В этом смысле в Платонове работает чужой демон ; он говорит на языке, на котором можно говорить только тогда, когда он кажется новым, в то время как при вливании свежего электричества говорящий вновь становится чувствительным к клише нашего языкового мира. Платонов писал под давлением цензуры и террора — Сталин отправил сына в ГУЛАГ — но на его языке он был

Сталин украл его Исаака, его теленка-сына, а Платонов использует сюрреалистический, антропоморфный язык, чтобы не говорить «моего сына больше нет». Вместо этого он говорит через корову: «ее сын, теленок». Он отчуждается от собственного чувства. Он делает это, потому что ему грустно, и он не может фетишизировать эту печаль, быть деспотичным; легкомыслие поднимает руку, и эта легкость, эта легкая философская улыбка позволяет отчаянию подняться со страницы и стать приятной атмосферой. Он не может допустить, чтобы собственная травма захлестнула его воображение и превратила его в мелодраму; и вот как он находит способ скорбеть. Он назвал своего сына Платоном; уменьшительное, которое он использовал, было Тоша. В записной книжке Платонов писал: «Тоша, умирая, сказал: «Что важно, что важно, что всего важнее всего…» — и умер, не сказав, что всего важнее всего. Так что самое главное уносится в могилу».

Самое главное уносится в могилу — что еще это может быть, как не душа? «[И] люди были наполнены тем избыточным теплом жизни, которое было названо душой». Душа, которой, согласно марксистскому материализму, не существует, называется просто «излишком». Но в этой манере говорить есть свое особое очарование: «избыток

Когда пародия слишком успешна и становится садом для самой себя, забываешь, на каком трупном рту она выросла. Платонов проводит большую часть своего романа 1930 года « Котлован », имитируя утилитарную советскую речь, в которой все имеет цель. Телос материи состоит в том, чтобы дать материал для социализма; вырыт котлован для Вавилонской башни, которая устоит. Даже ветер дует, чтобы социалистов не задохнулись. Между тем душа есть лишь продукт прежних суеверий — вера в Бога и загробную жизнь — это отвлекающие факторы, легкомысленные опиумы, ослабляющие людей в марксистском здесь-и-сейчас.

Пол Целан и Ямайка Кинкейд писали, что их заставляли писать на языке их угнетателя. Для еврея Целана это немец. Для антигуанского Кинкейда это английский британский колониальный язык. Точно так же и Платонов, вынужденный, как и его современники, восхвалять социализм на советском языке, ухватывает щедрость сталинского идеалистического, штампованного языка восхваления и оптимизма, с радостью крадет его, чтобы украсить свой собственный стиль блестящими жемчужинами красоты и пафоса, все время отклоняя чрезмерная сентиментальность.

¤

Чем объясняется платоновское чувство, безошибочное, удушающее настроение, которое держится, как облако, до тех пор, пока одной катарсической фразой не рассеется и его зло не будет наказано ливнем слез?

Писатели — застенчивые, застенчивые лошади — они склонны делать осторожные шаги к счастью или печали; они боятся впасть в пафос, и такой писатель, как Набоков, например, пойдет на все, чтобы предотвратить клише «ей стало грустно». Но герои Платонова всегда чувствуют грусть или радость в поразительно простых выражениях. «Нет, внутри нас ничего нет — только слабость. Уже десять лет заводим ребенка, а у меня всегда внутри пусто, как будто я умерла».

Платонов рискует стать психологической нереальностью. Его персонажи могут показаться пустыми и бессмысленными. Кто, в конце концов, на самом деле выражает себя таким образом? Люди не говорят точно, что они чувствуют, вплоть до неиронического «у меня всегда пусто внутри, как будто я мертв». Его персонажи эмоционально плоские, не шутят и не остроумны; они также не склонны к сарказму. Сарказм Платонова состоит именно в том, что его персонажи однообразно реагируют на ужасные события, настолько омертвевшие внутри привыканием к жестокому, что уже не знают, как реагировать. Здесь же и его сюрреализм, в этой надгробной плите эмоций, плоском аффекте его персонажей. Иногда это не удается, например:

«В животе?» — сказал Назар. «Почему ты не оставил меня там? Тогда я был бы мертв. Меня бы вообще не было, но ты мог бы есть, жить и притворяться, что я жив».

