Белинский — ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧТЕНИЙ ДОСТОЕВСКОГО

История о дружбе и последующем расхождении Достоевского с радикальным критиком Виссарионом Григорьевичем Белинским (1811-1848) хорошо известна. В литературе о Достоевском она пересказана много раз. И можно, наверное, сказать так, что в сознании читающей публики складывалось впечатление не совсем справедливого обращения Белинского с начинающим перспективным писателем. Повесть «Двойник» знаменитый критик вроде бы совсем не понял. «Белинский отрицательно оценил повесть „Двойник“ и все последовавшие за нею повести и рассказы Достоевского», – писал Николай Лосский (Лосский 1994:43). А Лев Шестов с сочувствием констатировал отсутствие понимания между критиком и молодым писателем:

Когда молодой и пылкий ученик являлся в гости к учителю, чтоб еще послушать рассуждений на тему о „забитом, последнем человеке“ – учитель играл в преферанс и вел посторонние разговоры. <…> В результате, ученик без „важных причин“ покидает учителя, которому уже даже „Бедные люди“ надоели и который следующее произведение Достоевского назвал „нервической чепухой“. История, как видите, не из веселых (Шестов 1993а:182-183).

Но к чему сводилась эта отрицательная оценка второго произведения Достоевского? Быть может, радикал Белинский был слишком занят социальной критикой (не говоря уже об увлеченной игре в преферанс), чтобы увидеть все достоинства ранних повестей молодого таланта?
​

…и для знатоков, и для толпы

А между тем в своей первой статье о Достоевском, появившейся в «Отечественных записках» 28 февраля 1846 г. под названием «Петербургский сборник»,[1] Белинский выразился даже в очень позитивных тонах о первых произведениях Достоевского: «Нельзя не согласиться, что для первого дебюта „Бедные люди“ и, непосредственно за ними, „Двойник“ – произведения необыкновенного размера и что так еще никто не начинал из русских писателей» (Белинский 1948а:70).

​[1] Статья Белинского называется «Петербургский сборник», потому что она является отзывом об антологии с тем же названием, изданной Николаем Некрасовым в середине января 1846 г. Помимо первой повести Достоевского «Бедные люди», в сборник вошли работы Белинского, Некрасова, Тургенева, Аполлона Майкова и др. Однако из всех работ, входящих в эту антологию, Белинский берется только за «Бедных людей». В своем отзыве о «Петербургском сборнике» Белинский ссылается еще на вторую повесть Достоевского «Двойник», опубликованную через пару недель после «Петербургского сборника» – 28 января 1846 г.

В герое повести Достоевского «Бедные люди», в мелком чиновнике и сочинителе писем Макаре Девушкине, Белинский нашел живой образ того, как ему казалось, насколько прекрасна и свята простая человеческая натура. «Чем ограниченнее его ум, чем теснее и грубее его понятия, тем, кажется, шире, благороднее и деликатнее его сердце» (там же:71), – ​заметил Белинский. И восторженно добавил: «Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям раззолоченных палат: „Ведь это тоже люди, ваши братья!“» (там же:72).
​
Примеры социальной критики в этой статье «неистового» радикала не так просто найти. Они в глаза не бросаются. Можно, однако, уловить намек на социальную критику в приведенной цитате о «людях на чердаках и в подвалах». Как замечает исследователь творчества Достоевского В.С. Нечаева, эти мысли выражают суть гуманизма Белинского и были подробно изложены еще в его статье «О детских книгах», напечатанной в «Отечественных записках» 14 мая 1840 г. В этой статье Белинский проповедует​

…бесконечную любовь к человеку за то только, что он человек, без всяких отношений к своей личности и к его национальности, вере или званию, даже личному его достоинству или недостоинству, словом, бесконечную любовь и бесконечное уважение к человечеству даже в лице последнейшего из его членов (Белинский 1988:49).

Нас может также интересовать, что сам Достоевский, если верить В.С. Нечаевой, именно в этой статье Белинского нашел те гуманные мысли, которые он выражает в письмах Девушкина (Нечаева 1979:142).

Теперь вернемся к поставленному нами вопросу: почему Белинский отрицательно оценил повесть «Двойник»? Хотя можно сначала спросить: а была ли на самом деле эта отрицательная оценка? Заметим, например, как критик в «Двойнике» находит «еще больше творческого таланта и глубины мысли, нежели в „Бедных людях“» (Белинский 1948а:83).

Его возражения против «Двойника» сводились прежде всего к недооценке этого произведения «публикой». Оказывается, главным критерием для его оценок литературы выступала читающая масса, которую он делил на две группы – публику и знатоков.

На основе этого разделения в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года» он дает следующее определение удачному литературному произведению: «Истинно хорошее произведение есть то, которое нравится обеим сторонам» (Белинский 1948б:674). И в «Петербургском сборнике» он пишет: «Истинно большой талант так же должен писать не для одних знатоков, как и не для одной толпы, но для всех» (Белинский 1948а:85).

Белинский, который, надо полагать, считает себя «знатоком», высоко ставит «Двойника». Но «почти общий голос петербургских читателей решил, что этот роман несносно растянут и оттого ужасно скучен» (там же:83). И хотя растянутость Достоевского «происходит от богатства, особливо молодого таланта, еще не созревшего» (там же:83), Белинский все же советует Достоевскому не пренебрегать мнением большинства о его произведении, «потому что оно почти всегда дельно и справедливо» (там же:84).

Белинский называет еще два недостатка этого произведения: «неясность рассказа» и то, что «почти все лица в нем… говорят почти одинаковым языком» (там же:84-85). Это, собственно, все, что не понравилось Белинскому в повести «Двойник».

