Одиссей сын Лаэрта | это… Что такое Одиссей сын Лаэрта?
Толкование
- Одиссей сын Лаэрта
«Одиссей, сын Лаэрта» — роман-дилогия, написанный в 2000-ом году Генри Лайоном Олди. Роман представляет собой переосмысление «Илиады» и «Одиссеи».
Сюжетно связан с романом «Герой должен быть один», хотя не является его прямым продолжением.
Роман состоит из двух книг, «Человек Номоса» и «Человек Космоса». Многие персонажи романа так или иначе перешли из книги «Герой должен быть один».
Сюжетно связан с дилогией Андрея Валентинова «Диомед, сын Тидея» («Я не вернусь» и «Вернусь не я»). Эти книги представляют взгляды с разных сторон на одни и те же события.
Содержание
- 1 Сюжет
- 2 Персонажи
- 3 Мир романа
- 4 Несовпадения с романом «Герой должен быть один»
Сюжет
Многие считают его сумасшедшим, и, в определенном смысле, это так и есть. Юноша мечтает о подвигах, какие совершал его кумир, Геракл, и получает их в избытке. Когда боги Олимпа, решившие уйти от людей, но не оставлять свою божественную кровь в смертных жилах, собирают всех героев Эллады под Троей, Одиссей отправляется туда вместе со всеми, хотя и не желает уходить от молодой жены Пенелопы.
Возвращение его, из-за козней отпущенного из Тартара бога Крона, затягивается на десятилетия. Одиссей, как и другие герои, практически становится богом, а боги «не могут вернуться домой», по словам Гермеса. Но Одиссей после многих испытаний все же сумел вернуться.
«Я вернусь», — рефрен всей дилогии.
Персонажи
- Одиссей — главный герой дилогии, от его лица ведется повествование. Сын Лаэрта, внук Автолика, правнук Гермеса. Рыжий молодой человек, слегка хромает, причем каждый раз на разную ногу, прекрасный лучник, сумасшедший, ученик самого Эрота, возлюбленный Афины.
- Лаэрт — Лаэрт-Пират, Лаэрт-Садовник, отец Одиссея, один из аргонавтов, басилей Итаки до своего отречения в пользу Одиссея. Тайный лидер всех греческих пиратов, «Пенного Братства».
- Антиклея — мать Одиссея, дочь Автолика.
- Старик — тень умершего деда Одиссея, Автолика Гермесида, всю жизнь сопровождает внука, помогая ему советом или просто молчанием.
- Алким — советник басилея Лаэрта, потом — Одиссея. Калека — одна нога «высохла», впоследствии умер от рака. Отец Ментора, друга детства Одиссея.
- Эвриклея — рабыня, впоследствии вольноотпущенная, кормилица и няня Одиссея. По рождению — египтянка, мистисса (жрица и колдунья). Очень красива.
- Эвмей — раб-педагогос Одиссея, его верный спутник. Рябой, хромой человек, с младых ногтей был пиратом.
- Телемах (старший) — Далеко Разящий, бог Эрот, друг детства Одиссея, научивший его стрелять из лука.
Являлся в облике темноволосого курчавого мальчика с игрушечным, искусно сделанным луком.
- Афина — Сова, Олива и Крепость, богиня-покровительница и возлюбленная Одиссея, мать его друга Диомеда.
- Диомед Тидид — сын Тидея и Афины, великий герой, ванакт Аргоса. Друг и соратник Одиссея. Синеглазый, стройный молодой человек.
- Паламед — шурин Одиссея. Полноватый, холеный, мягкий и приятный в общении человек. Был для Одиссея кумиром, тот считал его другом, хотя Паламед общался с Одиссеем только ради политических соображений. Забит камнями при содействии Одиссея во время Троянской войны.
- Пенелопа — жена Одиссея, дочь долинной нимфы и Икария, брата басилея Спарты Тиндарея. Рыжая, зеленоглазая девушка, которую пытались обречь на участь безбрачной жрицы.
- Телемах (младший) — сын Одиссея и Пенелопы. Одиссей назвал его в честь своего друга и учителя Эрота. Юноша, истово мечтающий стать таким же, как отец, но практически не способный на подвиг.
На него не действует родовое проклятие — он абсолютно нормален.
- Елена Троянская — дочь Зевса и Немезиды (в мифах — Леды), земная богиня, орудие возмездия богов. Невысокая, неимоверно прекрасная женщина (несмотря на преклонный для человека возраст), с золотистыми волосами и очень белой кожей.
- Лигерон Пелид — Ахиллес. Сын Пелея и морской титаниды Фетиды. Морской оборотень-гермафродит, двух лет от роду мог принимать облик юноши или девушки брачного возраста, а также мальчика десяти лет. Неуязвим для любого оружия, безумен в битве. Только его наставник и возлюбленный, Патрокл, мог удерживать его в бою, так как его Лигерон инстинктивно обходил.
- Ангел — певец-аэд, как выясняется, бог Гермес. Прадед и друг Одиссея. (Образ практически полностью совпадает с образом Гермеса-Пустышки в книге «Герой должен быть один»).
- Геракл — великий герой Эллады. (Образ полностью совпадает с образом Геракла в книге «Герой должен быть один»).
- Иолай — бывший возничий Геракла. Амфитрион Персеид, вселившийся в тело внука. (Образ полностью совпадает с образом Иолая-Амфитриона в книге «Герой должен быть один»).
Мир романа
В романе представлена интересная концепция мироздания, объясняющая несоответствия в представлении о геграфии у разных древних народов. Все мироздание названно Космосом — вселенной. Космос дискретен — он состоит из взаимно изолированных Номосов, каждый из которых представляет отдельный мирок, чьи жители объективно представляют себе его строение. Например, ахейский Номос включает в себя территорию современной Греции и некоторые сопредельные территории, например, Египет. При этом, Египет же — но уже несколько «другой», параллельный, является центром другого Номоса — Черной Земли, Та-Кемет. Между разными Номосами существет некое не подчиняющееся физическим законам пространство, ахейцами называемое Океан. Люди могут перемещаться между Номосами, в принципе, не нарушая их структуры, хотя это непросто.
Но в некоторых случаях при нарушении границ Номосы «срастаются», становясь единым миром с современной нам географией (см. «Теория Семёнова-Зусера»).
