Солженицын. «Раковый корпус» • Расшифровка эпизода • Arzamas
У вас отключено выполнение сценариев Javascript. Измените, пожалуйста, настройки браузера.
КурсРусская литература XX века. Сезон 6ЛекцииМатериалыКак «Раковый корпус» прикрывал «Архипелаг ГУЛАГ»
Автор Андрей Немзер
Бывают такие вопросы, задаваться которыми неловко, а публично тем более. Вот я в какой-то момент задался дурацким вопросом: зачем был написан «Раковый корпус»? Вопрос дурацкий вдвойне. Во-первых, потому, что любое настоящее произведение искусства создается по одной причине: художник не может его не создать. А во-вторых, как раз про «Раковый корпус» Солженицын довольно подробно все объяснял. Есть его дневниковая запись 1968 года — «Корпус» уже к этому времени написан. Она из так называемого дневника Р-17, пока полностью не опубликованного, но фрагменты его печатались. Эти фрагменты использовались в комментариях Владимира Радзишевского к «Раковому корпусу» в 30-томном выходящем собрании Солженицына.
Замысел рассказа «Два рака» возник в 1954 году. Имелись в виду рак бывшего заключенного и рак функционера, партийного работника, прокурора, с которым Солженицын не лежал в одно время. Тот недуг свой переносил годом раньше и был известен будущему автору «Ракового корпуса» только по рассказам соседей по этому самому грустному заведению. Дальше он пишет о том, что в день выписки у него возник иной сюжет — «Повести о любви и недуге». И не сразу они соединились. «Лишь через 8–9 лет, уже перед появлением „Ивана Денисовича“, оба сюжета соединились — и родился „Раковый корпус“. Я начал его в январе 1963-го, но он мог и не состояться, вдруг показался малозначительным, на одной линии с „Для пользы дела“…».
Этот рассказ, надо сказать, Солженицын, кажется, меньше всего любил из того, что он написал. Справедливо или нет — другой разговор.
«…Я переколебался и написал „ДПД“, а „РК“ совсем забросил. Потом как-то выделилась „Правая кисть“» — замечательный ташкентский „онкологический“ совершенно рассказ.
Работа над суммарной книгой о советских лагерях началась давно. Но ударное время для работы над «Архипелагом», как мы знаем, — это с 1965 на 1966 и с 1966 на 1967 год, когда Солженицын уезжал в Эстонию на хутор своих друзей, естественно по лагерю. И вот там в Укрывище, как это было названо позднее в книге «Бодался теленок с дубом», в довольно таких спартанских условиях «Архипелаг» и писался.
Всё так. Тактика есть тактика. Но что-то здесь, на мой взгляд, осталось недоговоренным. Может быть, и не нужно было самому Солженицыну это договаривать. Конечно, в 1963 году Солженицын начинает писать и оставляет «Корпус». В 1964-м он даже специально ездил в Ташкент разговаривать со своими врачами, вникать в дело. Но сильная работа пошла тогда же, буквально в параллель к «Архипелагу». Нет, он писал это в другое время года, так сказать, в других условиях, в открытом поле. Но эти вещи шли параллельно.
И в этом есть некоторый очень глубокий смысл. Мы знаем, что Солженицын не собирался печатать «Архипелаг» сразу. Более того, что и публикация его на рубеже 1973–1974 года была вынужденной: она была связана с гэбистским захватом рукописи, смертью Воронянской Имеется в виду самоубийство (по официальной версии) Елизаветы Воронянской, помощницы и машинистки Солженицына и тайной хранительницы части его рукописей., со всеми этими страшными обстоятельствами — когда он дал команду печатать.
В принципе, он предполагал эту публикацию позже. Даже в ситуации противостояния в конце 1960-х — начале 1970-х годов с властью, и отнюдь не только из инстинкта самосохранения, Солженицын полагал, что этой книги черед еще не пришел. Слишком мощная будет взрывная волна, и бог весть, что тут произойдет.