​​

​

Растянутость или неясность

Слова Белинского о неясности уточняются в его статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года». В ней он подтверждает свою прежнюю оценку «Двойника»: «Характер героя принадлежит к числу самых глубоких, смелых и истинных концепций, какими только может похвалиться русская литература, ума и истины в этом произведении бездна, художественного мастерства – тоже» (Белинский 1948б:673). Вместе с тем он возражает против «фантастического колорита» в «Двойнике»:

Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведовании врачей, а не поэтов. По всем этим причинам „Двойника“ оценили только немногие дилетанты искусства, для которых литературные произведения составляют предмет не одного наслаждения, но и изучения. Публика же состоит не из дилетантов, а из обыкновенных читателей, которые читают только то, что им непосредственно нравится, не рассуждая, почему им это нравится, и тотчас закрывают книгу, как скоро начинает она их утомлять (там же:674).

В этой статье Белинский еще комментирует третье произведение Достоевского, «Господина Прохарчина», в котором он находит «яркие искры большого таланта», но где все еще слишком много неясного, как будто бы это сочинение «какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, а не поэтическое создание» (там же:675).

На эту самую «неясность» в «Господине Прохарчине» указывает и критик Валериан Николаевич Майков (1823-1847) в своей статье о Достоевском «Нечто о русской литературе в 1846 году». Но ответственность за неясность в этой повести он возлагает не на автора, а на публику и, может быть, косвенно на главного адвоката публики – Виссариона Белинского: «Нам кажется, что до автора дошли жалобы на растянутость его произведений и что он готов, в угоду читателей, жертвовать слишком многим в пользу драгоценной краткости» (Майков 1985:183).

Майков полагает, что Достоевский опасался дальнейших обвинений в растянутости и что это удерживало его от развития повести до конца, с тем результатом, что неясности в «Господине Прохарчине» еще больше, нежели в «Двойнике».
​
Однако не похоже, чтобы Белинский испытывал чувство собственной вины за неясность в «Господине Прохарчине». Год спустя, в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года», он коротко отзывается об очередном произведении Достоевского – о повести «Хозяйка», которую, по его признанию, он бы совсем не упоминал, была бы она написана неизвестным писателем.​​

Во всей этой повести нет ни одного простого и живого слова или выражения: все изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво. <…> Что это такое? Странная вещь! непонятная вещь!.. (Белинский 1948в:837-838)

В этом последнем отзыве Белинского о Достоевском заметно, что его отношение к молодому писателю в течение последних двух лет значительно изменилось, что Белинский действительно разочаровался в Достоевском. Только не после «Двойника», как до сих пор многие считают, а после знакомства с последующими его произведениями.

Двойник (повесть Достоевского) — Wikiwand

«Двойни́к» — повесть Фёдора Михайловича Достоевского, написанная в 1845—1846 годах и впервые опубликованная 1 февраля 1846 года во втором номере журнала «Отечественные записки» с подзаголовком «Приключения господина Голядкина».

История создания

Замысел повести и начало её написания относятся к 1845 году, когда автор закончил работу над «Бедными людьми»^[1]. В основу образа Голядкина, по некоторым сведениям, были положены отдельные черты характера писателя Якова Буткова^[2].

Ещё до окончания «Двойника» Достоевский зачитывал отдельные главы на вечере кружка Белинского, где они имели большой успех. Повесть понравилась Тургеневу, сам же Белинский был от неё в восторге^[3]. Однако после появления полного текста повесть вызвала в кругу Белинского разочарование, и это заставило автора переоценить её^[4]. Отрицательные отзывы побудили Достоевского уже в октябре 1846 года думать о переработке повести, что удалось ему лишь в 1866 году: вначале помешал арест по делу Петрашевского и последовавшая ссылка; после этого работа над новым вариантом «Двойника» многократно откладывалась

[5].

24 января 1846 года цензура разрешила печатать повесть. Впервые опубликована в 1846 году во втором номере журнала «Отечественные записки» с подзаголовком «Приключения господина Голядкина»^[3].

Главные герои

Титулярный советник Яков Петрович Голядкин — мелкий одинокий чиновник, страшится окружающих и ощущает презрение сослуживцев, его желание «быть признанным» заканчивается конфузом^[6]. Основным прототипом Голядкина называется писатель Яков Петрович Бутков^[7][2].

Сюжет

Иллюстрация Елены Самокиш-Судковской. 1895 год.

Проснувшись ноябрьским утром в небольшой петербургской квартире, титулярный советник Яков Петрович Голядкин целый день изображает хлопоты.

Сначала отправляется к доктору Крестьяну Ивановичу Рутеншпицу, у которого сбивчиво называет себя человеком смиренным, незатейливым. Голядкина возмущает, что про него ходят слухи, что он обещал жениться на немке Каролине Ивановне. Он отказывается от лечения и обещает продолжать принимать ранее выписанные лекарства. Весь день Голядкин бессмысленно перемещается по городу. Ближе к вечеру едет к статскому советнику Олсуфию Ивановичу Берендееву на обед и бал в честь дня рождения его дочери Клары Олсуфьевны, но его не пускают. Голядкина возмущает, что племянник его начальника Андрея Филипповича намерен свататься к Кларе Олсуфьевне. Яков Петрович пробирается с чёрного хода и тайком проникает в танцевальный зал, откуда его после ряда неловких и оскорбительных действий выдворяют на улицу.

Снежной ночью Голядкин в беспамятстве бежит от всех и несколько раз по пути встречает прохожего, напоминающего его самого. Преследуя незнакомца, Голядкин возвращается в свою квартиру, где обнаруживает, что это был другой господин Голядкин, его двойник.

На следующий день оказывается, что этого двойника зовут также Яков Петрович Голядкин, и его приняли на службу в то же отделение. Новый Голядкин объясняется с Голядкиным-старшим у него в квартире, после чего тот проникается к нему симпатией. Уже на следующий день поведение Голядкина-младшего меняется. Пытаясь выслужиться перед начальством, он выдаёт работу настоящего Голядкина за свою, после чего на глазах у других чиновников оскорбляет Голядкина-старшего и исчезает, не давая Голядкину шанса протестовать и объясниться. Попытка написать новому Голядкину письмо с требованием объясниться оказывается безуспешной: он просит слугу разузнать адрес титулярного советника Голядкина, но слуга сообщает ему лишь его собственный адрес.