Некоторые сращения Номосов описаны в романе. Это — разрушение общины блаженных лотофагов Одиссеем с одной стороны, и Моше (Моисеем), с другой (объяснение сорокалетнего странствования в пустыне объясняется нелинейностью времени в Космосе). Также это открытие Номоса, впоследствии названного Италией (от слов «Итака» и «Этолия» — названия родных земель Одиссея и Диомеда соответственно) Одисеем и Диомедом.Несовпадения с романом «Герой должен быть один»
- В романе «Герой должен быть один» глаза у Гермеса карие, во втором романе — голубые.
- В первом романе нет никаких намеков, Алкид или Ификл остался в живых под именем Геракла (по официальной версии богов — Алкид, но Амфитрион-Иолай так и не выясняет правды), в «Одиссее, сыне Лаэрта» можно с бо́льшей уверенностью предположить, что остался именно Ификл.
- В романе «Герой должен быть один» Деянира, жена Геракла, покончила с собой, упав на меч. Во втором романе она повесилась на собственном поясе (эта деталь, однако, преподносится как слух).
Wikimedia Foundation. 2010.
Игры ⚽ Нужен реферат?
- Одиссей Димитриади
- Одиссея (фильм)
Полезное
Читать онлайн «Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса», Генри Лайон Олди – Литрес
…Если сопутник мой он, из огня мы горящего оба
К вам возвратимся…
(Илиада. X, 246; Диомед об Одиссее).
Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом…
А. Галич
Не сравнивайте былое с грядущим, вход с выходом, смертного с вечным и рождение с тризной – иначе быть вам тогда подобным Фемиде Неподкупной, дочери Урановой, что добровольно отказалась от зрения телесного, получив взамен беспристрастие судьбы, ибо суждено зрячим судьям ослепление красотой и уродством, мольбой и гневом, отвагой и трусостью; слепым же – никогда, и в том отличие судьи от судьбы.
Не сравнивайте былое с былым, вход со входом, смертного со смертным и рождение с рождением – иначе быть вам тогда подобным Линкею Афариду, герою-прозрителю, чей взор легко проникал сквозь землю и камень, дерево и кость, воду и металл; лишь собственная участь была темна для остроглазого Линкея, как темен день завтрашний для дня нынешнего, и гибель усмехалась, стоя рядом.
Не сравнивайте былое со входом, смертного с тризной, грядущее с вечным и выход с рождением – иначе быть вам тогда подобным Аргусу Золотые Ресницы, звездному титану, чья неисчислимость взглядов находила рыбью чешуйку в водах Океана и пушинку в просторах эфира, но уже таится под фригийским колпачком серп из адаманта, вот-вот блеснет исподтишка: украшать отныне мириадам ваших глаз – суетную прелесть хвостов павлиньих.
Не сравнивайте былое с рождением, грядущее с тризной, не сравнивайте входы, открытые смертным, с выходами для вечных – иначе быть вам тогда подобным вещунье Кассандре, видевшей приближенье бед, слышавшей шелест их горестных крыльев; но слепцами становились люди рядом с Кассандрой, и тщетно было взывать к слепцам.
Не сравнивайте ничего с ничем – и быть вам тогда подобным самому себе, ибо вас тоже ни с чем не сравнят.
А иначе были вы – все равно что не были…
Итака,
Западный склон горы этос;
дворцовая терраса
(Кифаредический ном[1])
Я войду в дома просторные,
Сердце встречами обрадую
И забуду годы черные,
Проведенные с Палладою.
Н. Гумилев, «Возвращение Одиссея»
Я вернусь.
Слышите?..
Они смеются в ответ. Все. Деревья за перилами – каждым листом, каждой каплей ночной росы на этом листе. Птицы на ветвях – каждым озябшим перышком. Небо над птицами – наимельчайшей искоркой во тьме. Смеются. Небо, звезды, птицы, деревья. Море бьется о скалы – хохочет. Скалы безмолвно стынут над морем – ухмыляются. Я не осуждаю их. Есть ли у меня право на осуждение, если я и сам-то едва сдерживаю смех: страшный, холодный, как ползущая с алтаря змея?
Улыбка сушит губы.
Я вернусь.
Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, – и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Правнук молнии и кадуцея[2]. Сокрушитель крепкостенной Трои; убийца дерзких женихов. Муж, преисполненный козней различных и мудрых советов. Скиталец Одиссей. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! Я…
Вон их сколько, этих «я». И все хотят вернуться. Возвратившись для других, ощутив под ногами каменистую твердь Итаки, теперь они хотят вернуться по-настоящему: для себя. Иначе возвращению суждено обернуться самой долгой и беспощадной из всех разлук. Небо! звезды! птицы и деревья… – смейтесь над нами! Глумитесь! Но ответьте: может ли случиться иначе?!
Нет.
Не может.
Над западными утесами болтается неприкаянная звезда. Все прочие звезды оставили ее, бросили на произвол судьбы во тьме полуночи, и зеленый глаз отчаянно подмигивает мне: эй! тля-однодневка! видишь ли?! Вижу. Подмигиваю в ответ. Ты постарела, звезда. Истрепалась. Бахрома лучей вытерлась, будто кисти ветхого пояса, обреченного истлевать в недрах сундука. Блеск потускнел. Эй, тля-однодневка! – Да-да, это я тебе, моя звезда… И нечего моргать. Ты же видишь: я молод! прекрасен! силен! Конечно, ты видишь. Просто не в силах понять: это сегодня превратилось во вчера, или просто тьма морочит твой колючий взгляд?
Не тьма. Я морочу. Я вернулся, звезда.
Я вернусь.
Так не бывает, моргаешь ты. Бывает. Если ты там, а я здесь – значит, бывает. Глупо расплескивать мрак удивлением. Еще глупее, чем висеть без смысла над утесами.
Со стороны моря – тишина. Лишь горестный вздох прибоя: шшшли-пришшшли… Спрашиваю: вышли? Вышшшли, раболепно соглашается прибой. Врет, ясное дело. Кличи смолкли, луженые глотки навеки онемели, хлебнув из Леты. Тысяча врагов убита давным-давно. Тысячи врагов; десятки тысяч. Может быть, даже сотни. Некому горланить: «Я! убью!..», ибо тысяча друзей убита тоже. Одинокий колос посреди сжатой нивы, я качаюсь у перил, опьяненный кислым хмелем возвращения.
Хочешь, я сорву тебя, звезда? Вот сейчас подымусь на небо, шлепая босыми пятками, и сорву? Тысячу звезд; десятки тысяч. Может быть, даже сотни. Боишься? Правильно делаешь.
