представлялось ему очень мрачным.

“Новобранными изменниками” Гринев называет тех, кто перешел на службу к Пугачеву. Это Максимыч и Швабрин. Они новобранцы в войске Пугачева, но изменники по своей сути.

Труд бурлаков был изнурительно однообразен и тяжел. Мятежники запели эту “заунывную бурлацкую песню”. В ней рассказывается о царском суде, на который пришел разбойник.

Он отвечает на вопросы царя достойно, за что царь хвалит его: “Исполать тебе, детинушка, крестьянский сын!” – но при этом добавляет, что вознаградит его виселицей. Эта песня произво­дила сильное впечатление на слушателей,

потому что пели ее такие же преступники. Но и они сами поют ее оттого, что им тягостно на душе: подсознательно они понимают разбойный характер своих действий и предчувствуют свою гибель.

Гринева поразила обстановка, которую он увидел на воен­ном совете Пугачева. Никто никому не оказывал предпочте­ния. Все имели почти равное право голоса, Пугачев слушал людей с интересом и уважением к их мнению. С точки зрения Гринева все это было очень необычно.

Традиционная иерар­хия военных советов требовала подчинения нижестоящих вы­шестоящим.

Почему Пугачев простил Гриневу его дерзкие речи? Это в тексте объясняется так: “Моя искренность поразила Пугачева”. Пугачев сумел оценить правдивость и искренность слов Грине­ва.

Так Пушкин проводит в повести очень важную мысль о том, что искренность и правда – две добродетели, которые помога­ют человеку даже в самые тяжелые моменты его жизни.

Глава IX. Разлука

Швабрин на службе у Пугачева. Пугачев назначил Швабри­на “начальником крепости”. Гринев, услышав эту новость, при­шел в ужас, оттого что Марья Ивановна оставалась в руках Швабрина. Этот человек быстро приспособился к ситуации, подстригся, как казак, надел новую форму.

Для него не суще­ствует понятия чести. Автор намеренно противопоставляет по­ведение Швабрина и Гринева. Эпиграф ко всему произведению учит иметь честь и беречь ее.

Швабрин показал, как бывает, если чести нет и беречь нечего.

Савельич предъявляет счет Пугачеву. Этот эпизод, несмотря на то, что он довольно драматичен, вызывает улыбку у читате­ля. Это происходит потому, что Пушкин использует прием не­соответствия. Савельич находится в полной зависимости от Пугачева, должен находиться в страхе и беречь свою жизнь.

Он же, напротив, предъявляет список, по которому Пугачев дол­жен вернуть утраченное хозяйское добро. Интересно то, что этот эпизод помог углубить нам представление о Пугачеве: он не­грамотный, а выдает себя за царя. Ярче раскрывается образ слу­ги.

Он действительно честно выполняет свой долг, что достой­но уважения.

Прощание с Марьей Ивановной. Страшные события сбли­зили героев. Гринев представил девушку как свою невесту. Он оставил ее в крепости, потому что Маща заболела, впала в бес­памятство.

Гринев принимает решение ехать в Оренбург, что­бы помочь девушке освободиться.

Он принимает единственно правильное решение, хотя это очень тяжело для него. Автор показывает с помощью данного эпизода, что Гринев способен управлять своими чувствами, не поддается панике и унынию.

Глава X. Осада города

Грустное впечатление оставляют описанные в этой главе события. Генерал не производит впечатления того, что он мо­жет решать какие-то военные проблемы. Он спокоен и занима­ется своим садом, хотя близка осада города.

Не случайно А. С. Пушкин показывает военный совет, на котором, “кроме самого генерала, не было ни одного военного человека”. Такое отношение к службе вызывает недоумение: почему он проводит совет именно так? Что могут сказать чи­новники, не понимающие ничего в военном деле.

В результате за активные действия выступил только Гринев, единственный человек, который понимал всю степень опасности, грозящей городу.

В итоге предложения Гринева были осмеяны, сам он назван молокососом, но зато серьезно обсуждался вопрос о “подкупа – тельном движении”, то есть поступило предложение от тамо­женного директора назначить определенную сумму за голову Пугачева.

Так называемый “военный совет” показал полную неспособ­ность управлять ситуацией.

При осаде города происходили события, которые были след­ствием проведения военного совета: начался голод, поднялись цены, жители понимали, что военные не в силах их защитить. Пугачев пока не шел не штурм города, предпочитал отдельные вылазки, против которых тоже были бессильны защитники го­рода.

Петр Гринев утверждает, что “осада по неосторожности мест­ного начальства была гибельна для жителей”.

Марья Ивановна писала о своем бедственном положении: Швабрин принуждал ее выйти замуж, держал взаперти, угро­жал, что выдаст Пугачеву. Она вымолила 3 дня на обдумывание своего решения, за это время решится ее судьба. Мы уже знаем, что кроме Гринева за нее заступиться некому, естественно по­этому, что она именно к нему обратилась за помощью.

Петр Гринев, получив письмо, “чуть с ума не сошел”. Он опять поставлен перед очень трудным выбором. Гринев пред­лагает очистить Белгородскую крепость, но получает отказ.

От­чаяние овладело им на короткое время, но он уже принял новое решение.

Глава XI. Мятежная свобода

Гринев принял решение ехать в Белгородскую крепость, но по воле случая попал в стан пугачевцев. При встрече с Пуга­чевым и его соратниками Гринев находился в большой опасно­сти, но вел себя очень достойно. И вновь его спасло то, что он был искренен и выступал за правое дело.

Пугачевцы вели себя по-разному, они даже чуть не поссори­лись. Белобородов и Хлопуша спорили с Пугачевым и друг с другом. Белобородов предлагал повесить Гринева как вражес­кого лазутчика, Хлопуша же говорил, что на гостя нельзя под­нимать руку. То, что Гриневу удалось рассмешить Пугачева, решило исход дела.

