Достоевский «Преступление и наказание», часть 2, глава 4 – читать онлайн
IV
На нашем сайте вы можете прочитать и краткое содержание главы 4-й части 2-й «Преступления и наказания»
Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему лет двадцать семь. Одет он был в широком щегольском легком пальто, в светлых летних брюках, и вообще всё было на нем широко, щегольское и с иголочки; белье безукоризненное, цепь к часам массивная. Манера его была медленная, как будто вялая и в то же время изученно-развязная; претензия, впрочем усиленно скрываемая, проглядывала поминутно. Все, его знавшие, находили его человеком тяжелым, но говорили, что свое дело знает.
Преступление и наказание. Художественный фильм 1969 г. 1 серия
– Я, брат, два раза к тебе заходил… Видишь, очнулся! – крикнул Разумихин.
– Вижу, вижу; ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? – обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.
– Да всё хандрит, – продолжал Разумихин, – белье мы ему сейчас переменили, так чуть не заплакал.
– Понятное дело; белье можно бы и после, коль сам не желает… Пульс славный. Голова-то всё еще немного болит, а?
– Я здоров, я совершенно здоров! – настойчиво и раздражительно проговорил Раскольников, приподнявшись вдруг на диване и сверкнув глазами, но тотчас же повалился опять на подушку и оборотился к стене. Зосимов пристально наблюдал его.
– Очень хорошо… всё как следует, – вяло произнес он. – Ел что-нибудь?
Ему рассказали и спросили, что можно давать.
– Да всё можно давать… Супу, чаю… Грибов да огурцов, разумеется, не давать, ну и говядины тоже не надо, и… ну, да чего тут болтать-то!.. – Он переглянулся с Разумихиным. – Микстуру прочь, и всё прочь; а завтра я посмотрю… Оно бы и сегодня… ну, да…
– Завтра вечером я его гулять веду! – решил Разумихин, – в Юсупов сад, а потом в «Пале де Кристаль» зайдем[1].
– Завтра-то я бы его и шевелить не стал, а впрочем… немножко… ну, да там увидим.
– Эх досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два шага; вот бы и он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? – обратился вдруг Разумихин к Зосимову, – не забудь смотри, обещал.
– Пожалуй, попозже разве. Что ты там устроил?
– Да ничего, чай, водка, селедка. Пирог подадут: свои соберутся.
– Кто именно?
– Да всё здешние и всё почти новые, право, – кроме разве старого дяди, да и тот новый: вчера только в Петербург приехал, по каким-то там делишкам; в пять лет по разу и видимся.
– Кто такой?
– Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко получает, шестьдесят пять лет, не стоит и говорить… Я его, впрочем, люблю. Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь ты знаешь…
– Он тоже какой-то твой родственник?
– Самый дальний какой-то; да ты что хмуришься? Что вы поругались-то раз, так ты, пожалуй, и не придешь?
– А наплевать мне на него…
– И всего лучше.
Ну, а там – студенты, учитель, чиновник один, музыкант один, офицер, Заметов…
– Скажи мне, пожалуйста, что может быть общего у тебя или вот у него, – Зосимов кивнул на Раскольникова, – с каким-нибудь там Заметовым?
– Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то ты на принципах, как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему, хорош человек – вот и принцип, и знать я ничего не хочу. Заметов человек чудеснейший.
– И руки греет.
– Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж что греет! – крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, – я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть – так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда, совсем с требухой, всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с тобой в придачу!..
– Это мало; я за тебя две дам…
– А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать.
Тем что оттолкнешь человека – не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете! Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас пожалуй, и дело одно общее завязалось.
– Желательно знать.
– Да всё по делу о маляре, то есть о красильщике… Уж мы его вытащим! А впрочем, теперь и беды никакой. Дело совсем, совсем теперь очевидное! Мы только пару поддадим.
– Какой там еще красильщик?
– Как, разве я не рассказывал? Аль нет? Да, бишь, я тебе только начало рассказывал… вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы… ну, тут и красильщик теперь замешался…
– Да про убийство это я и прежде твоего слышал, и этим делом даже интересуюсь… отчасти… по одному случаю… и в газетах читал! А вот…
– Лизавету-то тоже убили! – брякнула вдруг Настасья, обращаясь к Раскольникову. Она всё время оставалась в комнате, прижавшись подле двери, и слушала.
– Лизавету? – пробормотал Раскольников едва слышным голосом.
