9 класс. Литература. Н.В.Гоголь. «Мертвые души». — «Мертвые души». История создания и анализ произведения.
Комментарии преподавателяУрок № 1.
Тема: Н.В. Гоголь «Мёртвые души».
История создания, особенности сюжета, система образов.
Цель: познакомить с особенностями сюжета и системой образов поэмы «Мёртвые души».
Задачи:
образовательные:
— выявление в произведении конкретно — исторического и общечеловеческого содержания; — дать представление об истории создания и образной системе поэмы;
развивающие:
— развивать эмоциональное восприятие художественного текста;
— развивать читательскую культуру и понятие авторской позиции Н.В .Гоголя;
воспитательные:
— формирование гуманистического мировоззрения, гражданского сознания, любви и уважения к литературе и культурным ценностям Отечества.
Тип урока: лекция учителя.
Оборудование: портрет Н.В.Гоголя, презентация.
Ход урока:
I. Орг. момент:
II Лекция учителя:
по ходу работы ведётся запись учащимися в тетрадь основных понятий, отдельных пунктов лекции.
План лекции:
1. Как Н.В.Гоголь работал над поэмой «Мёртвые души»
2. Жанровое своеобразие поэмы.
Запись в тетрадь: Гоголь определения жанр «Мёртвых душ» как поэму, подчеркнув тем самым равноправие эпического (повествовательного) и лирического начал в своём произведении.
З. Построение поэмы «Мёртвые души». Система образов.
(Работа ведётся с опорной схемой. Она — на доске. По ходу объяснения учащиеся записывают её в тетрадь).
Композиционные звенья поэмы.
|
1 глава «вступление» в поэму, набросок всего, что впоследствии будет развито автором (приезд Чичикова в город, встреча с чиновниками, подготовка почвы для авантюры). |
|
2- 6 главы Изображение жизни российских помещиков |
|
7- 10 главы – Изображение губернского города ( в его пределах завершается характеристика владельцев усадеб. На центральное место выходит мир чиновников). |
|
11 глава- Повествование о жизненной судьбе сюжетообразующего героя поэмы- Чичикова |
|
1 глава «вступление» в поэму, набросок всего, что впоследствии будет развито автором (приезд Чичикова в город, встреча с чиновниками, подготовка почвы для авантюры).
|
|
2- 6 главы Изображение жизни российских помещиков |
|
7- 10 главы – Изображение губернского города ( в его пределах завершается характеристика владельцев усадеб. На центральное место выходит мир чиновников). |
|
11 глава- Повествование о жизненной судьбе сюжетообразующего героя поэмы- Чичикова |
(Учитель комментирует схему, делая пояснения о ведущих персонажах каждого композиционного звена).
4. Деталь как средство создания образов героев «Мёртвых душ».
Запись в тетрадь: деталь (от французского detаi1 — часть, подробность) — значимая подробность, частность, позволяющая передать эмоциональное и смысловое содержание сцены, эпизода или всего произведения.
1. деталь как средство типизации (типичность города, гостиницы, типичность в одежде)
2. деталь как средство индивидуализации (например, Манилов: портрет, речь, дом, кабинет, еда.)
III Заключительное слово учителя:
Вот и познакомились мы с сюжетом «Мёртвых душ». Множество героев, разнообразие обстоятельств…
А вот и главный герой — путешественник П.И.Чичиков.
Только вот цель его путешествия вас поразит: покупка мёртвых душ.
Войдя в художественный мир «Мёртвых душ», вы увидите всю Русь и воскликните вслед за Пушкиным: «Боже! Как грустна наша Россия!»
IV Организация д /з:
Прочитайте главу 1 «Мёртвых душ» и проследите маршрут Чичикова по губернскому городу, прочитайте статью учебника об истории создания поэмы.
Урок № 2
Тема: В губернском городе NN.
Цель: проанализировать главу 1 поэмы «Мёртвые души», выявить отношение к городу Чичикова и автора.
Задачи:
образовательные:
— учить находить главное из общего;
— выявить отношение к городу Чичикова и автора;
развивающие:
— развивать образное и аналитическое мышление;
— развивать устную речь учащихся;
воспитательные:
— выявление в произведении конкретно — исторического и общечеловеческого содержания;
— воспитание духовно развитой личности.
Тип урока: урок- экскурсия.
Оборудование: портрет Н.В.Гоголя.
Оформление доски:
— запись темы «В губернском городе NN»;
— запись вопроса, который станет главным вопросом урока: «Как относятся к городу Чичиков и автор».
Ход урока: 1.
Орг. момент:
II. Вступительное слово учителя:
— Сегодня мы с вами войдём в художественный мир поэмы Н.В.Гоголя <»Мёртвые души», ведь именно в ней отражена жизнь целых сословий — уездного чиновничества, поместного дворянства.
У нас сегодня не совсем обычный урок. Мы отправляемся на экскурсию. Правда, экскурсия наша будет не совсем реальной. Рядом с нами незримо будет находиться господин Чичиков. И как при любой экскурсии, нам надо составить маршрут.
(совместно с учащимися составляем маршрут экскурсии.)
В результате — на доске и в тетрадях появляется следующая запись:
1. Гостиница и комната Чичикова.
2. Общая зала и обед.
З. Улица и городской сад.
4. Визиты.
5. Домашняя вечеринка в губернаторском доме.
III. Экскурсия по городу NN:
На уроке работа ведётся непосредственно с текстом поэмы, а именно с главой 1.
Учащиеся находят и зачитывают материалы из главы по плану «маршрута».
Делают выводы.
IV. Выводы по теме урока:
— Ну что ж, Чичиков остался доволен осмотром города? А как автор? (иронически)
— Что помогает понять авторскую иронию? (художественные детали:
«Тараканы, выглядывающие, как чернослив, из всех углов», « висела копчёная люстра»).
— Как вы охарактеризуете умиление Чичикова городом? (это умиление не бескорыстно).
— Каково отношение автора к Чичикову?
— Что же можно сказать об этом губернском городе?