И вот это выдышивая, выстраивая, он одновременно писал «Раковый корпус», книгу, которая давала возможность выйти на путь примирения. Не забвения прошлого, а примирения, покаяния и человеческого разговора, в том числе и не в последнюю очередь с властью. Потому так был важен этот изначальный посыл. Два рака. Что это означает? Это означает, что все люди смертны, и по толстовскому рассказу, который читают в «Раковом корпусе» Имеется в виду рассказ Толстого 1881 года «Чем люди живы»., неизбежен вопрос: чем люди живы?
Ключевая для «Ракового корпуса» фраза — это то, что вспоминает Ефрем Поддуев, как он не пощадил зэков. Не потому, что питал к ним какие-то особые чувства, а потому, что с него спросят, если канаву не дороют.
И услышал: «И ты будешь умирать, десятник!» Вот и прокуроры, и кадровики, и сверхпартийные функционеры — вы тоже не застрахованы от рака и от болезней, которые хуже рака. Помните, Русанов восклицает: «Что может быть хуже?» Костоглотов ему отвечает: «Проказа». Ни от недугов, ни от смерти вы не застрахованы, опамятуйтесь.
Поэтому так важна толстовская составляющая подтекста и смерти Ивана Ильича, и прямое обсуждение рассказа «Чем люди живы». Солженицын всегда был, что называется, фанатически заворожен точностью факта. При этом время действия «Ракового корпуса» перенесено на год. Он недужил весной 1954 года, а действие разворачивается в 1955-м. Почему? Потому что именно в 1955-м в стране становятся ощутимы сдвиги. Снятие большей части членов Верховного суда, отставка Маленкова и те веселые обещания коменданта, которые звучат в последней главе: скоро все это кончится, не будет вечной ссылки.
«Раковый корпус» писался о времени надежды, и заметим, что и пишется он во время сложное, но некоторым образом время надежды.
И здесь нельзя не привести две аналогии. Когда петля совсем подошла, осень 1973 года, все стало ясно, и не знает Александр Исаевич, на запад ему ехать или на восток или убьют. Что он делает в этот самый момент? Он пишет письмо вождям Советского Союза, мол, вы на этой земле живете, русские вы люди, есть в вас что-то человеческое? Не оказалось. И надо сказать, что примерно так же получилось много лет спустя со словом, обращенным уже не столько к власти, сколько к обществу, со статьей «Как нам обустроить Россию», где те самые мягкие пути, понимание, договаривание, выздоровление были не увидены, не расслышаны.
Новый курс!Языки архитектуры XX века
Лекции Александра Острогорского о том, как возникли и преображались архитектурные стили, которые нас окружают, а также путеводитель по этим стилям, музыкальная игра и тест, помогающий выбрать идеальный дом
Хотите быть в курсе всего?
Подпишитесь на нашу рассылку, вам понравится. Мы обещаем писать редко и по делу
Курсы
Все курсы
Спецпроекты
Лекции
10 минут
1/8
Блок. «Вися над городом всемирным…»
Как поэт в стихотворении об усовершенствовании государственного порядка передает привет Пушкину
Читает Лев Соболев
Как поэт в стихотворении об усовершенствовании государственного порядка передает привет Пушкину
7 минут
2/8
Хлебников. «Слоны бились бивнями так…»
Как научиться разгадывать конструкции одного из самых сложных поэтов
Читает Олег Лекманов
Как научиться разгадывать конструкции одного из самых сложных поэтов
12 минут
3/8
Маяковский.
«Владимир Ильич Ленин»Что общего между поэмой о вожде и Евангелием от Иоанна
Читает Лев Соболев
Что общего между поэмой о вожде и Евангелием от Иоанна
16 минут
4/8
Алексей Толстой. От «Петра Первого» к «Буратино»
Как советскому писателю удалось протащить через цензуру плоть, наслаждение, красоту жизни и азарт
Читает Михаил Свердлов
Как советскому писателю удалось протащить через цензуру плоть, наслаждение, красоту жизни и азарт
9 минут
5/8
Мандельштам. «Мы с тобой на кухне посидим…»
Как стихотворение о счастье и уюте оборачивается ужасом и гибелью
Читает Олег Лекманов
Как стихотворение о счастье и уюте оборачивается ужасом и гибелью
12 минут
6/8
Солженицын. «Раковый корпус»
Как «Раковый корпус» прикрывал «Архипелаг ГУЛАГ»
Читает Андрей Немзер
Как «Раковый корпус» прикрывал «Архипелаг ГУЛАГ»
9 минут
7/8
Маканин. «Кавказский пленный»
Почему в рассказе о чеченской войне возникает гомосексуальный подтекст
Читает Александр Архангельский
Почему в рассказе о чеченской войне возникает гомосексуальный подтекст
12 минут
8/8
P.
