Читать онлайн «Боярыня Морозова», Иван Созонтович Лукаш – ЛитРес
Звезды небес. Тихая ночь… В глухом Боровске, на городище, у острова, лежал камень, поросший мхом, а на камне были высечены забвенной московитской вязью буквы, полустертые еще в 60-х годах прошлого века:
«Лета 7… погребены на сем месте сентября в 11 день боярина князя Петра Семеновича Урусова жена его, княгиня Евдокия Прокопьевна, да ноября во 2 день боярина Морозова жена, Федосья Прокопьевна, а в иноках схимница Феодора, дщери окольничего Прокопия Федоровича Соковнина. А сее положили на сестрах своих родных боярин Федор Прокопьевич да окольничий Алексей Прокопьевич Соковнины».
Огни лампад никогда не горели над суровой могилой Федосьи Морозовой и меньшей ее сестры Евдокии, не теплилось никогда церковной свечи.
Только звезды небес. Тихая ночь.
* * *
Боярыня Морозова и княгиня Урусова – раскольницы. Они приняли все мучительства за одно то, что крестились тем двуперстием, каким крестился до них Филипп Московский, и преподобный Корнилий, игумен Печерский, и Сергий Радонежский, и великая четверица святителей московских.
Во времена Никона и Сергий Радонежский, и все сонмы святых, до Никона в русской земле просиявшие, тоже оказались внезапно той же старой двуперстной «веры невежд», как вера Морозовой и Урусовой.
Это надо понять прежде всего, чтобы понять что-нибудь в образе боярыни Морозовой.
Надо понять, что, живи во времена Никона Сергий Радонежский, он, может быть, еще грознее, чем протопоп Аввакум восстал бы на «правление» вековой русской молитвы, векового подвига Руси во Христе, и «правления» – кем? – такими непрочными греками, невеждами и торгашами, как Лигарит и Лихуды.
Надо понять, что не за пресловутую «букву» поднялись стояльцы двоеперстия, а за самый Святой Дух Руси. Они поняли, что с «новинами Никона» искажается призвание Руси, они почуяли ужасающий разрыв единой народной души, единой мысли народной, падение и гибель Русской земли.
Все это надо понять, чтобы осмелиться коснуться самого прекрасного, самого вдохновенного русского образа – образа московитской боярыни Федосьи Морозовой.
* * *
Свет тихий, все разгорающийся, исходит от нее, чем ближе о ней узнаешь.
Великомученица раскола. Но никакого раскола, откола в ней нет. В образе боярыни Морозовой дышит самое глубокое, основное, что есть в русских, наше последнее живое дыхание: боярыня Морозова – живая душа всего русского героического христианства.
Не те, вероятно, слова, и не мне найти настоящие слова о ней, но кажется боярыня Морозова потомку разгадкой всей Московии, ее душой, живым ее светом.
И потому это так, что боярыня Морозова – одна из тех, в ком сосредоточивается как бы все вдохновение парода, предельная его правда и святыня, последняя, религиозная тайна его бытия.
Эта молодая женщина, боярыня московитская, как бы вобрала в себя свет вдохновения старой Святой Руси и за нее возжелала всех жертв и самой смерти.
* * *
Боярышне Федосье Соковниной шел семнадцатый год, когда за нее посватался стольник и ближний боярин царя Алексея Глеб Иванович Морозов.
В семье окольничего Прокопия Соковнина старше Федосьи были братья Федор и Алексей, а ее младше – сестра Евдокия.
У Соковниных хранилась с Василия Третьего память об иноземных предках: они вышли из немцев и в своих праотичах были сродни ливонским Икскюлям, а имя Соковнины приняли от жалованного села Соковня.
Как странно подумать, что в страстотерпице русского раскола, в той, в ком дышит так прекрасно душа всей Московии, шла издалека твердая и упорная немецкая кровь.
