Тест по литературе для 6 класса на Тему «Древнерусская литература»

Литература. 6 класс. Тест по теме «Древнерусская литература»

№ 1. В каком веке было принято христианство? Именно в это время на Русь были привезены книги:

а) в 9 веке; б) в 10 веке; в) в 11 веке.

№ 2. Кто был первым автором-летописцем «Повести временных лет» на Руси?

а) Ярослав Мудрый; б) монах Нестор; в) Сильвестр.

№ 3. С какой целью летописец описывает события своего времени и прошлых лет?

а) чтобы люди знали, каким трудом и подвигами создавалась наша земля; б) чтобы увековечить свое имя в истории государства; в) чтобы прославить русских князей.

№ 4. О чем повествует «Сказание о белгородском киселе»?

а) о жизни жителей древнего Белгорода, быте и нраве горожан;

б) о храбрости старейшин; в) о мудрости и находчивости горожан, обманувших печенегов и освободивших город от осады.

№ 5. В «Сказании о белгородском киселе» горожане опускали в колодец две кадки. В первой из них была болтушка, из которой варят кисель. Что было во второй кадке?

а) кисель; б) мед; в) вино.

№ 6. В «Сказании о белгородском киселе» печенеги выбрали лучших мужей и послали в город. Сколько их было?

а) 2; б) 5; в) 10.

№ 7. В «Сказании о белгородском киселе» говорится, что горожане вылили кисельную болтушку, когда привели печенегов к колодцу. В какую посуду горожане вылили кисельную болтушку?

а) в кастрюли; б) в бочки; в) в горшки.

№ 8. В «Сказании о белгородском киселе» есть предложение: «Соберите хоть по горсти овса, пшеницы или отрубей». Что значит слово «оʹтруби»?

а) остатки от оболочки зерна после размола; б) семена; в) пыльца.

№ 9. В «Сказании о белгородском киселе» есть предложение: «И повелел женщинам сделать болтушку, из чего кисель варят, выкопать колодец, а болтушку налить в кадку и опустить ее в колодец. Что значит слово «болтушка»?

а) пшенная каша; б) род похлебки из муки, разболтанной на воде, молоке, квасе; в) сливовый компот.

№ 10. Каким синонимичным союзом можно заменить подчеркнутый союз в приведеном ниже предложении из «Сказания о белгородском киесле»?

«Даже если будете стоять десять лет, что вы сделаете нам? Ибо мы имеем пищу от земли».

а) потому что, так как; б) или; в) поэтому.

Ключ к тесту:

№ 1. б.

№ 2. б.

№ 3. а.

№ 4. в.

№ 5. б.

№ 6. в.

№ 7. в.

№ 8. а.

№ 9. б.

№ 10. а.

6 доказательств того, что литература полезна в обычной жизни • Arzamas

На примере шести понятий из теории литературы

Рассказал Сергей Зенкин

Чтение. Жена художника. Картина Карла Холсё. Дания, до 1935 года© Fine Art Images / Diomedia

1. Литература учит нас говорить так, чтобы все слушали

Каким образом: учитесь у писателей и поэтов — речь должна быть странной, необычной, нарушать привычные ожидания.

Термин из теории литературы, который это объясняет: остранение.

Кто придумал термин: Виктор Шклов­ский — в статье, опубликованной в 1917 году. В отличие от многих других терминов тео­рии литературы, слово было не взято из обы­денного языка, а придумано специально. 

Что это значит: остранить — значит сделать странным. Мы привыкаем к сло­вам, ситуациям и прочим фактам нашего опыта, а писатель с помощью спе­циальных приемов делает привычные вещи необычными, заставляет нас увидеть их как в первый раз, по-новому на них посмотреть и по-новому осмыслить.

Остранение может быть двух типов. В пер­вом случае остраняются слова. Вместо того чтобы назвать вещь прямо, поэт называет ее иноска­зательно: не «в Санкт-Петербурге», а «на брегах Невы». Вместо того чтобы излагать коротко и просто, автор неэкономно расходует слова, например повторяет синонимы или же созвучные слова: «…уж он эту свою бочку поворачивал, переворачивал, чинил, грязнил, наливал, выливал, забивал, скоблил, смолил, белил, катал, шатал, мотал, метал, латал, хомутал…» (Франсуа Рабле в переводе Николая Люби­мова). Все, что расска­зывают в школе о метафорах, сравнениях и прочих фигурах речи, — это примеры остранения слов. Остранением речи являются стихи: в обычной жизни мы смущаемся, сказав что-то случайно в рифму, а в поэзии это обычно достоинство.

Второе применение остранения — к вещам. Вместо того чтобы назвать при­вычную нам вещь одним словом, писатель рисует целую картину, как если бы эту вещь кто-то увидел впервые, например ребенок, дикарь или ино­странец. В обычной жизни восприятие вещей автомати­зиру­ется, мы перестаем ощущать окружающие нас объекты, сводим их к стан­дарт­ным функциям и смыслам. Шкловский писал, что автоматизация «съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны», а цель хорошего писателя — сделать восприятие не автоматическим, а живым.

Толстой в романе «Воскресение» описывает церковную службу — это всем привычная, по крайней мере в его эпоху, церемония, а он до­тошно, с необыч­ным богатством деталей рассказывает, какие жесты произво­дит священ­ник, изображая дело так, как буд­то это видит человек со стороны, не знаю­щий, что такое церковь. В результате изобра­жение службы становится критическим: нас приглашают задуматься над тем, насколько «естествен» и насколько праведен официаль­ный культ, сколько лицемерия может скрываться за его условными обрядами.

Остранение, по Шкловскому, — базовое качество любого художественного творче­ства. Всякое искусство должно как-то остранять свой материал (например, лите­ратура остраняет и язык, и свою тему — то, о чем в произ­ведении написано). Нет остранения — нет искусства    Почему иногда мы не замечаем никакого остранения? Понятно, что язык Хлебникова необычный, но что странного в «скучных» описаниях природы у Тургенева? Тут важно помнить: то, что нам сейчас кажется обыч­ным, нейтральным, некогда могло быть очень непривычным: например, те же описания пейзажа, да еще и согласованные с пережи­ваниями персонажей, не были общеприня­тыми еще в европейской литературе XVIII ве­ка, до романтизма с его культом природы. Это значит, что с течением времени слово и произведение искусства сами подвержены автоматизации, могут стереться от упот­ребле­ния. Почему школьник скучает над клас­сическим текстом? Потому что этот текст не кажется ему чем-то новым, неиз­вестным, ему этот текст уже заранее знаком из позднейшей литературы, исполь­зующей те же сюжеты, те же приемы и фи­гуры речи. Более современное произ­ведение покажется ему и более ощутимым. .

Чем это полезно в обычной жизни?

Понять, как работает остранение, — значит научиться, во-первых, самому высказываться эффектно и действенно, так, чтобы тебя не слушали вполуха, а прислушивались внимательно. Во-вторых, это позволяет не только в искус­стве, но и в жизни смотреть на многие вещи остраненно, а значит, и крити­­чески, заново переживать их моральную и общественную неодно­знач­ность. Как писал Шкловский примени­тельно к Толстому, остранение — это «способ добраться до совести».

2. Литература учит видеть за частным — общее

Каким образом: у всего на свете есть структура, и ее надо разглядеть. А на книжках можно потренироваться.

Термин из теории литературы, который это объясняет: структура.

Кто придумал термин: «структура» — слово общенаучного языка, получившее специфи­ческое значение в структуралистской теории литера­туры, например у Юрия Лотмана в 1960-е годы.

Что это значит: допустим, мы читаем роман, где действуют люди, с которыми мы никогда не встречались. И эти люди произносят фразы, которые мы слы­шим в пер­вый раз. Тем не менее мы каким-то образом быстро понимаем, кто является главным героем, а кто — второсте­пенным, какая фраза является остроумной шуткой, а какая — горьким парадоксом. Конкрет­ные персонажи (с их внеш­ностью и биографией) или конкретные фразы в разных романах различ­ные, но мы понимаем, как к ним относиться, потому что привыкли к смысло­вым оппозициям, в которые они включены (в данном случае — «главное — второ­сте­­пенное», «забавное — печальное» и так далее). 

Это значит, что у каждого произведения есть структура — абстрактный каркас, состоящий из отношений между элементами; чтобы его увидеть, надо усилием ума опустошить, «выпо­трошить» из текста все конкретное и оставить только те роли, которые тот или другой элемент играет в процессе изложения. 

Структуры могут быть уникальными, а могут быть и повторяющимися. Многие произве­дения имеют одну и ту же структуру: все волшебные сказки, все детек­тивы, все торжественные оды. Такие однородные тексты являются нормой в традиционных культурах (таких как фольклор), а то, что нарушает эту норму, отбраковывается. В современной культуре все наоборот: повторя­емость струк­тур характерна для мас­совой словесности (тех же детективов), а выше всего ценятся необычные произведе­ния, структура которых сложна и уникаль­на. Они, конечно, складыва­ются из структур, существующих ранее (в конце концов, просто из стандартных конструкций языка), но в сложном и самобыт­ном тексте эти структуры соединяются и сталкиваются небывалым и уникаль­ным способом. 

Например, в «Преступлении и наказании» использованы две жанровые струк­туры: структура криминального романа и структура философского эссе. Читатель должен выделить эти две общие структуры и мысленно создать из них одну новую — вот какую работу на дом задает нам Достоев­ский. Для этого приходится приподняться над конкретным криминальным сюжетом и понять его не как «реальную», то есть уникальную историю убийцы, а как ти­пичную литературную историю, которую он уже встречал в других рома­нах. И припод­няться над философ­ским содержанием и воспринять его не как пря­мое, то есть уникальное обращение к себе, а как новую разработку идейных структур, которые пришли к Достоевскому из предше­ствую­щей литературной традиции. 

Чем это полезно в обычной жизни?

Во-первых, умение понять (хотя бы интуи­тивно) структуру произведения необходимо для чтения сложных текстов. Если не пони­маешь, что тебе рассказывают и зачем, попробуй разобраться, как это устроено, — может быть, на основе структуры текста откроется и смысл сообщения. 

Во-вторых, знание структур позволяет типи­зировать серийные произведения. В массо­вой культуре, как уже сказано, структуры постоянно повторяются. Если ты усвоил устройство одного такого текста, ты сэконо­мишь время, потому что тебе не надо будет читать другие тексты: ты уже заранее знаешь примерно, как они устроены. Например, если ты прочитал достаточно детективов, то уже в следующем можешь сам быстро вычислить убийцу — не потому, что ты ве­ликий сыщик (реальный сыщик, возможно, будет вести расследование совсем по-другому), а потому что опытный читатель.

И в-третьих, структуры есть не только в литера­туре, а вообще везде. В социаль­ной жизни, в экономике, в политике отношения тоже важнее, чем элементы, которыми они связы­ваются: например, сменяются поколе­ния поли­тиков, но остаются примерно одинаковыми отношения между партиями, которые они представляли. Даже если литература прямо не описывает эти отноше­ния, то она все равно тренирует своего чита­теля в расшифровке структур, а значит, учит его ориентироваться в жизни. 

Женщина с книгой. Картина Карла Холсё. Дания, до 1935 годаWikimedia Commons

3. Литература учит отличать важное от неважного, ценное — от мусора

Каким образом: если мы понимаем, чем классика ценнее и сложнее попсы, то и в жизни будем лучше разбираться.

Термин из теории литературы, который это объясняет: текст.

Кто придумал термин: это еще одно слово обще­научного языка, которое по-новому проблемати­зировано в структуральной теории литературы, напри­мер Юрием Лотманом в 1970-е годы.

Что это значит: в теории литературы слово «текст» употребляется иначе, чем в языко­знании. Для лингвистики любой осмыслен­ный фрагмент речи является текстом: эсэмэска, обрывочная фраза или роман Джойса «Улисс» — все это тексты. 

Иначе обстоит дело в теории литературы: не все написанное (и тем более не все сказанное) признается текстом. Текст — это особо ценное высказывание, кото­рое, в отличие от массы бросовых высказываний, мы считаем нужным сохра­нять, увекове­чивать, постоянно истолковывать (нередко противоположным образом), преподавать в школе. Даже черновик какого-нибудь романа обычно не называется текстом, хотя его тоже могут сохранять и изучать (чтобы лучше понять настоящий текст, то есть роман).

Конечно, сохраняются и толкуются не только художественные тексты — например, юриди­ческие тоже. Но у художественных произведений, по мысли Лотмана, есть еще специфическое качество: они особо сложны по своему устрой­ству. Это потому, что худо­же­ственный текст должен быть написан по крайней мере на двух разных языках — или, в терминах семиотики, он зашифрован как минимум двумя кодами. 

Первый из этих кодов — это наш естествен­ный язык. Чтобы прочитать «Пре­ступление и нака­зание», надо знать русский язык (а еще лучше — пони­мать, чем язык середины XIX века отли­чается от того языка, на кото­ром мы говорим сейчас). Вторым кодом могут быть, например, законы литератур­ного жанра: романа, новеллы, поэмы. В случае «Преступления и наказания» это, как мы уже говорили, законы криминального романа и законы философского эссе, которые находятся в динамическом взаимодействии.

Почему важно, чтобы кодов было несколько? Потому что текст, зашифрован­ный одним кодом, можно расшифровать и после этого резюми­ровать, кратко пересказать; его смысл можно зафиксировать, а само высказывание отбросить. Высказывания, стоящие того, чтобы их перечиты­вали и переосмысливали, содержат что-то еще, кроме элементарного одного смысла. Многознач­ность, которую мы ощущаем в литературных текстах, связана с тем, что в них взаимо­действуют несколько разных языков. Иногда каждому из языков соответствует свой персонаж произве­дения: это то, что Михаил Бахтин называл «полифо­нией», равноправным диалогом языков и идей в художественном тексте.

Чем это полезно в обычной жизни?

Во-первых, читая художественные тексты, мы учимся делать различие между куль­турно ценным высказыванием, которое заслуживает подробного истолко­вания и изучения, и теми ненастоящими, неполноценными «текстами», кото­рые можно просто опознать и отложить в сторону или даже сразу выбро­сить, не читая. 

Во-вторых, идея текста как особо сложного высказывания, совмещающего в себе разные языки культуры, позволяет понять слож­ность самой культуры, где сосуществуют, взаимодей­ствуют, а часто и конфликтуют между собой разные коды, разные дискурсы, то есть способы языкового осмысления реаль­ности: дискурсы профессиональные, научные (причем разных дисциплин и раз­ных школ), общественно-политические (опять-таки принадлежащие к разным идеологиям) и так далее. А художе­ственный текст является сжатой, компактной моделью такого устройства культуры — на его примере мы на­учаемся распутывать реальное многоязычие социальной жизни, в которой мы живем.

4. Литература учит понимать, когда нас обманывают, — и не поддаваться

Каким образом: нам часто внушают в разных целях, что наша жизнь предопре­делена, — но на самом деле такая предре­шенность есть не в реаль­ности, а только в повествовании о ней. Литература — не жизнь, и об этом важно помнить.

Термин из теории литературы, который это объясняет: повествование/нарратив.