S. Зачем вообще стихи?Поэт Сергей Гандлевский размышляет о том, почему невозможно ответить на этот вопрос
Читает Сергей Гандлевский
Поэт Сергей Гандлевский размышляет о том, почему невозможно ответить на этот вопрос
Материалы
Путеводитель по ОБЭРИУ
Выходки Хармса, Введенского, Заболоцкого, Олейникова и других — и их последствия
Любимые русские писатели XX века
Победители голосования станут героями нового аудиокурса Arzamas
Как развлечься с андеграундными писателями
Что веселого делать в грустной позднесоветской Москве
О проектеЛекторыКомандаЛицензияПолитика конфиденциальностиОбратная связь
Радио ArzamasГусьгусьСтикеры Arzamas
ОдноклассникиVKYouTubeПодкастыTwitterTelegramRSSИстория, литература, искусство в лекциях, шпаргалках, играх и ответах экспертов: новые знания каждый день
© Arzamas 2022. Все права защищены
Что сделать, чтобы не потерять подписку после ухода Visa и Mastercard из России? Инструкция здесь
Читать книгу «Раковый корпус» онлайн полностью📖 — Александра Солженицына — MyBook.
Часть первая
1
Раковый корпус носил и номер тринадцать. Павел Николаевич Русанов никогда не был и не мог быть суеверен, но что-то опустилось в нём, когда в направлении ему написали: «тринадцатый корпус». Вот уж ума не хватило назвать тринадцатым какой-нибудь протезный или кишечный.
Однако во всей республике сейчас не могли ему помочь нигде, кроме этой клиники.
– Но ведь у меня – не рак, доктор? У меня ведь – не рак? – с надеждой спрашивал Павел Николаевич, слегка потрагивая на правой стороне шеи свою злую опухоль, растущую почти по дням, а снаружи всё так же обтянутую безобидной белой кожей.
– Да нет же, нет, конечно, – в десятый раз успокоила его доктор Донцова, размашистым почерком исписывая страницы в истории болезни. Когда она писала, она надевала очки – скруглённые четырёхугольные, как только прекращала писать – снимала их. Она была уже немолода, и вид у неё был бледный, очень усталый.
Это было ещё на амбулаторном приёме, несколько дней назад.
Не сама только болезнь, непредусмотренная, неподготовленная, налетевшая как шквал за две недели на безпечного счастливого человека, – но не меньше болезни угнетало теперь Павла Николаевича то, что приходилось ложиться в эту клинику на общих основаниях, как он лечился уже не помнил когда. Стали звонить – Евгению Семёновичу, и Шендяпину, и Ульмасбаеву, а те в свою очередь звонили, выясняли возможности, и нет ли в этой клинике спецпалаты, или нельзя хоть временно организовать маленькую комнату как спецпалату. Но по здешней тесноте не вышло ничего.
И единственное, о чём удалось договориться через главного врача, – что можно будет миновать приёмный покой, общую баню и переодевалку.
И на их голубеньком «москвичике» Юра подвёз отца и мать к самым ступенькам Тринадцатого корпуса.
Несмотря на морозец, две женщины в застиранных бумазейных халатах стояли на открытом каменном крыльце – ёжились, а стояли.
Начиная с этих неопрятных халатов всё было здесь для Павла Николаевича неприятно: слишком истёртый ногами цементный пол крыльца; тусклые ручки двери, захватанные руками больных; вестибюль ожидающих с облезлой краской пола, высокой оливковой панелью стен (оливковый цвет так и казался грязным) и большими рейчатыми скамьями, на которых не помещались и сидели на полу приехавшие издалека больные – узбеки в стёганых ватных халатах, старые узбечки в белых платках, а молодые – в лиловых, красно-зелёных, и все в сапогах и в галошах. Один русский парень лежал, занимая целую скамейку, в расстёгнутом, до полу свешенном пальто, сам истощавший, а с животом опухшим, и непрерывно кричал от боли. И эти его вопли оглушили Павла Николаевича и так задели, будто парень кричал не о себе, а о нём.
