Как читать диалоги Платона, чтобы не запутаться и стать умнее — Нож

Всю свою жизнь Платон боялся, что его произведения попадут в руки неподготовленных читателей. И опасения оказались ненапрасны. За те две с половиной тысячи лет (с редкими перерывами), что мыслитель присутствует в нашем интеллектуальном поле, его философия покрылась слоем самых разных, а иногда и прямо противоположных толкований.

Добраться до подлинных идей Платона через эти наслоения — сложная задача. Во-первых, они намертво затвердели в нашей традиции. А во-вторых, из-за специфики его философии найти однозначный ответ на вопрос, чему же он всё-таки учил, очень непросто. По крайней мере так считают последователи Тюбингенской школы, совершившие несколько десятилетий назад революцию в платоноведении.

Но для начала поговорим о том, как читали Платона раньше и продолжают читать сегодня.

Платон — это кто?

Уже в эпоху Античности существовало два подхода к чтению Платона, которые в том или ином виде сохраняются до сих пор.

Способ 1: Платон-скептик.

Адепты первого из них считают философа скептиком и непримиримым критиком любых догм, верований и представлений.

Самое известное изречение Сократа, героя почти всех диалогов Платона, в полной мере демонстрирует стремление отрешиться от каких бы то ни было убеждений: «Я знаю, что ничего не знаю». За афористичным категоричным утверждением следует еще более острый вопрос — как возможно знание вообще и что оно собой представляет?

Эта традиция толкования Платона впоследствии развилась в учение скептиков, призывавших воздерживаться от любых суждений. В их методологии также явно прослеживается критическое и аналитическое начало, ставшее одним из краеугольных камней европейской мысли.

Способ 2: Платон-догматик. Второй подход основан на предположении, что у Платона было собственное чуть ли не догматическое учение, которое он «спрятал» в своих диалогах. Задача читающих — путем усердной, вдумчивой работы с текстами выцедить из них его философию.

Этим стали заниматься неоплатоники, в III веке н. э. оформившиеся в отдельную школу. Ее основателем считается египетский философ Плотин, чьи ученики составляли очень подробные, скрупулезные комментарии к текстам Платона и сводили его мысли в единую систему. Позже эта школа окажет огромное влияние на христианство.

В Академии самого Платона в разные периоды был популярен то один, то другой подход. Она просуществовала тысячу лет и закрылась по приказу христианского императора Юстиниана в 529 году н. э., как языческое учреждение. В долгую, растянувшуюся на десять веков эпоху Средневековья один из отцов мировой философии, чьи оригинальные рукописи оказались утрачены, будет известен в основном только по сочинениям неоплатоников. И то скорее как искусный литератор, нежели глубокий мыслитель.

Интерес к настоящему Платону, Платону-философу, возникает в эпоху Возрождения, когда его тексты, сохранившиеся благодаря византийским монахам, переводят на язык ученой Европы — латынь. Однако первая монография о Платоне появляется лишь в XVIII веке, а в университетах его начинают изучать только в следующем столетии.

Лекция о Платоне доцента МГИМО, кандидата философских наук Николая Бирюкова

Как принято читать Платона сейчас: акцент на тексте

В 1804 году немецкий теолог и один из основателей герменевтики Фридрих Шлейермахер предложил способ чтения Платона, которым большинство исследователей пользуется до сих пор.

Во вступительной статье к своему переводу платоновских диалогов на немецкий язык он утверждал, что содержание этих произведений неразрывно связано с их формой, то есть жанром прозаической драмы, и отделять философию Платона от его текстов — значит просто не понимать греческого мыслителя. Диалогическая форма была для него естественным способом передачи знаний.

Шлейермахеру было известно, что Платон презрительно отзывался о любом виде письменности как способе передачи знаний вообще. Однако он верил, что философ, учитывая недостатки письма, смог организовать свои диалоги таким образом, что они почти не уступали устной беседе, которой Платон отдавал предпочтение.

Шлейермахер полагал, что внимательного, вдумчивого чтения достаточно, чтобы пережить то, что переживали в личных беседах с великим мыслителем его ученики, и открыть для себя философию Платона.

Конечно, отыскать и понять идеи автора с первого раза удается далеко не всегда. Но тем лучше: при каждом новом прочтении будут открываться более глубокие смыслы, а неподготовленные читатели по мере возрастания сложности идей начнут «отсеиваться». Но даже для них это не приговор — через несколько лет можно вернуться к диалогам и постичь сокрытую в них философию.

Благодаря Шлейермахеру каждая буква, написанная Платоном, на два следующих столетия становится объектом пристального внимания со стороны многочисленных философов и исследователей. Тут и выходят на сцену наши герои — Ганс Кремер и Конрад Гайзер.

Тюбингенская школа, или Минусы демократии

По мнению этих ученых, выступивших со своей теорией в 1950-х годах, одних текстов для понимания философии Платона всё же недостаточно. Они стали утверждать, что так называемое «неписаное учение» Платона, от которого до этого просто отмахивались, действительно существовало, и что его содержание отличается от того, что мыслитель оставил нам в диалогах.

Кремер и Гайзер утверждают, что Платон выработал свои взгляды в более или менее строгом виде еще до основания Академии. Его философия существовала только в устной форме и преподавалась в кругу последователей как «теория первопринципов всего существующего». Кроме этой глобальной темы, она также затрагивала и более частные области: идеальные числа, математические объекты, душа, космос.

Платон не скрывал само наличие у него «устного учения» (о том, что у него это учение было, мы знаем по нескольким внешним источникам, самый известный из них – «Метафизика» Аристотеля).

Но философ принципиально не делился его содержанием в письменной форме, поскольку считал, что книга легко попадает в руки не подготовленного к ней читателя, которому ничто не помешает понять превратно изложенные в ней знания.

Задача диалогов в таком случае сводилась к тому, чтобы привлекать к платоновской философии неофитов. Периодически эти сочинения также выполняли прикладную функцию — служили в качестве упражнений для припоминания уже пройденных тезисов или пособия для обсуждения конкретных вопросов, поставленных в связи с устным учением.

В своих предположениях Кремер и Гайзер опираются на свидетельства самого Платона. Их можно найти в конце диалога «Федр» и его так называемом «Седьмом письме», где автор выступает со своей знаменитой суровой критикой письменной формы передачи мыслей.

Исследователи долгое время отказывались рассматривать всерьез устное учение Платона в том числе и потому, что у них возникали сомнения в авторстве упомянутого «Седьмого письма». А делать выводы на основании одного лишь диалога, конечно, нельзя: мы не можем утверждать, что слова, вложенные в уста персонажа, были выражением взглядов самого философа.

Концепция Кремера и Гайзера устраняет многочисленные противоречия в прочтении Платона и отлично согласуется с его устным учением. А «Седьмое письмо» в этом случае выступает лишь как еще одно доказательство, и, даже если предположить, что оно действительно написано другим автором, их теория всё равно остается стройной и логичной.

Но главная причина заключается в том, что академическое, университетское изучение Платона в Европе началось как раз в тот период, когда стали набирать популярность демократические ценности и неразрывно связанное с ними стремление к свободному распространению информации.

Зачем Платону утаивать мудрость и почему беседа лучше книги

В нашем представлении человек, утаивающий какое-то ценное знание, — злодей. Каждый ученый сегодня стремится как можно скорее поделиться своими открытиями, поскольку верит, что они способны принести благо обществу. А сокрытие информации мы подспудно воспринимаем как претензию на власть, на политическое могущество (так, главный герой сериала «Молодой Папа» долгое время скрывал самого себя).

Для подобных опасений, действительно, есть основания. В той же Древней Греции, например, сокрытие знаний практиковалась сторонниками пифагорейской школы. Это большое тайное общество, чем-то напоминающее масонские ложи, оказывало влияние на политику Южной Италии. За раскрытие какой-либо информации или самого учения провинившегося проклинали и изгоняли, а иногда карали смертью. Однако в этом случае утаивание знаний было обусловлено политическими, а не собственно философскими соображениями.

Платон же, в отличие от пифагорейцев, скрывал содержание своего устного учения по причинам, которые касались самой философии, и уж точно не наказывал тех, кто «проговорился» (а такие случаи были). Причину, по которой Платон скрывал содержание своего «устного» учения, объяснил в своей книге «Как читать Платона» Томас Слезак. В ней он суммировал и развил основные положения Тюбингенской школы.

Такая позиция Платона была обусловлена его представлениями о задаче философа и философии вообще. Он всегда настаивал на том, что живая мысль, развивающаяся в устной беседе, во много раз превосходит мысль записанную, а следовательно – мертвую. И настоящий философ, или диалектик, никогда не сможет смириться с недостатками, которыми обладает письменное сочинение.

Задача мыслителя, по Платону, не проинформировать всех людей о том или ином предмете, но открыть человеку глаза на его образ жизни, чтобы он усомнился в собственных знаниях не только об окружающем мире, но и о себе самом, и обратился в философию, — то есть жизнь, подчиненную разуму. Книга для этих целей совершенно не годится.

Первый недостаток книги

Письменное сочинение, в отличие от живого человека, не может выбирать себе собеседника. Оно легко попадает в руки неподготовленного читателя и быстро становится предметом неверного толкования. Опасность здесь заключается в том, что человек таким образом наносит вред не только самому себе, но и другим людям, лишая их возможности обратиться в философию.

Кроме того, есть такие области, о которых говорить письменно просто невозможно. Простая фиксация на бумаге ничего не проясняет, и драгоценная мысль остается непонятой, а следовательно — бесполезной.

Настоящий философ должен тщательно подходить к выбору собеседника и открывать ему лишь те знания, которые доступны человеку. Причем важен не только интеллектуальный уровень слушателя, но еще и его нравственная, духовная зрелость.

Если кто-то не готов услышать о себе правду, быстро впадает в гнев и отвергает любые, даже самые верные мысли, то философ потратит свои усилия и время впустую.

Второй недостаток книги

Она «всегда передает одно и то же». В ходе живого общения, если у собеседника возникли неверные установки или трудности с пониманием того или иного вопроса, настоящий философ это заметит и попробует привести дополнительные примеры, подойти к объяснению с другой стороны. Книга же не способна дать читателю новые ответы на его новые вопросы. И что хуже всего, она не замолчит, когда это необходимо.

Третий недостаток книги

Письменное сочинение никогда не сможет себя «защитить». Этот тезис очень важен для понимания механики как устной, так и письменной философии Платона. Если в прошлом пункте речь шла о тех, кто всецело открыт к знанию, то здесь имеются в виду собеседники, которым нужны «более веские аргументы». В их число входят критики и люди, требующие повышенной интеллектуальной нагрузки. Первые сочтут книгу плохо обоснованной, а вторые — слишком поверхностной.

Чтобы защитить свою речь, «живой» философ всегда может сменить тему, выбрать другой способ аргументации, «помочь себе», перейдя к более устойчивым основаниям и положениям своей философии. Всё это недоступно тому, кто пользуется «мертвыми знаками».

Конечно, приведенные доводы против письма были известны исследователям давно. Но почти никто из них не придавал этому большого значения, веря, что и письменное сочинение способно открыть человеку необходимые знания при вдумчивой, правильной работе с ним. И действительно, прочитывая текст раз за разом, мы открываем в нем новые смыслы.

Однако Платон исходил из того, что наше восприятие письменной речи субъективно, а следовательно, неизбежно возникают множественные и не всегда верные интерпретации. Именно этого он сторонился, поскольку цель настоящего философа — помочь своему собеседнику, оказать ему содействие на пути к разумной жизни, а не предложить два равновероятных решения отвлеченной проблемы. И книга, как мы знаем по собственному опыту, с этой задачей не справляется.

Но есть и хорошая новость. Устная философия Платона отличается от его же диалогов только уровнем сложности затрагиваемых в ней предметов. А вместе две эти формы выражения мысли составляют единое целое, и противопоставлять их было бы большой ошибкой. Диалоги Платона хотя и не передают содержание устного обучения, но в полной мере демонстрируют все его перечисленные выше особенности.

Платон-драматург

Известно, что до своей знаменательной встречи с Сократом в 407 году до н. э. Платон был прежде всего выдающимся драматургом и поэтом. Неудивительно, что его диалоги до сих пор привлекают внимание читателей яркими образами и силой поэтического воображения. Однако литературный талант Платона проявился не только в изящном слоге, но и в композиции его сочинений.

Вообще, нехудожественные произведения-диалоги не совсем привычный для нас жанр. Обычно ученый или философ излагает свои взгляды в форме трактата — одного большого монолога. Но в европейской культуре долгое время существовала традиция использовать в сочинениях подобного рода драматический принцип организации текста. Николай Кузанский, Джордано Бруно, Коперник, Галилей, Декарт — многие их открытия записаны в форме беседы. Ее хотел использовать даже советский философ Владимир Библер — создатель учения о диалоге культур.

Дело в том, что такая форма лучше всего отражает процесс мышления, который, как правило, тоже поступателен: вопрос — ответ, вопрос — ответ… Это мы обычно и называем «рефлексией». Признанный мастер диалектики, Платон стал первым, кто «перенес» этот процесс мышления «на бумагу».

Но кроме непривычной формы, в диалогах есть и другие черты, которые могут раздражать читателя и даже порой вызывать у нас внутреннее сопротивление. Например, часто возникает ощущение, что беседа обрывается посреди какого-то более важного разговора или перед ним: Сократ — главный герой и «модератор» большинства диалогов Платона — просто заявляет, что предпочитает отложить ту или иную тему на потом, но «потом» мы ее, конечно, не находим.

Еще сильнее раздражает, что тот же Сократ, если он главное действующее лицо, всегда выходит из споров победителем. В такие моменты хочется стать на сторону его соперника, которого всё это время, оказывается, просто водили за нос.

И вообще складывается впечатление, что автор, не умея ничего толком сказать, прячется в своих диалогах за персонажем.

Но приступая к чтению Платона (как и любых великих произведений), необходимо держать в уме, что те детали, которые часто кажутся нам недостатками, на самом деле могут выполнять важную функцию. Нужно помнить, что мы, люди своей эпохи, живем в привычном для нас культурном контексте и сами порой выступаем искажающим фактором, мешающим прорваться за уровень поверхностного понимания. То же самое и здесь: при чтении Платона следует запастись терпением, проницательностью и занять позицию активного читателя.

Так, украинский философ Андрей Баумейстер для начала предлагает следить за тем, как герои Платона аргументируют свои тезисы, представить всю обстановку диалога в деталях, не спешить прокручивать в голове каждое положение и каждый новый поворот в разговоре, стараться предугадывать ответ. Можно даже подумать над тем, какой вопрос лично вы задали бы Сократу.

Лекция Андрея Баумейстера «Почему Платон — мастер мышления и почему он актуален именно сегодня?»

Лекция Андрея Баумейстера «Философия Платона в простом изложении»

Но Томас Слезак идет еще дальше: неустанно подчеркивая, что Платон избрал форму прозаической драмы для своих сочинений неспроста, немецкий филолог показывает, как все вышеназванные «недостатки» диалогов связаны с философией их автора.

Защита логоса, или Отвечаем за свои слова

Слезак отмечает, что центральная ситуация диалогов — это такой момент в беседе, когда от собеседника требуется более глубокое обоснование его философской позиции, как бы отчет (так называемая «помощь логосу»). В этой ситуации диалог может прерваться или перескочить к другому диалогу (форма «диалога в диалоге» часто встречается у Платона). Нередко Сократ просто меняет тему и начинает говорить о других вещах.

Функция этих прерываний — привлечь внимание читающего к тому, что произойдет дальше, и обозначить переход на следующий уровень аргументации — к «более ценному логосу», к рассуждениям «более высокого достоинства».

С помощью такого приема Платон показывает, что настоящий философ должен выдерживать критику своей речи, прибегая каждый раз к более фундаментальным положениям своего учения, затрагивая всё более серьезные темы. И на вершине этой воображаемой лестницы, по которой он постоянно поднимается, — то самое устное учение, затрагивающее первопринципы всего сущего. Как мы уже поняли, излагать его на письме Платон не собирается, а вот более простые темы — может быть.

Если диалог приближается на «опасную дистанцию» к содержанию устного учения, Сократ отказывается говорить, аргументируя это тем, что его собеседник просто не поймет, о чем пойдет речь: он еще не готов.

Слушатели Платона прекрасно знали, что эти сцены в диалогах отсылают к устному учению вообще или к отдельным вопросам, которые они уже обсуждали. Ту же функцию выполняют и эпизоды умолчания, когда собеседники сразу решают отложить рассмотрение какой-то проблемы. Продолжения мы не находим, но это вовсе не «расплывчатые обещания» или загадки, которые предлагается разгадать читателю. На самом деле это «совершенно конкретные отсылки к четко очерченным теоремам» Платона, которые он уже разбирал в устной беседе со слушателями (если те, конечно, были готовы).

Причем «помощь своему логосу» для Платона — вопрос правильной философской позиции, а не вопрос софистики и не демонстрация риторической изворотливости.

По Платону, по-настоящему ответить за свои слова может только диалектик — человек, знакомый с его учением об идеях и способный рассуждать согласно строгим законам мышления.

На этот «длинный обходной путь» и должен стать читатель, встретивший препятствие в виде недоговоренностей и умолчаний и ощутивший нехватку собственных знаний.

Искусство правильно мыслить

Именно Платон первым заявил, что бо́льшая часть наших «знаний» на самом деле представляет собой простые верования и убеждения. Они могут соответствовать истине, но от этого всё равно не становятся «знаниями» в подлинном смысле слова. Последние необходимо логически и самостоятельно вывести, тщательно проработать и согласовать с остальной системой знаний.

Попасть под влияние неотрефлексированных сведений очень легко — мы не замечаем, как они начинают управлять нашими поступками и решениями. Об этом предупреждает и Библия: «Берегись, чтобы в сердце твое не вошла беззаконная мысль». На борьбу с «беззаконной мыслью» и была направлена диалектика Платона.

Смысл слова «идея» несколько изменился за пару тысяч лет, но во времена философа им называли суть вещей, которую можно ухватить умом и взглядом. Выражение «я вижу» в значении «я понимаю» хорошо передает указанный смысл; кроме того, русское существительное «вид» и глагол «ведать» однокоренные с древнегреческим «эйдос». Иначе говоря, диалектик — это человек, понимающий суть вещей и способный мыслить на уровне их идей.

Задачей философа, по Платону, было как раз диалектическое осмысление действительности. Такое познание мира невозможно на эмпирическом уровне, и простой человеческой сообразительности здесь тоже недостаточно. Оно осуществляется только в аргументирующем логосе — упорядоченном, строгом, отдающем самому себе отчет рассуждении. Его результатом оказываются «законные» мысли.

Конечно, содержание умозаключений можно изложить на бумаге. Но для Платона важнее всего было «живое мышление, процесс в душе, который в этом качестве не передается мертвым знакам письма». Потому философ и настаивал на устном обучении, когда мысль рождается у собеседников на виду. Он считал, что люди уподобляются самим богам в ходе этого «великого и величайшего» акта и в сравнении с ним остальные наши занятия просто смехотворны.

Зачем читать Платона?

Итак, мы выяснили, что диалоги Платона не рассчитаны на то, чтобы полностью изложить его философию — скорее, они выполняют отсылающую функцию. Возникает логичный вопрос: а зачем тогда их читать?

Несмотря на всю свою нелюбовь к «мертвым знакам», Платон осознавал, что даже на письме настоящий философ может продемонстрировать то живое и захватывающее движение мысли, которым он увлекает слушателей при устном общении.

Конечная цель любых его бесед, независимо от их формы, — обратить человека в философию, заставить его жить в согласии с разумом. И как сказал Томас Слезак, «кто начинает философствовать с Платоном, может быть уверен, что находится на правильном пути».