Читатель с интересом следит за ходом со­бытий. переживает за судьбу Гринева.

Разговор Пугачева с Гриневым действительно интересен. Они разговаривают как простые люди, а не как враги. Пугачев пока­зывает искреннюю заинтересованность в судьбе Гринева. Еше мы узнаем о глубокой печали, которая таится в душе Пугачева: он сам понимает шаткость своего положения, его безнадеж­ность.

Он “задумывается”, “горько усмехается”. Так А. С. Пуш­кин углубляет образ мятежника Пугачева.

Эти слова еше раз подчеркивают драматизм положения Пугачева. За этой фразой следуют слова: “Ребята мои умнича­ют. Они воры”.

Пугачев знает, что сю могут предать его же то­варищи, если произойдет какая-то неудача. Он жаждет воли, но ее мало, потому что рассчитывать на поддержку соратников он не может. Герой осознает свое одиночество, в этот момент он печален, задумчив, теряет всякую воинственность, становит­ся просто рассуждающим о своей судьбе человеком.

Сказка об орле и вороне очень интересна. Пугачев знает ее с детства, возможно, она даже повлияла на формирование его характера. Он, несомненно, орел, не желающий жить скудной жизнью ворона, питающегося падалью, иначе говоря, живуще­го несвободной жизнью.

Для Пугачева полноценная жизнь вольная, даже если сопря­жена с опасностями.

Гринев понимает сказку иначе, потому что он дворянин, а не закрепощенный человек. Он считает, что для него убивать и грабить – значит клевать мертвечину. Здесь противопоставле­ны два мировоззрения, они различны, но это не мешает героям лететь в кибитке “по гладкому зимнему пути”.

Глава XII. Сирота

Рассказчик, Петр Гринев, называет Швабрина по-разно­му, но все эти выражения содержат негативную оценку. Осо­бенно сильным является выражение “уничтоженный враг”.

Швабрин оказался врагом не только по отношению к Гри­неву, но и по отношению к Пугачеву, в войсках которого он теперь служит. Швабрин обманул Пугачева и был за это нака­зан, то есть “уничтожен”.

Помилование Марьи Ивановны с новой стороны раскры­вает характер Пугачева. После их диалога с Гриневым есть фра­за: “Казалось, даже суровая душа Пугачева была тронута”. Что же тронуло душу этого человека, совершившего много преступ­лений?

Ответить на этот вопрос можно только глубоко проана­лизировав диалог героев.

Гринев говорит твердо, абсолютно искренне, подчеркивает в своей речи воинственность людей Пугачева, что явно льстит бунтовщику. Гринев тонко улавливал перепады настроения Пугачева, пользовался этим. Он постоянно напоминал ему о том, что Маша сирота, это, скорее всего, и было одним из са­мых сильных аргументов.

Мы уже знаем, что Пугачев способен на широкий жест, поэто­му он и заявляет: “Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай”. Иначе говоря, он поступает так обычно.

Еще сыграла роль та же история, когда был освобожден сам Гринев. А причиной его освобождения был все тот же заячий тулуп. Добро вернулось к Гриневу, это, по Пушкину, один из законов жизни.

Глава XIII. Арест

Положение Гринева было сложным. Он находился вместе с Марьей Ивановной на территории, где происходили военные действия. Гринев, заслужив милость Пугачева, мог почти бес­препятственно передвигаться куда хотел.

Он вез Марью Ива­новну к отцу в его деревню, где намеревался оставить. Но, встре­тив отряд Зурина, Гринев решил остаться в нем, а Марью Ива­новну отправить дальше с Савельичем. Свой поступок он объясняет так: “…я чувствовал, что долг чести требовал моего присутствия в войске императрицы”.

Гриневым руководило очень высокое чувство – долг чести, поэтому он решил на вре­мя расстаться с Марьей Ивановной.

Глава XIV. Суд

Опять дурную роль в его жизни сыграл Швабрин, он до­нес на Гринева, находясь в плену. Оправдан он был потому, что за него хлопотала Марья Ивановна, которая сама поехала в Пе­тербург, встретилась с императрицей, объяснила ей суть всего произошедшего. Справедливость восторжествовала.

Дальнейшая судьба Марьи Ивановны и Петра Гринева сложилась благополучно. Они поженились, “потомство их бла­годенствует в Симбирской губернии”.

Пугачев был казнен в конце 1774 года. Перед казнью он, как утверждает издатель, встретился глазами с Гриневым, который был в это время в толпе. Так закончилась эта удивительная ис­тория.

Если бы отец не принял решения отправить Петрушу в армию, превращение недоросля во взрослого мужчину могло не произойти.

Гринев начал свой путь довольно бесславно: проиграл круп­ную сумму денег, ругался с Савельичем, кутил. Но добрые за­датки этого молодого человека показаны в той сцене, когда он дарит тулуп бродяге. Этим поступком он закладывает фунда­мент добрых отношений с Пугачевым.

Когда начались военные действия, Гринев тоже пережил потрясение – казнь людей, сам был на волоске от смерти. Но ни разу в его голове не мелькнула мысль о возможности перехода в отряд Пугачева. В тексте не сказано, что Гринев вспоминал слова отца, но вел себя именно так, как велел ему отец в момент прощания.

Большое влияние на формирование его личности оказала любовь. По велению своего сердца Гринев выбирает всегда единственно правильное решение, потому что руководствуется правилом: береги честь.

Пушкин хочет сказать нам, что только честный человек идет по жизненному пути с достоинством.

Действительно, именно “благие потрясения” сформировали из недоросля человека долга и чести. Герой говорит об этом еди­ножды, но сами записки, оставленные им, сообщают о значе­нии этих событий в его жизни.

Пушкин относится к своим героям по-разному. Обратим­ся к тексту.