На следующий день Голядкин просыпается только в час дня, опаздывая на службу. Возле отделения через писаря передаёт письмо Голядкину-младшему, но только в сумерках сам заходит в отделение. Сослуживцы с оскорбительным любопытством смотрят на него. Попытка объясниться с новым Голядкиным в кофейной тоже оказывается безуспешной. Голядкин-старший находит в кармане письмо, утром переданное писарем, в котором Клара Олсуфьевна просит спасти и увезти её, назначив Голядкину свидание в два часа ночи. Яков Петрович едет к его превосходительству, просит защиты от врагов, и его дело обещают рассмотреть, после чего выпроваживают. Голядкин отправляется к Берендееву ждать сигнала Клары Олсуфьевны. Якова Петровича замечают в тени возле дома и заводят в комнату, где все сочувственно на него смотрят. В комнате появляется Крестьян Иванович и увозит Якова Петровича с собой. Герой с ужасом замечает, что это не прежний, а другой, ужасный Крестьян Иванович: «Увы! Он это давно уже предчувствовал!».

Отзывы и рецензии

Прочтение нескольких первых глав самим Достоевским на вечере у Белинского в начале декабря 1845 года оставило положительное впечатление у собравшихся. Достоевский по этому поводу вспоминал: «Белинский настоял, чтоб я прочел у него хоть две-три главы этой повести… На вечере, помню, был Иван Сергеевич Тургенев, прослушал лишь половину того, что я прочел, похвалил и уехал, очень куда-то спешил. Три или четыре главы, которые я прочел, понравились Белинскому чрезвычайно»^[8]. Дмитрий Григорович также подтвердил, что Белинский «местами не мог скрыть своего восхищения», обращая внимание окружающих на то, что подобные психологические тонкости мог показать только Достоевский^[9]. Павел Анненков упоминал, что Белинскому понравилась оригинальная тема повести^[9]. Симпатизирующий Достоевскому Белинский в рецензии на «Петербургский сборник» называл «Двойника» произведением, которым «для многих было бы славно и блистательно даже и закончить своё литературное поприще»

[9].

Однако, после публикации повести целиком 1 февраля 1846 года во втором номере журнала «Отечественные записки» мнение в кругу Белинского изменилось. Повесть вызвала разочарование. Критики назвали произведение скучным и чрезмерно растянутым. По этому поводу Достоевский писал брату: «Белинский и все мною недовольны за Голядкина… Но что всего комичнее, так это то, что все сердятся на меня за растянутость и все до одного читают напропалую и перечитывают напропалую… Идея о том, что я обманул ожидания и испортил вещь, которая могла бы быть великим делом, убивала меня. Мне Голядкин опротивел»^[4]. Тем не менее, отражая негативные отзывы на повесть, Белинский в феврале и марте 1846 года повторил изначальную положительную оценку произведения. Растянутость критик объяснял «богатством» и «чрезмерной плодовитостью» молодого и неопытного автора, обладающего несомненным огромным талантом. Язык и понятия главного героя списывал на особенности авторской манеры Достоевского, а чрезмерные повторы и схожесть речи персонажей, по мнению Белинского, не помешают прочитать его полностью

[10].

С резко негативной оценкой повести выступила реакционная и славянофильская критика 1840-х годов. В своём отзыве, опубликованном 28 февраля в газете «Северная пчела», Леопольд Брант назвал данное произведение многословным, «бесконечно растянутым» и «смертельно утомительным» изложением скучных приключений его главного героя. Критик отметил отсутствие глубины в произведении и абсолютно несмешные промахи Голядкина, которые таковыми пытался выставить автор^[11].

В «Москвитянине» был опубликован негативный отзыв Степана Шевырёва, в котором литературный критик возмутился чрезмерным сходством с творчеством Гоголя и сравнил «Двойника» со «скучным кошмаром после жирного ужина». Тем не менее, Шевырёв отметил у Достоевского «талант наблюдателя» и наличие в произведении идеи о власти «амбиции» над человеком^[12]. Константин Аксаков в «Московском литературном и ученом сборнике на 1847 год» назвал Достоевского явным подражателем Гоголя, перешедшим грань между подражанием и заимствованием. По мнению критика, у автора подобной повести нет «поэтического таланта»^[13]. Аполлон Григорьев увидел в повести крайнюю степень изображения «мелочной личности», за что он осуждал авторов «натуральной школы» 1840-х годов. В марте 1847 года в газете «Московский городской листок» критик назвал «Двойника» сочинением «патологическим, терапевтическим, но нисколько не литературным», отметив чрезмерную погруженность автора в жизнь чиновников^[14] . В отзыве в «Журнале Министерства народного просвещения» разговоры персонажей «Двойника» были названы «нетерпимыми для круга образованных читателей»^[15].

В ответ на негативные отзывы Белинский во «Взгляде на русскую литературу 1846 года» снова повторил свою мысль об огромном таланте Достоевского, его значительном художественном мастерстве, «бездне ума и истины» в «Двойнике». Отсутствие успеха в публике критик объяснял неумением писателя грамотно распоряжаться своим талантом. По мнению Белинского, повесть нужно было сократить хотя бы на треть, уменьшив при этом её «фантастический колорит»^[15]. Валериан Майков в статье «Нечто о русской литературе в 1846 году» в журнале «Отечественные записки» высоко оценил социальную и нравственно-психологическую проблематику повести, изображающей «анатомию души, гибнущей от сознания разрозненности частных интересов в благоустроенном обществе». Именно разрозненностью, по мнению критика, вызваны страхи Голядкина и его чувство социальной незащищенности.

Майков положительно оценил способность Достоевского проникать в человеческую душу^[16].