Однако нас от Платона отделяет огромное расстояние, которое исчисляется не только двумя десятками веков, но и гигантским количеством интерпретаций, предлагавшихся другими великими умами прошлого. Часть из них была неверна, кое-кому удалось подобраться ближе к истине. Но все они так или иначе оказали влияние на культуру, определяющую наш мир и нас в нем.

И чтобы невольно не попасть под ее влияние, стоит прежде всего обратиться к самому Платону — философу, который первым поставил вопрос «Что значит „знать“?».

Диалектические диалоги Платона и философия диалога и бытия в ХХ веке Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Д. Ю. Дорофеев

ДИАЛЕКТИЧЕСКИЕ ДИАЛОГИ ПЛАТОНА И ФИЛОСОФИЯ ДИАЛОГА И БЫТИЯ В ХХ ВЕКЕ1

Диалектика и диалог пришли в философию вместе, как неразлучная влюбленная парочка, как сиамские близнецы.уу, искусство вести спор, важное не само по себе (как у софистов), а ради обретения знания, что делало его чуть ли не первым в истории философским методом познания истины, диалогическим методом. Конечно, Сократ вряд ли смог бы изложить в систематической форме свое «рассуждение о методе», ведь он сам, во всей непроизвольности своего бытия, во всей своей исключительной личностности являлся его гарантом. Диалог был для Сократа не абстрактным методом познания, а способом и смыслом его жизни, недаром он потому и называется «сократическим диалогом».

И стоит ли удивляться, что, войдя в философию благодаря Сократу, диалог стал другим после него, даже у его верных последователей. Более того, можно предположить, что неразлучная у Сократа двойня диалектики и диалога стала все больше отдаляться друг от друга, желая идти своим собственным путем. И надо признать, что путь диалектики в философии был более удачен, чем путь диалога. Можно сказать, что Платон подчинил диалектике диалог, и в том, как он это осуществил, проявилось его величие, но гармония диалектики и диалога, то состояние, в котором каждая из сторон питала и раскрывала другую, было утрачено. Став благодаря Платону философско-литературным жанром, одним из основных не только в античной, но и последующей европейской литературе, диалог невольно становился формой изложения, утрачивая диалогический характер открытых в своем столкновении друг с другом личностных позиций. Отказавшись

1 Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках развития проекта №12-33-01025 а1 «Современные коммуникации как способ трансформации человека и гуманитарного знания».

Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2013. Том 14. Выпуск 3

273

от такого союза, диалектика настолько полно интегрировала в себя возможности диалога, что смогла осуществлять свои возможности уже без необходимости обращения к реально существующей инаковости другого, без которой невозможен подлинный диалог. Монистическая философия могла быть диалектической, но уже не была диалогической; противоречия, вступая в отношения борьбы и взаимосоотнесения, были уже не между отдельными лицами, а внутри единого самотождественного (даже в своем развитии) сознания. Диалектика Сократа взрастает из диалогически понятого самопознания, осуществляющегося в пространстве «между» Я и Ты, когда одна из сторон задает вопрос, отвечая на который другая сторона приводит к знанию обоих участвующих в диалоге. Диалектика же Платона основывается на диалогическом самопознании «в себе», переводя диалог, так сказать, внутрь своего сознания, которое само и задает себе вопрос, и отвечает на него. Однако в обоих типах диалектики — сократовской и платоновской — имеет место диалог, т. е. обмен вопросами и ответами, и у обоих великих диалектиков можно отметить герменевтическое первенство вопроса2.

В этом смысле идеализм — платоновский или немецкий классический — тяготеет к монизму именно в силу своей диалектичности. Идеалистическая диалектика склонна к монистическому развитию и развертыванию, основанному на взаимосоотнесенности противоположностей. Хотелось бы разграничить диалектический монизм, который внутри своей самотождественности может быть также, несмотря на кажущееся coincidentia оррозйогит, назван «диалог», от монологической философии. Так, еще Вл. Соловьев видел «жизненную драму Платона» в том, что он от свободных диалогических принципов Сократа, еще сильных в ранних диалогах, пришел, по сути отрекаясь от заветов своего учителя, к жесткой тирании «Государства» и особенно «Законов»3. А Михаил Бахтин, принципиально противопоставляющий диалогический способ искания истины монологическому обладанию готовой истиной, также признает, что у зрелого и позднего Платона «монологизм содержания начинает разрушать форму «сократического диалога»4.

Думаю, однако, что точнее в отношении Платона (а также великих представителей немецкого классического идеализма) говорить не о монологизме как прямой противоположности диалогизму, а о диалектическом монизме, в котором принципы диалогичности представлены не в экзистенциальном и персоналистичном виде, а в идеалистическом. Да, такой подход исходит не из множественности незавершенных, открытых друг другу, вступающих в конфликтное столкновение личностных сознаний (или просто личностей), а из принципа единого монистичного сознания, но это сознание диалектическое, развертывающееся в имманетном (сознанию) взаимосоотнесении противоположностей. Да и сам Бахтин не признавал платоновский идеализм чисто монологистичным, считая, что таковым он становится лишь в неокантианской интерпретации, хотя немецкий идеализм жестко обвиняется им именно в этом5.

2 См.: Гадамер Г. Г. Истина и метод. М., 1989. С. 426-445.

3 См.: Соловьев. В. С. Сочинения: В 2 томах. Т. 2. М., 1990. С. 582-625.

4 Бахтин. М. М. Проблемы творчества\поэтики Достоевского. Киев., 1994. С. 318.

5 См.: Там же. С. 62-63. Характерно, что в поздней переработанной книге о Достоевском, «Проблемы Поэтики Достоевского», Бахтин убирает примечание, существующее в «Проблеме творчества Достоевского», в котором говорится о критике идеалистического монологизма на почве самого идеализма Максом Шелером в работе «Сущность и формы симпатии» и «Формализм в этике и материальная этика ценностей».

Особенно характерен в этом отношении платоновский «Пир». Главное содержание этого диалога развивается не в форме привычной беседы Сократа со своим собеседником, а как череда последовательно сменяющих друг друга выступлений. Уже одно это выделяет этот диалог среди других — ведь в нем собственно диалогического, предполагающего обмен вопросами и ответами, и нет; но кто посмеет сказать, что в «Пире» нет диалектического? Значит, диалектика здесь развивается не в диалоге, а как постепенное развертывание единого (авторского) сознания, процесс которого осуществляется через разные ступени (выступления участников симпосиона) развития мысли, в котором каждая последующая ступень «снимает» предшествующую. Здесь мы встречаем не диалектику диалога, который на открытости инаковости Другого и взаимосоотнесении с ней, а диалектику монистического мышления, которое инте-риоризирует «диалогическую» составляющую, делая ее основой своего диалектического — и при этом остающегося монистическим — развертывания.

Вообще, связь диалектики и монизма нужно исследовать не менее внимательно, чем связь диалектики и диалогизма. Если последняя представлена в древнегреческой философии Сократом, то первая — Гераклитом и элеатами. Конечно, может показаться странным ставить в один ряд Гераклита и, скажем, Парменида — философов, понимания которыми бытия традиционно противопоставляются. Но не будем забывать, что именно они были ключевыми фигурами в развитии досократической диалектики, опыт которых, уже и с учетом сократовской диалектики, стал определяющим для дальнейшего развития философии. Диалектика Гераклита носит очевидно натурфилософский характер, это диалектика природы, фюсиса, фундированная огнем, как монистическим первоначалом, архэ. Война у эфесца тоже диалог (не случайно греческое ро1ешо8, обозначающее войну, стало позже, в качестве «полемики», пониматься как наименование, почти полный синоним спора, дискуссии, острого диалогического обсуждения) и является онтологической категорией, но воплощаемая в ней борьба противоположностей есть все-таки развертывание, манифестация, способ проявления единого архэ. У элеатов диалектика основывается на тождестве мышления и бытия, на Едином, т. е. тоже носит монистический характер, но уже с явными идеалистическими предочертаниями, ориентируясь на рассмотрение связи предельно общих понятий. Можно предположить, что натурфилософская диалектика Гераклита ближе антропологической диалектике Сократа, а онтологическая диалектика элеатов — идеализму, как платоновскому, так и более позднему, немецкому.

Неудивительно, что титул «диалектические диалоги» Платона можно спокойно заменить титулом «элейские диалоги» — и наоборот. И также неслучайно, что в этой диалектике бытия — а именно она была заложена элеатами и развита Платоном — основной темой является рассмотрение единого и множественного. Так, для Платона диалектическое знание отличает одно и иное, единое и множественное, идею и предметы, одну идея и другую, вскрывает характер их взаимоотношений, оказывается способным «различать по родам, насколько каждое может взаимодействовать с другим и насколько нет» (Софист, 254ё-е). Именно элейские диалоги, прежде всего «Софист» и «Парменид», исследуют онтологические предпосылки диалектики, которые в ХХ в. будет вскрывать Гадамер6. Древнегреческая онтологическая диалектика, прежде всего, конечно, в лице Платона, но также и Парменида с Плотином, показывает, что бытию

6 Гадамер Г. Г. Диалектическая этика Платона. Феноменологическая интерпретация «Филеба». СПб., 2000. С. 106-119.

здесь свойственна своя диалогичность. Конечно, это не экзистенциально-персонали-стичная диалогичность Бахтина, вскормленная восточнохристианским пониманием личности и выявленная (в том числе и благодаря осмыслению опыта трансцендентальной, феноменологической и философско-антропологической европейской мысли) через обращение к творчеству Достоевского. Диалогичность диалектики бытия великих древнегреческих философов фундирована Единым, поскольку степень онтологического совершенства в Античности прямо пропорциональна степени всеобщности. В этом смысле символом такой диалогичности может служить аристотелевский неподвижный Ум-перводвигатель, Бог-мышление, единственной деятельностью которого является самопознание в форме вопросов самому себе и ответов на них (и то, что Аристотель понимает Ум-перводвигатель как совершенного философа, показывает, что диалог как имманетное состояние диалектического мышление, как имманентный диалог — но еще не как трансцендентный, т. е. как встреча с Другим, — является неотъемлемой составляющей философской деятельности).

Исходя из сказанного, казалось бы, актуализация проблемы бытия в ХХ в. должна была бы непосредственно приводить философов к Платону. И действительно, «Бытие и время» Мартина Хайдеггера, главное онтологическое сочинение современной философии, открывается большим эпиграфом из «Софиста». Но уже в процессе чтения этого трактата, а также позднейших работ чувствуется, что основным философом для Хайдеггера является не Платон, а Аристотель. Эта оценка подтверждается и тем, какова была роль философии Стагирита при работе над «Бытием и временем», частотой обращения немецкого мыслителя к Аристотелю в отдельных курсах, статьях и книгах, наконец, его собственными признаниями. Более того, если основным критиком Сократа, вскрывающим его негативно-фатальную роль для европейской культуры, можно назвать Ницше (начиная с «Рождения трагедии из духа музыки»), то самым принципиальным критиком Платона и его значения для последующего развития философии, пожалуй, является именно Хайдеггер. Так, именно в метафизике Платона Хайдеггер видит начало «гуманизма»7, а как оценивается немецким философом «гуманизм», ясно из такой его работы, как «Письмо о гуманизме», не говоря уже о прочих.

Однако не все так однозначно. Обратимся кратко к платоновскому и хайдегге-ровскому учению о времени, точнее, даже к одному понятию этого учения, понятию «вдруг» (exaiphnes) у Платона и понятию «мгновения» (Augen), или «мгновения-ока» (Augenblick) у М. Хайдеггера. Нам важно сопоставить «мгновение» «Бытия и времени» с «вдруг» «Парменида». В этом диалоге проблематика бытия и времени раскрывает свою принципиальную взаимосоотнесенность, что является краеугольным камнем хайдеггеровской (особенно «доповоротной») «фундаментальной онтологии».

Хотя временная проблематика не была основной для древнегреческой философии, но диалектика бытия приводит к пониманию предельно неделимого настоящего, которое фундирует собой все временные измерения и даже имплицитно заключает их в себе, а также воплощает диалектическая соотнесенность пребывания и становления, бытия и иного — важнейших онтологических категорий. Платон рассматривает в «Пармениде» это «предельно неделимое настоящее» как «вдруг» (156е и дальше), Хайдеггер — как «мгновение» и «мгновение-ока»; между ними схожее понимание

7 Хайдеггер М. Учение Платона о истине // Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М., 1993. С. 360.

предельного настоящего представляют Аристотель, Августин, Н. Кузанский, С. Кьеркегор, Э. Гуссерль — у нас уже была возможность подробно писать об этом8. Здесь мы можем лишь кратко обозначить некоторые положения.

И Платон в определенном месте «Парменида», и Хайдеггер в «Бытии и времени» развивают «онтологию времени», которая предполагает определенную редукцию, «вынесение за скобки» повседневного понимания времени. Платоновское «единое», с одной стороны, находится вне времени, т. е. не есть и не становится, но с другой — оно причастно времени, а значит, причастно становлению. Время, по Платону, есть «и тот момент, когда единое приобщается бытию, и тот, когда отрешается от него» (156a) — здесь перед нами диалектика рождения и гибели, которую Платон подхватывает у Гераклита, но уже в сильно онтологически и понятийно усовершенствованной форме. Таким образом, единое одновременно изменяется и покоится, пребывая в обоих состояниях как «вдруг» (понимая ограниченность выразительных средств, можно сказать, что единое пребывает «в» «вдруг»), т. е. нечто такое, что позволяет покоиться и изменяться, не принадлежа при этом ни одному из этих состояний («странное по своей природе “вдруг” лежит между движением и покоем, находясь совершенно вне времени; но в направлении к нему и исходя от него изменяется движущееся, переходя к покою, и покоющееся, переходя к движению») (156d). Временная проблематика у Платона не самостоятельная, она есть следствие развития онтологической темы, результат развития диалектики бытия, в которой изменения и покой должны фундироваться неким началом, являющимся одновременно трансцендентным по отношению к ним, но при этом позволяющим им самим быть. «Вдруг» — это такая предельная полнота времени, которая уже сама не является временной, но лежит в основе бытия, в том числе и временных изменений и покоя. Платоновская диалектика выходит здесь на уровень предельных онтологических апорий. Диалектическая философия, не позволяя себе опуститься на уровень догматических суждений, здесь осмысляет некий онтологический предел для мышления, то, что можно назвать «трансцендентной имманентностью» или «имманентной трансцендентностью» и понимание чего будет продолжено в неоплатонизме, а также в христианском мистическом богословии, которое формировалось под влиянием неоплатонизма. В этом смысле диалектические диалоги Платона, и в первую очередь «Парменид», — это предельные диалоги, показывающие конечность мышления, причем конечность не человеческого мышления, как это есть у Канта, а конечность разума как такового, Логоса.

Хайдеггер обращается к обеим моделям понимания конечности, платоновскому и кантовскому, но очевидно, что антропологическое рассмотрение конечности он подчиняет онтологическому. Dasein — это и есть то «место», в котором человек предстоит как временность медиумом бытия. «Мгновение-ока» позволяет приобщиться к исходной, а не только производной временности, то есть приобщиться полноте бытия. Можно сказать, что «мгновение» выступает настоящим в его подлинности, когда время перестает переживаться как непрерывное линейное течение, а осуществляется как спонтанное самополагание и самораскрытие (саморазмыкание) бытия одновременно «в» и «через» Dasein9.

8 Дорофеев Д. Ю. Суверенная и гетерогенная спонтанность. Философско-антропологический анализ. СПб., 2008. С. 492-521.

9 См.: Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997. С. 410; Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии. СПб., 2001. С. 382-383.

Хотелось бы в заключение еще раз подчеркнуть фундаментальную значимость древнегреческой, особенно платоновской, диалектики, которая, затрагивая основополагающие онтологические вопросы, оказывала и продолжает оказывать продуктивное влияние на развитие современной мысли в таких ее направлениях, как философия диалога, конечности и времени.

ЛИТЕРАТУРА

1. Бахтин М. М. Проблемы творчества/поэтики Достоевского. Киев, 1994.

2. Гадамер Г Г Диалектическая этика Платона. Феноменологическая интерпретация «Филеба». СПб., 2000.

3. Гадамер Г. Г. Истина и метод. М., 1989.

4. Дорофеев Д. Ю. Суверенная и гетерогенная спонтанность. Философско-антропологический анализ. СПб., 2008. С. 492-521.

5. Соловьев. В. С. Сочинения: В 2 томах. Т. 2. М.: Мысль, 1990.

6. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997.

7. Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии. СПб., 2001.

8. Хайдеггер М. Учение Платона о истине // Хайдеггер М. Время и бытие. Статьи и выступления. М., 1993.

Как государство стало утопией – Weekend – Коммерсантъ

Платон не создавал утопии. Три диалога Платона — «Государство», «Политик» и «Законы» — это общая философия государства, а вовсе не утопии, философия, без которой невозможна европейская теория власти. Но представить историю утопии без Платона тоже не получается. Луис Мамфорд в своей истории утопии написал, что платоническое государство целиком основано на идеалах спартанской казармы, в этом смысле можно сказать, что все утописты вышли из шинели Платона

Буквально государство Платона строится как иерархия трех сословий: философов, воинов — и торговцев, земледельцев и ремесленников, объединенных в одно сословие. В нем действует обратная дискриминация: чем выше положение гражданина, тем меньше у него прав. Воинам (стражам), среднему сословию, Платон уделяет больше всего внимания. Они лишены свободы занятий, должны или выполнять прямые функции защиты государства и законов, или упражняться в гимнастике и мусических искусствах. Они не могут накапливать богатств и вообще не знают денег, живут все вместе, не могут есть отдельно друг от друга — допускаются только общие трапезы, для них запрещен постоянный брак, все мужчины и женщины находятся в непостоянных отношениях, дети забираются у матерей и воспитываются государством. То есть у них нет собственности, дома и семьи. Философы, высшее сословие, также лишены всего этого, но еще и свободы мысли, они должны думать только о благе государства. Земледельцы, ремесленники и торговцы, наоборот, живут как хотят — у них есть и собственность, и дом, и семья, и свобода выбора, но они не допускаются ни к охране государства, ни к управлению.

Этот текст — часть проекта «Оправдание утопии», в котором Григорий Ревзин рассказывает о том, какие утопические поселения придумывали люди на протяжении истории и что из этого получалось.

Идея отрицательной дискриминации представляется мне важной. Дальнейшая коммунистическая традиция от нее отказывается, а если отказаться, получается утопия. Если нет, степень утопичности снижается вплоть до исчезновения. В отношении солдат — то есть воинов или стражей Платона — мы принимаем как само собой разумеющееся, что они живут в казармах, собственность если и имеют, то ей не пользуются, с семьями разлучены, едят вместе. Против этого общество не протестует. Чиновники у нас проблемны по линии собственности. Но тут, наоборот, протестуют все, а если бы им запретили вообще пользоваться деньгами, иметь семью и свой дом, многие посторонние им, пожалуй, это бы и одобрили. Взгляды Платона не так далеки от нерефлексируемого общественного согласия, как кажется на первый взгляд, однако это замечание в сторону от утопии.