Кто придумал термин: «повествование» — неспециальное и ничейное понятие. Все мы вроде бы знаем, что это такое, но более или менее точное определение выработано только в ХХ веке благодаря таким теорети­кам, как Ролан Барт и Жерар Женетт.

Что это значит: по-английскиnarrative — это любое связное изложение чего-либо. В русской терминологии не всякий такой «нарратив» счи­тается повествованием. Повествование — это, во-первых, рассказ о событиях (а не о чувствах, идеях и тому подобном). Во-вторых, этот рассказ должен вестись, когда события уже прошли: рассказчик мог быть раньше их участником, но теперь все равно говорит о них немного со стороны. 

Американский философ Артур Данто приводил такой пример. В повествовании историка может быть фраза «В 1618 году началась Тридцатилетняя война». А вот современник этого события (например, летописец, который заносит начало войны в свою хронику) не мог бы написать такую фразу — потому что не знал, сколько война продлится и как ее потом назовут. Поэтому хро­ника — летопись, бортовой журнал или днев­ник — не является настоя­щим повество­ватель­ным текстом, хотя в ней есть рассказчик и сообщается о цепи собы­тий.

Повествование — это взгляд из будущего, который устанавливает связи между событиями, следующими друг за другом. И такая связь, установленная задним числом и вытянутая в одну линию (из события А вытекает событие В, из собы­тия В — собы­тие С…), дает более схематичную картину, чем в действитель­ности. 

Логика повествования отлична от логики реальности. Как объяснял Барт, эта логика основывается на принципе «после этого — значит, вследствие этого», то есть причиной события по умолчанию считается другое событие, о котором нам сообщили раньше. Разумеется, в жизни это не так: у события могут быть многие другие причины, которые нам неизвестны и не прямо ему предшество­вали. Но повество­вательный дискурс это игнорирует. 

Благодаря этому в художественном повествова­нии меньше сюрпризов, чем в реальной жизни, — и мы можем легче, чем в жизни, предсказывать следую­щие события. Например, мы знаем, что главный герой романа если и умрет, то лишь незадолго до конца книги, а если попадет в смер­тель­ную опасность в середине книги, то наверня­ка спасется. Это обусловлено не его волшеб­ной неуязвимостью, а просто тем, что повествование так устроено. 

Литература сама иногда критикует и высмеивает такую повествовательную логику. Есть, например, знаменитое предание из древнеримской истории: царь Тарквиний обесчестил добродетельную Лукрецию, она покончила с собой, народ возмутился, изгнал Тарквиния, и с тех пор в Риме вместо царской власти стала республика. Это сильный, убедительный нарратив, где одно событие вроде бы с необходимостью следует за другим, вплоть до смены политического режима. Но вот Пушкин задался вопросом: а что, если бы Лукреция в реши­тель­ный момент дала Тарквинию пощечину? И написал поэму «Граф Нулин», где сельская помещица именно таким способом дает от ворот поворот назой­ливому столичному ухажеру. Получилось, конечно, опять-таки повествование, тоже по-своему логичное — но другое, пародирующее и деконструи­рующее логику предания.

Чем это полезно в обычной жизни?

Логика жизни отличается от нарративной логики, однако мы склонны об этом забывать. В резуль­тате мы начинаем осмыслять свою реальную жизнь как не­кое повествование. Например, мы мысленно выстраиваем цепочку причин и следствий и убеждаем себя, что то, что с нами происходит, фатально неиз­бежно. Мы гово­рим «полоса везения» или «невезения», как будто однажды выпавшая удача или неудача тянет за собой другие. На самом деле это иллю­зия: мы подчиняем сложную многофакторную действительность простой линейной повествовательной схеме. 

Эта иллюзия может быть и следствием сознательного, корыстного обмана: по той же схеме строятся так называемые политические и идеологические нарративы, когда целому народу внушают безальтерна­тивную версию его истории. Иногда говорят: «История не знает сослагательного наклоне­ния». Нужно правильно понимать эту фразу: «история» здесь значит «повествование об исторических событиях», которое ведется задним числом и выстроено в одну прямую линию. А настоящая история (процесс совершающихся событий и поступков) всегда могла пойти по-другому, и историки это знают, исследуя несбывшиеся варианты ее развития. «История», где все предрешено и не могло случиться иначе, нужна не историкам, а политикам, которые любят с помощью такой идеологии оправдывать свои ошибки и преступления. 

Литература и наука о ней дают нам инстру­менты, позволяющие замечать такие уловки и не попадаться на удочку нарративных иллюзий в реальной жизни. Что эффектно и изящно в романе, может быть грубым обманом или самообма­ном в действитель­ности, в политике и обществе.

Интерьер с читающей женщиной. Картина Карла Холсё. Дания, до 1935 года© Fine Art Images / Diomedia

5. Литература воспитывает в нас свободных людей, совершающих самостоятельный выбор 

Каким образом: когда мы читаем, мы не просто впитываем те смыслы, которые заложил в произ­ведение автор, — на самом деле мы постоянно совершаем выбор.

Термин из теории литературы, который это объясняет: чтение.

Кто придумал термин: все мы что-то читаем и вроде бы знаем, что это за занятие. Теория ХХ века — Ролан Барт, Ханс Роберт Яусс, Вольфганг Изер, Умберто Эко и другие ученые — сделала чтение проблемой и развернула к этой проблеме научные исследования.

Что это значит: литературоведение XIX века в основном изучало, как лите­ратура пишется, — сейчас больше думают о том, как она читается, насколько устройство литературного текста программирует тот или иной способ его чтения. Иными словами, у чтения, как и у текста, есть своя структура, и она лишь отчасти предопреде­ляется структурой текста. Чтение — творче­ский процесс: не усвоение однозначно заданного смысла, а свободная деятельность, в ходе которой читатель совершает множе­ство выборов, начиная с выбора, читать ли вообще данное произведение или не читать. А наука о литературе ищет в текстах момен­ты неопределенности, которые позволяют читателю выбирать между разными интерпретациями.

Что значит, что читатель выбирает? Он может читать произведение крити­чески или некри­тически, в разные моменты чтения применять к тексту разные способы дешифровки, опираясь на разные языки культуры. (Уже говорилось о двойственной структуре «Преступления и нака­зания»; так же и роман Умберто Эко, который был и ученым, и писателем, «Имя розы», можно читать как детектив, а можно — как фило­софское размышление о культуре.) В самом творческом случае читатель может даже пересочинять текст, например, сказать себе: «Я хочу, чтобы герои выжили и пожени­лись», и воображать такой финал, противо­речащий авторскому; или на­писать собственный вариант текста, его сиквел или приквел, как делают сочинители фанфиков.

Мы можем читать текст на общем с автором родном языке, на чужом языке оригинала, в переводе. Мы можем читать впервые или перечитывать, и наша реакция будет отличаться от первого чтения — мы ведь уже знаем, чем все кончилось. Мы можем читать с разными намерениями: отождествиться с геро­ем и через его судьбу что-то узнать об отношениях между людьми; или погру­зиться в язык / культурный код текста и освоить его сложные смыслы и спо­собы их выражения; или, скажем, испытать шок от нарушения эстетиче­ских или моральных традиций — типичное удовольствие совре­мен­ного читателя, которому недаром так и рекламируют книги: «сногсши­бательное произ­ведение». 

Способы чтения бывают не только индиви­дуальными, но и коллективными, то есть разделяются многими людьми и историче­ски изменяются. Например, Ханс Роберт Яусс показал, как менялось на протяжении короткого времени — жизни одного-двух поколений — восприятие французской публикой романа Флобера «Госпожа Бовари»: сначала в книге увидели лишь шокирующе «неприличное» описание адюльтеров (автора даже привлекли было за это к суду), но постепен­но возобладала другая точка зрения: в судьбе флоберовской героини стали читать критику противоречий буржуазного брака и даже, еще шире, универ­сальную склонность человека считать себя не таким, как он есть в действитель­ности (один из критиков так и назвал эту склонность — «боваризм»).

Чем это полезно в обычной жизни?

Все это значит, что литература формирует читателя как свободного человека, который самостоятельно вырабатывает свою пози­цию. Вместе с тем задача теории литературы — признавая за читателем свободу интерпретации, показать, что не все интерпретации равноценны. Какие-то из них могут быть более успешными, а какие-то — напрасными, не приносить никакого прира­щения смысла — когда читатель вчитывает в текст только то, что заранее знает сам и хочет в нем видеть. Иными словами, чтение следует изучать как ответст­венную свободу. Нет неиз­менной и однозначной «канонической» интерпре­тации текста, но разные возможные интерпре­тации подлежат сравнению и оценке, у них есть свои достоинства и недостатки.

Теорию чтения очень легко перенести с художественного текста на любую смысловую продукцию, с которой встречается человек, — на рекламу, пропа­ганду политической идеологии. Разбираясь в структурах чтения, мы лучше понимаем непредзаданность мира: мир открыт для разных смыслов, мы должны сами ответ­ственно осмыслять его. Здесь теория литературы практически перетекает в общую проблематику морали.

6. Литература позволяет, не рискуя ничем, испытать сильные ощущения — и быть готовым к ним в реальной жизни

Каким образом: мы проецируем свои пережива­ния на героев книг.

Термин из теории литературы, который это объясняет: мимесис.

Кто придумал термин: это понятие, в отли­чие от предыдущих, очень специальное, малоиз­вестное широкой публике. Термин «мимесис» унаследован от Платона и Аристотеля, но в современной теории существенно переосмыс­лен. Слово означает по-гречески «подражание»; в современном понимании имеется в виду не изображение какого-то внешнего объекта (например, худож­ник рисует цветок), а комму­никация (например, письмо или чтение), в ходе которой один субъект подражает другому. В теории литературы это понятие применяли, обычно не называя этим словом, члены русской формаль­ной школы 1910–20-х годов; сегодня его использует в числе других Михаил Ямпольский.

Что это значит: изучая мимесис, наука о литературе отвечает не на вопрос «Что значит текст?», а на вопрос «Что он делает?», какое воздействие он должен оказывать на читателя. 

Мимесис начинается там, где читатель начинает телесно сопереживать тому, кто говорит: автору произведения или рассказ­чику, иногда и герою. Такое бывает не только в литературе: например, на фильмах ужасов зрители инстин­ктивно вздрагивают и закрывают глаза, когда происходит что-то страшное; на комических спектаклях они заразительно смеются, подражая друг другу. Любовная проза навевает эротическое томление, а поэзия заставляет физи­чески переживать свой ритм — все это физиологи­ческая сторона миме­сиса. 

Подражать можно не только чувствам, эмоциям и физиологическим реакциям, но и словам. Сравнительно простой пример мимесиса — литератур­ное письмо, которое подражает чужой устной речи (в русской теории литера­туры такой прием называют сказом). Сто лет назад Борис Эйхенбаум разобрал с такой точки зрения «Шинель» Гоголя. Эффект этого произведения, как выясняется, обусловлен не столько смешной или трогательной историей мелкого чинов­ника Акакия Акакиевича, сколько тем, что автор на протяжении всего текста комически имити­рует, передразни­вает устную речь какого-то рассказчика — сбивчивую, неумелую, запинаю­щуюся. Такое подражание чужой речи нам предлагается внутренне переживать, чуть ли не прогова­ривать про себя — вплоть до беззвуч­ного шевеления губами. Если же это будет речь не сбивчивая, а, наоборот, благозвучная, нам, может быть, захочется ее петь. 

Более сложный мимесис — подражание процессу познания. Во многих жанрах литературы по ходу действия или рассказа происходит познание чего-то такого, что раньше было неизвестно: герой романа воспитания узнает, как устроена жизнь; сыщик в детективе выясняет, кто совершил преступление. Одновременно с ними все это постигает, проживая процесс узнавания, и чита­тель: весь процесс познания происхо­дит в его сознании. Литература — это в опре­деленном смысле и есть движение от незна­ния к знанию. 

Литературный герой есть миметическая фигура: в нем важна не столько биография (мы можем ее не знать или почти не знать) или характер (он может быть очень схематичным), сколько то, что мы проеци­руем на него свое пере­жи­вание. Мы сочув­ствуем герою (бывает, даже отрицатель­ному), пытаемся разгадать за него загадку, с которой он сталкивается; мы радуемся, когда он на­ходит успешное решение, беспокоимся и жалеем, когда он не может понять что-то такое, что уже поняли мы. На этом построен такой литератур­ный и театральный прием, как перипе­тия, — резкое изменение ситуации, когда выясняется что-то новое. Эдип жил себе, правил Фивами и вдруг узнал, что он по неведению совершил страшные преступления. Спраши­вается: какое нам дело до древнего мифического Эдипа? А дело в том, что нас заставляют пере­жить вчуже сам процесс резкого узнавания чего-то нового. 

Чем это полезно в обычной жизни?

Мимесис вообще — это психологическая разведка. Посредством условного худо­жественного сопереживания читатель может как бы задешево, понарошку пережить силь­ные эмоции, которые трудно найти в реаль­ной жизни (опасные, захватывающие приключения), а то и лучше вообще избегать (погибельный, трагический опыт).

Мимесис познания, если говорить конкретно о нем, — это упражнение в позна­нии мира. Литература в принципе говорит обо всем, что интересно человеку: она может по-своему рассказывать и о современной жизни, и об истории, и о фи­лософии, и об экономике. В отличие от науки, все это она представляет человеку не как готовые сведения, а как процесс; читая, нужно заново пере­жить добычу этих сведений, нередко сложную и драматичную.  

Повесть Временных Лет: формирование летописи, основные идеи начальной летописи, жанры в составе летописи, исторические повести и сказания, значение ПВЛ -Русская литература XI

Повесть Временных Лет: формирование летописи, основные идеи начальной летописи, жанры в составе летописи, исторические повести и сказания, значение ПВЛ. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.ru//russian_literature/russkaya-literatura-xi-xvii-vekov/povest-vremennyx-let-formirovanie-letopisi-osnovnye-idei-nachalnoj-letopisi-zhanry-v-sostave-letopisi-istoricheskie-povesti-i-skazaniya-znachenie-pvl/ (дата обращения: 25.07.2021)

«Повесть временных лет» — выдающийся исторический и литературный памятник, отразивший становление древнерусского государства, его политический и культурный расцвет, а также начавшийся процесс феодального дробления. Созданная в первые десятилетия XII в., она дошла до нас в составе летописных сводов более позднего времени. Самые старшие из них —Лаврентьевская летопись — 1377 г., Ипатьевская, относящаяся к 20-м годам XV в., и Первая Новгородская летопись 30-х годов XIV в.

В Лаврентьевской летописи «Повесть временных лет» продолжена северорусской Суздальской летописью, доведенной до 1305 г., а Ийатьевская летопись помимо «Повести временных лет» содержит летопись Киевскую и Галицко-Волынскую, доведенную до 1292 г.

Все последующие летописные своды XV—XVI вв. непременно включали в свой состав «Повесть временных лет», подвергая ее редакционной и стилистической переработке.