– А Лизавету, торговку-то, аль не знаешь? Она сюда вниз ходила. Еще тебе рубаху чинила.
Раскольников оборотился к стене, где на грязных желтых обоях с белыми цветочками выбрал один неуклюжий белый цветок, с какими-то коричневыми черточками, и стал рассматривать: сколько в нем листиков, какие на листиках зазубринки и сколько черточек? Он чувствовал, что у него онемели руки и ноги, точно отнялись, но и не попробовал шевельнуться и упорно глядел на цветок.
– Ну так что ж красильщик? – с каким-то особенным неудовольствием перебил Зосимов болтовню Настасьи. Та вздохнула и замолчала.
– А тоже в убийцы записали! – с жаром продолжал Разумихин.
– Улики, что ль, какие?
– Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это всё глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
Зосимов любопытно посмотрел на Раскольникова; тот не шевелился.
– А знаешь что, Разумихин? Посмотрю я на тебя: какой ты, однако же, хлопотун, – заметил Зосимов.
– Это пусть, а все-таки вытащим! – крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. – Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником – отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
– Да не горячись; их просто задержали; нельзя же… Кстати: я ведь этого Коха встречал; он ведь, оказалось, у старухи вещи просроченные скупал? а?
– Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На «рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим только данным можно показать, как на истинный след попадать должно.
«У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты не всё; по крайней мере, половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
– А ты с фактами обращаться умеешь?
– Да ведь нельзя же молчать, когда чувствуешь, ощупом чувствуешь, что вот мог бы делу помочь, кабы… Эх!.. Ты дело-то подробно знаешь?
– Да вот про красильщика жду.
– Да, бишь! Ну слушай историю: ровно на третий день после, убийства, поутру, когда они там нянчились еще с Кохом да Пестряковым, – хотя те каждый свой шаг доказали: очевидность кричит! – объявляется вдруг самый неожиданный факт. Некто крестьянин Душкин[2], содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, – день и час! вникаешь? – работник красильщик, который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? – объявил, что на панели поднял.
Больше я его на том не расспрашивал, – это Душкин-то говорит, – а вынес ему билетик – рубль то есть, потому-де думал, что не мне, так другому заложит, всё одно – пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю». Ну, конечно, бабушкин сон рассказывает, врет как лошадь, потому я этого Душкина знаю, сам он закладчик и краденое прячет, и тридцатирублевую вещь не для того, чтоб «преставить», у Миколая подтибрил. Просто струсил. Ну, да к черту, слушай; продолжает Душкин: «А крестьянина ефтова, Миколая Дементьева, знаю сызмалетства, нашей губернии и уезда, Зарайского, потому-де мы сами рязанские[3]. А Миколай хоть не пьяница, а выпивает, и известно нам было, что он в ефтом самом доме работает, красит, вместе с Митреем, а с Митреем они из однех местов. И получимши билетик, он его тотчас разменял, выпил зараз два стаканчика, сдачу взял и пошел, а Митрея я с ним в тот час не видал. А на другой день прослышали мы, что Алену Ивановну и сестрицу их Лизавету Ивановну топором убили, а мы их знавали-с, и взяло меня тут сумление насчет серег, – потому известно нам было, что покойница под вещи деньги давала.
Пошел я к ним в дом и стал осторожно про себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай? И сказывал Митрей, что Миколай загулял, пришел домой на рассвете, пьяный, дома пробыл примерно десять минут и опять ушел, а Митрей уж его потом не видал и работу один доканчивает. А работа у них по одной лестнице с убитыми, во втором этаже. Слышамши всё это, мы тогда никому ничего не открыли, – это Душкин говорит, – а про убивство всё что могли разузнали и воротились домой всё в том же нашем сумлений. А сегодня поутру, в восемь часов, – то есть это на третий-то день, понимаешь? – вижу, входит ко мне Миколай, не тверезый, да и не то чтоб очень пьяный, а понимать разговор может. Сел на лавку, молчит. А опричь него в распивочной на ту пору был всего один человек посторонний, да еще спал на лавке другой, по знакомству, да двое наших мальчишков-с. «Видел, спрашиваю, Митрея?» – «Нет, говорит, не видал». – «И здесь не был?» – «Не был, говорит, с третьего дни». – «А ноне где ночевал?» – «А на Песках, говорит, у коломенских».