Платон плохо относится к социальной динамике, но все же допускает возможное движение по нисходящей. Дети высших сословий, если демонстрируют неспособность к своему предназначению, могут отправляться вниз. Однако теоретически такая беда случаться не должна, поскольку, как полагает Платон, деление на три сословия определяется врожденными свойствами человека, и эти врожденные свойства передаются в процессе размножения. Если не передаются, то это брак философов. Образ государства, который рисует Платон, схож со скотоводством. Философы сопоставляются с пастухами, стражи — с собаками, а остальные — со скотом. В этом сопоставлении нет уничижения, он как раз высоко ставит скот. Забота о нем составляет смысл жизни пастуха. А уж собак он превозносит донельзя, находя прекрасной и чудесной их способность любить своих и злиться на чужих независимо от того, делают ли свои им что-то хорошее, а чужие что-то плохое. Он даже в одном месте говорит об их способностях к философии, состоящих в природном навыке различать добро и зло. Это он хочет воспитать у стражей, и гимнастика ему требуется для воспитания злости к врагам, а мусические искусства — приязни к своим. И как скотоводы занимаются селекцией, сводя самок и самцов для получения наилучшего потомства, так философы определяют лучшие пары и лучшее время для скрещивания в перспективе получения наилучшего потомства. Для этого они обладают знанием благоприятных природных задатков у людей, а также «законов числа», которые выводятся Платоном из пифагорейской традиции. Они описываются туманно, так что их связь с брачующимися парами понять нельзя. Но понятно, что, по замыслу, в результате такого контроля над размножением вероятность появления некачественного приплода невелика.

«Самое главное,— пишет он в „Законах»,— здесь следующее: никто никогда не должен оставаться без начальника — ни мужчины, ни женщины. Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда — и на войне, и в мирное время — надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям. Даже в самых незначительных мелочах надо ими руководствоваться — например, по первому его приказанию останавливаться на месте, идти вперед, приступать к упражнениям, умываться, питаться, пробуждаться ночью для несения охраны и для исполнения поручений… Словом, пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно».

Платон верил как в существование общей исторической тенденции упадка, так и в возможность остановить политический развал путем задержки всех политических изменений. В этом и заключалась цель, к которой он стремился

Карл Поппер

Михаил Андреевич Суслов мог бы порадоваться такому идеалу, и то бы посетовал, что его практическое применение затруднено — за всеми не уследишь. Сегодня, впрочем, с развитием цифровизации мы ближе подошли к решению этой задачи. Платон — это IV век до н. э., это так давно, что рассчитывать на адекватное понимание сказанного им не приходится. Можно считать, что это древность, строй понятий которой нам недоступен, и если для нас сравнение государства с семейным хозяйством скотовода выглядит эпатажем, то в то время протогосударственные образования Европы и Азии по большей части и были как раз такими семьями патриархов, кочующих со своими козами, чадами и домочадцами, а многие люди, например те, что жили на территории России или Великобритании, еще до этого не доросли и паслись стадами без социальной иерархии. Но при таком понимании изумительно, что это столь недалеко ушедшее от доисторической архаики сознание заворожило мыслителей ста следующих поколений. Можно, наоборот, поддаться обаянию ума и литературного мастерства Платона, и тогда покажется, что с тобой говорит современник. Но это хотя и выдающийся, но неприятный современник, не уважающий права и свободы философ, весьма опасный для сограждан мыслитель-силовик. Даже в России, испытывающей рандомные приступы слабости к солдафонству, это не вполне объясняет его популярность — сограждане любят настоящих полковников, а не полковников философии.

Карл Поппер в книге «Открытое общество и его враги» соединил обе эти перспективы, что произвело поразительный эффект. Политический философ не может, как мне кажется, не восхититься точностью логики Поппера, историка же его невероятная раскованность в интерпретации реалий приводит в состояние веселого ужаса. Современное Платону афинское общество он отождествил с американской демократией, приписав даже Периклу мало занимавшую этого великого человека идею борьбы с рабством — для усиления сходства с Авраамом Линкольном. Идеальное государство Платона — напротив, с тоталитарными режимами ХХ века. Это не лезет ни в какие ворота исторической адекватности, однако обладает большой объяснительной силой.

Главный вопрос к государству Платона — зачем оно. Зачем это уничтожение свободы, собственности, семьи? Ответ Платона — это для справедливости — страдает некоторой непрозрачностью. Поппер же объяснил необходимость государства, исходя из платоновской теории эйдосов: у любого явления есть идеальный прообраз, он находится в идеальном же мире, неизменен и неуничтожим, а все его земные воплощения есть деградация от идеала. Это центр всей философской системы Платона.

Платон решал проблему Гераклита — если все течет и все изменяется, то мы ни о чем не можем вынести суждения, поскольку пока выносили, оно уж и изменилось, и суждение никуда не годится. Иное дело неизменный эйдос — с ним уважающий себя мыслитель может иметь дело без спешки и опасений. Соответственно, наличное государство есть результат деградации идеального, и раз мы имеем дело с деградацией, следовательно, идеальное государство имелось в прошлом. Отсюда — главная идея Поппера — государство Платона есть средство остановки времени и возвращения в прошлое.

Трудно оценить сравнительный уровень развала, в котором погрязла афинская демократия при жизни следующего за Периклом поколения. Все, что было до того, и почти все, что возникло после, совершенно развалилось, так что неясно, насколько эта ситуация отличалась особенной критичностью. Но ощущение, что все катится в тартарары и дальше будет хуже, если это не прекратить, знакомо жителям любых эпох. Да что там далеко ходить, возьмите хоть нашу. Отсюда идея Поппера кажется естественной и убедительной. Трактовка государственного насилия над свободой как способа остановить время оказывается главной объяснительной гипотезой для интерпретации авторитарного застоя еще и потому, что дает диалектическую надежду: чем сильнее насилие, которому мы совершенно не способны противостоять, тем больше веры, что изменения неизбежны и все само развалится. Я помню, как восхищался Поппером, когда его издал в России Джордж Сорос: тогда многих волновал вопрос о том, как случился позднесоветский застой и как потом вдруг все лопнуло, а Поппер все объяснил. Ровно так же восхищаюсь и теперь. Однако проблема заключается в том, что сам Платон нигде не говорит, что его государство нужно, чтобы остановить время. Это полностью интерпретация Поппера.

Платон, повторю, говорит, что государство нужно для установления справедливости, но справедливость — довольно сложное понятие. Для Поппера тут нет и тени проблемы, справедливость для него — это «беспристрастная оценка несогласующихся требований отдельных лиц». Но каждый раз, когда ощущение несправедливости всего, что вокруг, охватывает тебя и окружающих, становится очевидно, насколько этот формальный юридический принцип бездушен и как эти либералы не понимают глубинный народ. Нужна не беспристрастная оценка, а как раз пристрастная, такая, которая вошла бы целиком в мое положение, учла бы все видимые обстоятельства и невидимые движения души и отдала бы мне должное, такое, чтобы я с этим согласился и принял, и при этом так произошло бы со всеми вокруг. Платон бьется над этой проблемой, он заходит на цель под разными углами, с самых неожиданных сторон, он снова и снова возвращается к ней; «предисловию» о справедливости, как он это называет, посвящена половина диалога «Государство», но в итоге там так и нет определения, что же это такое. Вместо этого в «Государстве» появляется один из центральных образов платоновской философии — притча о Пещере.

«Представь, что люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол. Представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. Разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры? Не то же ли самое происходит и с нами?»

Это очень известный фрагмент, и суть его сводится к тому, что мир, в котором мы находимся,— это пещера, где мы в оковах; существует истинный мир, а реальность — только тень этой истины. Но важно не только сообщение о существовании этого мира, важно то, что оно звучит в «Государстве». Государство есть средство приведения реальности в гармонию с замыслом о ней, и именно поэтому возникает понятие справедливости. Справедливость — это соответствие всего вокруг порядку неба, понятое, однако, не в религиозной, а в этатистской парадигме. На небеса ведет не церковь, а государство, и поэтому оно так радикально меняется. Цель государства Платона, как она осознается им самим,— это вовсе не остановка времени и не борьба с демократией, это спасение человечества с помощью государства.

Странно сопоставлять отточенную, воспитанную наукой и логикой философию Поппера с идеями русского религиозного ренессанса, отличающегося весьма пониженной нормой ясности, а уж для человека либеральных убеждений — странно вдвойне. Тем не менее я думаю, что князь Евгений Николаевич Трубецкой гораздо точнее Поппера понимает Платона, когда говорит следующее: «Чтобы осуществить идею, чтобы подчинить ей земную деятельность человека, для этого недостаточно одиноких усилий человеческой личности, для этого нужно взаимодействие людей, объединенных в один коллективный, социальный и политический организм. В основе общежития у Платона лежит цель, которая определяет собой и индивидуальную жизнь личности. Государство ведет своих граждан к загробной, вечной, жизни; оно обуздывает их телесные влечения, подавляет в них всякие земные интересы, стремится к искоренению их эгоизма, заботится о внутреннем их объединении во взаимном дружестве, воспитывает в них единомыслие и единодушие. Полития Платона задается, в сущности, той же задачей, которую в христианском мире преследует церковь: это — союз людей ради общего их спасения, и в этом отношении Платонов идеал есть предварение христианского общественного идеала».

Уверовав в сверхчувственное Божество, Платон провозглашает отречение от индивидуальной воли, от земного счастья, от всех земных интересов как необходимое условие спасения

Евгений Трубецкой

Но у Платона не было ни откровения, ни церкви; Христа, может, и ждали, но он еще не явился. Вместо молитвы у него сократический диалог, где он ищет высшую справедливость логическим путем, а вместо церкви — государство. Никто не сказал ему: «Царство мое не от мира сего», и он создал инструмент, позволяющий преодолеть границу между мирами, из подручных материалов.

Конечно, это ужасный инструмент, который калечит человека, лишая всего, ради чего стоит жить,— любви, дома, семьи, детей. Хотя по замыслу не всех, а только чиновников и идеологов, но, как показывает опыт, на себе им трудно остановиться. «Всех, кому в городе больше десяти лет, отошлют в деревню, а остальных детей, оградив их от воздействия современных нравов, свойственных родителям, воспитают на свой лад»,— говорит Платон, чего уж тут рассуждать о спасении. Но у этого инструмента есть одно важное преимущество.

Платон открыл истинное государство в ситуации демократии, когда авторитет наследственного основания власти или власти по праву победителя не был особенно высок. Для демократии же вопрос о легитимности стоит довольно остро. Каждый, кто избирал и был избранным, знает, что в осмысленность электоральных процедур с точки зрения общего блага можно верить только по созданной по другому случаю формуле Тертуллиана: «верую, ибо абсурдно». Платон придумал невероятно действенное основание власти — она легитимна постольку, поскольку является инструментом всеобщего спасения и ведет в мир истины. Любое насилие государства над гражданами можно обосновывать этим вдохновенным образом, и, собственно, с тех пор оно так и обосновывается.

Мне кажется, это точка возникновения утопии. Конечно, есть утопии сельской жизни, которые суть миры чистой фантазии, утопии мысленного эксперимента и технического прогресса, которые не задаются вопросом о том, в каком государстве реализуется описываемый идеал. Но эти парагосударственные образования — периферия утопической традиции. На основной же ее территории государство присутствует, и координатная сетка этой территории создана Платоном. Справедливость у него предстает как единство Истины, Добра и Красоты (потом Боэций превратил это в три зеркала, в которых человек может лицезреть Бога). Соответственно, в высший мир можно восходить по трем осям — философии, этики и искусства, а это описывает практически все разновидности утопий — научные, этические и эстетические. Я полагаю, что Платону действительно удалось найти эйдос государства, который неизменно и неуничтожимо стоит вне времени,— если не в смысле его конкретного устройства, то в смысле предназначения государства вообще. Это инструмент установления справедливости на Земле, где справедливость понимается как божественный порядок. Утопии, в сущности,— это комментарии к Платону, ответы на вопрос о том, как построить платоновское государство.

Сплетение — Платоновский фестиваль искусств, 2016

5 июня 2016воскресенье

Театр драмы имени А. Кольцова, большая сцена

Компания 111 – Орельен Бори
Франция

Концепция, постановка, хореография и сценография – Орельен Бори
Исполнение и хореография – Каори Ито
Музыка – Жан Камбон
Художник по свету – Арно Вейрат
Помощник режиссёра – Тристан Бауден
Звук – Стефане Лей
Костюмы – Сильви Маркуччи
Адаптация – Тайчир Фадель
Декорации – Пьер Госселин
Машинерия – Марк Бизет

16+

Премьера состоялась в 2012 году
Продолжительность спектакля – 55 минут без антракта

Моноспектакль без слов

Впервые в России!

«Сплетение» – это потрясающий образец «физического театра», танцевальный «портрет» японской балерины Каори Ито, созданный французским хореографом Орельеном Бори. Название спектакля происходит от латинского слова «plexus», которое использовалось в анатомии для обозначения «системы» сосудов и нервных клеток. Хореографа интересует, как сплетение импульсов внутри человеческого тела внешне выражается в комбинации движений. 

Это исследование взаимоотношений человека и окружающей его среды. Пространство, обычно неощутимое, здесь зримо обозначено тысячами нитей, натянутых между потолком и балансирующим в воздухе полом. Пространство сопротивляется: чтобы двигаться, танцовщице нужно войти с ним в контакт, сплестись и стать одним целым. 

«Я рисую портрет Каори Ито с помощью её тела, – рассказывает постановщик Орельен Бори. – Я интересуюсь памятью движений, сформированной, в основном, при помощи танца; меня волнуют глубинные следы, которые искусство выгравировало на её теле. Как танец сформировал её внутреннее пространство? Сплетение – это диалог между внутренним миром Каори и внешней средой. Разве не это один из самых существенных моментов универсального человеческого опыта?».

Спектакль – лауреат премии Fad Sébastia Gash Award (Испания). 

ТРЕЙЛЕР СПЕКТАКЛЯ

Орельен Бори – французский хореограф и режиссёр, основатель «Компании 111». Он работает с «физическим театром» как в чистом виде, так и на пересечении разных родов искусства – театра, цирка, танца, визуального искусства, музыки. Его сценография, как правило, строится на игре с пространством и точками опоры. 

Спектакли Орельена Бори показываются по всему миру, в России было показано его шоу «Беспредметно» в 2012 году. Орельен Бори – лауреат премий Créateur sans fron (Франция), Fad Sébastia Gash Award (Испания), номинант на Премию Лоуренса Оливье (Великобритания) за «Лучшую новую хореографию». 

Каори Ито – известная японская балерина и хореограф, обладательница множества премий и наград. Работала с такими хореографами, как Филипп Декуфле, Анжелен Прельжокаж, Джеймс Тьере, Орельен Бори и многими другими.

«Прекрасное сокровище оптического театра, стоящего на пересечении магии, пластического спектакля и кино» 

Le Monde

«Визуальный восторг»

Libération

Пир, отзывы на спектакль, постановка Театр.doc – Афиша-Театры

«Пир» Платона — праздник философии и застолье величайших мыслителей античности, которым не чужды ни воспевание божественного, ни пошлая шутка. «Пир» — это про любовь. Попытка разобраться в том, зачем мы ее так страстно желаем, что кроется за преклонением и обожанием, за страстью и вожделением. И не только (это важно, если собираетесь на постановку) о гомосексуальных: не смотря на мнение о «распущенной античности», однополые отношения раскалывали общество тогда, как и сегодня. С той лишь разницей, что государственники — к которым относились и философы — не считали нужным отчитываться перед полисом в своих постельных пристрастиях. Впрочем и сами не лезли в спальни эллинов.

«Пир» Платона в постановке Всеволода Лисовского — с одной стороны древнегреческий пафос в белых маечках с V- образным вырезом. На сцене «образцовые философы»: в меру упитанные мужчины не чуждые нарциссизма, как впрочем и самоиронии («он пренебрег моей цветущей красотой»), слегка небритые интеллектуалы — вальяжные, как коты. С другой стороны — это живой, органичный, непосредственный актерский состав. Легкость и раскрепощенность, с которой они следуют за сюжетной линией, драйв, который они высвобождают из сценического пространства и взаимодействия друг с другом, — заразительны. Им не претит взаимодействие с залом — не смущают даже зрители, жующие батон в первом ряду. Заигрывание с гомоэротикой, возмущенное женское начало, подтрунивание над в общем-то самоочевидными параллелями между античностью и современностью — в этом «Пире» все это есть.

И все это выгодно подчеркивается минималистским решением мизансцен и сцены в целом: лаконичность белого зала Театра.DOC, шесть высоких стульев и видеоряд на стене. (Плотский пир там — не на сцене: в красной комнате мужчины и женщины жадно пьют и поедают мясо и овощи. Лиц почти нет, но есть автограф автора — в кадре сам Лисовский.)

Не смотря на некоторые сбои в темпе, эти два часа в зале заряжают. Заряжают той странной энергией, в которой есть и эротика, и интеллект. Рекомендую.

Актеры: Наталья Омельченко, Сергей Фишер, Андрей Родионов, Руслан Маликов, Александр Усердин, Иван Турист, Алексей Маслодудов.
Видеоряд: Анастасия Слонина, Марина Ганах, Всеволод Лисовский, Руслан Маликов, оператор — Владислава Жуковская.

Глава IX. ДИАЛОГИ ПЛАТОНА — ДРАМА МЫСЛИ

Глава IX. ДИАЛОГИ ПЛАТОНА — ДРАМА МЫСЛИ

Что же представляют собой диалоги Платона в художественном плане?

Нам уже известно, что Платон в юные года обладал незаурядным талантом поэта, драматурга, живописца. Изящные эпиграммы, которые связывают с именем юного Платона, до сих пор производят впечатление чистейших жемчужин поэзии. И даже тот страстный порыв, который толкнул Платона навстречу Сократу и перечеркнул его увлечение искусством, говорит нам о глубоко восторженном и творческом начале в характере Платона. Здесь сказалась присущая Платону эмоциональность и чуткое ощущение жизненной стихии. Отказываясь от разных областей искусства и их профессиональной разработки, Платон не перестал быть поэтом и художником, который, однако, воспринимал бытие, обогащенное нелегким опытом жизни, уже не в безмятежных, а в остро драматических тонах.

Отсюда, из этого драматизма жизненных ситуаций, рождается форма платоновского диалога, для того чтобы укрепиться и развиться в дальнейшей истории философии и литературы, не только античности, но и нового времени.

И, действительно, поразительная вещь: Платон совершает целый переворот в манере философского изложения. Древнегреческая философия доплатоновского времени или, как ее еще называют, досократовская, излагала свои идеи в форме часто загадочно-афористического мудрого поучения, в стихах или прозе. Сам предмет размышления философов VI–V веков до нашей эры был ограничен природой и свойствами пяти элементов, ее составляющих, — земли, воды, огня, воздуха и эфира. Безликая, таинственная и безграничная материя дышала, жила, растекалась, пылала огнем, вбирая в себя человека как мельчайшую частицу великой матери-природы. Здесь не пробуждались ум и страсти человека, этой пылинки вечного круговорота, ибо она не жила самостоятельной жизнью и как бы приросла к материнскому лону природы. Нужен был гений Гераклита, чтобы проникнуть в страшные катастрофы жизни и смерти Вселенной, в ее бесчисленные рождения и умирания, где уже начал устанавливать свои надприродные закономерности огненный логос, слово, мерно вспыхивающее и затухающее, и где неумолимые богини-мстительницы Эринии уже наводили твердый порядок, не давая солнцу сойти со своего пути, если бы оно захотело это сделать. В огненном логосе, как он ни был надчеловечен, было преддверие какой-то неисчерпаемой человеческой силы, ибо логос — это и есть слово, а слово вне личности не существует.

Надо было обладать гением Парменида, чтобы в таинственном беге колесниц Ночи и Дня, погоняемых Справедливостью-Дике, прозреть рождение и умирание не природных сил, а человеческих мнений, ложных и истинных, противопоставить неуловимую текучесть чувственного ощущения твердой уверенности разумной мысли. Так человеческое разумно мыслящее начало пробивало путь сквозь толщу вечной, невозмутимой среди своих подспудных катастроф, безликой природы.