Павел Николаевич побледнел до губ, остановился и прошептал:
– Капа! Я здесь умру. Не надо. Вернёмся.
Капитолина Матвеевна взяла его за руку твёрдо и сжала:
– Пашенька! Куда же мы вернёмся?.
. И что дальше?
– Ну, может быть, с Москвой ещё как-нибудь устроится…
Капитолина Матвеевна обратилась к мужу всей своей широкой головой, ещё уширенной пышными медными стрижеными кудрями:
– Пашенька! Москва – это, может быть, ещё две недели, может быть, не удастся. Как можно ждать? Ведь каждое утро она больше!
Жена крепко сжимала его у кисти, передавая бодрость. В делах гражданских и служебных Павел Николаевич был неуклонен и сам, – тем приятней и спокойней было ему в делах семейных всегда полагаться на жену: всё важное она решала быстро и верно.
А парень на скамейке раздирался-кричал!
– Может, врачи домой согласятся… Заплатим… – неуверенно отпирался Павел Николаевич.
– Пасик! – внушала жена, страдая вместе с мужем, – ты знаешь, я сама первая всегда за это: позвать человека и заплатить. Но мы же выяснили: эти врачи не ходят, денег не берут. И у них аппаратура. Нельзя…
Павел Николаевич и сам понимал, что нельзя. Это он говорил только на всякий случай.
По уговору с главврачом онкологического диспансера их должна была ожидать старшая сестра в два часа дня вот здесь, у низа лестницы, по которой сейчас осторожно спускался больной на костылях. Но, конечно, старшей сестры на месте не было, и каморка её под лестницей была на замочке.
– Ни с кем нельзя договориться! – вспыхнула Капитолина Матвеевна. – За что им только зарплату платят!
Как была, объятая по плечам двумя чернобурками, Капитолина Матвеевна пошла по коридору, где написано было: «В верхней одежде вход воспрещён».
Павел Николаевич остался стоять в вестибюле. Боязливо, лёгким наклоном головы направо, он ощупывал свою опухоль между ключицей и челюстью. Такое было впечатление, что за полчаса – с тех пор как он дома в последний раз посмотрел на неё в зеркало, окутывая кашне, – за эти полчаса она будто ещё выросла. Павел Николаевич ощущал слабость и хотел бы сесть. Но скамьи казались грязными, и ещё надо было просить подвинуться какую-то бабу в платке с сальным мешком на полу между ног.
Даже издали как бы не достигал до Павла Николаевича смрадный запах от этого мешка.
И когда только научится наше население ездить с чистыми аккуратными чемоданами! (Впрочем, теперь, при опухоли, это уже было всё равно.)
Страдая от криков того парня и от всего, что видели глаза, и от всего, что входило через нос, Русанов стоял, чуть прислонясь к выступу стены. Снаружи вошёл какой-то мужик, перед собой неся поллитровую банку с наклейкой, почти полную жёлтой жидкостью. Банку он нёс не пряча, а гордо приподняв, как кружку с пивом, выстоянную в очереди. Перед самым Павлом Николаевичем, чуть не протягивая ему эту банку, мужик остановился, хотел спросить, но посмотрел на котиковую шапку и отвернулся, ища дальше, к больному на костылях:
– Милай! Куда это несть, а?
Безногий показал ему на дверь лаборатории.
Павла Николаевича просто тошнило.
Раскрылась опять наружная дверь – и в одном белом халате вошла сестра, не миловидная, слишком долголицая. Она сразу заметила Павла Николаевича, и догадалась, и подошла к нему.
– Простите, – сказала она через запышку, румяная до цвета накрашенных губ, так спешила. – Простите, пожалуйста! Вы давно меня ждёте? Там лекарства привезли, я принимаю.