V. Организация д/з:
прочитать главы 2 и З, составить визитные карточки Манилова и Коробочки
http://www.youtube.com/watch?v=Zk0QHXFR8sE
заставка http://www.
youtube.com/watch?v=0hDlK22XAWQ
http://www.uchportal.ru/load/257-1-0-13108
Лирические отступления в поэме «Мертвые души» по главам .
| Глава | Краткий анализ | Фрагмент текста |
| Глава I | Это саркастическое рассуждение на тему благочестия и порядочности помещиков. По мнению Гоголя, все помещики одинаково непорядочны. Среди всех особенно выделяются толстые – они всегда выглядят представительно, никогда не занимают посредственные должности, в отличии от тонких. Такое едкое замечание высмеивает традицию пренебрегать умственными способностями человека – в аппарате всегда находятся люди, которые любым способом умеют удержать за собой место, но при этом они малообразованны и почти ничего не понимают в своей работе. | Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать Божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь — и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро. |
| Глава II | Периферия страны имеет довольно привычные пейзажи. Все селения очень похожи один на другой – бабы отличаются пышными формами, мужики в основном ходят в тулупах, часто можно увидеть из нижних окон домашних животных – свиней или теленка. | Едва только ушел назад город, как уже пошли писать, по нашему обычаю, чушь и дичь по обеим сторонам дороги: кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен, обгорелые стволы старых, дикий вереск и тому подобный вздор. Попадались вытянутые по шнурку деревни, постройкою похожие на старые складенные дрова, покрытые серыми крышами с резными деревянными под ними украшениями в виде висячих шитых узорами утиральников. Несколько мужиков, по обыкновению, зевали, сидя на лавках перед воротами в своих овчинных тулупах. Бабы с толстыми лицами и перевязанными грудями смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, виды известные. |
| Глава III | Люди, которые имеют нетипичные черты внешности или характера всегда очень запоминающиеся – их легко описывать. Люди же, которые обладают типичными чертами, вызывают несказанные трудности для описания – для того, чтобы найти их индивидуальные черты необходимо детально присмотреться. | Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ — и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, — эти господа страшно трудны для портретов. Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд. |
| Глава IV | Очень часто случается так, что даже люди самых высоких чинов не отличаются добропорядочностью – они всегда готовы при случае сделать пакость другому человеку. Делают они это не потому, что этого требуют обстоятельства, а потому, что испытывают моральную потребность в этом поступке. Когда такие пакости делают люди высоких чинов – это очень огорчает, ведь хочется, чтобы идеальные люди были идеальны во всем. | Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины. Иной, например, даже человек в чинах, с благородною наружностию, со звездой на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, пред вашими глазами, и нагадит вам. И нагадит так, как простой коллежский регистратор, а вовсе не так, как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышление, так что стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да и ничего более. |
| Глава V | Жизнь в большинстве своих случаев отличается существенным однообразием и скукой. Порой в жизни людей появляется необычайная радость – кратковременная, но запоминающаяся, которая подобно восхитительному экипажу проносится мимо, оставляя восхищенных людей стоять на обочине с разинутым ртом. | Везде, где бы ни было в жизни, среди ли черствых, шероховато-бедных и неопрятно-плесневеющих низменных рядов ее, или среди однообразно-хладных и скучно-опрятных сословий высших, везде хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж. |
| У русских людей есть особенность придумывать меткие прозвища. Как бы потом не старался человек избавиться от него – все равно не получится облагородить это прозвище. Каждый народ носит свои ментальные особенности в речи, так например, англичане с легкостью могут выдать что-то жизненно-мудрое, французы кокетливое, немцы что-то замысловато-умное, но только русские люди способны выдать нечто душевное, идущее от самого сердца. | Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица. Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается топором. А уж куды бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы! Как несметное множество церквей, монастырей с куполами, главами, крестами, рассыпано на святой, благочестивой Руси, так несметное множество племен, поколений, народов толпится, пестреет и мечется по лицу земли. | |
| Глава VI | Во время юности людям свойственно находить интересными даже самые обыденные вещи – архитектурные здания, эмоции людей. Юный пытливый ум способен замечать даже самые мелкие объекты и эмоции, со временем эта возможность утрачивается – мир теряет свои краски, а люди с возрастом начинают смотреть равнодушно на то, что еще недавно их так впечатляло и восхищало. Вспоминая, какими они были раньше эмпатичными, люди часто удивляются своему былому пылу и не понимают, как можно было восхищаться такими обыденными вещами. | Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, — любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, — все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату, или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрел на высокую узкую деревянную колокольню или широкую темную деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам, или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу. Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомый деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть! |
| Глава VII | Русская аристократия всегда очень требовательна к речи, в частности к литературной речи. Сами же аристократы при этом умеют отлично картавить по-французски, говорить подобно птица на английском, к тому же не упускают возможности посмеяться над людьми, которые не обладают такими речевыми навыками. Однако они, как правило, мало что могут сказать на их родном русском. Очень часто дворяне хотят видеть благородный, очищенный от простых слов язык, но при этом не хотят приложить ни малейших усилий для его развития – кажется, что этот язык должен развиваться сам по себе и «спуститься с неба» уже в идеальной форме. | Таково на Руси положение писателя! Впрочем, если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос картавя, по-английски произнесут как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят себе на даче избу в русском вкусе. Вот каковы читатели высшего сословия, а за ними и все причитающие себя к высшему сословию! А между тем какая взыскательность! Хотят непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным и благородным, — словом, хотят, чтобы русский язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы больше ничего, как только разинуть рты да выставить его. Конечно, мудрена женская половина человеческого рода; но почтенные читатели, надо признаться, бывают еще мудренее. |
| Глава VIII | В мире существует два типа писателей. Первые умеют удачно польстить своим читателям – этот тип писателей описывают возвышенные чувства и необычные красоты и поэтому они пользуются огромной популярностью у читателей. Как правило, молодые люди благоговеют при одном из имени и готовы преклоняться перед талантами этих людей. Другой тип писателей – писатели, которые находят в себе силы для дерзости. Они смело описывают мелкие жизненные нити, которые делают нашу жизнь менее похожей на сказку. Такие писатели не пользуются спросом – их считают невеждами и неумехами. | Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги с ее холодами, слякотью, грязью, невыспавшимися станционными смотрителями, бряканьями колокольчиков, починками, перебранками, ямщиками, кузнецами и всякого рода дорожными подлецами видит наконец знакомую крышу с несущимися навстречу огоньками, и предстанут пред ним знакомые комнаты, радостный крик выбежавших навстречу людей, шум и беготня детей и успокоительные тихие речи, прерываемые пылающими лобзаниями, властными истребить все печальное из памяти. Счастлив семьянин, у кого есть такой угол, но горе холостяку! Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы. Вдвойне завиден прекрасный удел его: он среди их, как в родной семье; а между тем далеко и громко разносится его слава. Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека. Все, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за торжественной его колесницей. Великим всемирным поэтом именуют его, парящим высоко над всеми другими гениями мира, как парит орел над другими высоко летающими. И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей… |