Беспокойный V век выдвинул свободного человека как сгусток предельной энергии и самостоятельности, возможных в рамках рабовладельческого общества, и тем самым встал на путь антропоцентризма, прогрессирующего с каждым десятилетием. Отсюда та невероятная страсть к слову и преклонение перед его силой, которым отличались греки. Ведь всякий грек издревле славился как заядлый разговорщик, а гомеровские поэты удивляют и до сих пор обилием и умелым построением речей. Грек, можно сказать, абсолютизирует слово, делая его владыкой всего сущего, а среди богов особо почитается Пейто — богиня убеждения. Если софист Горгий мог в блестящей речи виртуозно восхвалить Елену, превратив все ее недостатки в величайшие достоинства, если греки упивались словесным состязанием актеров, испытывая ужас и сострадание в трагедиях Эсхила, Софокла и Еврипида, если Сократ собирал вокруг себя толпы жадно слушающих философские споры с последовательным и непременно логически обоснованным нахождением истины, то Платону уже ничего не оставалось, как живейшим образом представить движение человеческой мысли, идущей от заблуждения к истине, в виде драматического диалога, то есть разговора горячо заинтересованных спорщиков.

Путь Платона был совершенно естествен для развития жанров, то есть для особых, ставших традиционными, форм литературного творчества.

Древнейшая греческая литература началась с величаво-грозного эпоса, затем перешла к беспокойной лирике, далее к трагическим ужасам и аффектам и, наконец, к той прозе, которая совмещала в себе лироэпическое и драматическое начала. Античная философия, как и античная литература, немыслима без вечной постановки все новых и новых вопросов, без напряженных исканий ответа на них, без страсти к спорам, к самым извилистым приемам мысли, без восторга перед изобретательностью речи и цветистостью риторики.

За долгие годы творческой деятельности Платона характер его диалога заметно менялся. Сам по себе диалог является непременным элементом драмы. Однако драматичность может быть разная. Бывает драматизм сюжетной завязки, драматизм ситуации, а бывает внутренний драматизм борющихся идей, противоположных убеждений, отчаянно защищаемых спорящими сторонами.

У Платона мы находим все оттенки в градациях драматически напряженного действия, внешнего и внутреннего.

Более драматичны внешне и внутренне произведения Платона, построенные на остром сюжетном материале, связанном с трагическими событиями из жизни Сократа. Здесь даже необязательна диалогическая форма. Так, например, защитительная речь Сократа перед судом, его «Апология», есть не что иное, как настоящий монолог. Однако этот монолог построен на острейшей драматической ситуации.

Здесь перед нами одинокий герой, Сократ, который вынужден бороться с клеветой, не имеющей никаких достоверных доказательств. Он сражается как будто с бесплотными тенями, тенями необоримыми в единодушной завистливой злобе против того, кто недосягаем по высоте духа, честности мысли и доброте сердца. Чувство неизбежной обреченности героя подчеркивается размышлениями Сократа вслух, воспоминанием о тех моментах жизни, когда он тоже стоял перед выбором — покориться или идти своим путем, сохраняя честность и борясь за справедливость. Безвыходной обреченностью окрашен весь этот безупречный по логике монолог. Но какая может быть логика перед шумящей толпой, которой ненавистен непохожий на нее человек? Дважды, вспоминает Сократ, его жизнь висела на волоске, но ведь это было в годы правления олигархов и «тридцати тиранов», а теперь мудрейшего из людей осуждает на смерть своя законная демократическая власть, так им почитаемая. Как в настоящей трагедии, чем больше герой старается доискаться до правды и чем больше чувствует он себя ни в чем не виноватым, тем неотвратимей надвигается на него роковая участь. Дважды везет Сократу, и враги отступают перед его стойкостью, но в третий раз те, кого он считал своими, оборачиваются непримиримыми врагами и обрекают его на казнь.

Платон создает в «Апологии» сильного мыслью, но беспомощного и бесправного героя. С начала и до конца монолог Сократа построен по принципу трагической иронии, о которой через много лет будет писать Аристотель, занимаясь классической драмой. Человек думает, что он может предусмотреть надвигающиеся события, разгадать их, предупредить, а судьба издевательски смеется над беспомощностью его земной ограниченности. Тезис Сократа: «Я знаю то, что я ничего не знаю», — получает свое трагическое подтверждение в монологе любимого героя Платона.

Острый и напряженный драматизм положений, противопоставленный безупречному внутреннему спокойствию духа Сократа, раскрывается в диалогах «Критон» и «Федон». Эти диалоги совершенно разной поры. «Критон» ранний и по времени написания примыкает к «Апологии», а «Федон» — произведение зрелого периода (70-60-е годы). Однако художественный замысел построения диалогов одинаков, так как их связывают примыкающие друг к другу события последних дней жизни Сократа.

Если в «Критоне» всего два действующих лица — Сократ и его друг Критон, оба старика, ровесники, родом из одной и той же округи, то в «Федоне», кроме Сократа и того же Критона, множество персонажей. Здесь философы-пифагорейцы из Фив Симмий и Кебет, ученики Сократа — Федон, Аполлодор, Критобул, Гермоген, Антисфен, Эсхин, Менексен, Ктесипп, Эпиген, Федонд, Евклид, Терпсион, одни — местные афиняне, другие — приезжие. Здесь жена Сократа Ксантиппа с меньшим ребенком на руках и два других сына, плачущие родственницы, привратник, смотритель тюрьмы, архонты, надзирающие за приведением приговора в исполнение, служитель, изготовивший яд цикуты, раб-слуга. Да еще ко всему в экспозиции диалога житель Флиунта Эхекрат, пифагореец, которому спустя месяц рассказывает Федон о смерти Сократа.

В обоих диалогах параллельно развиваются две линии — внутренняя и внешняя. Внутренняя — сократовская, внешняя — окружающих его друзей. Оба диалога лишены начисто душераздирающего противоречия между Сократом и его противниками на суде, как это было в «Апологии». Здесь только близкие, друзья, единомышленники, ученики. И даже те, кто должен привести приговор в исполнение, действуют не по своей воле, преклоняясь перед смирением Сократа.

В «Критоне» и «Федоне», где все основано как раз на полной идейной гармонии, глубочайшем сочувствии и понимании с полуслова, есть свой напряженный драматизм, без которого немыслима трагедия Сократа. В обоих диалогах Сократ уже не волнуется и не борется, как это было в «Апологии». Он примирился с судьбой и совершенно спокоен. Бежать он не собирается. Его долг перед родными законами — остаться в тюрьме и бестрепетно встретить смерть. Сократ как бы стоит по ту сторону жизни, он смотрит на друзей оттуда, из-за той роковой черты, что отделяет мир этой жизни от мира иной жизни. Сократ в последние дни и часы живет в своем особом внутреннем мире. Вокруг же него кипит внешняя жизнь, полная тревог и волнения. Здесь строятся планы спасти Сократа, устроить ему побег. Друзья готовы пустить в ход связи в других городах и деньги для подкупа. Увидев непреклонность Сократа, они не могут смириться. И он еще должен их утешать.

В «Федоне» ведется неторопливая беседа (ведь солнцу еще далеко до заката, когда наступит смерть) о том, что душа бессмертна и будет вечно жить в ином мире, значит, смерть не страшна. Внимательно слушает упавшая духом молодежь Сократа и его друзей-пифагорейцев, кому так близки эти идеи. И вот перед слушателями раскрываются величественные и прекрасные картины занебесной сияющей земли, той настоящей, что не сравнится с нашей скудной и темной землей. Раскрывается в беседе и подробнейшая топография загробного мира с его страшными реками и пропастями.

Эти живописные картины подтверждают в зрительных образах плавное и логически безупречное сцепление четырех теоретических доказательств бессмертия души, приводимых в беседе. Перед нами герой, исполненный глубочайшей внутренней уверенности в правоте. Он не пытается убедить противников, как это было на суде. Его задача — внушить уверенность и спокойствие друзьям. Теперь уже не место трагической иронии ограниченного слишком по-человечески героя. Сократ уже все знает. Он приобщился к высшей, иной, запредельной мудрости, рождающей спокойствие.

Можно сказать, что если Сократ в «Апологии» сражается со своей судьбой, то теперь он ее познал, он слился с ней, и сам является живым воплощением этой судьбы. Отсюда — величавая простота Сократа на фоне житейского ужаса и страха перед неведомым у окружающих его друзей. Поэтому так предельно прост Платон, рисуя последние минуты мудреца. По всему чувствуется, что здесь уже творится легенда, здесь создается своя мифология, и Платон делает вид, что он совсем неповинен в этой легенде. Как рассказывает Федон, юного Платона даже и не было рядом в последние минуты жизни Сократа. Платон, оказывается, болел, наверное, не будучи в силах находиться у смертного ложа учителя. И здесь нет ничего нарочитого. Ведь могли же отсутствовать Аристипп и Клеомброт, находясь в это самое время на Эгине.

Платон чрезвычайно умело отстраняет себя от заключительного акта сократовской драмы. Он как бы смотрит издалека, со стороны, и тем создает поразительную иллюзию объективного, непредвзятого действия. И это не он творит легенду о герое, который умер, чтобы жить бесконечной жизнью в памяти потомков. Он только передает со слов учеников, а они, как всегда, пристрастны, и все, что можно приписать легенде — на их совести. Такая отстраненность автора наряду с живейшей, почти зрительно-сценической картиной конца Сократа создает особое чувство совместного переживания у каждого, кто раскрывает «Федона».

Трехчастное строение диалога с центральной философской беседой, где слушатели погружены в тончайшие ходы мысли Сократа, своей умозрительной тяжестью опирается на вступление и заключение, полное внешнего драматизма. Перед нами триптих, главная идея которого предваряется в прологе, когда с Сократа сняли оковы, и находит свое оправдание в эксоде («исходе»), где умирающий Сократ просит принести Асклепию петуха как дар за исцеление от тяжкой болезни. Только теперь Сократа освобождают не от физических железных оков, а от гораздо более тяжелых оков жизненной борьбы с несправедливостью. Драма из трех актов кончается искупительной жертвой богам. Равновесие, нарушенное борьбой дерзновенного героя с предназначением судьбы, отныне восстанавливается.

Иной раз Платон создает диалог, весь построенный на постепенном, последовательном нанизывании речей, которые приоткрывают с разных сторон главную, заданную в начале тему беседы.

Поскольку беседа происходит за пиршественным столом и обстановка мыслится достаточно непринужденной, ее прерывают мизансцены, вносящие веселье, разнообразие и задорный смех своей, казалось бы, внешней несовместимостью с глубиной проблематики, но на самом деле вполне гармонизирующие с атмосферой дружеского общения за чашей вина.

Пусть не удивляет читателя эта умная беседа за пиршественным столом. Мы не раз уже вспоминали, как греки любили говорить и с каким мастерством велся разговор. Еще гомеровские герои «Илиады» на поле битвы уединяются в шатер мудрого Нестора, чтобы насладиться едой, питьем и «беседой взаимной». А какие великолепные рассказы на пиру у царя Алкиноя ведет Одиссей, завлекая жадных до новостей, любопытных и внимательных слушателей фраков! Пир в элегии философа-поэта Ксенофана Колофонского, где все дышит скромным изяществом и торжественно-строгим убранством, немыслим без мудрой беседы.

Темы этих застольных бесед со временем менялись. Самый интересный разговор на пиру начинался после еды, когда гости обращались к вину, как известно, всегда разбавленному водой и специально охлажденному. Поэтому беседа за круговой чашей вина носила название симпосия (греч. symposion — «совместное питье», «пир»). Общий застольный разговор был не только развлекательным, но и высокоинтеллектуальным, когда затрагивались вопросы философские, этические, эстетические. Глубокомысленная беседа часто соседствовала со смехом и шуткой, так как для симпосия вообще было естественно сочетание серьезного и смешного (греч. spoydogeloion). Атмосфера приподнятости обостряла ум и находчивость, а музыканты и танцовщики только усиливали праздничную беззаботность гостей.

Примером именно такого пира, где общая беседа о красоте и любви приводит к речи Сократа о преимуществах любви духовной, является «Пир» Ксенофонта, того, который был соперником Платона в интерпретации образа их общего учителя. Ксенофонт, например, вводит настоящую интермедию с выступлением актеров, изображающих в танце брак Диониса и Ариадны, а гостей услаждают флейта и кифара.

Платоновский «Пир» — это настоящая драматическая сцена, в которой Сократ окружен друзьями и учениками и где, несмотря на разницу в определениях любви, а значит, и высшего блага, царит необычайное единодушие.

Однако эта дружная обстановка не только не мешает, но даже подчеркивает особый дух спора, соперничества среди пирующих. Можно сказать, что перед нами состязание философски настроенных ораторов, наподобие знаменитых состязаний певцов-рапсодов. Здесь предлагается одна тема — восхождение человека к высшему Благу, которое есть не что иное, как воплощение идеи небесной любви.

Эта обязательная для всех тема разрабатывается самым различным образом. Каждый из участников состязания, сохраняя основную мелодию, обогащает ее своими вариациями, создавая характерные только для него парафразы, каждый раз выделяя то один музыкальный голос, то другой. Каждый из голосов вступает в определенном порядке постепенства. По мере нарастания и наполнения заданной темы голоса крепнут, становятся все увереннее, пока их всех не перекрывает голос Сократа, которого слушают с благоговением.

Но, оказывается, что и сам Сократ только вторит голосу мудрой жрицы Диотимы. Отзвуками ее речей полнится голос Сократа для того, чтобы потом самому стать темой для разработки речи Алкивиада, когда уже этот последний в завершение состязания Представит Сократа как живое воплощение духовной красоты.

Перечислим всех участников этого состязания, мудрых певцов любви по мере их вступления в спор. Это Федр, Павсаний, Эриксимах, Аристофан, Агафон, Сократ, Алкивиад. В «Пире» — семь речей, семь голосов, и каждый безошибочно ведет свою партию.

Но это внешне чрезвычайно гармоническое семизвучие внутренне очень беспокойно, разноречиво и часто даже противоречит одно другому, чтобы затем слиться в едином хоре.

Состязание восхвалителей любви в «Пире» можно назвать еще одним термином агоном. Греческое слово «агон» есть не что иное, как «борьба», причем эта борьба понимается в самом разном смысле — борьба атлетов, состязание в беге, в ристании колесниц. Это состязание певцов-рапсодов, ораторов, поэтов, музыкантов, драматургов. Но это же и состязание героев в аттической комедии, являющееся главной ее частью. Борьба двух противоположных идей, которые защищают соперничающие стороны, причем борьба азартная, страстная, не только словесная, но часто переходящая в настоящую драку, — вот что такое театральный комедийный агон.

Платоновские диалоги очень часто построены по принципу сценического агона. Только этот агон может быть разной степени напряженности, в зависимости от характера соперничества участников диалога, то настроенных дружески, а то и стоящих на противоположных и даже враждебных позициях. Недаром такие соперники назывались антагонистами, то есть противниками в борьбе.

Известно, что древний поэт VIII–VII веков Гесиод в поэме «Труды и дни» прямо говорил о существовании двух Эрид, то есть богинь спора (греч. eris— «спор»). Одна из них — благая Эрида, подталкивает человека на состязание с другими в ремеслах и труде, пробуждая самостоятельность и изобретательность. Зато другая — злая Эрида — вызывает людей на завистливое соперничество и безжалостную борьбу. Во времена Сократа и Платона спор софистов, пытавшихся во что бы то ни стало положить друг друга на обе лопатки, называли эристикой, отгородив ее от диалектики, где обе стороны совместно заинтересованы в достижении цели и идут к ней с помощью беседы, построенной на вопросах и ответах.

Думается, что на драматический спор в диалогах Платона и на живость характеров его участников оказала воздействие аттическая комедия любимого им Аристофана, комедия Эпихарма и мимы Софрона, с творчеством которых Платон был хорошо знаком, путешествуя в Сицилию.

Хотя Аристофан жестоко высмеял Сократа в своей комедии «Облака» еще в 423 году, это не помешало Платону дружески объединить обоих в своем «Пире» и написать эпиграмму.

Храм, что вовек не падет, искали богини Хариты,

Вот и открылся им храм — Аристофана душа.

Надо было тонко чувствовать замысловатый комизм Аристофана с его острыми и часто бранными, неприличными словечками, фантастическими ситуациями и безудержной буффонадой, чтобы осмелиться провозгласить душу комика храмом Харит, богинь юного, утонченного изящества.

Античные биографы Платона писали, что у Аристофана и Софрона Платон учился правдиво изображать действующих лиц своих диалогов и что он первый привез мимы Софрона в Афины. Уже смертельно больной, Платон читал этих любимых писателей. У древнего философствующего комика Эпихарма Платон тоже научился многому. Древние говорили, что рассуждения Эпихарма о различии мира изменяемых чувственно познаваемых вещей и мира неизменного, вечного, постижимого только умом, оказались особенно близкими Платону и повлияли на его представление о вечных неизменных идеях. Эпихарм (VI–V вв. до н. э.), который писал еще до рождения Платона, как будто предчувствовал, что его мысли обогатят потомков. Он писал:

Так я думаю, и это ясно мне доподлинно,

Что слова мои кому-то в будущем припомнятся,

Он возьмет, освободит их от размера строгого,

Облечет их в багряницу, пестрой речью шитую,

И пред ним, непобедимым, лягут победимые.

Сами же древние утверждали, что Платон первый ввел в рассуждения вопросы и ответы, первый употребил термин «диалектика» и аналитический способ исследования. Видимо, здесь имеется в виду, что Платон систематически стал проводить в логически завершенной и литературно выраженной форме то, что его поразило в устных беседах Сократа, этого прирожденного диалектика.

Таким образом комедийный агон, драматическая напряженность ситуаций и отточенность философской беседы чрезвычайно обогатили диалоги Платона.

«Пир» Платона представляет собой благородное состязание — агон единомышленников, добивающихся общими усилиями определения высшего Блага. И этим он отличается от целого ряда диалогов Платона, где агон обернется совсем другой стороной. Единомыслие не означает единообразия. Наоборот, оно часто предполагает заведомую разницу в мнениях и складывается из обсуждения и отбора тезисов, необходимых для достижения полноты искомой идеи. Вот почему участники платоновского «Пира» — лица вполне реальные, подобранные автором по принципу своеобразно противопоставленных характеров.

Федр — поклонник красноречия и философии любви, знаток истории, мифологии, древних генеалогий. Он человек непрактичный, бедный, обитающий в мире поэтического вымысла. Речь его прославляет Эрота как самого могущественного бога, дарующего человеку блаженство и в жизни, и в смерти.

Следующий, Павсаний, отличается как раз большим жизненным опытом, интересом к философским спорам и их логическому оформлению. Он в своей речи не довольствуется общим определением Федра, а немедленно вносит элемент уточнения, желая дружески поправить дело. Эрота «вообще», говорит Павсаний, не существует. Есть две Афродиты: небесная — Урания, для немногих избранных, и земная — Пандемос, для всех. А так как Эрот — сын Афродиты, есть само наслаждение, то и Эротов — два. Один — возвышенный и прекрасный, а другой — пошлый и ничтожный.

Далее выступает Эриксимах, сам известный врач и сын знаменитого врача. Он — прирожденный эмпирик и материалист, как и следует человеку, имеющему дело с природой во всех ее проявлениях. Эриксимаху кажется, что речь Павсания не закончена. Говорили об Эроте «вообще», затем о двух Эротах, и теперь Эриксимаху хочется придать завершенность этому противопоставлению, то есть объединить общее и частное. И вот тогда-то Эриксимах выдвигает мысль, типичную для греческих философов-«физиологов», исследователей природы. Искусство врачевания доказывает, по мнению оратора, что любовь живет не только в человеческой душе и ее стремлении к прекрасному, но во многом другом на свете — в телах любых животных и даже в растениях. Эрот всеобъемлющ и причастен ко всему сущему. Здесь чувствуется знаменитое учение философа Эмпедокла о любви как объединяющем начале всего мира, хотя еще у Гомера любовь побеждает «людей земнородных, в небе высоком летающих птиц и зверей всевозможных».