Гюльчатай посмотрела на сына. Счастье и жалость отразились на ее лице.

Эта отчужденность от эмоции, в стиле Платонова, происходит от того, что Гюльчатай не испытывает счастья или жалости. Эмоции проходят по ее лицу, сами персонажи — в том смысле, что они воздействуют на нее, а не возникают из нее. Эмоции просто случаются с его персонажами, и это очень странно. В руках характерного романиста отрывок мог бы выглядеть так: «Гюльчатай посмотрела на своего сына; она сразу же обрадовалась, что он желал жизни, так как ей стало жаль безжалостность его речи». Конечно, это бессмысленно; выписать то, что сгущено Платоновым, значит расщепить ядро ​​его мысли, так что то, что расчленяется на куски, уже не есть первоначальный элемент, вспышка платоновского чувства. Возможно ли иметь счастье и жалость одновременно? Попробуйте поставить себя на место Гюльчатай, и попытка сопереживать ей, почувствовать то, что она чувствует, открывает некую чудовищную бездну. Ее ощущение неправдоподобно. Это не имеет смысла. На эту фразу — «счастье и жалость пробежали по ее лицу» — можно долго смотреть и не входить в нее. В конечном счете, это не психологическая деталь, а деталь визуальная: мы должны видеть эмоции, проходящие по ее лицу. Выражение ее лица блаженно, глаза сияют любовью и смыслом. Она сумасшедшая.

Платоновская любовь безусловна. На самом деле, это часто бессмысленно. Молодой человек Назар Чагатаев влюбляется в женщину с лошадиной мордой, некрасивую и нежеланную, потому что видит, как она собирает брошенные другими цветы и вплетает их себе в волосы; в ее одиночестве он видит, как она притворяется, что у нее есть любовник. Ее зовут Вера. И хотя она любит его, она отказывает ему в постели. В последний день, когда он должен уйти навсегда, она рассказывает, что у нее было три мужа, и знакомит его со своей дочерью Ксенией, которой 13 лет.

«Нет, скажи честно: ты влюбился в Ксению, не так ли? Я могу сказать.»

— Да, — сказал Чагатаев. «Я ничего не мог с собой поделать».

Они молча вернулись в комнату Веры.

[…]

«Ну, что мне теперь делать?» — спросила Вера, говоря вслух сама с собой.

Чагатаев понял Веру. Он обнял ее и долго держал у себя на груди […].

Вера стала отдаляться от своего горя.

«Ксения тоже тебя полюбит. Я воспитаю ее на память о тебе, я сделаю тебя героем. Не теряй надежды, [Чагатаев] — годы быстро пройдут, и я привыкну к разлуке».

Эта быстрота влюбленности, устранение всего промежуточного (весь сюжет романа Остин) действует с удивительной силой. Его логика едва ли верна. Самоотверженность Веры очень тяжело переносить. Расписывать это простыми словами — значит рисковать бессмысленностью. Он хочет выразить что-то вроде: «Чагатаев влюбился в ее дочь, и хотя Вера почувствовала сильную боль, в следующий момент, пожелав им всего наилучшего, она поклялась не чувствовать ее боли и воспитать дочь, чтобы она была счастлива. хорошая жена для человека, которого она любила». Но платоновская любовь может существовать только при отсутствии сомнения. Этот — сюрреалистичная природа его воображения; не, например, рабочий медведь в Котлован или табун лошадей, которые делят и поровну свою пищу. Его концепция любви — безусловной, бесполезной, бескорыстной, пронизанной болью — переживается и дается другим персонажами, у которых нет эго. У них нет бессознательного.

А ведь у Платонова такая непосредственность чувства. Он подобен человеку, который может ходить по воздуху, пока не осознает, что ходит по воздуху. Иными словами, эмоция Платонова правдоподобна до тех пор, пока ее не пытаются понять. Взаимодействие его персонажей имеет смысл, но только в платоновской среде обитания. Попытаться жить платоновским персонажем — например, отдать мужа за собственную дочь и смириться с этим — вряд ли получится. Между тем вера Платонова в человеческую душу заключается именно в вере в то, что она возможна. Его персонажи не являются образцами для подражания. Скорее, они являются выражением веры и стремления к человечеству. Его персонажи сами по себе являются предложениями. Рассмотрим достоинство , что его проза придает его персонажам. О Вере, в которую влюбляется Чагатаев: «Лицо ее было похоже на голову кобылы и было покрыто большими нарывами, которые она припудрила; как будто не вся сила ее юности могла вместиться в ее сердце, а часть нашла себе выход».