| Глава IX | Людям свойственно видеть во всех литературных героях свои портретные отображения. Если писатель использует в своем произведении какое-либо имя, то сразу же все носители таких имен начинают сравнивать себя с этим литературным героем. Если же писатель рискнет и укажет, что его персонаж – чиновник, то дело будет еще хуже – сразу же все чиновники ополчатся против него. | Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу нашего государства, благо велико, кто-нибудь, носящий его, и непременно рассердится не на живот, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно приезжал секретно, с тем чтобы выведать все, что он такое сам, и в каком тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что любит покушать. Назови же по чинам — боже сохрани, и того опасней. Теперь у нас все чины и сословия так раздражены, что все, что ни есть в печатной книге, уже кажется им личностью: таково уж, видно, расположенье в воздухе. Достаточно сказать только, что есть в одном городе глупый человек, это уже и личность; вдруг выскочит господин почтенной наружности и закричит: «Ведь я тоже человек, стало быть, я тоже глуп», — словом, вмиг смекнет, в чем дело. |
| Глава X | Людям свойственно заблуждаться – многие готовы признать себя дураками имея какое-либо незначительное негативное качество, невзирая на свои положительные. Очень часто в жизни случается так, что человек из-за того, что он не смог увидеть предмет своего сомнения со стороны, начинает идти по ложному пути, напротив же, по происшествии времени у потомков появляется возможность проанализировать ошибки предков и высмеять их заблуждения, но в то же время сами они точно также заблуждаются по вопросу вещей, которые актуальны в их время или которые находятся под детальным их изучением. | Щедр человек на слово «дурак» и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему. Довольно из десяти сторон иметь одну глупую, чтобы быть признану дураком мимо девяти хороших. Читателям легко судить, глядя из своего покойного угла и верхушки, откуда открыт весь горизонт на все, что делается внизу, где человеку виден только близкий предмет. И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в чертоги! Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный всю ночь огнями, но мимо его в глухой темноте текли люди. И сколько раз уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога? Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным огнем исчерчена сия летопись, что кричит в ней каждая буква, что отвсюду устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки. |
| Глава XI | Самые счастливые люди – это те, которые полностью пленены страстью. Однако, бывает и так, что некоторые страсти у человека возникают из-за высших сил. Такие страсти преследуют человека с самого рождения и терзают всю жизнь. | Мудр тот, кто не гнушается никаким характером, но, вперя в него испытующий взгляд, изведывает его до первоначальных причин. Быстро все превращается в человеке; не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки. И не раз не только широкая страсть, но ничтожная страстишка к чему-нибудь мелкому разрасталась в рожденном на лучшие подвиги, заставляла его позабывать великие и святые обязанности и в ничтожных побрякушках видеть великое и святое. Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его. Блажен избравший себе из всех прекраснейшую страсть; растет и десятерится с каждым часом и минутой безмерное его блаженство, и входит он глубже и глубже в бесконечный рай своей души. Но есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в минуту рожденья его в свет, и не дано ему сил отклониться от них. Высшими начертаньями они ведутся, и есть в них что-то вечно зовущее, неумолкающее во всю жизнь. Земное великое поприще суждено совершить им: все равно, в мрачном ли образе, или пронестись светлым явленьем, возрадующим мир, — одинаково вызваны они для неведомого человеком блага. |
| Глава XI | В быстрой езде есть своя прелесть. Кажется, что у тебя вырастают крылья и ты сам летишь, подобно птице, а навстречу тебе летят города, деревни, люди. Вся Русь мчится подобно тройке лошадей – подобная молнии. Несется эта тройка, вызывая интерес и недоумение. | И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побери все!» — его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, — только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да молотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню — кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход — и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!. |
| Глава XI | В дороге заключена немыслимая прелесть – когда ты едешь, то тебя все восхищает. Природа, ландшафт – все поглощает твое внимание и увлекает, а со временем появляется дремота – уснуть в дороге облокотившись на соседа – это тоже очень приятно. Дорога ночью особенно восхитительна, кажется что ты попал в какой-то чудесный мир. Дальняя дорога всегда прекрасна – у человека есть время обдумать беспокоящие его вещи, вдохновиться и даже найти себе идею для творчества. | Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога! и как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный воздух… покрепче в дорожную шинель, шапку на уши, тесней и уютней прижмемся к углу! В последний раз пробежавшая дрожь прохватила члены, и уже сменила ее приятная теплота. Кони мчатся… как соблазнительно крадется дремота и смежаются очи, и уже сквозь сон слышатся и «Не белы снеги», и сап лошадей, и шум колес, и уже храпишь, прижавши к углу своего соседа. Проснулся: пять станций убежало назад; луна, неведомый город, церкви с старинными деревянными куполами и чернеющими остроконечьями, темные бревенчатые и белые каменные дома. Сияние месяца там и там: будто белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по улицам; косяками пересекают их черные, как уголь, тени; подобно сверкающему металлу блистают вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души — все спит. Один-одинешенек, разве где-нибудь в окошке брезжит огонек: мещанин ли городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке — что до них? А ночь! небесные силы! какая ночь совершается в вышине! А воздух, а небо, далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей, так необъятно, звучно и ясно раскинувшееся!.. Но дышит свежо в самые очи холодное ночное дыхание и убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито, почувствовав на себе тяжесть, бедный, притиснутый в углу сосед. Проснулся — и уже опять перед тобою поля и степи, нигде ничего — везде пустырь, все открыто. Верста с цифрой летит тебе в очи; занимается утро; на побелевшем холодном небосклоне золотая бледная полоса; свежее и жестче становится ветер: покрепче в теплую шинель!.. какой славный холод! какой чудный, вновь обнимающий тебя сон! Толчок — и опять проснулся. На вершине неба солнце. «Полегче! легче!» — слышится голос, телега спускается с кручи: внизу плотина широкая и широкий ясный пруд, сияющий, как медное дно, перед солнцем; деревня, избы рассыпались на косогоре; как звезда, блестит в стороне крест сельской церкви; болтовня мужиков и невыносимый аппетит в желудке… Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений |
Автор: Виктория Давыдова
Доктор Джекилл и мистер Хайд
Резюме
В ночь на 9 января, пишет Ланьон, я получил заказное письмо. Я сразу же узнал на конверте почерк моего старого школьного товарища Генри Джекила. Это меня удивило. Генри и я не имели привычки переписываться; в конце концов, мы оба живем в Лондоне, и я только что видел его прошлой ночью на одном из его званых ужинов. С чем может быть связана такая формальность, как отправка заказного письма? Мое любопытство было велико.