Боярышня была ростом невысока, но статная, легкая в походке, усмешливая, живая, с ясными синими глазами. Так светлы были ее волосы, точно сияли в жемчуговых пронизях и гранчатых подвесках. Мы не любопытны знать о предках, ничтожна наша историческая память. И боярыню Морозову мы помним разве только по картине Сурикова. Одинокий Суриков могуче чуял Московию, она, можно сказать, запеклась в нем страшным видением «Утра стрелецкой казни».
* * *
А было боярышне Федосье Прокопьевне семнадцать, когда сам царь благословил ее на венец образом Живоначальныя Троицы, в серебряных окладах и на цветах.
Ближний боярин Морозов, ему далеко перевалило за пятьдесят, суровый вдовец, ревнитель Домостроя, спальник царей Михаила и Алексея, спальники же следили за нравами дворцовых теремов и девичьих, крепко тронулся светлой красой синеглазой Федосьюшки и ввел ее в свой дом.
С нею вошла в дом Морозова молодость и веселость. Старшие братья Алексей и Федор, без сомнения, любили сестру, только одним глубоким братским чувством могло быть написано «Сказание о жизни», какое написал позже о сестре брат Федор. А младшая Евдокия, как то бывает часто, во всем, не думая, подражала старшей, как бы повторяла ее жизнь. Брат Федор позже напишет о сестрах, что они были «во двою телесех едина душа».
Знаменитый человек Московии, один из самых ее мудрых и светлых людей, Борис Морозов, брат мужа юной боярыни, также полюбил ее «за радость душевную».
Радость душевная – какие хорошие, простые слова… В них сквозит вся юная боярыня Морозова, усмешливая, синеглазая, легкая, с ее светлой головой, сияющей, как в теплое солнце, в жемчуговой кике.
Вот это – надо заметить: подвижницы вышли не от ярых изуверов и изуверок, не от дряхлых начетниц молелен, а из живой, веселой и простодушной московской молодежи.
Молодой Московией была боярыня Морозова, радость душевная…
* * *
Правда, за молодежью морозовского дома подымается вскоре такой могучий, такой огромный, точно само грозовое небо Московии, человек, как Аввакум.
С 1650 года он стал духовником молодой боярыни, ее домашним человеком, другом, учителем. Это были те времена «неукротимого» протопопа, когда он был близок к цареву верху, водил дружбу с царским духовником Стефаном Вонифатьевичем, те времена, о каких Аввакум отзовется позже с веселой насмешливостью:
– Тогда я при духовнике в тех же полатех шатался, яко в бездне мнозе…
А на Москве это были времена Никона. Точно черная туча гнетущая налегла и затмила свет: Никон.
Смута духа, поднятая Никоном, без сомнения, куда страшнее всех наших Смутных времен.
Из Смутных времен Русь вышла победоносная, в светлом единодушии. Она вышла из великого настроения порывом единодушного вдохновения. Русь, в испытаниях Смуты, впервые за все века вполне обрела, поняла себя. Она была охвачена единодушным желанием устройства, освящения и освежения всей своей жизни. Она уже нашла свою твердую основу в двенадцати Земских Соборах царя Михаила. Такой она приблизилась и к временам царя Алексея.
Тишайший царь как бы только длил тихую весну, какая стала на Руси со светлых дней царя Михаила, и своими Уложениями, в общем движении к устройству Дома Московского, желал все уладить и в Московской Церкви.
Но с крутым самовластием Никона церковное Уложение обернулось духовным разложением, исправление – искажением, перемена – изменой. Никонианство для крепких московских людей обернулось предательством самой Христовой Руси.
Именно Никон расколол народное единодушие, вынесенное из Смуты, рассек душу народа смутой духовной. И те, кого отсекли, откололи «новины», с вещей силой почуяли в «черном Никоне» дуновение жесточайшей бури «черного бритоусна Петра», конечное потоптание Московии, забвение народом его призвания о преображении Отчего Дома в светлый Дом Богородицы. Они поняли, что так померкнуть самому духу Святой Руси. С какой нестерпимой болью поняли они, что Никон нанес удар по самому глубокому, последнему, что есть у народа, – по его вере.