Ее прыщи объясняются силой ее сердца, просачивающейся сквозь ее поры. Проза Платонова отдает честь своим героям. Он находит способ любить то, что находится под рукой, ищет некий смысл в том, что безобразно, чтобы объявить это победой человечества. В некоторые моменты, как этот, это может казаться натянутым и нереальным. Но Чагатаев действительно влюбился в нее, и любовь эта платоновская:

Чагатаев время от времени смотрел на нее и удивлялся, почему она никому не кажется привлекательной, когда даже ее скромное молчание напоминает молчание травы, верность знакомого друга. Только на расстоянии можно было ненавидеть ее, отрицать или вообще быть равнодушным к человеку.

Ненавидеть людей можно только на расстоянии. При этом Платонов, несомненно, имеет в виду Достоевского, который, напротив, говорит, что можно любить ближнего только на расстоянии, то есть до тех пор, пока не почувствуешь его запах вблизи: «Чтобы любить человека, он должен быть скрыт, ибо как только он покажет свое лицо, любовь уйдет».

Сравните это с тем, как описывается уродство в современной американской литературе, в превосходном рассказе Кристен Рупениан «Человек-кошка»: «Когда Роберт был голый, натягивая презерватив на член, который был лишь наполовину виден из-под волосатой полки его живота, она почувствовала волну отвращения, которая, как она думала, могла на самом деле прорваться сквозь ее чувство застоя».

Для некоторых писателей чем ближе подходишь к человеку, тем больше отвращения чувствуешь. Безобразие в греческом эпосе соседствует со злом. Теневые актеры отмечены своей внешностью. Противоположное верно для Платонова, который разыгрывает христианскую инверсию, согласно которой первое становится последним, а последнее — первым; Чагатаев влюбляется в Веру, потому что жалеет ее. Он видит, что она одна не носит цветов на голове. Иронист отметил бы это как некую идеализацию: может быть, Чагатаев не любит саму Веру, но любит представление о ней, любит то чувство милой, превосходной жалости, которое пробегает в его сердце, когда он смотрит на нее; и, может быть, ей тошно, что ее любят не из восхищения, а из жалости. Но нет, не думайте об этом: одна лишняя мысль, и платоновская любовь не имеет смысла.

Все держится на том, что дается в полной простоте. Каждый говорит ровно то, что чувствует. Когда им больно, подойдет простое объятие. И когда они умирают от голода, они умирают. Когда жена мужчины изменяет ему и у него есть сын, она сообщает ему, и он уходит «куда-то далеко и там, один, он отдышался после этого горя». И в этой простоте зло не может торжествовать. Мать Чагатаева, голодающую, кормит русский солдат, который начинает «понемногу» прикасаться к ней: «Она думала, как отблагодарить русского, и все, что у нее было, это то, что было дано природой. И вот, в обмен на немного еды в горшке [он] получил целую, молчаливую женщину».

Здесь происходит манипулирование сексом, возможно, изнасилование. Но солдат не испытывает, как мог бы написать Платонов, «особого удовлетворения души своей при соприкосновении с другим». Он также не получает того, что мог бы получить в рупенском нарративе: «Он наконец-то сумел кого-то трахнуть, и еда, которую он дал ей, определенно того стоила». Вместо этого слышен тихий плач по поводу бессмысленности всего обмена. Первое прилагательное, «цельный», превращает женщину в объект, как если бы солдат купил не только ногу, но и все тело. Второй, «молчаливый», описывает половой контакт, его притупленность. Слово «целый» положительное; разочарование происходит в «молчании». Платонов не пишет солдата как зло. Каким-то образом на его пути появляется огромное количество жалости — не понимания или прощения, а печали из-за его бесчеловечности. Его преступление в том, что он поступил бесчеловечно, променяв еду на женщину. Но он вознаграждается бесчеловечностью, отсутствием человеческого уюта и тепла. Никто не выигрывает, и Платонов каким-то образом заставил нас пожалеть всех участников.