Дорогой Ланион [пишет Джекил],
Несмотря на то, что в прошлом у нас были разногласия по научным вопросам, ты один из моих самых старых друзей, и поэтому я прошу тебя сделать мне одолжение. Это услуга, на которой держится моя честь. Если ты подведешь меня, я пропал.
Пожалуйста, помогите мне. Возьми такси до моего дома, Пул тебя впустит, а потом иди в мою комнату. Если дверь заперта, взломайте ее силой. Откройте ящик с пометкой «Е» (при необходимости взломайте замок) и достаньте все его содержимое — несколько порошков, флакон и бумажную книгу. Возьми все с собой домой. Затем, в полночь, к вам домой прибудет человек, которому я прикажу сделать это. Отдай ему ящик, который ты взял из моей комнаты. Это все. Если вы сделаете это, вы заслужите мою полную благодарность. Я знаю, что то, о чем я прошу, граничит с фантастикой, но если ты не исполнишь этого, на твоей совести будет либо моя смерть, либо мое безумие. Я дрожу при мысли, что ты можешь подвести меня. Но если ты это сделаешь, мои проблемы закончатся.
Твой друг,
Х. Дж.
П.С. Если почтовое отделение не сможет доставить это вовремя, сделайте так, как я прошу. Жди моего гонца в полночь. Может быть слишком поздно; Не могу сказать. Если это так, вы видели Генри Джекила в последний раз.
Закончив читать письмо Джекила, я подумал о возможности того, что доктор Джекилл сошел с ума. Тем не менее, пока это не было доказано, я чувствовал себя обязанным сделать то, о чем просил меня мой старый друг. Таким образом, я немедленно отправился в дом Джекила; вызвали слесаря, и через два часа дверь в личный кабинет Джекила открылась. Я вынул ящик, описанный в письме Джекила, тщательно завязал его простыней и вернулся с ним домой. Там я внимательно осмотрел его. То, что я нашел, разожгло мое любопытство, но не сообщило мне ничего определенного. Там была нехитрая на вид соль, наполовину наполненный пузырек кроваво-красного, сильно едкого напитка, а в записной книжке было немного — ряд дат, охватывающий период в несколько лет, который довольно резко оборвался почти через год. . Рядом с датами было несколько кратких замечаний; слово «двойной» встречалось примерно шесть раз в общей сложности из нескольких сотен записей, и один раз, в самом начале списка, были слова «полный провал», за которыми следовали несколько восклицательных знаков. Боже мой, я не мог себе представить, как все это может повлиять на честь, рассудок или жизнь моего старого друга доктора Джекила. И почему вся эта секретность? Чем больше я думал об этом, тем больше я задавался вопросом, не страдает ли Джекилл каким-то церебральным заболеванием. И все же я был полон решимости сделать так, как он просил, но не раньше, чем зарядил свой старый револьвер.
В полночь в мою дверь постучали очень тихо. Снаружи прислонился к одной из колонн крыльца невысокий человечек. Я спросил его, был ли он агентом Джекила. Он жестом вымученно сказал «да» и, украдкой оглядываясь назад, проскользнул внутрь. Держа руку на револьвере, я внимательно посмотрел на маленького человека. Я никогда не видел его раньше. Он был определенно неприятным существом; его лицо дергалось в конвульсиях, он казался физически больным, и мне, как врачу, были интересны эти симптомы. Его одежда, явно дорогая, была ему слишком велика. Брюки у него были нелепо закатаны, а талия сюртука спускалась ниже бедер. При других обстоятельствах я бы посмеялся над его клоунским видом, но этот человек был явно ненормальным, до отвращения. Опять же, как медик, я не мог не интересоваться его происхождением, его жизнью и средствами к существованию.
Странный человечек был необычайно взволнован, снова и снова спрашивая, есть ли у меня «это». Я пытался его успокоить, но он, казалось, был на грани истерики, поэтому я указал туда, где он лежал, на полу за столом. Мгновенно он вскочил на нее, потом положил руку на сердце, и я услышал, как скрипят его зубы и дергаются челюсти. Затем он начал смешивать порошки с жидкостью, которая меняла цвет на моих глазах. Я был очарован, и он заметил это и спросил: «Будете ли вы мудры? Будете ли вы руководствоваться? Я могу взять этот стакан и уйти. Или я могу проглотить его перед вами и показать вам новую землю знаний, новые пути к славе То, что вы увидите, поразит самого дьявола».
Признаюсь, любопытство опять взяло надо мной верх. Я попросил его продолжить. Он согласился, но напомнил мне о моих профессиональных клятвах и глубоко укоренившейся вере в традиционную медицину, ибо то, что я собирался увидеть, будет чудом из области трансцендентальной медицины.
Потом он выпил зелье одним долгим глотком и вскрикнул, пошатнулся, пошатнулся, вцепился в стол, и вдруг лицо его почернело, черты начали таять, и в следующее мгновение передо мной предстал Генри Джекилл.
То, что он сказал мне в течение следующего часа, я не могу заставить себя изложить на бумаге. Я могу только рассказать о том, что я видел, и как моя душа заболела. Я спрашиваю себя, верю ли я в это, и не могу ответить. Ужас преследует меня постоянно. Моя вера в медицину и человечество пошатнулась. Я чувствую, что мои дни сочтены. Остается сказать только одно. Это «существо», пришедшее с поручением для Джекила, по собственному признанию Джекила, было не кем иным, как Эдвардом Хайдом, убийцей сэра Дэнверса Кэрью!
Анализ
С точки зрения повествовательной структуры романа читатель наконец впервые приходит к поразительному осознанию того, что (1) доктор Джекил и мистер Хайд — одно и то же лицо; или (2) доктор Джекил и мистер Хайд — две части одного и того же человека, одна злая, а другая добрая; или (3) мистер Хайд является частью доктора Джекила, той уменьшенной частью, которая представляет собой зло во всех нас. Помимо вышеперечисленных могут быть и другие варианты, но эти являются наиболее традиционными.
Точно так же, с точки зрения структуры повествования, эта информация доходит до нас в форме длинного повествования, изложенного доктором Ланьоном, но мы также должны знать, что доктор Ланьон не говорит нам все : Когда Хайд выпил зелье и снова стал Джекиллом, два «старых друга» разговаривали, по-видимому, в течение часа, но доктор Ланион пишет: «То, что он [Джекилл] сказал мне в следующий час, я не могу передать мой разум изложить на бумаге». Таким образом, читатель еще не имеет полной истории, потому что робкий, потрясенный и напуганный доктор Лэнион слишком поражен последствиями истории Джекила, чтобы даже записать ее.