После Белинского и Майкова критики не возвращались к повести, так как последующие произведения раннего Достоевского не вызывали острой полемики. В дальнейшем при жизни писателя к «Двойнику» обратился только Добролюбов в 1861 году в статье «Забитые люди», написанной после выхода первого собрания сочинений писателя. Повесть была достаточно подробно рассмотрена, хотя и не вошла в собрание сочинений. Центральной темой произведения критик назвал «раздвоение слабого, бесхарактерного и необразованного человека между робкою прямотою действий и платоническим стремлением к интриге», а сумасшествие персонажа — протестом против унижающей и обезличивающей его действительности. К недочетам Добролюбов отнёс недостаточное развитие темы: «При хорошей обработке из г. Голядкина могло бы выйти не исключительное, странное существо, а тип, многие черты которого нашлись бы во многих из нас»

[17].

Влияние литературы на повесть

Как и в других ранних произведениях Достоевского, в «Двойнике» заметно влияние творчества Николая Гоголя, в особенности, его «Петербургских повестей». Оно прослеживается уже в именах отдельных персонажей, таких как Петрушка или Каролина Ивановна; в создании имён со скрытым значением: фамилия Голядкина образована от слова «голь», обозначающее нищету, фамилия княжны Чевчехановой специально сделана писателем неблагозвучной^[18].

Сюжет произведения, равно как и его основные темы (безумие и двойничество) в значительной мере восходят к «Запискам сумасшедшего» и «Носу». Однако автор «Двойника» далек от эпигонского подражания. Продолжая гоголевскую традицию, он «старался соединить крайний гротескный натурализм с интенсивной эмоциональностью»^[19]. Как указывал К. В. Мочульский, «Достоевский углубляется в психологию безумца, в генезис болезни и процесс её развития. Из фантастического гротеска своего учителя он делает психологическую повесть»^[20].

В отдельных сценах повести также обнаруживается связь с другими произведениями Гоголя. Так, диалог Голядкина с Петрушкой отсылает к пьесе «Женитьба», а бал у Берендеева к «Мёртвым душам». Главный герой повести своим поведением и привычками напоминает гоголевских чиновников. Свои знания об окружающем мире Яков Петрович также извлекает из журнала «Библиотека для чтения» Осипа Сенковского и «Северной пчелы» Фаддея Булгарина. При этом Достоевский, вслед за Гоголем, одновременно изображает духовный мир своего героя и делает сатирические выпады в сторону Сенковского и Булгарина^[18].

В отличие от произведений Гоголя, повесть Достоевского отличается более динамичным сюжетом, причем действие развивается как в реальном Петербурге, так и в возбужденном воображении главного героя^[21].

Темы обезличения человека в чиновничьем мире и двойничества могли быть навеяны Достоевскому романом Эрнста Гофмана «Эликсиры сатаны» ^[22][23]. Среди русских писателей первой половины XIX века тему двойничества, помимо Гоголя, затрагивали Антоний Погорельский (в сборнике 1828 года «Двойник, или Мои вечера в Малороссии») и Александр Вельтман, в романе «Сердце и думка» 1838 года^[2].

Трагическое сочетание «человек-ветошка» в «Двойнике», относящееся к судьбе забитого и униженного человека и появившееся у Достоевского ещё в «Бедных людях», по мнению Фридлендера, могло появиться из романа Ивана Лажечникова «Ледяной дом», где так был назван один из персонажей. Достоевский высоко ценил как сам роман, так и его автора^[21].

Проблематика

Проблематика повести непосредственно связана с идеями социалистов-утопистов 1830—1840-х годов. В произведении Достоевский затрагивает вопрос ненормальности обособления и разобщения людей, критикует необеспеченное и шаткое положение личности в мире, стремится обнаружить деформирующее влияние общества на человека^[2]. Душевное расстройство главного героя является следствием социальных проблем в окружающем его обществе, в котором «схема человеческих ценностей заменена табелью о рангах. Все чиновники похожи друг на друга, и значение их определяется не внутренне, их достоинством, а внешне, положением, должностью. Отношения между людьми механизированы и сами люди превращены в вещи»^[24].

Художественные особенности

Двойничество

Помимо влияния произведений русских и зарубежных авторов, причиной разработки темы двойничества могли оказаться и собственные переживания Достоевского, которые он испытывал с детства: слуховые галлюцинации, страхи, видения^[22].

В дальнейшем двойники возникают в произведениях Достоевского. Это, например, Раскольников — Лужин — Свидригайлов в «Преступлении и наказании» или Иван — Смердяков — черт в «Братьях Карамазовых»^[9].

Влияние и адаптации

Мотивы повести получили развитие в литературе второй половины ХIХ и XX в. («Рассказ № 2» Андрея Белого, романы «Отчаяние» и «Лолита» В. Набокова, в одном из интервью назвавшего «Двойник» «лучшей вещью Достоевского»^[25]). Роберт Стивенсон, автор знаменитой повести о двойничестве «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», открыто восхищался Достоевским и подражал ему^[26]. Бернардо Бертолуччи использовал отдельные мотивы «Двойника» в фильме 1968 года «Партнёр». Влияние повести Достоевского признаёт также Скотт Козар, сценарист кинофильма «Машинист».

В 1965 году на экраны вышел югославский фильм Враг^[sr] (серб. Непријатељ) режиссёра Живоина Павловича по мотивам повести «Двойник»^{[27][неавторитетный источник?]}. В 1973 году вышел телефильм венгерского режиссёра Ласло Немере «Двойник» (Hasonmás) по мотивам повести.

В СССР повесть экранизировалась только в виде телеспектакля режиссёра Юрия Маляцкого в 1989 году. Впоследствии «Радио России» подготовило аудиокнигу, где сильно сокращённый текст повести читает Сергей Гармаш. В 1997 году режиссёр Роман Полански приступил к экранизации повести, но проект пришлось свернуть после того, как съёмочную площадку покинул исполнитель главной роли — Джон Траволта^[28].

7 сентября 2013 года в мировой прокат вышел фильм Ричарда Айоади «Двойник», снятый по мотивам повести. Главную роль в нём исполнил Джесси Айзенберг.