Пугачев: “лицо имело выражение приятное, но довольно плу­товское”, “мой бродяга”, “сверкающие глаза”, “вор и самозва­нец”, “черты лица правильные и довольно приятные, не изъяв­ляли ничего свирепого”, “с выражением плутовства и насмеш­ливости”, “самозванец”, “отец родной”, “горько усмехнулся”.

Швабрин: “очень не глуп”, “бесстыдство Швабрина”, “унич­тоженный враг”, “усмехнулся злобной усмешкой”, “гнусный злодей”.

Маша: “круглолицая, румяная”, “трусиха”, имела “ангельс­кий голос”, “без всякого жеманства призналась”, “бедная”, “ми­лая девушка”.

Мы выбрали несколько комментариев для характеристики трех героев. Разговор об авторском восприятии осложняется тем, что в романе есть герой-рассказчик. Это он сопровождает свои записи данными комментариями.

Через призму его оце­нок мы судим и об авторском отношении.

Это особый литературный прием, который позволяет автору добиться эффекта достоверности описания: ему хочется, чтобы читатель воспринимал слова очевидца, а не его, автора, челове­ка, жившего значительно позднее.

К Пугачеву отношение неоднозначное. Различными приема­ми (портрет, диалог) Пушкин углубляет этот образ. Пугачев бунтовщик, разбойник, убийца, но он и хороший организатор, умеющий быть благодарным, щедрый на милость. Сердце его не жестоко.

Он человек размышляющий, понимает, что его бунт обречен, говорит о воровской сути его “ребят”. Для автора Пу­гачев – личность яркая, выразительная.

Швабрин осуждается. Он не наделен ни одной положитель­ной чертой, что свидетельствует о резко отрицательном отно­шении автора. Этот герой всегда изображается в сопоставле­нии с Гриневым, так Пушкин показывает бесчестие (Швабрин) и честь (Гринев).

Автору, безусловно, нравится Маша. Перед читателем предстает почти идеальный образ русской девушки: Маша добрая, мягкая, спокойная, религиозная, преданная, са­моотверженная, сильная и волевая в конце романа.

Если рассуждать об авторском отношении к восстанию, то нужно вспомнить общеизвестные слова: “Не приведи Бог ви­деть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!”

Автор старался быть объективным в своем изображении. Он показывает разные стороны мятежников: то они злые, крово­жадные, страшные, то печальные и грустные. Также автор по­казывает разными людей, служащих императрице: среди них есть честные и бесчестные, верные присяге и предавшие ее.

С явным сочувствием к пленному башкиру показана сцена его допроса.

Рассказчик напрямую обращается к потомкам: “Молодой человек! Если записки мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений”. Очевидно, здесь содержится оценка тех событий, которые опи­саны в романе: это насильственные потрясения, которых не должно быть.

Капитанская дочка — Глава X

Предыдущая глава Следующая глава

Глава X — Осада

Подъезжая к Оренбургу, мы увидели толпу каторжников, с бритыми головами, с изуродованными клешнями палача лицами. Они работали на укреплениях под руководством солдат гарнизона. Одни возили на тачках землю и нечистоты, наполнявшие ров, другие лопатами копали землю; на валу каменщики таскали камни и чинили стены. Часовые остановили нас у ворот и потребовали паспорта. Как только сержант услышал, что я приехал из Белогорска, он сразу повел меня к генеральскому дому.

Я нашел его в саду. Он осматривал яблони, с которых осенние ветры содрали листья, и с помощью старого садовника заботливо устилал их соломой. Лицо его выражало спокойствие, здоровье и добродушие. Он очень обрадовался мне и стал расспрашивать меня об ужасных событиях, очевидцем которых я был. Я ему все рассказал. Старик слушал меня с вниманием, а между тем продолжал срезать сухие ветки.

«Бедный Миронов!» сказал он, когда я закончил свой печальный рассказ; — Мне его очень жалко, он был хороший офицер, и г-жа Миронова была хорошая женщина, — как она ловко собирала грибы! А что стало с Машей, капитанской дочерью?

Я ответил, что она еще в крепости в руках папы и его жены.

«Это плохо, очень плохо. Никто не может полагаться на дисциплину разбойников. Что будет с бедняжкой?»

Я ответил, что крепость Белогорск недалеко и что, без сомнения, его превосходительство не замедлит послать туда отряд солдат для доставки бедных жителей.

Генерал с сомнением покачал головой.

— Посмотрим, увидим, — сказал он, — у нас полно времени поговорить об этом. Изволите выпить со мной чашку чая: у меня дома будет военный совет сегодня вечером. Вы, может быть, сможете дать нам достоверные сведения об этом пройдохе Пугачеве и его войске. А теперь идите, отдохните немного».

Я пошел в отведенный мне квартал, где уже обосновался Савельич, и где я с нетерпением ждал назначенного времени. Читатель легко вообразит, что я не преминул явиться на совет, который должен был оказать такое влияние на мою судьбу. В назначенный час я отправился в дом генерала.

Я застал с ним одного из городских чиновников, начальника таможни, если не ошибаюсь, толстого краснолицего старика в шелковом пальто. Он стал расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузьмича, которого называл своим сплетником, и часто прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравственными замечаниями, которые если и не доказывали, что он человек сведущий в военном деле, то показывали на по крайней мере, что он обладал проницательностью и здравым смыслом. Тем временем собрались другие лица, приглашенные на совет. Когда все расселись и каждому вручили по чашке чая, генерал вошел в ясный и подробный отчет о том, о чем идет речь.

— А теперь, господа, — продолжал он, — мы должны решить, как нам действовать против повстанцев: наступательно или оборонительно? Каждый из этих способов имеет свои преимущества и недостатки. быстрее истребить врага, оборонительные действия безопаснее и менее опасны… Поэтому начнем с того, что поставим вопрос на голосование в законном порядке, т. е. начиная с младшего по чину. мне: «Не могли бы вы одолжить нам свое мнение?»