В этой своеобразной логике чувства и заключается оригинальность Платонова. Люди ужасны и жестоки, но, в конце концов, они не знают, что творят. Достоевский пишет в «Мертвом доме », как крестьяне-милостыни в остроге всегда называли заключенных «несчастными», не злыми, а попавшими в беду. Как далеко Платонов заходит в этом, трудно переварить. Мужчина по имени Нур-Мохаммед насилует маленькую девочку.

«Уходи! Я лучше буду одна, — сказала Айдым Мухаммеду, потому что не открыла в любви никакой новой жизни.

Но Мохаммед не оставил ее, пока его чувства не получили свое удовольствие; без удовольствия он не мог существовать.

Платоновский взгляд на людей состоит в том, что все можно объяснить и довести до отчаяния. Скажем прямо: Мохаммед не оставит девушку, пока не эякулирует. Который пишется как «пока его чувства не получили свое удовольствие». Опять же, его чувства антропоморфизированы, так как «[h]счастье и жалость пробежали по ее лицу». Платоновские персонажи не имеют эмоций; эмоции случаются с ними, взять их на себя. Мохаммед не получает удовольствия; его чувства делают. В этом смысле Мохаммед отчужден от сексуального удовольствия. Но в последний момент и он объясняет бесчеловечность Мохаммеда: он сделал это, чтобы продолжать существовать.

Герои Платонова никогда не уверены, что хотят существовать. Повторяющаяся тема «Котлован » заключается в том, что каждый ищет причину для жизни, поскольку жизнь при социализме должна стоить жизни. Но люди продолжают отказываться от жизни и умирают. Они умирают, потому что забывают жить; их сердца перестают биться, потому что они больше не хотят жить дальше. Для того, чтобы убить себя в мире Платонова, достаточно просто сесть и умереть с голоду. Для героев Платонова потерять надежду, перестать видеть смысл жизни — значит умереть. Духовное самоубийство есть физическое самоубийство. Итак, если персонажи Платонова всегда говорят о надежде, то это потому, что они живут надеждой, как если бы она была хлебом и для души, и для тела. В тот момент, когда они теряют надежду, они физически умирают. Тот, кто должен снова и снова повторять, что «счастье наконец будет найдено на земле», может быть только глубоко опечален.

Именно эта грусть движет фразами Платонова. То есть чувство жизненной цели буйствует в его прозе, играя в прятки и разыгрывая себя, но при этом упиваясь славой смысла жизни. «Порыв ветра дул из неизвестного места, чтобы люди не задохнулись». Такой рефлекс советской речи свойственен всему стилю Платонова; даже у ветра есть цель, есть смысл жить, он чем-то помогает социализму. Однако обещание социализма дать людям цель перевернуто с ног на голову. Социализм рассматривается как превращение людей в бесчеловечные инструменты, действующие для определенной цели. Но и Платонов применяет ко всему этот целеустремленный мандат. Здесь вписана вера во всеобщее прощение и объяснение, как раз то, что отказывается принять Иван Карамазов, — всеобщая сверхевклидова гармония, оплаченная страданием одного ребенка. Сами фразы Платонова верят в смысл жизни. Ибо все в его предложениях происходит по какой-то причине, происходит с какой-то целью. Его стилистический тик — «для того, чтобы» или «потому что»: «Наверное, обнимались, , чтобы держали в руках свое единственное счастье». Животные тоже действуют целенаправленно: «Птицы жалобно пели в освещенном воздухе, не торжествуя и не торжествуя, а в поисках пищи в космосе ».

«Питание в пространстве» — это способ сказать «смысл и существование в пустоте», так что эта фраза сама по себе является философским утверждением. Платоновские птицы, как и его люди, ищут смысла в запустении; не еда, или насекомые, а особенность « питание », слово, связанное с духом в той же мере, если не в большей, чем с телом. Единственным другим писателем, который так часто использует такого рода телеологические предложения, является Бруно Шульц, и неудивительно, что, как и Платонов, Шульц любит животных и неодушевленную материю. Шульц, сам персонаж Платонова, в детстве скармливал комнатным мухам крупинки сахара, чтобы у них хватило сил «пережить зиму».