Примечания

1. ↑ Фридлендер, 1972, с. 482.
2. ↑ ^{1 2 3 4} Фридлендер, 1972, с. 488.
3. ↑ ^{1 2} Фридлендер, 1972, с. 482—483.
4. ↑ ^{1 2} Фридлендер, 1972, с. 484.
5. ↑ Фридлендер, 1972, с. 484—486.
6. ↑ Накамура, 2011, с. 16.
7. ↑ Альтман, 1975, с. 16.
8. ↑ Фридлендер, 1972, с. 483.
9. ↑ ^{1 2 3 4} Фридлендер, 1972, с. 489.
10. ↑ Фридлендер, 1972, с. 489—490.
11. ↑ Фридлендер, 1972, с. 490.
12. ↑ Фридлендер, 1972, с. 490—491.
13. ↑ Фридлендер, 1972, с. 491.
14. ↑ Фридлендер, 1972, с. 491—492.
15. ↑ ^{1 2} Фридлендер, 1972, с.  492.
16. ↑ Фридлендер, 1972, с. 492—493.
17. ↑ Фридлендер, 1972, с. 493.
18. ↑ ^{1 2} Фридлендер, 1972, с. 486—487.
19. ↑ Мирский Д. История русской литературы. С древнейших времен по 1925 год / Пер. с англ. Р. Зерновой. — Лондон: Overseas Publications Interchange Ltd, 1992. — С. 274.
20. ↑ Мочульский К.В. Достоевский. Жизнь и творчество  (неопр.) (1980). Дата обращения: 14 апреля 2020. Архивировано 27 сентября 2016 года.
21. ↑ ^{1 2} Фридлендер, 1972, с. 487.
22. ↑ ^{1 2} Накамура, 2011, с. 20.
23. ↑ Фридлендер, 1972, с. 487—488.
24. ↑ Мочульский К.В. Достоевский. Жизнь и творчество.  (неопр.) (1980).
25. ↑ Набоков о Набокове и прочем. Интервью, рецензии, эссе» / Редактор-составитель Николай Мельников.  — Москва: Независимая Газета, 2002. — С. 200. — 704 с. — ISBN ISBN 5-86712-134-8.
26. ↑ Peter Kaye. Dostoevsky and English Modernism 1900—1930. Cambridge University Press, 1999. Page 13.
27. ↑ Страница фильма на сайте IMDB  (неопр.). Дата обращения: 10 июля 2017. Архивировано 10 февраля 2017 года.
28. ↑ Ъ-Газета — Ведомости  (неопр.). Дата обращения: 6 января 2014. Архивировано 6 января 2014 года.

Литература

• Альтман М. С. Достоевский. По вехам имен. — Саратов: Издательство Саратовского университета, 1975. — 280 с.
• Накамура К. Словарь персонажей произведений Ф. М. Достоевского. — Санкт-Петербург: Гиперион, 2011. — 400 с. — ISBN 978-5-89332-178-4.
• Фридлендер Г. М. Примечания // Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах / под ред. Г. М. Фридлендера. — Ленинград: Наука, 1972. — Т. 1. — 520 с. — 200 000 экз.

Ссылки

• Двойник  (неопр.). Сетевое издание «Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества». Дата обращения: 8 сентября 2017.
• Первая прижизненная публикация в «Отечественных записках» (1846 г.)  (неопр.). Сетевое издание «Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества». Дата обращения: 8 сентября 2017.
• Отдельное прижизненное издание Ф. Стелловского (1866 г.)  (неопр.). Сетевое издание «Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества». Дата обращения: 8 сентября 2017.

Достоевский и его двойник | ПРОТИВ. Pritchett

Вышел в свет второй том весьма содержательной биографии Достоевского Джозефа Франка. Последуют еще два. Его огромное достоинство состоит в том, что он не останавливается на личной жизни и характере выдающегося человека, а концентрируется на реакции романиста на литературные и изменчивые влияния русской политической и социальной истории своего времени. Для всех русских романистов девятнадцатого века сама Россия была навязчивой фигурой в романистической путанице. Россия растворяется в человеке, и мы можем частично их разделить, но многое нельзя разделить.

Профессор Франк ученый в своем расспросе: он понятен, убедителен и свободен от академического жаргона. Достоевский так часто казался ненадежным и загадочным прожектором версий своей жизни и своих убеждений, что он легко может показаться нам бессвязным. Франк представляет собой терпеливое, всегда любопытное и сочувственное исследование человека и писателя, который был во многом «двойником», который может легко сбить нас с толку своими позами, своей способностью к самодраматизации и своими противоречиями.

В первом томе профессор Франк исправил предположение, что отец Достоевского, убитый крестьянами, был близок к жестокому старику Карамазову. Он не был. Он был трудолюбивым врачом-пуританином, честолюбивым в отношении образования своих детей, особенно в его литературной части, стремящимся к тому, чтобы они возвысились в свете. Он был религиозным человеком со своеобразной сектантской наследственностью и гордился, как врач, правом называть себя дворянином, хотя и самого низкого гражданского чина в русской системе, введенной Петром Великим. (В тайне доктор считал себя потомком старой традиционной литовской аристократии.) Несмотря на свою бедность, он все же стал мелким землевладельцем с несколькими крепостными. Сын слишком хорошо усвоил семейную легенду, и первоначальный источник вины, которую он чувствовал по отношению к отцу, возник из-за того, что он постоянно клянчил деньги, чтобы иметь в Петербурге вид дворянина. Вина не была, как утверждал Фрейд, эдиповой. Очень странно, что семья Достоевских умолчала об убийстве отца его крепостными. Такие убийства были обычным явлением, но считались «позором».

В первом томе Франк рассказывает о связях Достоевского с радикальными идеалистами, встречавшимися в доме Михаила Петрашевского. В группе были экстремисты, особенно богатый и элегантный аристократ Спешнев, который на какое-то время поколебал молодого романиста, колеблющегося до срыва. Он сказал своему врачу — или так было сказано: «Я взял деньги у Спешнева… и теперь я с ним и его . Я никогда не смогу вернуть такую ​​сумму, да и денег он не возьмет назад… Отныне у меня есть собственный Мефистофель».