Павел Николаевич хотел ответить едко, но сдержался. Уж он рад был, что ожидание кончилось. Подошёл, неся чемодан и сумку с продуктами, Юра – в одном костюме, без шапки, как правил машиной, – очень спокойный, с покачивающимся высоким светлым чубом.
– Пойдёмте! – вела старшая сестра к своей кладовке под лестницей. – Я знаю, Низамутдин Бахрамович мне говорил, вы будете в своём белье и привезли свою пижаму, только ещё не ношенную, правда?
– Из магазина.
– Это обязательно, иначе ведь нужна дезинфекция, вы понимаете? Вот здесь вы переоденетесь.
Она отворила фанерную дверь и зажгла свет. В каморке со скошенным потолком не было окна, а висело много графиков цветными карандашами.
Юра молча занёс туда чемодан, вышел, а Павел Николаевич вошёл переодеваться. Старшая сестра рванулась куда-то ещё за это время сходить, но тут подошла Капитолина Матвеевна:
– Девушка, вы что, так торопитесь?
– Да н-немножко…
– Как вас зовут?
– Мита.
– Странное какое имя. Вы не русская?
– Немка…
– Вы нас ждать заставили.
– Простите, пожалуйста. Я сейчас там принимаю…
– Так вот слушайте, Мита, я хочу, чтоб вы знали. Мой муж… заслуженный человек, очень ценный работник. Его зовут Павел Николаевич.
– Павел Николаевич, хорошо, я запомню.
– Понимаете, он и вообще привык к уходу, а сейчас у него такая серьёзная болезнь. Нельзя ли около него устроить дежурство постоянной сестры?
Озабоченное неспокойное лицо Миты ещё озаботилось. Она покачала головой:
– У нас, кроме операционных, на шестьдесят человек три дежурных сестры днём. А ночью две.
– Ну вот, видите! Тут умирать будешь, кричать – не подойдут.
– Почему вы так думаете? Ко всем подходят.
Ко «всем»!.. Если она говорила «ко всем», то что ей объяснять?
– К тому ж ваши сёстры меняются?
– Да, по двенадцать часов.
– Ужасно это обезличенное лечение!.. Я бы сама с дочерью сидела посменно! Я бы постоянную сиделку за свой счёт пригласила, – мне говорят – и это нельзя…?
– Я думаю, это невозможно.
Так никто ещё не делал. Да там в палате и стула негде поставить.
– Боже мой, воображаю, что это за палата! Ещё надо посмотреть эту палату! Сколько ж там коек?
– Девять. Да это хорошо, что сразу в палату. У нас новенькие лежат на лестницах, в коридорах.
– Девушка, я буду всё-таки просить, вы знаете своих людей, вам легче организовать. Договоритесь с сестрой или с санитаркой, чтобы к Павлу Николаевичу было внимание не казённое… – она уже расщёлкнула большой чёрный ридикюль и вытянула оттуда три пятидесятки.
Недалеко стоявший молчаливый сын отвернулся.
Мита отвела обе руки за спину.
– Нет, нет! Таких поручений…
– Но я же не вам даю! – совала ей в грудь растопыренные бумажки Капитолина Матвеевна. – Но раз нельзя это сделать в законном порядке… Я плачу за работу! А вас прошу только о любезности передать!
– Нет-нет, – холодела сестра. – У нас так не делают.
Со скрипом двери из каморки вышел Павел Николаевич в новенькой зелёно-коричневой пижаме и тёплых комнатных туфлях с меховой оторочкой.
На его почти безволосой голове была новенькая малиновая тюбетейка. Теперь, без зимнего воротника и кашне, особенно грозно выглядела его опухоль в кулак на боку шеи. Он и голову уже не держал ровно, а чуть набок.
Сын пошёл собрать в чемодан всё снятое. Спрятав деньги в ридикюль, жена с тревогой смотрела на мужа:
– Не замёрзнешь ли ты?.. Надо было тёплый халат тебе взять. Привезу. Да, здесь же шарфик, – она вынула из его кармана. – Обмотай, чтоб не простудить! – В чернобурках и в шубе она казалась втрое мощнее мужа. – Теперь иди в палату, устраивайся. Разложи продукты, осмотрись, продумай, что тебе нужно, я буду сидеть ждать. Спустишься, скажешь – к вечеру всё привезу.