Такое оживляющее предложение оживляет мир, наделяет мертвую материю анимой духа, радуется, когда животные становятся человекоподобными с эмоциями. Одна из моих любимых строк из всего Платонова описывает Чагатаева, сидящего рядом с верблюдом, наблюдающего за животным и «понимающего». Глагол «понимание» не имеет косвенного дополнения. Собственно говоря, это неграмотно — такое предложение редактор сказал бы вам вычеркнуть. Но, опять же, он деформирован, чтобы идеально соответствовать эмоциональному видению Платонова. Он и Шульц относятся к тому типу людей, которые смотрят на животное и отстраняются: садятся и «понимают». Понять, что? (Мама иногда подходит ко мне, когда я сижу на улице, и спрашивает, что я делаю, почему трачу время. Мне всегда хотелось ответить: «Я понимаю».)

Это комический и смехотворно скромный способ описать ощущение единства со вселенной. Это счастливый, божественный двойник угрюмого «я бы предпочел не делать» Бартлби, это всеобщее отрицание, одинаково молчаливое, но положительное в отношении всех атомов мира. Чагатаев смотрит на верблюда и «понимает». Само целеустремленное антропоморфное предложение верит в пантеизм. Это тоже очень оживленный способ писать, и, может быть, прозаиков вроде Платонова к нему тянет, потому что он соответствует их пафосу.

Его целеустремленный приговор применим ко всему, ко всей материи под солнцем, к пантеизму птиц, верблюдов, социалистов и кулаков. Платонов был, вероятно, очень грустным человеком, но, вероятно, не горьким, ибо он так постоянно испытывает глубокое сочувствие ко всему сущему. Но подумайте о Мохаммеде, который насилует девушку, «чтобы существовать». Разве не виновны и те, кто, подобно Платонову, способен на всеобщую любовь? То есть, действительно ли Платонов верит, что может простить Мухаммеда, действующего от отчаяния? Причуды авторского стиля раскрывают или, возможно, определяют законы его воображаемой вселенной. Не слишком ли без разбора прощает стиль Платонова?

Платонов не играет в суждения других, как Остин или Франзен; благоразумное суждение о характере является отличительной чертой характерного романиста. Как-то все так ужасно в рассказах Платонова, что суд забывается, уже не воротишь нос от других людей, а вместо этого каждый разделяет их страдания. Не социализм сплотил людей, или есть социализм, а не обещанием светлого будущего; скорее, социализм настолько подорвал базовые потребности людей, что у них больше нет претензий, амбиций, эго — никаких кислых звезд сознания Достоевского. Что остается в пустынном пейзаже, так это любовь, печаль и общее чувство. Недальновидность Платонова нигилистична в самом сильном смысле этого слова. Поскольку его предложения структурно придают смысл жизни, они даруют прощение всему, так что ничто не осуждается; когда любовь универсальна, моральное суждение вылетает из окна. Дух Платонова, его вера в человечество аморальны. И все же за кулисами прозы слышен моральный двигатель. Что ненавидит Платонов? Он ненавидит отчаяние. Скорее, он ненавидит обстоятельства, породившие отчаяние, — фон страданий, обнажающий жалкую, бессмертную красоту человечества. Этого он не может сказать прямо. «Котлован » , явно изобличающая политическая сатира, избегает прямых нападок на государство. Если бы кто-нибудь захотел привлечь автора к ответственности, указав на строчку, фраза была бы настолько гротескно искаженной и бессмысленной, что политический грех не мог бы быть определен, — однако чувство греха безошибочно.

Есть очень узкий смысл, в котором писатель становится сильнее, когда подвергается цензуре. Давление вынуждает писателей скрываться, удваивать свой язык, выставлять напоказ оптимизм и политическую прямоту, скрывая при этом свое истинное лицо. Эти увертки углубляют их искусство в три измерения, требуя и вознаграждая внимательного чтения, группируя читателей с государственной цензурой, заставляя их просматривать страницы в поисках замысла автора.