Здесь мысли, созвучные словам трагика Еврипида об Афродите как сеятельнице любви в высях эфира и в бездне моря.

Первая триада речей закончена. Должна последовать вторая триада. И здесь Платон поступает как хороший режиссер. Он дает возможность посмеяться и отдохнуть сотрапезникам.

Речь начинает знаменитый комедиограф Аристофан, тот самый, который когда-то осмеял Сократа. Это комик злой на язык, издевки и беспощадную критику в театре именно потому, что в жизни он чрезвычайно старомоден и требователен к человеку. За столом, видимо, не успев продумать свою речь, он разыгрывает пресыщенного едой гостя, которому якобы не дает говорить икота. Поэтому он сначала уступает свою очередь Эриксимаху и, таким образом, оказывается в самом центре двух ораторских триад, как бы участвуя в сценической интермедии.

Аристофан начинает прямо с того, что заявляет о совсем ином понимании Эрота, непохожем на предыдущее. Эрот — самый человеколюбивый бог, который помогает людям и исцеляет их недуги.

Недуги человечества здесь явно не чисто физические, а гораздо более глубокие, может быть, те, которые исцелял своим смехом, любя людей, Аристофан. Эрот для Аристофана — это стремление человека к изначальной целостности.

Здесь впервые произнесены слова «стремление» и «целостность». Однако эта тема разработана Аристофаном в чисто комическом духе с забавными и даже непристойными подробностями, столь характерными для аттической комедии с ее вседозволенностью народной игры. Тему стремления и целостности, но уже не в физическом смысле, а духовном, и не комическом, а глубоко драматическом, развернет далее Сократ.

Пока же Аристофан потешает гостей забавными страданиями людей, разделенных богами пополам. Полнота и целостность человека ушли в прошлое. Раздвоенность человека — наказание за его несправедливость. И любовью называется жажда целостности и стремление к ней ищущих друг друга половинок. Но здесь тоска по очень древней физической нераздельности плоти вместо божественно-прекрасной целостности с ее восхождением от тела к духу, от земной красоты к высшей идее.

Слушатели после речи Аристофана обмениваются репликами, оценивают ее как нечто совсем особенное по сравнению с предшествующими, но вместе с тем признают, что и Эриксимах «состязался на славу». Примечательно, что хозяин пира, трагический поэт Агафон, называет сотрапезников «зрителями», ждущими прекрасной речи. Сократ посмеивается над волнением Агафона, готового к новой речи. Как может растеряться перед небольшим кружком слушателей опытный драматург, который не раз всходил на подмостки к актерам и перед исполнением трагедий глядел в глаза тысячам зрителей без малейшего страха? Да, но несколько умных людей страшнее многих невежд.

И Агафон не без трепета открывает новую триаду речей, прославляя молодого, нежного, прекрасного бога, который прокрадывается всюду и без всякого насилия, одним своим совершенством подчиняет себе всех людей. Вот почему из любви к прекрасному возникли всяческие блага для богов и людей, а сам Эрот, прекраснейший и совершеннейший, стал источником этих же качеств для всех прочих.

Но теперь наступает черед Сократа, который притворно вздыхает перед трудной задачей — последнему произнести похвальное слово Эроту, не зная пока, что сотрапезников ожидает еще одна неожиданная речь. Сократ здесь явно выполняет функции сценического персонажа. Он в комических тонах, как бы надевая на себя забавную маску (а ведь лицо Сократа напоминало уродливую комедийную маску), говорит правду и, притворяясь невеждой, поучает истине зрителей.

Чтобы придать больший вес своей речи, Сократ разыгрывает своеобразный диалог, якобы произошедший у него некогда с мудрой жрицей Диотимой, наставницей в философии.

Перед нами уже не монологическая речь, а живая беседа, в которой Сократ играет сразу две роли — свою и Диотимы. Реплики, вопросы и ответы подаются одним человеком, но так и видишь представляющегося наивным простаком Сократа и искушенную в диалектике жрицу Диотиму, таинственную мантинеянку, отодвинувшую своими молитвами на целых десять лет чуму в Афинах.

Сократ, как всегда, простейшим способом разъясняет слушателям, что Эрот есть вечное стремление к обладанию высшим благом, и тут же для большей наглядности создает полный тончайшей диалектики миф о рождении Эрота, сына Бедности и Богатства. Здесь возникает иерархия красоты, начинающаяся от стремления к обладанию отдельными физическими вещами и прекрасными вещами вообще, затем стремление к прекрасным отдельным душам и прекрасной душе вообще. Далее — стремление к прекрасным наукам и к тому пределу всех наук, который является вечной и неподвижной идеей красоты, высшего блага или истинной добродетели.

Кажется, уже дальше нет никакого движения в развитии мысли. Речи завершают свой круг, как и чаша, передаваемая участниками пира друг другу. Но кончить на этой высокой и вместе с тем безупречно-логической конструкции Платон не может. Сейчас должен наступить момент, когда определение сократовского Эрота, достигнутое средствами абстрактной мысли, обязано воплотиться в живое лицо. И виновником этого воплощения оказывается не кто иной, как подвыпивший Алкивиад в венке из плюща и фиалок, неожиданно ввалившийся на пир, сопровождаемый флейтисткой и веселыми спутниками.

Теперь уже пришла очередь разыгрывать сценическую интермедию Алкивиаду, который больше представляется пьяным, чем это есть на самом деле. Он так же, как незадолго до него Сократ, как бы надевает на себя маску. Но только это маска праздного и бесшабашного, едва держащегося на ногах гуляки.

Вот когда этот красавец и любитель рискованных предприятий получает возможность сказать правду уже о самом Сократе, как живом воплощении вечного стремления к высшей духовной красоте.

Что все разговоры о нежном, изящном и великолепном боге любви, когда безобразный по виду Сократ, похожий на Силена, хранит в своей душе неисчерпаемые сокровища духа, да еще своими колдовскими напевами притягивает к себе людей! У тех, кто неотступно следует за Сократом, сердца бьются как у безумствующих корибантов и из глаз льются слезы. И хочется ускользнуть от этого человека, и хочется даже, чтобы он сгинул, умер, не следил за тобой, а потом подумаешь, как же жить без него, и остается только одно — слушать завораживающие речи Сократа и следовать за ним.

Похвальное слово Эроту, которое произнес Сократ, превращается в похвальное слово, или энкомий, в честь самого Сократа.

Миф об Эроте, пережитый столь различно участниками состязания за пиршественным столом, превратился на глазах в самую настоящую живую действительность.

Итак, вторая триада речей после первой триады (Федр, Павсаний, Эриксимах) и после интермедии Аристофана построена безупречно логически и отличается ясной структурой. Агафон говорит о самых разнообразных функциях Эрота как принципа совершенства. Сократ говорит о том, как достигается идеальное совершенство в целостном виде, и, наконец, Алкивиад иллюстрирует это целостное совершенство, воплощенное в реальной жизни, а именно в образе Сократа.

Как и положено для драматического представления, оно должно кончиться уходом со сцены актеров и заключительным размышлением хора, в котором всегда звучит голос высшей правды.

Тема исчерпала себя, цель пира достигнута, поэтому никого больше не привлекает новая толпа веселых гуляк. Участники агона расходятся по домам. Остаются беседовать трое — трагический поэт Агафон, хозяин дома, Аристофан и Сократ.

Здесь, в финале, произносятся вслух резюмирующие мысли Сократа.

Сократ, который вечно стремится к идеалу прекрасного в его недосягаемой целостности, жаждет слить воедино две стороны жизни и искусства — трагическую и комическую. Поэтому его слова о том, что настоящий трагический поэт должен быть одновременно комическим поэтом, совсем не звучат диссонансом главной теме «Пира». Наоборот, Сократ, который только что предстал в речи Алкивиада как некое демоническое, исполненное колдовских чар существо, само стремящееся к полноте знания, мудрости и красоты, влекущее к целостности бытия других, этот Сократ не может не объединить в одно нераздельное единство трагедию и комедию на сцене и в жизни. Бытие едино, искусство едино. Комическая маска скрывает трагедию человеческой личности, а над трагедией человека смеются боги.

Сократ, которого дельфийский оракул назвал мудрейшим, изрекает истину, беря на себя роль заключительного хора в театральном представлении. Окончательный смысл искусства и жизни звучит в его простых словах.

Резюмирующее размышление Сократа является достойным финалом дружеского состязания в доме Агафона, а сам образ мудреца в последних строчках диалога еще раз приобретает символические черты.

И Агафона и Аристофана наконец сморил сон. Один Сократ не знает усталости. На рассвете он выходит из дома Агафона и является в Ликей, где освежается водой после пиршественной ночи.

Весь день он проводит, как ему полагается, в беседах и встречах, а к вечеру наконец отправляется домой на отдых. Оказывается, что этот неустанный и вечно бодрствующий Сократ платоновского «Пира» и есть само неустанное стремление к овладению все новыми и новыми идеями.

Он всегда бос и нищ, как сам Эрот, он всегда бродит по дорогам, ибо ему мало того знания, которым он обладает, и он стремится к целостному, всеохватывающему, идеальному знанию. Перед нами живое олицетворение философии, то есть любви к мудрости.

Платоновский «Пир» положил начало новому жанру литературного диалога «симпосию», то есть мудрой беседе за пиршественным столом. Как мы уже знаем, соперник Платона по ученичеству у Сократа Ксенофонт тоже создал свой «Пир». В I веке нашей эры Плутарх написал «Пир семи мудрецов» и «Десять книг пиршественных вопросов». Сатирик Лукиан (II в. н. э.) — тоже автор «Пира». Римлянин Петроний в «Сатириконе» (I в. н. э.) пародийно изображает блестящее пиршество Тримальхиона. Атеней (III в. н. э.) — автор огромного сочинения в 15 книгах «Софисты за пиршественным столом». Грек Макробий (V в. н. э.) издает на латинском языке «Сатурналии», семь книг пиршественных бесед. Император Юлиан, философ-неоплатоник и борец с христианством (IV в. н. э.), пишет сатиру на римских цезарей под названием «Пир, или Кронии». Епископ и отец церкви Мефодий Патарский (IV в. н. э.) сочиняет «Пир десяти дев», полемизируя с еретиками и борясь с пережитками древних языческих культов.

Оказывается, что за пиршественным столом могут быть подняты любые вопросы — ученые, политические, философские, религиозные, общественные, бесконечные, как сама жизнь. Но нигде, никогда и ни у кого после Платона пир не конструируется так продуманно, сжато, просто и, главное, динамически напряженно, как это и следует для настоящего драматического действа.

Диалог Платона, таким образом, есть только внешнее выражение глубочайшего драматизма мысли, и притом не в каком-нибудь переносном смысле слова, но в смысле самого настоящего драматизма, включая столкновение героев в виде агона, пролога и эксода, включая интермедии, яркие комические маски и высказывания обобщенных мыслей, поручаемых в драмах хору или беседе хора и героев. Излюбленная Платоном форма философского спора решается им в несколько иной тотальности в тех диалогах, где спорящие стороны являются настоящими антагонистами-противниками. Такие диалоги, как «Гиппий больший», «Протагор», «Горгий», «Менон», тоже драматичны, но эта драматичность несколько иного характера, чем в «Пире», где обстановка праздника, живое развитие мысли и действия создавали особую сценическую приподнятость.

Там, где Сократ вступает в спор с идейными противниками, диалоги Платона пронизаны духом внутреннего противоборства, взаимного отталкивания, иной раз даже глубокой неприязни. Это настоящий агон соперничающих сторон. И каждая из них испытывает остроту своего интеллектуального оружия на противнике, чтобы в заключение прийти к временному перемирию. Внешне в подобных диалогах как раз очень мало движения. Но зато они представляют в самом чистом виде подлинную драматичность развития мысли и напряженность враждебно сталкивающихся идей.

Так, в «Гиппий большем», который посвящен определению прекрасного, сталкиваются двое — софист из Элиды, Гиппий, хвастливый, напористый, самоуверенно-наглый, и Сократ. Реальная постановка вопроса такова: если справедливые поступки предполагают справедливость вообще, а мудрые — мудрость вообще и, следовательно, справедливость и мудрость есть нечто, то и все прекрасные предметы предполагают прекрасное вообще, то есть прекрасное тоже есть нечто.

Гиппий, который мыслит себя совершенным и мудрым человеком, да еще зарабатывающим вдвое больше денег, чем любой софист, и важно исполняющим обязанности посла в различных государствах, должен защищаться под градом вопросов Сократа, доказывая, что прекрасное есть отдельно взятая вещь.

В живом, стремительном диалоге то и дело ставятся вопросы о том, что такое прекрасная девушка, прекрасная кобылица, прекрасная лира, прекрасный горшок, прекрасная статуя и т. д. и т. п.

Сбитый с толку таким обилием прекрасных вещей, Гиппий пытается установить, какова идея прекрасного, исходя из того, что с его точки зрения в подлинном смысле всегда и везде прекрасно, и к чему он относит здоровье, богатство, почет, роскошное погребение и т. д. Но Сократ опровергает неустойчивость и относительность прекрасных вещей, так что приходится перейти к иному, уже не житейско-конкретному опыту, а к сфере отвлеченных категорий. Обе стороны страстно спорят о том, не есть ли прекрасное — нечто приличное, полезное, пригодное, не есть ли оно зрительное или слуховое удовольствие. Прекрасное, по всему видно, не связано с какой-либо категорией, которая при одних условиях может быть прекрасной, а при других не может быть ею.

Гиппий попадает в тупик. Что же именовать прекрасным, если это не отдельная вещь, не отвлеченная категория. Но Гиппий привык побеждать и упиваться славой, не желая быть побитым, он просто объявляет все разговоры о прекрасном пустословием и под этим предлогом ускользает от Сократа.

Перипетии борьбы двух видов спора — софистического и диалектического и двух типов философов — софиста Гиппия, искателя почестей и денег, и Сократа — искателя истины, как будто не кончаются полной победой Сократа. Но читатель чувствует, как страдает Сократ, вынужденный сражаться с бессовестными софистами, и как мучительно рождается в его споре с самим собой, а не только с собеседником (собеседник часто только повод для того, чтобы разобраться в самом себе), понятие «идеи» прекрасного, «сущности» прекрасного, которая делает прекрасным все отдельные вещи.

Но спор с Гиппием еще довольно благодушен, так как этот софист в своей самовлюбленности даже особенно и не негодует на Сократа. Уверенный в своей правоте, хотя и сбитый с толку, он просто отмахивается от спора.

Зато в диалоге «Протагор», где ставится проблема добродетели в целом, все усилия Платона направлены на то, чтобы в Протагоре и Сократе представить достойных друг друга противников.

Ожидание агона двух знаменитых спорщиков обставлено здесь торжественно и важно, как перед увлекательным театральным зрелищем. Сам знаменитый Протагор так и жаждет показать себя перед афинянами и порисоваться перед другими софистами, создавая атмосферу поклонения и восхищения. Протагор гордится своей профессией софиста и тем, что эта наука, по его мнению, учит человека жить. Многочисленные гости, а среди них софисты Гиппий и Продик, сам хозяин дома, богач Каллий, оба сына Перикла, родичи Платона, Критий и Хармид, врач Эриксимах, Федр, Павсаний и Алкивиад (вспомним их участие в «Пире»), опытный ученик Протагора, Антимер, и совсем еще наивный юноша Гиппократ рассаживаются вокруг, чтобы насладиться спором двух знаменитостей.

Беседа начинается с установления происхождения добродетели в обществе и у отдельных граждан.

Затем собеседники переходят к определению смысловой структуры добродетели и к нахождению принципа этой структуры, то есть, говоря платоновским языком, к «идее» добродетели. Но это как будто простейшее разделение диалога бесконечно перебивается отступлениями от главной темы, приведением примеров, когда Протагор оперирует мифами, а Сократ своим излюбленным житейским опытом.

Здесь бесконечно повторяют одно и то же, уклоняются от прямых ответов, возвращаются к основной проблеме. Создается впечатление очень упорной и увертливой игры противников, которые кружат друг около друга, не нанося решающего удара. Как у настоящих антагонистов, завязывается перебранка соперников, затем они уходят в сторону, исследуя песнь поэта Симонида и разбирая, чем отличается «бытие» от «становления».

Протагор и Сократ запутывают друг друга многословием, а Протагор своим мифом о богах, даровавших людям ремесла, совсем затемняет главную тему. Начинается настоящая ссора, и Сократ выступает против длинных речей, защищая краткие вопросы и ответы.

Он комически восхваляет немногословие спартанцев, сам тем не менее произнося длинную, многословную речь.

Платон великолепно рисует тончайшую изворотливость и Протагора, и Сократа, а также извилистость их мысли. Слушатели с восторгом внимают спору двух знатоков и только с оглашаются со всем сказанным, сами сбитые с толку.

Страницы диалога так и пестрят замечаниями «все согласны», «и с этим все согласились», «со всем этим мы согласились».

В конце концов оказалось, что Сократ с Протагором пришли к выводам, противоречащим их исходным тезисам.

Сократ отвергал изучение добродетели, а теперь стал ее признавать. Протагор сначала проповедовал научение добродетели, а теперь, когда пришли к выводу, что добродетель есть знание, стал это отвергать.

Такой совершенно обратный результат беседы, где, казалось бы, противники перешли на позицию друг друга, оказывается чисто внешним, так как Сократ в споре с Протагором прибегает к приемам самых изощренных софистов, желая сбить с толку и запутать Протагора.

На самом же деле, если подходить не формально, а по существу, становится очевидным, что Сократ остался при своем мнении, а Протагор при своем.

Сократ всегда имел в виду добродетель как нечто идейное, считая низкопробным чисто технические приемы софистов, якобы обучавших добродетели. И если он в конце спора пришел к мысли, что добродетель есть высшее знание, то, естественно, он считает возможным научить людей этому высшему знанию потому, что сам он только и занимался таким воспитанием людей.

Протагор, по сути дела, тоже не изменил себе. Он попросту отказывается обучать добродетели как высшему знанию, ибо он этого никогда не делал и не знает, как за это взяться.

Таким образом, сильные соперники остаются каждый на своих позициях. Здесь нет ни победителя, ни побежденного. Оба проявили максимальное умение спорить и убеждать окружающих, которые то и дело соглашаются то с Протагором, то с Сократом. Но среди всего этого фейерверка мыслей и нарочитой запутанности главной линии спора, рассчитанной именно на удивление публики, ничто не может поколебать твердости исконных идейных противников, хотя в конце спора Сократ снова прикидывается простачком, готовым вновь и вновь обращаться к определению добродетели под руководством мудрого Протагора, а Протагор тоже снисходительно одобряет рвение и ход рассуждений Сократа. Он готов признать себя не таким уж дурным человеком и совсем независтливым, благосклонно восхищаясь мудростью своего противника. «Протагор» — прекрасный образец платоновского диалога, в котором форма драматизма мысли приводит к совершенно неожиданным результатам ввиду чрезвычайно извилистого, противоречивого и прихотливого развития.

Наш читатель должен иметь в виду, что мы характеризуем здесь не столько Сократа и Протагора, сколько художественное мастерство Платона. Платон-художник максимально изобретателен в драматических ситуациях спорящих сторон, в находчивости, неожиданности, остроте смысловых эффектов, в бесконечном разнообразии конфликтов между антагонистами, в точных и вместе с тем парадоксальных ходах собственной мысли. Драматическая напряженность идей Платона нигде не прекращается.