Я встал и, охарактеризовав в нескольких словах Пугачева и его сторонников, высказал твердое мнение, что узурпатор не в состоянии противостоять дисциплинированному войску.

Мое мнение было воспринято гражданскими чиновниками с явным недовольством. Они видели в нем только опрометчивость и безрассудство молодого человека. Поднялся ропот, и я отчетливо услышал слово «салатка», произнесенное шепотом. Генерал повернулся ко мне и сказал с улыбкой:

«Прапорщик, первые голоса в военных советах обычно в пользу принятия наступательных мер. Теперь мы продолжим и послушаем, что говорят другие. Господин советник коллегии , расскажи нам свое мнение».

Старичок в шелковом пальто торопливо выпил свою третью чашку чая, в которую налил немного рома, и ответил:

«Я думаю, ваше превосходительство, что нам не следует действовать ни в наступлении, ни в обороне».

«Как, господин советник?» — ответил удивленный генерал. «Тактика не представляет других методов действий, ни наступательных действий, ни оборонительных…»

«Ваше превосходительство, действуйте дипломатично.»

«А! Ваша мысль очень разумна. Дипломатические действия разрешены законами тактики, и мы воспользуемся вашим советом. Мы могли бы предложить за голову подлеца… семьдесят или даже сто рублей . .. из секретных фондов…»

— А потом, — прервал начальник таможни, — пусть я стану киргизским бараном, а не коллежским советником, если эти разбойники не выдадут нам своего предводителя, связанного по рукам и ногам.

«Мы подумаем об этом и поговорим об этом снова», ответил: Генерал. — Но в любом случае мы должны принять военные меры предосторожности. Господа, голосуйте в обычном порядке.

Все мнения расходились с моими. Все гражданские чиновники распространялись о ненадежности войск, неуверенности в успехе, необходимости быть осторожными и тому подобном.

«Господа, я должен заявить вам, что, со своей стороны, я полностью придерживаюсь того же мнения, что и прапорщик, потому что это мнение основано на правильных тактических правилах, которые почти всегда отдают предпочтение наступательным действиям, а не оборонительный».

Затем он остановился и начал набивать трубку. Мое тщеславие восторжествовало. Я бросил гордый взгляд на чиновников, которые перешептывались между собой с выражением неудовольствия и беспокойства.

— Но, господа, — продолжал генерал, глубоко вздыхая и выпуская в то же время густое облако табачного дыма, — я не смею брать на себя такую ​​большую ответственность, когда речь идет о безопасности провинций, доверенных мне ее императорским величеством, милостивейшим моим государем, поэтому я разделяю мнение большинства, которое решило, что безопаснее и благоразумнее дождаться осады внутри города, а отразить атаку противника артиллерией и, если возможно, вылазками».

Чиновники, в свою очередь, теперь иронически взглянули на меня. Совет разделился. Я не мог не сожалеть о слабости этого почтенного солдата, который, вопреки собственному убеждению, решил последовать совету невежественных и неопытных людей.

Через несколько дней после этого памятного совета мы узнали, что Пугачев, верный своему обещанию, идет на Оренбург. С высоких стен города я наблюдал за армией повстанцев. Мне казалось, что их число увеличилось со времени последнего штурма, свидетелем которого я был. У них было с собой и несколько артиллерийских орудий, взятых Пугачевым из завоеванных им небольших крепостей. Вспоминая решение совета, я предчувствовал долгое заточение в стенах Оренбурга и чуть не готов был заплакать от досады.

Я не собираюсь описывать осаду Оренбурга, которая принадлежит истории, а не семейным воспоминаниям. Замечу только, что эта осада, по неосторожности со стороны местных властей, была губительна для жителей, которым пришлось терпеть голод и всевозможные лишения. Легко представить, что жизнь в Оренбурге была почти невыносимой. Все ждали в меланхолической тревоге решения судьбы; все жаловались на голод, который был действительно ужасен. Жители привыкли к пушечным ядрам, падающим на их дома; даже наезды Пугачева не производили уже никакого волнения. Я умирал от тоски. Время шло. Письма из Белогорска я не получал. Все дороги были перерезаны. Разлука с Марлой Ивановной стала для меня невыносимой. Меня мучила неуверенность в ее судьбе. Единственным моим развлечением были экскурсии за город. Благодаря любезности Пугачева у меня была хорошая лошадь, с которой я делил скудное довольствие и на которой я ежедневно выезжал за стены и открывал огонь по пугачевским партизанам. В этих стычках преимущество обычно было на стороне мятежников, у которых было много еды и питья и хороших лошадей. Наша жалкая кавалерия не могла с ними справиться. Иногда наша изголодавшаяся пехота делала вылазки; но глубина снега помешала их действиям против бегущей кавалерии противника. Напрасно гремела артиллерия с вершины крепостных валов, и, будь она в поле, она не могла бы продвинуться вперед из-за наших исхудавших лошадей. Таков был наш стиль ведения войны! И это то, что гражданские чиновники Оренбурга называли благоразумием и предусмотрительностью!

Однажды, когда нам удалось рассеять и отогнать довольно большие отряды неприятеля, я наткнулся на казака, остававшегося позади своих товарищей, и уже хотел ударить его своей турецкой саблей, когда он вдруг снял шапку и закричал:

— Добрый день, Петр Андреич, как поживаете?

Я посмотрел на него и узнал нашего санитара. Не могу передать, как я был рад его видеть.

— Добрый день, Максимыч, — сказал я ему. — Сколько времени прошло с тех пор, как вы уехали из Белогорска?

— Недолго, Петр Андреич, я только вчера оттуда вернулся. У меня к вам письмо.

«Где это?» — воскликнул я, совершенно вне себя от волнения.

— У меня здесь, — ответил Максимыч, приложив руку к груди. — Я обещал Палаше, что как-нибудь отдам тебе.