Ладно, свети пока.
Мне двадцать с небольшим, и я скучный человек. Повторяю, как заклинание: я! скучный! человек!.. Слова теряют смысл, рассыпая его вдоль дороги хлебными крошками, и недоуменно переглядываются. Что значит «Я»?! Что значит «Скучный»?!
Что значит: «Человек»?!
– …вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело совсем в другом; в малом. Просто надо очень любить этот лук…
Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
– …очень любить эту стрелу…
Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
– …надо очень любить свою родину, этот забытый богами остров на самой окраине…
Медное жало вопросительно уставилось на красавчика-Антиноя: ты понял? не понял? жаль…
– …надо очень, очень любить свою жену… своего сына…
Мне понравилось убивать. К чему лгать самому себе? – Понравилось. Я плохо помню, как это происходило; вернее, я вовсе ничего не помню. Но главное осталось: удовольствие. На войне убивают иначе. По-человечески. В спину, исподтишка; как получится. А вчера я убивал, как бог. У себя дома. Смеясь. «Радуйся!» – приветствовали родные стены, мерцая копотью; «Радуйся!» – приветствовала чужая смерть. Я радовался. Дом и бойня слились воедино, перепутались, словно два локона на одной подушке: рыжий и… рыжий. Мой спутник! друг детства! мой буян Эврилох, мечтавший о заветной тысяче и пошедший на корм лупоглазым рыбам – ты бы оценил. Жаль, не дожил. И нечего пялиться из дальнего угла, обиженно дергая щекой.
Вокруг меня – царство мертвых.
Я в Аиде.
Тени смутной толпой бродят по террасе. Ждут. Вон тщеславный забияка Агамемнон, надгробный памятник державе Пелопидов от эфиопов до гипербореев. Голый, только что из ванной; шея рассечена секирой до ключицы. Вон малыш Лигерон: пузырится черной, ядовитой кровью. Как и Парис-троянец: в смерти Не-Вскормленный-Грудью и Петух Мужей сделались похожи больше, чем близнецы. Вон Аякс-Большой: меч смешно торчит из подмышки. Мама. Отвернись, мама! Пожалуйста… Ладно, я отвернусь вместо тебя. Измочаленный Паламед лежит грудой падали; чудом сохранилась кисть правой руки. Блеск перстней режет глаза. Рядом тихо плачет Эней Анхизид. Он всегда плачет: в бою, на пиру, при смерти. Сколько помню, всегда.
Мы звали его – Дакриостат.
Плакса.
Мне больно вспоминать. Их несуразно много вокруг – теней. Ждущих. Жаждущих. Грядущим аэдам, этим ангелам-пройдохам, придется тяжко: слушатели не запомнят даже половины имен. Слушатели будут браниться. Вместо ломтя свинины швырнут черствую корку. Запутаются в нити чужой жизни, в нитях, в клубке, в паутине, сетях, тенетах…
Меня это беспокоит?
Ни капельки.
Черная овца моей памяти блеет в испуге, предчувствуя ласку бронзы. Был корабль, стала – овца. Было море, острова, ветер и небо – теперь овца. Жертва. Скоро отворятся жилы, и воспоминания густой струей брызнут наружу. Жизнь за память. Я буду поить вас, друзья мои, враги мои, я буду гнать одних и привечать других, по своему выбору поднося чашу со странным, чудовищным, умопомрачительным напитком: кровью памяти Одиссея. Хитреца Одиссея. Героя Одиссея. Ах да, я уже говорил…
Чтобы вернуться, я должен был уйти.
Теперь, чтобы вернуться, мне надо вернуться.
– Боги, за что караете?
Раньше так взывали чуть слышно, подразумевая меня. Скоро будут взывать громко, опять-таки подразумевая меня. Раньше – это значит давно, когда мир был большим, а я маленьким. Мир, собственно, и тогда был мал. Итака – вот и весь тебе мир, окруженный кипящим пределом моря. Но для рыжего сорванца ничего большего не представлялось. Скоро – это значит близко, на пороге, когда мир станет маленьким, а я большим.
Сейчас – это значит сейчас. Между «раньше» и «скоро».
Между движущимися скалами Симплегадами.
Вот-вот сомкнутся.
– Дядя Одиссей, мне надоело играть, – говорил малыш Лигерон, прежде чем отречься от гнева и надеть новый доспех. – Я устал, дядя Одиссей. Я боюсь, что выиграю.
– Не бойся, – отвечал я.
– Дядя Одиссей, мне надоело играть, – он повторяет это вновь и вновь, тенью отступая в седую мглу, едва я подымаю на него взгляд. – Здесь скучно. Это плохая игра. Можно, я поиграю во что-нибудь другое? Например, буду пахарем? Или рыбаком?
– Поиграй в царя мертвецов, – отвечаю я. Зная, что это жестоко, но не в силах поступить иначе.
– Ладно. Только недолго, хорошо?
– Хорошо.
Навсегда – это ведь недолго, правда?
Вчера они клялись, что воздвигнут храм Одиссея Возвращающегося. Я испугался. Я не знал, что делать. Я и сейчас не знаю.
Пока еще не знаю.
Я вижу его, этот храм. Пустынный, каменистый распадок, и среди щебня – алтарь, с которого ползут змеи. Одинокий алтарь; многие змеи. Свиваются в клубки, остро пахнущие мускусом, визгливо шипят, переплетают гибкие тела. Трепещут раздвоенными язычками. И после каждого моления змей становится больше. Хватит на сотни жезлов-кадуцеев. Какой бы храм ни воздвигли, на самом деле он будет таким. Папа, ты говорил, что гранатовую яблоньку из земель хабирру надо укреплять таинственным змием…
Не мной ли?
– У тебя хорошая жена, – ворчал носатый зазнайка Агамемнон, недовольный ласками очередной пленницы. – Моя стерва, дай ей волю… А у тебя – хорошая. Ты всегда умел устраиваться.
– Поэтому я здесь, – соглашался я. – Моя жена там, а я здесь. Устроился.
Агамемнон раздраженно глядел на меня, ища подвох.
– Тебя ждут. – Помню, голос его вдруг перестал быть брюзгливым. И лицо изменилось. Резче обозначились мешки под глазами, даже знаменитый нос перестал торчать стенобитным тараном. – Тебе есть куда возвращаться. Хитрюга, ты и здесь устроился: тебя ждут. А я уже и не знаю, зачем пришел под Трою.
– За победой, – напоминал я.