Она не теряла головы, она всегда всё предусматривала. Она была настоящий товарищ по жизни. Павел Николаевич с благодарностью и страданием посмотрел на неё, потом на сына.
– Ну так, значит, едешь, Юра?
– Вечером поезд, папа, – подошёл Юра. Он держался с отцом почтительно, но, как всегда, порыва у него не было никакого, сейчас вот – порыва разлуки с отцом, оставляемым в больнице.
Он всё воспринимал погашенно.
– Так, сынок. Значит, это первая серьёзная командировка. Возьми сразу правильный тон. Никакого благодушия! Тебя благодушие губит! Всегда помни, что ты – не Юра Русанов, не частное лицо, ты – представитель за-ко-на, понимаешь?
Понимал Юра или нет, но Павлу Николаевичу трудно было сейчас найти более точные слова. Мита мялась и рвалась идти.
– Так я же подожду с мамой, – улыбался Юра. – Ты не прощайся, иди пока, пап.
– Вы дойдёте сами? – спросила Мита.
– Боже мой, человек еле стоит, неужели вы не можете довести его до койки? Сумку донести!
Павел Николаевич сиротливо посмотрел на своих, отклонил поддерживающую руку Миты и, крепко взявшись за перила, стал всходить. Сердце его забилось, и ещё не от подъёма совсем. Он всходил по ступенькам, как всходят на этот, на как его… ну, вроде трибуны, чтобы там, наверху, отдать голову.
Старшая сестра, опережая, взбежала вверх с его сумкой, там что-то крикнула Марии и, ещё прежде чем Павел Николаевич прошёл первый марш, уже сбегала по лестнице другою стороной и из корпуса вон, показывая Капитолине Матвеевне, какая тут ждёт её мужа чуткость.
А Павел Николаевич медленно взошёл на лестничную площадку – широкую и глубокую, какие могут быть только в старинных зданиях. На этой серединной площадке, ничуть не мешая движению, стояли две кровати с больными и ещё тумбочки при них. Один больной был плох, изнурён и сосал кислородную подушку.
Стараясь не смотреть на его безнадёжное лицо, Русанов повернул и пошёл выше, глядя вверх. Но и в конце второго марша его не ждало ободрение. Там стояла сестра Мария. Ни улыбки, ни привета не излучало её смуглое иконописное лицо. Высокая, худая и плоская, она ждала его, как солдат, и сразу же пошла верхним вестибюлем, показывая куда. Отсюда было несколько дверей, и, только их не загораживая, ещё стояли кровати с больными. В безоконном завороте под постоянно горящей настольной лампой стоял письменный столик сестры, её же процедурный столик, а рядом висел настенный шкаф, с матовым стеклом и красным крестом. Мимо этих столиков, ещё мимо кровати, и Мария указала длинной сухой рукой:
– Вторая от окна.
И уже торопилась уйти – неприятная черта общей больницы, не постоит, не поговорит.
Створки двери в палату были постоянно распахнуты, и всё же, переходя порог, Павел Николаевич ощутил влажно-спёртый смешанный, отчасти лекарственный запах – мучительный при его чуткости к запахам.
Койки стояли поперёк стен тесно, с узкими проходами по ширине тумбочек, и средний проход вдоль комнаты тоже был двоим разминуться.
Роман Медицина: Раковое отделение, Александр Солженицын
Я читал Раковое отделение тридцать лет назад. Собираясь заняться медициной, я нашел клинические аспекты книги захватывающими, хотя я еще не был в состоянии интерпретировать ее глазами практикующего врача. При перечитывании его недавно магия романа остается. Литературный прием книги прост, но умен, предлагая зеркало советского общества, особенно вокруг одной из «культурных оттепелей», которые неоднократно переживал СССР.
‘Одна из подтем связана с изменением погоды: за преждевременными весенними оттепелями наступают холода, и все снова замерзает.