Затем он дал мне сложенную бумагу и сразу же ускакал. Я открыл ее и в глубоком волнении прочел следующие строки:

«Богу угодно было лишить меня вдруг и отца, и матери: у меня теперь на земле нет ни родственника, ни защитника. Поэтому я обращаюсь к вам, потому что я знайте, что вы всегда желали мне добра и всегда готовы были помочь другим. Молю Бога, чтобы письмо это как-нибудь дошло до вас! Максимыч обещал передать его вам. Палаша также слышал от Максимыча, что он часто видел вас издалека в вылазках, и что вы нисколько не заботитесь о себе, не помышляя о тех, кто со слезами молится о вас Богу.Болен был я долго, и, когда выздоровел, Алексей Иваныч, командующий здесь вместо моего покойного отца, заставил отца Герасима выдать меня ему, угрожая гневом Пугачева, если он откажется. Я живу в нашем доме, который охраняется часовым. Алексей Иванович хочет заставить меня выйти за него замуж. Он говорит, что спас мне жизнь, потому что он не раскрыть обмана Акулины Памфиловны, заявившей бунтовщикам, что я ее племянница. Но я лучше умру, чем стану женой такого человека, как Алексей Иванович. Он обращается со мной очень жестоко и угрожает, что, если я не передумаю и не соглашусь с его предложением, он сопроводит меня в лагерь повстанцев, где меня постигнет та же участь, что и Элизабет Харлофф.[1] Я просил Алексея Ивановича дать мне время подумать. Он согласился дать мне еще три дня, и если по истечении этого времени я не соглашусь стать его женой, он не проявит ко мне больше никакой милости. О, Петр Андреич! ты мой единственный защитник; Спасите бедную беспомощную девушку! Умоляйте генерала и всех командиров прислать нам помощь как можно скорее и приезжайте сами, если сможете.

«Я остаюсь твоей бедной послушной сиротой,

«МАРИЯ МИРОНОВА».

Чтение этого письма чуть не свело меня с ума. Я поскакал обратно в город, безжалостно пришпоривая мою бедную лошадь. Я перебирал в уме один план за другим по спасению бедной девушки, но не мог прийти ни к какому определенному заключению. Приехав в город, я немедленно отправился к генералу и без малейшего промедления предстал перед ним.

Он ходил взад и вперед по комнате, курил свою пенковую трубку. Увидев меня, он остановился. Вероятно, он был поражен моим видом, ибо с тревогой осведомился о причине моего поспешного визита.0004

— Ваше превосходительство, — сказал я ему, — я иду к вам, как к родному отцу: ради бога, не откажите в моей просьбе, от этого зависит счастье всей моей жизни!

«В чем дело?» — спросил изумленный старый солдат. «Что я могу сделать для вас? Говори!»

«Ваше превосходительство, позвольте мне взять батальон солдат и роту казаков для отвоевания крепости Белогорск.»

Генерал серьезно посмотрел на меня, воображая, без сомнения, что я потерял рассудок, — и, впрочем, он был не так уж далек от своего предположения.

«Как? Что? Отбить крепость Белогорск?» сказал он наконец.

«Я отвечу за успех предприятия,» ответил я с жаром; «только отпусти меня.»

«Нет, молодой человек,» сказал он, качая головой. «На таком большом расстоянии противник легко перекроет ваше сообщение с главным стратегическим пунктом и одержит над вами полную победу. Прекращение сообщения…»

Я встревожился, когда понял, что он вот-вот приступить к военной диссертации, и я поспешил прервать его.

«Дочь капитана Миронова написала мне письмо,» сказал я ему; «Она просит помощи: Швабрин хочет заставить ее стать его женой».

«В самом деле! О, этот Швабрин великий негодяй, и если он попадет ко мне в руки, я прикажу судить его в двадцать четыре часа, и мы расстреляем его на парапете крепости. Но в а пока нам нужно набраться терпения».

«Наберитесь терпения!» Я плакала, совершенно вне себя. — А пока он заставит Марью Ивановну стать его женой!

«О!» — воскликнул генерал. — Но и это не было бы для нее большой бедой. Лучше бы она стала женой Швабрина, тогда бы он взял ее под свое покровительство; Боже, хорошенькие вдовы недолго остаются одинокими, я имею в виду, что вдова находит себе мужа гораздо быстрее, чем старая дева.

— Я скорее умру, — сказал я в ярости, — чем отдам ее Швабрину.

«О, о!» — сказал старик, — теперь я понимаю. Вы, видно, влюблены в Марью Ивановну, а это совсем меняет дело. Бедняга! было бы верхом безумия, и я не могу взять на себя ответственность за это».

Я склонил голову; отчаяние овладело мной. Внезапно у меня мелькнула мысль: что это было, читатель узнает в следующей главе, как говорили старые романисты.

СНОСКА

[1] Дочь коменданта, которую Пугачев оскорбил, а затем казнил.

Предыдущая глава

Следующая глава

Вернуться к краткому изложению «Капитанская дочка» Возвращение в Библиотеку Александра Пушкина

Глава XXXIV. Осада города Сосен

Литературная сеть » Х. Райдер Хаггард » Дочь Монтесумы » Глава XXXIV. Осада города сосен

Битва уже проиграна. С высоты тысячи футов над нами распухло крики победы. Битва проиграна, и все же я должен сражаться на. Так быстро, как только мог, я отозвал тех, кто был оставлен мне, чтобы определенный угол на пути, где десятки отчаявшихся мужчин могли бы на время задержать продвижение армии. Вот я и призвал некоторые встали рядом со мной, и многие откликнулись на мой призыв. Снаружи я выбрал пятьдесят человек или больше, приказав остальным бежать изо всех сил для Город Сосен, чтобы предупредить тех, кто остался в гарнизоне, что настал час опасности, и, если я упаду, заклинать Отомие, моя жена, оказать лучшее сопротивление, в ее силах, пока, если если бы это было возможно, она могла бы выбить у испанцев обещание безопасность для себя, своего ребенка и своих людей. Между тем я бы держите пропуск, чтобы дать время закрыть ворота и стены. С основной частью оставшихся мне я послал вернулся к моему сыну, хотя он усердно молился, чтобы ему позволили остаться со мной. Но, не видя перед собой ничего, кроме смерти, я отказал ему.