Во втором томе профессор Франк подробно рассматривает арест и суд над группой и анализирует иногда «дипломатические» ответы Достоевского своим полицейским следователям. Революция 1848 года в Европе напугала власти и самого Николая I. Терпеливо профессор Франк разбирает утверждения Достоевского о таких вещах, как утопический социализм Фурье, которые он считал «детскими». Но в это время романист, на короткое время прославившийся благодаря похвале радикального Белинского своего романа Бедняки , был очень радикальным представителем Запада. (Он обожал Тургенева как идеального аристократа и западника. Годы спустя он ненавидел его и насмехался над ним, а также ревновал к его состоянию.) На допросах Достоевский иногда уклонялся, но красноречиво высказывался против нелепостей цензуры и особенно за освобождение крепостных. Этих мнений было вполне достаточно, чтобы осудить его, особенно в глазах военных.

Фрэнк переходит к вынесению приговора группе, ужасной инсценировке казни, когда в последнюю минуту их «отсрочили», страшному путешествию в Сибирь, четырем годам кандалов и каторжных работ, периоду принудительной военной службы, всего восемь лет, и самая захватывающая и решающая тема книги: отречение Достоевского от западных идей и его обращение в религию.

Повествование профессора Фрэнка простое, но наглядное. Особенно трогательны его зарисовки жен (в большинстве своем аристократок) декабристов, диссидентов раннего поколения. Женщины вышли встречать и помогать узникам на пути в сибирский ад. Их человечность была вводящим в заблуждение представлением о настроении преступного населения тюрьмы, которое в основном состояло из крестьян, разбойников, воров и убийц. Достоевский, джентльмен и политик, ожидал хотя бы уважения; преступники издевались и презирали его звание. Неспособный к каторжным работам, он был оттеснен, изолирован, осмеян и унижен. У него был первый из его пожизненных эпилептических припадков:

Реклама

Воздействие таких переживаний на Достоевского можно оценить только в том случае, если мы вспомним образ его героя, каким мы знаем его из досибирского периода его жизни. Ибо он слыл в петербургских литературных кругах человеком чрезвычайно нервной восприимчивости и патологической чувствительности, совершенно не способным совладать с собой при малейшем намеке на противодействие или враждебность. Его отношения с другими молодыми писателями Белинского плеяда , поначалу дружелюбная и даже сердечная, была быстро отравлена ​​его несчастной склонностью обижаться на каждое мимолетное замечание; а к концу 1840-х он приобрел незавидную репутацию социально невыносимого и болезненно подозрительного человека.

В тюрьме он столкнулся с классовой ненавистью. Обыкновенный каторжный крестьянин, с изумлением заметил он, был там «дома». Романист должен был описать все это в « Доме мертвых » — причем в плоском документальном стиле, редком для его романов.

Сторонний наблюдатель сказал, что Достоевский выглядел как «волк в капкане». Даже когда осужденные устроили массовый протест против ужасной еды, они не пустили «джентльмена» на протест:

Никогда больше Достоевский не поверит, что усилия радикальной интеллигенции могут хоть сколько-нибудь подействовать на широкие массы русского народа, и история должна была доказать его правоту еще при жизни, если не через полвека после его смерти. смерть.

Со временем он обнаружил, что крестьяне не хотят изменения классовых различий. Им не нравилось, чтобы он вел себя «демократично»: ему следовало придерживаться своего классового превосходства. Они бы оскорбили его за это, писал он, «но втайне уважали бы меня за это». Такое отношение часто наблюдается и сегодня в странах, где возникают классовые конфликты. Мужчина не должен притворяться другим, чем он есть.

Мы находимся в начале длинного, глубоко интересного психологического исследования сначала природы внезапного религиозного обращения, а затем специфических условий самого Достоевского. В тюрьме он снова погрузился в молчание, а затем впал в состояние апатии, в котором свободные ассоциации вызывали в памяти случайные случаи из его жизни. В самом начале тюремной жизни эпилептические припадки повторялись раз в месяц и оповещались классической «аурой» или эйфорической галлюцинацией. Здесь интересно ожидать тщательных и умных страниц профессора Франка о возможной мистической природе переживаний Достоевского. Но в связи между ощущениями «ауры» и мистицизмом профессор Франк очень осторожен. Если и был экстаз, то романист был настроен скептически. За восторгом следовал страх погружения в психическое вырождение или самой смерти. Теракты были, в основном, трагичными и мучительными.

[Он] никогда не позволял… этим вспышкам откровения, как это делали другие мистики, разрешить его религиозные вопросы и достичь некоего внутреннего покоя. Но не мог он принять и мир, в котором реальность этих отблесков абсолюта, сколь бы коварной и опасной она ни была, просто отрицалась или отрицалась.

Что — как нам приходит в голову — спасло его здесь, так это то, что он был художником: что он по своей природе драматизировал себя. Одна из таких драм произошла в Пасхальный день, посвященный Воскресению Христову, в день традиционного для россиян эмоционального, даже шовинистического возвеличивания. Незадолго до этого каторжники жестоко избили одного из них: пленный поляк кричал, что русские еще раз показали себя неисправимыми дикарями. Достоевский в ужасе ушел со сцены; это было особенное оскорбление, что Поляк должен был произнести эти слова! К нему пришло забытое воспоминание: один из крепостных его отца успокоил его страхи, когда он был ребенком, когда он думал, что волк преследует его в лесу. Теперь он вдруг увидел крепостного, писал он, в человеческом образе Христа. Внезапно крестьян-заключенных идеализировали. Позднее в «Записках из мертвого дома» он писал о заключенных, многие из которых совершили не менее двух убийств:

Эти преступники самые одаренные, самые сильные из всего нашего народа. .. В общем, для меня не было потерянного времени, если я пришел теперь не только к России, но и к русскому народу.

Короче говоря, он принял (пишет Франк) то, что можно назвать лишь «прыжком веры», в веру в нравственную красоту русского крестьянства. Он сделался крутым поворотом славянофилом.