Именно благодаря слишком подвижному и горячему драматизму мысли некоторые диалоги Платона не довольствуются одним главным спором противников.

В этом отношении интересен «Горгий», где ставится важнейшая проблема как жить? А в связи с этим — какова суть и цель риторики?

В «Горгии» не один, а целых три агона, и всюду участвует неутомимый Сократ, хотя противники меняются.

Сначала это знаменитый софист Горгий Леонтинский, затем его верный ученик Пол из Агригента (оба — сицилийцы) и, наконец, Калликл, молодой аристократ, богач, стремящийся к государственной карьере и не останавливающийся ни перед чем для достижения своих целей.

Хотя диалог и называется именем Горгия, но спор с этим последним занимает минимальное место.

Читатель предупрежден заранее, что Горгий только что выступал с речью в гимнасии, где теперь ведется его беседа с Сократом. Отговорка вполне удобная, чтобы за счет сокращения партии Горгия увеличить две другие.

Тема первого агона определение софистической риторики, как оно давалось самими софистами. Тема второго критика софистической риторики в том виде, как ее понимает Сократ. Тема третьего критика софистической риторики, основанной на теории естественного права.

Обе спорящих стороны приходят со своими учениками и поклонниками. Протагора сопровождает Пол, Сократа Херефонт, тот самый, кто вопрошал дельфийского оракула о мудрейшем человеке. Среди присутствующих независимостью выделяется Калликл, видимо, пригласивший Сократа встретиться у себя в доме с Горгием. Сначала для затравки пытаются спорить наподобие секундантов ученики соперников. Но затем в спор вступают сами учителя.

Бадью и Платон: образование правдами

Рассмотрим несколько выдающихся для нас персон, принадлежащих к
пост-платонической традиции: Аристотель, Блаженный Августин, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Гоббс, Маркс, Ницше и Лакан — к примеру, все они разделяют с Платоном желание создать образование в его подлинной форме. Поскольку именно эта траектория и позволяет нам придать ту или иную легитимность нашему проекту, хорошей идеей было бы её немного очертить, хотя и прибегнув к некоторой редукции. Пройдёмся по ним в порядке, изложенном выше.

Аристотель, несмотря на неприятие платонического концепта Формы (неприятие, влияние которого на науку впоследствии преодолеет Декарт), тем не менее признает, что правда — это «имманентный противник» государства. Ни в каком государстве нет места правде. Аристотель утверждает, что, даже при том, что образование поддерживает устойчивость любого режима, правильного или неправильного, хорошего или плохого (т.е. находящегося в согласии или противоречии с природой), любое образование правдами, в понимании Аристотеля, будет нуждаться в таком особом государстве, которое связывает правду (счастье) со своими высшими достижениями, и любое такое государство становится основой процедуры производства правды — реализации через практическое осмысление правды о собственной природе.

Августиновское перевоспитание исходит из разрыва с тем образованием, которое даровало ему его место в государстве. В попытке дать определение своему отчётливому в своей событийности озарению, он формализует этот переход как переход от «риторического блеска» к «тому-что-действительно-сказано». Таким образом, для Августина образование само по себе имело характер философской проблемы. Оно поставило вопрос не только и не столько о переходе от веры к понимание пониманию, сколько о происходящей при этом трансформации человека. Августин не только мыслит образование вне категорий софистики, он на своём примере пунктиром показывает след его движения — как открыто, так и текстуально.

Декарт тоже внёс лепту тем, что создал метод созерцания и дедукции, показавший, что разрыв с аристотелевским логицизмом, с disputatio, или же «схоластикой» — случился. Для Декарта «схоластическая школа» есть «ничто иное, как диалектика, которая учит как разъяснять другим то, что тебе и так уже известно, а иногда и то, как одержать вверх, не имея ни малейшего понятия о том, о чём ты говоришь». Отвергая все проявления верховенства чувства, всё то, что люди, как им кажется, достоверно и ясно знают (и притворяются, что знают), Декарт также отвергает всё то, что он узнал до этого. Вновь усомниться во всём, чему тебя научили, значит порвать с «достойной скепсиса целостной суперструктурой» и заново начать с «самых азов».

Даже Гоббс, занявший прочное, позволявшее доминировать внутри образования своего времени место (он был педагогом и учителем риторики для состоятельной молодёжи), всё же признаёт за сократо-павловским идеалом субъективного, проводящего различия исследования статус настоящего образования («свободное образование дарованное свободно и свободно приобретённое»). Как таковое, оно должно было строиться на имманентном различии между различным мнением и свободным познанием, которое, по его мнению, отсутствовало в современном университете из-за тормозящего контроля «небесного политика и ему подобных лживых священников». Другими словами, это должно быть свободное познание через свободные мнения. Но, если мнение — это дискурс о чём-то всеми признаваемом, это ещё не значит, что это «всеобщая правда». Последнее понятие имеет критическое значение в теории «социального контракта» Гоббса.

Радость для Спинозы — ключевое слово в разговоре о правильном образовании, его стоит понимать через движение от более низких занятий к высшим — от воображения к интеллекту. Эта «трансформация»не предопределяется каким-то определённым знанием. Напротив, для Спинозы не существует такого знания, на которое человек априорно способен. Его способности станут очевидны в отношении того, с чем он столкнётся. В каждом человеке кроется недостаток не способности, а именно что такого столкновения, которое бы разрушило устоявшиеся пределы знания и которое бы предлагало реальную возможность трансформации, такой трансформации, которая избавила бы фиктивную, кажущуюся ценной повседневность от её способности к репрезентации.

Случай Лейбница определяет парадигму этой дискуссии, так как он действительно воплощает софистское/не-софистское разделение. С одной стороны, он «верен» платоническому понятию «познаваемости», его связи с универсальным и его диалектической взаимосвязи с наблюдаемым, или иначе говоря с «воплощением частного», тем самым рационально осознавая различия между двумя образовательными форматами. С другой стороны, он был льстец par exellence, Лейбниц принимал политическую ситуацию такой, какая она есть и изо всех сил пытался найти своё место в государстве, и сам, будучи учителем, стремился просвещать правителей, вместо того, чтобы подчинить правление идее просвещения. Однако философски Лейбниц понимал, в этом и был его истинный вклад в образование, что правда субъекта зависит от его способности мыслить. По Лейбницу субъект — это поле диалектики между, с одной стороны, политикой (государство и его функции) и, с другой, с так называемой caritas. Образование циркулирует между ними, через субъект, — живущий внутри этой диалектики. Действительно образованный субъект просвещается с помощью разума, как утверждает Лейбниц, поскольку этот разум будет выражен в форме caritas, иначе говоря, будучи готовым отдавать бескорыстно (в качестве Дара, если выражаться по Павлу). Для Лейбница (несмотря на его личную заинтересованность, конечно) образование в такой же платонической манере было возможно только посредством «правд» и, следовательно, было «для всех».

На первый взгляд, никак не покажется, будто Ницше ученик Платона. Однако он определяет образование правдами как разновидность философского акта. Настоящий учитель по Ницше занимается освобождением. Вместо того чтобы объявить образование некой формой нарциссической самореализации, Ницше мыслит его как то, к чему можно прийти, как что-то, находящееся выше, как что-то над ситуацией повседневности — с помощью чего человек находит себя как субъекта, могли бы мы сказать. Ницше чётко противопоставляет образование тому, что на его глазах по указке государства рисуют как таковое. Государство, он говорит, — это «мистагог культуры, и, пока оно решает свои задачи, оно ждёт каждого подданного явиться к нему с факелом одного лишь всеобщего государственного образования в руках: в чьём беспокойном огне они должны вновь и вновь находить высшую цель, пестовать его как награду за все их труды на пути его обретения». Государство нуждается в «обучении своих подданных самым быстрым образом, чтобы они как можно скорее могли начать существование, зарабатывая ему деньги». И одновременно напротив он настаивает: «как все ваши настоящие просветители, так и все ваши укрепляющие ваш ум учителя рано или поздно откроют вам, что истинное, подлинное значение и основное содержание вашей натуры совершенно не приспособлено к образованию или воспитанию и всегда труднодоступно, всегда скованно и обездвижено». Выходит, что образование это осуществление имманентного и неведомого потенциала. У Ницше (в чём он охотно является софистом) всё сводится к противостоянию индивида и государства, когда как для Платона, для которого основополагающий закон, что индивид и общество встретятся в Идее,
— то, что свободно от государства, предназначено «для всех».

Применительно к Лакану, признанному «анти-философу» и, как его называет Бадью, «учителя для каждого нового философа», нам будет достаточно привести его утверждение, что сегодня «университетский дискурс» претендует на звание «господского дискурса». В лакановской расстановке «четырёх дискурсов» («господский», «университетский», «истерический» и «аналитический») «университетский дискурс» доминирует в те моменты, когда «знание» занимает место «власти», а также тогда, когда его «конструирование» и «передача» определяют формы социальных связей. Тогда как в «господском дискурсе» господин стремится присвоить себе излишек (ценного и/или приносящего удовольствие), возникающий в результате рабского труда, при котором именно господин заставляет раба быть рабом, — принадлежащее «университетскому дискурсу» «нейтральное» или же «объективное» знание являет собой как ориентир для субъекта, который подчинён этой социальной связи (субъект такого знания разделён на знающего и на «студента»), так и следующую необходимость в присвоении всего нового знания этим «гегемонистским» всё контролирующим дискурсом. Поле его можно назвать «энциклопедией», рационализацией всего знания. В конечном итоге, всё это во благо одного господина. В образцовой (посмеем же это сказать) философской форме Лакан подтверждает и воскрешает конституирующее различие между правдой, бессильной, однако существующей, и в силу этого всегда готовой поставить под угрозу, имеющуюся «социальную связь», и знанием. Знание, как таковое, это ещё не всё, что есть на свете.

Как мы видим, в образе мысли всех вышеперечисленных мыслителей, несмотря на чрезвычайные различия между ними, присутствует настолько же чрезвычайная уверенность в том, что подлинное образование должно идти дальше одной лишь только пользы для государства. Именно это убеждение, которое в наших интересах не только представить, как центральное для философии от Платона до Лакана, но и показать посредством категорий Бадью, как и в противоборстве, с чем сам Платон его провозглашает и иллюстрирует в своих Диалогах. Для этой цели, однако, необходимо сперва «деконструировать» те представления, которые опутывают платонический корпус.

Что означает и определение платонического диалога

Платон был одним из великих мыслителей греческой философии, имя которого стало важной вехой в истории философии. Платон был учеником Сократа, его великого учителя. Сократ — главный герой многих произведений Платона, произведений, написанных в форме диалога и в которых Сократ как эталон мудрости является одним из главных героев разговора.

Размышляя о знаниях

Речь в форме диалога позволяет размышлять, что улучшает использование вопросов.Метод, который в настоящее время также используется коучингом, вспомогательная дисциплина, при которой коуч задает соответствующие вопросы, чтобы клиент задавал вопросы сам по себе. Сократ — в диалогах Платона, Мудрец, который освещает собеседника через вопросы, полные ясности.

Сократ — мудрец диалога

Платонический диалог — это не диалог в строгом смысле слова, в то время как партнеры Сократа в большей степени отвечают на вопросы мастера, который сознательно направляет диалог.
Платон противопоставил свою философию практике софистов, риторических, которые верят, что с помощью языка можно убедить общество через релятивизм истины. Одна из основных целей платоновских диалогов — достичь истины по заданной теме, истины, отличной от субъективного мнения.

Философская педагогика

Существуют различные диалоги, из которых состоит работа Платона: банкет, La República, Парменид, законы, Тимей, Горгий, письма и Теэтет.По сути, диалог — это часть метода, который Платон использовал в качестве философии. Сократ не писал никаких своих мыслей, однако этот мастер знания вошел в историю, потому что его ученик Платон раскрыл его за пределами своего времени через его работы.
Фигура Сократа была этической ссылкой на Платона в поисках истины и достоинства. У каждого диалога есть основная тема, которая становится аргументом в разговоре: любовь, добро, правда, добродетель, бытие и красота — вот некоторые из тем, обсуждаемых в его работах.Диалоги, в которых есть еще и литературная составляющая.

Project MUSE — Объяснение единства платонического диалога

Рональд Хэтэуэй, ОБЪЯСНЯЯ ЕДИНСТВО ПЛАТОНИЧЕСКОГО ДИАЛОГА Многие философы писали диалоги или квази-диалоги, но ни в одном случае, кроме Платона, двойной аспект диалога — как произведение философии и как произведение искусства — был так остро ощущен, что поднять серьезный вопрос об отношении между двумя аспектами, о слабости или тесноте между ними.Некоторые настаивают на том, что эти два аспекта несводимо различны даже после того, как последствия взаимосвязанных отношений между ними были проработаны — позиция, которую я называю экзегетическим дуализмом. Другие — экзегетические монисты — отстаивают то, что они называют «сущностным единством платонического диалога». Что имеют в виду монисты, не ясно, но, возможно, это так: есть только одно лучшее объяснение всех значимых элементов платонического диалога. Существует много объяснений выбора Платоном диалога (политическая осторожность Платона, форма сократовского письма, неуловимая или неполная природа философских представлений, диалог как психологическая терапия, хорошая педагогика и т. Д.) 2, но ни одно из обсуждаемых в настоящее время не оправдывает экзегетический монизм.Ибо, хотя все они действительны и поучительны, ни одно из них не мешает дуалисту апеллировать к необъяснимым эстетическим особенностям, которые кажутся важными элементами диалогов. Ниже я приведу объяснение, которое не оправдывает экзегетический монизм. Я также утверждаю, что это не может быть оправдано никаким более слабым объяснением. Мое объяснение состоит из четырех этапов: концепция Платона о продуктах имиджевого ремесла, использование Платоном моделей в философских исследованиях, микродиалоги внутри законченных макродиалогов и появление самого диалога как модели и ограничивающего фрейма.Моя цель состоит в том, чтобы ограничить пояснительную систему рамками, которые правдоподобно понятны самому Платону. Я делаю это не для того, чтобы приписать намерения Платону, а для того, чтобы объяснение было близко к структуре диалогов. Монизм, который я бы защищал, умерен в одном отношении. Никто не может отрицать, что на определенном уровне диалоги Платона обладают чисто эстетическими качествами, которые не служат никаким заметным философским целям (например, предотвращение перерыва). Однако это не открытая дверь для дуалиста, поскольку философия и литература предполагают, что с монистической точки зрения следует объяснить то, как диалоги Платона как единое целое, включая их внешние образные рамки и внутренние образные разработки, могли вырасти непосредственно из концепции философского исследования Платона.Я начинаю с рассмотрения трех подходов к искусству и философии в диалогах Платона. Коварство Платона сравнивают со многими видами искусства: трагедией, 3 комедией, 4 пантомимой, 5 сатирой, 6 музыкой, 7 даже архитектурой.8 Скудные древние свидетельства о юных поэтических композициях Платона 9 подпитывают этот поиск более раннего искусства или жанра, которые можно было бы сказать контролировать или быть предком его искусства в диалогах, поскольку это также поддерживает старую избитую точку зрения, что Платон был художником-философом, который обратился к диалогу, чтобы увековечить память Сократа.Стихи, приписываемые Платону (которые могут быть или не быть аутентичными), способствуют всему этому. 10 И все же никто не включил скудные древние свидетельства в убедительную общую интерпретацию диалогов. Если хитрость Платона — это «форма искусства», как говорит Виламовиц, то это форма искусства сама по себе — она ​​не паразитирует на каком-то другом виде искусства. Позиция двойного аспекта, принятая Виламовицем и другими, предполагает, что этот аспект искусства находится в наследственном отношении к аспекту философии (как биографический и социальный «влияние»), и поэтому я называю это историцистским подходом.Заслуживают внимания два других подхода: диат стилометристов и диат монистической интерпретации Кляйном диалогов как сократовских мимов. Мнение о том, что хитрость Платона каким-то образом сводится к его стилю, а его стиль сводится к обработке с помощью количественной лингвистики, оказало влияние. Некоторым даже казалось, что есть подлинные следствия от стилометрических «теорем» к философскому мышлению Платона11. подразумевают что-то более глубокое.Но …

«Диалоги Платона» Платона

В этой книге 5 разделов. Извинение — Крито — Федон — Симпозиум — Республика (выдержки — около 1/3 полной версии).

Апология: Испытание Сократа. В «Апологии» Платон представляет аргумент самозащиты Сократа во время его спорного следа. Сократа обвиняют в коррупции и обучении подрывному поведению. Он отрицает обвинения. Когда ему предоставляется возможность заключить сделку о признании вины, он отказывается признать себя виновным. Он скорее умрет, чем признает проступок, в котором он невиновен.

Crito: С его смертным приговором

В этой книге 5 разделов. Извинение — Крито — Федон — Симпозиум — Республика (выдержки — около 1/3 полной версии).

Апология: Испытание Сократа. В «Апологии» Платон представляет аргумент самозащиты Сократа во время его спорного следа. Сократа обвиняют в коррупции и обучении подрывному поведению. Он отрицает обвинения. Когда ему предоставляется возможность заключить сделку о признании вины, он отказывается признать себя виновным. Он скорее умрет, чем признает проступок, в котором он невиновен.

Крито: До его смертного приговора осталось несколько часов, и Крито и другие навещают Сократа в тюрьме. Они умоляют его позволить им вытащить его из тюрьмы, но он отказывается. Он уже заявил на суде, что скорее умрет, чем признает вину. Пытаясь избежать приговора, который он публично принял, он будет виновен в лицемерии. Он предпочитает умереть с честью.

Федон: Друзья навещают Сократа в ожидании ядовитого болиголова, который завершит его смертный приговор. Он спокоен, несмотря на неминуемую смерть.Он верит в загробную жизнь. Он утверждает, что душа бессмертна, а тело — всего лишь сосуд. Когда рождается ребенок, у него есть врожденное понимание человеческой природы. Это должно быть связано с тем, что внутри них находится бессмертная душа. Если ребенок рождается с бессмертной душой, Сократ утверждает, что логично верить, что душа продолжает жить после смерти тела. Ближе к концу диалога обсуждается физическая земля, небо и греческие боги, которые являются анахронизмом и мешают доказательству аргументации.

Симпозиум: Сократ говорит о любви. Любовь — старейший из богов и величайшая цель жизни.

Республика: Республика — самый формальный и практичный диалог. В Республике Сократ звонит:

1. Обучение искусству (музыка) и спорту (гимнастика). Если слишком много внимания уделяется музыке, человек становится слишком женоподобным, в то время как только тренировка в упражнениях делает человека излишне хамским.
2. Каждому по способностям. Платон призывает к разделению задач, чтобы воспользоваться врожденными навыками людей.
3. Государством должен руководить философ-правитель. Философ — это тот, кто постоянно ищет знания и всегда любопытен. Только с этими просвещенными лидерами государство будет процветать.
4. Гендерное равенство. Платон считает, что общество лучше всего процветает, когда позволяет мужчинам и женщинам служить в любом качестве, если они умеют справляться с этой работой.

Многие идеалы Платона логичны и применимы сегодня. Просвещенные лидеры, ценность образования, ценность искусства и физических упражнений, гендерное равенство, благо государства и благо его граждан являются симбиотическими, что каждый человек обладает уникальными навыками и призваниями, и это актуально для современного современного общества.Эта книга, занимающая лишь 1/3 «Республики», лаконична. Однако большинство идеалов можно толковать свободно. В «Республике» гендерное равенство и образование очевидны, но понятие философа-короля или правителя определено менее четко. Какие именно способы измерения и аттестации «короля философов» открыты для толкования. Аргумент о бессмертии души имеет некоторую шаткую логику, которая требует, чтобы Аид и греческие боги были трюизмом для доказательства. Пассивное сопротивление Сократа своей несправедливости имеет чувство Ганди / MLK.Во что действительно верит Платон или, если на то пошло, Сократ, и что подумает о сегодняшних проблемах, невозможно полностью угадать, хотя в целом мысли и идеалы представлены в понятном формате.