– «А где, говорю, тогда серьги взял?» – «А на панели нашел», – и говорит он это так, как будто бы неподобно, и не глядя. «А слышал, говорю, что вот то и то, в тот самый вечер и в том часу, по той лестнице, произошло?» – «Нет, говорит, не слыхал», – а сам слушает, глаза вытараща, и побелел он вдруг, ровно мел. Я этта ему рассказываю, смотрю, а он за шапку и начал вставать. Тут и захотел я его задержать: «Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?» А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, – только я и видел его. Тут я и сумления моего решился, потому его грех, как есть…»
– Еще бы!.. – проговорил Зосимов.
– Стой! Конца слушай! Пустились, разумеется, со всех ног Миколая разыскивать: Душкина задержали и обыск произвели, Митрея тоже; пораспотрошили и коломенских, – только вдруг третьего дня и приводят самого Миколая: задержали его близ – ской заставы, на постоялом дворе. Пришел он туда, снял с себя крест, серебряный, и попросил за крест шкалик.
Дали. Погодя немного минут, баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» – «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь». Ну, его с надлежащими онерами[4] и представили в такую-то часть, сюда то есть. Ну то, се, кто, как, сколько лет – «двадцать два» – и прочее, и прочее. Вопрос: «Как работали с Митреем, не видали ль кого по лестнице, вот в таком-то и таком-то часу?» Ответ: «Известно, проходили, может, люди какие, да нам не в примету». – «А не слыхали ль чего, шуму какого и прочего?» – «Ничего не слыхали такого особенного». – «А было ль известно тебе, Миколаю, в тот самый день, что такую-то вдову в такой-то день и час с сестрой ее убили и ограбили?» – «Знать не знаю, ведать не ведаю. Впервой от Афанасия Павлыча, на третьи сутки, в распивошной услыхал». – «А где серьги взял?» – «На панели нашел». – «Почему на другой день не явился с Митреем на работу?» – «Потому этта я загулял».
– «А где гулял?» – «А там-то и там-то». – «Почему бежал от Душкина?» – «Потому уж испужались мы тогда очинна». – «Чего испугался?» – «А што засудят». – «Как же ты мог испугаться того, коли ты чувствуешь себя ни в чем не виновным?.». Ну веришь иль не веришь, Зосимов, этот вопрос был предложен, и буквально в таких выражениях, я положительно знаю, мне верно передали! Каково? Каково?
– Ну, нет, однако ж, улики-то существуют.
– Да я не про улики теперь, я про вопрос, про то, как они сущность-то свою понимают! Ну, да черт!.. Ну, так жали его, жали, нажимали, нажимали, ну и повинился: «Не на панели, дескать, нашел, а в фатере нашел, в которой мы с Митреем мазали». – «Каким таким манером?» – «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул этта он меня в рожу краской, да и побег, а я за ним. И бегу этта я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить, набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил, и повалил, и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
А потом Митька ослободился да на улицу и побег, а я за ним, да не догнал и воротился в фатеру один, – потому прибираться надоть бы было. Стал я собирать и жду Митрея, авось подойдет. Да у дверей в сени, за стенкой, в углу, на коробку и наступил. Смотрю, лежит, в гумаге завернута. Я гумагу-то снял, вижу крючочки такие махочкие, крючочки-то мы этта поснимали – ан в коробке-то серьги…»
– За дверьми? За дверями лежала? За дверями? – вскричал вдруг Раскольников, мутным, испуганным взглядом смотря на Разумихина, и медленно приподнялся, опираясь рукой, на диване.
– Да… а что? Что с тобой? Чего ты так? – Разумихин тоже приподнялся с места.
– Ничего!.. – едва слышно отвечал Раскольников, опускаясь опять на подушку и опять отворачиваясь к стене. Все помолчали немного.
– Задремал, должно быть, спросонья, – проговорил наконец Разумихин, вопросительно смотря на Зосимова; тот сделал легкий отрицательный знак головой.
– Ну, продолжай же, – сказал Зосимов, – что дальше?
– Да что дальше? Только что он увидал серьги, как тотчас же, забыв и квартиру, и Митьку, схватил шапку и побежал к Душкину и, как известно, получил от него рубль, а ему соврал, что нашел на панели, и тотчас же загулял.