Вскоре все разошлись, и, опасаясь западни, пришли испанцы. медленно и осторожно обогнуть скалу и, видя, немногие люди собрались, чтобы встретить их остановившимися, ибо теперь они были уверены, что что мы устроили им ловушку, так как они не подумали возможно, что такая маленькая группа осмелилась бы выступить против их множество. Здесь лежала земля так, что лишь немногие из них могли прийти против нас в свое время, и они не могли подвести свои тяжелые орудия к нести на нас, и даже их аркебузы мало помогали им. Кроме того, неровность дороги заставила их слезть с лошадей, так что если они вообще нападут, то только пешком. Это в конце концов они решили сделать. Многие падали с обеих сторон, хоть сам я ранения не получил, но в итоге нас погнали назад. Пядь за дюймом они гнали нас назад, вернее тех, кто был слева от нас, на острие своих длинных копий, пока, наконец, они загнали нас в устье перевала, то есть на пять стадий далеко от того, что когда-то было стеной Города Сосен.

Дальше драться было бесполезно, тут надо выбирать между смертью и бегства, и как можно догадаться, ради жен и детей если бы не наши собственные, мы предпочли летать. Через равнину мы бежали, как олени, а за нами пришли испанцы и их союзники, как гончие. К счастью, земля была покрыта камнями, так что их лошади могли не скачут вольно, и поэтому случилось так, что некоторые из нас, может быть, двадцать, добрался до ворот в безопасности. Из моей армии не более пяти всего дожили до того, чтобы войти в них снова, и, быть может, столько же осталось в городе.

Тяжелые ворота распахнулись, и едва их заперли массивные дубовые балки, когда передовые испанцы подъехали к их. Мой лук все еще был в моей руке, и в нем осталась одна стрела. мой колчан. Я надеваю его на тетиву и натягиваю лук своим в полную силу, я пропустил древко через прутья ворот с молодой и галантный на вид кавалер, который ехал первым. Это ударил его по-настоящему между соединением его шлема и шеи, и широко раскинув руки, он упал спиной на круп свою лошадь, чтобы больше не двигаться. Потом они удалились, но вскоре один из их числа вышли вперед, неся флаг перемирия. Он был рыцарского вида мужчина, одетый в богатые доспехи, и наблюдая за ним, он мне показалось, что что-то было в его осанке и в небрежная грация, с которой он сел на коня, была знакома мне. Остановившись перед воротами, он поднял забрало и начал говорить.

Я сразу узнал его; передо мной был де Гарсия, мой давний враг, которого я ничего не слышал и не видел уже двенадцать годы. Время действительно коснулось его, что вряд ли удивлялся, ибо теперь он был человеком шестидесяти или больше. Его пик каштановая борода была с проседью, щеки впалые, и на таком расстоянии его губы казались двумя тонкими красными линии, но глаза были, как всегда, яркими и пронзительно, и та же холодная улыбка играла на его губах. Без сомневаюсь, что это был де Гарсиа, который сейчас, как и при каждом кризисе в моей жизни, казалось, предопределял мое состояние к какой-то злой цели, и я чувствовал, как я смотрел на него, что последняя и величайшая борьба между нами была под рукой, и что прежде, чем прошло много дней, древние и накопленная ненависть к одному или к нам обоим была бы похоронена навсегда в тишине смерти. Как плохо судьба обошлась со мной, теперь, когда всегда. Но за несколько минут до этого, когда я навел эту стрелку на веревку, я на мгновение заколебался, сомневаясь, не ослабить ли ее в на молодого кавалера, лежавшего мертвым, или на рыцаря, ехавшего рядом с его; и увидеть! Я убил того, с кем не ссорился, и ушел мой враг невредим.

‘Привет!’ — воскликнул де Гарсия по-испански. ‘Я хочу поговорить с лидер повстанцев Отоми от имени капитана Бернала Диас, который командует этой армией.

Теперь я забрался на стену с помощью лестницы, которая была под рукой, и ответил: «Говори дальше, я тот человек, которого ты ищешь».

— Ты хорошо знаешь испанский, друг, — сказал де Гарсия, вздрагивая и пристально глядя на меня из-под нахмуренных бровей. «Скажи теперь, откуда ты учишься этому? А как твое имя и происхождение?

«Я узнал об этом, Хуан де Гарсия, от некой Донны Луизы, которую вы знал в дни твоей юности. А меня зовут Томас Вингфилд.

Теперь де Гарсия пошатнулся в седле и произнес великую клятву.

‘Матерь Божия!’ — сказал он. — Много лет назад мне сказали, что вы взяли поселился среди какого-нибудь дикого племени, но с тех пор я далеко, в Испанию и обратно, и я думал, что ты умер, Томас Вингфилд. По правде говоря, мне повезло, потому что это было одно из великие печали моей жизни, которые вы так часто ускользали от меня, ренегат. Будьте уверены, что на этот раз спасения не будет.

‘Я хорошо знаю, что ни одному из нас не спастись, Хуан де Гарсия, — ответил я. «Теперь мы играем в последний раунд игре, но не хвалитесь, ибо одному Богу известно, кому победа должно быть дано. Вы процветали долго, но день может быть под рукой когда прекратится благоденствие твое с дыханием твоим. К твоему поручению, Хуан де Гарсия.

Мгновение он сидел молча, теребя свою острую бороду, и глядя на него, мне показалось, что я вижу тень полу- забытый страх лезет в глаза. Если так, то вскоре он исчез, ибо подняв голову, он говорил смело и ясно.