Произведения Платонова завалены восхвалениями Сталина. Каково было писать эти строки? Сын Платонова был отправлен в ГУЛАГ и умер от туберкулеза, которым он там заболел, и тем не менее Платонов должен воспеть ответственного за это человека: «Если бы Чагатаев не представлял себе Сталина, если бы он не ощущал его как отца, как добрую силу, оберегающую и просветил бы свою жизнь, он не смог бы осознать смысла своего существования […] он бы рухнул лицом на землю и умер».

Платонов может верить в одно, а его персонаж верит в другое. Верно сюжету повести, правдоподобно, что кто-то вроде Чагатаева до сих пор верит в Сталина, в воображаемого Сталина, потому что, как и все персонажи Платонова, он должен верить во что-то, «что было важнее всего на свете». ». Для Платонова написать такую ​​фразу — упражнение в мазохизме — и политическая необходимость. Но оно выражает истинное платоновское чувство, неподдельное преклонение перед верой любого рода. Кем бы ни был Сталин на самом деле, вообразил Сталин нужен. Разоблачать Сталина и его зло — это также разрушать веру русского народа, как Чагатаева, а разрушать веру — значит физически убивать, заставлять кого-то лечь «лицом вниз» и умереть. Платонов понимает, что хоть какая-то вера, пусть даже ложная, лучше, чем никакая вера.

Чем больше платоновские герои клянутся жить и быть счастливыми, тем грустнее становится наблюдатель. В Котлован персонажи буквально копают себе могилу, предположительно строя котлован для строительства советского дома. Котлован похож на герметичную подводную лодку, в которой персонажи постепенно расходуют весь кислород; читатель перелистывает затаившие дыхание страницы; книга замыкается на своей жизни, как могила, не из земли и не из воды, а измученного небытия. Стихотворение настроения Платонова — удушье. Его фразы имитируют счастье, потому что он действительно верит в его возможность; эта вера делает его фразы блестящими , наполняет их образами и странными эмоциями, но насколько она сильна? Мы помним, что корове «нужно было только одно — ее сын, теленок»: «Корова не понимала, что можно забыть одно счастье, найти другое и потом снова жить, уже не страдая. У ее тусклого ума не было сил помочь ей обмануть себя».

Человек, подобный Платонову, может обмануть себя и пойти дальше — найти другое счастье, посттошинское счастье, и на время грешно не умереть. Но корова не может обмануть себя.

¤

Иосиф Бродский справедливо поставил Платонова в один ряд с Прустом, Мусилем и Джойсом. Переводчик Платонова Роберт Чандлер и Пенелопа Фицджеральд назвали рассказ Платонова «Возвращение» его шедевром. «Возвращение» — действительно невероятная история. Однако здесь Платонов возвращается к реалистическому стилю, отказываясь от сюрреалистического двуличия. Что Платонов открывает в Котлован и Душа , что волнует меня как писателя-фантаста, это поэтический язык, полный тоски по будущему, в котором все найдет свое применение, утопия сознания; подобно Мессии, эта воображаемая судьба вырывает счастье из отчаяния. Люди могут продолжать надеяться на Мессию, потому что он никогда не придет. Его визитная карточка, его ниша, его бизнес-стратегия — просто не прийти — остаться пустым узлом, в который вставляют надежду, лишь бы было на что надеяться.

Некоторые старые легенды говорят, что в прошлые века, когда страдания мира были слишком сильны и он не мог больше их выносить, Мессия вернулся, только его никто не заметил — и улицы спрятали его, как нищего, который ничего не знал о смысл жизни — немного раздосадованный, он отослал себя. Платонова не читали до 1990 года, спустя много времени после того, как он умер от туберкулеза, которым заразился от сына. Что меня больше всего восхищает в Платонове, так это то, как, прочитав его, я выхожу из своей комнаты и присматриваюсь к своей семье, надеясь быть счастливой с ними, пока они живы, а не в одной памяти. Хорошо, что мы не голодаем. Платонов питает наше желание прощать, быть прощенным и иметь мир на пока что земле. Надеюсь, все больше и больше людей заметят, что он действительно прибыл.