Платон заслужил признание благодаря своему пониманию диалектического процесса, его убедительным аргументам относительно бессмертной души и особенно его основополагающим принципам создания прочного и успешного государства. Одним из наиболее интересных аспектов работы Платона является то, что он говорит как истолкователь Сократа, во многом так же, как Павел говорит об Иисусе.Мученичество этих двух исторических личностей и их последующие доктрины, интерпретируемые их учениками / учениками, имеют интересные параллели. Многие восхваляют мудрость Сократа и Платона, но и у них есть немало недоброжелателей. Платон поднимает ряд высоких и сложных тем, поэтому то, что у него должны быть поклонники и критики, не вызывает удивления. Несмотря на то, что некоторые примеры мне показались неубедительными, в целом я нашел большинство идеалов, особенно в «Республике», здравыми и логичными.

Сократ и философия в диалогах Платона | Отзывы | Философские обзоры Нотр-Дама

Был ли Платон придерживался теории форм? Является ли Сократ в средних и последующих диалогах Платона «рупором» Платона? Поддерживал ли Платон авторитарное государство, управляемое философами и охраняемое стражами, которые получают поцелуи за отважные сражения? Выступал ли Платон за цензуру искусства? Представил ли он своего Сократа как приверженца бессмертия души в своем последнем земном философском разговоре?

По словам Сандры Петерсон, ответ на все эти вопросы отрицательный.В этой книге, которая предоставит читателям тревожную возможность переосмыслить почти все убеждения, которые они могли бы иметь в отношении Платона, Петерсон утверждает, что корпус Платона следует рассматривать как последовательное представление единой сократической миссии по выявлению идей у ​​собеседников и проверке этих идей. . В целом книга тщательно аргументирована, внимательна к текстам, изящно написана и представляет освежающую перспективу, которая бросает вызов многим ортодоксальным взглядам, что само по себе довольно сократовски.

Начав с внимательного и внимательного прочтения Апологии , Петерсон развивает Сократа, который знает только то, что у него нет «больших знаний» (22), и уверяет Дельфийский оракул, что ни у кого другого тоже нет. На протяжении всей своей жизни он был полон решимости: выявить с помощью вопросов претензии на знание своих сверстников, изучить их обязательства и вместе с ними узнать, как только их претензии не выдержат. Затем Петерсон следует за этим Сократом через несколько текстов, которые обычно понимаются как продвигающие существенные (платоновские) доктрины: знаменитое «отступление» от Теэтета с описанием философа, аргументы Федона в пользу бессмертия и самый сложный вызов из всех. , Республика .Во всех этих важных местах она обнаруживает, что Сократ извлекает и, возможно, использует убеждения своих товарищей по беседе, но не связывает себя (и не должен связывать Платона) с какими-либо философскими позициями, кроме ценности процесса, поиска .

Моя гипотеза состоит в том, что Сократ в любом диалоге Платона исследует своего собеседника и, таким образом, участвует в центральном компоненте сложной деятельности — философствовании, которое Сократ называет в Апологии своей обычной деятельностью на протяжении всей жизни.(4)

Это обследование состоит из нескольких компонентов или этапов: сначала нужно «раскрыть» собеседника. Сократ приспосабливает свой стиль речи к разным собеседникам и часто может показаться, что продвигает свою собственную позицию: «Сократ, как он изображен, понимает, что появление для провозглашения доктрины и наблюдение за восприимчивостью своего собеседника к ней — лучший способ раскрыть ее» ( 5).

Основной целью в случае Петерсона является так называемая «великая гипотеза», связанная с Григорием Властосом, но разделяемая многими, согласно которой ранние диалоги Платона представляют в основном сократовские взгляды, а средние и поздние диалоги представляют в основном платонические взгляды.Эта общая позиция, не исходная для Властоса, но широко аргументированная им, была настолько влиятельной, что в той или иной форме ее почти можно было принять за ортодоксальность.

В качестве первоначальной мотивации для своей гипотезы Петерсон предлагает четыре соображения:

1. В ранних диалогах много вопросов и ответов, и это не связывает Сократа с какими-либо конкретными «большими» взглядами.
2. Мы знаем, что «логическая проницательность Платона значительна» (8), однако некоторые аргументы, обычно приводимые в поддержку основных доктрин, ужасны.
3. Многие из ужасных аргументов и взглядов, к которым они приводят, не выдержали бы того рода вопросов, которые Сократ направляет к собеседникам в любой диалогический день.
4. Платон писал диалоги, в которых не появлялся; это говорит о том, что он «неохотно делает заявления как авторитет, уверенный в том, что он рекомендует» (11).

Установив (в главе 2 Апологии ) Сократа, который сопротивляется названию «мудрый» и совершает только расследование, Петерсон в главе 3 применяет свою гипотезу к «отступлению» Theaetetus ( Tht .172-177), длинное описание философа и его философской жизни, которое бросало вызов и разделяло читателей из-за своих крайних утверждений.

Петерсон сначала связывает этот диалог с Apology через Euthyphro , драматическая дата которого наступает вскоре после Theaetetus . Euthyphro , в свою очередь, предшествует Apology в драматическое время, поскольку он объявляет судебный процесс против Сократа, который приведет к его казни.Эта близость к драматической дате, которую использует Петерсон, указывает на то, что Сократ из «Апологии » все еще находится в поле зрения. Затем она утверждает, что собеседник, сделавший отступление в диалоге, — математик Теодор,

.

Оказывается, что философ в отступлении — который не может найти дорогу на агору, не замечает своих соседей, «никогда не снисходит до вещей под рукой» и словно висит на высоте, глядя вниз на мир — это отражение взглядов Теодора на философию, а не Сократа или Платона.Теодор — тот, кто пренебрегает миром и соседями и дает необычно «сердечное согласие» (71) на странный и явно несократовский портрет философа Theaetetus ‘.

Почему взгляд Теодора на философа, каким бы абсурдным он ни казался, занимает такое видное место в диалоге и не подвергается сомнению? Петерсон предполагает, что разговор идет на пользу Теэтету, так как он молод и многообещающ, и что Сократ надеется вернуться к разговору позже.Я вернусь к этой стратегии с вопросом ниже.

Затем Петерсон обращается (главы 4-5) к тому, что я считал самым большим вызовом для ее гипотезы: массивный и разросшийся Republic с его проектами строительства городов и душ, его замысловатыми аналогиями (Солнце, Линия, Пещера), его замысловатыми аналогами. достичь даже загробной жизни, где души пьют воду забвения, и возвращаются, чтобы попытаться снова. Можно ли правдоподобно рассматривать «республику » Платона как «извлечение» из ее молодых собеседников Главона и Адейманта? Она начинает с того, что подчеркивает, что при любом «прямом» прочтении предметной доктрины Republic нелегко полюбить.Комментаторы его различных аспектов вызвали такую ​​реакцию, как «совершенно своеобразный», «философски разочаровывающий», «серьезно ошибочный», «очень уродливый», «смешной абсурд», «слишком поспешный и слишком грубый», «досадно плохой». , «испорченный», «диковинный» и многое другое (90).

В этой главе мы признаем то, что замечают почти все читатели Republic : эта книга I сильно отличается от книг II-X. Сократ из книги I — это «вопрошающий, явно невежественный», знакомый Сократу, которого многие находят в ранних диалогах; но что-то происходит с ним в Книге II, что запускает расширенные упражнения в градостроительстве, метафизических полетах, социальной инженерии, политической таксономии и многом другом.Следует ли это понимать как уход Платона от своего наставника?

Снова нет; Петерсон убедительно доказывает, что наиболее влиятельное и действительно решающее различие между двумя частями этого великого произведения заключается в способе участия Сократа. В книге I он был вовлечен в шаблонное упражнение «вопрос-ответ», инициированное Цефалом. В оставшейся части работы, после явной просьбы Главкона «убедить», что справедливость, так сказать, изнутри лучше, чем несправедливость, Сократ произнесет длинную убедительную речь.Как характер этой речи, так и ее содержание адаптированы к просьбам Главкона и Адейманта о том, чтобы их убедили, не обращая внимания на внешние эффекты правосудия, но исключительно на его внутренние качества. Детали убедительной речи, ее содержание адаптированы к персонажам юношей: «Говорящий, убеждающий слушателя, открывает то, во что в данный момент слушатель призывает поверить» (102). «Город в словах» может быть описан Сократом, но он полностью принадлежит одобряющей аудитории и приспособлен к их амбициям и желаниям.

Это Главкон возражает против того, что простой город, с которого начинается Сократ, — это «город свиней», именно он требует удовольствий и роскоши, и именно он принимает необходимость войны, которая затем руководит сценарием на оставшуюся часть времени. книга. «Сократ очень часто напоминает, что исходное предположение дискуссии состоит в том, что город тщательно подготовлен к войне» (111, за которым следует длинный список отрывков, в которых отмечается способность города к войне).

Портрет короля-философа Republic , включающий образование, предпочтительные виды деятельности и интересы, соответствующие темы обучения и соответствующую метафизику, как показано, идеально подходит для личностей молодых людей, любящих роскошь элиты, и снобы, а также бессвязные и чреватые внутренней напряженностью (глава 5).Петерсон предполагает, что у Главкона есть некоторая связь с пифагорейскими идеями, и что они управляют некоторыми интуициями более трансцендентных отрывков; Цитируя Буркерта, она отмечает, что сочетание «гипнотического обаяния религиозного человека с уверенностью в точном знании» производит сильное впечатление и «помогает объяснить восприимчивость Главкона и Адейманта ко многим предложениям Сократа» (157).

Пифагорейские идеи также лежат в основе более трансцендентных отрывков из Phaedo (глава 6), в которых Сократа снова подталкивают к убедительной речи — на этот раз о природе души.Федон является рассказчиком, и повествование происходит во Флии, «локусе пифагореизма» (166). Федон рассказывает историю этого разговора Эхекрату, члену пифагорейской общины. Симмий и Кебес, главные собеседники, учились у Филолая, известного пифагорейца (167). Потусторонние ноты в разговоре, утверждает Петерсон, предназначены для того, чтобы находить отклик у молодых людей, склонных к этому. Сократ снова открывает своих собеседников, но не обязательно самого себя, даже до последних минут своей жизни.

Платон не раскрывает себя и в своих произведениях (главы 8 и 9). Петерсон находит мотивацию Платона как писателя, на которую намекает анекдот от Плутарха. «И каждый должен быть готов когда-либо повторять про себя, наблюдая за ошибками других, высказывание Платона:« Неужели я не такой, как они? »» (16). Когда Платон изображает Сократа, создающего воздушные замки из материалов, взятых из душ его собеседников, он неявно спрашивает: «Разве я не похож на них?» Он усвоил истинную сократовскую миссию выявления и проверки, наряду с убеждением Сократа в том, что никто из нас на самом деле не очень обеспечен в отношении Большого Знания.Платон Петерсона, возможно, является чем-то вроде скептика, и она утешается этим, поскольку были и другие толкователи Платона (некоторые из них древние), которые читали его таким образом; она не хочет оставаться одна под солнцем с этим чтением (233).

В целом книга чрезвычайно аргументирована, а ее прочтение тонкое и деликатное. Возникает картина писателя (Платона), который исчезает в своем тексте, точно так же, как его наставник Сократ исчез в аргументах, предлагаемых ему другими.Меня не совсем устраивает этот исчезающий Платон. Сократ редко проходит стадию извлечения в любом из сохранившихся диалогов; мы редко видим, как пройдет процесс тестирования. Подразумевается ли, что в этой книге Платон всю свою писательскую жизнь посвятил философскому проекту, который никогда не приносит результатов? Длинная серия пропедевтики философии, а не какой-то результат? Петерсон говорит, что мы, читатели Платона, должны выполнять работу по проверке; она приводит несколько примеров того, как это могло бы произойти. Но разве сам Платон не испытал бы сильного искушения попробовать? После того, как он с большими затратами усилий сконструировал массивные воздушные шары Republic (если они таковы), мог ли он действительно просто уйти, не вставив ни одной булавки? Его писательское мастерство становится любопытным, он настолько хорош, что многие, если не большинство читателей, обманывались на протяжении тысячелетий.Знаменитые «сноски к Платону» превратились в массовую эпидемию ошибочного приписывания. Петерсон осознает, что устранение существенных обязательств из произведений Платона в некоторой степени угрожает им, и включает (глава 8) аргумент, что Платона по-прежнему следует рассматривать как творческого гения. первый ранг. В конце концов, он тонко обрисовывает слабые места собеседников, а его Сократ бесконечно энергичен в выявлении и как бы гипертексте их сокровенных мыслей и снов.

Петерсон также встречает аргумент, что Аристотель, кажется, полагал, что Платон имел существенные взгляды (он нападает на них как на таковые), и разве Аристотель не был в состоянии знать? По ее мнению, Аристотель, по-видимому, знал идеи Платона в основном через диалоги, и поэтому он, как и большинство других читателей, попался на сторону гипотезы «рупора».Я нахожу это несколько тревожным, поскольку за время их долгого общения трудно поверить, что Платон и Аристотель не говорили бы о философии написания и о том, как это лучше всего делать.

Помимо этих опасений, книга Петерсона может по-настоящему изменить правила игры в античной философии, и ее общий аргумент должен быть рассмотрен всеми, кто испытывает непреодолимое удовольствие быть озадаченным работами Платона и обеспокоенным его Сократом. Книга, в свою очередь, опровергнет некоторые широко распространенные ортодоксальные взгляды.Нам тоже придется спросить: «Разве я не люблю их?» Как и сам Сократ, Петерсон предлагает нам выявить и подвергнуть сомнению наши привычные взгляды. В результате получилась книга, которую каждый серьезный читатель античной философии сочтет важной и интересной.

Ирония в платонических диалогах

Философия и литература 26.1 (2002) 84-106 ТОЛКОВАТЕЛИ ПЛАТОНА пришли к общему мнению о том, что существует проблема интерпретации, когда мы читаем Платона, и что решение проблемы должно каким-то образом включать в себя то, что склонно называть «литературным» и «философским». стороны письма Платона.Проблема возникает из-за того, что Платон писал в форме диалога, на самом деле особого типа диалоговой формы. Решение должно каким-то образом объединиться в последовательную теорию «значения» диалогов, способов работы этих текстов (таких как использование образов, метафор, мифов, аллюзий, иронии, а также аргументов). В то же время существуют огромные разногласия по поводу того, как следует переходить от этих общих наблюдений к интерпретации конкретного текста. Проблема интерпретации заключается не только в том, что Платон писал диалоги.Само по себе это не обязательно приведет к возникновению каких-либо необычно трудных герменевтических проблем. Своеобразное использование Платоном диалоговой формы создает трудности. Жанр, который мы могли бы назвать «платоническим диалогом», отличается несколькими важными характеристиками. Во-первых, нет персонажа по имени «Платон», который говорил бы ни в одном из диалогов; действительно, «Платон» дважды упоминается во всем корпусе: один раз как отсутствующий (Pho. 59b10) и один раз как присутствующий (Apol. 38b6). Таким образом, анонимность автора — важная особенность диалогов.По крайней мере ab initio, мы не вправе отождествлять Платона с каким-либо из его персонажей. В самом деле, есть положительные причины, по которым его нельзя идентифицировать даже с Сократом, о чем я расскажу ниже. Платон отсутствует в его собственных текстах; никакое простое чтение их не позволит нам выяснить, каковы его взгляды. Из этого не следует, что взгляды Платона полностью отсутствуют в диалогах — скажем, в форме некоего таинственного «эзотерического учения» — и что они не могут быть выявлены посредством сложного акта чтения.То, как должны быть извлечены взгляды Платона, снова стало предметом очень долгих споров. Я сам думаю, что взгляды Платона могут быть выявлены таким образом. Но факт его анонимности как автора означает, что «значение Платона» не может быть установлено так, как, скажем, «значение Канта» может быть установлено в «Критике чистого разума». Вторая особенность диалогов Платона вносит свой вклад в загадку интерпретации. Диалоги носят явно вымышленный характер. Это не — они не могут быть — расшифровки разговоров, которые имели место.Некоторые диалоги не могли состояться, даже если собеседники были историческими личностями (например, в якобы драматическую дату Федра настоящего Федра не было в Афинах). Мало того, что многие персонажи полностью вымышлены, есть явные доказательства того, что даже «Сократ» — это во многом вымышленная версия исторического персонажа. Я имею в виду не только известное утверждение во втором письме (возможно, недостоверное), но и тот факт, что диалоги Платона Сократа представлены как сверхчеловеческий персонаж.Это очевидно из описания его Алкивиадом на Симпозиуме, а также из ряда тонких выдумок. Например, Платон заставляет Сократа повествовать всю Республику по памяти, без единой секунды колебания или (насколько читатель может судить) какой-либо упущения по памяти. Этот фантастический подвиг дополняется не менее фантастической выдержкой Сократа в разговоре. Длинный Протагор, например, полностью повествуется Сократом сразу после того, как состоялся сам диалог.Сократ никогда не выказывает никакой усталости. Сказать, что Сократ Платона героичен, — не просто преувеличение; в отрывках, которые я не могу здесь рассмотреть, его тщательно сравнивают как с Ахиллом, так и с Одиссеем. Абсолютное спокойствие и самообладание Сократа перед смертью также свидетельствует о его сверхчеловеческом характере. Отношения между историческим Сократом и платоническим Сократом являются источником плодотворных споров. Для целей этих вступительных комментариев достаточно отметить, что «Сократ» диалогов Платона с самого начала вымышлен, «идеализирован и юношеский [модернизированный]», сделан для того, чтобы произносить речи и аргументы, идеально привязанные к их контексту…

Диалог — Энциклопедия Нового Света

Деталь Платона в разговоре в Афинская школа Рафаэль

Диалог (иногда пишется как диалог ) — это взаимный диалог между двумя или более объектами. Этимологическое происхождение слова (по-гречески διά (диа, через) + λόγος (логос, слово, речь), такие как сквозное значение ) не обязательно передают способ, которым люди пришли использовать это слово, с некоторая путаница между префиксом διά- (диа-, через) и префиксом δι- (ди-, два), приводящая к предположению, что диалог обязательно происходит только между двумя сторонами.

Диалог как форма общения имеет вербальный оттенок. В то время как общение может быть обменом идеями и информацией посредством невербальных сигналов, поведения, как следует из этимологии, диалог подразумевает использование языка. Диалог отличается от других методов общения, таких как дискуссии и дебаты. В то время как дебаты считаются конфронтационными, в диалогах подчеркивается важность слушания и понимания. Мартин Бубер разработал свою философию о диалогической природе человеческого существования и разработал ее значение в широком диапазоне предметов, включая религиозное сознание, современность, концепцию зла, этику, образование, духовность и библейскую герменевтику.

Поскольку для человека диалог является основной формой общения и взаимодействия, многие тексты древности использовали структуру диалога как литературную форму. Религиозные тексты, такие как Библия, буддийские сутры, конфуцианские тексты и современная литература, использовали форму диалога. В философии часто наиболее известно использование Платоном диалога в его произведениях.

Литературно-философский жанр

Диалог — это основная и наиболее распространенная форма общения людей.От религиозных текстов древности, включая Библию, буддийские сутры, мифологии, до современной литературы, диалог как литературная форма широко использовался в различных традициях.