А про убийство подтверждает прежнее: «Знать не знаю, ведать не ведаю, только на третий день услыхал». – «А зачем же ты до сих пор не являлся?» – «Со страху». – «А повеситься зачем хотел?» – «От думы». – «От какой думы?» – «А што засудят». Ну, вот и вся история. Теперь, как думаешь, что они отсюда извлекли?
– Да чего думать-то, след есть, хоть какой да есть. Факт. Не на волю ж выпустить твоего красильщика?
– Да ведь они ж его прямо в убийцы теперь записали! У них уж и сомнений нет никаких…
– Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в тот самый день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, – согласись сам, что они как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.
– Как попали! Как попали? – вскричал Разумихин, – и неужели ты, доктор, ты, который, прежде всего, человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, – неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура, этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что всё, что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал.
Наступил на коробку и поднял!
– Святейшая правда! Однако ж сам признался, что с первого разу солгал?
– Слушай меня, слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика встал и в подворотню входил об руку с дамою, – все, то есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже тузил. Лежат они поперек дороги и проход загораживают; их ругают со всех сторон, а они, «как малые ребята» (буквальное выражение свидетелей), лежат друг на друге, визжат, дерутся и хохочут, оба хохочут взапуски, с самыми смешными рожами, и один другого догонять, точно дети, на улицу выбежали. Слышал? Теперь строго заметь себе: тела наверху еще теплые, слышишь, теплые, так нашли их! Если убили они, или только один Николай, и при этом ограбили сундуки со взломом, или только участвовали чем-нибудь в грабеже, то позволь тебе задать всего только один вопрос: сходится ли подобное душевное настроение, то есть взвизги, хохот, ребяческая драка под воротами, – с топорами, с кровью, с злодейскою хитростью, осторожностью, грабежом? Тотчас же убили, всего каких-нибудь пять или десять минут назад, – потому так выходит, тела еще теплые, – и вдруг, бросив и тела, и квартиру отпертую, и зная, что сейчас туда люди прошли, и добычу бросив, они, как малые ребята, валяются на дороге, хохочут, всеобщее внимание на себя привлекают, и этому десять единогласных свидетелей есть!
– Конечно, странно! Разумеется, невозможно, но…
– Нет, брат, не но, а если серьги, в тот же день и час очутившиеся у Николая в руках, действительно составляют важную фактическую против него контру – однако ж прямо объясняемую его показаниями, следственно еще спорную контру, – то надо же взять в соображение факты и оправдательные, и тем паче, что они факты неотразимые.
А как ты думаешь, по характеру нашей юриспруденции, примут или способны ль они принять такой факт, – основанный единственно только на одной психологической невозможности, на одном только душевном настроении, – за факт неотразимый и все обвинительные и вещественные факты, каковы бы они ни были, разрушающий? Нет, не примут, не примут ни за что, потому-де коробку нашли и человек удавиться хотел, «чего не могло быть, если б не чувствовал себя виноватым!» Вот капитальный вопрос, вот из чего горячусь я! Пойми!
– Да я и вижу, что ты горячишься. Постой, забыл спросить: чем доказано, что коробка с серьгами действительно из старухина сундука?
– Это доказано, – отвечал Разумихин, нахмурясь и как бы нехотя, – Кох узнал вещь и закладчика указал, а тот положительно доказал, что вещь точно его.
– Плохо. Теперь еще: не видал ли кто-нибудь Николая в то время, когда Кох да Пестряков наверх прошли, и нельзя ли это чем-нибудь доказать?
– То-то и есть, что никто не видал, – отвечал Разумихин с досадой, – то-то и скверно; даже Кох с Пестряковым их не заметили, когда наверх проходили, хотя их свидетельство и не очень много бы теперь значило.
«Видели, говорят, что квартира отпертая, что в ней, должно быть, работали, но, проходя, внимания не обратили и не помним точно, были ли там в ту минуту работники или нет».
– Гм. Стало быть, всего только и есть оправдания, что тузили друг друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но… Позволь теперь: как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь, коли действительно он их так нашел, как показывает?
– Чем объясняю? Да чего тут объяснять: дело ясное! По крайней мере дорога, по которой надо дело вести, ясна и доказана, и именно коробка доказала ее. Настоящий убийца обронил эти серьги. Убийца был наверху, когда Кох и Пестряков стучались, и сидел на запоре. Кох сдурил и пошел вниз; тут убийца выскочил и побежал тоже вниз, потому никакого другого у него не было выхода. На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось.