Мы должны помнить из главы 6, что 8 января Лэньон вместе с Аттерсоном и другими обедал в доме доктора Джекила; потом на 91-го января доктор Лэньон получил записку от доктора Джекила (датированную 10 декабря, ошибка последовательности со стороны Стивенсона), записку, в которой Джекил в лице Хайда умоляет своего старого друга о помощи; теперь мы понимаем, что это будет своего рода помощь, которая, наконец, приведет Лэньона в прямой контакт с теориями Джекила, которые Лэньон так долго отвергал. Прямое противостояние будет в лице Эдварда Хайда с его зловещими и злыми путями. И, верно, первоначальная реакция Лэньона на Хайда такая же, как и у других — «В самой сущности существа было что-то ненормальное и неправильное».
Когда Хайд получил химикаты от доктора Ланьона и приготовил печально известное зелье, он насмехается над Ланьоном, бросая вызов: Уйдет ли он (Хайд) сейчас, когда Ланьон все еще в неведении, или у Ланьона есть «жадность любопытства?» Если Хайд останется, то «новая область знаний и новые пути к славе и власти будут открыты для вас здесь, в этой комнате, в одно мгновение; и ваше зрение будет ослеплено чудом, чтобы поколебать неверие сатаны». .» Прежде всего, мы должны задаться вопросом, как это откровение откроет новые пути к «славе и власти» для Ланьона — тем более, что то же самое знание уничтожило Джекила. Но надо помнить, что это не Джекил , который бросает Лэньону этот ужасный вызов — по иронии судьбы, это Хайд, , и он хочет отомстить за то, что Лэнион много раз высмеивал Джекила за то, что он «слишком причудлив» и «слишком метафизичен», и за то, что он интересовался такими «ненаучная чепуха». Наконец, Ланиону предстоит увидеть своими глазами то, что он так долго отвергал и высмеивал. Сам Джекилл/Хайд, конечно, не стал бы насмехаться над добрым доктором Ланьоном, но злой, злобный и мстительный Хайд получает огромное извращенное удовольствие, насмехаясь над Ланьоном.
Ланьон соглашается, и Хайд выпивает зелье. То, что происходит с Хайдом, является восхитительным вызовом для кинематографистов и ярко описано Стивенсоном: «Последовал крик: он пошатнулся, пошатнулся, схватился за стол и держался, глядя впрыснутыми глазами, задыхаясь с открытым ртом. .. распухнуть — его лицо вдруг стало черным, а черты лица, кажется, тают и меняются». Эффект от этой сцены разрушает Лэньона, поскольку, как мы видели в главе 6, доктор Лэньон мертв через три недели после этой сцены. Наблюдая за метаморфозой, Лэнион может только кричать: «О Боже… О Боже!» снова и снова, наблюдая, как Хайд становится Джекилом. Таким образом, Хайд и, в конечном счете, Джекилл мстят.
Мы полагаем, что ужас трансформации — не единственное, что убивает Ланьона. После превращения Джекилл разговаривает с Ланьоном в течение часа, и мы должны предположить, что он рассказывает Ланьону все, что мы слышим в главе 10. Дело в том, что Ланьон не может смириться с мыслью, что у человека злая природа, и все же он только что был подвергается неопровержимому доказательству того, что человек действительно обладает действительно злой природой, которую можно изолировать от его двойственной природы. Как мы отмечали ранее, настоящий ужас открытия того, что Джекил и Хайд — одно и то же лицо, заключается не в самой трансформации, а в полном осознании природы зла, присутствующего во всех людях, потому что Хайд предстал перед Ланьоном как ВОПЛОТЕННОЕ ЗЛО. . За этим следует длинное объяснение Джекила, которое Лэньон «не может заставить [свою] мысль изложить на бумаге». Ибо, услышав рассказ Джекила, «душа Лэньона заболела… Моя жизнь была потрясена до основания, сон оставил меня, смертельный ужас не покидает меня в любое время суток… Я чувствую, что должен умереть». Таким образом, самый смертельный ужас, которого опасается Лэньон, должен быть страхом, что проявится его собственная злая натура, и для выдающегося человека, который прожил примерную, мягкую и кроткую жизнь, достигнув славы, эта возможность просто слишком велика; это разрушает его. Но прежде чем это уничтожит его, он полностью отвергает не только Хайда, но и Джекила — целиком. Как сказал Лэньон в главе 6: «Я не желаю больше ни видеть, ни слышать о докторе Джекилле…
Я совсем покончил с этим человеком; и я умоляю вас избавить меня от любых намеков на того, кого я считаю мертвым». Таким образом, теперь мы знаем, что ужас открытия того, что Джекил и Хайд — одно лицо, приводит к открытию, что сам Ланион также является отчасти злом. Чтобы избежать дальнейших размышлений об этой самореализации, Лэньон поэтому отвергает доктора Джекила — как и себя самого — потому что у него нет сил бороться со злом Знание этого феномена просто убивает его9.0003
Белый Клык — Глава 9
Предыдущая глава Следующая Глава
Глава 9
ЧАСТЬ III
ГЛАВА I. СОЗДАТЕЛИ ОГНЯ
Детеныш наткнулся на него внезапно. Это была его собственная вина. Он был неосторожен. Он вышел из пещеры и побежал к ручью, чтобы напиться. Возможно, он не обратил на это внимания, потому что крепко спал. (Всю ночь он был на мясной тропе и только что проснулся.) И его беспечность могла быть вызвана знакомой тропой к бассейну. Он часто путешествовал по ней, и на ней никогда ничего не случалось.
Он прошел мимо выжженной сосны, пересек открытое пространство и затрусил среди деревьев. Затем, в то же мгновение, он увидел и понюхал. Перед ним молча сидели на корточках пять живых существ, подобных которым он никогда прежде не видел. Это было его первое знакомство с человечеством. Но при виде его пятеро мужчин не вскочили на ноги, не оскалились и не зарычали. Они не двигались, а сидели молча и зловеще.
Детеныш тоже не шевелился. Каждый инстинкт его природы побудил бы его броситься прочь, если бы вдруг и в первый раз не возникло в нем другое, встречное инстинкт. На него снизошло великое благоговение. Он был сбит до неподвижности подавляющим чувством собственной слабости и ничтожества. Здесь было мастерство и сила, что-то далеко и далеко за его пределами.