Франк полностью отвергает известный диагноз Фрейда: «Его арест, фиктивная казнь, а затем и заключение вызвали мазохистскую потребность подчиниться наказанию Царя-Отца, как способу облегчить бессознательную вину, вызванную вытесненным эдиповым желанием Достоевского совершить отцеубийство». Так вот, указывает Франк, это было с 9-го века.0009 человек романист искал отпущения грехов. В том, что мы сейчас рассматриваем как хроническую предрасположенность, Достоевский видел свое идеологическое прошлое как ошибку: он был «неправ» и «заслуживал наказания» за свою раннюю веру в превосходство русского западника или даже в моральное превосходство социалистических идей западноевропейцев. После провала революций 1848 года разочаровались и великий Герцен, и многие бывшие западники его поколения. (Была только одна «революция», которая имела значение для Достоевского, как и для пожизненного западника Тургенева, — освобождение крепостных. Как только Николай II стал императором, это стало несомненным.)

Реклама

Мы также видим, как «переоткрытие русского Христа» закономерно привело к очередному «скачку», прочному шовинизму Достоевского. На это странным образом повлияло стихотворение Майкова: Историческая миссия России заключалась в том, чтобы положить конец мусульманскому господству над православными славянами Восточной Европы. Русское христианство, как предполагал Достоевский в один из самых диких и угрожающих моментов его позднейшей пророческой публицистики, также освободит мир от развращенной свободомыслящей Европы, которая уже подготовила собственное падение. Крымская война многое обещала русскому национализму; поражение должно было разоблачить несостоятельность военной касты и было подарком не только славянофилам, но и новым радикалам интеллигенции, с которыми должны были бороться и Достоевский, и Тургенев.

Личное спасение Достоевского в плену, после перевода его в армию, началось с его дружбы с влиятельным молодым чиновником бароном Врангелем, восхищавшимся романом Достоевского « Бедняки » и по воле случая исполнение.» Барон понимал жалкое положение человека, в котором был гений. Он понимал агонию Достоевского в полной оторванности от литературного мира. Он жаждал писать. Ум Достоевского был наполнен не столько идеями, сколько жизнями необыкновенных людей. В отчаянии он стал страстно вовлеченным в жалкую связь с туберкулезной и нестабильной замужней женщиной, на которой он слепо женился, когда умер ее муж-алкоголик. Брак, кажется, был не столько поиском счастья, сколько поиском жалости, страдания и ревности. (У нее уже был молодой любовник, который казался более перспективным, чем бывший каторжник.)

Его письма преданному брату срочные для литературных новостей; он пишет о книгах, которые, по его словам, он планирует. Они начинаются, затем удаляются или перемещаются в истории. В данный момент он думает ни о чем, кроме народного успеха и денег. Пытался ли он скрыть измену своим старым идеалам, спрашивает Франк, когда написал, наконец, две комедии, Дядюшкин сон и Деревня Степанчиково , выполненные в традициях русского водевиля? Говорит ли он правду, когда говорит о французском влиянии как о поверхностном? Разве Достоевский не пропитан прежде всего Виктором Гюго и Бальзаком — даже Полем де Коком? Достоевскому всегда удавалось думать сразу о двух противоречивых идеях, и профессор Франк, я думаю, прав, поверив Достоевскому в его навязчиво-импульсивном слове.

Во втором рассказе образ Фомы, лицемера, может быть, и взят у Мольера, но он подлинный Достоевский, исследование «слабого», угнетенного человека, который становится лицемерным тираном, еще один вариант «двойника». ” Мы уже видим многоголосого романиста, говорящего одновременно, выплескивающего свои истории, свои «убеждения» и свое ощущение своей судьбы, когда они кричат ​​друг другу в лицо, часто до фарса, — в то время как иронический автор серьезно присоединяется пафос и растерянность. Изменения мышления, сюжета и характеров постоянно терзали будущего Достоевского, прежде чем он успевал определиться с ходом рассказа или романа, — изменения, которые он наивно заносил в свои тетради. Явная болтливость романиста, поскольку он не может прийти к выводам, сделает его писателем духовного заговора. Человек веры находится в постоянной ссоре с сомнением; он может даже показаться нам коварным или подозрительным.

Заключительные главы двух новелл Дядюшкин сон и Деревня Степанчиково не понравились критикам, которые сочли рассказы «устаревшими» — восемь лет ссылки сделали это с ним — хотя со временем характер Фомы должен был стать русским синонимом «лицемера». Профессор Франк подробно анализирует эти рассказы и говорит, что если действительно существует различие между «верхними и нижними историями искусства», то они провозглашают у Достоевского концепцию рассказа как «критику идеологии и конфликта между «идеей» и «сердце».

Том заканчивается возвращением Достоевского и его несчастной жены в Петербург. Он был уверен, что вернет утраченное высокое положение. Он был уверен, что «его уникальный опыт дал ему бесценное понимание души России, которую — только он мог передать». Два его рассказа провалились. Ему придется догонять; но времена изменились. Прежде всего он был свободен в работе, и в его сердце кипели грандиозные мечты. Его преследовала идея «великого грешника». В письме он написал о книге, которая будет называться «Атеизм», добавив к своему теперь хроническому и даже комическому недоверию к себе и другим: «Ради Бога, между собой».

Ранний гений Достоевского — Los Angeles Times

Шарлотта Хобсон — автор книги «Черноземный город: когда Россия взбесилась (и мы тоже)». Это эссе является предисловием к произведению Федора Достоевского «Бедные люди».

«Ну, позвольте вам сказать, я не верю, что моя слава когда-нибудь превысит ту высоту, которой она достигла сейчас», — писал Федор Достоевский своему брату Михаилу в ноябре 1845 года. «Бедные люди», его первый роман , должен был быть опубликован только в следующем январе, но петербургское общество уже гудело разговорами об этом новом литературном даровании. Первые люди, которым он показал свою рукопись, не переставали читать, пока не закончили ее в 4 часа утра, после чего бросились искать автора. Слезы текли по щекам, они обнимали и поздравляли его как «нового Гоголя». 24-летний автор потерял дар речи и смутился. Вскоре Виссарион Белинский, самый влиятельный литературный критик того времени, добавил свою похвалу. Мог ли сам Достоевский, — спрашивал Белинский, — понять громадное значение написанного им? Нет, не мог, он был слишком молод и неопытен. Это был, по словам Достоевского, самый очаровательный момент в его жизни, и он ударил ему прямо в голову. «Все считают меня феноменом!» — радостно похвастался он своему брату.