Формирование летописи. Гипотеза Д. С. Лихачева

Интересные уточнения гипотезы А. А. Шахматова сделаны Д. С. Лихачевым. Он отверг возможность существования в 1039 г. «Древнейшего Киевского свода» и связал историю возникновения летописания с конкретной борьбой, которую пришлось вести Киевскому государству в 30—50-е годы XI столетия против политических и религиозных притязаний Византийской империи. Византия стремилась превратить русскую церковь в свою политическую агентуру, что угрожало самостоятельности древнерусского государства. Притязания империи встречали активный отпор великокняжеской власти, которую в борьбе за политическую и религиозную самостоятельность Руси поддерживали широкие массы населения. Особого напряжения борьба Руси с Византией достигает в середине XI в. Великому князю киевскому Ярославу Мудрому удается высоко поднять политический авторитет Киева и Русского государства. Он закладывает прочные основы политической и религиозной самостоятельности Руси. В 1039 г. Ярослав добился учреждения в Киеве митрополии. Тем самым Византия признала известную самостоятельность русской церкви, хотя во главе ее оставался митрополит-грек. Кроме того, Ярослав добивался канонизации Ольги, Владимира и своих братьев Бориса и Глеба, убитых Святополком в 1015 г. В конце концов в Византии вынуждены были признать Бориса и Глеба русскими святыми, что явилось торжеством национальной политики Ярослава. Почитание этих первых русских святых приобрело характер нацио­нального культа, оно было связано с осуждением братоубийственных распрей, с идеей сохранения единства Русской земли.

Политическая борьба Руси с Византией переходит в открытое вооруженное столкновение: в 1050 г. Ярослав посылает войска на Константинополь во главе со своим сыном Владимиром. Хотя поход Владимира Ярославича и закончился поражением, Ярослав в 1051 г. возводит на митрополичий престол русского священника Илариона.

В этот период борьба за самостоятельность охватывает все области культуры Киевской Руси, в том числе и литературу. Д. С. Лихачев указывает, что летопись складывалась постепенно, в результате возникшего интереса к историческому прошлому родной земли и стремления сохранить для будущих потомков значительные события своего времени.

Исследователь предполагает, что в 30—40-е годы XI в. по распоряжению Ярослава Мудрого была произведена запись устных народных исторических преданий, которые Д. С. Лихачев условно называет «Сказания о первоначальном распространении христианства на Руси». В состав «Сказания» входили предания о крещении Ольги в Царьграде, о смерти двух мучеников-варягов, об испытании вер Владимиром и его крещении. Эти предания носили антивизантийский характер. Так, в сказании о крещении Ольги подчеркивалось превосходство русской княгини над греческим императором. Ольга отвергла притязания императора на свою руку, ловко «переклюкав» (перехитрив) его. Сказание утверждало, что русская княгиня не видела особой чести в предлагаемом ей браке. В своих отношениях с греческим императором Ольга проявляет чисто русскую смекалку, ум и находчивость. Она сохраняет чувство собственного достоинства, отстаивая честь родной земли.

Предание об испытании веры Владимиром подчеркивает, что христианство было принято Русью в результате свободного выбора, а не получено в качестве милостивого дара от греков.

В Киев, согласно этому преданию, являются посланцы различных вер: магометанской, иудейской и христианской, греческой, римской. Каждый из послов расхваливает достоинства своей религии. Однако Владимир остроумно отвергает и мусульманскую, и иудейскую веры, поскольку они не соответствуют национальным традициям Русской земли. Римская вера была отвергнута «отцами и дедами» (имелась в виду миссия епископа Адальберта в середине X в.). Остановив свой выбор на православии, Владимир, прежде чем принять эту религию, отправляет своих посланцев испытать, какая же вера лучше. Посланные воочию убеждаются в красоте, пышности и великолепии церковного греческого христианского богослужения, они доказывают князю преимущества православной веры перед другими религиями, и Владимир окончательно останавливает свой выбор на христианстве.

Д. С. Лихачев предполагает, что «Сказания о первоначальном распространении христианства на Руси» были записаны книжниками киевской митрополии при Софийском соборе. Однако Константинополь не был согласен с назначением на митрополичью кафедру русского Илариона (в 1055 г. на его месте видим грека Ефрема), и «Сказания», носившие антивизантийский характер, не получили здесь дальнейшего развития.

Центром русского просвещения, оппозиционно настроенным против митрополита-грека, с середины XI в. становится Киевско-Печесрский монастырь. Здесь в 70-х годах XI в. происходит оформление русской летописи. Составитель летописи — Никон Великий. Он использовал «Сказания о распространении христианства», дополнил их рядом устных исторических преданий, рассказами очевидцев, в частности воеводы Вышаты, историческими сведениями о событиях современности и недавних дней.

Очевидно, под влиянием пасхальных хронологических таблиц — пасхалий, составлявшихся в монастыре, Никон придал своему повествованию форму погодных записей — по «летам». В созданный около 1073 г. «Первый Киево-Печерский свод» он включил большое количество сказаний о первых русских князьях, их походах на Царьград. Им же, по-видимому, была использована и Корсунская легенда о походе Владимира Святославича в 988 г. на греческий город Корсунь (Херсонес Таврический), после взятия которого Владимир потребовал себе в жены сестру греческих императоров Анну.

Благодаря этому свод 1073 г. приобрел резко выраженную антивизантийскую направленность. Никон придал летописи политическую остроту, историческую широту и небывалый патриотический пафос, что и сделало это произведение выдающимся памятником древнерусской культуры. Свод осуждал княжеские усобицы, подчеркивая роль народа в защите Русской земли от внешних врагов.

Таким образом, «Первый Киево-Печерский свод» явился выразителем идей и настроений средних и даже низших слоев феодального общества. Отныне публицистичность, принципиальность, широта исторического подхода, патриотический пафос становятся отличительными чертами русской летописи.

После смерти Никона работа над летописью продолжалась в Киево-Печерском монастыре. Здесь велись погодные записи о текущих событиях, которые затем были обработаны и объединены неизвестным автором во «Второй Киево-Печерский свод» 1095 г.

«Второй Киево-Печерский свод» продолжал пропаганду идей единства Русской земли, начатую Никоном. В этом своде также резко осуждаются княжеские крамолы, а князья призываются к единству для совместной борьбы со степными кочевниками-половцами. Составитель свода ставит четкие публицистические задачи: примером прежних князей исправить нынешних.

Автор «Второго Киево-Печерского свода» широко привлекает рассказы очевидцев событий, в частности рассказы сына Вышаты Яна. Составитель свода использует также греческие исторические хроники, в частности хронику Георгия Амартола, данные которой позволяют ему включить историю Руси в общую цепь событий мировой истории.

«Повесть временных лет» создается в период, когда Киевская Русь испытывает на себе наиболее сильные удары степных кочевников-половцев, когда перед древнерусским обществом встал вопрос о сплоче­нии всех сил для борьбы со степью, с «полем» за землю Русскую, которую «потом и кровью стяжали отцы и деды».

В 1098 г. великий киевский князь Святополк Изяславич примиряется с Киево-Печерским монастырем: он начинает поддерживать антивизантийское направление деятельности монастыря и, понимая политическое значение летописи, стремится взять под контроль ведение летописания. В интересах Святополка на основе «Второго Киево-Печерского свода» и создается монахом Нестором в 1113 г. первая редакция «Повести временных лет». Сохранив идейную направленность предшествующего свода, Нестор стремится всем ходом исторического повествования убедить русских князей покончить с братоубийственными войнами и на первый план выдвигает идею княжеского братолюбия. Под пером Нестора летопись приобретает государственный официальный характер.

Святополк Изяславич, поставленный Нестором в центр повествования о событиях 1093—1111 гг., не имел большой популярности в обществе того времени. После его смерти великим киевским князем стал в 1113 г. Владимир Мономах — «добрый страдалец за русскую землю». Понимая политическое и юридическое значение летописи, он передал ее ведение в Выдубицкий монастырь, игумен которого Сильвестр по поручению великого князя в 1116 г. составляет вторую редакцию «Повести временных лет». В ней на первый план выдвинута фигура Мономаха, подчеркиваются его заслуги в борьбе с половцами и в установлении мира между князьями.

В 1118 г. в том же Выдубицком монастыре неизвестным автором была создана третья редакция «Повести временных лет». В эту редакцию включено «Поучение» Владимира Мономаха,  изложение  доведено до 1117 г.

Основные идеи начальной летописи

Уже в самом названии — «Се повести времянъных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть» — содержится указание на идейно-тематическое содержание летописи. Русская земля, ее исторические судьбы, начиная с момента возникновения и кончая первым десятилетием XII в., стоят в центре внимания летописи. Высокая патриотическая идея могущества Русской земли, ее политической самостоятельности, религиозной независимости от Византии постоянно руководит летописцем, когда он вносит в свой труд «преданья старины глубокой» и подлинно исторические события недавнего прошлого.

Летописные сказания необычайно злободневны, публицистичны, исполнены резкого осуждения княжеских усобиц и распрей, ослабляющих могущество Русской земли, призыва блюсти Русскую землю, не посрамить земли Русской в борьбе с внешними врагами, в первую очередь со степными кочевниками — печенегами, а затем половцами.

Тема родины является определяющей, ведущей в летописи. Интересы родины диктуют летописцу ту или иную оценку поступков князя, являются мерилом его славы и величия. Живое чувство Русской земли, родины и народа сообщает русскому летописцу ту небывалую широту политического горизонта, которая несвойственна западноевропейским историческим хроникам.

Вдумаемся в заглавие, данное начальной русской летописи,— «Повести времяньных лет». Ведь слово «повести» означает здесь рассказ, т. е. то, что поведано о прошлом Русской земли с целью установить, «откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити…». Если работа по составлению летописи началась в 30—40-е годы XI в., то ее создатели выступили не только в качестве историков-исследователей, но и в качестве первых историков-писателей. Им прежде всего нужно было добыть материал о прошедших годах, отобрать его, литературно обработать и систематизировать — «положить по ряду».

Таким материалом, видимо, являлись устные исторические предания, легенды, эпические героические песни, затем письменные источники: греческие, болгарские хроники, агиографическая литература.

Из письменных источников летописцы заимствуют историческую христианско-схоластическую концепцию, связывая историю Русской земли с общим ходом развития «мировой» истории. «Повесть временных лет» открывается библейской легендой о разделении земли после потопа между сыновьями Ноя — Симом, Хамом и Яфетом. Славяне являются потомками Яфета, т. е. они, как и греки, принадлежат к единой семье европейских народов.

Летописцев интересуют судьбы славянских народов в далеком прошлом (V—VI вв.), расселение восточных славянских племен в бассейне Днепра и его притоков, Волхова и озера Ильмень, Волго-Окского междуречья, Южного Буга и Днестра; нравы и обычаи этих племен, из которых по развитию культуры выделяется племя полян. Летописцы ищут объяснения происхождения названий как отдельных племен, так и городов, обращаясь к устной легенде. Они соотносят события, происшедшие в Русской земле, с событиями греческими и болгарскими. Ими осознается великая культурная миссия первых славянских «учителей» и «философов» Кирилла и Мефодия, и в летопись заносятся сведения о деятельности этих великих братьев, связанной с изобретением азбуки «словенской».

Наконец, им удается «установить» первую дату—6360 г.— (852 г.) —упоминания в «летописаньи гречьстемь» «Руской земли». Эта дата дает возможность положить «числа по ряду», т. е. приступить к последовательному хронологическому изложению, точнее, расположе­нию материала «по летам» — по годам. А когда они не могут прикрепить к той или иной дате никакого события, то ограничиваются простой фиксацией самой даты (например: «в лето 6368», «в лето 6369»). Хронологический принцип давал широкие возможности свободного обращения с материалом, позволял вносить в летопись новые сказания и повести, исключать старые, если они не соответствовали политическим интересам времени и автора, дополнять летопись записями о событиях последних лет, современником которых был ее составитель.

В результате применения погодного хронологического принципа изложения материала постепенно складывалось представление об истории как о непрерывной последовательной цепи событий. Хронологическая связь подкреплялась генеалогической, родовой связью, преемственностью правителей Русской земли, начиная от Рюрика и кончая (в «Повести временных лет») Владимиром Мономахом.

Жанры, вошедшие в состав летописи

Хронологический принцип изложения позволял летописцам включать в летопись разнородный по своему характеру и жанровым особенностям материал. Простейшей повествовательной единицей летописи является лаконичная погодная запись, ограничивающаяся лишь констатацией факта. Однако само внесение в летопись той или иной информации свидетельствует о ее значительности с точки зрения средневекового писателя. Например: «В лето 6377 (869). Крещена быстъ вся земля Болъгарьская…»; «В лето 6419 (911). Явися звезда велика на западе копейным образом…»; «В лето 6481 (973). Нача княжити Ярополк» и т. п. Обращает на себя внимание структура этих записей: на первое место, как правило, ставится глагол, который подчеркивает значимость действия.

В летописи представлен также тип развернутой записи, фиксирующей не только «деяния» князя, но и их результаты. Например: «В лето 6391. Поча Олег воевати деревляны, и примучив а, имаше на них дань, по черне куне» и т. п.

И краткая погодная запись, и более развернутая — документальны. В них нет никаких украшающих речь тропов. Запись проста, ясна и лаконична, что придает ей особую значимость, выразительность и даже величавость.

В центре внимания летописца — событие — «што ся здея в лета сил». За ними следуют известия о смерти князей. Реже фиксируется рождение детей, их вступление в брак. Потом информация о строительной деятельности князей. Наконец, сообщения о церковных делах, занимающие весьма скромное место. Правда, летописец описывает перенесение мощей Бориса и Глеба, помещает сказания о начале Печерского монастыря, смерти Феодосия Печерского и рассказы о достопамятных черноризцах печерских. Это вполне объяснимо политическим значением культа первых русских святых Бориса и Глеба и ролью Киево-Печерского монастыря в формировании начальной летописи.

Важную группу летописных известий составляют сведения о небесных знамениях — затмениях солнца, луны, землетрясениях, эпидемиях и т. п. Летописец усматривает связь между необычными явлениями природы и жизнью людей, историческими событиями. Исторический опыт, связанный со свидетельствами хроники Георгия Амартола, приводит летописца к выводу: «Знаменья бо в небеси, или звездах, ли солнци, ли птицами, ли етеромь чим, не на благо бываютъ; но знаменья сиця на зло бываютъ, ли проявленъе рати, ли гладу, ли смерть проявляютъ».

Разнообразные по своей тематике известия могут объединяться в пределах одной летописной статьи. Материал, входящий в состав «Повести временных лет», позволяет выделить историческую легенду, топонимическое предание, историческое предание (связанное с дружинным героическим эпосом), агиографическую легенду, а также историческое сказание и историческую повесть.

Связь летописи с фольклором. О событиях далекого прошлого летописец черпает материал в сокровищнице народной памяти.

Обращение к топонимической легенде продиктовано стремлением летописца выяснить происхождение названий славянских племен, отдельных городов и самого слова «Русь». Так, происхождение славянских племен радимичей и вятичей связывается с легендарными выходцами из ляхов — братьями Радимом и Вятко. Эта легенда возникла у славян, очевидно, в период разложения родового строя, когда обособившаяся родовая старшина для обоснования своего права на политическое господство над остальными членами рода создает легенду о якобы иноземном своем происхождении. К этому летописному сказанию близка легенда о призвании князей, помещенная в летописи под 6370 (862) г. По приглашению новгородцев из-за моря «княжить и володеть» Русской землей приходят три брата-варяга с родами своими: Рюрик, Синеус, Трувор.