Детёныш никогда не видел человека, но инстинкт человека принадлежал ему. Смутно он узнавал в человеке животное, которое боролось за первенство над другими животными Дикой природы. Не только своими глазами, но и глазами всех своих предков львенок смотрел теперь на человека, глазами, которые кружили в темноте вокруг бесчисленных зимних костров, смотрели с безопасного расстояния и издалека. сердца чащобы странному двуногому животному, которое было повелителем всего живого. На нем было очарование детеныша, страх и уважение, порожденные веками борьбы и накопленным опытом поколений. Наследие было слишком убедительным для волка, который был всего лишь детенышем. Будь он взрослым, он бы убежал. Как бы то ни было, он съежился в параличе страха, уже наполовину предлагая покорность, которую его сородичи предлагали с тех пор, как волк впервые пришел, чтобы посидеть у человеческого огня и согреться.
Один из индейцев встал, подошел к нему и наклонился над ним. Детёныш сжался ближе к земле. Это было неизвестное, наконец-то объективированное, в конкретной плоти и крови, склонившееся над ним и тянущееся вниз, чтобы схватить его. Волосы его невольно взъерошились; его губы изогнулись назад, а маленькие клыки обнажились. Рука, замершая над ним, как рок, колебалась, и мужчина, смеясь, сказал: «ВАБАМ ВАБИСКА ИП ПИТ ТА». («Смотрите! Белые клыки!»)
Другие индейцы громко засмеялись и подтолкнули мужчину поднять детеныша. По мере того как рука опускалась все ближе и ближе, внутри детеныша бушевала битва инстинктов. Он испытал два сильных побуждения — уступить и бороться. Результатом действия стал компромисс. Он сделал и то, и другое. Он уступал, пока рука почти не коснулась его. Затем он дрался, его зубы сверкнули в щелчке, который погрузил их в руку. В следующий момент он получил удар по голове, от которого его опрокинуло на бок. Тогда вся борьба ушла из него. Его щенячье детство и инстинкт подчинения взяли верх над ним. Он сел на корточки и ки-йид. Но человек, чью руку он укусил, рассердился. Детеныш получил удар по другой стороне головы. После чего он сел и запел еще громче, чем когда-либо.
Четверо индейцев засмеялись еще громче, и даже укушенный мужчина начал смеяться. Они окружили детеныша и смеялись над ним, пока он выл от своего ужаса и боли. Посреди этого он что-то услышал. Индейцы тоже это слышали. Но детеныш знал, что это было, и с последним, долгим воплем, в котором было больше триумфа, чем горя, он умолк и стал ждать прихода своей матери, своей свирепой и неукротимой матери, которая боролась и убивала все живое. и никогда не боялся. Она рычала на бегу. Она услышала крик своего детёныша и бросилась его спасать.
Она бросилась к ним, ее беспокойное и воинственное материнство делало ее совсем не красивой. Но детенышу зрелище ее защитной ярости было приятно. Он радостно вскрикнул и бросился ей навстречу, а человеко-животные поспешно отступили на несколько шагов. Волчица стояла напротив своего детеныша, лицом к мужчинам, с взъерошенной шерстью и рычанием, рокочущим глубоко в ее горле. Ее лицо было искажено злобной угрозой, даже переносица сморщилась от кончика к глазам, настолько ужасным было ее рычание.
Затем один из мужчин вскрикнул. «Киче!» было то, что он произнес. Это был возглас удивления. Детёныш почувствовал, как его мать сникла от этого звука.
«Киче!» — снова закричал мужчина, на этот раз резко и властно.
И вот волчонок увидел свою мать, волчицу, бесстрашную, прижавшуюся к земле брюхом, скулящую, виляющую хвостом, делающую знаки мира. Малыш не мог понять. Он был потрясен. Благоговение человека снова нахлынуло на него. Его инстинкт был верным. Его мать подтвердила это. Она тоже оказывала покорность людям-животным.
Мужчина, который говорил, подошел к ней. Он положил руку ей на голову, и она только присела ближе. Она не огрызалась и не угрожала огрызнуться. Подошли другие мужчины, окружили ее, ощупали ее и стали лапать, на что она не пыталась возражать. Они были очень взволнованы и издавали много звуков своими ртами. Эти звуки не были признаком опасности, решил детеныш, пригнувшись к матери, все еще время от времени ощетинившись, но изо всех сил стараясь подчиниться.
— Ничего странного, — говорил индеец. «Ее отец был волком. Правда, ее мать была собакой, но разве мой брат не привязывал ее в лесу все три ночи в брачный период? Следовательно, отец Киче был волком».
«Прошел год, Серая Бобрка, как она сбежала», — сказал второй индеец.
— Ничего странного, Лососевый Язык, — ответил Серый Бобр. «Это было время голода, и не было мяса для собак».
«Она жила с волками», — сказал третий индеец.
— Так, кажется, Три орла, — ответил Серый Бобр, положив руку на детеныша; «и это будет признаком этого.»
Детеныш немного зарычал от прикосновения руки, и рука отлетела назад, чтобы нанести удар. Тогда детеныш прикрыл клыки и покорно опустился вниз, а рука, вернувшись, провела ему за ушами, вверх и вниз по спине.
«Вот вам знак», — продолжал Серый Бобр. «Ясно, что его мать — Киче. Но этот отец был волком. Почему в нем есть маленькая собака и много волка. Его клыки белые, и Белый Клык будет его именем. Я говорил. Он мой пес. Разве Киче не была собакой моего брата? И разве мой брат не умер?»
Детёныш, получивший таким образом имя в мире, лежал и смотрел. Некоторое время люди-животные продолжали издавать звуки ртом. Тогда Серый Бобр достал из ножен, висевших у него на шее, нож, пошел в чащу и перерезал палку. Белый Клык наблюдал за ним. Он надрезал палку на каждом конце и в зазубрины закрепил веревки из сыромятной кожи. Одну нить он обвязал вокруг горла Киче. Затем он подвел ее к небольшой сосне, вокруг которой привязал другую веревку.