‘Это мое сообщение вам, Томас Вингфилд, и таким Собаки отоми, которых вы пасете, как мы оставили в живых сегодня. Капитан Берналь Диас предлагает вам условия от имени его превосходительства. вице-король.

‘Каковы его условия?’ Я попросил.

«Достаточно милостив к таким чумным мятежникам и язычникам», — сказал он. ответил насмешливо. «Сдайте свой город без всяких условий, и вице-король из сострадания примет капитуляцию. Тем не менее, чтобы потом не сказать, что вера сокрушилась у вас, да будет вам известно, что вы не останетесь безнаказанными за ваши многочисленные преступления. Это наказание, которое должно быть наложено на вас. Все те, кто имел отношение к дьявольскому убийству этого святой святой отец Педро будет сожжен на костре, а глаза все видящие его будут изгнаны. Такой из лидеров Отоми, как могут выбрать судьи, должны быть публично повешены, среди них вы, кузен Вингфилд, и особенно женщина Отомие, дочь покойного короля Монтесумы. Для остальных, жители Города Сосен должны отдать свое богатство в казну наместника, и они сами, мужчины, женщины и дети, должны быть приведены из города и распределены по к удовольствию вице-короля в поместьях таких испанских поселенцев, которых он выберет, чтобы научиться полезным искусствам земледелие и добыча полезных ископаемых. Таковы условия капитуляции, и я мне велено сказать, что вам дан час, чтобы решить принимаете вы их или отвергаете».

‘А если мы их отвергнем?’

‘Тогда у капитана Бернала Диаса есть приказ разграбить и уничтожить это город, и отдав его на двенадцать часов на милость тласкальцев и других верных индейских союзников, чтобы собрать тех, кто могут остаться жить в нем, и привести их в город Мехико, там для продажи в рабство.

— Хорошо, — сказал я. — Вы получите ответ через час. В настоящее время, оставив ворота под охраной, я поспешил во дворец, послав гонцов, когда я пошел, чтобы вызвать таких членов городского совета, как остался жив. У дверей дворца я встретил Отомие, который ласково приветствовала меня, потому что, услышав о нашей беде, едва успела снова посмотрел на меня.

«Пойдемте со мной в Зал Собраний», — сказал я; ‘там я буду говорить тебе.’

Мы прошли в зал, где уже были члены совета встреча. Как только большинство из них было собрано, но всего восемь, я повторил им слова де Гарсиа без комментарий. Затем Отоми заговорила, как первая по рангу она имела право делать. Дважды прежде я слышал, как она обращалась к жителям Отомие по этим вопросам защиты от испанцев. Первый раз, как вы помните, это было, когда мы прибыли посланниками из Куитлауа, Монтесумы, преемника ее отца, молиться о помощи детей гор против Кортеса и Теулей. второй раз, когда лет четырнадцать назад мы вернулись в Город Сосен как беглецы после падения Теноктитлана, и население, взбешенное уничтожением почти двадцати тысячи их воинов, предали бы нас как мир предложение в руки испанцев.

В каждом из этих случаев Отоми торжествовала своим красноречием, величием ее имени и величием ее присутствия. В настоящее время дело обстояло совсем иначе, и даже если бы она не гнушалась использовать их, такие искусства ничего не помогли бы нам в этой крайности. Теперь ее великое имя было всего лишь тенью, одной из многих угасающих теней. брошенный империей, чья слава ушла навеки; теперь она использовала нет страстный призыв к гордости и традициям обреченной расы, теперь она была уже не молода и первое великолепие ее женственности отошла от нее. И все же, как с ее сыном, так и с моим на ней стороне, она встала, чтобы обратиться к тем семи советникам, которые, осунувшиеся со страхом и безнадежностью в тисках судьбы, затаившись в тишине перед ней, уткнув лица в ладони, я подумал, что Отоми никогда еще не казалась более красивой, и ее простые слова как они были, никогда не были более красноречивыми.

«Друзья, — сказала она, — вы знаете, какая беда нас постигла. Мой муж передал вам послание теулей. Наш случай отчаянный. У нас есть не более тысячи человек, чтобы защитить этот город, дом наших предков, и мы единственные из всех народов Анауак все еще осмеливается выступить с оружием в руках против белых людей. Годы назад Я сказал вам: выбирайте между смертью с честью и жизнью с стыд! Сегодня снова говорю вам: выбирайте! Для меня и моего там выбора не осталось, так как что бы вы ни решили, смерть должна быть нашим часть. А с тобой иначе. Ты умрешь, сражаясь, или будете ли вы и ваши дети служить рабами в оставшиеся годы?

Некоторое время семеро совещались, затем их представитель ответил.

‘Отоми, и ты, Теуле, мы много раз следовали твоим советам. лет, и они принесли нам, но мало удачи. Мы не виним вас, ибо боги Анауака покинули нас, как мы покинули их, и только боги стоят между людьми и их злой судьбой. Какие бы несчастья мы ни вынесли, ты разделил их, и так теперь в конце. Мы также не откажемся от наших слов в это последний час народа Отоми. Мы выбрали; мы жили с тобой на свободе и еще на свободе, мы с тобой и умрем. Мы, как и вы, считаем, что лучше нам и нашим погибнуть, как свободных людей, чем влачить наши дни под ярмом теуле».

‘Все хорошо,’ сказал Отомие; «Теперь нам ничего не остается, кроме как ищите столь славную смерть, чтобы о ней воспевали в грядущие дни. Муж, ты слышал ответ совета. Пусть Испанцы тоже это слышат.

Итак, я вернулся к стене с белым флагом в руке и вскоре посланник прибыл из испанского лагеря, чтобы поговорить со мной — не де Гарсия, но другой. Я сказал ему в нескольких словах, что те, кто Оставшийся в живых народ Отоми погибнет под руины своего города, как дети Теноктитлана до них, но пока у них было копье для метания и рука для метания, они никогда не уступят нежной милости испанца.