За русскую веру, как они ее понимали, заблуждаясь или не заблуждаясь, за русскую душу, за дух Святой Руси они и пошли на дыбы и в костры.
Из Смутных времен Русь вышла единодушной. Но после духовной смуты, поднятой Никоном, не нашла она единодушия и до наших дней.
* * *
Можно представить, как в доме стольника Морозова молодежь, родня Федосьи Прокопьевиы и она сама, слушали огненные речи Аввакума.
Он-то весь – как сверкание последней молнии московской, как один вопль о спасении Руси, об отведении чудом Божиим сокрушительного, занесенного над Русью удара. Аввакум уже предвидел за Никоном кнут и дыбы Петра. И вещий клекот его тревоги передался молодой боярыне.
Морозова переняла его святую тревогу.
Весь мир веселой и простодушной молодой женщины, знатной боярыни, большой московитки, был потрясен. Аввакумовы зарницы осветили ей все: Русь зашаталась в вере, гибнет. И жизнь стала для нее в одном: как спасти Русь, отдавши для того, когда надо, и себя.
Последнее допетровское поколение, последняя молодая Московия – такие, как Федосья Морозова, или княгиня Евдокия Урусова, или их брат Алексей Соковнин, – вошли в Никонову смуту и в ней, как и последнее поколение старой России, погибли в истязаниях и пытках смертельной борьбы за Русь.
* * *
Что видели кругом глаза молодой боярыни?
Над Московией, по слову одного современника, воскурялась великая буря. Духовная гроза потрясла всех. Московия билась, как в чудовищной лихорадке-огневице, захлебнулась в клокочущих спорах, стала исходить бешенством духовной распри.
Вся Москва сотряслась от воплей, споров. Всюду – в избах, хоромах, в церквах, на мостах, в Китай-городе, на Пожаре – вопили, исходили яростью, больше не понимая друг друга, спорящие о вере, о Никоне, о перстах, аллилуе, сколько просфор выносить за обедней, сколько концов у креста, как писать Iисус, о жезлах и клобуках, и как стали Троицу четверить, и как звонить церковные звоны.
Точно всю душу Московии перетряхнуло. Распря шла о словах, о буквах, о клобуках, а желали понять и защитить самую Русь, с ее праотеческой верой, старым крестом и старой молитвой.
Страшная смута духа перекатывалась тяжелыми валами от торжищ и корчемниц до дворца, где клекотали много дней о вере, а с Софьей, царь-девицей, когда стал мутить Девичий терем, закачало все царство, и хлынула, наконец, страшным стрелецким бунтом.
И рухнула у ног Петра в утро стрелецкой казни, когда Московия с зажженными свечами сама пела себе отходную под виселицами и пыточными колесами. Рухнула и растеклась, как будто исчезла.
Нет, не исчезла, но вбилась, глубоко и глухо, как клин, в каждую русскую душу.
* * *
У боярыни Морозовой родился сын, его нарекли Иваном. Но радость материнства не победила, не утишила нестерпимой тревоги за Русь.
Морозова точно ищет, чем спасти Русь от всего, что надвинулось на нее, и, как все люди, ставшие за старую Русь, не знает другого спасения, кроме молитвы. Молодая боярыня, можно сказать, припала к молитве. Суровым обрядом, истовым чином, она точно желает огородиться от потемневшего мира, так чает вымолить Светлую Русь.
Боярыня Морозова
В наличии 1 шт.
В корзину
↻
Условия доставки
| Издательство | Книговек |
|---|---|
| ISBN | 978-5-4224-1224-2 |
| Серия | ИЗБРАННИЦЫ СУДЬБЫ |
| Артикул |
- О книге
серии «Избранницы судьбы» мы представляем сборник произведений, посвященных боярыне Феодосии Прокофьевне Морозовой, знаменитой поборнице старого русского православного обряда, принявшей мучения и смерть от рук сторонников «тишайшего» царя Алексея Михайловича, который в церковном расколе принял для себя и России реформу патриарха Никона.