Эти природные явления служат метафорой противоестественных решений властей, оттаивающих и замораживающих политическую свободу. Мощным символом является не только погода, но и медицинская практика, которую Солженицын сравнивает с политической культурой СССР.
Разные персонажи, собранные в онкологическом отделении областной больницы, имеют две общие черты: все они больны злокачественной опухолью и все являются гражданами великого СССР, переживающего судьбоносные перемены десталинизации. Однако здесь все сходства разрушаются. У каждого пациента есть свой политический/исторический фон, который Солженицын использует для связи с советской историей — как прошлой, так и современной.
Костоглотов и Русанов — два главных персонажа; первый — отличившийся солдат, высланный в ГУЛАГ сразу после окончания войны, второй — партийный функционер, безбедно проведший войну в качестве «управленца кадрами», героически доносивший на своих сограждан. Оба страдают от рака, и оба излечиваются с помощью комбинации мощной лучевой терапии и инъекций (предположительно гормональной терапии), которые угрожают их потенции и, как таковой, их мужественности.
Хотя у большинства врачей все хорошо (исключение составляет «Главный врач», у которого больше привилегий, чем медицинских способностей), Солженицын много делает из иронического сравнения палаты с тюрьмой. В то время как субъектам, заключенным или пациентам, теоретически обещают много прав, на практике они почти не пользуются ими.
Со своей стороны, несмотря на то, что медицинский персонал обманывает пациентов «ради их же блага», теоретически они могут отказаться от терапии. Конечно, учитывая представленные (или подразумеваемые) альтернативы, они в конечном итоге почти всегда «соглашаются» на лечение. Заключенный представлен как искаженное зеркальное отражение больного. Даже в сталинском ГУЛАГе существовала видимость «исправления» заключенных. Заключенным, подвергавшимся жестокому обращению, разрешалось писать «официальные жалобы». Разумеется, эти письма были проигнорированы властями.
Храбрый солдат Костоглотов сравнивает нынешнюю больничную обстановку со своим недавним лагерным опытом.
В письме к друзьям (стр. 291) он предлагает загадку:
«Вот вам картинка-загадка: что это и где я? Решетки на окнах (правда, только на первом этаже, чтобы не лезли грабители, и они расположены геометрическим узором, как лучи света… и щитов, закрывающих вид, тоже нет). Комнаты забиты койками… и на каждой койке лежит перепуганный до смерти человечек.
Утром тебе дадут булочку, сахар и чай (это нарушение правил, т.к. потом дают завтрак). Все утро люди угрюмы и молчаливы… зато по вечерам постоянный гул и оживленная дискуссия: о том, открывая и закрывая окна, о том, кто может надеяться на лучшее, а кто может ожидать худшего, и о том, сколько кирпичей есть в мечети в Самарканде…
Ну что, угадали? Вы, конечно, скажете, что я вру: если это пересыльная тюрьма, то зачем постельное белье? А если тюрьма, то почему нет ночных допросов?»
Второстепенная тема, более медицинская, связана с непрекращающимся конфликтом между традиционной и альтернативной медициной.
Другое письмо Костоглотова (стр. 296):
«Когда я вернусь в Уш-Терек [место его ссылки], я еще раз поколю свою опухоль этим корнем мандрагоры… только чтобы она не исчезла» т начать бросать второстепенных о. Есть что-то благородное в том, чтобы лечить себя сильным ядом. Яд не притворяется безобидным лекарством, он прямо говорит вам: «Я яд! Осторожно! Или иначе!» «Значит, мы знаем, на что идем».
За годы пребывания в Израиле у меня была возможность поработать со многими врачами и медсестрами русского происхождения. Временами я обнаруживал, что несколько озадачен их клиническими рефлексами и выбором. Эта книга помогла мне лучше понять своих коллег. Раковое отделение предлагает информацию как о политике и медицине, так и о политике медицины. Солженицын также может многому нас научить в клинической практике и уважении к пациентам.
Центр Александра Солженицына — Онкологический корпус
После сенсационного успеха Один день из жизни Ивана Денисовича Солженицын попытался опубликовать Раковый корпус .
Когда эта попытка не удалась, его положение как автора, приемлемого для советских властей, закончилось. Cancer Ward и The First Circle появились на Западе в 1968 году и получили признание критиков.