Белый Клык последовал за ней и лег рядом с ней. Рука Лососевого Языка потянулась к нему и перевернула его на спину. Киче с тревогой смотрела на него. Белый Клык снова почувствовал, как в нем нарастает страх. Он не мог полностью подавить рычание, но и не собирался срываться. Рука с скрюченными и растопыренными пальцами игриво терла ему живот и катала его из стороны в сторону. Это было смешно и неуклюже лежать на спине с раскинутыми в воздухе ногами. Кроме того, это было положение такой полной беспомощности, что вся природа Белого Клыка восстала против него. Он ничего не мог сделать, чтобы защитить себя. Если этот человек-животное намеревался причинить вред, Белый Клык знал, что ему не избежать этого. Как он мог отпрыгнуть, когда его четыре ноги висели в воздухе над ним? Однако покорность заставила его совладать со своим страхом, и он лишь тихо зарычал. Это рычание он не мог подавить; и человек-животное не обиделся, нанеся ему удар по голове. И более того, так это было странно, что Белый Клык испытал необъяснимое ощущение удовольствия, когда рука двигалась туда-сюда. Когда его перекатывали на бок, он переставал рычать, когда пальцы надавливали и тыкали в основание ушей, приятное ощущение усиливалось; и когда, в последний раз потерев и поцарапав, человек оставил его в покое и ушел, весь страх умер в Белом Клыке. Ему суждено было много раз познать страх в общении с людьми; тем не менее, это был знак бесстрашного товарищества с человеком, который в конечном итоге должен был принадлежать ему.
Через некоторое время Белый Клык услышал приближающиеся странные звуки. Он быстро классифицировал их, так как сразу узнал их как человеко-животные звуки. Через несколько минут остальные члены племени, растянутые на марше, подошли. Там было больше мужчин, много женщин и детей, сорок душ, и все они были тяжело обременены лагерным снаряжением и снаряжением. Также было много собак; и они, за исключением подросших щенков, также были обременены походным снаряжением. На спине, в мешках, плотно застегнутых снизу, собаки несли от двадцати до тридцати фунтов веса.
Белый Клык никогда раньше не видел собак, но при виде их он почувствовал, что они себе такие, только чем-то другие. Но они мало чем отличались от волка, когда обнаружили детеныша и его мать. Была спешка. Белый Клык ощетинился, зарычал и огрызнулся на набегающую волну собак с открытым ртом и пошел вниз и под них, чувствуя резкий скрежет зубов в своем теле, сам кусая и разрывая ноги и животы над собой. Был большой шум. Он мог слышать рычание Киче, когда она сражалась за него; и он мог слышать крики человеко-животных, звук ударов дубин по телам и визг боли от пораженных таким образом собак.
Прошло всего несколько секунд, прежде чем он снова встал на ноги. Теперь он мог видеть, как люди-животные отгоняют собак дубинками и камнями, защищая его, спасая от свирепых зубов его вида, который почему-то не был его видом. И хотя в его мозгу не было оснований для ясного представления о такой абстрактной вещи, как справедливость, тем не менее, по-своему, он чувствовал справедливость человеко-животных и знал их такими, какие они были — законотворцами. и исполнителей закона. Кроме того, он ценил силу, с которой они соблюдали закон. В отличие от любых животных, которых он когда-либо встречал, они не кусались и не царапались. Они усиливали свою живую силу силой мертвых вещей. Мертвецы делали свое дело. Таким образом, палки и камни, направляемые этими странными существами, прыгали по воздуху, как живые существа, причиняя собакам тяжелые раны.
По его мнению, это была необычная сила, сила невообразимая и запредельная, сила, которая была богоподобна. Белый Клык по самой своей природе ничего не мог знать о богах; в лучшем случае он мог знать только то, что было за гранью познания, но изумление и благоговение, которые он испытывал перед этими человеко-животными, чем-то напоминали удивление и благоговение человека при виде какого-нибудь небесного существа на вершине горы, швыряя молнии из обеих рук в изумленный мир.
Последнюю собаку отогнали. Гул стих. А Белый Клык зализывал свои раны и размышлял об этом, о своем первом вкусе жестокости стаи и о своем вступлении в стаю. Ему и в голову не приходило, что его собственный вид состоит из кого-то большего, чем Одноглазый, его мать и он сам. Они составляли отдельный вид, и здесь он внезапно обнаружил еще много существ, явно принадлежащих к его собственному виду. И была подсознательная обида, что эти, ему подобные, с первого взгляда накинулись на него и попытались его уничтожить. Точно так же он возмущался, когда его мать связывали палкой, хотя это делали высшие человеко-животные. В нем пахло ловушкой, рабством. Однако о ловушке и рабстве он ничего не знал. Свобода бродить, бегать и лежать по желанию была его наследием; а тут нарушили. Движения его матери были ограничены длиной палки, и длиной той же палки был ограничен и он, ибо он еще не вышел за пределы потребности материнской стороны.
Ему это не понравилось. Ему также не нравилось, когда люди-животные вставали и шли своим маршем; Крошечный человек-животное взял другой конец палки и повел Киче в плен за собой, а за ним Киче последовал за Белым Клыком, сильно встревоженный и встревоженный этим новым приключением, в которое он вступил.
Они шли вниз по долине ручья, далеко за пределами самого широкого участка Белого Клыка, пока не достигли конца долины, где ручей впадал в реку Маккензи. Здесь, где на шестах высоко в воздухе были спрятаны каноэ и где стояли стойки для сушки рыбы, был разбит лагерь; и Белый Клык смотрел удивленными глазами. Превосходство этих человеко-животных увеличивалось с каждым мгновением. Было их господство над всеми этими острыми клыками собак. Оно дышало силой. Но более того, для волчат было их господство над вещами неживыми; их способность сообщать движение неподвижным вещам; их способность изменить само лицо мира.
Последнее особенно подействовало на него. Его внимание привлекла высота каркасов шестов; однако само по себе это было не так уж примечательно, поскольку совершалось теми же существами, которые бросали палки и камни на большие расстояния. Но когда каркасы шестов, обтянутые тканью и шкурами, превратили в вигвамы, Белый Клык был изумлен. Его поразила их колоссальная масса. Они возникали вокруг него, со всех сторон, как какая-то чудовищная быстрорастущая форма жизни. Они занимали почти всю окружность его поля зрения. Он боялся их. Они зловеще нависали над ним; и когда ветер приводил их в движение, он в страхе съеживался, не спуская с них глаз, и готовился отскочить, если они попытаются броситься на него.
Но вскоре его страх перед вигвамами прошел. Он видел, как женщины и дети входили и выходили из них без вреда для себя, и он видел, как собаки часто пытались попасть в них и отгонялись колкими словами и летящими камнями. Через некоторое время он отошел от Киче и осторожно пополз к стене ближайшего вигвама. Его подталкивала любознательность роста — необходимость учиться, жить и делать то, что приносит опыт. Последние несколько дюймов до стены вигвама он полз с болезненной медлительностью и осторожностью. События дня подготовили его к тому, что неизвестное проявит себя самым поразительным и немыслимым образом. Наконец его нос коснулся холста. Он ждал. Ничего не случилось. Потом он понюхал странную ткань, пропитанную человеческим запахом. Он вцепился в холст зубами и легонько дернул. Ничего не произошло, хотя соседние части вигвама сдвинулись. Он потянул сильнее. Было большее движение. Это было восхитительно. Он дернул еще сильнее и несколько раз, пока весь вигвам не пришел в движение. Затем резкий крик скво внутри заставил его броситься обратно в Киче. Но после этого он уже не боялся надвигающихся громад вигвамов.