В книгу вошла повесть «Боярыня Морозова» известного автора историко-приключенческих романов Дмитрия Дмитриева и одноименный труд не менее интересного писателя Георгия Северцева. И если произведение Дмитриева увлекает художественным вымыслом на фактологическом материале, разнообразными картинами из жизни исторических личностей, в которых есть место романтической линии, коварству, измене, приключениям, то книга Северцева гораздо ближе историческим реалиям. Обе повести были опубликованы в начале ХХ века. В повести Северцева Морозова представлена жертвой козней протопопа Аввакума и старицы Меланьи, которые, в свою очередь, показаны религиозными авантюристами. Таким образом автор выразил определенный взгляд, характерный для части духовенства в начале XX века, несогласного с политикой либерализации в отношении к раскольникам, проводимой со стороны царя и правительства. В качестве приложения к художественным произведениям мы предлагаем читателям ознакомиться с текстами исторических документов: «Повесть о боярыне Морозовой», написанной современником героини (предположительно ее родственником из Соковниных), и «О трех исповедницах слово плачевное протопопа Аввакума».
Подписка на рассылку
Раз в месяц будем присылать вам обзоры книг, промокоды и всякие-разные новости
FROST — Jotun Chronicles #1 — Fireside Surprise
Лиф выглядел злее, чем я когда-либо его видел, и я хотел сказать «нет». Что-то мне подсказывало, что он не собирался драться честно. Возможно, он не убьет меня перед комнатой, полной людей, но я мог видеть, как он сильно ранит меня и выдает это за несчастный случай. В данный момент он явно был не в здравом уме.
Я посмотрел на часы. Был только полдень. «Я не могу, королева сказала, чтобы я встретился с Эриком в библиотеке на уроках истории, он будет интересоваться, где я». Это была частично ложь.
Сначала я должен был пойти на обед, а потом в библиотеку. Технически я мог остаться и драться, но у меня не было намерения позволить ему нанести мне удар.
Лиф шагнул вперед и схватил мою рубашку, скрутил ее и притянул ближе, чтобы зашипеть мне в лицо. — Ты не подчиняешься моему прямому приказу?
Злость заставила меня огрызнуться на него: «Я подчиняюсь Королеве, как и ты», – я гордился своим твердым голосом.
Взлом! Его рука ударила меня по щеке, и от удара моя голова отлетела в сторону. Единственная причина, по которой я не пошатнулся, заключалась в том, что Лиф схватил меня за рубашку. Моя щека тут же начала пульсировать, но я был слишком ошеломлен, чтобы издать сдавленный всхлип от боли. У него было всего ударил меня! Одно дело быть подрезанным в нашем рукопашном бою, но по сути он просто ударил меня, сука, из ниоткуда. Я попыталась сморгнуть слезы, глядя на него. Он навис надо мной, его голос был низким и угрожающим,
« никогда не думайте читать мне лекции о королеве. Она моя мать, а не твоя. Когда ее увлечение вами исчезнет, вы перейдете черту, и она просто прикажет вас казнить, судьба, которую до вас постигли многие. Не обманывайтесь ее добротой. Она холоднее, чем ты думаешь. Он выпустил мою рубашку, оттолкнув меня назад, и мне едва удалось удержаться на ногах, все еще чувствуя головокружение от удара.
Он отвернулся и бросил мне через плечо: «Давай, если ты слишком труслив для матча-реванша».
Я отказался клюнуть на приманку и вместо этого направился к двери. Я протиснулся через нее в коридор, почти ослепший от слез боли и ярости. Я так его ненавижу. Хотел бы я, чтобы он упал на свой дурацкий меч и заколол себя! Слуги проходили мимо меня, когда я спешила по коридорам, но я смотрела прямо перед собой, не желая видеть, заметили ли они мои слезы. Что-то вырисовывалось на моем пути, заставляя меня посмотреть вверх. Там стоял слуга, выше обычного, угрюмо глядя на меня. Ее лицо было испачкано грязью, а волосы спутались, но я узнал темно-синие глаза и царственную манеру, в которой она все еще держала себя.