– Победа… – Агамемнон повторил это слово, словно забыв, что оно означает. – Моя стерва… а у тебя – иначе.
Я до сих пор плохо понимаю, что он хотел сказать.
Иногда кажется: мы все погибли под Троей. Все. Победители, кто на обратном пути утонул близ Эвбеи, обманувшись Каферейскими лже-огнями, или пошел на дно под угрюмым Теносом. Братья по оружию, в запале позабывшие, что войне конец, – и павшие от братской руки. Смертные, неся смерть во все пределы, куда бы ни двинулись.
И Глубокоуважаемые, чья западня оказалась столь вместительна, что в ней хватило места и для добычи, и для ловца.
Год за годом осколки поколения обреченных бросаются к оракулам. С одним-единственным вопросом: где безопасно жить? Где поселиться, чтобы не испытывать вечного страха?! И оракулы честно отвечают: там, где падающее небо не причинит вам вреда. Многие понимают это буквально: берут семьи, имущество и переезжают, например, в Херсонес Карийский, окруженный горами со всех сторон. Мне смешно. Мне постоянно мерещится: Олимпийская Дюжина вопрошает и получает ответ – живите там, где вам не повредит падающее небо! После чего Глубокоуважаемые с семьями и имуществом переезжают в Херсонес.
Когда земля грозит разверзнуться, она поглощает живущих на ней. Когда проваливается небо, синева топит в себе горстку небожителей. Когда-то, давным-давно, небо упало на землю, буйный Уран покрыл зрелую Гею – и родились первые дети. Где они сейчас? Кто умер в те дни, ложась перегноем под новые зерна? Оскопленное небо молчит, хмуря седые брови облаков, и молчит земля, баюкая во тьме усталую утробу.
Море пахнет гнилым обещанием покоя.
Мы погибли под Троей.
– …вы неправильно начинали. Дело не в силе. Дело не в мастерстве. Дело совсем в другом: в малом. Просто надо очень любить этот лук…
Роговой наконечник скользнул в ушко тетивы сам собой.
– …очень любить эту стрелу…
Тетива, скрипя, поползла назад, к плечу.
Тела убитых уже убрали из мегарона. Часть для погребения вывезли рыдающие отцы, остальных я распорядился сжечь утром с подобающими почестями. Жаль, забыл уточнить – с какими именно. Могут неправильно понять. Из дюжины петель вынули дюжину рабынь, еще недавно через край полных кипящей жизни, а теперь годных лишь на корм воронам. Виновных в том, что любили заезжих женихов больше, чем следовало бы. Тринадцатая, самая дерзкая, оправдав свое имя – Черноцвет[3], – вчера родила сына. Надеюсь, крики совпали: первый детский и последний отцовский, когда стрела пронзила его грудь. Эвриклея велела закопать дитя вместе с матерью; я не стал возражать.
Падающее небо уже не причинит мне вреда. Во всяком случае, больше, чем причинило.
Я вернулся, но я еще вернусь.
– Остров Заката
Манит покоем,
Ручьями плещет.
Не пей, о странник,
из тех ручьев.
Покой опасен,
Покой обманчив,
Покой – покойным.
Ты жив, мой странник,
спеши уйти…
Мне бы хотелось свести тени с тенями. Как сводят счеты. Убитых женихов – с погибшими в долине Скамандра. И пусть одни жалуются на неудачную смерть, а другие хвастаются удачной гибелью. Пусть меряются славой и бесславием. Наверное, я бы мог это сделать. Но знаю: пройдет миг, другой, и мне станет скучно. Лук и жизнь – одно[4]; лук и смерть – одно. Сын Гектора, сброшенный со Скейской башни, един с сыном рабыни, умерщвленным в день своего рождения. Дочери Приама, заколотые на могилах ахейцев, – и мои любвеобильные красотки, развешанные на столбах. Приам-троянец, кощунственно убитый у алтаря Зевса Оградного, – женихи моей супруги тоже пытались прибегнуть к защите родового очага…
Озноб крадется вдоль хребта.
Если все повторить, я бы снова натянул лук. Лук Аполлона, с некоторых пор – лук Одиссея. Тайный голос убеждает меня в этом, и, разучившийся бояться, я боюсь, что он прав.
Остров Восхода
Манит лавиной,
Прельщает бурей.
Беги, о странник,
Не жди обвала.
Жизнь человека
посередине,
На тонкой нити
Между покоем
И ураганом…
В последнее время, когда я вслушиваюсь в детский плач у предела, мне часто приходят на ум удивительные песни. Приходят и исчезают, расплываются утренней дымкой. Я забываю их почти сразу. Что-то подсказывает изнутри: эти песни запретны. Надеюсь, рано или поздно они забудут дорожку к Одиссею, сыну Лаэрта.
Но не сейчас.
Сейчас – это значит сейчас. Между «раньше» и «скоро». Блей, овца моей памяти! Дрожи в ужасе! Литься крови – густой, черной! Пейте, тени… вспоминайте…
Я буду пить с вами, судорожно глотая память.
Я вернусь.
Песнь первая
Время кусает свой хвост
Не нам гадать о греческом Эребе,
Для женщин воск, что для мужчины медь.![]()
Нам только в битвах выпадает жребий,
А им дано, гадая, умереть.
О. Мандельштам
Строфа-I
Шли-пришли-вышли…
Море обрушивалось на берег всей тяжестью, словно насильник-сатир – на застигнутую врасплох нимфу. Сгребало пригоршни грязного песка, вздымалось вверх, на дыбы, к бурлящей мути небес; злорадно медлило, прежде чем снова рухнуть на Авлиду, швырнув краденый песок в лицо Большой Земле. Тесно было морю в узости Эвбейского залива; хотелось простора. Обезумевшие чайки взахлеб орали над скалами, моля птичьих богов о милости; упрямые альбатросы молчали. От вони мокрых лент, намотанных на зубцы утесов, спирало дыхание. Случались бури посильнее, бывали куда более грозные штормы, но эта непогода, проигрывая в мощи, брала другим.
Грязь, дрянь, пакость.
– Корабль! Смотрите, корабль!
– «Пенелопа»! Клянусь грудью Амфитриты, «Пенелопа»!
– Радуйтесь!