Может, и видели его, да не заметили; мало ли народу проходит? А коробку он выронил из кармана, когда за дверью стоял, и не заметил, что выронил, потому не до того ему было. Коробка же ясно доказывает, что он именно там стоял. Вот и вся штука!
– Хитро! Нет, брат, это хитро. Это хитрее всего!
– Да почему же, почему же?
– Да потому что слишком уж всё удачно сошлось… и сплелось… точно как на театре.
– Э-эх! – вскричал было Разумихин, но в эту минуту отворилась дверь, и вошло одно новое, не знакомое ни одному из присутствующих, лицо.
[1] …в «Пале де Кристаль» зайдем… — Ср. далее: «Ба! „Хрустальный дворец“! Давеча Разумихин говорил про „Хрустальный дворец“». Под этим названием в тогдашнем Петербурге (на Садовой, вблизи Сенной) существовал ряд трактиров. Но в названии этом можно усмотреть и иронический намек на лондонский Хрустальный дворец, который на Сейденгамском холме Достоевский видел в Лондоне в 1862 г. (ср. «Зимние заметки о летних впечатлениях» в т.
4 наст. изд.) и который Н. Г. Чернышевский в романе «Что делать?» (1863) изобразил как архитектурный прообраз здания будущей социалистической общины.
[2] Некто крестьянин Душкин… — Среди кредиторов Достоевского был крестьянин С. М. Пушкин.
[3] …нашей губернии и уезда, Зарайского, потому-де мы сами рязанские. — Места, знакомые Достоевскому с детства. В Каширском уезде Тульской губернии находилось имение его родителей, состоявшее из сельца Дарового и деревни Черемошни, а смежная с их имением земля относилась к Рязанской губернии Зарайского уезда.
[4] Онеры (франц. honneur) — почести.
Новый Завет : Евангелие от Матфея : Глава 4 / Патриархия.ru
| 1 | Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, | |
| 2 | и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. | |
| 3 | И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. | |
| 4 | Он же сказал ему в ответ: написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. | |
| 5 | Потом берет Его диавол в святой город и поставляет Его на крыле храма, | |
| 6 | и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. | |
| 7 | Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего. | |
| 8 | Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, | |
| 9 | и говорит Ему: всё это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. | |
| 10 | Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи. | |
| 11 | Тогда оставляет Его диавол, и се, Ангелы приступили и служили Ему. | |
| 12 | Услышав же Иисус, что Иоанн отдан под стражу, удалился в Галилею | |
| 13 | и, оставив Назарет, пришел и поселился в Капернауме приморском, в пределах Завулоновых и Неффалимовых, | |
| 14 | да сбудется реченное через пророка Исаию, который говорит: | |
| 15 | земля Завулонова и земля Неффалимова, на пути приморском, за Иорданом, Галилея языческая, | |
| 16 | народ, сидящий во тьме, увидел свет великий, и сидящим в стране и тени смертной воссиял свет. | |
| 17 | С того времени Иисус начал проповедовать и говорить: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. | |
| 18 | Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, | |
| 19 | и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. | |
| 20 | И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним. | |
| 21 | Оттуда, идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Зеведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их. | |
| 22 | И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним. | |
| 23 | И ходил Иисус по всей Галилее, уча в синагогах их и проповедуя Евангелие Царствия, и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях. | |
| 24 | И прошел о Нем слух по всей Сирии; и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их. | |
| 25 | И следовало за Ним множество народа из Галилеи и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана. |
Глава 3
Глава 5
Глава 4
Резюме
Уинстон Смит заключает сделку с мистером Чаррингтоном, владельцем барахолки, где Уинстон купил дневник и стеклянное пресс-папье, чтобы арендовать комнату наверху для своего романа с Джулией.
В ожидании Джулии Уинстон узнает песню, которую поет профессиональная женщина под его окном — популярную песню, написанную версификатором — машиной, которая пишет песни без вмешательства человека. Он размышляет о безрассудстве захвата комнаты и о том, что это в конечном итоге будет означать — захват и смерть.