¤

Сэмюэл Лю — писатель, живущий в Кембридже, штат Массачусетс. Его личный сайт — nightamillionnooses.net .

Пастушка Хэнк / Персонажи

http://tvtropes.org/pmwiki/pmwiki.php/characters/hankthecowdog

• Кружащиеся стервятники: на самом деле канюки.
• Сварливый старик: Уоллес определенно считается. Когда он не жалуется на голод или на сны своего сына, он спит.
• Скрытые глубины: Джуниор умеет играть на банджо (не спрашивайте, как без пальцев).
• Межвидовая дружба: Джуниор считает Хэнка своим «собачьим другом». Уоллес, с другой стороны…
• Нарушение речи / Порки Свинья Произношение: Младший делает это.
• Злодейская песня: у Уоллеса есть песня под названием «Оспа Оспа 9 числа».0003 Эмили Пост «.

Мисс Виола

Местная женщина, которая живет со своим отцом на ранчо. Ее романтически привлекает Слим Чанс, и она иногда появляется в частях сериала, в которых он участвует.

• Все Любовь безответна: пытался заставить Слима заметить ее. Предотвратил, когда он сделал ей предложение.
• Папина дочка: живет на ранчо со своим отцом.
• Подразумеваемый любовный интерес: было ли это со Слимом. Она может любить Слима, но его стряпня — это отдельная история.0220
• Что она в нем нашла?: Хэнк часто задается вопросом, почему ей нравится Слим.

Эдди Рак

Озорной енот, которого Слим усыновил, пока не освободил. Иногда он возвращается на ранчо и создает проблемы.

• Дружественный враг: обычно это для Хэнка.
• Межвидовое усыновление: Был усыновлен Слимом, пока не стал слишком надоедливым.
• Моторный Рот
• Мошеннический Енот: всегда пытается втянуть Хэнка в одну из его сделок.
• Товарный знак Любимая еда: есть целая песня, посвященная арбузу.

Rip and Snort

Два брата-койота, которые часто пристают к Хэнку.

• Выход, преследуемый двумя койотами: если Хэнк сталкивается с другим из своих врагов (таким как Зловещий кот Боб или Бастер и Маггс), он может заставить двух злодеев драться друг с другом, пока Рип и Снорт не прогонят их.
  • Перевернутое в Дело о пропавшей птице-собаке , где Рип и Снорт в конечном итоге покидают историю в бегах, преследуемые разъяренной дикой свиньей Мамой-Медведицей, которую обманул Хэнк их в атаку.
• От третьего лица: Фырканье всегда обращается к себе и другим по имени. Рассматривается скорее как характерный тик в подкасте.
• Злодейская песня: несколько примеров: «Нам плевать!», «Мы гордимся тем, что мы невежды» и «Путь каннибалов», но наиболее часто повторяющимся является «Национальный гимн и гимн Койота». »
  • Ужасный музыкант: Их пение было таким ужасным, что однажды от него увяло растение.
• Безмолвный: Самое большее, что вырывается из уст Рипа, обычно это какая-то форма «Ух!», которая используется как подтверждение или несогласие в зависимости от ситуации. Правда там — это раза, когда он становится более красноречивым, но их очень мало.
• Свеча без взятия: они (и другие койоты) всегда так говорят.
  • Предотвращено в серии подкастов, где Снорт говорит нормально, за исключением того, что он от третьего лица.

Беула

Самка колли, живущая недалеко от ранчо Хэнка, и один из объектов привязанности Хэнка.

• Девица в беде: В Дело о похищении колли .
• Хорошая девочка: она старается быть внимательной к Хэнку, хотя не может ответить на его чувства, и во время одной книги, когда Дровер начинает визжать о своей ноге, она кричит и пытается помочь, даже ругая Хэнка (кто знает, что это фальшивка) за быть немилосердным в своих замечаниях по этому вопросу.
• Отвратительные возлюбленные: у нее и Платона есть несколько ласковых прозвищ друг для друга.

Мадам Муншайн

Маленькая ведьма-сова, живущая недалеко от ранчо.

• Облачная кукушка Ландер: Все, что она говорит, не имеет смысла.
• Способность к информированию: На самом деле знание магии было просто способностью при ее первом появлении.