Ветер на лету подхватил крики, рванул с треском. Понес клочья в ярящуюся даль. Туда, где кренились набок три мачты, заблаговременно лишенные парусов, где надрывались гребцы и гнулись тростинками весла; где рождался из бури смоленый корпус «Пенелопы». Вернулось на крыльях ветра, удивительно ясное:
Вздымает море
Валы-громады,
Любая – чудо,
Любая – воин…
– Безумец! – в восторге захлебнулся кто-то. – Слава Многокорабельному!
…Лазурноруки,
Пеннокудрявы,
Драконьи шлемы,
Тритоньи гребни…
Старый гимн кормчих вдохнул в толпу на берегу новые силы. Едва корабль достиг отмели, люди ринулись в воду. Сбитые с ног, вдосталь наглотавшись соленой воды, они цеплялись друг за друга, руки тянулись к крутым бортам, тащили судно вперед, на спасительную сушу – и волны стихали вокруг, изумленные порывом смертных.
Вскоре корабль был в безопасности.
И почти сразу, словно уставшее проказничать дитя, заснула буря, подложив под чумазую щеку кулачок Авлиды.
Сколько досягал взгляд, берег усеивали шатры. Дымились кострища, даруя тепло, готовя еду и высушивая мокрую насквозь одежду. Отдыхали измученные суда, прикорнув на ясеневых катках. Солнце, изредка являясь в прорехах облаков, дивилось: великая армада, недавно отправившаяся под Трою добывать величия и подвигов, сейчас смотрелась блудным сыном, сполна вкусившим побоев. Песен не пели; явись в лагерь бродяга-аэд, прибили бы со зла. Больше молчали, недружелюбно поглядывая на соседа. В бедах всегда славно кого-нибудь обвинить. Почему не его, соседа?
Одиссей сидел в сторонке, возле «Пенелопы».
Хотелось лечь и сдохнуть, но сдохнуть было нельзя. Хотелось встать и уйти куда глаза глядят, но вокруг… глаза б не глядели! Хотелось, чтоб ничего не хотелось, но тогда не стоило бы так упрямо вырываться из цепких объятий моря. На дне покой, на дне тишина. Игра слов горше морской воды: на дне не надо заботиться о дне грядущем.
Все тело ломило, старый гимн кормчих застрял в глотке войлочным кляпом. Наверное, так чувствуют себя победители.
– С возвращеньицем! – насмешливо поздравил его проходящий мимо воин, голый по пояс. Латный запон[5] блестел влажными бляхами, напоминая яблоко в росе. – Подобру ли, поздорову?!
Рыжий поднял голову.
Воина он не узнал. Зато узнал тень воина на песке. Не так много в Ахайе взрослых людей, за которыми волочится тень ребенка.
– Протесилай? Из Филаки?
– Смотри-ка, запомнил! А я уж думал: богатый буду…
Он собрался было шлепать дальше, но обернулся напоследок:
– Ты чего на меня вылупился, рыжий? Не нравлюсь?!
– Нравишься… Ты мертвый, да?
Воин озадаченно почесал волосатую грудь. Ниже ключиц волосы начали седеть, битые инеем лет. Большинство в недоумении чешут затылок; Протесилай же обычно скреб грудь – давняя привычка. Впрочем, затылок у него мощный, бугристый, что твоя грудь. Вон, бросил чесаться.
Буркнул, раздражаясь:
– Чтоб тебя!.. Зацепил на свою голову!
– Нет, ты мертвый?
– Ну конечно, мертвый! Только с костра! Оглядись: сплошной Аид!
Одиссей не принял шутки. Сидел, горбил широченные плечи, отчего казался много ниже ростом, чем был на самом деле. Исподлобья разглядывал грузного филакийца – еще один памятник смертельной усталости. Вот он, пред тобой: Иолай-Копейщик, бывший возница Геракла. Почему же вместо вопросов, о каких мечталось, рождается хрипло:
– Тебя убили. Сам видел!
– Где?
– Под Троей! Или не под Троей, кто тут разберет…
Протесилай помрачнел. Хотя казалось: больше некуда. Плюхнулся рядом на песок – Одиссей даже не успел растянуть на двоих край подстилки. На щеке филакийца красовался свежий кровоподтек; нижняя губа была прокушена.
– Ты сколько дней сюда плыл? – вместо брани спросил он еле слышно.
Теперь настал черед мрачнеть рыжему.
– День. Один день.
– Или больше?
– Или меньше.
– Бред какой-то… – выдохнул Протесилай, куснув раненую губу и зашипев от боли. – Бред, чушь!..
– Бред, – вяло согласился Одиссей.
– Нет, ты не понимаешь! – Филакиец сорвался на крик, поперхнулся: вроде бы хотел добавить свое обычное «мальчик», но раздумал. – Гидра тебя заешь, ты ничего не понимаешь! День он плыл… А я – неделю. Треть кораблей растерял; гребцы ладони до кости стерли! И вот на тебе: я сегодня вернулся, на рассвете, а ты – тоже сегодня, только под вечер! Теперь понимаешь?!
– А ты? – в свою очередь поинтересовался рыжий, тщательно просеивая мокрый песок сквозь пальцы. Можно было подумать, от этого зависел грядущий военный успех. Тучи издевательски клубились над головой, вертя из себя кукиши. Песок слипался в комки, отказываясь сеяться. Словно само Время, влажное от пота и крови, упрямо застревало в песочных часах.
– И я, – был странный ответ. – Может, навоевались, а? Может, все?! Сплавали разок, и хватит?
…Тень ребенка корчилась на песке, что-то доказывая моему Старику. Дергала плечами, мотала головой. Никакого уважения к неподвижному хозяину. Старик молчал, зябко горбясь. Щупал ладонью потную лысину, хмурился. Наверное, ему тоже хотелось сдохнуть.
Безнадежно.
– А тебе вообще разговаривать не положено. – Одиссей с трудом оторвал взгляд от беззвучного разговора теней. – И кричать на меня не положено. Убили тебя, значит, убили. Молчи теперь.
Протесилай скривился: будто поджившую рану зацепил, содрал корочку.
– Молчу теперь, – согласился он.
– Клялся ведь? В Спарте?
– Ну, клялся. Успел, на свою беду. А что? Все клялись, и я тоже…
– Вот и воюй, как все.
– По-человечески?
Обеими руками Одиссей взлохматил мокрый пожар шевелюры. Добавил тихо, с нажимом:
– По-человечески. Слушай, у тебя выпить не найдется?
– Крепкого?
– Ага.