Фольклорность легенды подтверждает наличие эпического числа три —три брата. Сказание имеет чисто новгородское, местное происхождение, отражая практику взаимоотношений феодальной городской республики с князьями. В жизни Новгорода были нередки случаи «призвания» князя, который выполнял функции военачальника. Внесенная в русскую летопись, эта местная легенда приобретала определенный политический смысл. Она обосновывала права князей на политическую власть над всей Русью. Устанавливался единый предок киевских князей — полулегендарный Рюрик, что позволяло летописцу рассматривать историю Русской земли как историю князей Рюрикова дома. Легенда о призвании князей подчеркивала политическую независимость княжеской власти от Византийской империи.

Таким образом, легенда о призвании князей служила важным аргументом для доказательства суверенности Киевского государства, а отнюдь не свидетельствовала о неспособности славян самостоятельно устроить свое государство, без помощи европейцев, как это пытались доказать некоторые ученые.

Типичной топонимической легендой является также сказание об основании Киева тремя братьями — Кием, Щеком, Хоривом и сестрой их Лыбедью. На устный источник внесенного в летопись материала указывает сам летописец: «Ини же, не сведуще, рекоша, якой Кий есть перевозник был». Версию народного предания о Кие-перевозчике летописец с негодованием отвергает. Он категорически заявляет, что Кий был князем, совершал успешные походы на Царьград, где принял великую честь от греческого царя и основал на Дунае городище Киевец.

Приемами устного народного эпоса охарактеризованы в летописи первые русские князья: Олег, Игорь, Ольга, Святослав.

Олег — это прежде всего мужественный и мудрый воин. Благодаря воинской смекалке он одерживает победу над греками, поставив свои корабли на колеса и пустив их под парусами по земле. Он ловко распутывает все хитросплетения своих врагов-греков и заключает выгодный для Руси мирный договор с Византией. В знак одержанной победы Олег прибивает свой щит на вратах Царьграда к вящему позору врагов и славе своей родины.

Удачливый князь-воин прозван в народе «вещим», т. е. волшебником (правда, при этом летописец-христианин не преминул подчеркнуть, что прозвище дали Олегу язычники, «людие погани и невеголоси»), но и ему не удается уйти от своей судьбы. Под 912г. летопись помещает поэтическое предание, связанное, очевидно, «с могилой Ольговой», которая «есть… и до сего дни». Это предание имеет законченный сюжет, который раскрывается в лаконичном драматическом повествовании. В нем ярко выражена мысль о силе судьбы, избежать которой никто из смертных, и даже «вещий» князь, не в силах.

В несколько ином плане изображен Игорь. Он также мужествен и смел, одерживает победу над греками в походе 944 г. Он заботлив и внимателен к нуждам своей дружины, но, кроме того, и жаден. Стремление собрать как можно больше дани с древлян становится причиной его гибели. Жадность Игоря осуждается летописцем народной пословицей, которую он вкладывает в уста древлян: «Аще ся въвадить волк в овце, то выносить все стадо, аще не убъють его…»

Жена Игоря Ольга — мудрая женщина, верная памяти своего мужа, отвергающая сватовство не только древлянского князя Мала, но и греческого императора. Она жестоко мстит убийцам своего мужа, но жестокость ее не осуждается летописцем. В описании четырех местей Ольги подчеркивается мудрость, твердость и непреклонность характера русской женщины. Д. С. Лихачев отмечает, что основу сказания составляют загадки, которые не могут разгадать незадачливые сваты-древляне. Загадки Ольги строятся на ассоциациях свадебного и похоронного обрядов: несли в лодках не только почетных гостей, но и покойников; предложение Ольги послам помыться в бане — не только знак высшего гостеприимства, но и символ похоронного обряда; направляясь к древлянам, Ольга идет творить тризну не только по мужу, но и по убитым ею древлянским послам. Недогадливые древляне понимают слова Ольги в их прямом значении, не подозревая о другом, скрытом смысле загадок мудрой женщины, и тем самым обрекают себя на гибель. Все описание мести Ольги строится на ярком лаконичном и сценическом диалоге княгини с посланцами «Деревьской земли».

Героикой дружинного эпоса овеян образ сурового, простого и сильного, мужественного и прямодушного воина Святослава. Ему чужды коварство, лесть, хитрость — качества, присущие его врагам-грекам, которые, как отмечает летописец, «лстивы и до сего дни». С малой дружиной он одерживает победу над превосходящими силами врага: краткой, мужественной речью воодушевляет своих воинов на борьбу: «…да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми, мертвый бо срама не имам».

Святослав презирает богатство, он ценит только дружину, оружие, с помощью которых можно добыть любое богатство. Точна и вырази­тельна характеристика этого князя в летописи: «…легъко ходя, аки пардус, войны многи творяше. Ходя, воз по себе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испек ядяше, ни шатра имяше, но подъклад послав и седло в головах; такоже и прочий вой его ecu бяху».

Святослав живет интересами своей дружины. Он даже идет наперекор увещеваниям матери — Ольги и отказывается принять христианство, боясь насмешки дружины. Но постоянное стремление

Святослава к завоевательным войнам, пренебрежение интересами Киева, его попытка перенести столицу Руси на Дунай вызывает осуждение летописца. Это осуждение он высказывает устами «киян»: «… ты, княже, чюжея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив (оставил), малы (едва) бо нас не взята печенези…»

Прямодушный князь-воин гибнет в неравном бою с печенегами у днепровских порогов. Убивший Святослава князь печенежский Куря, «взяша главу его, и во лбе (черепе) его съделаша чашю, оковавше лоб его, и пъяху из него». Летописец не морализует по поводу этой смерти, но общая тенденция все же сказывается: гибель Святослава является закономерной, она следствие его ослушания матери, следствие его отказа принять крещение.

К народным сказаниям восходит летописное известие о женитьбе Владимира на полоцкой княжне Рогнеде, о его обильных и щедрых пирах, устраиваемых в Киеве,— Корсунская легенда. С одной стороны, перед нами предстает князь-язычник с его необузданными страстями, с другой — идеальный правитель-христианин, наделенный всеми добродетелями: кротостью, смирением, любовью к нищим, к иноческому и монашескому чину и т. п. Контрастным сопоставлением князя-язычника с князем-христианином летописец стремился доказать превосходство новой христианской морали над языческой.

Княжение Владимира было овеяно героикой народных сказаний уже в конце X — начале XI в.

Духом народного героического эпоса проникнуто сказание о победе русского юноши Кожемяки над печенежским исполином. Как и в народном эпосе, сказание подчеркивает превосходство человека мирного труда, простого ремесленника над профессионалом-воином — печенежским богатырем. Образы сказания строятся по принципу контрастного сопоставления и широкого обобщения. Русский юноша на первый взгляд — обыкновенный, ничем не примечательный человек, но в нем воплощена та огромная, исполинская сила, которой обладает народ русский, украшающий своим трудом землю и защищающий ее на поле брани от внешних врагов. Печенежский воин своими гигантскими размерами наводит ужас на окружающий. Хвастливому и заносчивому врагу противопоставляется скромный русский юноша, младший сын кожевника. Он совершает подвиг без кичливости и бахвальства. При этом сказание приурочивается к топонимической легенде о происхождении города Переяславля — «зоне перея славу отроко тъ», но это явный анахронизм, поскольку Переяславль уже не раз упоминался в летописи до этого события.

С народным сказочным эпосом связано сказание о Белгородском киселе. В этом сказании прославляется ум, находчивость и смекалка русского человека.

И сказание о Кожемяке, и сказание о Белгородском киселе — законченные сюжетные повествования, строящиеся на противопоставлении внутренней силы труженик бахвальству страшного только на вид врага, мудрости старца—легковерию печенегов. Кульминацией сюжетов обоих сказаний являются поединки: в первом — единоборство физическое, во втором—единоборство ума и находчивости с легковерием, глупостью. Сюжет сказания о Кожемяке типологически близок сюжетам героических народных былин, а сказания о Белгородском киселе —народным сказкам.

Фольклорная основа явно ощущается и в церковной легенде о посещении Русской земли апостолом Андреем. Помещая эту легенду, летописец стремился «исторически» обосновать религиозную независимость Руси от Византии. Легенда утверждала, что Русская земля получила христианство не от греков, а якобы самим учеником Христа — апостолом Андреем, некогда прошедшим путь «из варяг в греки» по Днепру и Волхову,— было предречено христианство на Русской земле. Церковная легенда о том, как Андрей благословил киевские горы, сочетается с народным сказанием о посещении Андреем Новгородской земли. Это сказание носит бытовой характер и связано с обычаем жителей славянского севера париться в жарко натопленных деревянных банях.

Составители летописных сводов XVI в. обратили внимание на несоответствие первой части рассказа о посещении апостолом Андреем Киева со второй, они заменили бытовой рассказ благочестивым преданием, согласно которому Андрей в Новгородской земле оставляет свой крест.

Таким образом, большая часть летописных сказаний, посвященных событиям IX — конца X столетий, связана с устным народным творчеством, его эпическими жанрами.

Исторические повести и сказания в составе летописи

По мере того как летописец переходит от повествования о событиях давно минувших лет к недавнему прошлому, материал летописи становится все более исторически точным, строго фактическим и официальным.

Внимание летописца привлекают только исторические личности, находящиеся на вершине феодальной иерархической лестницы. В изображении их деяний он следует принципам средневекового историзма. Согласно этим принципам в летопись должны заноситься события лишь сугубо официальные, имеющие историческое значение для государства, а частная жизнь человека, окружающая его бытовая обстановка не интересует летописца.

В летописи вырабатывается идеал князя-правителя. Этот идеал неотделим от общих патриотических идей летописи. Идеальный правитель выступает живым воплощением любви к родной земле, ее чести и славы, олицетворением ее могущества и достоинства. Все его поступки, вся его деятельность определяются благом родины и народа. Поэтому князь в представлении летописца не может принадлежать самому себе. Он в первую очередь исторический деятель, который появляется всегда в официальной обстановке, наделенный всеми атрибутами княжеской власти. Д. С. Лихачев отмечает, что князь в летописи всегда официален, он как бы обращен к зрителю и представлен в наиболее значительных своих поступках. Добродетели князя являются своего рода парадной одеждой; при этом одни добродетели чисто механически присоединяются к другим, благодаря чему стало возможно совмещение идеалов светских и церковных. Бесстрашие, храбрость, воинская доблесть сочетаются со смирением, кротостью и прочими христианскими добродетелями.

Если деятельность князя направлена на благо родины, летописец всячески прославляет его, наделяя всеми качествами наперед заданного идеала. Если деятельность князя идет вразрез с интересами государства, летописец не жалеет черной краски и приписывает отрицательному персонажу все смертные грехи: гордость, зависть, честолюбие, корыстолюбие и т. п.

Описания событий, связанных с военными походами князей, приобретает характер исторического документального сказания, свидетельствующего о формировании жанра воинской повести. Элементы этого жанра присутствуют в сказании о мести Ярослава Окаянному Святополку 1015—1016 гг. Завязкой сюжета является весть Ярославу из Киева от сестры Предславы о смерти отца и гибели Бориса; Ярослав начинает готовиться к походу, собирает войска и идет на Святополка. В свою очередь Святополк, «пристрой бе-щисла вой, Руси и печенег», идет навстречу к Любечу. Противные стороны останавливаются у водной преграды — на берегах Днепра. Три месяца стоят они друг против друга, не решаясь напасть. И только насмешки и укоры, бросаемые воеводой Святополка в адрес Ярослава и новгородцев, вынуждают последних на решительные действия:«…аще кто не поидеть с нами, сами потнем его». На рассвете Ярослав со своими войсками переправляется через Днепр, и, оттолкнув ладьи, воины устремляются в бой. Описание битвы—кульминация сюжета: «…и сступишася на месте. Бысть сеча зла, и не бе лзе озером печенегом помагати, и притиснуша Святополка с дружиною ко озеру, и въступивша на лед и обломися с ним лед, и одалати нача Ярослав, видев же Святополк и побеже, и одоле Ярослав». При помощи стилистической формулы «быстъ сеча зла» дана оценка битвы. Победа Ярослава и бегство Святополка — развязка сюжета.

Таким образом, в данном летописном сказании уже наличествуют основные сюжетно-композиционные элементы воинской пове­сти: сбор войск, выступление в поход, подготовка к бою, бой и развязка его.

Аналогично построены сказания о битве Ярослава со Святополком и польским королем Болеславом в 1018—1019 гг., о междоусобной борьбе Ярослава с Мстиславом в 1024 г. Здесь следует отметить появление ряда новых стилистических формул: враг приходит «в силе тяжце», поле боя «покрыша множество вой»; битва происходит на рассвете «въсходящую солнцю», подчеркнута ее грандиозность «быстъ сеча зла, яка же не была в Руси», воины «за рукы емлюче сечахуся», «яко по удольем крови тещи».

Символический образ битвы-грозы намечен в описании сражения у Листвена между войсками Ярослава и Мстислава в 1024 г.: «Бывши нощи, быстъ тма, молонъя, и гром, и дождь… И быстъ сеча силна, яко посветяше молонъя, блещашеться оружье, и бе гроза велика и сеча силна и страшна».

Образ битвы-грома использован в сказании 1111 г. о коалиционном походе русских князей на половцев, здесь же вражеские войска срав­ниваются с лесом: «выступиша аки борове».

В описание сражения вводится мотив помощи небесных сил (ангелов) русским войскам, что свидетельствует, по мнению летописца, об особом расположении неба к благочестивым князьям.

Все это позволяет говорить о наличии в «Повести временных лет» основных компонентов жанра воинской повести.

В рамках исторического документального стиля выдержаны в летописи сообщения о небесных знамениях.

Элементы агиографического стиля

Составители «Повести временных лет» включали в нее и произведения агиографические: христианскую легенду, мученическое житие (сказание о двух варягах-мучениках), сказание об основании Киево-Печерского монастыря в 1051 г., о кончине его игумена Феодосия Печерского в 1074 г. и сказание о черноризцах печерских. В агиографическом стиле написаны помещенные в летописи сказания о перенесении мощей Бориса и Глеба (1072) и Феодосия Печерского (1091).

Летопись возвеличивала подвиги основателей Киево-Печерского монастыря, который был «поставлен» ни «от царей, и от бояр, и от богатства», а «слезами, и пощением, и бдением» Антония и Феодосия Печерских. Под 1074 г. вслед за рассказом о преставлении Феодосия летописец повествует о печерских черноризцах, которые «яко светила в Руси сьяють». Прославляя христианские добродетели печерских иноков, прорицателя Еремея, прозорливого Матвея и черноризца Исакия, летопись в то же время отмечает и отдельные теневые стороны монастырского быта. Попытка некоторых монахов покинуть печерскую обитель и вернуться «в мир» отмечена в рассказе об Еремее.

Рассказ о Матвее прозорливом в сказочной форме показывает, что длинная церковная служба утомляет многих монахов и они под раз­ными предлогами покидают церковь и идут спать, а некоторые, как Михаил Тольбекович, даже убегают из монастыря.