— Эдда, — я остановился и оглядел ее. Она была едва отличима от гордой дворянки, которую я впервые встретил, одетой в тусклые лохмотья.
.
Как будто ей не все равно . Я бросил на нее подозрительный взгляд: «Верно».
«Принц Лиф доставляет вам неприятности, я слышал». Она ядовито улыбнулась мне: «Говорят слуги».
Я молча посмотрел на нее, думая, не проскользнуть ли мне мимо нее.
Она продолжила: «Наверное, потому, что он понимает, что вы урод».
Я поморщился: «Что, ведь я наполовину человек? Ты теперь слуга, как ты достиг высокого положения?»
Я попыталась сморгнуть слезы, глядя на него. Он навис надо мной, его голос был низким и угрожающим, 
Я так его ненавижу. Хотел бы я, чтобы он упал на свой дурацкий меч и заколол себя! Слуги проходили мимо меня, когда я спешила по коридорам, но я смотрела прямо перед собой, не желая видеть, заметили ли они мои слезы. Что-то вырисовывалось на моем пути, заставляя меня посмотреть вверх. Там стоял слуга, выше обычного, угрюмо глядя на меня. Ее лицо было испачкано грязью, а волосы спутались, но я узнал темно-синие глаза и царственную манеру, в которой она все еще держала себя. 
Я бросил на нее подозрительный взгляд: «Верно». Первая из дворянок (Cima delle nobildonne) Стефано Д’Арриго
Примерно в середине второго романа Стефано Д’Арриго профессор Амадей Планика, специалист по плацентологии из Стокгольма, видит бредовое видение.
В стеклянной двери веранды он видит отражение трех раввинов из хасидской легенды. На самом деле в этой легенде четыре раввина, но он отождествляет себя с четвертым. Три фигуры, отражающиеся в зеркальном стекле густой листвы снаружи, связаны с лобным хорионом — зародышевой частью плаценты, которую Планика любит называть «Древом жизни». Однако вскоре доброжелательные раввины уступают место зловещей и гротескной троице врачей по фамилиям Волелла, Карвелла и Будетта. Каждый из них держит сачок для бабочек. Они ловко прыгают с веранды на пустынную улицу внизу и направляются к Королевскому дворцу, все время развлекая своего единственного зрителя акробатическими трюками и комедийными выходками. В них есть что-то от братьев Маркс. Время от времени врачи передают друг другу цилиндр. Что еще более странно, у них общий костюм, детали которого они носят под белыми халатами: у первого манишка, у второго — фрак, у третьего — брюки и туфли. Они приехали в Стокгольм, чтобы получить Нобелевскую премию за свое апокалиптическое открытие, перевернувшее стабильную жизнь профессора и вскоре ставшее причиной его преждевременной смерти.
Несмотря на то, что книга Первая из дворянок получила две литературные премии, она получила довольно прохладный отклик у читающей публики, не готовой к ее странности.
Для начала я стерла с грифового поля своего прежнего языка, и вы знаете, сколько мне стоило довести его до того места, где, я надеюсь, он останется навсегда. Это дело, будь то историческое, социальное или лингвистическое, закончилось; это неповторимо. Horcynus Orca не может и не будет сопровождаться другим произведением, пока не будет изменений, которые устранят особенности первого романа. Я смеюсь над теми, кто рассказывает новую историю языком предыдущего произведения.
Я делаю только прототипы. Я не хочу иметь наследников, детей, внуков.Верный своему слову, Д’Арриго написал роман, который не только радикально отличается от того, что он делал раньше, но и не похож ни на что, написанное в то время в Италии. Похоже, что «Важнейшая из дворянок» предназначался для другого, более позднего периода, когда «Твин Пикс» и фильмы Апичатпонг Вирасетакул получили широкое признание. (Да, это напомнило мне обоих).
В романе три основных истории: история операции по вагинопластике, проведенной на мужчине-псевдогермафродите; история грехопадения Плаценты Хатшепсут; история необычайно умной собаки больничного пациента. Все эти события объединяет участие в них молодого сицилийского плацентолога Маттиа Мели, главного героя романа.