* * *
Если верить моим собственным ощущениям, первый раз мы отплыли из Авлиды под Трою дней пять тому назад. Это если верить. Когда все взывает: не верь! Погода и тогда была гнусней гнусного: «мряка», как шутили острые на язык феспроты. Ох, и словечко… ох, и погода!
Уж лучше шторм.
Калхант-прорицатель плыл со мной на «Пенелопе». Моргал совиными глазами, утробно икал. Злился. На его месте я бы тоже злился: знамения хором обещали ветер в спину и солнышко в небе. О чем Калхант, руководя общевойсковым жертвоприношением, имел неосторожность возвестить. Небось сейчас народ честит пророка на чем свет стоит – в Бездну Вихрей, в Тартар, в Эреба корни!..
Вот и икается.
Набухшая простыня болталась над головой. На ней спал капризный, страдающий недержанием ребенок: желто-серая гадость струилась по лицу, вызывая приступы тошноты. Ни день, ни ночь: ублюдок без названия. Лиловое море пенилось под эскадрами, но видимость была никудышная. Казалось, «Пенелопа» идет в гордом одиночестве. А плеск, отдаленные выкрики и хлопанье парусов – морок. Гребцы пробовали петь: впустую. Любой гимн глох на середине.
– Удружили… – брюзгливо каркнул Калхант.
– Кому?
Я действительно не понял, о ком говорит прорицатель.
– Аэдам. Нас воспеть – язык сотрется. Пока каждого восхвалишь, да список кораблей, да кто откуда… Слушатели черствыми корками забросают.
Задрав голову к небу, я задумался: с чего бы Калханту беспокоиться судьбами грядущих певцов? Блик солнца, медовой каплей сверкнув на излете, походил на осеннюю луну: пористый, щербатый. Вечерний. По левую руку тучи лопнули, разошлись, и в прореху высунулись утесы, увенчанные дворцом.
Знакомый силуэт.
– Скирос?!
Калхант встал, обогнул судовой алтарь. Подошел ближе к борту:
– Похоже…
Уж кому, как не мне, было знать: до Скироса еще по меньшей мере два дня пути. И все-таки – Скирос. Ну, не сошел же я с ума!.. То есть, сошел, конечно, но не до такой же степени! Вон там, на пляже, мы приманивали женщин безделушками, вон лестница, по которой гремел вниз голый Патрокл… Я даже не успел удивиться другому: почему мы так близко к острову, когда намечалось идти северней, мимо лемносских берегов, – и почему мерзкая погода позволяет видеть дворец с предельной отчетливостью? Как на ладони: верхняя терраса, у перил замер муравей, блестя спинкой, алой с чернью. Плащ, наверное. Кто-то из басилейского семейства.
Или гость?
Второй муравей тайком выполз из дверного проема. Приблизился к первому, хищно дернул усиками.
– А-а-ах!
Клянусь, это не я. Это Калхант. А я вообще ни словечка! Ни звука! Только смотрел, как первый муравей – ало-черный зигзаг! – летит с террасы на клыки рифов, чтобы сразу скрыться под водой.
Минуту спустя весь остров исчез в густом киселе тумана.
– Цвета Афин, – бросил внезапно осипший Калхант.
– Что?
– Алый с черным. Афинские, говорю, цвета. Такой плащ был у Тезея, когда его изгнали. Последняя память.
Я слышал историю о предательском убийстве Тезея-Афинянина. Сброшенного с дворцовой террасы здесь, на Скиросе, ныне царствующим басилеем. Все знали, все слышали, но доказательств не было. Да никто особо и не рвался доказывать (а значит, вступаться!) за мятежного героя, выпущенного из преисподней могучим Гераклом вопреки воле темных владык. Изгнанник, руки по локоть в крови… святотатец!..
– Я тогда еще в саду игрался, – говорить было трудно: саднило горло. Будто соленой воды наглотался. – За ограду только с няней… А ты?
– Я уже за ограду, – непонятно ответил прорицатель. – Мама рассказывала: кричал ночами. Меня как раз накрыло… Видел, но не понимал: что?!
Он осекся. Чудно сверкнул глазами: брызнули желтые искры на сером. Уставился поверх моего плеча.
Добавил чуть погодя:
– Вот как сейчас: не понимаю… Просто боюсь.
Я обернулся. Там, где еще минуту назад торчали скалы Скироса – выше, между липкими медузами туч, – скользили пять птиц. Крупных. Три торопились, две догоняли. На замызганном фоне плохо получалось что-нибудь разобрать, но преследователи больше походили на крылатых людей, чем на обычных альбатросов или орланов. Да и преследуемая троица…
Не бывает у чаек женских голов.
– Гарпии меня раздери!
– Вот-вот, – согласился Калхант и замолчал надолго. Наверное, пытался по полету гарпий, или кто там летал, предсказать будущее. Судя по выражению его лица, меня такое будущее не устраивало.
Ни капельки.
Рыжий, рыжий, конопатый,
На плече несет лопату!
Не лопату, а весло —
Чтобы мимо пронесло!
Глупая дразнилка прицепилась хуже репья. Мы шли Лиловым морем на Трою, а я отчетливо слышал: дразнятся. Не поймешь, кто, но сволочь. Поймаю – удавлю. Гребцы стали оглядываться на меня: тоже небось услыхали. А я-то надеялся: видение… в смысле, обман слуха.
Фигушки, как любил говаривать друг-Ментор.
Мы шли Лиловым морем на Трою. Сперва раздались вопли испуга с других кораблей. Потом я заорал сам. Заорешь тут – когда он шел Лиловым морем из-под Трои. На запад. Или куда там он шел: огромный, больше горы, с выжженными глазами. По пояс в волнах; темечком под облака.
Рядом с мосластым ухом болталась звезда: верный пес гиганта[6].
Волна толкнула нас в бок, а когда гребцы выровняли судно, он скрылся из виду.
* * *
…Протесилай кивнул. Опустевший на две трети бурдюк валялся рядом, неприятно напоминая дохлую, распухшую по жаре козу. Захватить чаши филакиец не сподобился; глотали крепкое вино по очереди, прямо из мохнатого горлышка.
Забрызгались по уши; измазались в песке.
– Я его видел, – сказал филакиец. – Здоровенный такой. Слепой. Знаешь, когда я с мальчиками… с Гераклом… Антей-ливиец[7] тоже был сыном Посейдона. И тоже – большой.
– Ты хотел бы вернуть те времена? – вдруг спросил Одиссей.
Наверное, вино ударило в голову. Иначе откуда бы такой вопрос?