Прибывает Джулия с предметами роскоши для Внутренней вечеринки: настоящий кофе, сахар, хлеб, варенье и чай. Джулия красит лицо гримом и пользуется духами, все это противозаконно. Уинстон и Джулия занимаются любовью и засыпают. Проснувшись, Джулия замечает крысу, просунувшую голову в дыру возле плинтуса. Уинстон признается, что боится крыс, и Джулия утешает его, обещая заделать дыру. Уинстон начинает детскую песенку, которой мистер Чаррингтон научил его несколько недель назад, а Джулия таинственным образом заканчивает большую часть стиха — этому ее научил дедушка. Уинстон смотрит на стеклянное пресс-папье и размышляет о нем и о том, что оно символизирует для него самого, Джулии и их совместной жизни.
Анализ
Лирика, которую поет женщина-прол, отражает чувства, которые существуют в Уинстоне по поводу его отношений с Джулией, даже если он не знает об этом, когда слышит их. Он все больше любит Джулию до такой степени, что расстраивается, когда она должна нарушить планы с ним. На самом деле Уинстон и Джулия теперь начинают жить как «настоящие» люди, как люди прошлого, которые упивались видами свобод, запрещенными в их нынешнем положении. Эта глава устанавливает между ними некую домашнюю атмосферу, своего рода утешение, ранее им недоступное. Но это утешение обманчиво, и Уинстон осознает этот факт, даже если Джулия — нет. Он уверен, что их поймают; единственный вопрос в уме Уинстона — когда.
Всякий раз, когда деталь повторяется или подчеркивается, читатель должен обязательно обратить внимание на ее значение или функцию. В этой главе подчеркивается, вводится или возвращается к символам, упомянутым ранее: страху Уинстона перед крысами, его кошмарам, детским стишкам и пресс-папье.
Крыса, высовывающая голову из стены, предвещает два отдельных события, оба из которых связаны с возможным захватом пары. Уинстон боится крыс, и этот факт позже станет его переломным моментом в романе. Картина датчанина Святого Климента, помимо того, что вызывает еще один раунд детских стишков, становится крушением пары.
Пока Джулия утешает Уинстона по поводу крысы, он размышляет о повторяющемся кошмаре, в котором он находится перед стеной тьмы, и, хотя он знает, какая ужасная вещь находится за стеной, у него не хватает смелости взглянуть ей в глаза, прежде чем проснуться. . То, что находится за стеной, одновременно и символично, и реально: за метафорической стеной скрывается судьба Уинстона; за настоящей стеной в комнате, где он встречается с Джулией, находится телекран, который показывает их.
Уинстон описывает Джулию, знавшую отрывок из детской песенки, как девятку.0007 контрзнак , секретный сигнал, который до сих пор остается для него загадкой. Однако он знает, что рифма заканчивается словами « вертолет, чтобы отрубить тебе голову! » — предвещая, что это не сулит Уинстону ничего хорошего.
Уинстона удивляет, почему все, кроме него самого, знают эту рифму. Незнание рифмы в очередной раз отличает его от других — он вечный аутсайдер.
Наконец, изображение пресс-папье возвращается, на этот раз как символ отношений между Уинстоном и Джулией. Уинстон видит в этом символ самого себя, чувствуя, что он на самом деле находится внутри пресс-папье с Джулией и что они — коралл, «закрепленный в своего рода вечности в сердце кристалла». Поскольку большинство восприятий Уинстона ироничны, читатель должен к этому времени осознавать, что столь смело оптимистичное утверждение, как это, в конце концов рухнет. В Океании нет такого понятия, как «вечность», за исключением случаев, когда речь идет о Большом Брате.
Глоссарий
контрзнак секретное слово или сигнал, который должен быть дан караулу или часовому лицом, желающим пройти; пароль.
Повелитель мух Глава 4 Резюме и анализ
Резюме: Глава 4Здесь, невидимое, но сильное, было табу старой жизни.
Вокруг сидящего на корточках ребенка была защита родителей, школы, милиции и закона.
См. объяснение важных цитат
Жизнь на острове скоро войдет в ежедневный ритм. Утро приятное, с прохладным воздухом и сладкими запахами, и мальчики могут весело играть. Однако к полудню солнце становится невыносимо жарким, и некоторые мальчики дремлют, хотя их часто беспокоят причудливые образы, которые, кажется, мелькают над водой. Хрюша отвергает эти изображения как миражи, вызванные солнечным светом, падающим на воду. Вечер снова приносит прохладу, но темнота наступает быстро, а ночь становится пугающей и трудной.