Посланник вернулся в лагерь, и в течение часа атака началось. Подняв артиллерийские орудия, испанцы поставили их не более чем в ста шагах от ворот, и стали колоть нас железной пулей на досуге, ибо наши копья и стрелы вряд ли могли повредить их на таком расстоянии. Тем не менее мы не бездельничали, видя, что скоро должны опустить деревянные ворота, мы снесли дома по обе стороны от них и засыпали проезжая часть с камнями и мусором. Таким образом, в задней части кучи я приказал вырыть большую траншею, которую нельзя было пройти всадниками и артиллерией, пока он не был снова заполнен. Все это время главная улица, ведущая к большой площади теокалли, которую я бросил другие баррикады, защищенные спереди и сзади дамбами, прорубленными через проезжую часть, и на случай, если испанцы попытаются повернуть наш фланг и форсировать проход по узким и извилистым улочкам справа и слева, я также забаррикадировал четыре входа в большая площадь или рыночная площадь.

До наступления темноты испанцы обстреливали разрушенные остатки ворота и земляные валы за ними, не нанося большого вреда за пределами убийство около двадцати человек пушечным выстрелом и аркебузой яйца. Но штурма в тот день они не предпринимали. В конце концов наступила тьма, и их огонь прекратился, но не наши труды. Самый мужчин должны охранять ворота и слабые места в стенах, поэтому строительство баррикад было предоставлено главным образом женщины, работающие под моим командованием и моими капитанами. Сама Отоми приняла участие в тяжелом труде, пример, который был сопровождаемый каждой дамой и даже каждой женщиной в городе, и их было много, потому что женщин было больше, чем мужчин. отоми, и, кроме того, многие из них овдовели на в тот же день.

Было странно видеть их в свете сотен факелы откололись от смоляной сосны, давшей название городу, как всю ночь они двигались взад и вперед в очереди, каждый из них пошатываясь под тяжестью корзины с землей или тяжелой камень, или копали деревянными лопатами твердую почву, или трудились на снос домов. Они никогда не жаловались, но работали над угрюмо и отчаянно; ни стон, ни слеза не сорвались с них, нет, даже от тех, чьи мужья и сыновья были брошены, что утро с обрывов перевала. Они знали, что сопротивление было бы бесполезно и что их гибель была близка, но крика не возникло среди них о капитуляции перед испанцами. Те из них, кто говорил по делу вообще сказал с Отоми, что лучше бы умереть свободнее, чем жить как рабы, но больше не говорил; Старый а юноши, мать, жена, вдова и служанка трудились в тишина, и дети трудились рядом с ними.

Глядя на них, мне пришло в голову, что эти молчаливые пациенты женщины были вдохновлены какой-то общей и отчаянной целью, которая знал, но о котором никто из них не решился рассказать.

‘Будете ли вы так усердно работать на своих хозяев теулей?’ закричал мужчина в горькая насмешка, когда цепочка их из камня.

‘Дурак!’ ответила их предводительница, молодая и красивая знатная дама; ‘делать мертвая рабочая сила?

«Нет, — сказал этот злой шут, — но такие, как вы, слишком хороши для Teules убивать, и вам будет много лет рабства. Скажи, как ты убежишь от них?

‘Дурак!’ — снова ответила дама, — огонь умирает от недостатка топлива? только, и должен ли каждый человек жить, пока старость не берет его? Мы сбежим их таким образом», и, бросив факел, который она несла, она наступила на в землю своей сандалией и пошла дальше со своей ношей. Затем я был уверен, что у них есть какая-то цель, хотя я не догадывался, как это было отчаянно, и Отоми ничего не говорила мне об этой женщине. секрет.

«Отоми, — сказал я ей той ночью, когда мы случайно встретились, — я плохие новости для вас.

‘Плохо, муж, быть названным так в такой час’ она ответила.

‘Де Гарсия среди наших врагов.’

‘Я так и знала, муж.’

‘Откуда вы это узнали?’

«Ненавистью, написанной в твоих глазах», — ответила она.

— Кажется, его звездный час близок, — сказал я.

«Нет, любимый, не его , а твой . Ты одержишь победу над де Гарсия, но победа будет стоить тебе дорого. Я знаю это в своем сердце; спросить я не как и почему. Смотри, королева надевает корону, — и она указал на вулкан Хака, снега которого розовели с рассветом, ‘и вы должны идти к воротам, потому что испанцы скоро будут помешивая.

Пока Отоми говорил, я услышал трубный рев за пределами стен. Спеша к воротам с первыми лучами дня, я увидел, что испанцы собирали силы для атаки. Они не пришли сразу же, однако, но задержались, пока солнце не взошло хорошо. затем они начали поливать нашу оборону бешеным огнём, что уменьшило рассыпались бревна ворот в прах и даже тряхнули гребень земляных валов за ними. Внезапно стрельба прекратилась и снова затрубила труба. Теперь нас обвинили в колонне, по тысяче или несколько тласкальцев возглавляли авангард, за ними следовали испанские войска. Через две минуты я, ожидавший их за ней вместе с каким-то триста воинов Отоми увидели, как их головы появились над гребень земляных валов, и начался бой. Трижды мы ехали их обратно нашими копьями и стрелами, но при четвертой атаке Волна мужчин захлестнула нашу оборону и хлынула в сухой ров. вне.

Теперь мы были вынуждены лететь к следующему земляному валу, так как не могли надеюсь сразиться со многими на открытой улице, где бы, как только для их лошадей и артиллерии был сделан проход, враг последовал за нами. Здесь бой возобновился, и эта баррикада была очень сильный, мы держали его в течение двух часов с большими потерями для себе и испанским силам. Мы снова отступили и снова на нас нападали, и так борьба продолжалась всю жизнь. длинный день. С каждым часом нас становилось меньше, и наши руки слабели, но все же мы отчаянно сражались.