– Нет, – ни минуты не колеблясь, ответил Протесилай. – Вернуть времена? Нет.
Он встал. В ту же минуту встал Старик. Шагнув раз, другой, стараясь не наступить на детскую тень, приблизился к бывшему вознице Геракла. Рыжий обратил внимание: они похожи. Тяжкорукие, крепко сбитые; маловыразительные черты. Смущало другое: лицо Старика, обычно бесстрастное, сейчас пылало гордостью. Можно сказать, гордыней. С таким лицом штурмуют Олимп.
– Скажи, рыжий, – буднично сказал Протесилай, сделавшись древним-древним, едва ли не ровесником Старика. – Ты действительно видел, как меня убили? Там, под Троей?
И, не отворачиваясь, дождался ответа.
Кто сын Одиссея в Одиссее?
4 акции
- Твиттер
Греческая мифология состоит из рассказов и поэм, рассказывающих о различных богах, героях и различных ритуалах древних греков. Одна из них — «Одиссея», эпическая поэма, приписываемая древнегреческому поэту Гомеру.
Этот эпос прекрасно повествует насыщенную событиями историю Одиссея, легендарного греческого царя Итаки, который возвращается на родину после Троянской войны, длившейся почти десятилетие. Его путешествие обратно на Итаку было мучительным, поскольку Одиссей был единственным Итакацем, который вернулся живым после десяти долгих лет.
Давайте все глубже погрузимся в древнегреческую мифологию и узнаем, кто сын Одиссея и как он помог своему отцу в «Одиссее».
Кто сын Одиссея?
Телемах — сын Одиссея. Одиссей женат на Пенелопе, дочери Икария Спартанского. Вместе у них родился сын Телемах. Он сыграл значительную роль в «Одиссее» Гомера и был преданным сыном, который взрослел во время эпоса. Более того, он выделен в первых четырех книгах поэмы, известной как «Телемахия».
В Одиссее ему около 20 лет. История Телемаха — это рассказ о неоднозначном юноше, который взрослеет и становится мужчиной.
Гомер изображает его неопытным, беспомощным юношей, неспособным отогнать женихов, толпящихся вокруг его матери за трон Итаки в отсутствие отца. В конечном итоге он стал королем Итаки и женился на волшебнице Цирцее.
Троянская война длилась почти десять лет. За это время Телемах немного подрос и начал искать информацию о местонахождении его отцов.
Прежде чем мы перейдем к роли Телемаха в «Одиссее», давайте познакомимся с его прошлым.
Бонусное прочтение: Раскройте секреты греческого бога тьмы.
Рождение Телемаха
Одиссей был одним из женихов Елены Спартанской. Однако он знал, что Менелай женится на Елене. Зная это, он женился на двоюродной сестре Елены, Пенелопе, которая была красивее и добродетельнее Елены. От этого брака родился Телемах, сын Одиссея.
В «Одиссее» рождение Телемаха воспевается хором служанок. Они поют о его путешествии от его пребывания в утробе матери до момента, когда он появляется в реальном мире. Они плыли из пещер Судьбы по морю, сотворенному из крови его матерей, пока девять месяцев спустя он не достиг берега.
В младенчестве Телемаха спасли дельфины, когда он упал в океан. В качестве дани Одиссей носил на своем щите символ дельфина.
Происхождение названия
Имя Телемах происходит от древнегреческого имени « Телемахо », состоящего из двух элементов.
- «Tēlé», что переводится как «далеко».
- «махос», что означает «война или битва».
Это имя подходит сыну Одиссея, потому что, в отличие от своего отца, Телемах не участвовал ни в каких войнах. Он был еще младенцем, когда его отец неохотно ушел воевать на Троянскую войну. Однако Телемах действительно пачкает руки, сражаясь вместе со своим отцом Одиссеем, чтобы убить женихов, вторгшихся в их замок.
Ранняя роль в «Одиссее»
В отсутствие Одиссея женихи со всего мира съезжаются на Итаку. Вторгнувшись в замок с помощью служанок, наглые женихи требуют, чтобы королева выбрала одного из них своим мужем и, следовательно, королем Итаки.
Помощь прибыла в образе Афины, богини войны и мудрости. Она переоделась старым другом Одиссея по имени Ментес. Далее Телемах тепло приветствовал ее и пригласил на пир, происходивший в его замке.
Тем временем Телемах, совсем не знающий своего отца, считает его мертвым. Афина, переодетая Ментесом, дает Телемаху некоторую надежду и предсказывает прибытие его отца.
Прибытие Афины воодушевляет Телемаха. Ему всегда не хватало отца, который бы направлял его, и он наконец находит наставника в лице Ментеса.
Под руководством Афины он развивает свой калибр и поведение и учится быть напористым, постепенно превращаясь в молодого принца.
Телемах вскоре становится напористым и противостоит женихам за их высокомерное поведение и пытается бойкотировать их из поместья.
Вскоре после этого Телемах отправляется в плавание, чтобы узнать о местонахождении своего отца.
По приказу Афины отправиться в Пилос, а затем в Спарту, Телемах отправился в новое путешествие.
Там он встретит царя Пилоса Нестора и Менелая в Спарте, оба сражались вместе с его отцом Одиссеем.
Прочитано бонусов: Хотите узнать, какие восемь самых злых мифологических персонажей?
Раскрытие тайн Пилоса и Спарты
На берегу Пилоса Телемаха и его команду встречают люди, предлагающие им еду и напитки. В Древней Греции люди были щедро гостеприимны до такой степени, что предоставляли кров, еду и напитки любому незнакомцу, не задавая вопросов.
Несмотря на неуверенность в себе и отсутствие навыков публичных выступлений, Телемаху удается произвести хорошее впечатление на короля своей красноречивой речью, похожей на речь Одиссея.
В Плесе он узнал о впечатляющих подвигах своего отца на поле боя и за его пределами. Король также рассказывает ему о том, как Одиссей вынашивал план, который помог им захватить Трою. Кроме того, Нестор рассказывает ему историю об Оресте, сыне Агамемнона, который отомстил за своего отца и спас трон. Рассказы отца укрепляют его уважение к верности и преданности.
К сожалению, в Пилосе ответов не нашлось. Нестор устроил Телемаху колесницу, и тот поехал в Спарту с Писистратом в качестве помощника.
Здесь он узнал правду о существовании своего отца. Менелай сообщил Телемаху, что Одиссей может быть жив и находится в плену у богини по имени Калипсо. Однако Телемах вызывает сомнения, потому что Елена рассказала ему славные, но противоречивые истории о невзгодах Одиссея в Трое.
