — پرم: شاهزاده. انتشارات، 1960. — 178 ص، 1 ورق.
سرباز و مادر: داستان و داستان. — М.: Сов. روسیه، 1961. — 104 ص: بیمار. — (رمان و داستان کوتاه).
Звездопад: Романы и рассказы: Из биогр. مرجع / Ил. С. Куприянова. — م.: مول. نگهبان، 1962. — 335 ص: بیمار.
رد پای انسان: داستان ها. — Свердловск: شاهزاده. انتشارات، 1962. — 207 л.
برف ها آب می شوند: رومی: [با بیوگر. مرجع / Ил. یو.لیخاچف]. — پرم: شاهزاده. انتشارات، 1962. — 326 л.: ил.
من تو را به یاد دارم، عشق: داستان ها / ایل. پی. استارکوف. — پرم: شاهزاده. 1963. — 150 р.
سنگرها پر از علف هستند: داستان ها / [ایل. А. Салтапов]. — М.: Сов. روسیه، 1965. — 174 ص: بیمار.
اسبی با یال صورتی: داستان ها. — ورونژ: مرکزی-چرنوزم، کتاب. انتشارات، 1968. — 200 л.: ил.
سرقت؛ جنگ در جایی غوغا می کند: قصه ها: [از بیوگر. مرجع ил.: Ю. Вечерский, В. Хромов]. — م.: مول. نگهبان، 1968. — 367 ص: بیمار.
آخرین تعظیم: یک داستان / بیمار: В. и А. Мотовиловы. — پرم: شاهزاده. انتشارات، 1968. — 259 л.: ил.
گرگ و میش آبی: داستان ها / Ил. Е. Ф. Капустин. — М.: Сов. Дата 1968 г. — 415 руб. 1 месяц. پرتره، 5 برگ. بیمار
آیا روز روشنی است غروب آبی؛ میتیایی از لایروبی: داستان ها: (با یادداشت زندگینامه). — М.: پراودا،, 1968. — 63 №. — (ب-کا «جرقه»؛ شماره 19).
استاروداب; عبور؛ سرقت؛ در جایی جنگ بیداد می کند. Звездопад: Рассказы / ил. Е. А. Капустин. — М.: Сов. روسیه، 1969. — 528 ص: بیمار.
سرقت: یک داستان / [بیمار: А. и В. Мотовиловы]. پرم: کتاب. 1970. — 318 ед.
زاتسی: کتاب. کوتاه داستان ها / Ил. یو وی پتروا. — М.: Сов. Дата 1972 г. — 238 стр.
Бенд: Рассказы / ил. علیموف. — М.: Современник, 1972. — 368 с.: ил.
داستان در مورد معاصر من / پس گفتار. А. Ланщикова; ایل. بی کوسلنیکووا. — م.: مول. نگهبان، 1972.-669 ص .: بیمار.
آیا روز روشنی است: رمان و داستان / مقدمه. هنر А. Михайлова. — ولوگدا: شمال غربی. کتاب. انتشارات، 1972. — 256 печатей 1 месяц. №
چوپان و چوپان: بیایید Соврем, Пастораль / Ил. В. Кадочников. — پرم: شاهزاده. 1973. — 149 ص: بیمار.
برگزیده: [قصه ها]. — کراسنویارسک: شاهزاده. انتشارات، 1974. — 758 ص: ил.
عبور؛ آخرین تعظیم؛ سرقت؛ چوپان و شبان: قصه ها. — کراسنویارسک: شاهزاده. انتشارات، 1974. — 753 с.: ил.
جنگ تندر در جایی: داستان ها و داستان ها. — М.: Современник, 1975. — 624 №: بیمار.
پاس: یک داستان. — М.: Сов. Дата 1975 г. — 135 стр.
داستان. — م.: هنرمند. лит., 1976. — 445 с., ил., 1 л.
پسری با پیراهن سفید: داستان. — م.: مول. نگهبان، 1977.- 591 а.е.
رمان / پیشگفتار. С. Залыгин. — М.: Сов. روسیه، 1977.-560 ص., 1 ورق. №
داستان؛ داستان ها؛ زاتسی. پرم: کتاب. انتشارات، 1977.-463 л.: ил.
آخرین تعظیم: Повесть / Ил. ی. بویارسکی. — М.: Современник, 1978. — 639 с.: ил.
ماهی تزار: روایت در داستان ها / خدوژ. وی باختین. — کراسنویارسک: شاهزاده. انتشارات، 1978. — 408 ص: ил.
ماهی تزار: روایت در داستان ها. — М.: Сов. Год 1980. — 400 руб.
آخرین تعظیم: یک داستان. — کراسنویارسک: شاهزاده. 1981. — 547 Э.Д.
زاتسی: مینیاتور: کوتاه. داستان ها / از نویسنده، ص. 5-10; هنرمند В. М. Харламов. — کراسنویارسک:

کتاب مؤسسات انتشاراتی، 1982.-326с.