Впервые мы встречаем Маттиа в качестве одного из зрителей в оживленной операционной. С его точки зрения представлено знаменательное событие, разворачивающееся за стеклом. Аудитория состоит из дюжины студентов-медиков и царственной семьи из вымышленного эмирата Кунеор в «Нефтяном заливе».
Как и другие наблюдатели, эмир Саад ибн ас-Салах и три его жены поглощены зрелищем хирурга-гинеколога Белардо, создающего неовагину для Амины, платонической жены эмира-гермафродита. Изюминкой этой сцены является комментарий Белардо, дотошно описывающий каждую из его манипуляций, полный технического жаргона и явно предназначенный для студентов. Для Маттиа этот спектакль напоминает таинство нового века. То, что он видит, это Человек, смело узурпирующий место Творца и подкрепляющий преображение человеческой плоти новым Словом, словом передовой медицинской науки. У арабского принца далеко идущие планы на свою родину. У него уже есть согласие Белардо возглавить проектируемый Институт женского здоровья в Кунеоре, и одной из его целей сейчас является убедить Маттиа стать директором Библиотеки Плаценты, для строительства которой эмир уже закупил партию каррарского мрамора. Ибн ас-Салах представляет себе грандиозный музей, в котором будут храниться тысячи плацент, которыми будут восхищаться их бывшие владельцы, когда они вырастут.
Это увлечение проистекает из веры принца в то, что он является современной реинкарнацией отца фараона Нармера. Этот анонимный человек имел предвидение мумифицировать плаценту своего новорожденного, которая, когда его сын станет фараоном, будет поднята как королевский штандарт в триумфальном шествии.
Палитра Нармера (оборотная сторона)
Очарование принца разделяет Амадей Планика, чей неизменный распорядок во время вводной лекции по его курсу плацентологии показывает студентам обратную сторону палитры Нармера и предлагает им угадать, какой объект поднят на шест, который несет самый задний знаменосец на победном марше в Иераконполисе, посвященном поражению народа Скорпионов. Учитывая, что остальные полюса венчают мумифицированные животные, два сокола и лиса, студенты-медики считают, что загадочный шарик с болтающимся хвостом тоже какое-то животное. Довольный созданной им интригой, профессор раскрывает великую тайну: это плацента Нармера с пуповиной, торжественно проносимая среди династических штандартов, символизирующая саму жизнь и служащая фоном для сцены бойни, изображенной рядом с процессией.
Аккуратно уложенные тела узников с отрубленными головами, помещенными между ног, добавляют неотъемлемый элемент смерти к торжеству монархической жизни. Вырезанные сцены также служат предчувствием того, что произойдет с идеализированным изображением плаценты Планикой: когда-то поднятой как королевский символ, ей суждено быть уничтоженной шокирующим открытием трех врачей. Не подозревая о грядущей катастрофе, профессор самодовольно протестует против своего причудливого смешения плаценты и женщины-фараона Хатшепсут. Прочитав о женщине-правительнице, чье правление было отмечено миром, процветанием и расцветом искусств, юный Планика стал так же одержим Хатшепсут, как и объектом своего изучения. Оба выражали для него высшую степень благородства, заложенную в самом имени женщины-фараона. Это слияние египетского правителя и эмбрионального органа, а также возникший в результате этого культ прочно утвердились после его посещения Метрополитен-музея в Нью-Йорке, где он «лично» познакомился с Главнейшей из дворянок в образе ее в натуральную величину.
статуя. Эта сидящая статуя теперь украшает обложку его спроектированной книги с забавным бальзаковским названием 9.0012 Хатшепсут: Великолепие и страдания плаценты . Он задумал это исследование тридцать лет назад, но еще не написал его и уж наверняка никогда не напишет, в чем он сам признается перед студентами. Плацента Хатшепсут превзошла простую биологию и теперь находится в священном царстве, которое бросает вызов обыденности научной монографии.
Сидящая статуя Хатшепсут, ок. 1479–1458 гг. до н.э.