Тем временем женихи узнают о возвращении Телемаха на Итаку и планируют устроить засаду и убить его. Услышав это, Афина сыграла ведущую роль и сумела спасти принца, проведя его мимо толпы и велев ему идти прямо на свиноферму, принадлежащую свинопасу Евмею.
Прочитано бонусом: Вы поклонник мифов и легенд о H.P. Лавкрафт?
Возвращение на Итаку
Достигнув берегов Итаки, Телемах направился на свиноферму по совету Афины. Здесь Одиссей, переодетый нищим, ждал прихода сына. Наконец он открылся Телемаху. Отец и сын наконец объединились после более чем двадцати долгих лет! Вместе они придумали план, как избавиться от женихов из замка.
Принц сообщил Одиссею о многочисленных женихах, присутствовавших в замке. Ему было приказано взять все оружие и поместить его в кладовую. Однако ему пришлось оставить снаружи оружие только для себя и своего отца.
Несмотря на то, что он не видел своего отца двадцать лет, Телемах все еще был мотивирован его отцом, которого он знал только как легенду. Он верил в Древних Богов, особенно в Богиню Афину, и возлагал на них свою веру. Это была сила, которая двигала его.
Телемах встретился со своей матерью Пенелопой и разработал план, все время воздерживаясь от раскрытия приезда отца. Чтобы жениться на королеве, женихи должны были пустить стрелу через двенадцать головок топоров. Единственная загвоздка заключалась в том, что им пришлось использовать лук Одиссея и натянуть его.
Телемах первым попытался натянуть лук. Он несколько раз терпел неудачу, прежде чем его тонко остановил Одиссей, теперь замаскированный под жениха благодаря помощи Афины. Женихи не умели натягивать лук, и даже те, кто умел, не могли пустить стрелу в острие топора.
Наконец, когда все женихи с треском провалились, Одиссей выпустил стрелу и выиграл состязание. Затем он подошел к королеве и раскрыл свою истинную личность. План сработал идеально. Одиссей был единственным, кто остался с оружием. В общем, он быстро осуществил свое правосудие.
Вместе со своим сыном Одиссею удалось убить всех женихов и вернуть себе трон.
Царь Эпир, который был арбитром спора, изгнал Одиссея, потому что тот зашел слишком далеко. Таким образом, Телемах становится царем Итаки.
Вердикт
Подводя итог, Телемах — сын Одиссея и Пенелопы. По ходу «Одиссеи» он вырастает из сомнительного мальчика, не уверенного в своих силах, в сильного и решительного взрослого.
Хотя у него много талантов, как у его отца, Одиссея, он никогда не станет тем человеком, которым был Одиссей. Однако в битве с женихами, где он продемонстрировал свои навыки и героически сражался, он получил признание и уверенность своего отца.
Карандип Арора
Энтузиаст-журналист сновидений, который связывает видения во сне с реальными событиями в прошлом и настоящем, Карандип верит в доступ к подсознанию и демистификации сил, неуверенности и глубоко укоренившихся желаний.
Помимо определения взаимосвязи снов в своем личном дневнике сновидений, он продолжает изучать значение небесных объектов и их связь с мифологическими сказками, которые держат современное общество в заинтригованном состоянии прошлых цивилизаций.
Musée de la Corderie Vallois
В греческой мифологии Телемах — сын Одиссея и Пенелопы. Он персонаж гомеровской «Одиссеи», история которого рассказана в первых четырех книгах под названием «Телемахия». Телемах очень молод, когда его отец отправляется на Троянскую войну. Двадцать лет спустя он отправляется на поиски своего отца, который медленно возвращается с войны. Сначала он отправляется в Пилос, в дом Нестора, затем в Спарту, в дом Менелая, чтобы собрать сведения о своем отце. Нестор ничего не знает, но Менелай открывает ему видение, которое было у Протея о его отце: Одиссея удерживает против его воли нимфа Калипсо. Калипсо была дочерью титана Атласа и жила на острове Огигия. Калипсо приветствовала Одиссея, любила его и удерживала его семь лет, предлагая ему бессмертие, если он согласится никогда не возвращаться на Итаку.
Однако она была вынуждена отпустить его богами. В семнадцатом веке эти путешествия вдохновили на создание романа под названием « Les aventures de Télémaque» («Приключения Телемаха»), дидактическое произведение Фенелона на французском языке, опубликованное в 1699 году без имени автора для воспитания герцога Бургундского, внука Людовика XIV. В романе Фенелон рассказывает о приключениях сына Одиссея в сопровождении Ментора. В то время этот роман, предлог для нравственного и политического воспитания, также рассматривался как сатира на царствование Людовика XIV. Это было одно из самых читаемых произведений восемнадцатого века и начала девятнадцатого века, которое несколько раз переиздавалось, что послужило источником вдохновения для множества чрезвычайно успешных балетов и опер.
На этом полотне типограф изображает пребывание Телемаха в сопровождении Ментора на острове Калипсо, где, как он полагает, его отца удерживают нимфы против его воли. Четыре сцены с подписями заглавными буквами изображают этот эпизод:
— Телемах прибывает на остров Калипсо: Ведомый богиней Минервой, переодетой Ментором, Телемах приземляется на острове Калипсо после шторма.
Богиня Калипсо безутешна после отъезда Одиссея и оказывает Телемаху более благосклонный прием, предлагая ему бессмертие, если он согласится остаться с ней на острове.
— Сон Телемаха : Во время путешествия из Тира на остров Кипр Телемах засыпает и во сне видит Венеру и Купидона, приглашающих его на наслаждение. Минерва также появляется перед ним, защищая его.
— Ментор отделяет Телемаха от Евхарис : Телемах испытывает сильную страсть к нимфе Евхарис, что вызывает ревность и гнев Калипсо. Она обещает изгнать Телемаха со своего острова и убеждает Ментора построить корабль, чтобы вернуть его на Итаку.
— Нимфы Калипсо подожгли корабль Ментора : Пока Ментор ведет Телемаха к берегу, чтобы отплыть, Купидон утешает Калипсо и заставляет нимф сжечь корабль. Увидев пламя, Телемах испытывает тайную радость; однако мудрый Ментор, заметивший это, торопит Телемаха в море, бросаясь вместе с ним, чтобы переплыть к другому кораблю, остановившемуся у острова Калипсо.