Малышей, которые большую часть дня едят фрукты и играют друг с другом, особенно беспокоят видения и дурные сны. Они продолжают говорить о «зверюге» и опасаются, что монстр охотится во тьме. Большое количество фруктов, которые они едят, вызывает у них диарею и желудочные заболевания. Хотя жизнь малышей в значительной степени отличается от жизни старших мальчиков, есть несколько случаев, когда старшие мальчики мучают малышей. Один злобный мальчик по имени Роджер присоединяется к другому мальчику, Морису, жестоко топтать замок из песка, построенный малышами. Роджер даже бросает камни в одного из мальчиков, хотя он остается достаточно осторожным, чтобы не задеть мальчика своими камнями.
Джек, одержимый идеей убить свинью, маскирует лицо глиной и углем и отправляется в джунгли на охоту в сопровождении нескольких других мальчиков. На берегу Ральф и Хрюша видят на горизонте корабль, но они также видят, что сигнальный огонь погас. Они спешат на вершину холма, но разжигать пламя уже поздно, и корабль за ними не идет. Ральф в ярости на Джека, потому что в обязанности охотников входило следить за поддержанием огня.
Джек и охотники возвращаются из джунглей, залитые кровью и распевающие причудливую песню. Они несут мертвую свинью на колу между собой. Разъяренный безответственностью охотников, Ральф обращается к Джеку по поводу сигнального огня. Охотники, действительно сумевшие поймать и убить свинью, настолько возбуждены и обезумели от кровожадности, что едва слышат жалобы Ральфа. Когда Хрюша пронзительно жалуется на незрелость охотников, Джек сильно шлепает его, разбив одну из линз его очков. Джек насмехается над Хрюшей, имитируя его ноющий голос. Ральф и Джек ведут жаркий разговор.
Наконец, Джек признает свою вину в провале сигнального огня, но никогда не извиняется перед Хрюшей. Ральф идет к Хрюше, чтобы использовать свои очки, чтобы зажечь огонь, и в этот момент дружеские чувства Джека к Ральфу сменяются обидой. Мальчики жарят свинью, а охотники дико танцуют вокруг костра, напевая и изображая жестокость охоты. Ральф заявляет, что созывает собрание, и в одиночестве спускается с холма к пляжу.
Анализ: Глава 4 В этот момент романа группа мальчиков уже некоторое время живет на острове, и их общество все больше напоминает политическое государство. Хотя вопрос власти и контроля занимает центральное место в жизни мальчиков с того момента, как они выбирают лидера в первой главе, динамика общества, которое они формируют, требует времени для развития. В этой главе сообщество мальчиков отражает политическое общество, в котором безликие и напуганные малыши напоминают массы простых людей, а различные мальчики постарше занимают влиятельные и важные позиции по отношению к этим подчиненным. Некоторые из старших мальчиков, в том числе Ральф и особенно Саймон, добры к малышам; другие, включая Роджера и Джека, жестоки к ним.
Прочтите важные цитаты Роджера.
Короче говоря, на острове возникают две концепции власти, соответствующие философским полюсам романа — цивилизация и дикость. Саймон, Ральф и Пигги представляют идею о том, что власть должна использоваться на благо группы и для защиты малышей — позиция, представляющая инстинкт к цивилизации, порядку и морали. Роджер и Джек представляют идею о том, что власть должна позволять тем, кто ею владеет, удовлетворять свои собственные желания и действовать в соответствии со своими импульсами, обращаясь с малышами как со слугами или объектами для собственного развлечения — позиция, представляющая инстинкт дикости.
Узнайте больше о цивилизации и дикости как о теме.
По мере того, как напряжение между Ральфом и Джеком нарастает, мы видим все более очевидные признаки потенциальной борьбы за власть. Хотя Джек глубоко завидовал силе Ральфа с момента его избрания, они не вступают в открытый конфликт до этой главы, когда безответственность Джека приводит к отказу сигнального огня. Когда огонь — символ связи мальчиков с цивилизацией — гаснет, первый шанс мальчиков на спасение исчезает. Ральф приходит в ярость, показывая, что им все еще руководит желание добиться блага всей группы.
Узнайте больше о том, почему Джек ненавидит Ральфа.
Но Джек, только что убивший свинью, слишком взволнован своим успехом, чтобы сильно беспокоиться об упущенном шансе сбежать с острова. Действительно, жажда крови и жажда власти Джека пересилили его интерес к цивилизации. Если раньше он оправдывал свою приверженность охоте, утверждая, что это было на благо группы, то теперь он вообще больше не чувствует необходимости оправдывать свое поведение.