Через мгновение он снова отклонился от своей матери. Ее палка была привязана к колышку в земле, и она не могла следовать за ним. Подросший щенок, несколько крупнее и старше его, медленно приближался к нему с показной и воинственной важностью. Щенка звали Лип-Лип, как впоследствии услышал его Белый Клык. У него был опыт щенячьих драк, и он уже был чем-то вроде хулигана.
Лип-Лип принадлежал к виду Белого Клыка и, будучи всего лишь щенком, не казался опасным; поэтому Белый Клык приготовился встретить его по-дружески. Но когда незнакомцы стали ходить нетвердыми и его губы оторвались от зубов, Белый Клык тоже напрягся и ответил поднятыми губами. Они полукружились друг вокруг друга, неуверенно, рыча и ощетинившись. Это продолжалось несколько минут, и Белому Клыку это начало нравиться, как своего рода игра. Но вдруг с поразительной быстротой прыгнул Лип-Лип, нанеся резкий щелчок, и снова отскочил. Щелчок подействовал на плечо, которое было повреждено рысью и которое все еще болело в глубине около кости. Удивление и боль от этого заставили Белого Клыка вскрикнуть; но в следующий момент, в порыве гнева, он был на Лип-Липе и злобно щелкал.
Но Лип-хп прожил свою жизнь в лагере и участвовал во многих щенячьих драках. Три раза, четыре раза и полдюжины раз его острые зубки царапали новоприбывшего, пока Белый Клык, беспардонно визжа, не бежал под защиту матери. Это был первый из многих сражений, которые ему предстояло провести с Лип-Липом, потому что они были врагами с самого начала, рожденными такими, и природам было суждено постоянно конфликтовать.
Киче успокаивающе лизнула Белого Клыка своим языком и попыталась уговорить его остаться с ней. Но его любопытство было безудержным, и через несколько минут он отважился отправиться на новый поиск. Он наткнулся на одного из человеко-животных, Серого Бобра, который сидел на корточках на своих бедрах и что-то делал палками и сухим мхом, расстеленным перед ним на земле. Белый Клык подошел к нему и стал наблюдать. Серый Бобр издавал звуки ртом, которые Белый Клык интерпретировал как не враждебные, поэтому он подошел еще ближе.
Женщины и дети несли Серому Бобра палки и ветки. Очевидно, это было дело момента. Белый Клык вошел, пока не коснулся колена Серого Бобра, так любопытно было ему, и он уже забыл, что это был ужасный человеко-животное. Внезапно он увидел странную вещь, похожую на туман, который начал подниматься из-под веток и мха под руками Серого Бобра. Затем среди самих палочек появилось живое существо, извивающееся и вращающееся, цвета, похожего на цвет солнца в небе. Белый Клык ничего не знал об огне. Это привлекало его, как привлекал его свет в устье пещеры в его раннем щенячьем возрасте. Он прополз несколько шагов к огню. Он услышал, как Серый Бобр хихикнул над ним, и понял, что этот звук не был враждебным. Потом его нос коснулся пламени, и в то же мгновение его язычок потянулся к нему.
На мгновение он был парализован. Неизвестный, притаившийся среди веток и мха, свирепо вцепился ему в нос. Он отполз назад, извергая изумленный взрыв ки-и. Услышав этот звук, Киче, рыча, прыгнула на конец своей палки и ужасно разбушевалась, потому что не могла прийти ему на помощь. Но Серый Бобр громко захохотал, хлопнул себя по бедрам и рассказал о случившемся всему лагерю, пока все не захохотали. Но Белый Клык сидел на корточках и бил и ки-ел, одинокая и жалкая маленькая фигурка среди человеко-зверей.
Это была самая ужасная боль, которую он когда-либо знал. И нос, и язык были обожжены живым существом солнечного цвета, выросшим под руками Серого Бобра. Он плакал и плакал бесконечно, и каждый новый вопль сопровождался взрывами смеха со стороны человеко-животных. Он попытался успокоить свой нос языком, но язык тоже был обожжен, и две боли, слившись вместе, произвели еще большую боль; после чего он плакал более безнадежно и беспомощно, чем когда-либо.
И тут на него напал стыд. Он знал смех и его значение. Нам не дано знать, как некоторые животные умеют смеяться и понимают, когда над ними смеются; но именно так это знал Белый Клык. И ему стало стыдно, что люди-животные смеются над ним. Он повернулся и убежал, но не от боли от огня, а от смеха, который еще глубже погрузил его и ранил в душе его. И он бежал к Киче, бушуя на конце ее палки, как обезумевший зверь, — к Киче, единственному существу в мире, которое не смеялось над ним.
Сгущались сумерки, наступала ночь, и Белый Клык лежал рядом с матерью. Его нос и язык все еще болели, но его озадачила большая беда. Он скучал по дому. Он чувствовал в себе пустоту, потребность в тишине и тишине ручья и пещеры в скале. Жизнь стала слишком многолюдной. Было так много человеко-животных, мужчин, женщин и детей, все шумели и раздражали. И были собаки, вечно ссорившиеся и препиравшиеся, поднимавшие шум и создававшие неразбериху. Спокойное одиночество единственной жизни, которую он знал, исчезло. Здесь самый воздух кипел жизнью. Он беспрестанно гудел и гудел. Постоянно меняя свою интенсивность и резко меняя высоту тона, он воздействовал на его нервы и чувства, делал его нервным и беспокойным и беспокоил его постоянной неизбежностью события.
Он смотрел, как человеко-животные приходят и уходят, и перемещаются по лагерю. В моде, отдаленно напоминающей то, как люди смотрят на созданных ими богов, так смотрел Белый Клык на человеко-животных перед ним. Они были высшими существами, воистину, богами. В его смутном понимании они были такими же чудотворцами, как боги для людей. Они были существами мастерства, обладающими всевозможными неизвестными и невозможными способностями, повелителями живого и неживого, заставляющими подчиняться тому, что движется, сообщая движение тому, что не движется, и создавая жизнь, окрашенную в солнечный цвет и кусающую жизнь, расти из мертвого мха и дерева.