Конечно, слабости монахов объясняют в летописи «кознями бесовскими». Так, Матвей прозорливый, находясь в церкви, видит беса, принявшего облик ляха. В поле своего плаща этот лях носит цветы репейника и бросает их в монахов. За монахом же Михаилом Тольбе-ковичем бес приезжает в монастырь на свинье, и, подстрекаемый бесом, монах после заутрени, перескочив через ограду, бежит из монастыря.

Так прославление святости черноризцев печерских сочетается с правдивым отражением некоторых сторон монастырского быта, что уже явно выходит за рамки агиографического стиля.

Одной из форм прославления князей в летописи являются посмертные некрологи, связанные с жанром надгробных похвальных слов. Первым таким похвальным словом является некролог княгине Ольге, помещенный под 969 г. Он начинается рядом метафорических сравнений, прославляющих первую княгиню-христианку. Метафорические образы «денницы», «зари», «света», «луны», «бисера» (жемчуга) заимствованы летописцем из византийской агиографической литературы, но использованы они для прославления русской княгини и подчеркивают значение для Руси ее подвига — принятия христианства.

Некролог-похвала Ольге стилистически близка похвале Владимиру, помещенной в летописи под 1015 г. Умерший князь получает оценочный эпитет «блаженный», т. е. праведный, и его подвиг приравнивается подвигу Константина Великого.

Некрологи Мстиславу и Ростиславу могут быть отнесены к жанру словесного портрета, в котором дана характеристика внешнего облика и нравственных качеств князей: «Бе же Мъстислав дебел теломъ, чермен лицем, великыма очима, храбор на рати, милостив, любяше дружину по велику, именья не щадяше, ни питья, ни еденья браняше».

В агиографическом стиле выдержан некролог Глебу (1078): «Бе же Глеб милостив убогым и страннолюбив, тщанье имея к церквам, тепл на веру и кроток, взором красен». Таков же некролог Ярополку Изяславичу (1086).

Некрологи Изяславу и Всеволоду наряду с агиографической идеализацией этих князей касаются конкретных моментов их деятельности, а в некрологе Всеволоду звучит голос осуждения, поскольку Всеволод под старость начал «любити смысл уных, свет творя с ними».

Весьма сдержанна летопись по отношению к митрополитам, только один из них Иоанн удостоен панегирической характеристики, данной под 1089 г.

Свидетельства о смерти князя, как правило, сопровождаются сообщениями о плаче над телом покойника и месте его погребения.

Из христианской литературы летописец черпал нравоучительные сентенции, образные сравнения. Свои рассуждения он подкреплял цитатами из текста «священного писания». Так, например, повествуя о предательстве воеводы Блуда, летописец ставит вопрос о верности вассала своему сюзерену. Осуждая изменника, летописец подкрепляет свои мысли ссылками на царя Давыда, т. е. на Псалтырь: «О злая лесть человечески! Якоже Давид глаголет: Ядый хлеб мой, възвеличил есть на мя лесть…»

Довольно часто летописец прибегает к сравнению событий и исторических деятелей с библейскими событиями и персонажами.

Функция библейских сопоставлений и реминисценций в летописи различна. Эти сопоставления подчеркивают значимость и величие Русской земли, ее князей, они позволяют летописцам перевести пове­ствование из «временного» исторического плана в «вечный», т. е. они выполняют художественную функцию символического обобщения. Кроме того, эти сопоставления являются средством моральной оценки событий, поступков исторических лиц.

Общая характеристика стиля лeтoписи

Таким образом, все вышеизложенное позволяет говорить о наличии в «Повести временных лет» эпического повествовательного стиля, связанного с устной поэзией, стиля историко-документального, который преобладает в описании исторических событий, и стиля агиографического, который служит важным средством утверждения нравственных идеалов князя-правителя, защитника интересов Русской земли и осуждения князей-крамольников.

Разнородный в жанровом и стилистическом отношении материал объединен в летописи единой патриотической мыслью, последовательным хронологическим принципом изложения, единой историко-философской, моральной концепцией. Летописец убежден, что история имеет начало и конец во времени. Ее поступательное движение к концу — «страшному суду» — направляется волею божества. Однако поведение человека зависит и от него самого, его волеизъявления, зависит от выбора пути добра или зла. История, по мнению летописца, и являет собою арену постоянной борьбы добра и зла. Он оценивает деяния князей как с позиции вечных моральных истин, так и с позиции общественной морали своего времени. Летописец судит исторических деятелей не столько «божиим судом», сколько судом людским, судом «киян», «мужей смысленных». Он не только прославляет добрые, но и не утаивает темных деяний. Двойственно, например, в летописи изображение Владимира Святославича. Он жестоко расправляется с полоцким князем Рогволодом и его сыновьями, убивает брата Яропол-ка, выступает в роли гонителя первых христиан, побежден похотью женскою. Однако после принятия христианства его облик резко меняется: на первый план выдвигаются черты христианской кротости и смирения, благочестия. Но и здесь сквозь идеализированные представления о князе-христианине проступают живые человеческие черты: Владимир трусливо прячется под мост, испугавшись натиска печенегов у Василева, ссорится с сыном Ярославом. Отнюдь не идеальным правителем предстает и Ярослав: он готовится вступить в борьбу с отцом, жестоко расправляется с новгородцами, поднявшими восстание против насильников-варягов; про-являет нерешительность в борьбе со Святополком, в панике готов бежать за море после поражения. Далеко не в привлекательном виде предстает Ярослав и в своей междоусобной борьбе со Мстиславом. Клятвопреступниками по отношению к Всеславу Полоцкому являются сыновья Ярослава. За властолюбие осуждается Святослав, изгнавший Изяслава и прельстивший Всеволода. Осуждается летописцем Олег Черниговский, который «земле Русьскей много зло створше, проливше кровь хрестьяньску».

Летописец выступает в роли проповедника-учителя: история — это наглядный урок «нынешним князьям», поучительный пример современникам.

История в «Повести временных лет» предстает в качестве поучения, данного не в виде общих сентенций, а в виде конкретных ярких художественных сказаний, повестей, фрагмен-тарных статей, положенных «по ряду» «временных лет».

Летописец глубоко убежден в конечном торжестве добра и справедливости, отождествляя добро и красоту. Он выступает в роли страстного публициста, выражающего интересы всей Русской земли.

Язык «Повести временных лет» широко отражает устную разговорную речь своего времени. Почти каждое известие, прежде чем оно было записано летописцем, отложилось в устной речи. Прямая речь исторических лиц занимает существенное место в стиле летописи. С речами обращается князь к своей дружине, послы ведут дипломатические переговоры, речи произносятся на вече, пиршествах. Они свидетель­ствуют о высоком ораторском мастерстве: немногословны, лаконичны и необычайно выразительны. При этом летописец почти никогда не прибегает к вымышленным речам,— он всегда точен и строго фактографичен в передаче «речей» своих героев.

В летописи широко представлена специальная терминология: военная, охотничья, юридическая, церковная. Вырабатываются четкие, выразительные, образные фразеологические сочетания, как, например: «взять град копьем» — захватить город приступом, «сесть на конь» — выступить в поход, «утереть поту» — вернуться с победой, «есть хлеб деден» — княжить на столе предков, «целовать крест» —давать клятву, «ввергнуть нож» — начать раздоры.

Часто летописец использует народные пословицы, поговорки: «Погибоша аки обре», «Беда, аки в Родне», «Руси есть веселье питье не можем бес того быти».

Значение «Повести временных лет»

«Повесть временных лет» сыграла важную роль в развитии областных летописей и в создании общерусских летописных сводов XV—XVI вв.: она неизменно включалась в состав этих летописей, открывая собой историю Новгорода, Твери, Пскова, а затем и историю Москвы и Московского государства.

Поэтичность летописных сказаний прекрасно почувствовал, понял и передал А. С. Пушкин в «Песне о вещем Олеге». В летописях старался он «угадать образ мыслей и язык тогдашних времен» в трагедии «Борис Годунов». Созданный поэтом величавый по своей духовной красоте образ летописца Пимена явился, по словам Ф. М. Достоевского, свидетельством «того мощного духа народной жизни, который может выделять из себя образы такой неоспоримой правды».

16.11.2016, 7413 просмотров.

Литература, рабочая тетрадь, 6 класс, часть 2, Ахмадуллина Р.Г., 2014

Литература, рабочая тетрадь, 6 класс, часть 2, Ахмадуллина Р.Г., 2014.

Примеры заданий:

ДРЕВНЕРУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА.
Часть а. Обведи букву, под которой дан верный ответ.
В каком веке было принято христианство? Именно в это время на Русь были привезены книги, а в IX веке; б в X веке; в в XI веке.
 Кто был первым автором-летописцем «Повести временных лет» на Руси?
а Ярослав Мудрый; б монах Никон; 8 Сильвестр.
 
С какой целью летописец описывает события своего времени и прошлых лет? а чтобы люди знали, каким трудом и подвигами создавалась наша земля; б чтобы увековечить своё имя в истории государства; в чтобы прославить русских князей.
 О чём повествует «Сказание о белгородском киселе»?
а о жизни жителей древнего Белгорода, быте и нравах горожан;
б о храбрости старейшин;
в о мудрости и находчивости горожан, обманувших печенегов и освободивших город от их осады.
 
«Сказании о белгородском киселе» горожане опускали в колодец две кадки. В первой из них
была болтушка, из которой варят кисель. Что было во второй кадке?
а кисель; 6 мёд; в вино.
 В «Сказании о белгородском киселе» печенеги «выбрали лучших мужей и послали в город». Сколько их было?
а 2; 6 5; в 10.
 
В «Сказании о белгородском киселе» говорится, что горожане вылили кисельную болтушку, когда привели печенегов к колодцу. В какую посуду горожане вылили кисельную болтушку?
а в кастрюли; б в бочки; в в горшки.

 Где было написано стихотворение А.С. Пушкина «Узник»?
а в кишинёвской ссылке; 6 в Болдино; в в Царскосельском лицее; г в Михайловском.

 Стихотворение «Узник» было опубликовано а 1832 году. Что означает слово «узник»?
а свободный человек: б человек, который находится под стражей, в заключении;
в женатый человек; г человек, который находится в отъезде.

 К какому направлению в лирике относится стихотворение А.С. Пушкина «Зимнее утро»?
а к любовной лирике; б к пейзажной лирике;
в к патриотической лирике; г к философской лирике.
 
Кого или что имеет в виду А.С. Пушкин, говоря об Авроре в стихотворении «Зимнее утро»?
а богиню утренней зари; 6 богиню победы из древнеримских мифов;
в прекрасный образ сказочного персонажа; г название крейсера.

Содержание
Оцениваю свои знания
Задания для осуществления тематического контроля.
Ответы к заданиям для осуществления тематического контроля.
Пояснения к некоторым вопросам части А.
Ответы на вопросы части В.
Подвожу итог
Задания для осуществления итогового контроля.
Вариант I.
Вариант II.
Ответы к заданиям для осуществления итогового контроля.

, 2014  — pdf — Яндекс.ДискДата публикации: 07.11.2014 10:19 UTC

404 Not Found

Выберите город

Симферополь Севастополь Абакан Анадырь Архангельск Астрахань Барнаул Белгород Биробиджан Благовещенск Брянск Великий Новгород Владивосток Владикавказ Владимир Волгоград

Вологда Воронеж Горно-Алтайск Грозный Екатеринбург Иваново Ижевск Иркутск Йошкар-Ола Казань Калининград Калуга Кемерово Киров Кострома Краснодар

Красноярск Курган Курск Кызыл Липецк Магадан Магас Майкоп Махачкала Мурманск Нальчик Нижний Новгород Новосибирск Омск Орел Оренбург

Пенза Пермь Петрозаводск Петропавловск-Камчатский Псков Ростов-на-Дону Рязань Салехард Салехард Самара Санкт-Петербург Саранск Саратов Сахалинская область Смоленск Ставрополь

Сыктывкар Тамбов Тверь Томск Тула Тюмень Улан-Удэ Ульяновск Уфа Хабаровск Ханты Мансийск Чебоксары Челябинск Черкесск Чита Элиста

Якутск Ярославль

Книга Первой Паралипоменон Обзор

Кто написал эту книгу?

«Летописец», как ученые давно называют автора этой книги, является анонимным. Еврейская традиция предполагает, что Ездра мог написать 1 и 2 Паралипоменон, которые, подобно Самуилу и Царям, изначально составляли одно произведение. Но ничто в тексте не дает окончательного ключа к определению составителя материала.

Несколько указаний по всей книге показывают, что автор полагался на различные исходные материалы — «анналы», «книги» и «записи», которые цитируются как достоверные исторические документы.«Кем бы ни был автор, он был дотошным историком, который тщательно использовал официальные и неофициальные документы». ¹

Где мы?

Временные рамки, описанные в 1 Паралипоменон, отражают части 2 Царств и 3 Царств. Летописец сосредоточился на правлении Давида в 1 Паралипоменон, включая и опуская различные события, записанные в других библейских историях, так что его документ записал те события, важные для его цели. Например, 1 Паралипоменон не включает прелюбодеяние Давида с Вирсавией (2 Царств 11), что было хорошо известным фактом еще до того, как летописец начал свою работу, и поэтому повторять его было нелегко.

Паралипоменон, скорее всего, была написана во времена Ездры или Неемии, когда евреи были рассеяны по Персии, а некоторые вернулись в Израиль. Археологические данные подтверждают это предположение. «Фрагменты настоящей рукописи Хроник, найденные в Кумране, позволяют почти наверняка датировать персидский период (538–333 гг. До н.э.)». ²

Почему Первая Паралипоменон так важна?

Читатели отметят обширное пространство, посвященное генеалогии. Почему эти семейные списки так часто встречаются в Паралипоменон? Ученые говорят, что генеалогии служат многим целям, среди них

.

Для демонстрации законности притязаний человека или семьи на определенную роль или звание.. . для сохранения чистоты избранного народа и / или его священства. . . чтобы подтвердить преемственность народа Божьего, несмотря на изгнание из Земли Обетованной. ³

Помимо семейной истории, в 1 Паралипоменон перечисляются священники, левиты, армии, храмовые чиновники и другие руководители различных служений.

В Хрониках история Израиля рассказывается с точки зрения священников. Летописец уделял значительное внимание правильному поклонению Яхве и соблюдению положений Его Закона.Автор включил решения Давида о том, как правильно перенести ковчег завета (1 Паралипоменон 13, 15–16), и подробные описания его возвращения в Иерусалим. Летописец даже выделил один из псалмов Давида (16: 8–36). Мы читаем историю о том, как Давид купил гумно Орнана Иевусеянина, который затем обозначил как место будущего храма (21: 15–30). Хотя Давид хотел построить храм, Бог открыл ему, что сын Давида Соломон будет удостоен этой чести (17: 1–14).

В чем большая идея?

Зачем нам нужны книги 1–2 Паралипоменон, когда у нас уже есть история 2 Царств и 1–2 Царств? Подобно тому, как Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна предлагают разные взгляды на жизнь Иисуса, так и книги Паралипоменон представляют историю Израиля с целью, отличной от других исторических книг. Книги 2 Царств и 1–2 Царств раскрывают монархии Израиля и Иудеи, в частности грехи народов, которые привели к изгнанию.Но книги Паралипоменон, написанные после времен изгнания, сосредотачиваются на тех элементах истории, о которых Бог хотел, чтобы вернувшиеся евреи размышляли: послушание, которое приводит к Божьим благословениям, приоритет храма и священства и безусловные обещания дом Давида.