Волнение Белинского было не просто удовольствием от открытия нового голоса. Либеральные русские 1840-х годов, разочарованные своим реакционным царем и жаждущие реформ, возлагали все свои надежды на литературу. Белинский настаивал на том, чтобы роль автора заключалась в том, чтобы быть рупором для замолкнувшего населения. «Честь и слава юному поэту, чья Муза любит тех, кто живет на чердаках и в подвалах, и говорит о них обитателям золоченых залов, говоря: «Смотрите, это тоже люди и ваши братья», — декламировал он в своей рецензии. из «Бедных людей». Достоевский должен был стать новым защитником «Маленького человека», совести нации. Эта интерпретация романа оказалась прочной, по крайней мере, дав официальную позицию советским критикам. Но сам Достоевский почти наверняка находил его слишком упрощенным. Всего через несколько месяцев после публикации Достоевский поссорился с Белинским, заявив, что последний ничего не смыслит в литературе.

«Мы все вылезли из-под гоголевской «Шинели», — якобы заметил Достоевский. Апокрифический или нет, этот комментарий особенно применим к «Бедным людям», гротескной версии эпистолярного романа, столь популярного в начале 19 века.

Главные герои — Макар Девушкин, жалкий переписчик средних лет на госслужбе, и Варенька, бедная сирота позднего подросткового возраста, честь которой каким-то неустановленным, но злым образом скомпрометирована богатым мистером Быковым. Много юмора и остроты исходит от девушкинской прозы, которая своим народным, разговорным и непреднамеренно откровенным языком, безусловно, обязана Гоголю. Фактически, после первого поверхностного прочтения я был склонен согласиться с рецензентами, утверждавшими, что это не более чем подражание великому человеку.

Тем не менее, вскоре я снова вернулся к тексту, пытаясь разобраться в его противоречиях и многоточиях. Даже в этом самом раннем произведении подход Достоевского к иррациональному совершенно иной, чем у Гоголя. Там, где Гоголь соскальзывает в фантастический мир снов и кошмаров, Достоевский уже определил ту область, в исследовании которой он посвятит свою жизнь и которая к следующему столетию сделает его самым читаемым русским писателем в мире. «Бедные люди» вскоре предстают как типичный для Достоевского этюд: острый психологический портрет человека, доведенного до предела.

И здесь, на мой взгляд, кроется волнение первого романа Достоевского. Возможно, он сформулировал свой крайний консерватизм гораздо позже, но в «Бедных людях» конфликт между его либеральными взглядами и его острым осознанием человеческой иррациональности уже ожесточен. Как и в более поздних книгах, он прежде всего сосредотачивается на иррациональности тех, кто борется за выживание. Сам факт того, что одно-единственное нелогичное решение может толкнуть их на грань отчаяния, что у них нет системы безопасности, позволяющей им время от времени совершать небольшие колебания, эксцентричные действия, кажется, толкает людей на грань. Девушка и Варенька страдают от нездоровья и уязвимости своего положения перед богатыми и хищными мужчинами. Но эти обычные угрозы — угрозы, на которых, как можно было бы ожидать, будет останавливаться более назидательный социальный комментатор, — значительно усугубляются их собственными непреодолимыми побуждениями к саморазрушению. Как замечает Девушкан в том, что можно было бы видеть в качестве руководящего принципа сказки: «Бедняки капризны… так устроена природа».

Вне всякого сомнения, Девушка хороший человек, самоотверженный и щедрый. Однако по мере того, как мы становимся искусными в интерпретации противоречий и пробелов в письмах, его самоотверженность начинает больше походить на фатальный самообман. Его стремление обращаться с Варенькой как с дамой, осыпать ее подарками и водить в театр почти доводит обоих до голодной смерти. Его доброта полна противоречий, а его полеты оптимистической фантазии испорчены признанием на следующий вечер, что у него «весь день болела голова» — похмелье, как мы делаем вывод. Сползание человека в пьянство тонко развито, поскольку тон писем колеблется от дикого энтузиазма к жалкому извинению, к фатализму. Даже сочувствие его к более отчаянным, чем он сам, портит замечание, что «по правде говоря, голубушка, я начал описывать вам все это отчасти для того, чтобы сорваться с места, а больше для того, чтобы показать вам пример хороший стиль моего письма…» Его большое стремление — стать писателем, на кого указывают прохожие на Невском проспекте: «Вот идет композитор литературы и поэт, Девушкан!»

Короче говоря, далеко не только безобидный герой, но еще и капризный, ненадежный, лживый и тщеславный, и стыд своей бедности иногда, кажется, вот-вот сведет его с ума. В некоторых отношениях его можно даже рассматривать как первого в длинном ряду автобиографических фигур Достоевского. Есть, конечно, важные различия в их возрасте и положении, но многие комментарии молодого автора в письмах того времени имеют комическое сходство с комментариями Девушкина. Достоевский столь же одержимо озабочен деньгами и так же экстравагантен, столь же озабочен статусом и быстро чувствует унижение — качества, которые должны были быть значительно преувеличены и развиты в Голядкине, главном герое его следующего романа «Двойник».

Достоевский много работал над «Бедными людьми», несколько раз переписывая и переписывая; в какой-то момент он пожаловался своему брату: «[Это] доставило мне столько хлопот, что, если бы я знал заранее, я бы вообще никогда не начал этим заниматься». Его кропотливая работа проявляется в сложной структуре романа: неполная пачка писем — торопливо набросанные или длинные и дискурсивные, одни написаны в спешке, по два в день, другие с перерывом в две-три недели.