Античность и средневековье

На востоке этот жанр восходит к шумерским диалогам и диспутам (сохранившимся в копиях с начала второго тысячелетия г. до н.э., г.), а также к диалоговым гимнам Ригведа и индийскому эпосу Махабхарата, , а на западе — историкам литературы. Обычно полагают, что Платон (ок.427 до н. Э. -с. 347 до н. Э. ) представил систематическое использование диалога как самостоятельной литературной формы: они указывают на его самый ранний эксперимент с жанром в Laches . Платонический диалог, однако, основывается на пантомиме , , который сицилийские поэты Софрон и Эпихарм культивировали полвека назад. Произведения этих писателей, которыми Платон восхищался и которым подражал, не сохранились, но ученые представляют их в виде небольших пьес, обычно представляемых только с двумя исполнителями. Мимы Герода дают некоторое представление об их форме.

Платон еще больше упростил форму и свел ее к чисто аргументированному разговору, оставив нетронутым забавный элемент рисования персонажей. Он, должно быть, начал это около 405 года до н. Э. , а к 399 году он полностью развил свое использование диалогов, особенно в цикле, непосредственно вдохновленном смертью Сократа. Все его философские сочинения, кроме Апологии , , используют эту форму. Как величайший из мастеров греческой прозы, Платон вознес свой любимый инструмент, диалог, до его высочайшего великолепия, и по сей день он остается самым выдающимся мастером этого стиля.

После Платона диалог стал основной литературной формой античности, и есть несколько примеров как на латинском, так и на греческом языках. Вскоре после Платона Ксенофонт написал свой собственный Symposium , Аристотель, как говорят, написал несколько философских диалогов в стиле Платона (ни один из которых не сохранился), а позже у большинства эллинистических школ были свои собственные диалоги. Цицерон написал несколько очень важных произведений в этом жанре, таких как Orator, Res Publica, и утерянный Hortensius (последнее цитируется Августином в Confessions как произведение, которое вселило в него всю его любовь к философии. ).

Во втором веке н. Э. Люциан Самосатский добился блестящего успеха в своих ироничных диалогах: О богах, Мертвых, Любви, и Куртизанках . В некоторых из них он со всей остротой ума атакует суеверия и философские заблуждения; в других он просто рисует сцены современной жизни.

Диалог часто использовался раннехристианскими писателями, такими как Юстин, Ориген и Августин, и особенно примечательным диалогом поздней античности является «Утешение философии » Боэция .Жанр пережил ранний схоластический период, когда Питер Абеляр сочинил свой диалог «Диалог с евреем, христианином и философом » в начале двенадцатого века г. н.э. , но позже, после мощного влияния писаний Бонавентуры и Фома Аквинский, схоластическая традиция приняла более формальный и сжатый жанр summa, который в значительной степени вытеснил диалог как философский формат.

Современный период до настоящего времени

Два выдающихся французских писателя позаимствовали название самого известного сборника Люциана; и Фонтенель (1683), и Фенелон (1712) подготовили Dialogues des morts («Диалоги мертвых»).В то же время, в 1688 году, французский философ Николя Мальбранш опубликовал свои «Диалоги о метафизике и религии », тем самым способствуя возрождению этого жанра в философских кругах. В английской недраматической литературе диалог не получил широкого применения до тех пор, пока Беркли не использовал его в 1713 году в своем платоническом трактате Три диалога между Гиласом и Филонусом . Книга Ландора «Воображаемые беседы » (1821–1828) стала самым известным примером английского диалога в XIX веке, хотя диалоги сэра Артура Хелпса также требуют внимания.

В Германии Виланд принял эту форму для нескольких важных сатирических произведений, опубликованных между 1780 и 1799 годами. В испанской литературе отмечаются Диалоги Вальдеса (1528) и Живопись (1633) Винченцо Кардуччи. Итальянские авторы сборников диалогов, следуя модели Платона, включают Торквато Тассо (1586 г.), Галилео (1632 г.), Галиани (1770 г.), Леопарди (1825 г.) и многие другие.

Совсем недавно французы вернулись к первоначальному применению диалога.Изобретения Джипа, Анри Лаведана и других, остроумно и злобно рассказывающие обыденный анекдот в разговоре, вероятно, представляют собой близкую аналогию с потерянными мимами ранних сицилийских поэтов. Подобные диалоги появлялись и на английском языке, примером чего может служить Ансти Гатри, но эти диалоги, похоже, не так популярны среди англичан, как их аналоги, написанные французскими авторами.

Платонический диалог как особый жанр, в котором Сократ выступает в роли говорящего и один или несколько собеседников обсуждают какой-то философский вопрос, в 20-м веке пережил своего рода возрождение.Среди авторов, недавно использовавших его, — Джордж Сантаяна в его выдающемся произведении Dialogues in Limbo (1926, 2-е изд. 1948; в эту работу также входят такие исторические личности, как Алкивиад, Аристипп, Авиценна, Демокрит и Дионисий Младший). и Айрис Мердок, которая в своей работе Acastos: Two Platonic Dialogues (1986) включила в качестве собеседников не только Сократа и Алкивиада, но и самого молодого Платона.

Философский диалог, с Сократом в качестве персонажа или без него, по-прежнему иногда используется философами, когда они пытаются написать увлекательные литературные философские произведения, которые пытаются уловить тонкие нюансы и живые компромиссы дискурса как такового. на самом деле происходит в интеллектуальном разговоре.

Философская, теологическая и социальная концепция

Платонические диалоги

Философ Платон написал серию диалогов, в основном между Сократом и каким-то другим человеком. Во всех этих диалогах есть явное или неявное несогласие, и цель этих диалогов — разрешить разногласие. Типичный способ для Сократа — исследовать своего партнера на предмет дальнейших убеждений до тех пор, пока косвенно не будет достигнуто противоречие с оспариваемым убеждением или гипотезой.Таким образом, собеседник видит невозможность своей гипотезы, а затем пробует другую гипотезу, которая снова подвергается такой же проверке. Большинство этих диалогов прерываются без окончательного разрешения — как в реальной жизни.

Мартин Бубер; Я-ты и я-это

Мартин Бубер ставит диалог на центральное место в своей философии: он рассматривает диалог как эффективное средство непрерывного общения, а не как целенаправленную попытку прийти к какому-либо выводу или выразить некоторую точку зрения (точки).

В I and Thou (1923; английский перевод 1937 года) Бубер представил свою диссертацию о человеческом существовании. Основное положение Бубера состоит в том, что мы можем обращаться к существованию двумя способами: «Я» по отношению к «ЭТО», по отношению к объекту, который отделен сам по себе, который человек либо использует, либо переживает; и отношение «Я» к «ТЫ», в котором человек движется к существованию в отношениях без границ. Одна из главных тем книги — то, что человеческая жизнь находит смысл в отношениях.Все отношения, утверждает Бубер, в конечном итоге приводят человека к отношениям с Богом, Который есть Вечное Ты.

Для отношений «Я-Оно» термин «Оно» относится к сущностям как к дискретным объектам, взятым из определенного набора (например, он, она или любая другая объективная сущность, определяемая тем, что отличает ее от других живых существ) . Можно сказать, что у человека столько же различных и разных отношений с каждым «Оно», сколько «его» в жизни.

Напротив, «Я» в «Я-Ты» — это отдельное понятие.Это то «Я», которое не объективирует какое-либо «Оно», а вместо этого признает живые отношения. «Я» в «Я-Ты» радикально отличается от «Я» в «Я-Оно». Отношения «Я-Ты» поддерживаются в духе и разуме «Я» до тех пор, пока чувство или идея отношений не являются доминирующим способом восприятия. Человек, сидящий рядом с совершенно незнакомым человеком на скамейке в парке, может вступить в отношения «я-ты» с незнакомцем, просто начав положительно думать о людях в целом.Незнакомец — это тоже человек, и он мгновенно втягивается в ментальные или духовные отношения с человеком, чьи положительные мысли обязательно включают незнакомца как члена группы людей, о которых направлены положительные мысли. Незнакомцу необязательно иметь представление о том, что его втягивают в отношения «Я-Ты», чтобы такие отношения возникли.

Любовь — это предметные отношения. Как и отношение Я-Ты, любовь — это не отношение субъекта к объекту, а, скорее, отношение, в котором оба члена отношения являются субъектами и разделяют единство бытия.Высший Ты — Бог. В отношениях Я-Ты нет преград, и это означает, что человек может напрямую относиться к Богу. Бог всегда присутствует в человеческом сознании и проявляется в музыке, литературе и других формах культуры.

Микаил Бахтин: Теория диалога

Русский философ и семиотик ^[1] Теория «диалога» Михаила Бахтина подчеркивает силу дискурса в улучшении понимания множества точек зрения и создании бесчисленных возможностей.Бахтин считал, что отношения и связи существуют между всеми живыми существами, и что диалог создает новое понимание ситуации, требующей изменения. В своих влиятельных работах Бахтин представил лингвистическую методологию для определения диалога, его природы и значения: ^[2]

Диалогические отношения имеют специфическую природу: они не сводятся ни к чисто логическим (пусть даже диалектическим), ни к чисто лингвистическим (композиционно-синтаксическим). Они возможны только между полными высказываниями различных речевых субъектов… Где есть нет слова и нет языка, не может быть диалогических отношений; они не могут существовать среди объектов или логических величин (понятий, суждений и т. д.).Диалогические отношения предполагают язык, но они не находятся в системе языка. Они невозможны среди элементов языка. ^[3]

Знаменитый бразильский педагог Пауло Фрейре разработал для массового образования продвинутый диалог как тип классной педагогики. Фрейре считал, что диалогическое общение позволяет ученикам и учителям учиться друг у друга в среде, характеризующейся уважением и равенством. Великий защитник угнетенных народов, Фрейре был озабочен практикой — действиями, которые основаны на информации и связаны с ценностями людей.Диалогическая педагогика заключается не только в углублении понимания; это также было связано с позитивными изменениями в мире.

Педагогическое и другое использование диалга

Сегодня диалог используется в классах, общественных центрах, корпорациях, федеральных агентствах и других местах, чтобы люди, обычно в небольших группах, могли поделиться своими взглядами и опытом по трудным вопросам. Он используется, чтобы помочь людям разрешить давние конфликты и глубже понять спорные вопросы.Диалог — это не суждение, взвешивание или принятие решений, а понимание и обучение. Диалог развеивает стереотипы, укрепляет доверие и позволяет людям открываться для взглядов, которые сильно отличаются от их собственных.

В последние два десятилетия быстро развивалось движение за диалог. Национальная коалиция за диалог и обсуждение, например, служит центром диалога (и обсуждения) фасилитаторов, организаторов и инструкторов, а также предоставляет тысячи ресурсов по этим методологиям коммуникации.

Группы, такие как Worldwide Marriage Encounter и Retrouvaille International, также используют диалог в качестве средства коммуникации для супружеских пар. Обе группы обучают методам диалога, которые помогают парам больше узнать друг о друге в безопасных позах, что способствует развитию супружеских отношений.

Диалог — тонкий процесс. Многие препятствия мешают диалогу и способствуют более конфронтационным формам общения, таким как обсуждение и дебаты. Общие препятствия, включая страх, демонстрацию или использование власти, недоверие, внешние влияния, отвлекающие факторы и плохие условия общения, могут помешать возникновению диалога. ^[4]

Межрелигиозный диалог

(см. Основную статью Межрелигиозный диалог)

Взаимопонимание — важный элемент построения глобального сообщества, состоящего из социально и культурно разнообразных групп людей. Диалог между ними — важный шаг к установлению мирных отношений сотрудничества. Межконфессиональный диалог или межконфессиональный диалог относится к кооперативному и позитивному взаимодействию между людьми разных религиозных традиций (т. Е.«веры») и духовные или гуманистические верования как на индивидуальном, так и на институциональном уровне с целью выработки общей основы в вере посредством концентрации на сходстве между верованиями, понимании ценностей и приверженности миру.

В 1893 году в Чикаго был проведен Всемирный парламент религий с целью создания платформы для межрелигиозного диалога в целях построения мира. После этого памятного события ряд важных религиозных лидеров, таких как Мохандас Карамчанд Ганди (1869–1948), внесли свой вклад в межрелигиозное взаимопонимание, преодолев препятствия и барьеры, которые исторически разделяли религиозные общины.

См. Также

Банкноты

Список литературы

• Бахтин, М. М., Майкл Холквист и Кэрил Эмерсон. Жанры речи и другие поздние эссе . Остин: Техасский университет Press, 1986. ISBN 0292720467
• Бубер, Мартин и Рональд Грегор Смит. Между человеком и человеком. Лондон: Рутледж и Пол, 1949.
• Бубер, Мартин. Я и Ты. Нью-Йорк: Скрибнер, 1958.
• Мараньян, Туллио. Интерпретация диалога .Чикаго: University of Chicago Press, 1990. ISBN 0226504336
• Смит, Джейн И. Мусульмане, христиане и проблема межконфессионального диалога. Нью-Йорк: Oxford University Press, 2007. ISBN 0195307313
• Смок, Дэвид Р. Межконфессиональный диалог и миростроительство. Вашингтон, округ Колумбия: United States Institute of Peace Press, 2002. ISBN 978-1929223350.
• Уолш, Нил Дональд. Беседы с Богом: необычный диалог. Нью-Йорк: G.P.Сыновья Патнэма, 1996. ISBN 978-0399142789.

Внешние ссылки

Все ссылки получены 24 октября 2017 г.

Кредиты

Энциклопедия Нового Света писателей и редакторов переписали и завершили статью Википедия в соответствии со стандартами New World Encyclopedia . Эта статья соответствует условиям лицензии Creative Commons CC-by-sa 3.0 (CC-by-sa), которая может использоваться и распространяться с указанием авторства. Кредит предоставляется в соответствии с условиями этой лицензии, которая может ссылаться как на участников Энциклопедии Нового Света, участников, так и на бескорыстных добровольцев Фонда Викимедиа.Чтобы процитировать эту статью, щелкните здесь, чтобы просмотреть список допустимых форматов цитирования. История более ранних публикаций википедистов доступна исследователям здесь:

История этой статьи с момента ее импорта в New World Encyclopedia :

Примечание. Некоторые ограничения могут применяться к использованию отдельных изображений, на которые распространяется отдельная лицензия.

• Эта статья включает текст из Британской энциклопедии, одиннадцатое издание , публикации, которая сейчас находится в общественном достоянии.

Диалоги Платона, часть 3: Философия как образ жизни | Марк Вернон

Платон писал диалоги. Это поразительно не только потому, что он так сильно отличается от обычного философского стиля сегодня; часто сухая, обычно абстрактная, всегда жестко аргументированная проза. Это важно, потому что мы можем быть уверены, что Платон считал диалоги лучшим способом написания философии: ученые уверены, что у нас есть все его «опубликованные» работы, так что нет никаких трактатов, которые ожидают своего открытия, которые подразумевали бы, что Платон считал, что проза так же хороша. тоже способ заниматься философией.Если это правда, что из этого можно сделать? Одним словом, очень.

Сегодня ученые пытаются расположить диалоги в хронологическом порядке и, таким образом, увидеть что-то в развитии Платона. Однако в древнем мире такой попытки не предпринималось. Вместо этого они были прочитаны в соответствии с их содержанием и способностями читателя. Возможно, это ближе к собственному замыслу Платона.

Во-первых, очевидно, что диалоги существенно различаются по сложности и тематике.Некоторые, кажется, больше предназначены для того, чтобы вовлечь в предмет новичка философа. Другие кажутся более ориентированными на аудиторию с уже развитыми знаниями по данному вопросу. Другие снова кажутся резюме споров, которые первоначально имели место между членами Академии. Другими словами, попытка проследить меняющиеся идеи Платона могла быть ошибкой: возможно, он писал разные диалоги для разных целей.

Зачем ему это нужно? Рассмотрим одну из его самых известных метафор — философа как повитуху.Он вкладывает его в уста Сократа, мать которого, Фэнарета, на самом деле была акушеркой. В «Теэтете» Сократ объясняет, что он помогает рождать идеи, исходящие из недр душ его последователей; а затем он пытается отличить в них ложное от благородного и истинного. Сам он идеями не беременен, так как акушерка не забеременела. Напротив, в своей работе он должен показать, что «те, кто разговаривает со мной, приносят пользу. Некоторые из них сначала кажутся достаточно скучными, но потом, когда наше знакомство созревает, если бог милостив к ним, все они добиваются поразительного прогресса. .«Другие тоже замечают прогресс.

Диалоги также служат определенной дидактической цели. Посредством взаимодействия персонажей и идей, в зависимости от заинтересованного читателя, они стремятся пробудить подобное творчество. Платон определенно имеет свои собственные идеи. Однако, поскольку он также признает их слабости, которые он также полностью демонстрирует в диалогах, он не пытается навязать их другим.Он радуется больше проницательности, чем доказательствам.

Эта стратегия подчеркивается другими способами.Например, диалоги часто начинаются с ошеломляющего набора вводных комментариев, в которых подчеркивается, что то, что будет рассказано, в лучшем случае является второстепенным или третьим лицом. Цель состоит в том, чтобы обратить внимание читателя на то, что он не должен полагаться на слово, но должен прочитать и вернуться к своей собственной жизни, если они ищут истину. С другой стороны, диалоги полны историй и мифов, наряду с причинами и аргументами. Кажется, это техника для вовлечения людей; Платон знает, что хорошая история — отличная провокация.

Помня о том, что он написал «Диалоги», многие бросают вызов тому, что люди говорят, когда говорят о Платоне, особенно когда они хотят знать, что Платон думал о том или ином. Например, некоторые заявили, что у него были непривлекательные авторитарные черты: это был человек, который запрещал поэтам посещать свой идеальный город, как он «описывает» в «Республике». Но подумайте еще раз. Сами диалоги — это литературные конструкции; Платон был наполовину поэтом. По сути, он исключил бы себя, если он имел в виду именно это.Скорее, он сопротивляется определенному догматическому поэту. Они опасны, потому что мешают вам думать самостоятельно, то есть мешают вам сделать философию своей собственной. Точно так же он часто предостерегает читателей от софистов, великих риторов своего времени — только он тоже великий ритор. Он предупреждает нас об опасности быть увлеченным толпой, движением ума, которое автоматически теряет связь с истиной.

Итак, я считаю, что совершенно неправильно рассматривать Платона как своего рода тоталитаризма, ассоциацию, которая закрепилась в 20-м веке, когда Карл Поппер сделал Платона главным врагом «открытого общества», не в последнюю очередь для политической философии Республика — со своим запретом на поэтов и тому подобное.Стоит помнить, что только сравнительно недавно ученые стали читать Республику таким программным образом. До XIX века это рассматривалось как своего рода фантастическая политика, эксперимент, очень похожий на «Утопию» Томаса Мора; это был не набор политик, а миф, который пытался пролить свет на различные особенности условий жизни человека. Другими словами, читать Республику как манифест — все равно что читать Тимей, как если бы это была карта маршрута к затерянному городу Атлантида — диалог, в котором появляется мифический город.

(Я должен добавить, что есть также вопрос о том, что делать с Законами, диалог, который является авторитарным. Он, например, казнил бы тех, кто верит в неправильных богов. Возможно, что Законы на самом деле не написаны Платоном , хотя и только справедливый. Он также не был опубликован при его жизни, поэтому, даже если он был им, то он, по-видимому, не был уверен в его достоинствах. Все ученые согласны с тем, что это нетипичный диалог: это единственный в котором Сократ не фигурирует и фактически поддерживает казнь Сократа, который действительно верил в неправильных богов, — необъяснимо извращенную позицию для Платона.)

Писать диалоги было рискованно. Позволяя читателям свободно отвечать, вместо того, чтобы пытаться закрыть все варианты, кроме одного, Платон уязвим для неправильного прочтения. Так было с самых ранних дней, если один из его древних биографов прав: «Составляя свои« Диалоги », он призывал массу людей заниматься философией; но он также дал многим возможность заниматься философией поверхностно».