Молитва Давида в 1 Паралипоменон 29: 10–19 суммирует темы, которые летописец хотел передать: слава Богу, благодарность за то, что семье Давида было дано руководство страной, и желание, чтобы потомки Давида продолжали посвящать себя Богу.Оставаясь верным Богу, мы пожнем благословение.

Когда была написана книга, потомки Давида больше не правили Израилем как монархи. Но летописец желал, чтобы люди помнили царскую родословную Давида, поскольку Бог обещал, что будущий правитель восстанет из этой линии. После семидесятилетнего изгнания в Вавилоне политическая и социальная власть евреев больше принадлежала религиозным, чем политическим правителям. Изложение истории Израиля через призму священников и царей было предназначено для подготовки людей к будущему Мессии.

Как это применить?

Прочтите великолепную молитву Давида в 1 Паралипоменон 29. Подумайте о своем духовном наследии. Хотели бы вы продемонстрировать своим детям такую ​​благочестивую силу и характер, как он? Какие шаги вам нужно предпринять, чтобы правдиво повторить позицию Давида в стихе 11: «Твое, Господи, величие, сила, слава, величие и великолепие, ибо все на небе и на земле принадлежит Тебе» ( NIV)?

Зная, что Он испытывает сердце и доволен непорочностью (1 Паралипоменон 29:17), просите Духа наполнять вас каждый день и направлять ваши шаги, чтобы будущие поколения были благословлены.

Книга Второй Паралипоменон Обзор

Кто написал эту книгу?

Еврейский ученый, переживший изгнание (после изгнания), собрал материал из многих исторических источников, чтобы описать историю своего народа. Имя этого человека не называется и остается неизвестным, хотя Эзра был упомянут как возможный кандидат. Кем бы ни был «летописец», он использовал официальные и неофициальные документы для написания этого исторического отчета. Как отмечалось ранее, 2 Паралипоменон изначально были объединены с 1 Паралипоменон как одна книга, разделенная на две книги примерно с 200 г. до н.э., когда была переведена Септуагинта, греческая версия Ветхого Завета.

Где мы?

Вторая Паралипоменон охватывает время от восхождения Соломона на престол (971 г. до н.э.) до того, как южное царство Иудеи было окончательно отправлено в изгнание в Вавилон в 586 г. Основное внимание в книге уделяется Иуде. Автора больше интересовала история потомков Давида, правивших Иудеей, чем история северного царства Израиля. Центральное место в Иерусалиме, где находился храм, также согласуется с тем, что книга делает акцент на священстве.

Опять же, 2 Паралипоменон, вероятно, была написана в V веке до нашей эры, «после возвращения небольшой группы евреев в Иудею после падения Вавилонской империи. Намереваясь восстановить храм и переселить Святую Землю, небольшая община вскоре оказалась в борьбе за выживание ». ¹ Евреи в конце концов восстановили храм, но долгие годы томились в борьбе за возвращение земли. На этом фоне летописец изобразил еврейскую историю, сосредоточив внимание на благословениях, которые Бог даровал, когда лидеры были верны Его Закону.

Почему Вторая Паралипоменон так важна?

Книга начинается с того, что Соломон установил свой престол над объединенной нацией, укрепил свою власть и подавил ранние восстания (3 Царств 2). Затем он построил величественный храм Бога, используя планы, которые Бог дал его отцу Давиду. Шесть из девяти глав, посвященных царю Соломону, посвящены строительству храма — задаче, возложенной на него еще до его рождения (2 Паралипоменон 2–7).

Когда царство раскололось под властью Ровоама, сына Соломона, левиты со всего Израиля встали на сторону Ровоама и устремились в Иерусалим, чтобы продолжить свои священнические обязанности (10: 1–19).Но трон характеризовал цикл праведности и тления. Некоторые цари были совершенно злыми, пренебрегали Божьим законом и вели людей к греховному поведению. Некоторые цари, такие как Соломон, вначале были праведными, но отпали. Другие заблудились, но раскаялись, например Манасса (33: 1–25). Некоторые цари, такие как Езекия и Иосия, были удостоены эпитафии: «Он поступал правильно в очах Господа» (29: 2; 34: 2). На протяжении всей 2 Паралипоменон вознаграждалась верность; предательство было осуждено.

Любителю истории в этот период понравятся многочисленные упоминания светских исторических личностей.От Тильгафпилнесара из Ассирии до Сеннахирима из Ассирии и до Навуходоносора из Вавилона нееврейские иностранные лидеры сыграли заметную роль в политической судьбе Иудеи.

В чем большая идея?

Евреи, пережившие изгнание, нуждались в напоминании о том, кем был их Бог и как Он работал. История преподала им лучший урок. «Автор использует историю Иудеи, чтобы показать, что Бог благословляет Свой народ, когда он остается верным и радостно поклоняется Господу». ²

Один писатель заявил, что:

Сама история — это призыв к поклонению и приглашение надеяться.Если борющаяся община евреев в Иудее поставит Бога на первое место, как это делали благочестивые поколения прошлого, и продемонстрирует свою приверженность таким же рвением к поклонению, Господь, несомненно, покажет им Свою верность. Род Давида снова займет престол Сиона, и Царство Божье будет установлено по всей земле. ³

Как это применить?

Как и в случае с израильтянами, история может пробудить наши воспоминания. Можете ли вы вспомнить времена, когда Бог благословлял вас? Такие воспоминания сами по себе являются благословением, а также ободряют стремиться к святости, с надеждой и уверенностью.

Если вам трудно вспомнить конкретные моменты, когда в вашей жизни работал Бог, подумайте о своих привычках к преданному служению. Молитвенный дневник, в котором вспоминаются заданные молитвы и ответы на них, может служить вашим собственным «учебным пособием по истории». Бог хочет, чтобы мы помнили Его дела, чтобы мы тоже могли славить Его за Его доброту и иметь надежду на наше будущее!

Введение к 1–2 Паралипоменон | ESV.org

Хронология

Автор и дата

В тексте нигде напрямую не указывается автор, но традиционно его называли «Летописцем».Он был либо священником, либо левитом, служившим в храме в персидский период (539–332 гг. До н. Э.). Он прошел обучение писцов и имел доступ к храмовым записям.

Основная хронология 1-2 Паралипоменон

Тема

Центральная тема Паралипоменон — завет Бога с Давидом как основа жизни и надежды Израиля. Завет с Давидом выражается в двух институтах: монархии и храме. Эти учреждения связаны между собой (1 Пар. 17: 10б-14), и вместе они представляют Царство Бога в Израиле (2 Пар.13: 5, 8). Завет с Давидом не заменяет завет Моисея, но основывается на нем для новой эпохи монархии и храма.

Цель, случай и предыстория

Иуда и Вениамин, единственные уцелевшие колена Израиля, вернулись в землю после вавилонского плена. Они восстановили храм в Иерусалиме. Но во многих отношениях казалось, что они все еще были в изгнании (см. Ездра 9: 6–15; Неем. 9: 32–36). Были вопросы о месте Израиля в Божьих замыслах и о значении его древних обещаний Давиду.Помня об этом, Летописец написал свои книги, чтобы способствовать духовному и социальному обновлению. Он представил интерпретацию прошлого Израиля, опираясь в основном на книги Самуила и Царей. Он показал, как неверность народа Богу привела к катастрофе, а также как его верные цари и народ испытали на себе Божье благословение.

Ключевые темы

1. Завет Давида . Завет Бога с Давидом сохранил нацию и позволил Соломону построить храм.Бог стремится сохранить линию потомков Давида даже через духовную неверность (2 Пар. 21:13) и изгнание (1 Пар. 3: 17–24). Быть наследниками завета Бога с Давидом также означает жить в соответствии с ранее заключенным заветом Бога с Моисеем.
2. Храм . Храм — это выражение завета с Давидом. Давид обеспечил строительство храма и организовал его персонал. Его верные преемники должны следить за тем, чтобы поклонение продолжалось, и чтобы здание содержалось в ремонте и очищалось после осквернения.Персонал храма должен прийти на помощь династии Давидов во время кризиса. Левиты сыграли важную роль в поддержании всей системы поклонения и во многих отношениях являются предшественниками христианского служения.
3. Народ Израиля . Летописец попытался ответить на некоторые насущные вопросы своего времени, касающиеся идентичности Израиля. Он хотел вселить в людей новое доверие. Родословные Израиля, с которых начинается работа (1 Паралипоменон 1–9), начинаются с прослеживания происхождения народа до Адама, что является ярким напоминанием о том, что Израиль был в центре Божьей цели с самого начала творения.

Во-вторых, генеалогия ясно показывает, что все 12 колен произошли от сыновей Иакова (1 Пар. 2: 1). История разделенного царства Летописца (2 Паралипоменон 10–36) сосредоточена в основном на Иуде и Вениамине. Но он пытается показать, что северные племена все еще являются частью Израиля, даже несмотря на то, что они восстали против законного царя Давида (2 Пар. 13: 5).

Хотя Летописец действительно сосредотачивается на царях страны и ее духовенстве, он также включает много историй, которые подчеркивают участие простых людей в жизни нации.

План для 1–2 Паралипоменон

1. Генеалогическое представление колен Израилевых (1 Пар. 1: 1–9: 44)
   1. Адам Исаву (1: 1–54)
   2. Сыновья Израиля ( 2: 1–2)
   3. Колено Иуды (2: 3–4: 23)
   4. Колено Симеона (4: 24–43)
   5. Колена Трансиордании (5: 1–26)
   6. Колено Левия (6: 1–81)
   7. Другие северные племена (7: 1–40)
   8. Колено Вениамина (8: 1–40)
   9. Заселение Иерусалима (9: 1–34)
   10. генеалогия Саула (9: 35–44)
2. Соединенное Королевство Давида и Соломона (1 Пар.10: 1–2 Лет. 9:31)
   1. приход Давида к власти над Израилем (1 Пар. 10: 1–12: 40)
   2. Перенос Давидом ковчега завета в Иерусалим (13: 1–16: 43)
   3. Династическое обещание Давиду (17: 1–27)
   4. Войны Давида (18: 1–20: 8)
   5. Перепись Давида и подготовка к храму (21: 1–29: 30)
   6. Подготовка храма Соломоном (2 Пар. 1) : 1–2: 18)
   7. Строительство храма Соломоном (3: 1–5: 1)
   8. Посвящение храма (5: 2–7: 22)
   9. Другие достижения Соломона (8: 1–16 )
   10. Международные отношения и известность Соломона (8: 17–9: 31)
3. Иудейское царство до изгнания (2 Пар.10: 1–36: 23)
   1. Ровоам (10: 1–12: 16)
   2. Авия (13: 1–14: 1)
   3. Аса (14: 2–16: 14)
   4. Иосафат (17: 1–21: 1)
   5. Иорам и Охозия (21: 2–22: 12)
   6. Иоас (23: 1–24: 27)
   7. Амасия (25: 1–28)
   8. Озия (26: 1– 23)
   9. Иоафам (27: 1–9)
   10. Ахаз (28: 1–27)
   11. Езекия (29: 1–32: 33)
   12. Манассия (33: 1–20)
   13. Амон (33: 21–25)
   14. Иосия (34: 1–35: 27)
   15. Последние четыре царя (36: 1–21)
   16. Восстановление (36: 22–23)

Масштабы Царства Давида

Масштабы Царства Давида

1010–971 б.c.

Многие битвы Давида в конечном итоге сделали Израиль доминирующей державой в Сирии и Палестине. Давид расширял границы Израиля до тех пор, пока к концу своего правления он не контролировал весь Израиль, Эдом, Моав, Аммон, Сирию и Зову. Другие царства, такие как Тир и Емаф, заключили с ним договоры.

Размеры Царства Соломона

Размеры Царства Соломона

c. 971–931 гг. До н. Э.

Царствование Соломона ознаменовало высшую точку могущества и богатства Израиля в библейские времена.Его отец Давид дал ему царство, в которое входили Едом, Моав, Аммон, Сирия и Зоба. Позже Соломон передал царство Емаф-Цоба под свою власть, а его брак с дочерью фараона скрепил союз с Египтом. Его обширное королевство контролировало важные торговые пути между несколькими крупными мировыми державами, включая Египет, Аравию, Месопотамию и Анатолию (Малая Азия).

Определение хроники Мерриам-Вебстер

хрон · i · cle | \ ˈKrä-ni-kəl \

1 : исторический отчет о событиях, упорядоченных по времени, обычно без анализа или интерпретации. хроника гражданской войны

записано; ведение хроники \ ˈKrä- ni- k (ə-) liŋ \

переходный глагол

: представить запись в летописи или как бы в ней хроника викторианского общества хроника деяний богатых и знаменитых

Паралипоменон: не повторение

Изменение истории

Одна из главных целей Летописца состояла в том, чтобы изменить истории прошлого Израиля, чтобы возродить надежду на будущее.Перед ним было большинство книг Ветхого Завета (если вы обратите внимание, он заимствовал материал из Торы, Царств Иисуса Навина, Исайи, Иеремии, Псалмов, Притч и многого другого!), И он пересказывает истории Давида и других. Цари Израиля таким образом, что они превращаются в модели и портреты будущего царя, на которого они надеются. Книга Паралипоменон похожа на Reader’s Digest Ветхого Завета. Этот автор размышляет над Священным Писанием и предлагает интерпретацию прошлого Израиля, которая подчеркивает их надежду на будущее.Эти книги были созданы для того, чтобы поддерживать надежды и молитвы народа Божьего, ожидающего, пока Бог исполнит Свои давние обещания.

Не поддавайтесь желанию пропустить эту часть, потому что вы уже читали версию во 2 Царств. Поверхностное чтение этих книг просто не даст читателям осознать гениальность Летописца в редактировании и компилировании его работ. Вы должны пойти глубже и сравнить истории в Паралипоменон с его источниками, особенно 2 Царств. Если вы внимательно сравните, то обнаружите во 2 Царств всевозможные истории о Давиде, которые Летописец опускает, и всевозможные новые истории, которые включены в Летописец.И что в результате?

В 1–2 Царств мы видели рост Давида как неудачника, который побеждает великана Голиафа, перехитрил его противников и объединяет народ. Давид представлен как царь по сердцу Бога, который воспевает Ему хвалу, танцует безумные танцы для Господа, не обращая внимания на его собственное достоинство, и является честным человеком и царем во всем. Ну, за исключением его супружеского скандала, закончившегося убийством (см. 2 Царств 11-12). Ах да, и рассказы его одержимых убийствами, помешанных на сексе детей, совершающих чудовищные акты насилия и убийства (см.2 Сам.13-20). Поразмыслив, история Давида показывает нам смешанного царя. Первый и Второй Царств представляют нам портрет Давида, который постоянно убегал от могущественных противников, таких как Саул (1 Царств 21-26) и его собственный сын Авессалом (2 Царств 15-18), решив спрятаться на холмах Иудеи. пустыня. Мы также увидели слабость характера Давида, когда он приказал своему преемнику убить как своих политических противников, так и тех, кто создавал больше напряженности, чем хотелось бы, во время бурных лет борьбы Давида (3 Царств 1: 2).