Последний лук: сказка; داستان / عواقب А. Хватова; هنری ب. غیر قابل اشتباه. — ل.: لنیزدات، 1361. — 702 ص: بیمار، 1 ورق. №
ماهی تزار: روایات در داستان ها / ایل. В. Галдяев. — М.: Современник, 1982. — 384 с.: ил.
Звездопад: Сказка. — М.: Современник, 1984. — 80 с.
در قله دوردست شمالی: قصه ها; داستان / هنر. جی کراسنوف. — کراسنویارسک: شاهزاده. انتشارات، 1363. — 455 ص: بیمار.
داستان. — م.: هنرمند. лит., 1984. — 680 с., 1 л. №
سرنخ ها و داستان ها. — М.: Сов. نویسنده، 1984. — 687 ص.، نورتر.
داستان / هنر. یو الکسیوا. — М.: Сов. روسیه، 1984.-577 ص .: بیمار.
شاه ماهی: روایت در داستان ها / Nl. В. Галдяев. — М.: Современник, 1984. — 384 с.: ил.
جنگ تندر در جایی: داستان ها و داستان ها. — باکو: آذریشر، 1985. — 470 кв.м.
آخرین تعظیم: داستان / هنر. یو الکسیوا. — М.: Современник, 1985. — 543 с.: ил.
صفحات نظامی: رمان و داستان / خدوژ. جی. متچنکو. — م.: مول. نگهبان، 1986. —

جنگ تندر در جایی: داستان ها و داستان ها. – Изд.: Liesma, 1986. – 349 с.: ил.
زندگی برای زیستن: رمان، داستان کوتاه. — М.: Современник, 1986. — 317 М. 1 М. №
ماهی تزار: روایت در داستان ها. — مینسک: نار. Асвета, 1987. — 367 с.
جایی که جنگ غوغا می کند: قصه ها، داستان ها / مدخل. هنر Н. Н. Яновский. — ورونژ: مرکزی-چرنوزم. کتاب. انتشارات، 1988. — 477 л.
کارکنان بینا / هنر. Н. Абакумов. — М.: Современник, 1988. — 588 с.: ил.
کارآگاه غمگین: قصه، رمان، داستان / [هنر. И. Кырма]. — کیشینو: روشن. هنری، 1988.-671с.: ил.
ماهی تزار: روایت در داستان ها / [مقدمه. هنر Н. Н. Яновский; هنری В. А. Авдеев]. — نووسیبیرسک: شاهزاده. انتشارات، 1988. — 381, ص، л. بیمار
سرقت؛ هیات بینا: قصه ها / خدوژ. یو. ام. پاولوف. — کمروو: شاهزاده. انتشارات، 1989. — 479 л.: ил.
چوپان و شبان / خدوژ. یو.اف.الکسیوا. — М.: Сов. روسیه، 1989. — 604 руб. 1 месяц. Номер: بیمار
. Е. А. Галеркина. — ل.: لنیزدات، 1368. — 366 ص: بد.
آخرین تعظیم: یک داستان. — م.: مول. نگهبان، 1989. — Т. 1-2. TI، کتاب. 1.2.1989.333 ص: بیمار. Т. 2, کتاب. 2 (ادامه), 3.1989.430 с.: ил.
شاه ماهی. — ایرکوتسک: Вост.-Сиб. کتاب. انتشارات، 1989. — 368 руб., ل. №
آیا روز روشنی است: مجموعه / هنر. یو.اف.الکسیوا. — М.: Сов. Год 1989. — 668 л.с. №
Звездопад: Сказки. — Кемерово: معاصر. سیب بخش، 1990. — 554с.
Стародуб: Сказки / Ст. Е. Яковлев. — Кемерово: معاصر. سیب بخش، 1990. — 544 л.
لبخند گرگ. — م.