После ее смерти Хатшепсут сменил ее пасынок Тутмос III, который в конце своего правления попытался стереть из истории все следы ее правления. Изображение женщины-фараона систематически удалялось со статуй и барельефов, а ее имя выцарапывалось с картушей. Узнав о скандальном свойстве Хатшепсут Плаценты порождать раковые клетки, разочарованный профессор выполняет аналогичное стирание, но в гораздо меньших масштабах. Он снимает увеличенную фотографию палитры Нармера со стены своего кабинета в Институте плацентологии и заменяет ее плакатом, изображающим бога творения с головой барана Хнума, лепящего человека из глины, на фоне которого стоит бог луны Тот.
сзади и отмечая продолжительность жизни человека на зазубренной палочке. Планика считает весь образ не чем иным, как суровым изображением жизни и смерти. Он никак не может оправиться от тяжелого удара, нанесенного ужасным новым знанием. Перед смертью от сердечного приступа он становится жертвой череды тревожных снов и тревожных видений. Маттиа, который обнаруживает его тело в Институте, также натыкается на рукописную записку, в которой говорится, что на следующий день профессор Белардо собирается оперировать некую Ирину Симиодиче. До сих пор Маттиа был пассивным наблюдателем, но судьбоносная записка, наконец, позволит ему взять на себя ведущую роль в истории и отправиться в увлекательное путешествие, в котором его будет вести Древер, маленькая шведская охотничья собака.
Хнум и Тот. Иллюстрация во втором томе «Боги Египта » Э. А. Уоллиса Баджа
«Как зовут вашу собаку?» — это неожиданный вопрос, адресованный Маттиа Ириной Симиодике, находящейся под сильным воздействием наркотиков, лежащей на каталке по дороге в хирургию.
Он случайно столкнулся с ней в больничном грузовом лифте. У Маттиа нет собаки, поэтому он в шутку отвечает, что его собаку зовут Мелампо, хотя разум пациента слишком одурманен анестетиками, чтобы оценить чувство юмора молодого доктора. Мелампо, очевидно, имя мертвого пса, чье место Пиноккио вынужден занять разгневанный фермер, который ловит его на попытке украсть его виноград. Таким образом, упоминание о том, что его собаку зовут Мелампо, — это способ Маттиа сказать, что он не владелец собаки. Вряд ли он знает, что последняя шутка будет над ним, поскольку полубессознательной женщине удается вручить ему ключ от своего дома с биркой, содержащей его адрес, с просьбой к молодому доктору позаботиться о ее Древере на время ее пребывания. оставаться в больнице. «Теперь у тебя есть собака», — прощальная шутка женщины. Удивительно, но Древер, которого зовут Марго, ждет Маттиа возле больницы. Предприимчивое животное вызывается провести владельца ключа прямо к двери, которую ему суждено открыть, что влечет за собой пешее пересечение города до острова Лангхольмен, где находится дом женщины.
Что тут происходит? Марго смотрит на главного героя «глазами человека, который почему-то превратился в собаку, чтобы его никто не узнал, но теперь страдает от этого превращения». «Древер» Ирины вызывает множество мифологических и культурных ассоциаций, для распутывания которых потребовалась бы отдельная статья. Одним из его аспектов может быть психопомп, сопровождающий Маттиа в символическом путешествии в загробный мир, представленный жутким домом женщины с секретной комнатой, в которой находится разгадка тайны ее отношений с покойным профессором. Еще один образ, который сразу же приходит на ум, — это болезненно любопытный пёс из романа Т. С. Элиота «9».0012 Пустошь :
Тот труп, который ты подкинул в прошлом году в своем саду,
Он начал прорастать? Будет ли он цвести в этом году?
Или внезапный мороз потревожил его ложе?
О, держите собаку подальше, она друг человека,
Или ногтями опять выкопает!
Древер Источник изображения
В каком-то смысле Марго ведет главного героя к дому его владельца, чтобы тот мог выкопать своего рода «подброшенный труп» и показать ему.