Это наша первая подсказка. Почти все истории в 1-2 Царств, которые изображают Давида слабым и морально несовершенным, отсутствуют в Паралипоменон. Как будто Летописец намеренно решил не добавлять беспорядка. Возникает вопрос: почему?

Давайте исключим одно возможное толкование: Летописец обелывает историю Давида и отрицает, что Давид был несовершенным человеком. Он прекрасно знает, что любой может прочитать версию истории Дэвида, в которой он изображен как смесь добра и зла.

Книга Паралипоменон | Мои еврейские знания

Паралипоменон — последняя книга еврейской Библии, согласно порядку в Талмуде (Трактат Баба Батра 14b) и в большинстве печатных изданий Библии. (В Кодексе Алеппо, очень точной рукописи еврейской Библии XI века н.э., последней книгой является Ездра-Неемия.) Разделение на I Паралипоменон и II Паралипоменон впервые встречается в Септуагинте, греческом переводе еврейской Библии. сделано во втором или третьем веке до нашей эры.

---

н.э. Прочтите Книгу Паралипоменон на иврите и английском языке на Сефарии.

---

Считается, что Хроники были написаны в пятом веке до нашей эры, и поэтому являются одной из последних книг еврейской Библии. Автор Паралипоменон, очевидно, имел доступ к большинству более ранних книг Библии, включая Самуила и Царств, из которых книга черпает большую часть своего материала.

История с повесткой дня

Хроники пересказывают историю израильского / еврейского народа, кратко излагая историю до правления царя Давида, а затем сосредотачиваясь на правлениях Давида, Соломона и более поздних царей Иудеи.(В ней почти не упоминаются цари Северного царства Израиля.) Но Хроники не просто пересказывают повествование о царях Давида. В Chronicles есть свой особый взгляд на историю Израиля, в котором выделяются конкретные события и группы, а другим событиям не уделяется должного внимания.

Одним из аспектов этого явления является тот факт, что Хроники никогда не упоминают Исход из Египта. В частности, один отрывок — история сыновей Ефрема, родившихся в Ханаане (1 Паралипоменон 7:21) — предполагает, что Летописец не думает, что все дети Израиля были в Египте.Период скитаний по пустыне и дарования Торы также не играет особой роли. Хроники также не сосредотачиваются на вавилонском изгнании: все периоды, когда израильтяне не жили на земле Израиля, преуменьшаются.

С другой стороны, Хроники очень четко подчеркивают два династических политических института Иудеи, монархию Давида и Храм. Он подчеркивает завет, который Бог заключил с Давидом, и описывает Давида и его потомков как сидящих «на престоле Господнем» (1 Паралипоменон 29:23).Давид и Соломон идеализированы, и период их правления описан великолепно. История преемственности Соломона подчеркивает эту идеализацию: описывается, как Давид объявил всему Израилю, что Бог избрал Соломона преемником Давида (1 Паралипоменон 28: 5).

Соломон и храм

Древний город Иерусалим с храмом Соломона. (Библиотека Конгресса США)

Бог избрал Соломона не только преемником Давида, но и строителем Храма.Во время этого объявления Давид описывается как публично излагающий Соломону планы строительства Храма, включая подробный отчет о количестве золота, которое будет использовано для изготовления сосудов Храма, «все это в письменной форме от Бога на мне…» ( 1 Паралипоменон 28:19). В частности, Давид и Соломон несут ответственность за установление разделения священников и левитов, работающих в Храме, а также за порядок пения песен, который более поздние цари должны соблюдать (2 Паралипоменон 29:25). ).Эта концепция роли Давида в устройстве Храма находит параллели в описании Храма Неемии (Неемия 12:24), которое, по-видимому, характерно для периода после плена.

Паралипоменон очень подробно описывает родословные служителей Храма, которых назначил Давид (1 Паралипоменон, главы 15, 16, 23–27). Генеалогия первых израильтян также подробно описана: главы 1–9 Первой книги Паралипоменон представляют собой краткое изложение истории Израиля до времен царя Давида; Резюме почти полностью состоит из родословных.

Кажется, что акцент Хроник на связи с землей, монархией, Храмом и генеалогией отражает озабоченность общества на земле Израиля в период возвращения на Сион. В попытке восстановить свое положение после мучительного и дезориентирующего опыта вавилонского изгнания институты, подчеркивавшие стабильность и постоянство, занимали главное место в умах еврейской общины. Таким образом, Летописец описывает историю самого славного периода ранней истории Израиля, подчеркивая аспекты, которые больше всего беспокоили евреев его времени.

Закон и религия

Дополнительным понятием, которое подчеркивается гораздо чаще в Паралипоменон, чем в параллельных отрывках из Самуила или Царств, является концепция Торы, закона. Во 2 Паралипоменон 6:16 Бог пообещал Давиду, что его династия выживет, если его потомки «будут следовать Божьей Торе». Это заменяет формулировку «ходить пред Богом» в параллельном отрывке из 3 Царств 8:25. В этом отрывке, как и во многих других, подчеркивается концепция совокупности божественной Торы.Эта концепция также является центральной для евреев периода Возвращения на Сион: лидеры Возвращения, Ездра и Неемия, стремятся обеспечить, чтобы все вернувшиеся знали законы Бога, канонизированные в Торе, и организуют публичные чтения Тора (Неемия, глава 8). Пересказывая более раннюю историю Израиля, Летописец подчеркивает или переформулирует концепции таким образом, чтобы они имели непосредственное отношение к евреям его времени.

При описании карьеры более поздних царей Иудеи Хроники уделяют особое внимание их религиозным действиям, вопросу их послушания Богу и Его пророкам и отрицанию идолопоклонства.Поэтому один из царей, возглавивших движение за религиозную реформу, Езекия, занимает видное место во 2 Паралипоменон. (Езекия правил с 727 по 698 г. до н. Э.). Царствование Езекии описано в главах 29–32. Порядок, в котором Хроники повествуют о его правлении, особенно интересен. Во-первых, Летописец описывает Езекию как собравшего священников сразу после своего восхождения на престол и приказавшего им очистить Храм от идолопоклонства и пренебрежения. Затем Езекия приказывает всему Израилю прийти и принять участие в пасхальной жертве; это центральное направление религиозной реформы, в которой израильтяне отказываются от идолопоклонства и снова обращаются к Богу и Его Храму.Наконец, в результате реформ Езекии ассирийцы, которые пришли угрожать Иерусалиму и напали на него, получили отпор:

Бог спас Езекию и жителей Иерусалима от Сеннахирима, царя Ассирии, и от всех остальных, и дал им покой. вокруг. Многие принесли в Иерусалим дань Богу, а также подарки Езекии, царю Иудейскому, который после этого возвысился в глазах народов. (2 Паралипоменон 32: 22-23)

Таким образом, религиозные реформы являются причиной спасения Иерусалима.Такое толкование политических событий распространено в Хрониках: политический успех — это результат искоренения идолопоклонства, повиновения Торе Бога и Его пророков и почитания Его Храма. Мы находим аналогичные толкования в повествовании Хроник о войне Ровоама и Иеровоама во 2 Паралипоменон 13 и в повествовании о войне царя Иосафата во 2 Паралипоменон 20. Хроники также предлагают новый взгляд на то, как должны совершаться религиозные и культовые действия, подчеркивая использование музыки в храмовой службе (1 Паралипоменон 15:19; 2 Паралипоменон 5:12, 29:25) и упоминание о жертвоприношениях, совершаемых «с радостью» (2 Паралипоменон 23:18; 30:21).

Подпишитесь на нашу рассылку новостей

Сделайте свое еврейское открытие, ежедневно

летописцев и историков в Италии средневековья и эпохи Возрождения Под редакцией Шарон Дейл, Элисон Уильямс Левин и Дуэйн Дж. Осхайм

Введение

Буквально тысячи анналов, хроник и историй были созданы в Италии в средние века, от фрагментов до полированных гуманистических трактатов.Эта книга предлагает одиннадцать тематических исследований, посвященных изучению видов исторической письменности, наиболее характерных для позднего средневековья и эпохи Возрождения. Он призван служить введением в этот в значительной степени недооцененный исторический ресурс.

Объем и разнообразие итальянской исторической литературы отражают сложное общество, которое эволюционировало от создания Ломбардского королевства через формирование политического строя, основанного на коммунах, и, наконец, в систему региональных государств эпохи Возрождения. В то время как волны завоеваний поддерживали монархическое правление на юге Италии, папство требовало временного контроля над широкой частью центральной Италии.Таким образом, в Италии не существовало исторических обстоятельств, которые создали сильные централизованные монархии в Северной Европе. Напротив, его история представляет собой мозаику из местных и региональных историй. Когда итальянцы продемонстрировали свою исключительную способность к развитию новых и контрастирующих типов сообществ и форм правления, они объяснили свой опыт в столь же творческой хронической традиции.

Летописцы не были современными независимыми историками. Они были самоуверенными, часто глубоко партийными и очень личными.Их рассказы пронизаны идиосинкразией и анекдотами. И все же их ценность для историков неоценима. Часто наши единственные источники информации о важных событиях сформировали историографию Италии. Более того, именно эта смесь анекдотического и исторического, предзнаменований и политики делает этих писателей такими интересными для чтения.

Можно было бы ожидать, что типичный средневековый летописец будет монахом или священнослужителем, но летописцы общинной Италии и Италии эпохи Возрождения были в подавляющем большинстве светскими.Многие из них были юристами или нотариусами, чьи профессии давали им доступ к политическим институтам и публичным дебатам. Другие были купцами, что отражало важность торговли, банковского дела и бизнеса в истории итальянских городов. Но больше всего они были горожанами, и именно в городе находятся их счета. Хотя прошлое, обрамленное Римом или вызывающим воспоминания Italia , часто предоставляло летописцам некий вариант мифа об основании, именно пропаганда величия собственного города вдохновляла большинство летописцев.Даже летописцы таких влиятельных семей, как Каррара или Висконти, были сформированы чувством места, будь то Падуя или Милан.

Павел Дьякон, писавший в восьмом веке, создал многократно имитируемый прецедент в своей «Истории лангобардов» . Изображая эволюцию лангобардов от примитивного и деревенского завоевательного племени до сложной и сложной династии, которая доминировала в Италии, История Павла стала пробным камнем повествования для многих ранних писателей, особенно в южной Италии, где норманны и Гогенштауфены заменили арабов и ломбардов правители.Альтернативой, краткой по повествованию, но часто сопровождаемой всплесками описаний очевидцев, была летописная традиция, возникновение которой совпало с расцветом северных итальянских общин в XII веке. Возможно, самым большим стимулом для создания хроник стало господство итальянских городов на море. Соперничество между городами, а иногда и между семьями было острым и подогревало желание оправдать нынешний статус благоприятным прошлым. Форма летописи представляет собой правильное сочетание прошлого и настоящего.

Эта книга приближает разнообразие и творчество итальянской исторической традиции посредством серии вводных очерков и обширных переводов из ряда итальянских хроник, составленных между двенадцатым и пятнадцатым веками. Хроники сильно различаются по времени и месту; они также отличаются от запасных летописей и хроник, обычно составляемых в Северной Европе в тот же период. В северной Европе к написанию вдохновляли священнослужители, епископы, монахи и светское духовенство.И неудивительно, что их беспокойство касалось королевского двора, епископского дворца и монастырского дома.

В средневековой Италии заботы были другие. Летописцы, с которых мы начинаем, отмечают трансформацию итальянского исторического письма. Древняя традиция девятого и десятого веков, последовавшая за творчеством Павла Диакона, в значительной степени исчезла вместе с любым представлением о раннем средневековом итальянском государстве. По описанию Эдварда Колемана, летописцы записали войны и подвиги ломбардских городов XII века, непосредственные события, которые резко повлияли на жизнь в их городах.Они мало обращали внимания на далекое прошлое и плохо понимали, как их собственный опыт связан с остальным миром. В традиции генуэзских хроник, как ясно дает понять Джон Дотсон, это узкое понимание того, что должно быть записано, расширилось в течение двенадцатого и тринадцатого веков. Генуэзские летописцы начали включать внутреннюю политическую и институциональную информацию в дополнение к войнам и спискам должностных лиц, которые были традиционной платой за проезд летописцев.

Очерки Грэма Лауда и Элисон Уильямс Левин представляют собой важный контрапункт ломбардным и генуэзским летописным традициям.Лауд знакомит читателей с «другим нормандским завоеванием», о котором меньше всего помнят в англоязычном мире. Миграция норманнских авантюристов на юг Италии и возможное создание ими нормандского королевства сильно изменили политическую динамику итальянского полуострова, и, что существенно для наших исследований, нормандские истории Италии больше походили на их английские аналоги, чем на общинные анналы Ломбардия. Центральным вопросом для этих историков было расширение и могущество Нормандского королевства.

Эссе Элисон Уильямс Левин анализирует видение итальянской истории Салимбене де Адам. Салимбене провел большую часть своей жизни, путешествуя по городам северной и центральной Италии. Но его не интересовали общинное правительство или политическая жизнь, если, конечно, он не влиял ни на его любимый францисканский религиозный орден, ни на его понимание Божьего плана для истории. В некоторых отношениях летопись Салимбене напоминает северные религиозные письменности. Его первые главы, ныне утерянные, начинались с творения и поддерживали довольно традиционные христианские представления о грехе и спасении.Тем не менее, Салимбене описывал жизнь в итальянском культурном мире. На него глубоко повлияли пророчества Иоахима Фиорского и общая вера в то, что Италия и весь мир вскоре войдут в «третью эпоху духа» Иоахима и что вскоре должен последовать Страшный суд. Именно в этом контексте Салимбене записал религиозную жизнь в Италии и историю императора Фридриха II, средневекового императора, который попытался объединить северную и южную Италию в большую немецкую средневековую империю.

Четырнадцатый век был великой эпохой летописи. В наших очерках описывается далеко идущая и прерывистая трансформация такого письма, пока мы не дойдем до историков пятнадцатого века, которые намеревались поместить Италию в широкий исторический контекст. Очерки Флоренции, Лукки, Милана и Венеции демонстрируют диапазон сложности и цели, которые можно найти в хрониках четырнадцатого века. Паула Кларк знакомит нас с Джованни и Маттео Виллани из Флоренции. Джованни Виллани вполне может быть самым известным летописцем средневековой Италии, и его работа, безусловно, представляет собой наиболее сложную из представленных здесь традиций четырнадцатого века.Хроники Виллани больше, чем составители ломбардских и генуэзских анналов, помещают свой флорентийский родной город, да и всю Тоскану, в более широкую и историческую основу. Джованни Виллани классно заявляет, что решил написать свою историю после паломничества в Рим, которое показало ему, что Флоренция ни в чем не уступает этому историческому городу. Как поясняет Кларк, получившаяся в результате New Chronicle была составлена ​​в контексте римского наследия Флоренции, ее растущего значения в Тоскане и ее бурной социальной и политической жизни.Для Виллани древняя история Флоренции была ключом к пониманию нынешних дилемм.