Раковое отделение , как и Первый круг , вдохновлено автобиографией, представляет срез общества в месте заключения и использует полифоническую структуру, чтобы подчеркнуть характер, а не сюжет. Один персонаж, Олег Костоглотов, возвышается по значимости над всеми остальными. Он разделяет некоторые качества с Солженицыным, хотя и не так сильно, как 9.0003 В кругу первом Глеб Нержин. Как и автор, Олег участвовал в Великой Отечественной войне, отбывал срок в ГУЛАГе за неосторожные высказывания о Сталине, пережил ссылку, заболел раком, лечился в ташкентской клинике. В отличие от автора, Олег родом из Ленинграда, не имеет формального образования и не женат.
Рак заставляет пациентов клиники задуматься о смерти, которая всегда является главным суфлером человеческой драмы, и поэтому роман фокусируется на главном вопросе о смысле жизни.
Поддуев, горластый лжец, затрагивает тематический стержень романа, когда читает в рассказе Толстого «Чем люди живут», что правильный ответ — «любовь». Его расспросы сокамерников вызывают поверхностные ответы: пайки, воздух, вода, зарплата, профессиональные навыки. Часто раковые заболевания коррелируют с определяющими чертами их жертв: Поддуев умирает от рака языка; рак горла лишает философа речи. Поскольку рак, как дождь, одинаково обрушивается и на праведных, и на неправедных, некоторые случаи подчеркивают таинство страданий: неприятный советский бюрократ выходит из клиники излеченным, а у доброго доктора Донцовой рак заболевает от доз радиации, которые она самоотверженно вводит.
Присутствие многих женщин в больничной обстановке вносит свой вклад в особый колорит Ракового отделения среди произведений Солженицына. Таким образом, настоящая подборка фокусируется на той роли, которую отношения между мужчиной и женщиной играют в поиске смысла жизни. Дёмка боится ампутации больной ноги.
Этот вдумчивый подросток был наставлен Олегом и впечатлен святой старой тетей Стефой, хотя его советское школьное образование говорит ему не принимать ее мнение о том, что жизнь человека зависит от Бога. Напротив, Ася, симпатичная девушка, озабоченная сексом, говорит ему, что «жизнь для счастья». Демка подвергается ампутации и принимает свою потерю. Однако Ася, узнав, что ее ждет мастэктомия, не может свыкнуться с этим роковым известием.
Самые запоминающиеся отношения между мужчиной и женщиной среди взрослых связаны с Олегом и двумя привлекательными женщинами, обе из которых видят его добродетельные качества под грубой внешностью. Соблазнительная и сексуально опытная молодая медсестра Зоя предупреждает Олега, что назначенная доктором Донцовой гормональная терапия сделает его импотентом, на что он рычит: «Я не хочу спасаться любой ценой! » «От природы добрая» доктор Вера Гангарт (которую Олег называет «Вега»), замкнувшись после гибели жениха на войне, отзывается на откровенность Олега, и эти двое современников становятся друзьями.
Горько-сладкий конец романа отмечен главами под названием «Первый день творения». . . и Последний день», отражая немедленный восторг Олега при выходе из клиники и его возможное смирение с реальностью, что его рак отступает, но не искоренен. Эти главы составляют один из самых лирических пассажей Солженицына, а их литературная смесь обогащается его необычным включением символизма в значения, которые Олег придает дневным переживаниям. Олег поражен тем, что и Зоя, и Вега предложили ему ночлег, но резкое напоминание о его сексуальной неполноценности заставляет его принять решение в пользу отречения, и он направляется домой. Это решение есть еще один этап духовного освобождения нравственно зрелого человека, выстраданного путем страданий и добровольного самоограничения.
Раковая палата – наименее политически заряженный роман Солженицына, хотя политический подтекст в нем присутствует. Олег, например, считает тигра в зоопарке символом Сталина. Тем не менее именно этот роман побудил Солженицына обозначить задачу писателя как обращение к «тайнам человеческого сердца и совести, противостоянию жизни и смерти, торжеству над душевной скорбью».