Лукка Джованни Серкамби была совсем другим тосканским городом, и созданная Серкамби история была гораздо менее сложной — более узкой и менее амбициозной, чем размышления Виллани об истории, морали и политике. Как указывает Дуэйн Осхейм, Серкамби делает акцент на свободе. Он объясняет, как Лукка потеряла политическую свободу в начале четырнадцатого века, вернула ее в 1369 году и изо всех сил пыталась сохранить свою свободу в конце четырнадцатого и начале пятнадцатого веков.Во многих отношениях его концентрация на современных местных событиях напоминает более ранних ломбардских летописцев, поскольку он рассматривал большинство событий с ограниченной точки зрения их непосредственного значения для его собственного города. Как и многие наши историки, Серкамби опасался раскола фракции и полагал, что разногласия, насилие и отсутствие чувства общности были прямым результатом человеческих моральных недостатков и коварных действий дьявола. По иронии судьбы, как показывает Осхейм, Серкамби начал с описания восстановления свободы через республиканское правительство.Но в результате фракционной борьбы в Лукке он в конечном итоге выступает за единоличное правление в руках Паоло Гуиниджи. Серкамби всегда считал себя защитником свободы Луккезе, но, по его мнению, средства защиты этой свободы радикально изменились между 1369 и 1400 годами.

В то время как Серкамби смотрел на события конца XIV века из-за осажденных стен своего провинциального города. , Гальвано Фиамма и Пьетро Азарио, ломбардские хронисты, которых представляет Шарон Дейл, записали события бурного подъема семьи Висконти сначала в Милане, а затем во всей Ломбардии.В частности, по словам Азарио, надежду дают Висконти, а не общинные правительства. И приз, который они предлагают, — это не свобода, которую праздновали Серкамби и другие тосканцы, а мир. Это был двойной мир, положивший конец разделению на фракции внутри городов, а также конец повальной войны между городами и регионами. В отличие от более ранних ломбардских летописцев XII века, ломбардские летописцы Дейла имели четкое представление о Ломбардии и Италии, что значительно отличается от тосканского взгляда на итальянский мир, представленного у Джованни Серкамби и Виллани.

Венецианские исторические писания в целом и Кодекс Морозини в частности представляет совершенно иную историографическую ситуацию, как поясняет Джон Мелвилл Джонс, поскольку в Венеции отсутствовали древние религиозные или культурные корни. Это был новый город, разбогатевший благодаря торговле с восточным Средиземноморьем. Многие из историй, которые венецианцы вспоминали о себе и своем мире, отражают настоятельную необходимость оправдать их известность в итальянском мире. Кодекс Морозини сам по себе является тем, что один ученый назвал «социальной хроникой».«В Венеции создание исторических работ членами венецианского патрициата было признаком семейного благородства и возможностью отметить достижения предков, одновременно рассказывая о важных событиях в истории города. В отличие от летописцев Виллани Флоренции или летописцев Висконти Ломбардии, которые работали в рамках ограниченной исторической традиции, венецианцы читали и копировали друг друга до такой степени, что почти невозможно проследить различные исторические сказки до их происхождения.

Кодекс Морозини знаменует собой заметный переход в итальянскую хроническую традицию. Последние три очерка в нашей книге отражают более сложный мир конца четырнадцатого и пятнадцатого веков. Это мир судов, возникающих региональных государств и возобновившегося гуманистического интереса к прошлому. Обсуждение Бенджамином Колем историков Каррары Падуя показывает трансформацию исторической письменности в придворной среде. Как указывает его название, опыт в Падуе, древней республиканской коммуне, ныне прочно находящейся под контролем династии Каррара, иллюстрирует, как гражданские хроники были преобразованы в легенды, прославляющие благородных правителей города.Джованни Конверсини да Равенна был придворным в полном смысле слова эпохи Возрождения. Он жил у ног Франческо иль Веккьо Каррара, и он рассказывает излюбленный каррарский миф о том, что семья произошла от каролингов и империи и, таким образом, имела естественное право править в Падуе, а также претендовать на многие другие части Венето. Это была история или, возможно, миф, очевидная социальная и политическая ценность. Практически в то же время, как показывает Коль, Пьер Паоло Вержерио написал историю семьи, используя доступные исторические источники.Его работа была новаторской, потому что он сознательно следовал образцам исторической биографии в классических произведениях Светония и Плутарха. Короче говоря, это была гуманистическая работа, которая тонко исследовала интересы и мотивы герцогов Каррары.

В использовании классических моделей и в сознании классических исторических традиций Верджерио был похож на двух последних историков, рассматриваемых в этой книге. Введение Гэри Янзити в книгу Леонардо Бруни «История флорентийского народа » дает убедительное сравнение с исследованием Виллани Паулой Кларк.Бруни и Виллани изучали один и тот же предмет, Флоренцию и ее штат, а Бруни знал работы Виллани; но написанные в пятнадцатом веке, его работа бросает вызов и трансформирует летописную традицию. Как объясняет Янзити, Бруни представляет собой новую парадигму для флорентийской истории, которая признает новое важное олигархическое господство в общественной жизни Флоренции, сопутствующее продвижение профессионального правительства и ценность благоразумия как высшего атрибута этого правительства.

Как показывает Николетта Пеллегрино, Флавио Биондо также создает новую парадигму. Но Биондо, папский секретарь, пишет с итальянской точки зрения, а не с региональной или общинной. Подобно Вержерио и Бруни, Биондо осознавал связь между папским Римом и, по сути, Италией в целом, и политическим и интеллектуальным наследием классического Рима. За свои Десятилетия он остро знает римский язык и традиции. Римское наследие обеспечивает контекст, в котором Биондо понимает историю итальянских городов, которые составляют основу наших хроник.

История Флавио Биондо является удобной точкой остановки для этой книги. Французское вторжение 1494 года и последовавшие за ним войны дестабилизировали и изменили Италию, ее регионы и города. И истории Никколо Макиавелли и Франческо Гвиччардини отражают эту новую реальность. Оба писателя отказались от классических и гуманистических целей Бруни и Биондо, но они ценили и использовали флорентийскую традицию, представленную Виллани. Они разделяли политический реализм, характерный для народных историков, но они писали о фракциях и богатых оптиматах в другом контексте.В конечном итоге Гвиччардини писал об Италии, а не о Флоренции, и контекстом его истории была Европа.

Ганс-Вернер Гетц заметил, что исторические сочинения представляют собой комплекс проблем настоящего и знания прошлого. В этом смысле итальянские хроники прежде всего следует рассматривать как подмножество средневековой традиции исторического письма. Итальянские хроники разделяли религиозные идеи, имперские символы и, в некоторых случаях, рыцарский дух северных писателей. В серии лекций перед Королевским историческим обществом Ричард Саузерн выделил три отдельные темы, которые, казалось, характеризовали большую часть средневековой европейской историографии.Первой была королевская история, в значительной степени основанная на классических римских образах светского и божественного правления. Это была традиция, которая продолжалась до тех пор, пока религиозные реформы конца XI века не сделали идеи божественного царствования весьма спорными. Второй темой было божественное направление всемирной истории. Хью Сент-Викторский, например, видел завет Бога с Авраамом, а затем Новый Завет о рождении и жертве Христа как отметку двух из трех эпох в истории человечества. Наконец, опираясь во многих отношениях на идеи всемирной истории, писатели, находящиеся под влиянием Иоахима Фиорского и различных пророческих текстов, писали историю как эсхатологию, чтобы обозначить переход к эсхатону , Конечным дням перед Судом .

В северной Европе хроники, посвященные этим темам, обычно писались клериками в контексте монастыря, королевского или дворянского двора. Повествование легче всего было организовать вокруг жизни последующих аббатов или королей. Независимо от того, было ли это внимание монахом или царём, повествование часто оправдывает права и привилегии. Иногда писатели даже вставляли копии или описания уставов. Некоторые писатели, особенно при дворе, описывали рыцарские традиции на местном или региональном уровне.Хроники отмечали рост элитных семей и утверждали их претензии на местное и даже национальное превосходство. Их рассказы часто были военными. Жан Фруассар объяснил, что его история того, что будет называться Столетней войной, была написана «для того, чтобы великие подвиги оружия. . . должны быть записаны на видном месте и навсегда сохранены в памяти. . . и в заслугу тем, кто своей доблестью их выполнил ».

Независимо от того, посвящены ли они благородным семьям, религиозным деятелям или героическим королям, исторические труды поддаются различным формам чтения и анализа.Историки подходят к тексту одним из трех основных способов: как самостоятельная единица, как продукт автора или как продукт сообщества интерпретаторов.

Первый подход подчеркивает текст и реакцию читателя на него. Этот «лингвистический поворот» в историографии, находящийся под сильным влиянием современных критических и идеологических движений, возможно, наиболее тесно отождествляется с Хайденом В. Уайтом и Домиником ЛаКапрой. С этой точки зрения тексты всегда совпадают с тем, кто их читает.Предполагается, что каждый текст является полным и самодостаточным; таким образом, значение и понимание исходят от литературного, идеологического и культурного происхождения читателя. Более того, значение текстов не зависит от исторического контекста, поскольку оно уже обеспечивается повествовательной структурой самого текста. Образцы символов обеспечивают социальный и культурный процесс, с помощью которого читатель вовлекает текст в диалог.

Если бы кто-то применил анализ Хайдена Уайта к анналам и хроникам в нашей книге, можно было бы с пользой изучить ранние ломбардские анналы с их небольшими прозаическими записями как форму «повествования», в которой сюжет существует как «структура отношения, с помощью которых события, содержащиеся в отчете, наделяются смыслом, будучи идентифицированными как части единого целого.В этом чтении контекст анналов Кремоны раскрывается как структурированный христианской миссией, войной, насилием и оспариваемой властью. Точно так же можно рассматривать любого из наших хронистов четырнадцатого века как участников исторического дискурса, в котором события считаются реальными не потому, что они произошли, а потому, что они оба запоминаются, а затем считаются достаточно важными для включения в хронологическую последовательность.

Эти теоретики находят средневековые хроники с их часто идиосинкразическими включениями, искажениями и упущениями как прекрасные примеры противоречия между историческим описанием, которое требует авторитета от самой реальности, и процессом повествования, который придает форму, последовательность и авторитет текст.Теоретики находят более ранние исторические построения «деструктивно упрощенными»; С другой стороны, новые лингвистические подходы могут быть «освежающими в своей умозрительной сложности».

Второй подход к историческим текстам подчеркивает интересы, культуру и опыт автора или составителя текста. Летописцев часто вдохновляло их собственное ощущение жизни в важные времена или свидетельства знаменательных событий. Проиллюстрированный недавней книгой Криса Гивен-Уилсона об английских хрониках, этот подход подчеркивает формирование историка и качество доступных источников.Летописец в большинстве случаев изображается как писатель, принадлежащий к сложной интеллектуальной традиции. Текстовые исследования в этом томе, посвященные хроникам Салимбене, Джованни и Маттео Виллани, Пьетро Азарио и Джованни Серкамби, обнаруживают ряд автобиографических влияний.

Третий подход к историческим текстам подчеркивает сообщество, в котором создавался текст, «социальную память» писателей и читателей, как это называли Джеймс Фентресс и Крис Уикхэм.Здесь хроники действуют как устные традиции. Они гомеостатичны; то есть они написаны, чтобы отразить проблемы и заботы людей на момент их создания. Фактически, они включают материалы, необходимые для объяснения того, как древнее прошлое связано с миром, в котором жил писатель. Этот подход подчеркивает материалы, доступные автору, а также язык, ценности и культурную среду предполагаемых читателей текста. С этой точки зрения хроники — это не просто набор фактов, которые нужно добывать.Скорее, факты, символы и образы получают значение из контекста. Таким образом, детали могут быть добавлены или вычтены, забыты или изобретены по мере необходимости, чтобы создать историю, которая имеет смысл в момент ее написания.

Это в основном техника, используемая Габриэль Шпигель, которая в серии эссе исследовала ряд средневековых французских исторических работ, пытаясь «найти тексты в определенных социальных местах», чтобы затем исследовать «ситуативное использование язык », присущий этим текстам, и понять, как переплетаются лингвистические и социальные реальности.

Наши очерки скромнее. Мы надеемся выполнить важный первый шаг ее проекта, вернув текст «в его социальный и политический контекст». И после этого первого шага из разных миров наших летописцев возникает ряд тем и историографических проблем. Важно отметить, например, что легко доступной рамкой для летописца XII века был список общественных деятелей, или что у Джованни Серкамби было немного больше, чем народные воспоминания и популярные песни и стихи, доступные в качестве основы для частей его произведений. хроника.С другой стороны, Венецианский кодекс Морозини был одним из сотен фрагментарных патрицианских исторических трактатов. И если летописцы были неравнодушны к предзнаменованиям и знакам астрологического или божественного участия в делах мира, они были в равной степени убеждены, что на важные события часто оказывала влияние даже самая незначительная поспешность. Таким образом, упрек слуги знатного человека со стороны другого лорда мог вызвать серьезную войну и сложные политические перестановки. Точно так же более широкие образцы дипломатии объясняются простыми приемами: Маттео Виллани, например, отклонил перемирие Висконти с папством как уловку, чтобы получить одобрение на предстоящий брак.

Тем не менее, эти тексты — продукты своего времени и места. Начиная с анналов Ломбардии, итальянские тексты раскрывают острое чувство гражданской идентичности и соперничества с другими городами, отражая реальность политической и экономической жизни Италии позднего средневековья и эпохи Возрождения. Хорошее управление и мудрое руководство хвалят, хотя зачастую и лаконично. Возможно, их редкость является причиной того, что коррупция, двуличие и жестокость со стороны королей, лордов, магистратов и прелатов осуждаются даже тогда, когда несправедливость рассматривается графически и даже непристойно.Тогда, как и сейчас, скандал захватывает больше, чем добродетель. Но сам акт написания о правительстве и различения хорошего и плохого в политической жизни сигнализирует о глубоком осознании возможностей, присущих правительству.

Летописцы стремились представить события, разворачивающиеся вокруг них, в схему, которая имела для них политический и даже этический смысл. Строгое видение гвельфа Джованни Виллани контрастирует с более сложной и детализированной гражданской идеологией Маттео, сформированной в ответ на фракционность и олигархические идеи, которые стали доминировать во Флоренции.Определение свободы Джованни Серкамби видоизменилось с политической трансформацией Лукки. В разрушенной войной Ломбардии Пьетро Азарио определяет мир, а не свободу, как главную цель здорового правительства. А в зарождающемся гуманистическом мире хроника станет легендой в Падуе, рационализирует суверенитет Флоренции и возродит классическую идеологию в Риме.

Хотя летописцы могли иметь разные причины писать и часто очень разные точки зрения, они разделяли убеждение, что прошлое может объяснить настоящее.Более того, их аудитория обычно разделяла мировоззрение и гражданскую идентичность летописцев, так что эти тексты позволяют заглянуть в более глубокий культурный и интеллектуальный контекст. Поэтому в более широком смысле хроники представляют собой нечто большее, чем просто развлекательные и информативные повествования. Они становятся частью той истории, которую описывают.

Но хроники не статичны и не застыли во времени. Наши вводные очерки обычно помещают эти хроники в социальный, исторический или биографический контекст.